4

Джеймс рассылает объявление о победе Лена только в субботу, ближе к обеду.

«Извини, Цюань, – пишет он мне потом. – Рано или поздно я должен был сообщить.:(»

Как будто я просила его откладывать официальное заявление, растягивать мой ужас, как жвачку, прилипшую к подошве.

Я получаю его электронное письмо, стоя во флуоресцентном свете отдела морепродуктов во вьетнамском супермаркете «Вьет Хоа» в Маленьком Сайгоне. Звучащая на фоне музыка из современной вьетнамской оперы cải luʼoʼng смешивается со звуками рыбного отдела: вот выплескивают из контейнеров воду, вот быстро отрезают плавники, вот соскребают чешую и смывают ее струей из шланга. Эта какофония, солоноватая и холодная, остается безучастной к моему огорчению.

«ВАШ НОВЫЙ ЛИДЕР», – гласит тема письма в привычной манере Джеймса, который выжимает максимум драматизма, даже если перед ним трагедия.

Я стираю сообщение, не открывая.

Ким, опершаяся о магазинную тележку и уткнувшаяся в телефон, еще не в курсе этого поворота событий. Как и мама, отрывающая розовый номерок от катушки «Пожалуйста, возьмите талон». И мне хотелось бы оставить их в неведении.

Мы втроем часто заходим во «Вьет Хоа», потому что здесь маме нравится закупаться продуктами на неделю. На самом деле она предпочла бы китайский магазин, но вьетнамские ближе, плюс в них более приятные цены, а во «Вьет Хоа» вообще самые низкие. Некоторые ее подруги из материкового Китая за покупками ездят аж в долину Сан-Габриэль, но мама считает, что это пустая трата бензина. Ее корни wàh kìuh глубоки, но не настолько.

И хотя мы так часто бываем в этом супермаркете, мне иногда кажется, что мы здесь не совсем свои. Маленький Сайгон, охвативший несколько городов в самом сердце округа Ориндж, – наследство середины прошлого века, пригороды, оформленные по образу вьетнамско-американской мечты. Назвали это местечко в честь столицы бывшего Южного Вьетнама. Именно оттуда эмигрировало большинство жителей Маленького Сайгона (они представляли ту сторону конфликта, которую поддерживали США). Флаг Южного Вьетнама, желтый с тремя красными полосками, и сейчас гордо развевается над торговыми рядами и офисными зданиями Маленького Сайгона, символизируя все то, за что боролся юг. Но моя семья, как и многие этнические китайцы, просто оказалась в этом конфликте меж двух огней. Мы вообще жили в Северном Вьетнаме, а потом были вынуждены бежать. Скажу честно, нам особо не за что было бороться.

– Ты верила в коммунизм? – спросила я маму однажды.

– Нас заставляли учить его основы в школе, но мне они казались занудными.

– Значит, ты хотела, чтобы победили американцы?

– Нет, они сбрасывали на нас бомбы в Ханое, так что я хаяла Никсона, как и все остальные.

В целом мама полагает, что все войны бессмысленны.

– Возьми, к примеру, нас. После всех мучений мы оказались в Америке. Так всегда получается. Столько смертей и увечий, а потом президенты пожимают руки, и война окончена. Жизнь возвращается в свою колею. Поэтому единственное, о чем надо беспокоиться, это о том, чтобы у тебя всегда была тарелка риса.

Если бы у моей семьи был лозунг, он бы так и звучал. Главное, чтобы на столе было достаточно риса. Мне бы хотелось, чтобы нас заботило нечто большее, но, похоже, это волнует только меня.

– Дайте, пожалуйста, маленькую рыбу, – просит мама, показывая руками.

Она говорит по-английски, потому что за прилавком сегодня не вьетнамец и не китаец, а мексиканец. Вот в чем вся прелесть жизни в Южной Калифорнии. Мужчина хватает сачок, опускает в аквариум, где кишат живые тилапии, и вылавливает ни о чем не подозревающую рыбину, которая отправится домой вместе с нами. Он вытаскивает ее на воздух, и она начинает исступленно биться.

– Эта подойдет? – уточняет продавец у мамы.

– Да, – отвечает она, кивая.

– Пожарить?

– Нет, только почистить.

Над головой висит знак с картинками, на котором любезно показаны все услуги, предлагаемые рыбным отделом «Вьет Хоа». Первый вариант – просто очистить рыбу от чешуи, его мама выбирает чаще всего. Второй вариант – почистить и отрезать голову. Вариант три – все вышеперечисленное плюс отрезать хвост. Вариант четыре – обжарить во фритюре (видимо, в этом случае можно также выбрать, какие части отрезать). Именно благодаря последнему варианту воздух вокруг наполнен запахом только что пожаренной рыбы, и он очень даже вкусный – ровно до того момента, когда ты через много часов после посещения супермаркета почуешь этот запах, принюхавшись к своей одежде.

Пока мама ждет, когда рыбу почистят, я решаю сделать быстрый пит-стоп в ряду закусок. Возможно, для того, чтобы избежать расспросов, отчего я такая хмурая, – а может, потому, что хочу отойти подальше от гор морепродуктов, наваленных так близко к покупателю, что можно заглянуть подводным обитателям в глаза. Сложно сказать.

Через пару минут я вновь возвращаюсь к тележке, и в руках у меня столько пакетов с луковыми колечками, что мы с Вайноной сможем кормиться ими неделю, – и, вопреки ожиданиям, у Ким ко мне только один вопрос:

– Вы до сих пор болеете этими колечками?

Она цапает один пакет из моих стратегических запасов и покачивает им в воздухе с гадливостью, какая обычно предназначается, скажем, умирающему головоногому моллюску.

Мама подходит ко мне сзади, неся нашу рыбу, завернутую в белую бумагу.

– Отстань от сестры. Это хорошо, что она любит перекусить, – говорит она. – Вы обе слишком тощие и должны больше есть.

Я умильно улыбаюсь Ким и сваливаю пакеты в тележку. Она возвращается к своему телефону, но секунду спустя, со скучающей искусностью игрока в покер, которому уже давно пришел выигрышный расклад, выстреливает вопросом (на кантонском диалекте, чтобы мама точно не пропустила):

– Слушай, я ведь так и не спросила, как прошли выборы в «Горне»?

Мама, которая вычеркивала покупки из списка, вновь сосредоточивает внимание на мне. Чтоб тебя, Ким.

– Да что там, – увиливаю я. – Были выборы.

– Значит, теперь все официально? Ты стала новым главредом? – уточняет Ким.

– Не совсем. – Я внимательно разглядываю наваленную рядом кучу маленьких синих крабов, медленно клацающих клешнями воздух. – Было одно… осложнение.

– Ты проиграла, хотя у тебя не было конкурентов? – злорадно предполагает моя сестра.

– Нет, в том-то и состояло осложнение. – Один краб забрался на спину другому, и я смотрю, как он пытается ухватиться за край контейнера. Свобода так близка и в то же время так недостижима. – У меня вдруг появился конкурент.

– И теперь он будет главредом?

– Блестящая дедукция, Ким. Может, пойдем уже?

Сестра, довольная моим фиаско, толкает тележку вперед.

Но теперь в разговор вступает мама.

– Так кто победил? – спрашивает она по-кантонски.

– Ты его не знаешь, – отвечаю я.

– Как его зовут? – все равно настаивает она.

Я неразборчиво бормочу:

– Лен Димартайл.

– Хм. У белых такие имена – язык сломаешь, – замечает мама.

Мы дошли до ряда касс. Здесь полно людей, так что Ким пытается вырулить с тележкой к очереди, которая кажется покороче. Я делаю вид, что с интересом изучаю стенд со жвачкой «Марукава», и надеюсь, что мама больше не будет расспрашивать меня насчет Лена.

Но, судя по всему, она еще не закончила.

– Он очень одаренный? – спрашивает мама. – Талантливее тебя?

На вторую часть вопроса, типично мамскую, ответить невозможно.

– Не знаю, – говорю я наконец.

– Наверное, он очень способный, раз за него проголосовали, – замечает мама.

Я молчу, злобно зыркаю на Ким и передаю ей пакет мелкой китайской капусты со дна тележки. Она аккуратно кладет его на ленту, делая вид, что ни при чем.

– Ну, – продолжает мама, – ты не очень огорчайся. Твое дело – сделать все, что в твоих силах. За горами всегда будут новые горы.

Эту мудрость она произносит на мандаринском наречии: «Yī shān hái yŏu yī shān gāo».

Для мамы это на удивление разумная реакция на мое поражение, и я настолько поражена, что чуть не роняю картонный лоток с яйцами. И это говорит женщина, которая, как многие матери-китаянки, считает второе место в любом состязании моральным провалом. Я была уверена, что меня ждет нотация, но, кажется, в этот раз все-таки пронесло.

– Ага, – говорю я. – Наверное.

Мама оставляет тему и сосредоточивается на мониторе кассового аппарата, где отображается перечень наших товаров. С каждой новой позицией, которую пробивает кассирша, список ползет вверх. У кассирши, девушки с круглым лицом в обрамлении тоненьких детских волос, на груди бейджик с надписью «Здравствуйте, меня зовут ФУАНЬ». Перекрывая писк сканера, она обсуждает с юношей-упаковщиком, почему другая девушка по имени Тюэт сегодня не пришла на работу. Либо они не осознают, что мы понимаем по-вьетнамски, либо им все равно.

– Может, нашла себе парня, – предполагает упаковщик и лихо швыряет куски корня лотоса в экосумку, вызывая мамино неодобрение.

– Надеюсь, с американским гражданством! – Смеясь, Фуань качает головой и по памяти набирает код упаковки водяного шпината. – А я думаю, может, она уволилась. Она говорила, что хочет заниматься маникюром.

Парнишке, похоже, одна мысль об этом противна.

– Я бы лучше здесь работал, чем делал ногти кому попало. Особенно на ногах. – Его передергивает от отвращения. Он цапает водяной шпинат. – А ты как считаешь?

Фуань бросает беглый взгляд на пакет помидоров «Бычье сердце», толкает их упаковщику и снова вбивает код.

Anh oʼi, а ты думаешь, почему я до сих пор здесь?

Обращаясь к маме, она называет сумму на английском с заметным акцентом.

Мама расплатилась, но нам приходится ждать позади кассы, потому что она проверяет каждый пункт чека.

– Мы загородили проход, – говорит Ким, которая по-прежнему рулит тележкой.

– Нет, все нормально, давайте просто немного подвинемся. – Мама тащит нас в сторону, так что мы становимся почти впритирку к стенду с DVD-дисками «Ночного Парижа». Одна из серий этого вьетнамского варьете как раз идет на маленьком зернистом плоском экране, и продавец дисков, старик во флисовом жилете, до этого момента его неотрывно смотрел. Он, похоже, обескуражен нашим вторжением в его торговую точку.

– Эта кассирша больше болтала, чем делом занималась, – говорит мама. Видимо, интригующая история с исчезновением Тюэт ее ни капли не заинтересовала. – Надо проверить, ничего ли она не напутала.

Мы с Ким обе съеживаемся. Ненависть к этому маминому ритуалу – один из немногих аспектов жизни, насчет которого мы сходимся во мнениях. Но бороться с этим бесполезно. С тех самых пор, когда одна невезучая кассирша случайно пробила яблоки «Гала» как «Фуджи», несправедливо обсчитав нас, мама уверена, что нечто подобное непременно повторится.

Хотя сегодня этот обряд бережливости кажется почти терпимым. Почему бы не потратить время на то, чтобы проявить бдительность? Почему бы не погрузиться в проверку с головой, вместо того чтобы отчитывать удрученную дочь?

Но позже, когда мы, загрузив все продукты в багажник, усаживаемся в машину и пристегиваем ремни, мама говорит:

– Элайза, я знаю, тебе не понравится то, что я скажу, но я не могу молчать, ведь я твоя мать.

За всю историю вселенной ни разу не было такого, чтобы за этой фразой следовало что-то приятное. Даже Ким, сторонний наблюдатель в этом разговоре, замирает на переднем сиденье, и ее большие пальцы неподвижно зависают над экраном телефона.

– Ну ладно, – я стараюсь говорить как можно спокойнее.

Мама сдает назад, выезжая с парковки.

– Просто, мне кажется, в следующий раз, когда тебе надо будет произнести речь или сделать что-то важное, тебе стоит одеться посимпатичнее.

Знаете, бывает, что какой-нибудь человек, обычно родитель, вбивает себе в голову: стоит тебе исправить один-единственный пунктик, и все проблемы улетучатся? Этот пунктик ничтожно мелкий и тривиальный, и никто в здравом уме в жизни не поверит, что именно он – причина всех твоих неудач, но тем не менее этот человек с завидной изобретательностью умудряется все сводить именно к этому.

И моя внешность – как раз мамин бзик.

Надо было просто кивнуть и сказать: «Ладно, мам, ты права. Меня не выбрали главным редактором исключительно из-за того, что я одеваюсь, как неряха».

К сожалению, вместо этого я ляпаю:

– Ты серьезно?!

– Да, я серьезно, – подтверждает мама, разворачиваясь и выезжая с парковки. Хотя она говорит сейчас на кантонском, слово «серьезно» она произносит по-английски. – Я попыталась намекнуть тебе вчера утром, но ты такая упрямая, и, сказать по правде, иногда у меня просто нет сил с тобой спорить.

– Честное слово, я уверена, что дело не в том, как я одеваюсь, – ворчу я не от того, что считаю ее неправой, а скорее от страха, что, возможно, так и есть.

– Точно? Люди всегда судят по одежке. Например, когда они видят тебя в этом свитере, то думают, что он с чужого плеча. – Она говорит так, будто это что-то плохое. – Знаешь, тебе повезло, что твоя мать я, а не A Pòh. Когда я была маленькой, если мы выходили из дома одетые абы как, она нас била. И не важно, что мы были бедны. Мы должны были выглядеть прилично.

Ким поворачивается ко мне, и на лице ее читается одновременно «прости» и «я же говорила».

– Так ведь это A Pòh дала мне этот свитер, – напоминаю я.

– Aiyah, но только потому, что хотела сделать доброе дело. Она наверняка не знала, что ты будешь носить его на людях. Это мужской свитер. Даже A Gūng не захотел его брать, потому что ему он слишком велик.

Я вытягиваю рукава пресловутого свитера, полностью спрятав в них ладони. Мама терпеть не может этот жест, наверное, поскольку он подчеркивает тот факт, что на мне предмет одежды, который отказался носить мой дедушка.

– По крайней мере, его можно стирать в машинке, – говорю я.

– Жаль только, что он не сел, – вставляет Ким.

Мама игнорирует обе наши реплики.

– Я не говорю, что ты должна быть модной, ведь это только деньги на ветер. Но, по крайней мере, ты можешь выглядеть опрятно и нормально расчесываться. Я не хочу, чтобы люди оскорбляли тебя и говорили, что ты росла без матери.

Прислонившись к стеклу, я смотрю сквозь полуопущенные веки, как мы проезжаем мимо большой площади с еще одним вьетнамским рынком; мимо закусочной, где подают очень даже вкусный суп фо; мимо лавки с сэндвичами, где можно купить три банх ми по цене двух.

– А еще я не понимаю, почему тебе нравятся такие мрачные цвета, – продолжает мама. – Они придают тебе болезненный вид. Совсем не делают тебя похожей на лидера.

Я наконец срываюсь:

– Тот парень тоже не был одет, как президент, ясно? На нем были толстовка и мятая рубашка.

– И что? – спрашивает мама после паузы, будто удивляясь, что ей приходится объяснять нечто настолько очевидное. – Он мальчик. Это другое дело.

Я скрючиваюсь на заднем сиденье и утыкаюсь лицом в предплечья, прячась за широкими складками своего возмутительного свитера.

– А давайте мы больше не будем об этом говорить?

Мама щелкает языком.

– Ты всегда так отвечаешь: давайте не будем говорить о том, давайте не будем говорить об этом, – упрекает она меня. – Я говорю как есть. Это моя ответственность – сказать тебе, даже если ты не хочешь слышать. – И тут же обращается к Ким: – Она так легко заводится.

– Вовсе нет, – приглушенно говорю я.

Слышу мамин вздох.

Băo bèi, я знаю, ты умная девочка, – говорит она. Я убираю руки от лица, и мама смотрит на меня через зеркало заднего вида. – А если бы слушала меня, то была бы еще умнее.

Я снова закрываю лицо рукавами.

Загрузка...