Небо — пусто?

Первая глава

Она выжила. Она — тётка Дора, как называет её молодёжь двора, Дорофея Семёновна, как обращаются к ней люди среднего возраста, и просто Дора, как зовут её ровесники. Вернулась из больницы.

Сумеречным январским вечером ввёз её во двор Кроль — на своем скрипящем, чихающем, фыркающем, грохочущем «Запорожце».

Невысок, широк. Из веснушек и рыхлости щёк — светло-зелёный, чуть водянистый взгляд. А ещё сразу видишь две чуткие руки. Руки кормят Кроля. Не отмывающиеся, со сломанными ногтями, они чуют неполадки и ловко меняют отработанные детали. Все машины, что когда-либо пригоняли ему, он чинил. И лишь до своего собственного «Запорожца», купленного у одного из клиентов за бесценок, руки никак не доберутся. Ездит, и ладно.

Прописала Кроля в их дворе она, Дора.

А сначала спасла от милиции.

Факты — против парня. Парень щедро швырял камни в окна второго этажа и — естественно — разнёс их вдребезги: дождём сыпались стёкла на её сверкающий двор.

Из трёхкомнатной квартиры крупного министерского чиновника сквозь бреши разбитого стекла с неровными острыми клиньями неслись площадная ругань, угрозы, истерические воззвания к милиции.

И, конечно, блюститель порядка, она, дворник, никогда не посмела бы вступить в битву с Властью, если бы каким-то непостижимым способом из мата, рваных злобных выкриков нарушителя порядка не выудила жалобных ноток, не собрала бы живые слова во вполне разумные фразы («Я до неё пальцем боялся дотронуться», «Я с тобой, как с другом…») и не уяснила бы в точности: семнадцатилетний незваный пришелец, применивший оружие, способное не только разнести окна, вверенные ей под защиту, но и очень даже легко убить человека, — не виноват. Такой приговор вынесла своим собственным судом она, тётка Дора, дворник больше чем с сорокалетним стажем, хозяйка двора, не терпящая никакого непорядка. И, когда один милиционер под бдительным оком другого закрутил парню назад руки, она выступила с речью:

— Отпусти его, Витёк, — сказала участковому. — Это тот — бандит, — она повела глазами в сторону разбитых окон. — Надругался над его… — она перебрала подбегающие к языку слова — «девчонкой», «кралей», «подружкой» — и сказала твёрдо, — любимой. Это правая месть. Ты бы, небось, с твоей взрывной натурой, на месте застрелил бы его! Чиновничий сынок думает: ему всё можно. А мы-то с тобой на что, Витёк?!

Витёк снял фуражку, вцепился пятернёй в свою молодую шевелюру, выругался, спросил:

— А чего я скажу, тётка Дора, своему начальнику?

— Чего скажешь? Чего умные говорят дуракам? — Дора усмехнулась. — Своим языком скажешь: «Убег». Коли «убег», ты чего можешь, а? Стрелять тебе не положено. Он не шпион. Дел-то, стёкла побил! Не пришиб же никого. Имени его не знаешь.

— Они знают! — Витёк стрельнул взглядом в окна, в рамах которых стояли жаждущие крови хозяева жизни.

— Знают, да дело замнут. Это они сгоряча в милицию позвонили. Разве им охота на суде вот от него правду-то услышать? Давай, Витёк, веди парня. А ты, не будь дурак, вырывайся, спектакль устрой, по всем правилам.

Второй милиционер кивал на каждое слово Доры. Не раз и он, и Витёк в свои зимние дежурства замерзали до дрожи, а Дора отпаивала их у своего стола-буфета чаем с сахаром, откармливала сушками и бутербродами, в себя собирала их обиды. И что могли они возразить тётке Доре, когда папаша того, кто надругался над любимой парня, — из высшего эшелона, в котором разрешается надругаться над нижестоящим!

Спектакль разыграли. А парень оказался в комнате Доры, где немедленно был снова допрошен с пристрастием, потом накормлен и утешен: девушка ни в чём не виновата, коли любишь, топай к ней и никогда не поминай о случившемся, а следующий чай получишь с ней вместе.

Доре своих детей судьба не дала. История — обычная. Жених для неё родился. И был с ней рядом до восемнадцати лет. Он — из тех мальчиков, что дружно рождались после революции — на волне слепого ветра, показавшегося целительным. Ещё в утробах матерей вместе с генами родителей в них запрограммировали идеи-убеждения: они, мальчики, явились жить в особой — самой лучшей в мире — стране, да в особое время, да для судьбы особой — призваны подарить себя своей особой Родине. И этих жертвенных и чистых, полных любви к родине мальчиков целенаправленно и планомерно поизвели в особой — самой лучшей стране.

То ли в бою погиб её жених, то ли в затылок убит, а может, и в каком из лагерей провёл лучшие годы своей особой жизни, кто расскажет? Женой-то его она стать не успела…

Время остановилось на той минуте, в которую он ушёл от неё по улице на фронт. Она ждёт его. Акишка вернётся, и они в институт поступят, своё собственное место обретут — с любимыми профессиями, детей народят — много. Ждёт Акишку, чтобы вместе жить начать. Стоит Акишка у неё перед глазами — жёрдочка узенькая, увенчанная золотистой головой, улыбается ей из веснушек, застит летящие годы.

Поила Колю Королёва, Кроля, чаем в тот час, а видела сквозь муть, заливающую «сегодня»: волосы спадают на лоб, зелен свет глаз. Жених исчез из её судьбы, будто его и не было.

Кроль повадился пить чай. Без девушки. Девушка отказалась встречаться с ним — кончилась любовь, не успев толком начаться.

Дора проводила Кроля в армию. Посылала посылки. Встретила, как полагается, — бутылкой да радостью.

Сразу устроился Кроль на работу, механиком на завод. Но все вечера да субботы с воскресеньями, в мороз и в дождь чинил людям машины.

Делал он это в её дворе, потому что она чудом непонятным — выхлопотала ему комнату в своём доме.

Пока Кроль служил, она обивала пороги ЖЭКа, исполкома, горкома, во все двери тыркалась, всем начальникам плешь проела, куда парень вернётся? В маленькой двухкомнатной квартире, с маленькой кухней, толкутся бабка с дедом, мать с отцом, сестра с мужем. К тому же сестра на сносях. По-хорошему молодым квартиру бы и парню — комнату, чтобы каждый начал свою собственную жизнь! Но ей без паузы после её монолога говорили: «нет». Совсем уже отчаялась она чего-то добиться, да неожиданно для себя попала на прием к депутату.

Знала, как изготавливаются депутаты в нашей стране, шла к нему без надежды, просто для очистки совести. А тот депутат оказался редким экземпляром — склонялся он своей депутатской головой к грязной, грешной земле, добирался до сути текущей жизни простого человека.

Лысый, с негустой седой порослью на висках, со складками щек, он смотрел из щедрых морщин на человека жадно, взглядом вбирая в себя каждое его слово. Услышал её очень даже добросовестно, не пропустив ни звука: и про смежные комнаты, и про ссоры за территорию… И задал вопрос, который почему-то никто не задавал ей до сих пор:

— Кем он приходится вам?

И тут она поняла, почему не задавали ей этого вопроса начальники всех уровней: они не слышали, о чём и о ком она рассказывала им, спешили припечатать к делу своё стандартное, всесильное «нет», которое припечатывали ко всем неблатным делам.

Учуяла Дора своим чутким носом «свою породу» в не очень здоровом и в не очень представительном депутате, явно крепко потрёпанном, жизнью, и — выложила про Кроля все факты, что знала, а вместе с ними и свою маяту по дитю, невольно вылезающую из всех её пор, свою жажду выплеснуть на Кроля невостребованное материнство, жажду обустроить его жизнь, охранить от скученности, от ссор, от раздражения родного дома.

Второй вопрос депутата оказался еще более неожиданным:

— А меня вы, как Королёва Колю, не хотите пригласить на чашку чая?

Она таращилась на депутата открыв рот. «Зачем?», «Почему?», «Чего ему надо?», «Что ему примерещилось?» — плескались слова в зашумевшей голове, не связываясь во фразы.

Может, подумал, что для него не такая и старая — шестьдесят только исполнилось, да и никто не даёт ей её лет. Наверное, из-за комплекции. Лопата у нее — большая, а сама она — маленькая, тощая, глазастая. И румянец имеется совсем как у молодой, это от того, что на воздухе целый день. Ему тоже, похоже, не больше шестидесяти.

Он поспешил вывести её из столбняка и девичьих волнений с пустыми надеждами:

— Не бойтесь. Ничего плохого для вас за моей просьбой нет. Я хочу разобраться в ситуации. Официальную обстановку не люблю.

В тот же вечер он явился к ней. Остановился у порога, робко и по-детски застыв с руками по швам, когда кошки обступили его и стали ходить вокруг задрав хвосты в импровизированном концерте. Они громко исполняли свои арии, на разной высоте, разными голосами, но так слаженно, что он различил мелодию, о чём тут же и сообщил растерянной больше него Доре.

Сделать шаг к накрытому столу-шкафу он не мог, боясь задеть их и нарушить добрую песню любви. Да ещё они тёрлись о него — в своеобразном скупом ганце, тёрлись о его ноги в не очень отутюженных, не очень новых брюках.

Но он и не слишком спешил к столу: оглядывал её владения. И явно ему, этому видавшему виды человеку, стало понятно — Дора не может поделиться с Кролем своим жильём, ибо у неё самой этого жилья фактически нет. Семиметровка при ЖЭКе — без кухни, без ванны, без туалета. В жэковский туалет беги через сумрак и многочисленные коридоры. Ничего не сказал Доре депутат, смотрел на неё, моргал.

Много прошло времени, прежде чем был он водворён на узкий диванчик и со всех сторон оккупирован, обложен и утеплён — мурлыкающей любовью.

Розовый свет, создающийся абажуром, — мягок, притушен, а всё равно искрит рассыпанными по лицу каплями пота, обнажает растерянность и расслабленность депутата.

Чай, пышные оладьи, варенье. И — первый за всю её жизнь «начальник» в её доме.

О себе депутат сказал только, что зовут его Егор Куприянович, что работает он инженером на заводе, что интересуется водным пространством мира, что собирает по этому поводу статьи. И попросил её рассказать о своей жизни.

Никогда столько в один присест она не говорила. Чего только не нагородила в порыве доверчивого откровения. Разворошила всё старое тряпьё. Даже о своих девических грёзах вспомнила. Балериной хотела стать. Под Чайковского, гремящего по московскому радио, на пуантах летала из угла в угол родительского непросторного жилья, когда бывала — в редкие часы — одна дома, руками и ногами дрыгала в такт музыке голову закидывала в истоме. Ну чем не готовая балерина? Можно сразу на сцену, не учась. И так легко ей было ходить на пальцах, словно специально приспособлено это положение для ходьбы. И о том, как мать надорвалась на тяжёлых работах (таскала шпалы и брёвна), рассказала, как потом много лет лежала мать, прикованная к кровати, а отец хватался за любую работу — лекарства забирали кучу денег. И о женихе — неожиданно — вывалила в жадные глаза: как из-за своей последней парты вылезал Акишка и шёл отвечать лицом к ней, взиравшей на него со своей четвёртой, как длинными руками помогал себе идти, стесняясь и рук, и длинной своей худобы, как голову втягивал в плечи, а тонкая длинная шея не пускала, и он сутулился, выставляя голову вперёд. Всё в Акишке двигалось и стеснялось.

В первый раз за свою жизнь звучащими словами поминала Акишку. Всю его судьбу в подробностях расположила перед Егором Куприяновичем: как забрали Акишкиного отца, доброго, весёлого человека, провоевавшего Гражданскую и назначенного директором на ткацкую фабрику, как досталось его матери, с утра до ночи, а порой и в ночные смены вкалывавшей на ткацкой фабрике и исчезнувшей осенью сорок первого: была эвакуирована неизвестно куда вместе со своей ткацкой фабрикой, так и не вернулась никогда, как Акишка мучился из-за того, что не может найти работу и помочь матери, как он учиться хотел, какой Акишка необычный человек…

С третьего класса между ними — любовь.

Говорят, половое созревание… Ерунда какая, Не поймаешь ни точного слова, ни составных того, что обозначает эту самую любовь. Дух. Нечто, от чего и холодно, и жарко, и спокойно, и надёжно. Под цепкими, обжигающими друг друга взглядами росли, даже не пытаясь разгадать тайну происходящего с ними.

Сначала сидели за одной партой, а потом слишком глухими стали уроки — ничего не слышали из того, что говорил учитель.

Скворец жил у Акишки без клетки. Он, со своим повреждённым крылом, вообще не мог летать и ходил за Акишкой по пятам, постукивая лапами, ел и пил из его рук, спал голова к голове с Акишкой на подушке. Но на самом деле Сквора был их общим ребёнком. Он всегда присутствовал на их прогулках, посиживая за пазухой у Акишки, в специально сшитом ею гнёздышке. Он сидел на столе Акишкиной комнаты, когда они с Акишкой делали уроки или читали вслух. Он вмешивался во все их разговоры, издавал гортанные звуки, очень похожие на слова.

Птица ли то была? Или Дух их любви? Дора не знает, но как-то непостижимо явление птицы в их жизни совпало с зарождением их любви. Может быть, без Скворы и любви никакой не возникло бы.

Акишка нашёл Сквору замерзающим и умирающим под скамьёй садика, через который ходил в школу, а у школьных дверей столкнулся с ней, с Дорой, и, вынув из-за пазухи птицу, спросил:

— У тебя есть хлеб?

Хлеб с собой у неё всегда был — отец считал, без него выходить из дома нельзя, с голодным брюхом жизнь не завоюешь.

— Ему воды раньше хлеба надо, — сказала Дора, доставая кусок. — Только для того, чтобы влить в клюв, пипетка нужна. Пойдём в аптеку.

Да, их любовь началась со Скворы, с ребёнка, о котором они оба заботились, с которым гуляли.

А может быть, Сквора специально был послан им свыше — соединить их в единое целое? Кто знает.

Всей своей жизнью угостила Дора Егора Куприяновича вместе с оладьями. А когда он ушёл, долго сидела в недоумении — зачем приходил?

Похоже, даже и не заметил, что она надела свое голубое шёлковое платье, сшитое специально, к «Лебединому озеру» (билеты подарил ей суфлер Оперного театра за генеральную уборку в его квартире). Смотрел в глаза, слушал её жадно и с аппетитом уплетал её оладьи.

Копия приказа о том, чтобы молодожёнам выделили квартиру, а Кролю — комнату, пришла к ней с запиской Егора Куприяновича: «Уважаемая Дорофея Семёновна, документы отправил по адресу. Копию отдайте лично в руки Вашему питомцу (воспитаннику). Боюсь, в многонаселённой квартире родителей она затеряется. Желаю хорошего новоселья», — и неразборчивая подпись.

Всю дорогу из больницы Кроль болтал — о работе, о приятелях, о соседях, с которыми отметил Новый год пивом, а сам поглядывал исподтишка — не морщится ли она от сердечной боли.

Изо всех сил Кроль сдерживал свою бурную стремительность — вел машину осторожно, чтобы не растрясти Дору. Но лёгкий «Запорожец» всё равно подпрыгивал, дёргался, да ещё и звучал всеми голосами своего несовершенства, и Кроль злился на себя, что ради такого важного события — из смерти вынырнула его тётка Дора! — не потрудился привести машину в порядок. Он жаловался сам на себя ей, Доре, и — слушал утешения, что она — в порядке и что её вовсе совсем и не трясёт. Он не верил, но утешения доставляли ему удовольствие.

Была и положительная сторона в том, что он не заменил глушитель и не прочистил карбюратор: в тихом вечере января песни «Запорожца» зазвучали сигналом к празднику, и в пустынный ледяной сумеречный двор, отрезанный от грохочущего энергичного города непробиваемыми стенами сталинских построек, выскочили полуодетые Зошка, Рудька и другие мальчишки с воплями «Тётка Дора вернулась!», а за ними и взрослые, несущие по жизни традиции особых граждан особой страны — Дух коллективизма и неравнодушия.

В течение сорока с лишним лет Дора чистит, скребёт свой двор лопатой, перешедшей к ней от отца, к отцу — от деда, к деду — от прадеда (дед и прадед скребли, чистили улицы старого Замоскворечья!).

Лопату сделал прадед, и, по всему, она — волшебная. Лёгкая, крепкая. Сама подхватывает снег, сама кидает. Разгадать тайну, почему за три поколения не сломалась, даже отец не смог, а уж Дора и тем более.

Она любит работать лопатой. Любит снег и любит обращаться с ним аккуратно, чтобы ни крупинки его не осталось без уважения и внимания: часть его идёт на горку для малышей, которую строят в начале зимы всем ребячьим скопом, часть — на стены крепостей, чтобы можно было биться в снежки и играть в войну, часть — на загородку для катка, часть на то, чтобы получше укрыть клумбу.

До войны здесь никакого двора не было — между линиями прилипших друг к другу домов возвышалось двухэтажное, барачного типа деревянное здание, и участок её работы ограничивался неширокими дорожками для машин и людей вокруг него, да тротуарами улиц перед фасадами домов. Но уже к середине войны здание разобрали на дрова (жильцы его вселились в пустующие квартиры), и сам собой получился двор.

Это она придумала навозить земли и насадить деревья. Это она выбивала у чиновников в учреждениях детскую спортивную площадку — турники, лестницы, а для малышей — качалки и качели.

Но её историческая роль в биографии двора гораздо значительнее.

Она нянчит маленьких, пока матери бегают по магазинам (так вынянчила Зошку и Рудьку), летом организует лагерь для тех, кто не смог уехать за город.

Она ухаживает за больными.

Она выводит во двор калечных и немощных — посидеть, подышать.

Она — склад молодых тайн.

Она — великий миротворец, тушит ссоры и обезвреживает сплетни и обиды.

Впервые за сорок с лишним лет она покинула свой боевой пост, потому что живодёры забрали на муку и смерть её Стёпку, верную подружку в течение почти десятилетия, палевую суку, с ушами, складывавшимися в шалашик, а сама Дора попала в кому и — в клинику. Врачи, принявшиеся спасать её, были уверены: не выживет.

А она выжила и вернулась в свой двор.

Торжественно распахнул Кроль дверцу своей машины перед ней и протянул к ней свои всегда раскалённые руки.

— Осторожно, не оскользнись!

Глубоко вдохнула Дора запахи своего двора — то ли огурцов, то ли яблок. Запахи шли от снега и неба и сразу повынесли из неё больничные, специфические — из мочи и лекарств, промыли её, утишили,

— Вот возьми, я тебе испекла пирог, тётя Дора. — Мадлена на себя не похожа. Взгляд не сонный, как обычно, голос звенит, как у девчонки. — С черносливом и орехами.

— Мы с Рудькой чистили снег, — спешит сообщить ей худенький Зошка. — Разнимали тех, кто начинал драться.

Рудька Милорадов старше Зошки, ему уже четырнадцать, но он приучен Дорой заботиться о младших и любит возиться с ними.

— Зошка говорит всё как есть. Не волнуйся, тётка Дора, у нас порядок, — вторит он Зошке баском. — Никто рук и ног на катке не поломал.

— А у нас девочка родилась, у Милорадовых. Рудька теперь в футбол да в хоккей не поиграет — сиди с сестрицей!

— Ещё как поиграю, пусть себе дрыхнет в коляске. Чем она мешает мне? Её дело — спать.

— А у нас щенок есть, Стёпкин! Теперь у Кроля живёт!

— Тебя тянули за язык? Чучело!

— Это сюрпри-из!

— Мы искали Стёп…

— Как ты… — на слоге обрывает нового жильца Соня Ипатьевна из первого подъезда.

Соня Ипатьевна — политическая, разменяла двадцать лет по тюрьмам и лагерям. Выглядит старухой, хотя старше Доры всего на шесть лет: грудь — впалая, спина — согнутая, голова — чуть вперёд.

— Кошки твои сыты, во дворе никто не умер, говорит она нарочито весёлым голосом.

Мадлена берет из рук Доры свой пирог.

— Сама занесу тебе. Когда ты, тёть Дора, попала в больницу, мы все осиротели. — Мадлена возбуждена: ничего не осталось от вяло-равнодушной старой девы. — А у меня новость, тёть Дор, я выхожу замуж. Познакомься, это Сидор Сидорыч, мы с ним работаем вместе, но на работе решили скрыть, что женимся.

У Сидора Сидорыча — фетровая кепочка и два огонька за толстыми стёклами.

— Вот и ладно, вот и время. Будем знакомы, — Дора протягивает ему руку. — Бог знает, когда и что делать, — произносит неожиданно для себя слово «Бог», редко щекочущее её язык, и невольно поднимает лицо к небу.

Небо для неё — связь с родителями, дедами-прадедами, шлёт ей знаки от них и от Высшей Власти над всем живым. Знаки эти нельзя увидеть, зажать в кулаке, как что-то материальное, или отогреться под ними, как под теплом солнца. В её закинутое к небу лицо, в. каждую клетку её тела, в сердцебиение поступают те знаки-сигналы, она принимает их — через все органы чувств и через то — шестое, о котором знала с детства, но которое обнаружила в себе, лишь когда встретилась с Акишкой. Оно-то, это шестое чувство, и определяет не только состояние в данную минуту, а вообще всю её жизнь! Непонятно, каким образом, но Дора осознаёт смысл тех знаков-сигналов; знание о жестокости и неисчезающей доброте, о сохранении мыслей и музыки, о неразрывности всего живого между собой и с тем, что сделал и сказал каждый человек. Небо — книга, которую она читает, чтобы понять, как поступить на перепутье жизни. Она не читает газет и не слушает последних известий, потому что на себе испытывает вершащуюся политику. В её стране люди исчезают. Одни — навсегда, другие — возвращаются на исходе, со своей непрожитой жизнью, бессильные на склоне лет успеть воспользоваться её радостями.

Вернулась Соня Ипатьевна. Она часто зазывает Дору к себе в квартиру и рассказывает. Соловки, Казахстан… всем сегодня известные адреса… жизнь Сони Ипатьевны — хождение по мукам, по краю, за которым — смерть.

Политика — в беззубой старухе, не прожившей жизнь, в том, что этой старухе приходится выделенную ей за её страдания персональную пенсию прятать в комод, потому что нельзя верить сберкассам.

То, что на вранье держится политика, знает Дора на своей шкуре, и на шкуре всех, кто выскочил из теплого дома в ледяной январь — встретить её.

Небо сейчас золотистое. От расплывшихся ли звёзд, или от яркого фонарного света, что отъединило от неё небо и обозначило потолок над всеми ними.

То, что Мадлена наконец — в сорок лет — вышла замуж, то, что Рудька с Зошкой скребли за неё двор, а Соня Ипатьевна кормила её кошек, — не формальная суть, запелёнутая в слова, а своего рода тоже знак, который ей — прочитать. В слова не облекаемо то, что она чувствует сейчас, — связано с небом и с тем, кто распределяет свет и боль.

— Спасибо, — говорит Дора. Оглядывает двор — поле сражений и возделывания.

Проявляются крепость, узенькие площадки перед подъездами и тут же исчезают — один золотистый свет, расплеснувшийся по всему пространству её четырёхугольного, с непробиваемыми стенами жилья, Спасибо, — повторяет она, вмещая всё свое сентиментальное слюнтяйство в одно слово, ведь люди, взявшие её в кольцо, — её семья.

И впервые со дня катастрофы несчастная Стёпка, сопровождавшая каждый её шаг по двору и неизвестно за какие грехи попавшая в мученицы, заливается размытым светом, а проявляются чётко лица и события, что произошли в эти две недели, пока она валялась в больнице.

Новости, обычные, что ежедневно порциями поглощаются без напряжения, сейчас не помещаются в ней, ибо каждая из них — целая жизнь, и Дора, со своим воображением, сразу видит все детали этой жизни,

И как-то быстро перегрузилась она, перенасытилась. Ноги налились слабостью, вот-вот подогнутся, снова червяком заскользила, извиваясь, по груди боль, сейчас подберётся к сердцу, чтобы впиться в него, — так неожиданно ощущение собственной нужности, что мочи нет перенести! Впервые за сорок лет она оставила свой пост на две недели. И — впервые за сорок лет — ей такое… как актрисе!

В тот миг, когда она готова была рухнуть на очищенный ото льда асфальт своего двора, сзади, ей в ноги, ткнулся кто-то, и она обернулась.

Стёпка?!

Сквозь рассеянный свет, что плыл перед ней, сразу увидела — не Стёпка. Чуть мельче. И глаза — не Стёпкины, без человечьей любви и преданности, легкомысленные, радостные, какие бывают только у очень юных существ. Но уши — шалашиком. И цвет шерсти Стёпкин — палевый.

Слова, скользнувшие в неё без осмысления «А у нас щенок есть, Стёпкин», ожили. Но снова застит и людей, принёсших ей свою любовь, и суетящегося, в восторге тычущегося в ноги щенка: Стёпку… головой в мешок. Снова в ушах — визг Стёпки, живой, когда еще можно спасти, и помощью Стёпке её, Дорин, крик: «Это моя, моя собака! Отдайте!». И — хохот пьяных садистов в ответ.

Золотистый свет рассыпался в клочья, перемешался с чёрным, и она поплыла в потоке бликов. Нет тела. Лишь вспышки перед глазами — чёрные, красные…

…Очнулась — на своей кушетке, словно никогда и не расставалась с ней. И всё — как до Стёпкиного мученичества. Рыжуха пристроилась в её паху и ласковыми когтями пробивает одежду, легко царапая тело под аккомпанемент своей песни. Она и родила однажды не в отведённой ей коробке, а прямо здесь. В ту ночь проснулась от запаха крови. Залита кровью, уже присохшей коркой по бокам. Не успела испугаться, встретилась с гордым, материнским Рыжухиным взглядом — «Смотри, как ловко и без твоей помощи я тут управилась!» Сейчас Рыжуха прямо-таки лоснится от радости. Шерсть блестит, глаза блестят, и чаще, чем обычно, царапают счастливые коготки её, Дорину, плоть. А по бокам чинно сидят, сторожа её пробуждение, остальные, смотрят на неё бессонными. глазами, ждут игру.

Игра у них простая. Дора берёт верёвку с бумажкой и поднимает её вверх по очереди перед каждым, и каждый прыгает. Выше подскакивает бумажка и — выше подпрыгивает очередной счастливец.

Но сейчас игры получиться не может, она лежит. Её же питомцы смотрят так, что вот-вот игра состоится.

Выигрывает всегда Ксен.

Он — страстный и легкий, может, потому, что ест немного и не жадно, как Икс и Оспа. Главное для него — прыгать и драться.

Поначалу злым он не был. Появился в Дориной жизни тощим голодным блохастым котёнком. К тому времени умерли от старости две её собаки, одна за другой, и она решила животных больше не заводить — слишком тяжело оказалось расставание. Но Ксен так дрожал от холода, даже плакать не мог, и она подняла его с земли, положила за пазуху и принесла домой. Он ходил за ней, как собака, и на улицу, был ласков и предан по-собачьи. Белый, с чёрными, коричневыми и серыми полосками, напоминал тигрёнка. С появлением Скрипа, ослепительно рыжего красавца, изодранного в драках, это сходство стало ещё более очевидным — Ксен заходился от злости, впивался в несчастного кота, и Доре приходилось быть всегда начеку чтобы Ксен не перегрыз Скрипу глотку. С Иксом получилось проще. Он появился изголодавшимся, умирающим подростком и как само собой разумеющееся принял деспотизм Ксена: здесь не ложись, там не сиди, не лезь к мискам, пока старшие не поедят… Драка с ним, когда тот вырос, случилась лишь однажды, из-за Рыжухи. Но вполне достаточно оказалось одной встряски, чтобы он навсегда оставил Рыжуху в покое. Со Скрипом так просто уладить отношения не получилось. Властный, видавший виды кот не желал подчиняться насилию Ксена, рычал, вскидывался, сам лез в драку, когда Ксен наскакивал на него. Однажды так вцепились друг в друга, что пришлось схватить лопату. Рваные раны, кровь не останавливали их — коты бились насмерть. Оставлять их вдвоём стало невозможно, и Доре снова пришлось брать Ксена с собой во двор. Лишь там он переставал дрожать злой дрожью и шерсть у него не стояла дыбом, а — поблёскивала в солнце. Даже по магазинам вынуждена была Дора таскаться с Ксеном за пазухой. Что ни делала она, чтобы задобрить своего первенца (кусок получше подсовывала, гладила чаще других), ничего не получалось, и Дора решила отдать Скрипа, хотя ей и жалко было его, поджарого, как пёс, изголодавшегося, намучившегося. На всех подъездах развесила объявления. И тут, как в сказке, посреди двора, на летней клумбе появилась принцесса. Клякса. Хорошенькая, вся чёрная, с белым пятном на конце хвоста, изящная, всегда улыбающаяся, она явно выросла в тепличных условиях и не успела хлебнуть голода и гонений бесприютства. Увидев исполосованного ранами героя, стала тереться об него, лизать его раны. Сразу из всех выбрала его и с тех пор с ним не разлучалась.

Ксен перестал преследовать его, пасуя перед неожиданно явившейся защитницей, но злость, вырвавшись в основную черту характера, осталась. И однажды, когда Дора с нежностью провела по его спине, он впился в руку своими острыми зубами, видимо, мстя ей за то, что она смела любить кого-то, кроме него. Рана не заживала долго, причиняя боль во время работы и держа в напряжении — в необходимости решить задачу: почему из доброго кота (почти собаки) он превратился в злобного тигра? И ей, с её неискушённым сознанием, неспособным к анализу, вовсе не сразу стало ясно: она — единственная любовь настрадавшегося существа, он отстаивает своё право на неё, Дору, на её любовь. И чем чувства Ксена отличаются от чувств человека, способного из ревности даже убить?

Вообще с Ксеном у неё были связаны очень сильные переживания и размышления — не раз он ставил её в тупик.

Был один из тех благословенных дней, когда породивший всё живое мир кажется таким безобидным и таким праздничным: небо слепит синим; солнце — нестрашно, излучает мягкое тепло, забываешь, что это огонь, способный сжечь тебя дотла; поют птицы, зачиная новые жизни; первозданно пахнет земля и в своём щедром запахе весенней воды, воссоздавшейся из чистого снега, из солнечного тепла и света, рождает траву, цветы, новые деревца…

Как всегда, Ксен бродил вокруг неё, время от времени бросался на метлу, вцеплялся в веточки и принимался теребить их. Тогда Дора оставляла работу и любовалась им — весёлым, урчащим от восторга, раскидывающим направо и налево отломанные прутики. «Ты поосторожнее давай, а то всю мою метлу разбазаришь по двору», — увещевала она его, но игру не разрушала.

В тот день она как-то отключилась от того, что делала. По ее двору едет на телеге Африканыч, Катерина доит корову. Книги делились на те, что она видит, и на те, что не видит. «Привычное дело» Белова она видит. Измождённая Катерина рядом с ней справляет свою работу и падает подкошенная непомерностью этой работы.

Вдруг прямо ей под ноги Ксен кинул птицу. Больше, чем воробей, рядом же с Ксеном птица показалась маленькой. Она пыталась вздохнуть, но, по-видимому, Ксен порушил ей именно дыхательную систему. Дора склонилась. И тут же — отшатнулась. На неё жалобно смотрит умирающий Сквора своими круглыми любящими глазами. Что, что хочет он успеть рассказать ей?

Ватными руками подняла птицу, попыталась ещё больше приоткрыть ей распахнутый клюв, но птица дёрнулась всем телом и замерла. Глаза тут же начали терять боль, удивление, жажду поделиться тайной.

— Почему ты не благодаришь меня? — спросил Ксен, глядя на неё своими янтарными глазами.

А она пыталась выбраться из путаницы ощущений и мыслей.

Птица совсем не похожа на Сквору, гораздо меньше размером, и оперенье без белых блёсток. Только глаза — Скворины. Это Сквора послал ей свою душу что-то рассказать об Акишке и о себе?

Ксен — убийца, убил ни в чём не повинную живую душу. А уж как она любила его, как жалела!

Но ведь она — своими руками — каждый день безжалостно скармливает кошкам мясо и рыбу.

Африканыч, Катерина… сейчас она поймёт. Корова — безобидная душа, великая кормилица. Тоже была ребёнком, тоже один раз родилась… Как же она-то, Дора, всю свою жизнь спокойно скармливает эту корову кошкам?

Не видела глаз живой коровы. Не видела корову телёнком.

А если бы жила в деревне и видела… смогла бы потом есть мясо и скармливать его кошкам?!

Ксен — не убийца. Он — хищник. Он может выжить, только если будет есть мясо. И в этом его вины нет. Так устроена природа — убийство поддерживает живую жизнь, питает жизнь.

Путаница усугублялась светлым, каким-то необычным днём, когда кажется — Бог есть, и тот свет есть, и ты попала в рай, ещё мгновение… и ты встретишься с Акишкой.

С того дня перестала брать Ксена во двор.

А сейчас Ксен сидел у её груди, смотрел в пространство своими янтарными сверкающими глазами, изображая равнодушие — плевать он на неё хотел, но сидел — опершись на все четыре лапы — в готовности к броску, если кто-нибудь сделает движение, чтобы подобраться к ней ближе, чем сидит он. И он, первый, услышал её возвращение в жизнь.

— Ксен, — сказала она. — Я соскучилась по тебе; Тогда он свесил к ней лицо и — замурлыкал.

Это был сигнал — замурлыкали следом и все остальные, кроме Рыжухи, которая на правах матроны и законной королевы, возведённой на трон Власти любовью Ксена, уже мурлыкала в ту минуту, когда Дора очнулась.

— Тебе лучше? — подошёл Кроль и, как Ксен, свесил к ней своё лицо. — Укол тебе сделали со снотворным, чтобы ты поспала немного, пульс у тебя, сказали, после укола — хороший.

Золотисты волосы, зелен свет глаз… Привиделось: это Акишка послал ей Кроля — в утешение за бессонные ночи, и невостребованное материнство, за невостребованную любовь, и за несостоявшуюся жизнь её собственную: она лишь очищает пространство, на котором живут другие, и наблюдает за жизнью чужой. И, пусть Кроль не высок, как Акишка, он — их ребёнок, просто пошёл в неё, мальчики часто похожи на своих матерей. И она выпустила наконец на волю слово, родившееся в ней на больничной койке.

— Сынок, — впервые вырвалось из неё щекочущее и язык, и нёбо солёное слово, — спасибо.

В тот момент она, как Ксен — в её, вцепилась бы в любую руку, протянутую к Кролю, предъявляющую на Кроля свои права. Родственники его — миф, пустые этикетки на неглавных атрибутах Кролевой жизни: ни он не нужен им, ни они ему, ошибка судьбы. Семья — это Кроль и она, Дора. Акишка послал ей Кроля сразу, давно, но не знал адреса, потому, что её дом в войну был разбомблён, и — не донёс Кроля до неё. Голос крови… Кроль сам нашёл её.

— Есть для тебя подарок. Для него нужно скорее поправиться.

— Сынок, — повторяла она слово, прижарившееся прочно к языку и губам и не желавшее уступать место никаким другим словам. — Сынок…

Робко произносила его, боясь, что Кроль окоротит её, но Кроль, будто так оно и должно быть, сказал:

— Подарок тебе, мать.

Сколько стояла та мурлыкающая тишина после слова «мать», она не знает, в ней нарождалась жизнь, из больных получались клетки здоровые. Правда, процесс этот был сдобрен горячей солью, щедро заливавшей её.

— На, мать, прочитай! — помог ей выбраться из слёз Кроль.

И она села, осторожно прижавшись спиной к подушкам, поставленным Кролем. Прежде чем водрузить на нос очки, повторила:

— Ксен, я соскучилась по тебе, — и легко, едва-едва, памятуя укус, быстро провела по его голове и хребту.

Он не укусил её, даже поползновения не сделал. И тогда она сказала то, что хотела сказать раньше, давно, когда только увидела щенка:

— Спасибо, сынок, за Стёпкиного сына. Я очень рада. Ты не девай его никуда, веди домой.

Кроль облегчённо улыбнулся.

— А я уж подумал… — И тут же попросил: — Давай, мать, читай. Мне не терпится…

Дора начала читать.

«Уважаемая Дорофея Семёновна!

Посылаю Вам копию приказа. Документы уже пересланы по назначению.

Ваш приёмный сын сказал мне, что Вы — в больнице из-за зверского акта живодёров. Степаниду помню, Вы познакомили нас, когда я уходил. Замечательная собака. Я выражаю Вам своё искреннее сочувствие, но, к сожалению, в этом вопросе помочь Вам не могу.

Надеюсь, теперь Вам будет удобно жить. И надеюсь погулять на новоселье.

Со всей моей симпатией к Вам», и — неразборчивая подпись.

— Я не понимаю, — призналась Дора. — Разве ты не приглашал его на новоселье? Разве он не сидел у нас на самом почётном месте, рядом с тобой и с Петько?

— Он говорит не о моём, он говорит о твоём новоселье, мать. Тебе он выхлопотал, как я понял, квартиру. Он вызвал меня и сказал, что хотел сделать тебе обязательно двухкомнатную, хотя бы и со смежными комнатами. Вот ордер.

Она всё ещё не понимала. Ей — ордер? Ей — квартира? С ванной? Со своей собственной ванной, в которой она сможет полежать? С кухней? Со своей уборной? Ей — две комнаты? Ей — одной?

И, словно поняв, что в ней творится, Кроль снова подробно пересказал ей разговор с Егором Куприяновичем.

Они ходили с Акишкой по Москве. Бормотал что-то Сквора за пазухой у Акишки и вместе с ними крутил головой, ловя весёлым глазом кирпичную московскую старину: Кремль со всеми его строениями, стену, защищающую его…

Храм Василия Блаженного — из сказок. «Глаз отвесть нельзя» — точные слова. И вечером, при свете фонарей, и днём — не только под солнцем, но и под дождём, — щедрость красок, открывающая, подчёркивающая гармонию и щедрость форм. Перед ним стояли подолгу. И Акишка читал им со Скворой «Зодчих» Кедрина. «Лепота! — молвил царь. — Лепота!» А дочитав, после паузы сказал: «Помирать подступит, ухвачусь за маковку Блаженного и — спасусь».

Не спасся. Потому, наверное, что не было рядом той маковки Блаженного.

Ходили по Москве — строили планы. Оба хотели учиться: Акишка на биолога, а она собиралась стать учительницей.

И, хотя им с Акишкой нужно было бы работать — помочь наконец родителям, они всё равно решили учиться. Поступать ли в дневной институт и вечерами зарабатывать, или вечерами заниматься, а днём работать, не решили, но то, что сразу после окончания школы пойдут учиться, знали твёрдо. Правда, она чувствовала, отец ждёт не дождётся, когда она, как и все их предки, лопату в руки возьмёт. Тогда он мог бы устроиться на завод, чтобы в хорошей больнице вылечить мать. Давно сделал бы это, да завещание деда в их доме — закон: «Семейные традиции хранят жизнь. Очищать от грязи и снега землю — назначение нашей семьи».

Сквора болтал, они — под дождём и снегом бродили по Москве.

Москва — их приют, их комната, просторная, интересная, но на ее улицах они — на виду, стыдно даже руки сплести.

Они любили смотреть в небо. Как-то Акишка сказал:

— Там наше прошлое и будущее.

Она возразила:

— Тут, — и чуть притопнула ногой по земле, Сюда все уходят.

Не сразу откликнулся Акишка.

— Оттуда — солнце, оттуда — дождь и снег, оттуда — ветер, там — электричество, — он поёжился. — Когда молния режет небо, мне, признаюсь, не по себе.

— А извержение вулканов откуда? — снова возразила она.

Они долго молчали в тот час.

— Смотри-ка, — заговорил все-таки Акишка, — получается, человек под лавой, под молнией, под снегом, под солнцем — мал, беспомощен. Ему нужна крыша, ему нужны стены… защитой не только от любопытствующих глаз, но и от той непонятной силы, что накапливает электричество и влагу, а потом разит человека и землю.

Кто распорядился, что ни над Акишкой — на войне, ни над ней (фактически её домом был двор) крыши не случилось?

Кроль даёт расцвеченный печатями документ.

Ей — двухкомнатная квартира? Им с Акишкой — наконец — крыша и стены? От нескромных глаз, от молнии, от снега…

Никогда семь её метров, в которых столько лет она проночевала, не предназначались для них с Акишкой. Ему здесь не поместиться. А Сквору кошки могли бы разодрать.

Но эти семь метров спасли её в сорок первом году.

Она была со своей лопатой на улице — очищала тротуар от снега, когда пронзительно завыла сирена. Как во все бомбёжки, Дора принялась помогать жильцам, с детьми и тяжёлыми тюками, поскорее добраться до бомбоубежища. Казалось, всех проводила и уже собиралась лезть на крышу — сбрасывать зажигалки, да увидела плачущих девочек — четырёхлетних близняшек, жавшихся к подъезду. Мать не вернулась с работы, и Дора повела их в бомбоубежище. Пристроила к соседке из соседнего подъезда. Почти бежала назад. Прямо на глазах её дом вспыхнул ярким пламенем и стал разваливаться. Куски стен, газеты, обломки мебели, куклы, а может, и люди повалились вниз. Тяжёлые предметы ускорялись в приближении к земле и падали плашмя, куклы, стулья перевёртывались в воздухе, газеты же и тряпки летали-кружили над улицей долго и порой падали далеко от агонизирующего дома.

Ей бы кинуться в свою квартиру — попытаться спасти мать. Ей вызвать бы пожарную команду (ведь она на посту!)… а она превратилась в столб, не способный ни соображать, ни шевельнуть рукой. Её «участок» пылал вместе с её матерью и с другими лежачими больными, не сумевшими подняться с постелей и выбраться из дома. И не было больше крыши, с которой — сбрасывать зажигалки.

Она не позвала «мама!» и не обратилась за помощью к людям, пялящимся на гибнущий дом.

Мамины глаза — карие, большие, удивлённые — кружились и летели с тряпьём и бумагой, с людьми, пылали огнём.

И только в те мгновения, когда падал лакированный, зловеще блестевший в огне рояль из квартиры малоизвестного, но очень надутого композитора, настоящая жизнь откатилась в прошлую, и в её подсознание явилось, а позже — во время откапывания трупов — утвердилось: она виновата в гибели матери.

Раньше не считала себя плохой дочерью. С готовностью кормила больную мать, мыла, обстирывала. Но какой же сволочью ощутила себя в бешеном огне гибели её! Не у Акишки в комнате — рядом с ней, с больной своей матерью должны были они с Акишкой играть, делать уроки и читать. Сколько радости подарили бы они ей, к тому же — лишнюю чашку чая подали бы и лишний кусок хлеба!

Мать же никогда не жаловалась и никогда ни о чём не просила. «Ничего не нужно», «Всё хорошо», «Спасибо» — привычный набор фраз. Но дома Дора, что бы ни делала, всегда чувствовала на себе неотступный любящий взгляд. А когда от дверей говорила «Ма, пока, я — к Акишке», мать сразу включала радио. Радио — её близкое существо, скрасившее её калечество.

Лишь в час гибели матери Дора поняла: будь она побольше дома, кто знает, может, мать и захотела бы бороться со своим недугом и, кто знает, может, и встала бы…

Мать бороться не захотела.

Ей, бездомной и одинокой, вместе с матерью и жильём потерявшей своё место под солнцем, домоуправление выделило комнатёнку в семь метров. И она, не спавшая трое суток, повалилась на пыльный грязный пол, рядом со своей лопатой, — спать.

Лопата — единственная её память о прошлом: об отце, погибшем на фронте, о короткой её жизни с родителями, в которой она не успела научиться быть хорошей дочерью, потому что почти сразу, в школьное детство, явился Акишка и в его комнате проводила она всё свободное от школы и сна время — вместе учили уроки, читали, играли.

Проклятье её — лопата. Определила судьбу.

Вместе с тем чудом уцелевшая лопата — и клин, забитый в возможность новой жизни: символ ожидания Акишки. Вернётся Акишка, они начнут жить: в институт поступят, жильё общее обретут…

— На, мать, ключи! — сказал Кроль.

И она встала. И начала надевать свой ватник. Им с Акишкой и с мамой дали квартиру. В одной комнате будет мама, в другой — они с Акишкой. Нужно поскорее переезжать. Но прежде, как можно скорее, она поклонится Егору Куприяновичу, лысому, неказистому — самому красивому человеку в мире.

— Ты куда, мать? Ты чего, мать? — забеспокоился Кроль.

— Я здорова. Можешь проводить меня в исполком?

Кроль засмеялся:

— Ты что, мать, какой исполком? Восемь вечера. Давай лучше поедим. Соня Ипатьевна приготовила тушёную рыбу. Мадлена Кирилловна дала пирог. А я купил пастилы и испёк оладьи. Завтра увидишь нашего благодетеля.

Но Егора Куприяновича она увидеть не смогла.

Явилась к нему в исполком с подарком — шерстяным джемпером в красивой упаковке, за которым простояла в ГУМе два с половиной часа. И уселась перед дверью его кабинета. Час ждёт, два. Нету.

Так же тихо сидят рядом люди — сосредоточенные на своих думах.

Странно, что его нет. Такого ещё не бывало.

Она смотрит в глубь коридора — вот сейчас Егор Куприянович возникнет в истоке его. Терпеливо ждут и другие.

И, может, так и досидела бы до вечера, если бы не появилась уборщица.

До чего похожа…

Такая же, как она, невысокая, такая же тощая.

Такая же глазастая. Правда, глаза не голубые, как у неё, а зелёные — кошачьи… И во взгляде есть общее. Губы — девчоночьи, ярко-красные.

Уборщица как-то вяло орудовала тряпкой, словно перемогалась.

Дора спросила у неё, где Егор Куприянович. Не поднимая глаз, уборщица ответила:

— Не будет его. Чего ждать?

— Что с ним случилось?

— Что, что… известно, что: сердечный приступ.

Говорят, обширный инфаркт.

Дора, как и в тот час, когда падал дом, стала ватная. Неслушающимся языком попросила адрес больницы.

— Много вас таких до него приходит! Всем адреса не дашь! — Уборщица наконец подняла голову и — опёрлась подбородком на швабру, и — уставилась на неё.

Они смотрели друг на друга долго, удивляясь природе, изготовившей таких похожих.

— Наташа я, — сказала уборщица. И стала объяснять: — Что я знаю, то все у нас тут знают. Гол как сокол. Ни жены, ни детей. Жизнь прокатал по тюрьмам да лагерям. Профессия — инженер. С завода выдвинули в депутаты. Избрали хором. Сюда приходили с завода-то, уж я наговорилась с ними про него. Таких, как он, не видала раньше. Да его извели тут у нас, в исполкоме. Каждому его доброму делу — преграда. Об одну и разбился. Уж так на него тут орали, ормя: как он смеет раздавать квартиры да пенсии увеличивать. Почему никому не говорит «нет». Сначала он отвечал. «Я, говорит, каждый раз проверяю, правда лито, что мне рассказывают», вроде как оправдывался, а потом тоже закричал: «Без сердца вы, что ли? Слепые, что ли? Как спать можете, когда голое несчастье вокруг…» Закричал, и — всё, отключился.

— А вы откуда знаете, что происходит за закрытыми дверями?

— Почему «закрытыми»? Меня за человека не считают. Я — пустое место. Щётка, тряпка… Подать чаю, убраться… Я много чего слышу, много чего знаю.

Хоронил Егора Куприяновича не исполком — завод. Они с Наташей стояли на панихиде, прижавшись друг к другу.

Из куцых фраз целую жизнь выудили. В лагере людей отвлекал от отчаяния — пересказывал книжки, заставлял верить друг в друга. Пальто отдал женщине, когда у неё украли. Отцом стал сыну товарища, погибшего в лагере. Из тюрьмы вытащил невиновного. Силу дарил доброму, доброту — сильному…

Набралось слов на два часа вместо положенных получаса, да ещё скольким не дали сказать.

Шумела голова. Туда, казалось, хлынули все слёзы и бурлили там.

В крематорий они с Наташей не поехали. Пошли к Доре пить чай.

— Здесь сидел, оладьи ел, — сказала Дора Наташе, дрожащими руками наливая чай.

Разговора у них долго не получалось. Звучали голоса панихиды…

И только когда выпили по три чашки чая, сгрызли подсохшую, как сухари, пастилу, что купил к её возвращению из больницы Кроль, Наташа заговорила:

— Заметила, нашим начальникам никому слова не дали? А толстый-то, по всему видать, важная заводская шишка, нашему-то тузу так прямо и брякнул: «Вы убили его». В точку попал, именно этот туз и орал тогда на Егора Куприяновича — «Лезешь, куда нечего лезть. Разбазарил квартиры». Да и ещё хуже кричал. Знаешь, я не так уж и проста, все их перлы записываю. И числа ставлю.

— Зачем тебе?

— Не знаю. Совсем ещё пацанка была, а как выучилась писать, стала вести дневник. Кто строчит про любовь, а я записываю слова людей. Через то понимаю, кто какой.

— А зачем тебе это? — снова спросила Дора.

— Чего ж слепой жить? Хочу понимать, как с кем о чём говорить, что ждать от кого.

— А я вот и без записей знаю про всех всё, — возразила Дора.

— Не скажи. Послушаешь — вроде один смыслу слов, а прочитаешь те слова — совсем другой… Всё равно как человек делает вид — вроде он добрый, а слова у него — ржа, когда вникнешь в них по-спокойному. И, наоборот, вид у кого-то неказистый, вот хоть у Егора Куприяновича, а слова дают тебе живительную силу, слушаешь ли их или читаешь — они тебя из грязи-то ставят на пьедестал.

— Ну уж он-то мало слов говорил, всё больше из меня вытягивал.

— Это точно, умел выворотить наизнанку. Я совсем недавно показала ему свои записи. Велел хранить как зеницу ока (его слова), а представится случай опубликовать. Обещал найти того человека, что не побоится сделать это. Представляешь — «Записи уборщицы»? Это тоже его слова. «Пусть знают, какой у нас каждый человек непростой, видит насквозь, что есть, что и кто есть кто». Я совсем осиротела, Дора. Сын зашибает деньгу на севере, говорит — ради дочки. Муж давно умер. От горячки. А ему, видишь, была нужна. Поговорит со мной, и я не одна.

— Тебе тоже дал жильё?

— Мне не нужно, мне от мужа осталось. Был ветераном войны, всё получил, что положено. Покажи мне квартиру, Дора, что он вышиб из них для тебя, — попросила Наташа.

— А не отнимут её у меня теперь?

— Нет, конечно, — усмехнулась Наташа. — Егор Куприянович — аккуратный. Спешит со своим обещанием, минутки не промедлит, документы оформляет лично сам и сам провожает — через все подписи. А о твоих я, как с тобой познакомилась, всё повыспросила у секретарши Самого — их давно провёл. Думаю, это о твоей тогда туз кричал — «Зачем дворнику квартиру, когда комната есть?». А Куприяныч не спорил, в ответ на крик сказал: «Спасибо за помощь. Так и доложу на комиссии, как вы людям помогаете». Наш-то туз и заткнулся.

Вторая глава

Она вошла в квартиру на цыпочках.

Квартира — старая, с облупившимися обоями, с грязными раковинами и туалетом, но комнаты — залы. Вот где танцевать бы ей на пуантах под Чайковского! Вот где бы им с Акишкой уроки учить, да обняться наконец, так, чтобы стали они и физически одним существом. Душа-то у них всегда на двоих одна была.

А в спальне мама будет лежать и смотреть телевизор. Радио отошло в прошлое.

— Смотри, какой внимательный, в том же доме раскопал, чтобы ты от своего двора не отошла, с понятием каким был, царство ему небесное! Я тебе помогу все отчистить и произвести ремонт. У меня остались обои — я тут одному клеила… — Наташа ничуть не мешает Акишке ходить по комнатам и глядеть в окна, что выходят во двор, а маме — смотреть телевизор.

— Мне… сын обещал помочь, — говорит Дора. — Отциклюет полы, покроет лаком.

Кроль тоже ходит по квартире, рядом с Акишкой, две золотистые головы рядом.

Горе и радость — всегда в её жизни об руку.

На фронт уходил Акишка. Навсегда, на веки вечные расставались они, и лишь в те минуты все слова, от которых человек светом навек полнится, сказал.

Мать сгорела в огне, но появился этот её — странный — двор-дом.

И сейчас, в момент беды умер дорогой для неё человек, чествуется она, как артистка: принимает поздравления с новосельем, подарки: стол, яства, которые не по карману ей, раскладывающийся диван…

Её новоселье. Дожила до своей квартиры.

— Вот тебе, тёть Дора, подарок от меня, — Рудька достаёт из-за спины серебряный самолёт. Я сам сделал. Поставишь на буфет, а как надоест ходить, полетишь! -

— А я тебе сам слепил, — Зошка протягивает ей медведя из пластилина. — Помнишь, мы с тобой лепили из снега. Похож, правда?

— Я так рада» что мы теперь живём на одной лестничной клетке! Мадлена глупо улыбается. — Два шага вперёд и — вместе. Я так рада, — повторяет она, шепчет: — У меня скоро ребёнок будет.

— Дорофея Семёновна, хочу сказать вам несколько слов, — Сидор Сидорыч говорит громко. — У меня есть отдельная квартира, но, когда мы расписались, в неё спровадили Малину соседку, а я переехал жить к Мале. — И даже если бы не уговорили соседку… всё равно переехал бы жить сюда. Хочу, чтобы, если у нас с Малей родится ребёнок, он попал в вашу школу, чтобы у вас во дворе под вашим оком рос.

Все захлопали. И заговорили разом, словно Сидор Сидорыч дал старт — развязал всем языки: чопорность, вызванная красотой новой квартиры, исчезла.

— Я ещё хочу сказать!

Голоса Мадлены никто никогда не слышал. Ходить она ходила всегда бочком, сама себя стесняясь, совсем как когда-то Акишка. Кивнёт и — скорее в подъезд или в проулок, ведущий на улицу. Глаза — несчастны, кожа — блёкла. А сейчас в каждую речь спешит своё слово вставить, улыбчива, щёки розовые. Красивая, оказывается!

— Забыть не могу, как мы однажды справляли во дворе Новый год, — говорит Мадлена. — Вынесли радиолу. Детям — стулья. Они чинно уселись в ряд. Родители встали за ними. Все нарядились кто во что горазд. Тётя Дора — в зелёную сетку, с сухими листьями. Настоящий Леший. Вооружилась своей лопатой и не пускает Деда Мороза к детям.

Дора хорошо помнит тот день.

Дети кричат: «Иди к нам, дай подарки!», «Давай играть!», «Давай плясать!», а она (Леший) требует, чтобы Дед Мороз на турнике подтянулся, через «козла» прыгнул, на лестницу влез. И всем казалось тогда, от того, сумеет ли Дед Мороз в своей тяжёлой шубе (в её, Дорином, тулупе) под тянуться пятнадцать раз, зависит, наступит Новый год или нет.

— А чтобы не оскользнулся наш Дед Мороз, не упал, тётя Дора посыпала спортивную площадку песком и опилками. Где опилки достала, скажи, тётя Дора?

Нет смертей, нет беды, есть искрящийся в свете фонарей снег, есть ёлка посреди спортивной площадки, со сверкающими шарами и сосульками, есть замершие в напряжении дети — а что, как не подтянется Дед Мороз пятнадцать раз и останутся они без подарков?

Но разве может быть такое, чтобы не пустила она Деда Мороза к детям?

Корень Сенька — такой же умелый, как все ребята их двора, и подтянулся сколько надо, и через «козла» перескочил, и на кольцах повисел… а устроила ему ту экзекуцию специально — чтобы важности у него поубавить.

Поёт Гурченко про Новый год, как поёт она вот уже несколько десятилетий…

И наконец — под визг детей и аплодисменты взрослых добирается мешок с подарками до детей.

Те дети быстро превратились в папаш и в мамаш.

— На меня тулуп налез сразу, я ещё тогда тощий гулял, — смеётся Корень. — А борода всё время отклеивалась — подбородок ещё был гладкий.

В модном костюме, крупноголовый, Корень лоснится. Он оказался удачливым — легко и быстро сделал карьеру, стал главным инженером большого завода. А совсем недавно на катке выпендривался как мог, малышей оттирал, обижал их, стёкла бил тем, кто выиграл на соревнованиях в беге или в кручении «солнца» на турнике. Бил не так, как Кроль, а — исподтишка. Сене было восемнадцать, когда встречали тот Новый год.

— Дорофея Семёновна, или, как мы все звали её, тётя Дора, была нашей первой учительницей, — Корень глядит поверх голов, словно ведёт большое собрание и хочет побольше народу охватить своей речью. — Она научила нас видеть друг друга, вместе. делать общие дела. Её наука и вела меня по жизни. Спасибо тебе, тётя Дора, — скользнул он взглядом по ней. — И давайте все выпьем за то, чтобы новая квартира принесла нашему генералу двора, нашей учительнице много радости, чтобы жилось ей в этой красивой квартире легко и интересно, чтобы всегда тётя Дора оставалась с нами и с нашими детьми. С искренним «спасибо» за счастливое детство пью я этот бокал, — закончил свой тост Корень.

Все рассесться в квартире не могли, а потому ели стоя. Кто простоял на одном месте всё новоселье, кто пришёл, поздравил, выпил рюмку, иногда тост произнёс и — исчез, кто ходил туда-сюда. Распахнутые двери её собственной квартиры, тихая музыка, которую одолжили ей на новоселье, запах цветов, смех и — речи… — никогда в её жизни такого не было.

Но в какой-то момент в ней спрессовалось слишком много радости, и она изнемогла. На затяжелевших ногах еле добралась до дивана. Смысл слов понимать перестала, а радость от встречи с близкими, от щедрых слов неожиданно трансформировалась в робость.

Небольшой отдых родил новые ощущения. Одно из них — недоумение: как из тощего, подвижного, точно ртуть, мальчонки мог получиться такой представительный, такой солидный начальник, как произошло таинственное превращение из Мадлены — дурнушки в Мадлену-красавицу?

Она не умела плакать. И даже когда погибла мать и пришла похоронка на отца — не плакала. Неплакала она и из-за тоски по Акишке. Эту тоску она перерабатывала в себе в уверенность: Акишка жив, он — с ней: и в магазин идёт, и двор чистит. Сейчас слёзы щекотали щёки, шею.

Начавшись в два часа дня субботы, новоселье свернулось лишь к девяти вечера. Кошки наконец были перенесены из семиметровки в новый дом и теперь растерянно, осторожно бродили по квартире, ошеломлённые богатством запахов, не понимая, куда делись запахи родные и родные вещи.

Особенно кошек интересовал диван, может быть, потому, что он уже пах их хозяйкой.

Лишь Ксен исследовал спальню. Ткнувшись носом в пол, чихнул. Лак пах едко. В спальне пока ничего не было — они не успели принести ни кушетку, ни стол-шкаф.

— Ну теперь, мать, начнёшь жить как человек, — сказал Кроль. — Давай то барахло бросим и отхватим тебе всё новое. Думаю, за полгода управимся. Шкаф купим тебе. Не надоело платья на дверце под тряпкой держать?

— Слушай его, Дора, — поддакнула Наташа. — Новая жизнь — так новая.

— На кухню купим гарнитур. Кухня — первое для тебя дело. Там ведь будешь свои чаи гонять. Наконец-то купим холодильник, и не придётся больше вешать за окно авоськи с продуктами. Без холодильника жить тяжело.

— А как же без кушетки? А как же без моего буфета? Мне его один учёный подарил. Теперь покойный. Он открытие сделал в области кибернетики. Он жил у нас в доме. Я часто убиралась у него, стирала ему.

— Ну если шибко дорог тебе, мать, бери. А я бы… сначала так сначала.

Соня Ипатьевна ела салат, виновато моргала:

— При всех постеснялась есть. Толпились тут.

— Удивляюсь, какая ты, Дора, — сказала Наташа.

— Какая? — не поняла Дора.

— Еду несут тебе! Мебель несут тебе!

— Ну и что? — не поняла Соня Ипатьевна.

— Любят её всем домом, — объяснил Кроль Наташе. — Что ж в этом такого? Мать им всю себя отдаёт — детей нянчит и всё прочее…

— Вот я и говорю — «какая», — сказала Наташа. — Вроде баба как баба, а откуда в тебе, Дора, такое?

Она пожала плечами. Рыжуха примостилась рядом с ней, Ксен прыгнул на колени.

Она устала от новоселья. Ей мешали привести в собственный дом Акишку и маму. Маму она устроит в маленькой комнате, и телевизор туда отнесёт, а они с Акишкой — тут. Маму наобижала она за жизнь, одну на целые дни бросала, из горящего дома не вытащила. Вина злым Ксеном шуровала внутри неё, вцеплялась в плоть, до крови.

— Ничего особенного Дора не делает, делится с людьми… как в лагере. Сегодня не поделишься своей пайкой с доходягой, завтра он тебя не вытянет из смерти. Дора закон чтит.

— Что уж вы нас, Соня Ипатьевна, записываете в неполноценные? — обиделась Наташа. — Разве мы не понимаем того закона? Удивляюсь тому, сколько, оказывается, тех, кто понимает его.

— Кто сказал, что их — много? — неожиданно возразил Кроль Наташе — Когда у тебя полно еды, легко поделиться. И не так уж трудно, когда дома две зарплаты, подарить пятёрку на диван. Особенно если с твоими детьми бесплатно нянчатся в течение многих лет — используют мать на полную катушку! Трудно от единственного, тощего куска отщипнуть другому. Трудно встать на защиту слабого, когда ест его начальство. Так, Соня Ипатьевна?

— Так, — кивнула Соня Ипатьевна и положила в рог кусок буженины.

— Сейчас легко быть добрым. Посмотрим, когда дойдёт до настоящего дела, — Кроль встал. — Пойду, мать, мне вставать в шесть утра. Давай, что положить в мой холодильник. Жалко, если испортится… богатства сколько… Завтра после работы перетащу те вещи, какие скажешь. Решать тебе, что бросить, а что поставить в красный угол.

Слишком много сразу случилось. Сил перенести радость не хватает. И почему это радость с виной сплелась?

— Знаешь, Наташа, мы все — особые продукты. — Соня наконец наелась и вся лоснится от сытости, глаза блестят, щёки блестят. — Мы — коллективные звери. Привыкли вместо «я» употреблять «мы», так привыкли, что, когда остались по одному после реабилитации, недоумеваем: как же теперь-то жить? И места в моей комнате, если на полу лечь, хватит для пятерых-шестерых, и здесь — еды… скольких можно накормить?

Вот почему раздирает вина. Права Соня. Первая собственность за жизнь у неё. Первый раз так много еды на её столе… Поделиться необходимо. С кем? С самыми близкими. У которых ничего такого никогда не было.

— Знаешь, Наташа, скольких голодных может спасти эта еда? — пытает её Соня Ипатьевна. — Знаешь, сколько сейчас по тюрьмам да по психушкам продолжает маяться? Не смотри, что движется к концу двадцатый век. Слышала о Буковском, о Плюще, о Некипелове? Их совсем ещё, в общем-то, недавно за границу переправили. А сколько ещё сидит… Маются, как в сталинское время.

. — А вы откуда знаете, кто сейчас сидит? — зло нахохлилась Наташа. — Небось, в газетах о том не пишут. По радио и по телевизору что-то я не слышала про такое!

— Как «откуда»? Не в лесу же я в дремучем. Есть у меня друзья. Не ждать же чудес от наших вождей? Не терпеть же покорно их издевательства над нами?! Мы, чем можем, помогаем заключённым. Сахарову посылаем посылки. И в тюрьмы. Знаешь, кто там? Лучшие! Сколько во время и после войны попало в них, себя не щадивших. А сейчас там тот, кто не хочет быть рабом, кто хочет ощущать себя человеком.

— Почему же ты… никогда мне не говорила? — Дора ловит Сонин взгляд, чуть размытый. — Может, и мой Акишка всю свою жизнь по тюрьмам да по лагерям перемогался? — Щипало глаза, щекотало в глотке. Совсем слабая она стала.

«Не терпеть же покорно…»

А она… всю жизнь терпит… покорно приняла Акишкино исчезновение: по инстанциям не ходила, башмаков не стаптывала, терпеливо ждала, когда он вернётся. А он, может, ждал в тех страшных лагерях, что она найдёт его, и станет посылать ему еду, и — приедет к нему? Враньё, что Акишка рядом. Нету его. А она сжалась и терпит без него, ждёт и ждёт его, чтобы жизнь наконец начать. В институт без него не поступала. Без него поступить — предательство совершить. А может, и не таким словом — «терпеть» — её жизнь называется. Что значит — «терпеть»? Просто время остановилось в ту минуту, как Акишка пошёл от неё по улице на войну. Начнёт отстукивать жизнь, когда он вернётся с фронта: в институт вместе поступят, детей родят… Это остановившееся время парализовало её бездействием, потому и не связала войну с лагерями, когда уже с Соней Ипатьевной познакомилась и начинку, изнанку своей особой страны узнала!

Дора встала, снова села.

— Ты что так ошалело смотришь на меня? спросила Соня Ипатьевна.

— А можно… а как сделать… человек пропал, и всё. Никаких сведений. Может, жив?

Соня Ипатьевна покачала головой.

— Если б попал в лагерь, вернулся бы в пятидесятые, ну, в шестидесятые. А когда и где погиб… хочешь, попробуем узнать.

— Можно? — И стало страшно. Зачем ей это? Прибавить мучений? Ладно если на фронте, святое дело. А если, в самом деле, в лагерях промучился много лет, а она не искала, не помогла, спасти не попробовала?

Какое-то мгновение качалась на весах: нужно ей это или не нужно, раз всё равно Акишка не вернулся. Слепота, глухота, оказывается, удобнее, нету твоей вины, и — точка.

«О себе беспокоишься?» — поняла и сказала решительно:

— Сейчас запишешь? Год рождения — 1923. Фамилия…

— На свежую голову приду, Дора. Такое дело. Серьёзное.

Новая квартира в самом деле определила новую жизнь.

Раньше тянул двор. Потому, что был домом. Во дворе — промывающий запах свежести, во дворе — простор. Правда, простор не вширь, как в степях, в пустынях, в которых не была, но по телевизору видела, а простор — уходящий вверх, в вечность. Если бы волшебной силой — сумела взлететь, наверняка летела бы бесконечно, сначала в голубовато-серой атмосфере, потом — в ледяном оранжевом свете солнца, в безвоздушье, а уже потом — в пространстве космоса — между ледяными сверкающими планетами и звёздами. Конечно, она не была бы уже Дорой и не осознала бы того, что видит, а значит, так и не открыла бы тайны мироздания — где кончается (или начинается) оно, из огня и атомов, кто и как создал его, или оно само родилось из огня… Тут она всегда буксовала: ну а самое первое, из плоти, как… родилось? Из тех же веществ, из которых — огонь?

«Как» — слово важное для них с Акишкой. После уроков химии ходили часами и задавали себе этот невинно звучащий, но взрывной вопрос — «как»?

Учителя у них были замечательные. По химии ученик Менделеева. По литературе — внучка Тютчева. Школа дала им образование чуть ли не институтское, никто из учителей с программой не считался. Литературу учили не по хрестоматии, а целиком произведение читали, от первой страницы до последней, с примечаниями. От школы — старт. И дома — вслух — перечитали сначала все детские вещи — «Слепой музыкант», «Белый пудель», а потом Толстого, Чехова, Пушкина. Не одну литературу, другие предметы тоже учили не только по учебникам. И часто в классе звучало — «как?» да «почему?». Привычные вопросы. На всю жизнь остались главными.

Акишка любил химию и любил астрономию. Однажды сказал:

— А ведь наше «как» — тупик. Вопрос этот — круглый, со всех сторон замкнутый. Понимаешь? Чувствую, не дано нам узнать, что — сначала, что — потом, и вообще — КАК? Мы забиты мелочами настоящего. Посмотри, сколько всего нагорожено (в тот миг они шли по центральной улице города), это нагороженное хватает нас за руки, за глаза, отвлекаем мешает, не пускает понять… — Он поднял глаза к небу. — Человек так мал, так глуп…

— Что ты врёшь, — возразила она тогда. — Человек такие задачи решает, такие открытия делает…

— А почему за тысячелетия не узнал, с чего жизнь начинается, кто — сделал всё это? — снова показал в небо.

Они замолчали тогда, словно в самом деле тысячелетия явились к ним в гости. А ведь и правда — никому из самых умных, из самых избранных тайна не далась.

Не далась, а — тянет к себе, прежде дел заставляет ежеутренне поднять лицо к небу, привычно изумиться — простору, уходящему в бесконечность, свежести и чистоте, даруемым для проживания дня сегодняшнего.

И поначалу, когда живым существом явилась в её жизнь квартира, первым движением во дворе продолжало оставаться движение — поднести лицо к небу. Поблагодарить за подарок. Поздороваться с Акишкой и мамой. Задать себе дерзкий вопрос, сохранивший её и Акишку навеки школьниками: «как?».

Но… живое существо, брошенное на втором этаже седьмого подъезда, напротив квартиры Мадлены и Сидора Сидорыча, тянуло к себе силой собственника, самодура: «помой», «проветри»… Только самодур этот не унижал, не оскорблял. Её, Дорино, служение ему — добровольное, она жаждет подчиниться ему и каждым своим действием — к ублажению его — наслаждается. Подтереть пол, умыть стены, окна, кафель ванны и раковин — что ребёнка умыть. Особенную роль в этой квартире играют углы. Почему-то в них больше всего скапливается пыли. А именно от углов — равновесие, чистота.

Все составные квартиры противопоставлены небу. Теперь Дора сама — после того, как во дворе всё вычистит и уберёт, — гонит себя от неба под крышу, сама сажает себя в клетку. Но в своей клетке она ощущает себя владычицей мира! Простор двух больших комнат — её, стены, защищающие от всех вопросов и мук, — её, углы и потолок — её, четыре окна в комнатах и одно на кухне — её. А кухонное окно выходит — в её двор. Выгляни, всё ли в порядке, и вовсе не обязательно торчать целый день бесплатным приложением к качалкам, горкам, катку…

Квартира начала совершать в ней изменения. Не в квартиру, прямо в душу въехали вещи. Чуть оранжевый кухонный гарнитур, громадный холодильник с просторными камерами, трёхдверчатый, подмигивающий бежевым светом шкаф для тряпок, тахта-диван, с бежевым, тёплым плюшем, искрящимся жёлтыми солнечными каплями, вкрапленными в ткань.

Продуктов у неё мало, но Дора часто открывает холодильник и любуется его яркой белизной. Тряпок у неё мало, но Дора распахивает шкаф часто и смотрит на просторные полки и на сверкающее зеркало. По несколько раз на дню она подходит к тахте-дивану в спальне и гладит плюш — всё тепло, скопившееся в мире, сосредоточено именно в этом плюше, оно согревает замёрзшую на улице руку.

Она вполне умещается на широкой половине тахты-дивана, но ей нравится раскладывать красивое сооружение и лежать раскинувшись — вдоль тахты, поперёк, по диагонали, и, как бы ни легла, вокруг всё равно остаётся свободное пространство. И кошки… каждая может развалиться, не касаясь друг друга, чего никогда не получалось в семиметровке.

Эйфория. По-другому не назовёшь её состояния, когда они с Кролем с самого утра ездят по мебельным магазинам, а потом возвращаются в сопровождении спецмашины, везущей им их новое сокровище.

И каждый раз она говорит Кролю:

— Спасибо Егору Куприяновичу.

Управились за два месяца: и её квартиру, и Кроля — обставили, растратив все сбережения.

«Ну что ж, такое бывает раз в жизни, заработаю», — успокаивала она себя.

Дора раздулась до размеров квартиры. Себе самой она казалась квартирой, укомплектованной чистой, красивой мебелью, пахнущей фабрикой, магазином.

И явились в её характер черты, которых не было в ней сроду. Она прикрыла плюш тахты покрывалом. Тут же и принялась волноваться: не прорвут ли кошки своими когтями тряпку и не раздерут ли плюш? Теперь утром и вечером, когда кошки по очереди ходили в туалет, застилала пол газетами, боясь, что они принесут на лак запах мочи. Трижды в день меняла песок, а опасность запаха всё равно оставалась. Конечно, кошек можно заставить и в туалет ходить, но раньше у неё собственного туалета не было, а теперь разве переучишь?

И двор перестал быть её единственным домом, которым был столько десятилетий.

Люди к ней по-прежнему тянутся. Рудька знакомит её со своей женой — грузинкой. Рассказывает о распределении на их экономическом факультете — он решил ехать с Наной в Тбилиси. Мадленина Даша после школы приходит к ней — обедать и делать уроки. Так же выводит Дора погулять старушек и так же сидит с малышами, но теперь ни на минуту не задерживается после того, как разведёт старушек по домам, а малышей матерям отдаст, спешит домой — к непонятному, не знакомому раньше, что так тянет к себе!

Теперь иной раз и не успевает, а то и забывает перед уходом взглянуть в небо, где её прошлое столько лет продолжает жить живой жизнью.

Егор Куприянович тоже там, рядом с её близкими. Но он и — в её квартире, в каждой отлакированной Кролем половице, в каждой электрической лампочке и в каждой вещи, что они с Кролем купили. Егор Куприянович — её Бог, которому она возносит благодарственные молитвы. Его имя так и свернулось клубочком на языке. И всё время видит перед собой складки щёк, морщины, острый взгляд. Умела бы, может, и поклоны отбивала бы ему еженощно. Не умеет, только скатывается с языка само собой, к месту и ни к месту: «Спасибо, Егор Куприянович». Эта фраза живым существом живёт в квартире. Даже кошки выучили её и жмурятся от радостной истомы, когда она звучит, — вольготно, удобно валяется им на диване в гостиной и на тахте в спальной, куда она по настоянию Наташи всё-таки перешла спать, и на матрасах, которые она настелила им в углах своей комнаты. Каждый выбрал место себе по вкусу. Рыжуха и Ксен оккупировали тахту, Ксен, как всегда, спит в головах, прижавшись мурлыкающим брюхом к её макушке, Рыжуха припадает к животу.

С переездом Ксен стал спокойнее (может быть, потому, что другие коты не смеют и близко подходить к тахте), но оберегает свою территорию ревностно, даже окропил границы, чётко очертив их, за что Дора резко выругала его, первый раз в жизни. Но он остался невозмутимым: дело сделано, за черту никто не посмеет переступить.

Как только появилась квартира, Кроль стал обедать у неё. И у неё забирал себе еду на завтрак.

Она купила поваренную книгу и выучилась на старости лет готовить. Перед животными не станешь выпендриваться, по выражению Кроля. Каша с варёными рыбой или мясом, и — готово, все сыты, а для Кроля — старалась. То голубцы затеет, то — пельмени, то — бефстроганов, а то — плов… Глаз не сводит: нравится Кролю или нет её стряпня? И его «Ну, мать, удивила!» или «Расстаралась ты, мать, спасибо!», «Как это твое изделие называется?» превращали её в суетливую курицу, готовую снова нестись к плите и делать для своего детёныша даже невозможное. Кроль уплетал за обе щеки, просил добавку и после обеда светло смотрел на неё, удоволенный и благодарный.

Он любил рассказывать ей о своём дне. Ещё по новоселью она знала начальника цеха, пробойного, сухопарого дядьку и двух слесарей, с одним из которых Кроль подружился — не разлей вода. Звали парня — Петько. Почему «Петько», непонятно, Петько не был ни украинцем, ни белорусом. Да и «Петько» скорее подошло бы к невысокому, тощему подростку, а Кролев Петько — громила в полном смысле этого слова: рост — ближе к метру девяносто, плечи — выходят за все рамки самых больших размеров, на голову шапку не подобрать, только делать на заказ, как и костюмы, как и обувь. Внешность — внушительная, а лицо, с песочными круглыми глазами и пухлыми губами, — детское. И душа у Петько — заботливая: помог Петько Кролю, когда тот только пришёл из армии, освоиться на заводе, обрести устойчивое положение. И с первого дня вместе ходят они на заводские вечера, в кино. С каждым новым рассказом Кроля Петько обрастает всё новыми удивительными качествами — может он починить самую безнадёжную поломку, достать самую дефицитную деталь, любому начальнику мозги запудрить. А ради друга способен не спать и не есть сутками — вместе делать его срочный заказ — халтуру.

Кроль ест не торопясь, и в его рассказах — не только день прокручивается в подробностях, но и армейская жизнь его и Петько, но и любимые фильмы. Здесь, за столом, — Смоктуновский в «Берегись автомобиля», Юрий Никулин, Леонов…

Любит она стирать Кролево бельё. Особенно долго воротник и манжеты рубах трёт, словно от их чистоты жизнь зависит. Королевой ездит в «Запорожце» на рынок, под скрипучую и грохочущую музыку «старикашки», как называет Кроль свой «Запорожец». Любит восседать рядом с Кролем и крутить головой, разглядывая дома, машины, людей. Любит, когда на неё смотрят — рядом с сыном она сидит! Но чаще сидит развернувшись всем корпусом к Кролю — любуется. Разговоры они бесконечные ведут — о чаях с Соней Ипатьевной и Наташей, о летнем лагере для детей, что организовали они с Соней Ипатьевной во дворе, о котятах от Оспы и Кляксы (Рыжуха котиться перестала), которых они с Кролем возят на Птичий рынок, о пальто, что нужно срочно Кролю купить, но лучше пошить — подогнать как следует под фигуру (у Наташи в ателье — подружка в портнихах)…

Сын у неё.

И в первый же день, как Кроль пришёл к ней обедать, привёл к ней Стёпку.

К этому разу, когда Стёпка впервые ворвался в её дом, она хорошо подготовилась — кошек закрыла в гостиной. Но во второй не успела, и, прежде чем Кроль переступил порог, Стёпка уже влетел в прихожую — прямо ей под ноги.

Она схватила его за поводок, отшвырнула к двери — вовремя: ещё мгновение и — Ксен вцепился бы в Стёпкин легкомысленный нос.

Увидев вздыбленного, истошно орущего, боком идущего на него Ксена, Стёп удивился, плюхнулся на свой зад с разъезжающимися щенячьими лапами, склонил голову набок и вытаращился с любопытством на воплощение зла и недружелюбия.

— Хороший, — сказала Дора Ксену. — Ты — хороший. — Рискуя рукой, в которую Ксен вполне мог бы снова вонзить все свои злые зубы, она начала гладить его, пытаясь опустить на место дыбом торчащие шерстины, каждая из которых — налитая недружелюбием стрела. — Твой, твой дом. Но к тебе пришёл гость, и ты должен быть гостеприимным. Гладь Стёпа, — прошептала она Кролю. — Ты — хороший, и он — хороший, — бормотала она.

С языка Стёпа стекала растерянная слюнка, концы ушей — шалашиком припали друг к другу. Нет, ни за что не выгонит она из своего дома Стёпкиного сына, отобранного Кролем у хозяев специально для неё.

— Хороший, — повторяла она, храбро борясь с воинственной шерстью Ксена, — очень хороший. Я люблю тебя, да, да, больше всех. Но и Стёп — хороший, он тоже, как и ты, — сирота. — Кроль усердно гладил Стёпа. — Ты должен понимать, это — твой дом. Твой. Но и Стёпин. Ну же, ну… — Улучив момент, когда ор прекратился, а шерстины из острых стали податливыми и предоставили возможность чуть сдвинуть их с боевой позиции, она подхватила Ксена на руки и поспешила усесться на своё место. — Давай, сынок, бери сам. Еда на столе, наливай суп, а Стёпка пусть сидит рядом с тобой. Время от времени гладь его.

Ксен ещё дрожал злой дрожью, но, очутившись у неё на коленях, утерял всю свою воинственность, превратился просто в кота.

Обед прошёл благополучно. Так и сидели смирно: Ксен — на коленях у Доры, Стёп — возле ноги Кроля, с глупой детской рожей, Рыжуха на стуле жмурилась, как от солнца, остальные поделили диван.

— Не понимаю, мать, почему один Ксен кинулся на Стёпа? — спросил с набитым ртом Кроль.

— Сама часто думаю. В детстве мы с Акишкой любили читать о животных. Не помню, как книжка называлась, а написано — следующее: в любом коллективе всегда есть лидер, он определяет поведение всех, настроение всех, он разрешает конфликты, он ведёт за собой.

— Совсем как на работе и в армии — начальник. Не хочешь, а подчиняешься, — отреагировал Кроль..

— Мы ещё тогда с Акишкой удивились — лидер, власть… никакой демократии. Ксен сразу стал лидером. Он появился в моём доме первым.

Так и проходили обеды первых месяцев. Стёп скромно сидел рядом с Кролем. Ксен лежал у неё на коленях. Он явно привыкал к Стёпу и постепенно совсем смирился с его присутствием. Дора, как когда-то, стала брать Ксена с собой во двор. Сначала они заходили за Стёпом.

Во дворе роли менялись. Здесь хозяином был Стёп — носился повизгивая, подскакивал к ней — улыбнуться и повилять хвостом. На поворотах его заносило, он терял равновесие и со всего маха садился на свой тощий зад. Во дворе Ксен вёл себя смиренно, тёрся о её валенки, нюхал снег, чихал и казался кротким и безобидным.

Наступил день, когда она взяла Стёпа в свой дом. Он получил матрас в прихожей, возле стола с телефоном. Ходить на кошачью территорию ему разрешалось только в минуты еды.

Кошки, видя спокойствие Ксена, быстро привыкли к Стёпу и любили сидеть рядом с ним.

В тот день Дора, как и всё последнее время, взяла Ксена с собой во двор. Но не успела выпустить его, как он со всех ног рванул от неё и припустился бежать.

В одну секунду Ксен пересёк каток, пытаясь догнать серого пушистого кота, и — попал под колёса такси, на большой скорости нёсшегося к одному из подъездов.

Он ещё жил, когда она подбежала к нему, но уже тяжело дышал. Его внутренности валялись рядом с ним, на только что выпавшем и не успевшем почернеть от колёс снегу.

Стёп потянулся к Ксену и стал лизать его. Он лизал место над раной, из которой вывалились внутренности. А она повисла над Ксеном ватная, оглушённая судорожным — человеческим дыханием Ксена и грохотом своего сердца.

Таксист благополучно высадил пассажира и уехал — по другой стороне двора, даже не оглянувшись на то, что сделал: подумаешь, кошка, не человек же.

А когда Ксен вздохнул в последний раз, она присела перед ним на корточки.

— Я тебя любила больше всех. Я тебя любила больше всех. — Она повторяла одну и ту же фразу, пока Стёп продолжал лизать быстро остывающий Ксенов живот над раной.

Похоронила она Ксена под деревом. Вырыть яму в мороз не смогла, засыпала Ксена песком, чтобы весной закопать по-настоящему.

В тот же день за обедом Соня Ипатьевна была совсем не такая, как обычно. Обычно она затевала разговоры — о книжках, которые теперь давала Доре читать (и «Верного Руслана», и «В круге первом», и книгу Конквиста… перебрали по сцене, по слову), или рассказывала Доре очередную главу из своей жизни — о том ли, как училась в консерватории, о своём ли любимом, что был с ней в лагере и погиб там, об урках ли, живших даже в лагере по своим строгим законам…

А в тот день ела молча. Когда Дора разложила по тарелкам картофельные котлеты и чай разлила, Соня Ипатьевна вынула из своей сумки и положила рядом с Дориной чашкой бумагу с отпечатанной на машинке короткой фразой: «Не удалось установить место гибели».

Был Акишка в жизни или он — плод её воображения?

Она подумала, а Соня Ипатьевна сказала:

— Сколько нас исчезло, словно нас и не было.

Подымался дым из чашек, остывали картофельные котлеты с грибным соусом.

— Вряд ли он поменял фамилию, — сказала Соня Ипатьевна.

Исчез? Плод её воображения? Почему же Акишка — тут, с ней, тоже пьёт чай?

Он любил чай. Склонялся над его парком, говорил: «Согреешься, и башка варит лучше». Мерзляк он, всегда ему — холодно.

— Хочешь, я ещё раз запрошу? Появилась такая организация — «Мемориал».

В тот же вечер Кроль пришёл к ней раньше, чем обычно.

Сидит перед ней потный. Светло-зелёный, чуть водянистый взгляд плывёт мимо…

— Благослови, мать, хочу жениться.

Она ослышалась?

Своими словами Кроль под их общую жизнь черту подвозит.

Всего несколько лет побыла матерью.

Кроль привёз Виточку знакомиться в весенний теплый вечер.

Запах клейких, только-только вылупившихся первых листков, запах свежих огурцов — то ли от народившейся сегодня травы, то ли от земли, напоённой весенней водой, то ли от воздуха, идущего сверху, из таинственного пространства. Запах пробуждения новой жизни, запах обновления совпал с появлением в её судьбе Виточки.

Возвестил об этом событии сердитый лай Стёпа.

Первые слова Виточки в её доме: она не любит собак. Пришлось эвакуировать пса в спальню.

— Смотри, мать, какая красивая! С картинки! — сказал Кроль, когда Дора закрыла дверь за Стёпом.

Розовы щёки. Чёрны брови. Искусственны рыжие кудряшки. Негнущаяся ладонь в рукопожатии. Не зацепившийся за её — взгляд, кукольный, синего цвета.

— И впрямь с картинки, — сказала.

— Через два месяца ждём ребёнка, — важно ввёл её в курс дела Кроль.

Только теперь она заметила свободный плащ, раскинувшийся шатром вокруг Виточки.

В этот момент Стёп вышел, крадучись, из спальни и подобрался к Доре. Он глухо ворчал, проявляя не свойственное ему недружелюбие. Она принялась поглаживать его — успокаивая.

— А свадьбу будешь делать? — спросила, пряча глаза от Кроля.

— С тем и пришёл, мать. Напоишь чаем? — Он повёл Виточку в кухню, кинулся к одной полке, к другой, достал муку, поставил на место, достал пачку с горчицей… вместо чашек поставил на стол глубокие тарелки, вместо сахара подвинул Виточке соль…

— Ты чего суетишься? — удивилась Дора. — Успокойся, сынок, мука ни при чём, горчица тоже, — сказала жалостно. — Всё своим чередом. Руки-то нужно вам мыть? Пока помоете, чай будет готов.

Каждое движение Виточки Стёпка сопровождал ворчаньем. Дора прятала глаза от Кроля во время застолья, но он этого не замечал. Говорил без передышки. Как познакомились (на заводском вечере), что Виточка — учётчица, до чего легко Виточка танцует — на сцене выступает в концертах самодеятельности и все танцы в лучшем виде изображает, как она сначала встречаться не хотела, а когда обрисовал он ей себя — серьёзный, не пьёт, хорошо зарабатывает, какая-никакая машина имеется, согласилась. Он подставлял Виточке тарелки с едой по несколько раз, тут же забывал, что уже предлагал.

— Хочу, чтобы свадьба запомнилась, — возбуждённо говорил он. — Хочу позвать её друзей, своих друзей.

— А родителей?

— С родителями отдельно…

— Из-за меня, что ли?

Бегающий его взгляд застыл на ней на мгновение, и — Кроль опустил голову.

— Ты чего? — удивилась Дора.

— Я не понравилась его родителям, — с вызовом сказала свою вторую фразу за вечер Виточка. И словно прорвало её: — Им не понравилось, что уже ребёнок. Они хотят для него, — она небрежно кивнула головой в сторону Кроля, — чтоб всё, как положено: сперва свадьба, а дети — через девять месяцев. Старообрядцы какие-то. Отстали от века. Мы — современные: сначала попробуй — подходим ли друг другу, а потом строй жизнь. Правильно?

— Н-не знаю, — заикаясь, сказала Дора, уяснившая из речи Виточки истинную ситуацию: Кроль, как положено, привёл Виточку к родителям, а не к ней, к ней пришёл с отчаяния, и — Виточка не любит Кроля. Открытия оглушили. Какое больше? То, что её поставили на место? Раскатала губы на сладкое: не растила, бессонных ночей не растрачивала, а сына тебе подавай! Или то, что Виточка не любит Кроля?

Дора была типичным продуктом своей страны — прямолинейна в своих чувствах и мыслях («это — чёрное, это — белое», «это положено, это — не положено»…), а вот возникла непонятная задачка, столкнулись противоположные ощущения, и на тебе — тупик.

— Они думали, я кланяться буду, встану на коленки, попрошу прощения. Не на такую напали, — декламировала Виточка в пространство, не умея своим кукольным взглядом увидеть другого человека. — Я выпрашивать ни у кого ничего не стану, своё возьму.

— А как твои родители отнеслись к случившемуся? — выдавила из себя Дора, тщетно пытаясь поймать Виточкин взгляд.

— Буря! — ответствовала, брезгливо сморщив губы, Виточка. — Маман достала меня. Производителя не знаю, в глаза не видела, сбежал от маман, не задержавшись, до моего рождения, хотя и законный был. Маман у меня соответствующая. На мне срывает всю свою провороненную жизнь. Но я своё у жизни возьму, — повторила она. — Со мной так не получится, как у неё. Мужик, дели пополам не только удовольствия. Хочу свадьбу. Хочу, как положено, комплект: чтобы при ребёнке состоял и отец тоже. Тем более что бабушек у него не будет.

— Почему не будет? — фраза сама собой выскочила из Доры, вопреки ее состоянию и желанию. — Бабка есть.

— Это годится, — сказала Виточка строго, и Дора поёжилась.

Ночь получилась бессонная. Давила пальцами себе виски — перестаньте болеть, клала ладонь на закрытые глаза — спите. Но в висках грохотало, а веки сами собой поднимались. И — царила в ночи Виточка. С картинки. Вместо защитных стен и крыши родного жилья. Вместо светлых от дворовых фонарей окон. Вместо блестящей в свете лакированной поверхности шкафа.

Сцены с этой «Виточкой с картинки» сменяли одна другую.

Виточка беспардонно кричит на Кроля: «Подбери свои грязные носки» (у Кроля привычка: пришёл с работы — скорее ноги разуть, а ботинки с носками — где снял, там и оставил), «Ты уберёшь с глаз свой дурацкий комбинезон? Развонялся на весь дом», «Ты постирал наконец пелёнки?», «Ты приготовишь наконец завтрак?», «Деньги на бочку! До копейки!», «Хочу шубу», «Хочу сервиз», «Хочу…», «Хочу…», «Своё возьму!» — грохотал голос Виточки на весь дом, на весь мир.

Виточка отставляет мизинчик, когда берёт чашку в руку. Виточка завязывает дочке банты, и бантов больше, чем волос. Виточка протыкает дочке уши, чтобы навесить серёжки (почему Доре кажется, что будет именно дочка, она не знает). Виточка ведёт дочку в секцию фигурного катания и кричит на неё за пятно на платье…

Дора вставала, ходила по дому, встречая удивлённые взгляды своего кошачьего семейства и Стёпа. Кошки лишь лениво смотрели, а Стёп бродил следом.

Она не собирала своих ощущений и мыслей во фразы — «Бедный Кроль», «Попался, сынок», «Пропадёшь, парень», она барахталась в незнакомой боли, залившей грудь.

Хотела ли она нянчить внучку?

Почему за все годы её материнства ни разу в голову не пришло, что Кроль очень даже легко может жениться, а значит — уйдёт от неё?

Вот это «уйдёт» в голову так и не явилось ни разу. Почему? Инстинкт самосохранения? Или — отсутствие собственного опыта? «Жениться» у неё не получилось, уйти было не от кого. А может быть, хранила от этих мыслей слепая вера в Кроля: такой уйти от неё, бросить её на произвол судьбы не способен? Кроль подарен ей «до берёзки».

А сейчас ощутила — уйдёт, уже ушёл — и зашлась в панике. Каждой своей клеткой, взбунтовавшейся против Виточки, ощутила потерю. Увела сына!

Даже если Кроль будет забегать к ней на чай, он не сможет плюхнуться на стул прочно, основательно. И взгляд, уже сейчас ускользающий от неё, спрячет его истинное состояние. Он уйдёт не только от неё. И — от себя.

Метаться по квартире — глупо. И не спать — глупо. Не остановишь катящееся на тебя одиночество!

А вдруг остановишь?

Она чётко знает, чего от неё хотят: сначала наготовить на свадьбу, устроить праздник. А когда родится ребёнок, она нужна только для того, чтобы стирать пелёнки и гулять с девочкой.

Можно отказаться сразу. Она не хочет ничего делать для Виточки.

Но отказаться — значит разрушить себя.

Не для Кроля, для себя купила поваренную книгу и выучилась на старости лет готовить. Наготовить она может. Что тут такого? И пелёнки стирать… разве трудно? Руки привычные к стирке. И стирать пелёнки… прежде всего… нужно ей…

Вопрос стоит не так. Можно ли успеть остановить Кроля, чтобы он не разрушил, не потерял себя?

Имеет ли она право сказать Кролю, чтобы он стремглав бежал от Виточки прочь? Или — не лезть в чужую жизнь? Всё равно Кроль не сможет бросить своего ребенка на произвол судьбы. Не бросит. А сам — разрушится? Тупик.

Едва забрезжил свет, Дора пошла из дома. Работы на сегодня пока ещё нету: с вечера и мостовые, и тротуары подметены, урны, что она щедро расставила по двору, очищены, могла бы спокойно себе похрапывать. Но она вышла в свой двор и уселась на скамье перед клумбой.

Клумбу соорудили давно, она — на месте зимней горки для малышей, недалеко от песочницы, скамейку поставили, чтобы матерям было удобно следить за играющими в песке детьми.

Ни трава, ни цветы ещё не двинулись в жизнь, клумба горбатится рыхлой землёй.

А Дора продолжает видеть картинки.

Внучка играет в песочнице. Песок высыхает быстрее всего, уже сейчас вполне можно играть. И сегодня же днём здесь соберутся играть малыши. И — её внучка.

Пойдёт с работы Виточка, крикнет: «Пора домой», даже если солнце будет светить вовсю. И игра кончится, а внучка заплачет.

Дома девочка тоже не у места будет. «Сядь и сиди, не путайся под ногами». «А ты чего сиднем сидишь? Видишь, хлеб кончился?» — крикнет она Кролю.

Как Дора и предполагала, Кроль вышел из подъезда один — Виточка наверняка дрыхнет без задних ног.

Дора двинулась ему навстречу.

— Задержать его нельзя, опоздает на работу, но три минуты у неё есть. И она храбро, бессонными глазами (так и увидела со стороны свой больной собачий взгляд!) глядя на него, в упор спросила:

— Убежать не можешь?

Он не понял.

— От чего? Куда?

— От Виточки.

Он опять не понял, спросил удивлённо:

— Тебе она тоже не понравилась?

И она прикусила язык.

Слеп. Глух.

«С картинки». Только это и видит. Только музыкальный звук голоса слышит.

И она пошла прочь. Ссутулившись, как Соня Ипатьевна, ощутив вдруг на своих плечах своё будущее, спрессованное из тяжёлых плит. Плиты эти, она чувствует, ей придётся протащить на своих плечах — «до берёзки».

— Ты что, мать? — догнал её Кроль, обнял. — Ты чего выдумываешь? Ты понравилась ей. Порядок. Родим тебе внука. Хозяйствуй. А мы будем деньги загребать для вас обоих. Не трухай, мать. Порядок есть порядок.

Она не дышала в его объятиях, так сладки был они. И глаза у него никуда не бежали от неё. И тепло шло от него привычное — сыновье. Может, и правда — «порядок»? Может, и правда всё обойдётся? И с вечерней усталости померещилось ей?

Но ей не померещилось.

Виточка не любила её Кроля. И не скрывала этого.

«Сюда поставь», «Подай», «Принеси», «Сделай», «Убери», «Достань»… — немудрёный набор слов, закладывающих фундамент их с Кролем семейной жизни. Глаза — не в глаза, а на вещь, в пол, в стенку. Интонация — генерала, вершащего праздник власти.

Кроль же сиял разбежавшимися по лицу веснушками и, ловя приказания на лету, бежал исполнять, исполнял легко и весело, похохатывая, явно получая наслаждение и от приказания, и от того, что успел-исполнил их.

Дора недоумевала — неужто не слышит Виточкиного «Своё возьму…», неужто не видит поджатых губ, холода в глазах?

На свадьбе плясала с ним» Красиво плясала, ничего не скажешь. А кукольное личико отворачивала к Петько, так и въедалась в него взглядом, в то время, как Кроль, разомлев, с закрытыми глазами, припав всем телом к её выпирающему животу, двигался в такт ёё движениям: и здесь не он вёл её, а она — его.

Перед подругами, двумя серенькими мышками, хвасталась ожерельем из гранатов и туфлями из «Берёзки», своей властью над Кролем и его рабской преданностью. Вскидывала свой коротенький, аккуратный носик. Не только над Кролем она, над всем миром.

Посреди свадьбы, в паузу, возникшую после слов Петько «Семья нужна для того, чтобы ребёнок не чувствовал себя сиротой», Дора услышала голос Виточки в день их знакомства: «Мы — современные, сначала попробуй, подходим ли друг другу, а потом строй жизнь….» и — неожиданно — подумала: а если был у неё… остался от Акишки ребёночек?…

Дикий поворот.

Тощий мальчик, уже в миг рождения с длинными руками и ногами… — здесь, в её доме, в её дворе. Играет в песочнице, как когда-то Рудька, по катку несётся, на турнике, как когда-то Зошка, солнце крутит… Акишкин сын.

Если бы… они с Акишкой… тогда, в ту ночь, когда его мать осталась на ночную смену…

Сейчас, в восьмидесятые, в эту минуту, Акишкина мама веником заметает, сор в угол, виновато улыбается — мол, не успела убрать, и уже из дверей, убегая на работу, говорит: «Пусть вечер у вас сегодня будет счастливым…».

Настольная лампа. Свет от неё очерчивает небольшой круг на письменном столе. По радио музыка — концерт из произведений Чайковского. И они стоят посреди комнаты, прижавшись друг к Другу.

Сейчас что-то победит, что-то сметёт все правила привычной жизни…

Она отшатнулась тогда от Акишки, схватила веник, принялась снова мести комнату…

Акишка подошёл, снова обнял, неловко склонившись к ней.

«Дошенька. Доша…»

А она выскользнула. А она бежала прочь от него. Нельзя.

Почему «нельзя»? Чего она тогда испугалась? Их любви? Ребёночка? Мир стоит на любви и рождении детей.

Сейчас бы жил Акишкин сын.

Может, Виточка в этом права? Сначала нужно понять, подходят ли… Что за чушь?! У Виточки — программа. У них с Акишкой — любовь. Они должны были быть вместе, и ничего стыдного в этом не было бы…

— Тёть Дор, ты что? — подошёл к ней Петько. — Пойдём танцевать, хочешь?

Запрятав в себя поглубже тот вечер, поднялась было, да наткнулась на насмешливый взгляд Виточки. И — осела под ним, не разбирая, какая сила в том взгляде и в самой Виточке, почему эта сила повелевает всеми окружающими.

— Спасибо, Петько, — пролепетала. — Лучше скажи мне, когда ты женишься?

— Э, — засмеялся Петько. — Я в капкан не хочу. Моя жена, может, и не родилась ещё. Я, тёть Дор, не верю этим девицам, гляди, как сломала богатыря! — доверительно прошептал Петько.

— Что же ты ему-то не сказал, глаз не открыл? — подхватилась Дора в надежде, что вдруг возможно ещё спасти её Кроля от Виточки.

— Не сказал? Да я чуть не избил его! Чего только не говорил! Одно твердит: «С картинки…» А теперь и о ребёнке заботится, — Петько горестно вздохнул. — Да он не в себе, заболел, слова отскакивают, как мяч. от стенки. Пропал парень.

— И я думаю, пропал. Что делать, Петько?

Петько пожал плечами.

— Развести при первой возможности. Ребёнка отнять. Хотя у такой отнимешь разве? Тигрица. Ты не кисни, тёть Дор, тебя он любит, может, и ничего… тебя не затронет…

— Так не бывает. Его затронет, меня — затронет.

— Вы что тут скучаете? — подскочила Виточка. — Пойдём, свидетель, потанцуем! — Виточка жрёт глазами Петько. Чуть не на колени прёт к нему, прижалась животом к его ногам.

Петько встал.

— Со мной не побалуешь, — усмехнулся. — Я тебе не Кроль. Мне в нужник надо. А ты дуй до мужа, — похохатывая, Петько двинулся в коридор.

Дора почувствовала — а ведь Петько гаркнуть хотел, да свой порыв обратил в хиханьки-хаханьки. Умный. Не хочет Кроля потерять — ведь коли Виточка восстанет против него, прощай, Петько, лучший друг!

Так и ей надо: вглубь, внутрь загнать свою антипатию к Виточке, открытая война повредит, а не поможет. И Дора улыбнулась:

— Может, покушаешь чего, Виточка?

Ненависть к Виточке родилась из игры и лжи, из раздражения, почему ей приходится прятать свои истинные чувства, из страха потерять Кроля, из радости рабства Кроля, из его сияющих слепых глаз, из его восторженного голоса «Мать, ты только посмотри, как она вилку держит», из Виточкиного музыкального возмущения — «Как я говорила посуду ставить?» и из ежедневных мелких деталей, что иголками впиваются в её, Дорину, плоть, и жгут, и кровоточат. Вся усеяна иглами, они торчат внутрь. Любое движение причиняет боль. Но ненависть свою Дора загнала вглубь. С рождением Кати эта ненависть нырнула ещё глубже, в самый тайник души, туда, где притаилась та ночь — ночь несостоявшегося праздника их с Акишкой любви и несостоявшегося материнства. Ненависть свилась клубком и прижалась к любви, самой большой во всём мире, Часами сидит Дора неподвижно возле коляски приткнувшейся вплотную к клумбе.

Из золотистых веснушек и золотистого пуха волос — смотрят на неё и в небо глаза Кроля.

— Спасибо, — говорит Дора Небу, — что похожа на Кроля.

Лишь тельце — в мать, узенькое, складненько, маленькое, что, может, и хорошо — девочка же!

Чуть в стороне ещё две коляски — по обыкновению подкинули ей малышей. И в песочнице дети играют — Мадленина Даша среди них. Дора следит за ними, но теперь её чувства ко всем остальным, детям совсем не те, что испытывала она когда-то, когда Кати не было. И нос им вытрет, и руку с песком отведёт, чтобы не бросила та рука песок в чужие глаза, но что-то тугое и нетающее возникло между нею и другими детьми: они — чужие, а Катя — плоть от плоти.

— Спасибо, — бормочет Дора, когда Катя улыбается ей, или хватает и тянет её волосы, или бьёт по погремушке, висящей над коляской.

«Спасибо» — теперь главное слово в Дориной жизни.

Стёп лежит под коляской, сложив свои уши шалашиком, и сторожким взглядом поводит вокруг. Стоит кому-то хоть на шаг приблизиться, он начинает рычать.

Никто не учил, а вот, поди ж ты, не лает, понимает — разбудить может. Никто не учил, а понимает: это их с Дорой собственное, не коснись… Рычит. И тот, кто рвётся к Доре, нетерпеливо говорит: «Подойди ж ты, наконец. Ещё укусит. Кто подумал бы, что таким львом вырастет?»

Дора подходит, разговаривает, разрываясь от гордости, — смотри-ка, все видят, внучка у неё есть, и её пёс защищает её внучку от всего мира.

Катя росла быстро. Вот стала ползать по песку. Теперь и вовсе трудно пришлось другим детям и родителям. Дора вынуждена была посадить Стёпа на цепь.

Он обиделся. Выл, бесновался, когда кто-то из взрослых подходил к песочнице и склонялся, как ему казалось, над Катей. Он хотел служить службу — оберегать Катю от всего мира.

А однажды, когда мальчик, ровесник Кати, ударил её игрушкой по голове, Стёп сорвался с цепи. Ещё мгновение, и он впился бы в ребёнка. К счастью, Дора успела схватить его за ошейник. «Смотри, дома будешь сидеть», — выговорила она ему.

Чем старше становилась Катя, тем больше млела Дора. В состояние необыкновенное погружалась в те минуты, когда Катя обхватывала её за шею или целовала. Даже Соне Ипатьевне не сумела бы высказать словами истому, сладость, благоговение.

Естественно, Виточка спешила разрушить эти сладкие мгновения её жизни.

— Посадите ребёнка на место, — говорила она своим переливающимся жёсткой музыкой голоском.

— Чего вы всё тискаете Катю?

— Кто разрешает вам целовать её?

А ну, ведите её домой. Хватит ей гулять.

На робкие Дорины возражения — «Солнце же самое тепло…» Виточка отвечала:

— Обойдётся и без солнца.

В эти моменты клубок, в который свёртывается ненависть к Виточке, начинает пухнуть, и возникает дрожь, перебрасывающая ненависть во вселенную.

Но Дора не поддаётся. Спешит справиться с ненавистью, загоняет внутрь. И в другой раз, если Виточка поблизости, разыгрывает равнодушие к Кате, лишь бы девочку не увели, не отобрали. Она и без объятий, и без поцелуев обойдётся, главное — ребёнок туг, рядом, — смеётся, смотрит на неё из веснушек и золотистых кудряшек.

И, может быть, так и тянулось бы много лет, если бы Виточке не пришла в голову идея отобрать у неё квартиру.

— Почему у вас две комнаты, а у нас — одна-единственная, да ещё и в общей квартире? — спросила как-то Виточка, когда Дора гладила пелёнки у неё в доме. — Нас — трое. Разве не честнее было бы обменяться с нами?

В первый раз за все годы Кроль охнул в несогласии.

— Ты что, Виточка? Для матери квартира — всё. И у неё вон сколько животных! — поспешил он остановить разговор.

Виточка фыркнула:

— Ты совсем сбрендил. Сравнил животных и людей!

Отдать свою квартиру? Ту, что подарил ей Егор Куприянович?!

Нет, по-другому: отдать квартиру этой — «с картинки»? Чтобы в ней она ела Кроля?

Кролю отдать можно всё. Но отдать Кролю не получится… Получится — отдать Виточке, ибо она, когда разойдётся с Кролем (весьма вероятно, при первой же возможности это случится), обязательно, как пить дать, вышибет из него эту квартиру. И в придачу — машину, и тряпки, самые какие есть дорогие, да алименты. С ребёнком же видеться запретит, это уж точно. А Кроль притащится жить к ней, к Доре, — в общую квартиру.

Ничего Дора не сказала Виточке, догладила пелёнки и ушла. Во дворе встретила Соню Ипатьевну, возвращающуюся с авоськами книг и продуктов, и сгоряча брякнула — вот что Виточка предложила!

Не успела накормить зверей, как зазвонили в дверь.

Дора никого не ждала.

— Что случилось у тебя? — спросила Наташа с порога.

— Ничего вроде пока не случилось.

Наташа подхватила на руки своего любимца Икса, прижала к тощей груди.

— Виточка выселяет тебя?

— А ты откуда знаешь?

— Соня звонила. Сейчас тоже придёт, только сунет продукты в холодильник и что-нибудь перехватит.

И только тут Дора осознала: как пить даст, выселит.

— Надеюсь, ты не сказала «да»? — испуганная Наташа ходила за ней по пятам и пыталась заглянуть в глаза.

Но Соня не пришла вообще. Вместо неё прибежал Кроль. На себя не похож — губы прыгают, глаза тоже прыгают.

— Ты не бери в голову, мать, — забормотал он. — Даже думать не моги… Я не допущу.

Наташа засмеялась и брякнула:

— Ты-то? Овощ во щах…

Чего? — не понял Кроль.

— Тебя схлебают вместе с ложкой и вместе с тарелкой.

И опять он не понял.

— Сожрёт она тебя с потрохами, если хочешь напрямки, — сказала жёстко Наташа и поджала свои девчоночьи красные губы.

Видно, он никак не мог переключиться с одного на другое, и, по всему видно, баталия, первая в его семейной жизни, потрепала его основательно — он никак не мог врубиться в смысл Наташиных слов. И тогда Наташа встала, положила Икса на нагретое ею сиденье и выдала целую речь — по слогам:

— Пока не поздно, разуй глаза. Баба тебе досталась никудышная. Глупая, недобрая, корыстная, кривлячная, одно слово, пропасть тебе с ней. Изничтожит она твою душу. Бежать тебе надо, вот что. А к материной квартире близко не допускай.

— Да что вы все, бабки, ополчились против меня? — взвыл Кроль. Кряжистый, раздобревший, он, в бежевой курташке и в бежевых брюках, походил на недоумевающего, донельзя изумлённого мишку. — Сначала Виточка кричала на меня, даже ногами топала — обязан я сделать приличное жильё, вынь ей да положь, так кричала, что Катю разбудила и сосед застучал в дверь. А потом явилась Соня Ипатьевна и ну на неё, на Виточку то есть, кричать. «Влезла, — кричит, — разрушать чужие жизни! Хищница! И его не любишь, — кричит, — и всеми пользуешься. Ещё раз заговоришь о квартире, я напишу письмо на твою работу, что съела целого мужика, что отнимаешь у трудового человека квартиру, выстраданную жизнью, что командуешь тут, что нашла себе бесплатную работницу! За подписями всего дома! Дора здесь у нас всем известная!» Да что же это вы так все на неё? Ты-то, мать, скажи, разве мы разрушаем твою жизнь? — Кроль пытался ухватить её взгляд, а она не давалась, пряталась в платок.

— Чего мыкаешь? — рассердилась Наташа. — Не равняй себя и её. А то, что она разрушает и твою жизнь, и Дорину, — точно. Ты ослеп окончательно. Влип окончательно. С Сониным письмом и я пойду по квартирам. Наберём подписей со всего дома, чтобы окоротили твою тигру. Соня ударила не в бровь, а в глаз, самая настоящая хищница и есть. Перегрызёт глотку, напьётся кровушки и дальше пойдёт как ни в чём не бывало, виляя задом.

— Хватит, Наташа, — остановила Дора подругу. — Не видишь разве, что с парнем творится? Попей, сынок, чаю, полегчает. — Она не добавила «Твоя не напоит», и так ясно, не усадит, не подаст, не побалует: сам возьми, сам убери. Хорошо если наготовит, а то и «Сам сготовь!»

— Нет, мать, чаю не хочу. — Несказанное удивление в рассыпанных веснушках. — Почему, почему, мать, вы все так не любите её?!

Дора подошла к нему, обняла, прижалась всем своим тощим телом к его силе:

— Прости, сынок, ради Бога, прости ты нас, глупых баб. Негоже, некрасиво разрушать твою радость, да только страшно нам всем за тебя. Прости, что вырвалось. Для тебя, сынок, ты знаешь, ничего не пожалела бы — хозяйствуй! Но, то будет не для тебя. Бросит она тебя, сынок, как только выжмет из тебя всё, что сможет, а тебя выгонит. Не любит она тебя, сынок. Ей не хочу ничего дарить. Прости, сынок, что так вот… правду тебе всю и вывалили, — выговаривала свои обиды Дора. — Прости, что порушили твою радость, сынок.

Когда она замолчала, Кроль снял её руки со своей шеи и, ни слова не сказав в ответ, вышел.

А они сидели за остывающим чаем, не притронувшись к нему.

— Боюсь я, Наташа. Сама не знаю чего, а боюсь. Сорвали парня. Как пить дать, сорвали, — она не понимала, что вкладывает в это слово, но чувствовала: слово подходящее, именно сорвали. И, что будет дальше, не знала, а чувствовала: хорошо не будет: И, может, лучше отдать квартиру — Катя же в ней станет расти!

— Не переживай, когда-нибудь нужно было отрезвить парня, — сказала неуверенно Наташа.

— Зачем?

— Нельзя же всю жизнь жить с завязанными глазами!

— Вот и пусть сам бы развязал!

Раздался телефонный звонок.

— Где мой муж? — на высокой ноте прозвенела Виточка.

— Ушёл с час назад, — растерялась Дора.

Куда мог он деться? Во дворе — спокойно, от подъезда до подъезду дойти — две минуты. Может, к Петько поехал?

— Врёте вы всё! — взвизгнула Виточка. — Скрываете? Накачиваете? Прячете? — Она застопорилась на одном месте, не умея придумать слова свежего, и снова повторяла: — Прячете? Накачиваете? Скрываете?

Дора плохо понимала, о чём она. Куда делся Кроль? Не ровён час, случилось что. Сгоряча мало что надумает? Такое потрясение…

Двенадцать, час… В час семнадцать — звонок в дверь. На пороге Виточка.

— Отдайте мне моего мужа, — она ворвалась в дом, проскочила по комнатам, даже в ванную, даже в уборную заглянула. — Я вам не прощу этого! — кричала истошно она.

— Чего «этого»? — ехидно спросила Наташа.

— Того, что сунулись в нашу жизнь. Какое ваше дело?

— А как мы сунулись? — удивилась Наташа.

— Накапали, накачали…

Визгливые её рулады подхватил Стёп. Он терпеть не мог Виточку и при каждом удобном случае выкладывал ей это.

Виточка попятилась к двери.

— Распустили собаку! — крикнула она. — Уймите, ну!

Дора взяла Стёпа за ошейник, усадила, принялась гладить. Но Стёп продолжал рычать.

— А я думала, это ты решила отобрать у настрадавшегося человека квартиру… — ехидно, в тон Стёпкиному рычанию, сказала негромко Наташа.

Виточка с силой хлопнула дверью.

Даже когда она ушла, Стёп продолжал недовольно ворчать.

Около двух раздался стук в дверь. Дора кинулась открывать. Кроль ввалился в дом боком, чуть Стёпа не придавил, — тот, взвизгнув, успел отскочить. Кроль был пьян.

Как ни странно, утром, когда Кроль явился домой, чтобы переодеться и ехать на работу, Виточка повела себя умнее, чем повела бы себя любая на её месте, — не выдала ни одного упрека, подскочила, повисла на шее, зашептала:

— Слава богу, а я волновалась, не спала всю ночь, — и тут же принялась просить прощения за вчерашнее — конечно, она не имела права замахиваться на чужую квартиру, конечно, она не имела права кричать на Кроля.

Виточка извиняется! Дора ушам своим не верила. И, пока собирала Катю гулять, исподтишка удивлённо поглядывала на Виточку.

Да, девица оказалась не так проста и не так однобока, как показалось сгоряча бабкам.

И Кроль туг же раскис. Позвонил на работу, что задержится по семейным обстоятельствам, обхватил Виточку… Последнее, что слышала Дора, уводя Катю гулять: «Сейчас я тебе за ушком почешу!» Да, ночная кукушка перекукует дневную…

Теперь при встрече Виточка чуть нос не показывала им, ненавистным бабкам, с торжеством поглядывала на Дору — эвон как я укротила его?! Ходила приплясывая. С Дорой разговаривала как ни в чём не бывало.

Но через три месяца Кроль снова огорошил её, как когда-то с женитьбой:

Мы переезжаем, мать, сменяли нашу комнату и квартиру Виточкиной матери. — Кроль, как и тогда, в глаза не смотрел. Сидел на краешке стула. Правда, обед поглощал по-прежнему, слопал всё до последней крошки. — Я буду приезжать к тебе, мать. Сама понимаешь, в общей, с соседями жить плохо. Не хозяева.

Дора кивала болванчиком, пытаясь сформулировать лишь одну фразу:»С Катей гулять…» — «нет», «о Кате заботиться…» — «нет»… Спрашивать ничего не пришлось,

Кроль сам всё расставил по своим местам.

— Виточка с матерью договорились: сама будет сидеть с Катей днём, а мать — вечером. Не все равно, в какую смену Виточке работать. А мать договорится с начальством — будет уходить с работы на час раньше.

Всё распределили. Ей места не оставили. Есть один вопрос, который и выскочил, прежде чем она ухватила его изо всей силы зубами:

— Значит, Катю я больше никогда не увижу?

— Почему? — воскликнул Кроль, но восклицание получилось искусственно. Прекрасно он и сам понимал: она никак не вписывается в жёсткий распорядок новой Катиной жизни. Он помолчал, сказал неуверенно: — Буду привозить её к тебе.

Но и он, и Дора знали — с Катей ей больше не встретиться, Виточка вычеркнула Дору из жизни Кати жирной линией.

Прости, мать, сейчас придёт машина, грузиться надо.

Не предупредили заранее, не дали проститься с Катей…

Третья глава

Катины руки на шее. Катины губы на щеке. Катины смеющиеся глазки… взгляд — на неё, Дору.

Перестройка совпала с исчезновением Кати из её жизни. Соня Ипатьевна явилась в ту минуту, как отъехала от подъезда машина с мебелью и весёлый «Запорожец» — с Катей.

Дора продолжала смотреть на подъезд — не веря в то, что с ней случилось.

Звонок в дверь повёл её открывать, но не высвободил из столбняка.

— Пойдём в кино, — сказала Соня Ипатьевна, усаживаясь на своё место перед телевизором. — Выпустили наконец фильмы о лагерях. Говорят, там есть и о психушках. Вышел фильм «Покаяние», о культе. Идёт в одном из клубов. Знакомая билетёрша обещала пропустить и усадить меня.

Акишка уходил на фронт со Скворой.

Мать просила: «Оставь Сквору мне. Буду заботиться, разговаривать с ним». Дора просила: «Оставь Сквору мне. Он и мой немножко тоже. Разве нет?»

Акишка улыбнулся — за целую жизнь не встретила никого, кто бы так улыбался, чуть кривовато и — всеми пляшущими веснушками, стесняясь и улыбки, и веснушек.

— Именно потому и беру. Тебя… — И всю их жизнь, — поняла она, — с рассветами и футболами, когда Сквора сидел у неё за пазухой, а Акишка носился за мячом, с семечками, которые грызли и на ладони по очереди подносили Скворе, с ледяной водой Москвы-реки, когда купались по очереди — один всегда оставался со Скворой, с книгами, прогулками.

Увезли Катьку, а снова уходит на фронт Акишка.

— О том, о чём мы с тобой читали в запрещённых книгах… фильмы выпустили… представляешь?… — Рука Сони Ипатьевны жёстко держит её под локоть и ведёт по улице, — в них всё, как было.

Только на улице, перед своим подъездом, Акишка сказал ей словами:

«Люблю тебя больше своей жизни. Иду воевать. За тебя. Потому прошу: сбереги себя, без тебя мне не жить. Вернусь, сразу поступим в институты, сразу поженимся, ни дня не промешкаем». — Сквора залопотал быстро-быстро, и она ловила те же слоги, из которых состояли слова Акишки — «лю», «жи», «ве», «же»… — Будем самыми… самыми…»

Слов красивых он говорить не умел, и так — сказал их слишком много для одного раза, на всю жизнь её хватило тех слов.

Он не разрешил матери провожать его.

Он не разрешил ей, Доре, провожать его.

— Тебе не надо видеть не нашу жизнь. Ты останься в нашей. — И добавил: — Пожалуйста. — И ещё сказал: — Я не хочу спутывать…

— То, что это «Покаяние» выпустили, означает: советской власти конец, — Соня Ипатьевна чуть не волоком тащит Дору.

А Дора стоит у Акишкиного подъезда и не хочет, не может от него отойти. Акишка давно уже — под грохот военного оркестра, гремящего в городе, — исчез за углом своей улицы. Сейчас он проходит трамвайную остановку, к которой уже не подъезжают, дребезжа, трамваи, а теперь повернул на Садовую.

Как он может стоять в строю со Скворой за пазухой? Её нет, чтобы подержать Сквору. Как может бежать на учениях? Ползти? Как он может со Скворой ходить в баню? Любой ведь заметит птицу, хоть и привык Сквора молчать на уроках и дышать научился в маленькую дырочку рубахи… Сумеет ли Акишка проделать для него дырочку в гимнастёрке? А ведь сказала она Акишке:

— Велят тебе избавиться от Скворы!

Он улыбнулся беспечно.

— Кому помешает птица? Везде люди, — сказал уверенно. — Вспомни все фильмы, что мы смотрели… Хороших больше.

— Мы о разных людях смотрели. А если тебе попадёт в командиры подлец, что тогда?

— Тогда… тогда… отдам в добрые руки… до возвращения, — нерешительно сказал Акишка, но тут же возразил сам себе: — Не будет такого! Почему именно мне попадётся подлец? Пойми, вы здесь, дома, а я — один…

Так и не сумела она вставить слова — «Добрые руки у тебя есть: оставь матери или мне». Хотела сказать. Не сказала тех слов.

Какой командир достался Акишке?

— Грузинский фильм, — Соня Ипатьевна крепко держит её под руку, идёт быстро, изо всех своих сил. — Слышала такую фамилию — Абуладзе? Ничего не придумал. Говорят, прототип главного героя — Берия. Почему-то мне в юности казалось, среди грузин не может быть жестоких. Когда люди живут в красоте и в тепле… Говорят, фильм кончается, а долго все продолжают сидеть и стоит тишина.

Тишина сомкнулась за Акишкой и Скворой. Наповал их убило сразу обоих? Общей смертью погибли? Или их разлучили, и каждый погиб смертью своей? А может, Акишку замучили в лагерях, о которых ей столько лет подряд рассказывает Соня Ипатьевна?

Тишина. Ни звука, ни шороха.

Они с Акишкой любили тишину. Умели слушать ее. В тишине звучали все звуки жизни и все их несказанные слова.

Они любили смотреть друг на друга. С того самого часа, как отпаивали и откармливали умиравшего Сквору. Им было по десять лет. И что они могли делать, о чём говорить — на юру, на уроках, на улицах, среди людей? Они могли только смотреть друг на друга. Это был их разговор. Это была их судьба — слушать тишину.

— Пришли, наконец-то, — Соня Ипатьевна ввела её в заполненное людьми фойе клуба. — Постой здесь, я сейчас, — сказала. А ещё через некоторое время они сидели в проходе между рядами небольшого, но до предела заполненного зала на принесённых для них специально стульях.

Фильм начался. И с первых кадров Дора утеряла и Акишку, и себя саму.

С исчезновением Кати и с «Покаяния» началась последняя глава её жизни. И тишина после фильма в зале на тысячу человек свидетельствовала о грани, разрубившей жизнь прошлую и жизнь грядущую. В тишине поняла: ей рассказали об Акишкиной судьбе. Особый Акишка в самом деле родился в особой стране. Эта особая страна — ненасытная утроба, вампир — пожирала особые жизни своих детей, одну за другой. Изощрялась в жестокости.

Теперь она знает — он погиб в обезличке жестокости, как все особые мальчики погибли в этой особой стране. Убит ли он на войне фашистами-немцами в лицо или фашистами-русскими — в спину, попал ли он в лагерь и там замучен, неизвестно, известен виноватый в его гибели и, быть может, в муках — советская власть, допустившая и войну, и лагерь, и пытки, и обезличку, и унижение. А Сквора, не способный из-за сломанного крыла летать, в бою ли, на дороге ли, выброшенный из-за пазухи Акишки чужой волей, погиб той смертью, которой должен был погибнуть в своей ранней юности, — от голода и от одиночества.

Мучают и её, убивают и её — в тишине.

Вот в какой особой стране они с Акишкой родились!

Они шли с Соней по улице. Они пришли домой. Поставили чай. И даже уселись пить его.

Хлеб, масло, сыр…

Был ли сыт Акишка — в своей короткой жизни? Тишина. Ходит вокруг Стёпка, трутся об их с Соней ноги кошки. А они молчат.

И, когда после работы пришла к ним Наташа, они молчали, не зная, как рассказать Наташе тот фильм.

— Пойди посмотри, — сказала Соня Ипатьевна. — Попей чай и иди, я проведу тебя. Тебе поставят стул. А потом мы тебя встретим у клуба.

С «Покаяния» Абуладзе началась перестройка. Съезд — по телевизору, для всего народа! Сахарова — из ссылки вернули. Войну в Афганистане прекратили. Зошка, окончивший в университете физфак и получавший в своей лаборатории копейки, тут же создал кооператив — чинит компьютеры, составляет программы. Рудька написал ей из Тбилиси, что собирается налаживать экономику и что теперь дело пойдёт, потому что разрешили частные предприятия. Мадлена с Сидором Сидоровичем открыли свою фотографию. У Кроля дела пошли хорошо — организовал в своём районе собственную мастерскую, научился чинить иномарки, которых развелось в Москве бесчисленно. Приезжает, рассказывает о своём дне — с шести утра до одиннадцати вечера работает. Но и зарабатывает хорошо. Демократия в её — особой — стране!

Шкурой своей всю жизнь ощущая политику, она и представления не имела, как та самая политика делается. Была уверена, вершат её люди особые, на людей не похожие. И — увидела их — в президиуме. Целыми днями — говорят, говорят.

— Слушай их! — восторженный голос Сони Ипатьевны. Правду говорят! Поистине проснулась Россия!

И Дора слушает, пытаясь победить возящегося в ней червяка, — уж больно сидящие в президиуме лоснятся сытостью, уж больно модные у них костюмы и галстуки!

Соню не узнать. Распрямилась, развернула плечи — обнаружилась девичья грудь, девичья талия, и плечи девичьи — уголками. И глаза — в искрах, молодые. Величественная получилась красавица из старухи. С серебристыми пышными модными волосами (а девчонки седину себе делают специально).

— Сдвинулась Россия! К нам с тобой повернулась лицом.

Во дворе теперь Дора пытается управиться с пяти утра до девяти, и с начала заседания — у телевизора. Голова к голове сидят они. Забывая дышать, слушают Сахарова, Собчака, Травкина, Афанасьева…

Спешат в ЖЭК — приватизировать свои квартиру, по распоряжению самого — Горбачева! И снова — к телевизору. Политика — для них. Им дарит праздник. Им дарит квартиры — в вечное пользование — за копейки, никто никогда теперь не сможет отнять. Политика стала живой жизнью. Каждая речь комментируется Соней Ипатьевной.

— Этот врёт, — говорит она. — Всё врёт. Он знает правду, а нам врёт, потому что хочет выслужиться перед Горбачёвым.

— Почему Горбачёв кричит на Сахарова и гонит его? — спрашивает Наташа.

— Потому что Сахаров хочет участвовать во всём, чем раздражает его. Горбачёв считает, Сахаров вовсе не во всём разбирается хорошо, — говорит Соня Ипатьевна.

— Раздражает, да, конечно, но, думаю, Сахаров ему разрушает игру, — говорит Наташа. — Смотри, какая лиса этот Горбачев. Не верю ему. Не нравится он мне. Болтун.

— Ты что? — вскидывается Соня Ипатьевна. — Он начал перестройку. Он разрешил гласность. Он — за демократизацию. Он приватизировал наши квартиры.

— Не знаю, — раздумчиво говорит Наташа. — Много болтает. А на Сахарова кричит. Почему?

И за ней следом Дора, засыпая, повторяет: «А на Сахарова кричит. Почему?»

Эйфория кончилась с денежной реформой. Горбачёв устроил обмен денег.

Дора встала в очередь к сберкассе вместе с Соней Ипатьевной.

У неё самой деньги не водились. Зарплата — мизерная, на неделю едва растянешь. Пенсия тоже мизерная. Кролева сотня, которую он продолжал привозить раз в месяц, разбегалась мгновенно. Дора подрабатывала, но теперь подработка тоже давала почему-то совсем немного.

А у Сони Ипатьевны в комоде набралась солидная сумма — из её персональной пенсии.

Они вместе с другими пенсионерами их района стоят в холодном, хмуром ноябре вот уже несколько часов.

В ушах продолжает звучать их вчерашний спор за чаем.

— Нельзя хранить деньги дома, — резко говорит Наташа Соне Ипатьевне. — Мало ли какая случайность… пожар, например.

— Если я умру, Наташа, где Дора возьмёт деньги похоронить меня? — возражает ей Соня Ипатьевна. — Ведь по завещанию она получит только через полгода.

— Смотри-ка, всё предусмотрела! — удивилась Дора. — А что мне делать, если у меня ни на книжке, ни в комоде?

— Тебя Кроль, думаю, похоронит, — вздохнула Наташа. — Да мы с Соней. Я, девочки, не согласна. Сберкасса есть сберкасса, в ней счёт потихоньку растёт, да и с деньгами ничего не может случиться. А потом никто ещё не остался навеки валяться на улице или в своей кровати. Я же хочу скопить денег для внучки да на старость. Сегодня на ногах, завтра свалюсь. Во всём отказываю себе. Всю жизнь работаю на двух работах. Да ещё по субботам и воскресеньям делаю людям ремонт… Я дрожу за свои деньги. И хочу быть уверена, что они не пропадут.

— Тебе хорошо, у тебя сын есть, — возразила Соня Ипатьевна.

— Где он, тот сын? Деньгу зашибает. В день рождения, да и то не в каждый, позвонит. То ли прилетят похоронить, то ли не прилетит.

Перед ними — отёчная крупная старуха. Тумбы-ноги в разношенных башмаках, очень похожих на тапочки, и — шляпка, модная в сороковые годы.

Ни на кого не смотрит. Видно, стоять ей тяжело и — холодно.

Если и Доре, здоровой и сильной, невмоготу, то; каково же на таких-то ногах?…

У самого входа в сберкассу, так манящего к себе, женщина чуть качнулась в одну сторону, в другую и — упала. Молча. Шляпка слетела с головы, обнажив реденькие, но пушистые волосы.

Скорая помощь, суета…

Женщина так и не пришла в себя.

Дора подняла шляпку, передала санитару.

В сберкассе их ждала новая беда — им обменяли лишь по пятьсот рублей, то есть всего тысячу, а что делать с девятью тысячами, собранными на болезни и старость?

На другой день, в субботу, они уже втроём — с Наташей отправились в другую сберкассу и выстояли восьмичасовую очередь, в которой тоже оказались кандидаты на тот свет. «Скорые помощи» вопили по городу — сиренами вселенской беды.

Три дня целиком истратили они на обмен денег Сони Ипатьевны, и с каждой минутой, проведённой в очереди, Соня Ипатьевна всё больше теряла блеск надежды, омолодившей её на сорок лет. К исходу третьего дня это снова была исстрадавшаяся старуха — плечи согнуты, грудь — впалая, голова выдвинута чуть вперёд…

— Демократия пахнет смертью для стариков, совсем как советский фашизм, — за похоронным вечерним чаем третьего мучительного дня сказала Соня Ипатьевна.

Наташа усмехнулась.

— Вы-то уши развесили! Меня не слушали. А я их всех как облупленных изучила. В исполкоме власть в миниатюре… зеркало той, — она ткнула тощим пальцем в потолок. — Один портрет. Один стиль. Помяните мое слово, девочки, Россию спустят с горы, растрясут, растащат. Только всё начинается…

Наташа оказалась провидицей. Но даже она не ожидала того, что произошло с их особой страной.

Началось всё с мяса.

Как-то Наташа прибежала к Доре радостная;

— Повезло-то как! В палатке купила говядинки. Такая дешёвая! Давай готовь. Я побегу вымою магазин, к ужину как раз буду.

Дора решила потушить бефстроганов. Принялась разделывать мясо. И вдруг нож наткнулся на что-то твёрдое, взвизгнул, как при встрече с железом. И это в куске мякоти! Удивлённая, отхватила сразу большой кусок и увидела — пулю.

Откуда? Животных, идущих на мясо, уже давным-давно убивают электричеством. На дичь не похоже. Да и продаётся дичь в специальных магазинах, типа «Дары природы», «Олень», расхватывают в одну минуту, кто потащит в их район?!

Почему-то Дора не стала готовить мясо, отложила, завернула в ту бумагу, в которой Наташа принесла его. И завела блины. Осталась ещё банка смородины от лета. Блины с вареньем, чем плохо?

— Знаешь что, давай снесём на анализ! — предложила Соня.

Наташа вспыхнула.

— Я так мечтала о куске мяса! — Но тут же согласилась: — А и впрямь, что мы всё в темноте живём? Хоть в чём-то сами разберёмся.

— Ты хоть знаешь, где такие анализы делаются? — спросила Дора.

— Пойдём в исполкомовскую столовую, у меня там работает приятельница.

Приятельница обещала отнести мясо куда нужно…

…Мясо оказалось человечье.

Когда милиция вместе с перепуганной насмерть Наташей явилась на ту улицу, где было куплено мясо, никакой палатки там не оказалось.

— Не приснилось же мне, честное слово! Голубая, фанерная, небольшая… лоток под крышей! — объясняла Наташа.

И тут же её слова подтвердил старик с палкой:

— Была палатка. Я вот тоже пришёл. Странное какое-то мясо вчера мы здесь купили. Сладкое. На говядину совсем не похоже. Уж я-то в говядине разбираюсь, ею жив.

Слов не было. Сидели за столом в тот день понурые. В России продают человечину.

После затянувшегося молчания тихо, как-то с натугой Наташа сказала:

— Мне очень страшно. Не знаю, что-то катится на нас… сметает… Нам говорят: убирайтесь. Очищайте пространство. Не слышите?

Соня Ипатьевна подняла голову.

— Не выживешь, если так будешь относиться к истории. Помню, на лесоповале… холод, дышать больно, забивает глотку, есть хочется, топор из рук валится. Не ты держишь топор, а он тебя, ты буквально висишь на нём, вроде держишься за него. Ткнёшься им в дерево, и вроде — прислонилась. Одно желание — упасть и не встать. Насколько проще… А я… Пушкина, как молитву, читаю, подряд всего, что в юности знала. С детства любила Пушкина. «Товарищ, верь, взойдёт она, заря пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна…» И ведь верила: вспрянет! Этой верой и жила. Или концерты Чайковского, Рахманинова играю. Или Скрябина… И музыка… ритм… вроде топором двигали… Я ведь консерваторию кончила, я ведь выступать уже начала — в зале Чайковского концерт дала, играла Шопена.

— За что же тебя? — спросила Дора.

Соня Ипатьевна усмехнулась.

— А за что убили того человека, мясо которого купила Наташа? В нашей стране нет вопроса — «за что?». Есть вопрос — кого следующего? Внушили нам: сладко пострадать за Родину. Кого следующего, — повторила, — выхватит судьба и принесёт в жертву неизвестно какому Молоху? А я не хотела чувствовать себя жертвой. А я боролась. Воображала солнце, когда холодина и хмарь… ведь вся музыка — на воображении. Тут и краски, и цвет, и весь мир…

— А может, Бог специально выхватывает жертвы… — тихо сказала Наташа.

— Почему же, когда вернулась, не стала работать по специальности? Почему пошла преподавать в музыкальную школу? — спросила Дора. Ей тоже очень страшно, но она, как и Соня Ипатьевна, не хочет поддаваться этому страху.

Соня Ипатьевна молчит долго. А потом протягивает к ним руки.

На одном пальце не хватает подушечки и ногтя.

— Кто это тебе сделал?

— Нашёлся один… — И Соня Ипатьевна переводит разговор: — О чем я тут?… Раньше времени не надо, Наташа, представлять себе гибель. Я живу сегодняшним днём. Сейчас есть кусок хлеба, и хорошо. А если на улице дождик, я закрою шторы, зажгу яркий свет, включу музыку и представляю себе солнце…

Но новый день приходил с очередной бедой. Повысились цены, и до получки не дотянула. Два дня кошки со Стёпом нюхали пустую кашу и отходили. Обиженные, поели лишь на третий день, когда каша уже подкисла. А она пила чай — утром чай, днём и вечером. Подругам говорила, что уже ела.

Был проведён ночной рейд и разнёс честные кооперативы поверивших Горбачёву. К часу ночи добрёл до неё Зошка, с небольшим компьютером в руках, каким-то чудом спасённым от бандитов.

— Забрали всё, — сказал он.

Стоял, покачивался, точно под ветром, остановившимся серым взглядом её не видел. Худенький, хрупкий, за несколько часов он снова стал подростком, и куртка была ему велика.

Пил чай, будто камни глотал. Морщился. Больше он не проронил ни слова за те полтора часа, что просидел у неё.

Прощаясь, она обняла его. Он дрожал.

— Останься у меня, — попросила. — Поспишь, легче станет.

Словно не услышал, сказал:

— Негде взять денег.

Зачем тебе деньги? — спросила.

— Компьютеры — чужие, на много тысяч. В ремонт мне дали семь компьютеров и три принтера.

И только тут она поняла, что произошло.

Она не охнула, не всплеснула руками, не принялась причитать.

— Сколько? — спросила. Взяла Зошку за руку, втянула в комнату, усадила к столу, положила перед ним тетрадь в клетку, в которой записывала свои расходы, дала ручку. — Считай.

— У нас с матерью нет таких денег, а у отца я никогда не возьму. Мама разошлась с ним потому, что он не давал ей денег на жизнь. И мне никогда не купил ни одной вещи. Даже конфетку не приносил.

— Считай, — повторила Дора. — Сколько нужно? И глупости в голову не бери, — сказала жёстко. — Что надумал?

Метнулся взглядом на неё.

— Откуда ты всё всегда знаешь про меня, тёть Дор? — спросил. — А что мне делать?

— Звони матери, скажи, остаёшься у меня, я болею. Потом считай. Потом ложись спать. С утра вызову Соню Ипатьевну тебя сторожить, чтобы глупостей не наделал. Я по дому соберу. Люди же. Ясно?

Убили мирных жителей в Тбилиси. Ночью позвонил Рудька, сказал, что Нана — в больнице (чёрт погнал её на демонстрацию!).

Выскочили на свет омоновцы и стали определять, кому жить, кому не жить в Литве и в других огненных точках.

Каждое событие по сердцу проходило. В глуби страны — все теперь ощущали это — зрела братоубийственная война, а в центре войны — мальчик Рудька.

Сорваться бы Доре, снова по её близким — танком — шла политика. Но сорвалась Соня Ипатьевна. Неожиданно для себя самой, по её словам, впервые в жизни, она впала в депрессию: перестала смотреть телевизор, выходить из дома. Лежала отвернувшись носом к стене.

Может быть, борьба за жизнь Зошки, может быть, тяжёлая работа — каждую минуту Дора кому-то стирала, готовила, может быть, открылись резервы нерастраченных в битвах с властью сил… — она не раскисла, она поняла: только от неё зависит, выжить им всем или погибнуть.

— Соня, пойдём погуляем, прошу тебя, — пыталась она поднять подругу. — Ничего особенного не, происходит, всё — то же самое.

— Не то же. Я поверила, — тихо сказала Соня.

— Ты должна жить. Ты должна встать, — жёстко говорила Дора, а сама прекрасно понимала, о чём та.

— Никому я ничего не должна. Боролась, а теперь устала. Не хочу.

— А мы как же? А с нами ты как поступаешь? Что нам с Наташей без тебя делать? Мы-то в чём виноваты?

Соня Ипатьевна не отвечала.

Рудьке Дора написала письмо на трёх страницах — выдала свои рассуждения о смысле жизни: в такие моменты истории нужно бежать прочь от политики и ни под каким видом не жертвовать своей жизнью — не остановишь танк, прущий на тебя, или лаву из ожившего вулкана…

Зошке собрала деньги. Спасла от самоубийства. Но ценой каких унижений… ценой каких мытарств — приходилось упрашивать людей, приходилось работать на износ, никогда столько не работала, и пришлось тайком от Зошки найти Зошкиного отца — не ушла, пока не вытрясла нехватающей суммы, — расстались у сберкассы.

Да, политика творилась вприкуску.

— Соня, пойдём в кино, — начинала свою песню Дора на следующий день.

В тот вечер пришла к Соне и Наташа.

— Меня стыдила… приказывала, чтобы я нюни не распускала, а сама? — резко спросила она. — Ну и где твой Пушкин? Где твой Рахманинов? Где твоё солнце? Где твой яркий свет?

Соня Ипатьевна села в кровати, лихорадочными глазами уставилась на Наташу.

— В лагере мне казалось, случилась несправедливость. Выяснится, кончится этот бред. Казалось, Россия — жива. Казалось, Россия не может погибнуть. Казалось, она сокрушит тех, кто устроил тот ужас всем нам. А теперь… снова кровь, насилие… снова — нищета. И к тому же Россию распродают, деньги между собой делят. Всё равно нам всем погибнуть. Что сейчас властвует над Россией, скажи. Почему Россия взяла от Америки не лучшее, а худшее? Почему меня гонят из России — в землю?

Наташа фыркнула, ощетинившись острыми ресницами.

— Ты что ж, решила уступить подонкам? Умирать собралась? Брось-ка, покажи-ка нам, какая ты сильная, ну! Чему учила меня, а?

Соня Ипатьевна ничего не ответила Наташе, снова легла и отвернулась к стене.

Они с Наташей долго сидели за чашкой чая в Дориной кухне. Молчали. А потом Дора сказала:

— Она не прожила свою жизнь. И я не прожила свою жизнь. У нас отняли любимых. Её любимый замучен в лагере. Я всю жизнь ждала Акишу, чтобы с ним поступить в институт. У меня отняли мою профессию, у неё — её, а теперь отнимают право есть. Как прокормиться? Накатило…

Наташа резко отъехала со стулом, проскрипев линолеумом, встала.

— А кто проживает свою жизнь? И что значит — прожить жизнь? Мы пьём чай — живём или нет? Ну? — Блестела глазами, скрипела голосом: — Что такое вообще — прожить жизнь? Ты знаешь?

Она ушла, хлопнув дверью, как когда-то Виточка. А Дора долго ещё сидела без мыслей и сил за своим остывшим чаем в своей розовой кухне, светящейся многочисленными огнями.

И все-таки Соня Ипатьевна поднялась. Поднялась, когда рухнула Наташа.

Никто из них — ни Дора, ни Соня — не заметили, в какой миг Наташа сорвалась.

Она изрыгала желчь — не замолкая ни на минуту, своим язычком разила всех и всё подряд: «Подонки, ещё взвинтили цены. Посмотрела бы я, кто нажился на этом? В рожу бы заглянуть, а?!», «Подонки, опять давят людей», «Подонки, опять врут». Но её злоба не раскрывала отчаяния. К ней привыкли.

Может быть, если бы Дора внимательно пригляделась…

Но Дора впервые в жизни была занята собой.

Началось с того, что Кроль перестал давать ей деньги. Совсем.

Этому предшествовал год изнурительного мучительства. Кроль звонил, спрашивал, как она, говорил жалким голосом: «Прости, мать, задерживаю деньги, их теперь не бывает в моих руках, мадам — мой бухгалтер, не даёт ни копейки» или «Не пускает меня, я теперь подкаблучный, прости, но я обязательно вырвусь» — и поспешно вешал трубку. Дора понимала, Виточка вошла в комнату или в мастерскую… Но всё-таки Кроль вырывался, подбрасывал деньги, обнимал её, заглядывал в глаза. Встречи с ним, фотографии Кати, которые он привозил ей и развешивал по стенам, его рассказы о процветании мастерской давали силы — легче, чем подруги, переносила она ломку страны.

Но вот Кроль перестал бывать. Совсем. Звонил изредка, говорил мрачно: «Прости, мать, зашился» или «Бегу, мать, некогда, держись, пожалуйста» — и клал трубку.

Он перестал бывать, а она перестала спать.

Смотрела в светлый от фонарного света потолок, в светлые стены и видела картинки общей их с Кролем жизни. Вместе обедают. Вместе едут на рынок. Вместе идут в кино. Вместе смотрят телевизор.

То, что Кроль перестал приезжать, совпало с выездом из дома старых жильцов (так, Зошка с матерью обменялись — взяли квартиру меньшей площади и доплату) и въездом в дом людей совсем иной породы, которым подходит одно слово — «хозяева».

Одновременно с исчезновением Кроля усилилась инфляция.

Почему так сильно растут цены? Почему на один доллар приходится сто рублей, триста… пятьсот… тысяча… полторы? Неужели это всерьёз? Вот сейчас всё вернётся к привычному и, как прежде, можно будет заработать на жизнь своим трудом.

Но к прежнему не возвращалось. И — заработать не получалось. Зарплату платить перестали. «Дворники нам не нужны», — сказали ей в ЖЭКе. А пенсии с каждым очередным повышением цен хватало всё на меньшее количество еды. Если раньше на пенсию можно было жить неделю, то теперь она расходилась в три дня. Мясо, рыба подскочили в цене.

Дора ничего не понимала. Как — «дворники не нужны»? А сугробы зимой, заваливающие дороги? Ведь машине не проехать же, человеку не пройти! И она продолжала чистить, скрести, разбивать ломом лёд… Делала всё, как прежде, но двор перестал быть её работой.

Многие старые жильцы поменяли специальности. Так, Мадлена и Сидор Сидорыч превратились в фотографов. Домой большинство людей возвращалось теперь лишь к ночи.

Из двора исчезли мальчишки. Теперь они торгуют сигаретами, дисками, билетами в кино и прочим ходовым товаром — зарабатывают.

Из двора исчезли пенсионеры. Они пытаются что-то прибавить к пенсии: кто делает плюшевых зайцев и ёжиков, кто шьёт одежду, кто в сторожа пошёл, а те, кто ничего не умеют или не смогли пристроиться, лежат по домам — голодные.

Её перестали звать убираться и стирать — каждая копейка ощутима даже для тех, кто неплохо получает.

Наступил день, когда нечем стало накормить зверей, даже крупа кончилась.

Дора сидела у своего роскошного стола в своей роскошной гостиной, а вокруг неё кричали кошки и не сводил с неё глаз отощавший и какой-то облезший Стёп. Она не плакала, она думала: что делать?

Попросить у Наташи? Наташа несколько раз сама приносила еду. Но вот уже пару дней не приходит. А две недели назад с ней случилась истерика.

— У меня было много тысяч рублей, — на высокой ноте зазвенел голос. — Я была такая счастливая: не зря копила — внучка жить начнёт. А сейчас… эти тысячи с каждым днём теряют свою силу, скоро совсем станут мусором; Что у Сони в чулке, что у меня — в сберкассе… один итог — всё, что заработали за целую жизнь, истаяло… Куда делось? Никто руками не дотронулся… а — нету.

— Хочешь дам совет? Сегодня сними все деньги, до копеечки, пошли внучке прямо сейчас, а на остальные накупи какой сможешь еды, пока ещё есть возможность сделать запас, крупы, консервы, бутыли с маслом… Если так пойдёт дело, деньги скоро совсем обратятся в ноль.

— Я во всём отказывала себе, — говорила Наташа. Слышала её — не слышала…

— Наверное, напрасно…

— Нам в исполкоме перестали платить зарплату. Я всё хожу туда, тянет меня…

— А в магазине?

— В магазине платят, потому что теперь он — от какой-то совместной компании или предприятия. Но русским платят копейки…

— А кому платят хорошо?

— Не знаю, — Наташа опустила голову. Посидела молча, ушла.

Вернулась в тот день поздно вечером. Принесла рыбы, мяса, круп и положила перед Дорой деньги.

— Это тебе. Может, ты лучше моего потянешь. Давай вместе есть. — Смотрела в окно пустыми глазами. Говорила как заведённая кукла. — Я послушалась твоего совета — изловчилась, отправила почти все деньги внучке с верным человеком. Никогда не видела её… девчонка родилась на севере. За восемь лет сын так ни разу и не выбрался ко мне. За что он меня так? Скажи. — И она заплакала. Её плач — на одной ноте — напоминал скорее вой деревенской бабы по покойнику.

Ни валерьянка, ни горячий чай, которые Дора силком влила в неё, не помогли — Наташа сидела на одном месте, смотрела в одну точку и на одной ноте выплакивала свою судьбу.

Глубокой ночью улеглась на диван и уснула.

Ежедневно Дора затаскивала Наташу к себе, кормила чуть не с ложечки — с уговорами, криками и мольбами. Наташа есть не могла — давилась.

А теперь пропала. Два дня не появляется. И деньги её кончились.

Вот он, чёрный день, когда она сидит — перед своими плачущими от голода животными и не знает, что делать.

Наташа ждёт: сын вернётся. Остался всего год по контракту… Радость же впереди у Наташи!

Скулы обтянуты пергаментом. Глаза ввалились, заволоклись серой мутью. Губы посинели. За несколько лет перестройки Наташу стало не узнать.

Лицом к лицу были, не замечала, а с расстояния разлуки увидела.

И голос Наташин: «А что, не превратятся мои — тысячи в труху по дороге к внучке, а? А не превратятся в труху тысячи, что Алик заработал таким тяжёлым трудом? Такой ценой они ему достались! Я должна дождаться Алика и Алёну. Засыпаю с мыслью о них, просыпаюсь… всегда мечтала иметь дочку, а теперь вроде у меня комплект».

Наташа говорит. Кошки орут. Стёп жалкими глазами смотрит на Дору.

Что делать? Где заработать деньги? Куда кинуться?

Оглядела комнату. Нет, только не это. Не сможет она продать мебель. Каждую вещь вместе с Кролем выбирали. Не вещи, близкие друзья.

— Замолчите! — закричала исступлённо. Никогда так резко со своими зверями не говорила. Встала, накинула пальто и выскочила из квартиры.

Ей срочно нужна Наташа.

Почему не пришла сегодня? И вчера почему не пришла?

Обтянуты скулы пепельной кожей. Глаза залиты мутью…

Едва волоча за собой голодные ноги, кое-как добрела до исполкома.

Там ей сказали: Наташи два дня не было.

Никогда не думала, что в такой красивой квартире, такой щедрой теплом и светом, она не сможет накормить своих зверей…

Никогда не думала, что в такой просторной, полной воздуха квартире, населённой любимыми зверями и вещами, так ощутится одиночество. Впервые за жизнь.

В магазин вошла с опаской. Она боялась запахов. Так много значат запахи в жизни. Снег пахнет свежими огурцами. Небо пахнет солнцем и оранжевым теплом.

Прежде всего — запах импортного порошка. Ровные ряды громадных коробок, ярко-красных, тугих.

А она стирает простым мылом, оставшимся ещё с доперестроечных времён — всегда закупала большими количествами мыло, спички, соль. С войны. Привычка оказалась сильнее доводов разума. Ничего с собой не могла поделать. Так и лежали на антресолях пачки мыла и спичек, а в буфете — пачки соли. Только солить нечего и жарить нечего.

Запах рыбы…

Для Доры это запах особый. Запах благополучия. Пахнет рыбой, значит, кошки сыты.

Запахи копчёной колбасы оставили равнодушной. Не станешь же ею кормить животных.

Зато дурманя пахли колбаса докторская и сосиски…

С самого детства она привыкла к тому, что еда делится на две категории: одна — которую она может купить, другая — на которую она смотрит. Почему не смотреть? За прилавками выставлена бутафория. Вон в детских книжках — самобранки всякие… не ешь же те вкусности с картинок! И даже сейчас, когда нестерпимо ныло в желудке и булькало несдержанным желудочным соком, она не соединяла красивых продуктов с той реальной едой, которая насытила бы её. Кусок чёрного хлеба, картофелина — что надо ещё? Но государственная картошка вся гнилая, а кооперативная — недостижима. И на хлеб сегодня нет..

Ходила от прилавка к прилавку, с удивлением разглядывала рядом с русскими названиями иностранные. Никогда раньше не бывала в этом магазине — он далеко от её дома. Наташа говорила: поставляет сюда продукты совместное производство. Что за производство?

Чего тут только нет! Фрукты. Хлеба разных сортов, нерусского вида. А колбас всевозможных сколько и сыров!..

У кого можно узнать о Наташе?

Подошла к прилавку с консервами.

— Не было её два дня, — сказала молодая, ярко крашенная девица, с длинными, распущенными волосами. — Мы уж решили, заболела.

Дора кинулась из магазина. Только сейчас, когда неотступно маячило перед ней Наташино измождённое лицо, стянутым своим животом, прилипшим к позвоночнику, она ощутила беду.

Наташа нужна, немедленно, — разрешить проблему: как накормить животных, где заработать денег? — отгоняя беду, уговаривала себя, переводила свой страх в быт и в обыкновенную корысть. Но на бегу к Наташиному дому всё больше растеривала иллюзии утешения — пергаментная кожа обтянула скулы, губы — серые, голос — тонкий, на пределе обрыва…

У всех у них были ключи от квартир друг друга — мало ли что с ними может случиться, не молодки. И теперь дрожащей рукой Дора всовывала данный ей Наташей ключ в замок, а он никак не попадал в замочную скважину.

…Прежде всего — запах. Характерный запах газа.

Дора кинулась на кухню — все конфорки дружно открыты.

Неслушающимися пальцами повернула их. Распахнула окно. Распахнула входную дверь, чтобы побыстрее вытянуло.

Наташа лежала на своей железной, доисторической кровати — носом к стене.

Со спины — тощий подросток, один хребет.

Лежала одетая. Из-под чуть задранной юбки безжизненно разбросались тощие ноги. Рот сильно открыт, подбородок отвис. В руках намертво зажаты фотография сына с лупоглазой грустной девочкой и толстая тетрадь с записями, которые Наташа когда-то показывала Егору Куприяновичу.

Четвёртая глава

Небо расплывалось дымом. Расползалось. Не открывалось ей. Было забито серыми грязными сгустками мути.

Между ним и Дорой — химические и радиоактивные отходы, выброшенные прямо людям — дышать, неочищенные отработки бензина, вырвавшийся из-под управления газ Наташиной квартиры. За долгие годы злой власти и перестройки, проводящей её же идеи (в особой стране особых людей извести), скопилось столько мути, что воздуха совсем не осталось, муть из грязи, из шлаков спрессовалась, разлеглась между Дорой и небом и скрыла небо. Даже обычных облаков теперь не видать.

Затылок налился тяжестью крови, так долго стоит она, подняв лицо к небу.

— Пойдём в кино, — уговаривает её Соня Ипатьевна, голос её дрожит. — Похоронили как положено, помянули как положено. Сдвинься с места, засохнешь. Идём отнесём продукты, накормим зверей и — в кино, ну, идём, пожалуйста!

Что ещё набилось между ней и небом и не даёт встретиться со своими?

Бессонные её вопросы… Почему Кроль не приезжает к ней? Почему об Акишке так за всю жизнь ничего и не узнала? И о Егоре Куприяновиче… Наташа оказалась слабая или сильная? Почему сын не прилетел на похороны? Почему дети бросают своих матерей? Все её «почему» тоже — мутной тяжестью — скопились над ней.

— Ну, прости меня, Дора. За Наташу прости меня. Я виновата, бросила вас, ослабла, пеклась о себе, эгоистка, — Соня Ипатьевна стоит рядом, на заплёванной, замусоренной спортивной площадке, — сколько дней Дора не убиралась в своём дворе?! — Дора, прости… — дребезжит голос. — Пойдём куда-нибудь, пожалуйста! В «Повторном», говорят, идут «Весёлые ребята». Надо переключиться.

Почему порвалась между нею и небом связь? Неужели политика так сильна? Сильнее неба? И только от неё зависит — жить человеку или нет? Что зависит от неё самой, от Доры?

— Пойдём, пожалуйста, — просит Соня Ипатьевна. — Мы должны сами изменить это мгновение. Мы должны дожить свои жизни. Нам надо перестать думать о Наташе, мы не поможем ей. Мало ли у всех у нас за спиной любимых мертвецов? Не каждую же секунду помнить о них! Исполком похоронил же её! Всё как положено…

Квадрат её жизни. От целой жизни — один квадрат. Кто проиграл на нём, этом квадрате, свою жизнь до неё? Кто проиграет — после? Фигурки… Кто дёргает их за верёвочки? Кто пишет, как кому сыграть свою роль?

Стёпка лижет ей руку, скулит, тянет за подол.

— Ты чего? — услышала она Стёпа. И увидела. Рядом со Стёпкой развалился на земле маленький котёнок. Раскинул лапы и мурлычет. Стёпка лижет то его, то её руку. Котёнок, весь прилизанный Стёпкиным языком, очень тощий.

— Надо же, а я и не вижу! — усмехнулась Соня Ипатьевна. — Прибавление в твоём семействе. Гляди-ка, на Ксена похож.

— Только бы не по характеру.

— Признайся, Дора, из-за его характера ты и скучаешь о нем. Разве нет?

Дора подняла котёнка, погладила Стёпку.

Котёнок в самом деле похож на Ксена. Может, брат Ксена, а может, внук, кто знает. Она уж и не помнит, кому раздаривала его и Рыжухиных детей,

— Тебе на сегодня утешение.

— Лучше бы ребёночка Бог послал! — прошептала Дора. — Пойдём подложим его к Кляксе, может, покормит. Если не станет, накормим и — в кино, — говорит она лихорадочно, цепляясь за тощее, вылизанное Степом существо. — Знаешь, Соня, мне всегда казалось, звери — души людей. Слова сказать не могут, маются в ловушке — зависят-то в каждой мелочи от самодурства человека… Кто послал мне его — Наташа? Я… — Она не договорила. Лишь теперь, когда она прижимала к груди мурлыкающего котёнка, она осознала, Соня — на ногах, вышла из депрессии — чтобы спасти её. Пошла по подъездам — собрала немного за её, Дорину, работу. Принесла деньги — накормить их всех. Они закупили продукты. На несколько дней хватит. Передышка. — Мне никогда не было так… — снова оборвала фразу на слове. Хотела сказать: «страшно». И ещё: «Не бросай меня больше, Соня. Нам нельзя больше врозь». Хотела сказать это, а сказала: — Короткий кошачий век. Вот и Клякса в последний раз, наверное, котилась. А Рыжуха и Оспа уже старые… Не успели оглянуться, на глазах столько жизней началось и закончилось…

Тепло, идущее от сырого, мурчащего котёнка, растопило равнодушие ко всему. С полными сумками идут. На несколько дней еда есть. Им с Соней и с животными дана передышка.

Рыжуха не дождалась передышки. Она лежала вытянувшись всем своим пушистым тощим — голодным телом.

Котёнка назвали Ксеном, по просьбе Сони Ипатьевым. Но он на Ксена совсем не походил. Ему нравилось общение с кошками и котами, а больше всех он любил Стёпку. Кто знает, может, он решил, Стёпка — его мать, потому что он вылизывал его? А может, потому, что Ксен нашёл у него на животе бородавку и сосал её изо всех своих детских сил, оглушительно мурлыча. В эти часы Стёпка лежал неподвижно, застыв как мёртвый, в неудобной позе — чуть приподняв свою весёлую лапу. Котёнок не обращал никакого внимания на Дору, хотя она кормила его молоком из бутылочки.

Видимо, бутылочная соска пахла невкусно, и он, несмотря на то, что наедался до отвала именно из этой соски, считал: сытость исходит от Стёпки — доев, он летел стремглав к Стёпкиной бородавке и припадал к ней. За Стёпкой он ходил по пятам.

Смотреть съезд и слушать последние известия после Наташиной смерти перестали совсем.

Теперь Соня Ипатьевна снова приносила книжки и, пока Дора готовила им всем обед или стирала, читала вслух.

Соня Ипатьевна была не обыкновенная старуха. Выбравшись из депрессии со смертью Наташи, она снова стала исчезать, порой на целые сутки, а утрами возвращалась возбуждённая, с лихорадочным блеском в глазах и — с книжками. Вот эти нетипичные книжки, зачитанные чуть не до дыр, она и читала вслух Доре. Дневники Олицкой и Григоренко, статьи Солженицына, снова Буковского о психиатрической больнице-тюрьме…

Они с Акишкой любили читать. И, когда Акишка исчез, Дора часто брала в библиотеке те книжки, что они читали вместе, и те, что прочитать не успели.

То, что читала Соня Ипатьевна, не было художественной литературой. Весьма вероятно, не известные лично ей, Доре, не пережитые лично ею, Дорой, ситуации из реальной жизни имели место и здесь, на её квадрате! Каждая книга, что читала Соня Ипатьевна, — вопль человека, искалеченного советской властью. Почему она, Дора, не слышала этого вопля на её квадрате? Наверняка и здесь творились беззакония!

Громкими словами на весь мир возвестила перестройка: советская власть, порождавшая те ситуации и, как следствия их, убийства, рухнула. Но почему точно так же, как в период её существования, в жертву идее, теперь совершенно иной, приносятся люди? Почему перестройка обернулась гибелью многих, а лозунги о демократическом управлении страной растаяли, будто их и не было?

Чем платить за квартиры? Как прокормить себя и животных?

Доллары. Слово — чужое.

Бактерии, микробы, разрушающие человека или зверушку, не видны. Но эти… пришельцы — вот они. Впервые увидела доллары в сберкассе — не гости, хозяева в России. Зелёные языки, решающие любой разговор. Теперь она чётко усвоила: доллары — единственно уважаемая валюта. Вездесущи. Вторглись и в продуктовые магазины, и на рынок. Побродишь, побродишь вдоль рядов, над которыми восседают не русские бабки и мужики, а восточные купцы, называющие сразу две цены — в долларах и в рублях, походишь вдоль магазинных прилавков… и-прочь, на улицу. Стоишь под дождём, снегом, солнцем, зажимаешь в кулаке скудную пенсию и недоумеваешь: что на неё можно купить? Как получилось… почему родной рубль ничего не значит?

«Инфляция» — тоже слово чужое. И сначала, с первым повышением цен, никак не приживалось в Доре. В слово «инфляция» включены и торжество американского доллара над их рублём, и болезнь страны, когда рухнуло громкое её могущество, а её по кирпичику растаскивают, и голод стариков, одиночек с детьми, зверушек…

Звери не понимают, что происходит, и в те дни, когда пенсия кончается, смотрят на неё недоумённо: где их мясо, где их рыба? Только след от запаха — Дора растягивает бульон на много дней, пока не остаются одни макароны.

— Что делать? — сидят они с Соней Ипатьевной на кухне друг против друга.

Политика, которую они вместе с телевизором выключили, бьёт по башкам, вбивает людей в землю, как гвозди: «Уходите, не мешайтесь под ногами. Лишние. Голодраные». Россия исторгает их из себя.

Больше других страдают Клякса с Оспой. Оспа родила уродцев — котят без шерсти. Пришлось всех утопить, а Оспа проплакала несколько дней — человечьими крупными слезами.

Кляксиных котят никто брать не захотел. Повезла на Птичий рынок.

Птичий рынок — самое печальное место на земле. Если знать, что здесь происходит. Истинные любители животных выродились как класс, большинство из них не может и себя-то содержать. Ходят по рынку бизнесмены — скупают собак пачками — на шапки, скупают кошек — на опыты или на корм нутриям… Не завидна судьба зверушек, попавших к ним в руки. Животные стали бизнесом.

Дора не может встречаться с их тоскующими глазами.

Подскочила перекупщица:

— Давай за пять тысяч всех оптом.

Дора отступила от неё, беспомощно шаря взглядом по лицам редких здесь сегодня детишек — может, прямо в руки кому-нибудь?

Они играли в её корзине — пушистые весёлые котята. Четыре души. А глаза у перекупщицы — сладкие.

— Куда ты денешь их? — спросила Дора. — На опыты отдашь? Или на корм кому-нибудь?

— Что ты такое городишь?! — возопила тётка. — Что я, антихрист какой? В лучшем виде устрою.

Пять тысяч! Мясо стоит две тысячи килограмм. Рыбу можно найти за девятьсот пятьдесят… Растянет на неделю, точно.

Но молочно-голубые глаза Кляксиных детей!.. Ксена подобрала на улице, растит, а своих — четырёх детей — отдаёт на муку. А они… последние её Дети. Похоже, больше не будет.

Если не знать их будущей судьбы…

Как она может не знать? Теперь-то она хорошо знает: в их особой стране мучение людей, и ранняя смерть — норма.

— Решай, тётка, чего тянешь время?

Завыла вдали собака.

Голоса зверей на Птичьем рынке. Зовут, просят, удивляются: почему их отдают чужим?…

Судьба животных — лицо перестройки. Человечьи голодные глаза…

— Нет, спасибо, я попробую сама, — сказала Дора и, прижимая к груди корзинку, двинулась вдоль радов.

Мальчик просит отца:

— Того щенка возьми.

— Не могу, Витя, он вырастет в большую собаку. Квартира маленькая, да еды нужно много.

— Я хочу большую собаку, чтобы защищала, — говорит Витя.

— Может, котёнка купишь? — без особой надежды спрашивает у мальчика Дора. — Вместо собаки.

Витя разглядывает котят.

— Они не защитят. А меня мальчишки бьют, — говорит он. И просит отца: — А может, и котёнка, и щенка?

Сердито смотрит мужик на Дору. И Дор а пятится от него.

Увидела девочку с бабушкой — они стоят перед птицами, спросила:

— Котёнка не хотите?

Бабушка махнула рукой.

— У зятя аллергия. Как начнёт чихать да сморкаться, беги из дому. А ему приходится много работать — распугает всех своих клиентов. Уговорили на птицу. Если и от неё будет аллергия, тогда уж не знаю…

Девочка гладит котят, а они играют её косицами.

— Я бы с удовольствием, я уж так хочу!.. — доверчиво говорит она.

Часа три проходила Дора по рынку, сама предлагала тем, кому душой доверилась. Но смогла отдать лишь одного — и то бесплатно — пожилой женщине, видимо, совершенно одинокой.

Домой вернулась с котятами.

— Что делать? — снова смотрят они с Соней Ипатьевной друг на друга.

— У меня почти не осталось на похороны, — говорит Соня Ипатьевна. — Как ты похоронишь меня?

Дора не отвечает. Что можно продать? Всё-таки — мебель? Она вполне может оставить себе одну тахту, что в спальне, а в гостиной они с Соней и на стульях посидят. А если и шкаф продать? Зачем ей шкаф? Полупустой стоит. Ватные брюки с ватником, тройка юбок ещё послевоенного образца, тройка платьев… Из тряпок нечего продать. Ничего не нажила.

— На какое-то время выход — шкаф и этот диван, — говорит она Соне. — Можно, конечно, продать плащ и лодочки, помнишь, Мадлена подарила, но тогда в чём выйти на улицу?

— Лучше я принесу оставшиеся у меня деньги. Как-нибудь похоронишь, что-нибудь придумаешь.

Целый месяц они и звери сыты.

Получив очередную пенсию, решила изменить тактику. Сразу отложила девятьсот рублей — на червячка, как называла она голод. Закупила самую дешёвую рыбу — тюльку, заморозила порциями. Растянула на двенадцать дней. Осталась сотня.

Закупила пять батонов, как только привезли их, и подошла с ними к Киевскому вокзалу. Ей сказали, можно продать подороже, а на разницу она купит им с Соней и животным крупы и целый круглый хлеб!

Стояла с батонами, рядом с другими, такими же, как она, российскими бабками, распродающими свою жизнь: кто — старинную чашку, кто — старомодную блузку… и стыдилась глаза поднять на проходивших мимо.

Кроль приехал неожиданно — она и ждать перестала. Приехал в ту минуту, как она принесла в дом ячневую крупу и ковригу чёрного хлеба. Увидев её, ахнул:

— Ты что, мать, над собой сделала? Костями бренчишь?!

Она улыбнулась, натужно, не очень ещё отойдя от унизительного стояния у всех на обозрении, отрезала ему его любимую горбушку, усадила пить чай.

К горбушке Кроль не притронулся, а чай прихлёбывал с удовольствием.

— Правы вы были, бабки, — сказал вдруг, после долгого молчания. — Крутая досталась мне судьба. Но винить некого, сам польстился на внешнее, сам — ослеп, теперь — расплачиваться до могилы.

— Глупости, — возразила она. — Разойдись. Разве не найдёшь себе хорошей девушки?

— Э-э-э, мать, у нас общий бизнес. Она всё прибрала к своим рукам. Мне не шевельнуться. Она не даст мне видеть Катьку, — сказал горько. — Не отдаст денег, мною заработанных. Даже исподнего моего собственного мне не отдаст. Да и жить где?

— Как «где»? Здесь! — загорелась она, принялась уговаривать: — Уходи в чём есть. Я тебя пропишу здесь. Откроешь мастерскую в родном дворе.

Он смотрел в окно своим голубовато-зелёным взглядом, и вовсе не весёлыми были его веснушки.

— Мне у тебя бывать нельзя, — сказал. — Я сейчас вроде у родителей. Виточка спелась с ними. Уже сейчас, я уверен, звонит им, интересуется, прибыл ли? Будет мне баня.

— И к Петько не можешь съездить?

— Только по рабочим делам и при ней — в праздники. Правда, по телефону разрешают говорить с ним. Единственный человек, на которого не наложила лапу. Не баба — целое правительство. Она и диктатор во главе того правительства, и каждый из тех, кто осуществляет власть диктатора.

— Ты совсем одурел. Зачем тебе терпеть?

Он пожал плечами.

— Один раз я выглядел мужиком — когда побил окна подонку. Кишка у меня, мать, тонка, тряпка я, не могу гаркнуть, не могу стукнуть кулаком по столу. Они с тёщей, только я рот открою, из меня сделают бифштекс.

Она горестно смотрела на своего Кроля. Погибает, как и все они, хотя вовремя вписался и в новую экономику, и с политикой в ладу.

— Пить я было начал, так они — хором — такое устроили партсобрание, что я не могу глянуть в сторону бутылки.

— Ну это как раз дело.

— Дело-то дело, а терпеть как?

— Без всего уйди! Налегке. Чёрт с ними. Уйти-то куда есть.

— Катька… — сказал он.

— Что «Катька»? Не беспокойся, они сделают из неё такую же, какие сами…

— Н-не знаю, — возразил Кроль. — Может, да, а может, и нет. Она меня любит. «Па, почитай», «Па, послушай», «Па, пойдём в зоопарк». Льнёт ко мне. Отдушина моя. Уж этого-то они мне запретить не могут — чтобы я читал ей или чтобы мы с ней сходили в зоопарк. До зоопарка Виточка довозит нас сама и подъезжает за нами, к определённому часу.

— На «Запорожце» ездит? — удивилась Дора.

Кроль усмехнулся:

— «Запорожец» — моя машина. На «Тойоте»! Есть такая иномарка. Летает, не ездит!

— Что же делать? — спросила Дора подавленно.

— Терпеть. Ради Катьки. Может, мы с ней составим коалицию? Погоди немного, мать. Я не забыл тебя и не бросил. Роздыху мне нету. Даже позвонить не смею, она торчит рядом всегда, как шпик, контролирует каждый шаг, каждое слово по телефону. Я пошёл, мать. Терпи. Я люблю тебя. Но что делать, сам виноват, что влип по уши. — Кроль пошёл к двери. Она за ним. — Было бы у меня, тысяч шесть-семь, — сказал вдруг, — я бы, может, и нашёл выход.

— Да это же не так уж и много!

— Долларов, мать. Были бы у меня, закрутил бы такое! Вложил бы их в своё собственное, без Виточки… — Он оборвал себя на полуслове. — Петько начинает… верняк. — Он стал рисовать картину ослепительного будущего — с ней и с Катькой в одной квартире. — Да, видно, не суждено, — развёл руками. Обнял её.

Всю ночь не спала. И за ночь выработала план: она пропишет Кроля к себе, пусть будет у него спасение от Виточки, мало ли как жизнь повернётся? А квартира — это квартира. Единственное, что может она сделать для Кроля…

Чуть свет отправилась в ЖЭК. В праздничных лодочках.

Раньше ЖЭК был её домом — при нём жила, и в нём десятилетиями работали все свои — из их двора.

Сейчас перед ней незнакомые. И всё больше — молодые. Когда успели поменяться?

Паспортный стол открывается в десять. Она терпеливо переждала час возле клумбы, на своей любимой скамье, с которой любовалась маленькой Катей и маленькой Дашей.

Даше уже девять. Время не бежит, летит, не успеваешь ухватить его за хвост.

И их Катьке уже почти семь.

Рудька написал — «Ты права, страшно жить здесь, и мы удираем за границу». Где-то он сейчас? Зошка жену привёл в дом.

Человек за человеком. Ребёнок за ребёнком. Сколько их выросло в её пригляде, в её заботе — перед глазами? А она себя ощущает восемнадцатилетней. На этой цифре застыла — Акиша на фронт ушёл, когда ей восемнадцать исполнилось. И всё кажется, вот он вернётся и они наконец жить начнут.

Как жадно будут они жить! Прежде всего в институт поступят…

Она усмехнулась — «в институт поступят!»

Встала, пошла к ЖЭКу.

В паспортном столе её встретила молодая, сильно крашенная девица с распущенными русалочьими волосами, чем-то похожая на ту, что работает в Наташином магазине.

— Кто он вам? — спросила она Дору.

— Сын.

— Свидетельство давайте.

— Какое свидетельство?

— О рождении.

Дора с открытым ртом уставилась на неё.

— Это моя квартира или не моя?

— Ваша.

— А почему я не могу прописать в неё того, кого хочу?

— Можете. Дайте свидетельство о рождении сына.

— Нету.

— Если потеряли, восстановите в архиве. А коли он вам не родной сын, платите.

— Сколько?!

— Шестьдесят тысяч.

— Сколько?

— Шестьдесят тысяч, — повторила равнодушно девица.

Дора так и не закрыла рта, ошалело смотрела в её крашеное лицо.

— Следующий. Отойдите, гражданочка, пока думаете. Мне работать надо.

Прижавшись к жёлтой облупленной стене, стояла Дора и никак не могла осознать, что же такое сказала ей девица. Шестьдесят тысяч рублей? А она получает пятьдесят тысяч. Не может же она уморить с голоду своих зверей!

— Знаешь, Соня, — сказала она за их скудным общим обедом, — в последнее время мне часто в голову приходит… открыть газ, как Наташа сделала. Выхода нет. Заработать не могу. По привычке мету двор, но кому это нужно? Даже мальчишки теперь не в игры играют, а деньги зарабатывают. И платить мне никто ничего не платит.

— Да, — сокрушённо согласилась Соня Ипатьевна, — я ходила, просила, говорят: «Прости, сами еле сводим концы с концами», а новые даже двери не открывают. Буркнут — «Нам не нужно», и всё. Я пыталась объяснить: «Как не нужно, на машине по льду и снегу не проедете зимой». «Вот зимой и поговорим» — отвечают. Я решила, зимой буду дежурить весь день, не отойду от того, кто на машине, пока денег не даст. Мне что… для тебя не стыдно…

Дора покачала головой:

— Нет, Соня, не получится. Они тебя размажут по асфальту или отшвырнут. Они как Виточка. А ты — кто? Божий одуванчик. Это для меня ты — сила, а для них… Нет, Соня, мы свой век отжили. У меня одно большое дело осталось: квартиру на Кроля оформить.

— Что же проще? Пропиши.

— Шестьдесят тысяч. Где возьму? Да и всё равно, я уверена, нужно будет свидетельство.

— Слушай, напиши завещание или дарственную. По закону. Заверь у нотариуса. У меня есть честная женщина. Живёт, правда, отсюда далеко, но доедем как-нибудь.

— Тоже деньги нужны.

— Я позвоню ей сейчас. Всегда помню её телефон. Пока Соня говорила по телефону, Дора гадала — как подработать денег? Она умеет стирать, готовить, убирать, сидеть с детьми. И — больше ничего.

И вдруг ей пришла в голову идея. Новые жильцы… Те, что Соне дверей не открывают. Наверняка барчуки. Наверняка им нужна обслуга. И наверняка не у всех домработницы есть. Зато у всех у них машины — иномарки, значит, они — богатые. Она развесит объявления на квартирах этих новых жильцов. Уж она-то наперечёт знает, из какой квартиры уехали. Кто-нибудь да наймет её! Вот она и заработает на завещание.

— Девятьсот, — сказала Соня, положив трубку на, рычаг.

— Что — «девятьсот»?

— Стоит оформить завещание. Она берёт девятьсот.

И тут Дора вспомнила о тех девятистах, что оставила «на червячка». Удивительно, почему оставила именно девятьсот?

— И всё? И ничего больше не надо? — спросила она, вставая из-за стола и снимая тапки. Сейчас наденет свои «лодочки» и — в нотариальную контору, к Сониной знакомой!

— Ничего, — отвечала Соня Ипатьевна.

— Поедем! У меня от пенсии осталось девятьсот. На еду заработаю, — она распахнула шкаф, сняла с плечиков и надела плащ, сунула ноги в лодочки.

— Не можешь немного подождать? Я должна хоть час-полтора полежать, а то не доеду никуда.

Так и не сняв плаща и лодочек, Дора уселась писать объявления. Попробует развесить пока три. Что выйдет?

Никого не встретила на лестницах, налепила объявления и уселась на своём роскошном диване ждать Соню.

Катя любит Кроля. Не так всё безнадежно. Не одинок Кроль. Есть живая душа рядом.

А ведь Катю, пожалуй, и не узнать. Вытянулась, небось. Какая она? Волосы, глаза? Сохранились ли веснушки? На фотографиях не видно.

Катю перебивает телефонный звонок.

— Простите, вы повесили объявление? — приятный мужской голос. — Можно к вам зайти? Какой у вас номер квартиры?

— Да, да, конечно… — Дора сказала номер квартиры, положила трубку. Кинулась к зеркалу, поправила волосы, подошла к двери, приоткрыла.

Стёпка зарычал, когда увидел гостей, вскочил, сбросив с живота Ксена. Тот недоумённо забурчал, но тут же стал потягиваться и с любопытством воззрился на рычащего Стёпа.

— Ой, простите, — сказала Дора, схватив Стёпа за поводок и едва удерживая его.

Вошли девушка и мужчина — оба высокие, под стать один другому. У мужчины плечи — широченные, волосы чем-то помазаны, уложены аккуратно, волосок к волоску. У девушки волосы — длинные, как у той, что в паспортном столе ЖЭКа, — похоже, в Америке такая мода, раз московские девицы пораспускали свои…

— Вы хотите заработать деньги? Правильно я понял ваше объявление? — продрался вкрадчивый вопрос сквозь Стёпкино рычание.

— Да, — кивнула Дора. — Я могу делать любую домашнюю работу. Подождите, пожалуйста, я уведу собаку.

Не спрашивая её, без приглашения, гости двинулись за ней, жадно оглядывая каждую половицу и каждую стенку. Девица и в кухню, и даже в туалет заглянула.

— Работы у меня нет, а предложение есть, — мужчина заговорил сразу же, как только она кивком пригласила их садиться к столу в гостиной и сама уселась на своё место, впился в неё взглядом, серым, весёлым. — До последней минуты будете сыты, благополучны.

— Любая вещь будет доступна вам. И, главное, инфляция никак вас не коснётся, — добавила девица.

Почему-то Дора стала потная, хотя даже в жару не потела, может, из-за худобы. Несмотря на Стёпкины рычание и лай, она слышала сердце — оно толкало её изнутри, как человек, пытающийся, сдвинуть тяжёлый предмет.

Она не понимала происходящего. Почему-то было не по себе.

Совсем, совсем не такая девица, какой должна быть девушка в её возрасте. Что непривычно? Сильно крашенные глаза, с подведёнными веками, неестественно розовые щёки, ярко накрашенные губы, как у кинозвёзд в сериалах — «Богатые тоже плачут», «Просто Мария», «Моя вторая мама» и других. Да сейчас их, подобных, сильно раскрашенных девиц сколько угодно на улицах. Что-то — незнакомое в этой породе. А может, и знакомое. Что-то общее с Виточкой, хотя Виточка почти не красится…

Одета тоже вроде уже привычно. Кожаная мини-юбка, длинная яркая блуза, к Дора в упор разглядывала её.

Они не представились. Без имени. Без фамилии.

— Чего вы так смотрите на меня? — спросила девица.

— Знакомлюсь, — ответила Дора, покраснев. И перевела взгляд на мужика: — Пока ничего не понимаю. Работать не надо, а обеспечена буду. Это как?

Мужчина ослепительно, весело улыбался ей.

— Чего ж тут не понимать? — спросил он своим красивым баритоном. — Вы не вечная, так?

— Ну? — удивилась Дора. — Так же, как и вы, как и эта красавица.

— Естественно. Не в бровь, а в глаз. В разумности вам не откажешь, все мы, люди, не вечные. Но пожить хорошо, в удовольствие, хочется всем. Не так ли?

— Ну? — сказала опять Дора. Ожидание, неизвестность томили ее. — Скелет вам мой, что ли, ну — жен для изучения в мединституте? Слыхала я, продают себя люди. Не всё равно, где костями греметь, пусть хоть науке послужат.

Мужчина захохотал. Стёпка снова зашёлся в лае.

— Очень точно вы о скелете сформулировали, — похвалил он её. — Однако не так уж и наивен наш простой советский человек. Понимает ситуацию. Наше предложение приблизительно в той же плоскости. Ваш скелет нам не нужен, ибо мы не из медицинского института.

— А откуда? — поинтересовалась Дора. — Обо мне вы, похоже, уже всё знаете. Я тут на виду, а вы-то кто?

— Мы работаем в фирме, мамаша. Занимается наша фирма недвижимостью. Сечёте?

— Что? — не поняла Дора последнего слова.

— Это значит, что мы занимаемся квартирами и домами.

— Как занимаетесь?

— Это значит — продаём, скупаем, перепродаём. Работаем с населением.

— А ко мне зачем пришли? Мне квартира не нужна,

— Нам нужна! — воскликнула девица по-детски удивлённо.

Стёпка заскрёбся в дверь и зарычал.

— Но я пока жива и живу в ней. Может, ещё двадцать лет протяну? И такое случается.

— Погодите, разговор куда-то не туда свернул, — мужчина выстрелил взглядом в девицу. — Наше предложение и заключается в этом. Живите на здоровье, а мы купим её у вас. Сами говорите, всё равно, где костями греметь после смерти. Зачем вам она, когда вы умрёте? Зато сейчас, в трудный период для всех нас и, думаю, для вас, получите большие деньги.

Сердце проскочило в голову и — билось в череп. Дора ничего не понимала.

Она собирается оставить квартиру Кролю — через какие-нибудь полчаса завещание ему писать идёт.

— Я не могу продать квартиру вам, — сказала она. — Я хочу оставить её сыну.

— А у вас нет сына! — воскликнула удивлённо девица. И снова мужчина выстрелил в неё взглядом…

— Откуда вы знаете, кто у меня есть, а кого нет? — Почему-то возникла перед глазами девица 1 из паспортного стола, чем-то неуловимо похожая на эту.

Стёпка завыл — уже устал и лаять, и рычать, и скрестись. Подвывал обиженно, почему его не слушают, почему на него не обращают внимания? Ксен уселся у двери и мяукал, чтобы его пустили к Стёпке. Но Дора не замечала своих питомцев — смотрела на девицу и мужчину по очереди.

Они явно выдали себя.

— Честно говоря, мы, прежде чем прийти к вам, наводили справки — выясняли, есть ли у вас родственники?

— А тогда при чём тут моё объявление о работе, если вы собрали сведения в ЖЭКе? — спросила она. И решительно сказала: — Сведения ваши неверные. И ничего мне не нужно. Квартиру продавать не хочу. Оставляю сыну. — Тут же Стёпка перестал выть, а Ксен — мяукать, он улёгся у двери, протянув в щель между дверью и полом свои тонкие лапы. И, видимо, с той стороны улегся Стёпка.

Тихо. Так тихо, что даже не по себе. Не бывает так тихо, когда столько людей и зверей под одной крышей.

Мужик весело улыбнулся.

— Вот и хорошо решили, умно. Зачем вам, с другой стороны, деньги? Подумаешь, какие-то пятнадцать тысяч долларов! Зачем они нужны? Мы — простые советские люди — привыкли отказывать себе во всём, привыкли голодать, привыкли ходить в одной и той же одежде годами! Нам лишь бы идея… — Он откровенно издевается над ней!

— О какой идее вы говорите? — спрашивает Дора, а сама неожиданно слышит слова Кроля — «Были бы у меня тысяч шесть-семь, я бы, может, и нашёл выход», «…долларов, мать!» «Были бы, я бы закрутил такое, вложил бы их в своё собственное дело… без Виточки… Петько начинает… верняк…», «И квартиру бы потом себе сделал бы, и Катьку обеспечил бы… Домучился бы, пока ей не исполнится двенадцать, тогда на суде она поимеет право голоса… И отвалили бы мы с ней в новую жизнь. Жили бы с тобой втроём. Я вкалывал бы. Ты растила бы Катьку».

— Дурили нам голову семьдесят лет, дурят сейчас, — говорит мужик, — для родины надо жить. А я — возражаю. Для себя надо успеть пожить, без оглядки на начальничков. Надо успеть взять от жизни всё, что можно.

Пропавший Акишка, погибшая — жертвой перестройки — Наташа, «Покаяние»… — в одну секунду проскочили перед глазами. И как-то непонятно сплелись с тем, что говорил мужик.

— Правду говорите, — признала она, с любопытством глядя в весёлые глаза. — Околпачили нас искусно, голову задурили и пыли в морду достаточно напустили, чтобы мы ослепли. Вы — туда же, дурите голову. Говорите, какой ваш интерес, — приказала она.

На мгновение прилипшая к лицу улыбка стала удивлённой, но мужик быстро сбросил удивление и заговорил доверительно и открыто:

— Наш интерес очевиден. Недвижимость — единственная ценность. Пока вы живы, живите. А умрёте, квартира — наша. У вас купим за пятнадцать, а потом продадим за сто тысяч, вот и весь наш интерес. Квартира — валюта. Да ещё в старом доме! Стены — непробиваемые, слышимости никакой, хоть убивай, добротно всё, от проводки до унитаза.

— Унитаз нам меняли, — вставила ехидно Дора.

— Я имею в виду подводящую систему. Сделана без халтуры.

— Тоже переделывали всё.

Мужик махнул рукой.

— Да, вам очки не вотрёшь. Не похожи вы на дворника.

— И это знаете? — удивилась Дора.

— А кто не знает вас в этом дворе? Все удивляются, зарплаты не получаете, а продолжаете убирать.

— Душа болит, — сказала Дора и прикусила язык. Не нравятся ей эти гости, нечего с ними по-человечески.

«Были бы у меня тысяч шесть-семь, я бы, может, и нашёл, выход…»

Выход…

— Мы не торопим вас, — сказал мужик и встал. Стёпка снова залаял. Ксен вскочил, снова стал царапаться в дверь и мяукать. — Вот вам телефончик, — мужик протянул ей карточку. — Насильно мил не будешь. Насильно дела не сделаешь. У нас всё честно. Вы подписываете купчую, мы вам — пятнадцать тысяч на стол. И, учтите, доллары не поддельные, настоящие. Мы уважаем и себя, и продавца, не собираемся влипать ни в какие истории с фальшивками. Нам дорога наша честь. А выгода и вам и нам. Вы — сыты, мы — в будущем — с вашей квартирой.

Стёп продолжал яростно лаять. Она смотрела в окно. От обеденного стола неба не видно, лишь — клумба, песочница на горушке и лавка, на которой она любит сидеть. Сейчас там пусто. За годы перестройки двор перестал быть домом, в котором живут люди, — теперь всяк норовит сбежать поскорее в свою нору, словно и детям перестало быть нужным гулять и играть.

«Шесть-семь тысяч… долларов, мать!»…

— Я не люблю уговаривать, — уговаривал её мужчина. — Вы не ребёнок. Есть голова на плечах. Нужно — вперёд, вот он я. Не нужно — чао.

— Я согласна, — сказала Дора неожиданно для себя.

Стёпка исходил не свойственной ему злобой, сосало под ложечкой, кровь била её по тощим костям и по черепу.

На стол с маху плюхнулся бежевый, с блестящими креплениями чемоданчик.

Пятая глава

…Через какое-то время всё было кончено. Она сидела одна перед столом, на котором лежала копия купчей и стопка зелёных банкнотов.

Доллары у неё дома! В её квартире, которую ей подарил Егор Куприянович.

Стёпка ходит вокруг стола, стульев, нюхает следы гостей и — рычит. Ксен следует за ним по пятам, задрав хвост, а за Ксеном несутся три котёнка и пытаются поймать его хвост.

Страх, что гонял по ней сердце, и ощущение опасности, сменились безразличием, смешанным с глубокой усталостью, когда и руки не поднять.

Полчаса, и изменилась вся жизнь.

Егор Куприянович подарил ей квартиру — в том дворе, в котором она прожила почти всю свою жизнь, если вычесть главные годы — с родителями, Акишкой и Скворой.

Стены, пол, потолок, вылизанные углы, светлые окна, выходящие на клумбу и горушку, которые она сделала своими руками, — её.

Были её. Они были и Акишкины. Акишка ходил по Сверкающим половицам вместе с ней. И сидел на кухне под розовой тёплой лампой и пил чай. И ложился с нею в её девичью постель и шептал на ночь не затёршиеся от повторения слова: «Я люблю тебя», «Вернусь, сразу поженимся». Акишка располагался в снах хозяином — живой и стесняющийся своего роста и своей худобы.

Эта квартира предназначалась Кролю, единственному из рода человеческого, называющему её — «мать», Кролю-мученику, Кролю — любящему её и не смеющему подарить ей свою любовь, как дарил до Виточки.

А теперь квартира — чужая.

В ней не может оказаться Акишка, теперь это не его дом. Её нельзя подарить Кролю.

Вот зелёненькие, новенькие, чистенькие бумажки — вместо единственного пристанища за жизнь, в котором она разместила всех, кого любила.

«Но ты сделала это добровольно. Но твои звери будут сыты», — убеждает себя Дора. И — встаёт. Конечно, она сделала это для того, чтобы выжил Кроль, чтобы спасся от Виточки. И она доживёт свою жизнь в своей квартире. Она обеспечит зверей мясом и рыбой. И она подарит Кролю будущее.

Подошла к телефону, открыла записную книжку.

Вот она, бывшая работа Кроля. И там продолжает работать Петько. Не тронула Виточка Петько. Да и как могла вышвырнуть его из жизни Кроля, если он был свидетелем их свадьбы, чем способствовал строительству «сооружения», называемого их браком? Кроль говорит, Петько терпеть не может Виточку, жалеет его.

Услышав знакомый бас, Дора осела на стул возле телефона, так сжало сердце. Сколько раз Петько приезжал к ней вместе с Кролем и она кормила обедом, поила чаем обоих! Петько — тоже родной ей.

— У меня есть для Кроля то, что ему нужно, чтобы начать новую жизнь, — сказала она, пытаясь совладать со своим сердцем и голосом. — Попроси его срочно, очень срочно приехать ко мне. Придумай что-нибудь, что тебе нужно, выпроси его у Виточки!

— Теть Дор, что с тобой случилось? Ты не волнуйся так. Я придумаю. Я достал ему кое-какие детали для иномарок. А скажу, что не достал, а только предлагают нам и нужно срочно ехать разговаривать. Она отпустит. Успокойся. В лучшем виде прибудет к тебе. Жди.

И, словно сила непонятная повела её, она сказала:

— Петько, можешь ещё мне кое в чём помочь? Есть же добрые люди вокруг! Не все же перевелись! Пожалуйста, срочно найди тех, кто возьмёт у меня хоть часть кошек.

Петько ответил не сразу.

— Нн-не знаю, тёть Дор. Сейчас с этим трудно. Себя-то не прокормишь. Но я что-нибудь придумаю. Не волнуйся так. Что случилось-то у тебя? Жди меня послезавтра. Завтра у меня зарез, а не день. Прибуду к тебе в лучшем виде.

Да, что с ней? Как, почему вырвались слова о кошках?

Почему ей кажется, что её видно со всех сторон, словно стены рухнули и она оказалась на висящей над пропастью площадке — голая?

Поставила чайник и отдала зверям всю оставшуюся еду, которую нужно было растянуть на два дня.

— Ешьте, — сказала она. — Сейчас пойду и накуплю вам рыбы и мяса. Хищники вы, вам нужно есть рыбу и мясо и не думать о том, что корова и рыба были когда-то живыми. — Она вспомнила человечину, которую купила Наташа. Кто знает, может, её звери и сейчас едят человечину? Только кто убил?…

Посмотреть бы на того, кто убил того человека? Мужчину? Женщину?

Себя в смерти Наташи винила, а сейчас, как учебником, растолкована истина — Наташу, а теперь и её, убивает её особая страна: «Убирайтесь!», «Очистите место!».

Зелёные, узкие, вытянутые в бока бумажки — костёр, до кухни достаёт жар его. Она не дотронется, она не коснётся их, потому что не может победить страх, и потому, что они — такие невинные на вид — уничтожили её дом.

Звонок в дверь заставил вздрогнуть. Вдруг они вернулись — отобрать деньги? Но Стёпка не залаял, он ткнулся носом в дверь. Поскуливал и махал хвостом.

— Слава богу, ты пришла, — сказала Дора и повела Соню сразу в гостиную, несмотря на то, что чайник уже булькал. — Вот, — сказала, показывая на чужеземные стопки, притворяющиеся безобидными. — Мы не идём с тобой писать завещание, я продала квартиру.

— Как? Когда? Зачем? — спросила Соня. Она стала очень бледная.

— Мы все будем сыты…

— Сколько дней, месяцев, лет? Этих денег на всю жизнь не хватит. А что потом?

— Хватит, — строго сказала Дора, с непонятной для неё самой уверенностью. — Дам Кролю. Он говорил, ему нужны деньги, чтобы вырваться от Виточки.

Соня выпрямилась.

— Почему ты не позвонила мне, когда они… пришли? — едва шевелила она губами. — Почему не позвала меня?

— Ты должна была поспать. — Дора пошла на кухню. Соня — за ней, бормоча испуганно: «Полтора часа разрушили жизнь». Дора выключила чайник и повернулась к Соне: — Ты возьмёшь к себе семь тысяч и спрячешь их как можно лучше. Только мне и Кролю скажешь, где они будут, на случай твоей смерти.

— А ты куда? А ты где будешь? Почему они не могут остаться у тебя?

— Потому что… я не знаю, почему… Бери семь тысяч и неси домой. Сейчас же. Я прошу тебя… Я не могу выйти, Кроль едет ко мне… Пожалуйста, обменяй сколько-нибудь нам на жизнь… в сберкассе меняют.

— Я знаю, — сказала Соня. — Я видела.

— Обменяй, только осторожно, спрячь потом поглубже. И, пожалуйста, купи что-нибудь к чаю и поесть — нам и зверям. Им мясо и рыбу, Ксену и котятам молока. Пожалуйста, Соня. Я не могу выйти, — повторила она. Её била лихорадка, что родилась из страха, из непонятного волнения, из недовольства собой. Она грешила на зелёненькие — унесёт Кроль, унесёт Соня, и она успокоится, и всё войдёт в берега.

Что бы ни случалось в её жизни, в глубине души всегда жила уверенность — она сделала всё так, как смогла, и оставалось — спокойствие. Сейчас спокойствия не было.

— Почему верховодят они? — спросила Соня, осторожно отсчитывая сотенные бумажки. — Что с нами? Это тяжёлая болезнь.

Дора смотрела в окно… На Мадлену, идущую по тротуару к их подъезду — под руку со своей девочкой.

Даше всего девять, а какая высокая, до плеча Мадлене. Они о чём-то разговаривают. Девочка поднимает худенькое личико к Мадлене.

Глаза у Даши точно такие, какие у Сидора Сидорыча, — чуть водянистые, с искорками, вспыхивающими во время разговора.

— Я пошла, — говорит нерешительно Соня.

— Да, иди, — отвечает Дора. А как только хлопает дверь, бредёт в спальню и ложится.

Первый раз за всю свою жизнь она легла днём. Даже когда заболевала, что бывало, правда, довольно редко, перемогалась на ногах. Она всегда была нужна. На посту, в своём дворе.

Никогда не ковырялась в себе, к себе не прислушивалась, а сейчас так и тянулась вся — понять, что с ней.

Бабка Верона или, как все звали Верону, — Ворониха, что первая встретила когда-то её в их доме, говорила про того, кому неможется или у кого всё валится из рук: «Сглазили сердешную (ого), напустили Дьявола».

Нету бабки — снять сглаз. Давно нету бабки.

И в церковь её ходить не приучили. Когда она смотрит в небо, кажется, есть Бог, и Акишка вместе с Ним ждёт её. А сейчас, когда в её стране расправили хрустящие крылья зелёненькие, когда в её собственном доме царят они и дух их владельцев, распорядителей чужих судеб, когда у метро и вокзалов, в переходах и перед подъездами застыли в обречённых позах старухи, со своими любимыми вещами — осколками прожитых ими жизней, она всем своим незнакомым — осквернённым, сотрясаемым лихорадкой телом чувствует: Бога нету.

Был бы, разве увёл бы от неё Акишку, разве сжёг бы кроткую мать, разве допустил бы кровь в родной стране, когда снова, как и десятилетия назад, брата столкнули с братом, родителей с детьми, народ с народом? Допустил бы унижение всех тех, кто не умеет делать деньги и заниматься бизнесом (тоже иностранное слово, которое пришлось выучить)? Разве убил бы Наташу?

Нету Бога, и небеса пусты.

— Мать! — крикнул Кроль с порога и сразу пошёл в спальню, не заметив зелёненьких. — Что с тобой, мать? Заболела? — Он присел на корточки перед ней и стал гладить по голове.

Никто, кроме Акишки, никогда не гладил её по голове, и она, под рукой Кроля, — не шевелилась и не дышала.

А когда он встал, видно, ноги затекли, она встала тоже.

— Там тебе деньги… бизнес без Виточки.

Он смотрел не понимая.

— Деньги? Откуда? Откуда они на тебя свалились?

— Я продала квартиру.

Теперь сел он.

— Там восемь тысяч долларов. Дали пятнадцать. Семь я отдала Соне, чтобы она спрятала. Мы будем на них жить. Кошек нечем стало кормить.

У Кроля по золотистым веснушкам потекли слёзы.

— Прости меня, мать, — сказал он. — За Виточку… перестал помогать… вынудил тебя… — Слова рвались, комкались, но она поняла. И теперь она гладила по голове его.

Они молчали. И ей стало в этой их ласке и в тишине легче. Её сын. Её маленький мальчик. Душа её Акишки. Подумаешь, квартира. Разве важно, что будет с этой квартирой после смерти?

— Они оставили свои координаты? — спросил Кроль, успокоившись под её рукой.

Она кивнула. Протянула ему визитную карточку.

Кроль пошёл к телефону.

— Что ты хочешь делать? — испугалась она.

— Вернуть тебе твою квартиру, а им — их деньги.

— Я собиралась сегодня написать завещание на тебя. И мы с Соней договорились с нотариусом. Но они пришли… И потом… я подумала… квартирой опять воспользуется Виточка. А твой бизнес будет — твоё дело, твоя жизнь. Ты говорил, если бизнес пойдёт, ты сумеешь позже купить квартиру. А деньги отдать я не могу. Соня уже сейчас покупает на эти деньги нам и животным еду. Мне нечем их кормить. Ни рубля. — И тут она вспомнила о тех девятистах, которыми хотела заплатить нотариусу. — Я соврала… я забыла… у меня же есть девятьсот! Надо было их дать Соне, — сказала она растерянно.

Кроль тяжело сел на стул.

— Ничего не предпринимай, — сказал он наконец. — Я попробую достать денег, столько, сколь-; ко Соня Ипатьевна истратит. Я попробую у Петько в мастерской подработать — для тебя. Давай избавимся от этих денег. Плевать я хотел на Виточку.

— Нет, — сказала жёстко Дора. — Ты не рвись. И не мучай себя. Дождись, пока Кате исполнится двенадцать. На суде её выбор, с кем жить, окажется решающим.

— Этого ждать ещё больше четырёх лет…..

— Ничего. Мы с тобой подождём. А потом начнём новую жизнь. Я буду вам готовить…

— Квартира не твоя…

— Пока жива, моя. А там ты купишь другую.

Кроль не стал пить чай. Он очень спешил. Ему дали мало времени на запчасти. Уходил он согнувшись, на Дору не взглянул. В дверях сказал:

— Прости меня, мать, — и совсем уже на площадке: — Спасибо, мать!

На другой день исчез Стёпка.

Он, как всегда, носился по двору, пока она меда тротуар и мостовые.

Этот день не задался с самой первой минуты, У неё сломалась лопата.

Лето, и лопата — бесхозна. Подмела спортивную площадку и зашла в свой дворницкий чулан. Зажгла свет.

Когда-то давно Кролю подарили мотор от «Волги», и он спокойно лежал на деревянной невысокой полке. Мыши ли подточили стояк полки, а может, плохо обработано было дерево и подгнило, а может, и подмыло пол… но — полка рухнула с одного бока, и мотор свалился прямо на лопату. Тяжёлый, он обрушился на неё всей своей тяжестью.

Она, Дора, сама виновата — плохо поставила лопату: верх ручки припадал к стене, а сама деревянная: основа была выдвинута чуть не под самую полку.

Прадедова, дедова, отцова лопата, изготовленная на века, перестала существовать.

Стояла Дора над ней, как над могилой матери.

Так получилось в её жизни, что ничьих могил у неё нет.

Отец погиб на фронте. Где похоронен, как узнать? Мать сгорела, и кто разберёт, чьи кости тлеют на Ваганьковском кладбище — много людей сгорело в их доме. Акишка исчез.

В чулане пахло сырым песком и мышами. И, хотя все вещи вроде стояли на своих местах, у Доры возникло ощущение большого хаоса. Может, потому, что она чувствовала запах мышей во всём — в оставленном везде помёте, в газетах, которые она держала в чулане на всякий случай — газеты кое-где были превращены в пыль.

И в моторе, навалившемся на лопату и сломавшем её, — знак. Хрястнувшая ни с того ни с сего вечная лопата — символ её, Дориной, судьбы. Профессиональной… или…

И все-таки она не поддалась — она стала ловить живчики страха, рассыпавшиеся по ней и мгновенно заползшие в каждую клетку, и — щёлкать их, как блох в войну.

Вышла из чулана под солнце, подняла к нему лицо и, видя только свет, попросила:

— Господи, помоги, очисти, омой… — Точных слов не было ни для того, чтобы определить состояние, ни для того, чтобы избавить её от страха, который снова, не успевала она уничтожить живчиков, возникал в той же точке, хотя она честно билась с ним врукопашную.

И слово «Господи» не Бога звало на помощь, потому что гибель подряд всех любимых и разрушение всего, что ей было дорого, Бог, если бы существовал, не допустил бы, а просто привычным словом обозначала силу, которая могла бы немедленно помочь ей.

Так тепло, так светло было солнце, так пронизывало насквозь! И под ним легче было бы добить живучие существа страха.

Слепая, с залитыми оранжевым светом глазами, она принялась мести тротуар, хотя не видела никакого сора, и мела его тщательно, метр за метром. И так сложно ей было сегодня с самой собой, что она совсем позабыла об окружающем мире. Спешила — скорее привести себя в порядок в своей привычной работе.

Когда с ней поздоровался Сидор Сидорыч, она словно ото сна пробудилась.

— Что с вами? — спросил Сидор Сидорыч. — Чувствуете себя не очень хорошо? Вы очень бледная сегодня.

Он стоял в своей неизменной фетровой кепочке, несмотря на лето, словно заморожен в одном и том же виде и возрасте. Из-за толстых близоруких стекол светили два добрых огонька.

— Я? Со мной? Всё нормально, просто задумалась, — поспешила она оправдаться, почему не поздоровалась.

— А я подумал… Где ваш Стёпка? — спросил он. — Не приболел ли?

И тут она хватилась Стёпки.

Позвала.

Как она звала его! Бегала по всем подъездам. По улице.

Сидор Сидорыч помогал искать.

— Вспомните, когда вы видели Стёпку в последний раз? — участливо спросил он.

Она не поняла. Он повторил вопрос.

Да, они вместе вышли из дома. Он бегал вокруг, пока она мела спортивную площадку. Подскочил к чулану, когда она взялась за дверцу. А когда она зашла внутрь, рванул от неё по своим делам.

Живодёры во двор сегодня не въезжали, уж это-то она заметила бы.

Всё-таки не сумела прищёлкнуть, и солнце не выжгло — страх вызвал дрожь во всём теле.

— П-пожалуйста, — сказала она. — Спасибо. Помогите мне.

— Я готов сделать всё, что смогу.

— Возьмите, пожалуйста, к себе кого-нибудь из моих кошек. И кому-нибудь раздайте. Я вам долларов дам на кормёжку. Я прошу вас.

— Ничего не понимаю…

Но ей было не до реакции Сидора Сидорыча. Сегодня — её последний день. Стёпку забрали, чтобы он не лаял, когда к ней придут.

Ничего сделать она не может. Ничего изменить не может. Никого включить в свою судьбу, чтобы спастись, не может.

Хорошо бы, конечно, обратиться в милицию. Но столько сейчас убийств, ограблений, страшных преступлений, что какие-то предчувствия — не в счёт, никто и возиться с ними не будет. А про карточку, что оставил ей мужчина, можно не помнить — наверняка и имя, и телефон — липовые.

— Спасибо, Сидор Сидорыч, — пробормотала она, когда тот согласился взять Оспу и Ксена.

— Я попрошу Малю зайти к вам. Сегодня она дежурит, мне дала передохнуть. Она заглянет вечером. Она поможет. Мы всегда готовы… помочь… вы знаете, как мы к вам. А я сейчас должен идти за Дашей в спортшколу.

Вечером она неожиданно успокоилась.

Всё так и должно быть — отламывается кусок за куском от жизни, уходит одно любимое существо за другим.

Они с Соней устроили поминки по Стёпу. Пришла Мадлена с встревоженными глазами, но, увидев роскошный стол, рыбьи хвостики в кошачьих мисках, улыбнулась, выпила рюмочку красного и, пообещав пристроить кошек, ушла.

Может быть, Дора и набралась бы духу — попросила бы Соню пустить её переночевать, но единственная ночь не спасёт, срок её жизни — вышел, и Дора — после исчезновения Стёпа — знает это.

— Не забудь про кошек, — сказала Дора, — если, это все деньги — Кролю не отдавай, оставь себе, чтобы ты ни в чём не нуждалась. А утром приди ко мне как можно раньше. Я очень жду тебя.

Она не была сентиментальна, за жизнь негде было научиться целоваться да обниматься, и самой высшей лаской во всей жизни была ласка, когда Кроль гладил её по голове и когда она гладила по голове Кроля, а тут она обняла Соню, поцеловала в сухую морщинистую щёку, сказала:

— Спасибо тебе за всё.

Котята никогда так не играли, как в этот вечер. Они носились друг за другом, ловили хвосты, кувыркались, приставали к Кляксе. И Дора не могла глаз отвести от их детства, от их беспечного веселья.

Долго стояла у окна. Смотрела на распустившиеся ветви деревьев, освещённые ярким светом фонарей.

Без Стёпа страшно. Она привыкла к тому, что он своим телом защищает её дом.

Легкомысленный, нелепый пёс. Он так похож на свою мать! Ни у одной собаки никогда не видела, чтобы уши складывались — шалашиком.

Вино она пила редко. А сейчас пошла и налила себе ещё полбокала. Хотелось заглушить ноющую боль, разлившуюся по груди, перестать думать о Стёпке. Что сделали с ним? Отдали живодёрам? Пристрелили? Мучили? Вино не принесло облегчения, наоборот, обострило все чувства — за что Стёп получил ту же мученическую судьбу, что и его мать?

Нужно наконец попробовать уснуть, — уговаривала она себя. Но потушить свет, подойти к кровати и лечь не могла никак. Если бы ей вернули Стёпа! Но своей судьбой уже распоряжалась не она.

Они позвонили в дверь после часа ночи.

Она так и не легла. Сидела перед неубранным столом и смотрела на своих спящих кошек, с которыми прошло столько счастливых её дней!

Та же девица. Тот же мужчина.

Она могла бы не открыть им дверь. Но она знала, это — бесполезно, у мужчины — полный набор отмычек, а скорее всего и ключи, которые он успел подобрать, пока она убирала свой двор.

Можно, конечно, крикнуть, и Сидор Сидорыч, страдающий бессонницей, прибежит. Но где гарантия, что его не уберут тоже?

Нет, она не имеет права никого включать в свою судьбу.

Да и не может она крикнуть — к голове приставлен пистолет: «Один звук, и конец тебе, бабка!»

Не обращая на неё никакого внимания, девица кинулась к шкафу, к буфету — вещи полетели на пол, чашки разбивались на мелкие осколки.

Они искали деньги.

Было две жизни в эти последние её часы.

В одной, внешней, к ней приставали, куда она дела деньги, ей угрожали…

Другая вершилась внутри. Повторялись день за днём (правда, повторялись стремительно), звучали в каждом слове и событии вроде отдельно, как звучит в оркестре каждый отдельный инструмент, на самом же деле собирались в одну точку, в фокус.

Перед ней поставили стакан с чуть посеребрённой жидкостью. Она пила и знала: девочка и мальчик и Сквора — снова вместе. У истока жизни.

Начало. Только начало жизни. Они с Акишкой кончили школу. И — идут по ночной Москве.

Они учились в очень хорошей школе. Их учили образованные люди. Осколки от прошлого века. На всю жизнь хватило стихов, которые учителя подарили своим ученикам, вопросов — «почему?» и «как?». Только своей мудрости им с Акишкой их учителя не передали — как выжить в особой стране? Самим мудрости той не хватило, все они, до одного, погибли. На своём квадрате. Под своим уходящим вверх, не дающимся взгляду и осознанию небом. Как сейчас — на своём квадрате, в своей родной квартире — погибает она.

Яд ещё не начал действовать, и она на своих ногах вышла из дома. С красивыми стражами по бокам.

Не оглянувшись, зная, что уходит навсегда, успела привычно вскинуть лицо к небу. Сейчас оно — беззвёздное. Она услышала голос Акишки: «Здравствуй!» И Сквора заболтал своё — «здра…».

Двор был пуст. И она не успела, скорее, не сообразила оставить Кролю записку — сказать «спасибо», хотя с первой минуты встречи с этими двумя она знала, что её ждёт.

Она стояла на подламывающихся ногах перед распахнутой дверцей машины-иномарки — в таких никогда не ездила — и смотрела в небо.

Какая-то существует ошибка в её жизни. Подвела к этой — последней — черте именно ошибка, из-за неё и связь с небом порвалась. Сорок с лишним лет небо было её главным родственником и собеседником, определяло поступки и сны.

Может быть, крыша разлучила с небом? Квартира — паутина, запелёнывала её в свои кружева постепенно.

Почему она не поменялась с Кролем, когда Виточка попросила её об этом?

Качели. На одной чаше — крыша, мебель, чистые углы… На другой — Катька и Кроль. Они не уехали бы из её двора и не было бы этой иномарки…

Ошибка? Какую ошибку она совершила?

Крыша — небо. Нет, крыша не ошибка. Ошибка — договор. С печатью. В трёх — через копирку — экземплярах. Ошибка — деньги, тысячи, забитые в чулок или в сберкассу… и с каждым днём обесценивающиеся… Ошибка…

Она чувствовала, как яд впивается в её живые, чистые, жизнеспособные ещё клетки убивает их, и знала: стоит усесться в чрево иностранной красавицы, с едва различимой нерусской мелодией, с мягкими сиденьями, с теплом… и её земное существование закончится. Сквозь муть, заливающую голову, чей-то голос:

— В особой стране… особые люди… для особой судьбы…

— Добровольцы, шаг вперёд… Те, кто готов пожертвовать собой ради нашей особой родины? Следующий, шаг вперёд!

И — едва слышный, утопающий в отраве, чей-то голос, сверху, с неба, или из-под земли:

— Поизвели всех… особых…

— Поторопись, бабка, — зашипел ей в ухо молодой хозяин её особой страны. — Время. Лезь в машину.

«Запорожец» Кроля — жёсткий, холодный… но он дарил жизнь…

— Ты боишься, я помру здесь? — прошептала она заплетающимся языком, преодолевая боль, сжавшую живот, с неохотой отводя глаза от неба, загадочного и тёмного, неизвестно что готовящего ей. И вдруг — собрав последние силы, сквозь заливающую её черноту, сродни небу, увидев будущее Сони и всех одиноких стариков своего двора, изо всех своих последних сил она закричала: — Соня, не верь, спасай… не продавай квартиру… Убьют…

В эту минуту её злобно двинули в челюсть, втащили в пекло ада, на сиденье, на котором сиротливо — в ярком свете фонаря — вспыхнули два палевых Стёпкиных волоса и — рванули с места, навсегда увозя её из её жизни.

Она не успела услышать стука окна, распахнутого настежь Сидором Сидорычем, мучающимся бессонницей, и удостовериться, что её услышали и что она спасла стариков своего двора, как развалилась чернота, как хлынул к ней свет, ослепительный, яркий, а в нём — Акишка со Скворой, и мать с отцом, четыре родных существа, без которых она так соскучилась…

Но вдруг машина резко затормозила, кинув Дору вперёд, и раздался такой родной, такой необходимый голос сына:

— А ну, выйди, подлец!

И голос Петько:

— Я сам с ним разделаюсь, братки!

— Не дури! Не порть себе биографию, — чужой, незнакомый голос. — По закону будем действовать!

С трудом Дора открыла глаза. Сквозь муть увидела старый «Запорожец», перекошенные лица Кроля, Петько, Сидора Сидорыча, милиционеров.

— Спасибо тебе, Сидор Сидорыч, век твой слуга! — снова голос Кроля. — Мы с Петько тоже поняли: дело плохо. Но ты так быстро всё организовал!

Машина дёрнулась было назад — сзади стояла ещё машина.

Свет с Акишкой и Скворой, с отцом и матерью и горькая жидкость, влитая ей в рот…

— Выходи, мать! Что с тобой? Скорее! Ей плохо Неужели они что-то успели сделать?!

— «Скорую» срочно!

Бережные руки вынимают её из машины, несут.

— Только б не опоздали!

— Спасите! — зыбкие голоса. Чьи? Акишки, Кроля, Петько?!

Февраль 1994, Филадельфия-Мичуринец

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.