Неждана из закрытого мира, или Очнись, дракон!

Пролог. Подкидыш

Девятнадцать лет назад

Ночь давно опустилась на деревню, давая отдых всему живому. Тихо было на тёмных улицах, освещавшихся лишь тусклым светом молодой луны, ни в одном окне не теплился огонёк, только где-то у околицы нет-нет да раздавался ленивый собачий перебрёх.

Тихо и сонно было и в избе кузнеца Твердяты, лишь сверчок пел за печкой, тихо похрапывал сын Твердяты, Любомил, единственный наследник после пяти дочерей, надежда и опора уже немолодых родителей, да едва слышно поскрипывал очеп*, держащий зыбку.

Тишину разбавляло едва слышное пение:

– Баю-баюшки-баю, баю детоньку мою…

Очеп поскрипывал, женский голос повторял и повторял одну и ту же фразу. Наконец на кровати зашевелилась Пороша, жена Твердяты, вслушалась, села, покачала головой.

– Оляна, доченька, иди спать.

– Нет, – замотала головой невестка. – Она плачет! Вы что, не слышите?

– Охтиньки, – женщина испуганно прикрыла рот ладонью, потом пихнула спящего мужа локтём и зашипела: – Проснись, беда у нас! Олянка-то умом тронулась.

– Да кто б не тронулся? – проворчал, поднимаясь, здоровенный, похожий на медведя мужик. – Третье дитё схоронить, какая мать в разуме останется? Любомил, сынок, просыпайся. С женой твоей неладно.

– А? Что? – подхватился с кровати сын, статью мало чем уступающий отцу. Огляделся в тусклом свете лучины, запалённой матерью, быстро всё понял, кинулся к жене: – Олянушка, душа моя, пойдём, пойдём, – ласково обнял он за плечи молодую женщину, продолжавшую с застывшим взглядом качать пустую зыбку и напевать на одной ноте колыбельную.

– Нет, – дёрнула та плечом, выворачиваясь из-под его руки. – Она плачет.

– Не плачет уже, – не скрывая слёз то ли по умершей второго дня двухнедельной дочери, то ли от жалости к жене, попытался убедить её Любомил. – Пойдём спать.

– Нет, она плачет, плачет! – повысила голос Оляна. – Вы что, не слышите?

– Тронулась… – жалостливо прошептала Пороша. Повернулась к мужу: – Что делать-то будем?

– А и правда, плачет, – с печки свесилась голова с растрепавшейся косой. Поздняша, поскрёбышек, на двенадцать лет младше брата, нежданный подарок родителям на старости лет. – Я тоже слышу.

– Тихо все! – приказал Твердята, прислушиваясь.

Замолчали все, даже несчастная Оляна, люльку Любомил рукой придержал, чтобы не скрипела, а сверчок замолк ещё при первых словах Пороши. И вот тогда все услышали тихий, но отчётливый детский плач.

Первым сообразил в чём дело Твердята. Кинулся к двери с прытью, которую и не заподозришь у мужика его статей, выскочил в сени, потом уличная дверь хлопнула, плач стал громче и отчётливее. Тут же вернулся, держа на руках недовольно орущий свёрток.

– Дай! – практически простонала Оляна, протягивая руки.

Дал. Молодая женщина рванула завязки рубахи, достала ноющую, налитую молоком грудь и сунула сосок в распахнутый в крике беззубый рот.

Плач моментально прекратился. Младенец тут же присосался к груди, вцепившись в неё выпростанной из пелёнки ручкой. На лице Оляны расплылась счастливая улыбка.

Обитатели избы молча наблюдали за происходящим. Потом Пороша подошла к сыну, тихо тронула за плечо, зашептала:

– Если отнимешь у неё сейчас дитё, совсем ума лишится. Решай, сынок.

– Подкидыш – на счастье, – раздался с печки скрипучий старческий голос, и рядом с головой Поздняши появилась ещё одна, бабки Сороки, матери Твердяты. – На подкидыша боги пошлют.

Да, было такое поверье. В Залесье подкидыши не были такой уж великой невидалью. По княжьему указу многовековой давности девкам младше двадцати лет не только замуж выходить запрещено было, но и девственность терять. Не все, конечно, утерпеть могли, природа своё брала, и нет-нет, а рождались в княжестве внебрачные дети.

Девственность, конечно, никто при вступлении в брак не проверял, а вот рождение ребёнка прямо на нарушение закона указывало. Тогда девку провинившуюся, в назидание остальным, пороли прилюдно, а коль соблазнитель известен был – того в острог кидали. А кому ж охота в острог или под плеть? Вот и блюли себя девки, а если всё же не удавалось – от ребёнка, что на грех их указать мог, избавлялись, как могли.

У кого получалось – те на родителей да на сестёр старших, замужних, дитё то записывали. Жрецы запись делали, глаза на подлог закрывали. А если не было такой возможности – тех детей подкидывали. Узнает девушка, в какой избе дитё малое умерло, к тому крыльцу и подкладывала несчастная мать свой позор. Ведь если примут подкидыша, то будет чем его выкормить.

А бывало, что и к храму дитя подбрасывали. Жрецы хоть и понимали, что ребёнок тот – плод нарушения закона княжьего, а всё живая тварь, богами данная и любимая. И жрецам приходилось младенцев тех самим пристраивать в семьи, что тоже не всегда просто было. Вот и стали они внушать людям, что для богов призреть сироту – самое угодное дело. А подкидыш – та же сирота, раз мамки-батьки рядом нет.

И сейчас все, кто смотрел на младенца на руках Оляны, это понимали. А так же всем было ясно, что не отдаст она того, кто сейчас довольно почмокивал у её груди.

– Что тут решать-то? – буркнул Любомил. – Чай прокормим. Пускай живёт. Разум жены всяко дороже.

Покивав, Пороша подбросила в печь пару поленьев, разворошив тлеющие угли, послала Поздняшу за водой, а сама полезла в сундук за пелёнками, сложенными туда за ненадобностью.

Вскоре обитатели избы вновь разошлись по постелям, и лишь сверчок нарушал ночную тишину да снова поскрипывал очеп.

Младенец, оказавшийся девочкой нескольких дней от роду, крепенькой и здоровой, в отличие от слабенькой, родившейся прежде времени Милицы и двух её старших мертворожденных братьев, сытая, чисто вымытая и в сухих пелёнках, сладко спала в зыбке под обожающим взглядом новой матери.

И ещё не знала, что ей в будущем приготовила судьба.

* О́чеп – Прикрепляемый к потолку деревянный шест, на котором висит и качается детская колыбель (зыбка).

Глава 1. Отбор

ГЛАВА 1. ОТБОР

День первый

– Данка, Жданка, скорей домой! – раздался звонкий голосок братишки Утеша. – Княжьи дружинники приехали, избранных искать будут. Мамка зовёт мыться.

Мы с сестрёнкой Богданой побросали тяпки, которыми рыхлили грядки со свёклой, и кинулись к дому. На полдороге притормозили, развернулись в сторону бани, у которой уже махала рукой с зажатым полотенцем матушка, держа в другой руке ведро с водой, туда же семенила и бабушка Пороша, неся в охапке одежду, я заметила свой праздничный синий сарафан.

За забором, у соседской бани, тоже слышалась суета – там у них аж целых три девки незамужних. Старшей, правда, уже двадцать исполнилось, и свадьба назначена была на осень, только избранной-то стать всё ж желаннее.

Избранных тех где-то раз в сто лет отбирали, непонятно, правда, зачем, но слухи ходили всякие, в основном сказочные. Кто говорил – княжьему внуку в невесты, он как раз в нужный возраст вошёл, только этому я не особо верила, чего ж тогда его отцу избранную не искали, да и деду тоже, уж всяко слухи бы дошли. И куда ему больше одной невесты, а избранных тех обычно несколько было. Да и какое «в нужный возраст», княжичу семнадцать всего, пацан ещё.

Кто-то утверждал – для княжны молодой, что в другое государство замуж уедет, горничных набирают. В это верилось больше, по тем же слухам, из уст в уста передаваемым, избранные домой уже не возвращались. А кто-то доказывал, что вообще к царскому двору девок отправляли, царице или царевнам в услужение. В общем, никто ничего не знал, но избранной стать хотели все.

Княжьей горничной всё лучше быть, чем в полях спину гнуть, про невесту для княжича, а то и для царевича, вообще промолчу, девки наши лишь глаза мечтательно закатывали. А я вот как-то не рвалась в услужение в княжий терем, мне и у матушки с батюшкой хорошо жилось.

Батюшка мой – кузнец, лучший в округе, к нему даже из окрестных сёл люди приезжают, а раз в год он вообще в стольный град ездил, товар возил, назад с подарками приезжал, женщинам в семье по платку цветастому да по отрезу на новый сарафан, братцам – сапожки. А ещё всем детям по петушку на палочке привозил, да баранок низку. А три года назад конфеты заморские привёз. Коричневые, как мои волосы, вкусные-е-е… Каждая в обёртку разрисованную завёрнута, фантик называется.

Так что, хорошо мы живём. Поле не пашем, не сеем, не жнём. Вся забота нам с сестрой – огород да скотина, да когда матушке по дому помочь, это разве работа?

Хотя… Второго-то кузнеца в деревне нет, так что, замуж всё равно за землепашца идти, а вот там уж намаешься. И хорошо, если свекровь добрая попадётся, как моя бабушка, а если как бабка Рогнеда, соседка с другой стороны, вот от кого невестки воют. Насмотрелась, такого себе не хочу.

Может, потому и жениха до сих пор не присмотрела. Нет, ухаживать за мной пытались многие, всем с кузнецом породниться охота, да либо сам парень не по сердцу был, либо у матери его та ещё «добрая» слава была. Да и не сильно меня бабы наши деревенские любили, мне кажется, любая мне злой свекровью стать могла.

А не любили, потому что «другая». Подкидыш, «чернавка» и «ведьма». От последнего обиднее всего, потому что сказки это, настоящих ведьм не существует, так любую могут обозвать, кто хоть чем-то отличается от других.

Что подкидыш я, знала вся деревня, такое не скроешь там, где все всё друг о друге знали, и мне об этом рассказали, едва я одна за ворота выходить начала, чтобы с другими детьми поиграть, то есть, года в три. А если бы хотели родители такое скрыть, так и не смогли бы, у меня одной на всю белобрысую деревню волосы, как та конфета. За них чернавкой-то и зовут, хотя не чёрные они, а как у лошадей гнедой масти, просто ляпнул кто-то – и прилипло.

А «ведьма»… Да кто ж виноват, что я к животным подход найти умею? Не колдую, не ворожу, просто подхожу с лаской – они и успокаиваются. Да так любой, наверное, смог бы, если бы захотел! И ведьмы, они же в сказках злые и вредят всем, а от меня какой вред? Только польза, я даже батюшке порой в кузне помогаю, как приведут годовалого жеребёнка на первую подковку, так сразу меня зовут. Я и успокою, и ногу подержу – стоят, не дёргаются. Но это всё ласка, а не колдовство.

Но людям на роток не накинешь платок. Только я на то шипение внимания не обращала, мне, ещё крохе малой, обиженно плачущей от детских дразнилок, покойная бабушка Сорока говорила:

– Не слушай злые языки, Нежданушка, собака лает – ветер носит. Тьфу на те слова, главное – мы тебя любим, остальное – пыль.

Я и не переживала больше, ведь дальше шипения за спиной дело не шло. С обидчиками братцы быстро разобрались, у меня хоть родных старших не было, да двоюродных, от тётушек, орава, и всем бабушка Пороша сказала:

– Наша это девочка. Счастье, в дом посланное!

Вот меня, как свою, и защищали, никто из деревенской ребятни пальцем тронуть не смел, да и громко обозвать – тоже. И в игры со временем принимать стали. А взрослым дед Твердята раз и навсегда сказал:

– Кто внучку мою, богами подаренную, обидит – тот пусть со своими плугами поломанными да лошадьми неподкованными к другому кузнецу отправляется.

А кому ж охота невесть куда тащиться с каждым сломанным ухватом? Проще языки прикусить. Так что, на жизнь мне грех жаловаться было. Тем более что меня как с батюшкиной, так и с матушкиной стороны родня привечала, а уж дома как любили!

Права оказалась бабка Сорока – послали боги на подкидыша, от души послали. Спустя полтора года после меня родилась сестрёнка Богдана, ещё через два – братец Кремень, а семь лет назад, неожиданно для всех, ещё один братец появился, утеха родителям на старости лет, так Утешем и назвали. И всех матушка до срока доносила, все крепкие, здоровые, не то что те трое, что до меня один за другим прежде времени родились да жить не захотели.

Вот так и начнёшь в чудеса верить.

Глава 2. Сборы

День первый

– Кто? Я?

Жаль, что тут ещё одной табуретки, или хоть какого-нибудь чурбачка не было, а то что-то ноги ослабли. Удержалась на них лишь мыслью, что праздничный сарафан испачкаю, если прямо на пыльную дорогу, что под ногами, сяду.

– Ты погоди, не спеши, – остановил то ли меня, то ли того, кто избранной меня назвал, другой дружинник. – Вторую ж проверку пройти надо!

– Точно! – третий хлопнул себя по лбу, потом полез в большой кисет, висевший у него на поясе.

Достал завёрнутый в тряпицу ларчик, маленький, с ладонь, открыл. Внутри, на белой тряпочке, лежал камушек, на слюду похожий, только более прозрачный и обточенный красиво.

– В руку возьми, – велел мне, протягивая ларчик на ладони.

– Опять колоться будет? – опасливо спросила я, беря камушек в руку, раз уж велели.

– Нет, – мотнул дружинник головой, внимательно глядя на камень, который спокойно лежал в моей ладони и светиться или что-то ещё делать не собирался.

– Ничего, – сказала я то, что и так все видели. – Значит, я не избранная?

– Избранная, – довольно улыбнулся дружинник, вновь протягивая ларчик, куда я вернула камушек. После чего вновь завернул его в тряпицу и аккуратно убрал в кисет.

– Так камень же не поменялся, – указала я на очевидное.

– Вот и радуйся, не порченная, значит, – хмыкнул второй. – А то получила б плетей за нарушение княжеского указа. А так – с нами поедешь.

– Слава богам, ещё одну нашли, – первый встал и откинул полог, через который я входила, чуть не столкнувшись с Данкой. – Избранную нашли, обе проверки прошла, – сообщил он главному.

Тот махнул мне рукой, чтобы подошла, Данку же первый затянул в шатёр и вновь опустил ткань.

– Чья дева? – обратился главный к толпе.

– Моя, – батюшка шагнул вперёд.

– Забираем к князю, – известил его главный. – Час на сборы и прощание. Проследите, – это уже стоящим в строю дружинникам.

Трое шагнули вперёд, встали рядом со мной. Чтобы не сбежала, что ли?

Сзади шатра показалась Данка, пристроилась к нам, так мы и пошли, словно под конвоем, провожаемые завистливыми взглядами и шёпотками. Отбор ещё не закончился, все, кроме моей семьи, оставались на поляне. Шли мы молча, пытаясь осознать, что же сейчас случилось, и как на это реагировать, даже обычно болтавший без умолку Утеш притих.

– Не отдам! – первой подала голос матушка.

– Эх, мать, да кто ж тебя спрашивать-то будет? – с сочувствием в голосе возразил один из дружинников. – Княжий приказ.

– Куда ж вы её? – жалостливо глядя на меня, спросила бабушка.

– Коли б знали! – пожал плечами второй. – Мы ж тоже люди подневольные, велели искать и привозить – ищем и привозим. А куда потом девок этих, только князь знает, да приближённые его. Только вряд ли на плохое что.

– Не переживайте, бабушка, – вмешался третий. – Избранных в терем на княжьем дворе селят, кормят с княжьего стола, наряды красивые шьют. Хорошо всё будет.

– И много их там, избранных тех? – подал голос батюшка.

– Ваша восьмая.

Было видно, что дружинники сочувствуют семье, у которой забирали дочь, старались успокоить, как могли. Прав второй – они люди подневольные, приказы исполняют, как велят, но и у самих, поди, семьи есть, дочери, сёстры, понимают, каково это – дитя своё в неизвестность отправлять.

– Значит, не в невесты, – тихонько пробормотала Данка. – Куда столько?

– Может, и в невесты, – задумчиво протянул второй. – Вот только неизвестно, кто женихи.

Мы как раз подошли к дому.

– Вещей соберите, чтобы в одной руке унести, вторая свободная быть должна, – сказал первый дружинник.

– Опять колоть будете? – насторожилась я.

– Мы уже не будем, – усмехнулся первый. – Приказ такой.

– Да как же так?! – всплеснула руками бабушка. – Да у нас только приданного целый сундук наготовлен. А одежда? А зимнее – шубейка, валеночки, чулочки шерстяные? А перина? Что в одной руке унести-то можно?

– Дадут ей и перину, и вещи зимние, – вздохнул первый. У меня появилось чувство, что не в первый раз он такой разговор ведёт, и даже не в пятый. – Одежду на первое время соберите и вещи памятные, остальным князь обеспечит.

– Собирали-собирали доченьке приданное, чтобы не хуже, чем у людей, – тихонько всхлипнула матушка. – А теперь голую-босую в чужие люди отправлять. Как так можно-то?

– Да будет у неё всё! – чуть не взвыл второй. – Вон, у вас ещё одна невеста подрастает, ей точно сгодится.

Наверное, что-то сгодится, да. Хотя у Данки и свой сундук полон, и перина имеется, но и моя перина сгодится, и постельное не лишним будет, и рубахи вышитые, и полотенца. А вот сарафаны мои ей малы будут, и валенки, и шубейка – сестра, хоть и младшая, а меня на полголовы выше и телом фигуристей. Ну да сарафаны надставить можно, а зимнее двоюродным пристроить, у тётки Поздняши три соплюшки подрастают, будет, кому доносить.

В общем, спустя полчаса я в последний раз вышла из отчего дома, под рыдания родни – не плакал только батюшка, даже дедушка Твердята и братцы слезу пустили. У самой слёзы текли, не переставая, как осознала, что никогда никого из них не увижу. Никаких княжьих хором, нарядов и еды вкусной не нужно, если плата за то – разлука с близкими, да только кто ж меня спрашивает?

У ворот нас встретила целая толпа – родня с матушкиной и батюшкиной стороны так же кинулась заливать меня слезами и душить объятьями, соседи и прочие односельчане наблюдали за всем этим и перешёптывались, а в сторонке, кучкой и почти все верхом, ожидали княжьи дружинники.

Кажется, отбор уже закончился, и я оказалась единственной избранной на всё село.

Я переходила из объятий одной причитающей тётушки или сестры к другой, злилась, что они все на меня накинулись, а я хотела бы эти последние минутки с матушкой провести, и едва не задыхалась от жары – бабушка Пороша всё же нацепила на меня меховую душегрейку, а поверх неё ещё и тёплую шаль накинула. Не в руках унести, так хоть на себе. А ногам было неудобно в сапожках, которые батюшка в этом году Утешу на вырост привёз, а сейчас их на меня надели, чудом, но налезли.

Глава 3. Знакомство

День первый

– А? Уже?

Тряся головой, чтобы немного прийти в себя и глаза продрать, я стала оглядываться. В свете пары факелов разглядела стену дома, уходящего куда-то в небо, крыльцо высокое, дверь большую и двух дружинников с бердышами, стоящих по обе стороны от неё.

Меня ссадили с лошади – кто меня вёз, не поняла, кафтаны у всех одинаковые, а лицо или хотя бы цвет бороды в полутьме не разглядела, – навешали на меня всё моё добро и легонько подталкивая в спину, направили куда-то вбок, в темноту.

Правда, выйдя из круга света факелов, я заметила другой свет, поменьше. Когда ближе подошла, увидела, что это свеча, которую держала девка моего возраста или чуть моложе. А за спиной у неё была другая дверь, попроще, и крылечко пониже, всего в три ступеньки.

– Ещё одну нашли? – зевая, спросила она кого-то позади меня, кто сюда привёл. А потом уже мне: – Ну, пойдём, покажу, где жить будешь. Нас с Беляной к вам горничными приставили, меня Касаткой зовут, а тебя?

Говоря всё это, она забрала у меня сундучок и пошла в дверь, указывая дорогу, я за ней.

– Неждана.

– О как! – Касатка затормозила и резко обернулась, я чудом на неё не налетела. – Ещё одна? Чегой-то вас всех мамки с батьками так одинаково поназывали-то, а?

– Откуда ж мне знать? – пожала я плечами, отчаянно зевая.

– Ладно, не моя печаль, – Касатка вновь пошла вперёд, потом по лестнице вверх, я за ней. – Идём скорее, тебе завтра хоть весь день дрыхни, а мне с утра воду вам носить.

Я крутила головой, стараясь в свете свечи разглядеть невидаль, когда один дом поверх другого строят, батюшка говорил, «этажи» называется. Поднявшись по лестнице, мы вошли в маленькие сени, где двери были по бокам и впереди.

– Тут уборная, – Касатка приоткрыла одну из дверей, оттуда пахнуло знакомо, сразу понятно стало, о чём речь. Пока я пыталась понять, кто ж делает отхожее место прямо в доме, и где копают под него яму, если снизу ещё один дом, то есть этаж, Касатка указала на другую дверь: – Умывальня там. В баню послезавтра поведут.

Я сунулась во вторую дверь, ничего не разглядела, хотя оконце там было, вот только его и смогла увидеть. А Касатка уже открыла дверь, что впереди.

Горница была просто огромной, с весь наш дом. В три больших окна слабо светил молодой месяц, я смогла разглядеть большой стол с лавками посредине и лавки же под окнами, остальное тонуло во тьме.

– Если голодная, там, на столе, баранки, – махнула рукой Касатка, проходя мимо стола, на котором и правда стояло блюдо с баранками. – Свечку тебе оставлю, если в уборную захочешь или поесть, а пока идём.

Мы дошли до угла, до которого не доходил свет из окон, и я увидела ещё одну лестницу. Только если первая была, словно очень высокое крыльцо, то эта больше походила на ту, что к сараю приставляли, чтобы на сеновал залезть, только перекладинки пошире. Касатка ловко взлетела вверх, я же шла осторожнее, придерживаясь свободной рукой за стену.

– Опочивальня, – шепнула моя провожатая, обводя рукой комнату, размером с нижнюю горницу вместе с умывальней, отхожим местом, а заодно и сенями. – Выбирай свободную кровать и спать ложись. А я пошла.

С этими словами Касатка поставила на пол мой сундучок, сунула в руку свечу, вытащила откуда-то лучину, запалила от свечи, широко зевнула и быстро сбежала вниз. А я только глазами хлопала, слушая, как тихо хлопнула дверь внизу.

Потом оглянулась. Разглядела много кроватей, часть была занята. На цыпочках подошла поближе, нашла свободную, опустила рядом торбу и узелок, огляделась, пристроила свечку на подоконник, к которому примыкало изголовье. У нас-то дома кровати боком к стене стоят, но их всего-то две, а тут… Если я восьмая, а свободных коек точно больше одной, раз Касатка предложила мне выбирать, то выходит… Не знаю, сколько выходит, но вдоль стен точно не поместятся.

На соседней кровати кто-то заворочался, недовольно что-то пробормотал, натянул на голову одеяло и затих. Я быстро отвязала пояс с узелком и лаптями, тоже оставив на полу, перенесла под кровать сундучок и спустилась вниз. Есть особо не хотелось, но баранки – лакомство редкое, от такого не отказываются, даже если не голодная. Но сначала пошла в уборную, как Касатка назвала отхожее место.

Обнаружила два ящика высотой с табуретку, с крышками сверху. Подняла одну, обнаружила дыру, как у нас в отхожем месте, села сверху. По звуку поняла, что нет там никакой ямы, а просто ведро стоит. Ничего нового, у нас зимой, в самые морозные ночи, тоже помойное ведро в сени ставится, только без ящика. А тут – лето, долго ли до огорода пробежаться?

Хотя… Если избранных на улицу не выпускают, тогда понятно. По другому-то никак.

Зашла в умывальню. Два рукомойника над помойными вёдрами, два ведра с чистой водой, в одном ковшик плавает, лавка с тазиком, несколько гвоздей в стенах, наверное, под полотенца. Потыкала снизу пимпочку рукомойника – вода есть, умылась. Вытереться было нечем, не сообразила взять, ну да не растаю, так обсохну.

Вернулась в горницу, огляделась. На полке нашла несколько одинаковых кружек, взяла одну. Вроде чистая, но всё же ополоснула. На столе увидела три крынки – с квасом, простоквашей и чистой водой. Налила себе простокваши, с закрытыми глазами сжевала бублик – мягкий, свежий. Нам-то батюшка пока бублики привезёт, их грызть надо, но это хорошо, на подольше хватало. Я даже и не знала, что бублики мягкими бывают.

Вымыв кружку, я отправилась наверх. Свою кровать по вещам отыскала, разделась, оставшись лишь в нижней рубахе, пристроила вещи в ногах кровати, легла.

Не соврали дружинники – перину выдали. Мягкую. И подушка пуховая, одеялко вроде шерстяное, а не колется. А уснуть не получается. Столько мыслей, столько волнений за день. Вот жила-жила себе, горя не знала, а потом в одночасье вся жизнь раз – и с ног на голову.

И тихо так, непривычно. Дома-то батюшка храпит, да бабушка присвистывает во сне, сверчок, опять же, от того себя в безопасности чувствуешь, дома же. А тут – тишина. Девки избранные спят тихо, как мышки, некоторые едва посапывают, и от этого неуютно становится. Сразу понимаешь – чужое место.

Глава 4. Догадки

День пятнадцатый

– Возвращаются! – крикнула Дарина, сидевшая на подоконнике. И тут же добавила: – Одни.

– Одни? – переспросила Добронрава. – Как одни?

– Последняя деревня, – нахмурилась Незвана. – А двенадцатой так и нет. И что теперь?

Мы так и не узнали за всё это время, для чего нас всех искали и собирали в терем на княжьем дворе, но то, что кроватей в спальне было двенадцать, вряд ли было случайностью. И то, что отряд дружинников продолжал объезжать дальние деревни, тоже говорило о том, что поиски избранных продолжаются.

И вот теперь они закончились, и, судя по понурым фигурам дружинников, – а мы всей толпой ринулись к окнам, облепив их, так что всё видели, – работу свою они не выполнили.

– Может, снова пойдут искать? – предположила Ждана. – Вдруг кого упустили?

– А я б и не против, – потягиваясь, высказалась Добронрава. – Пусть хоть всю мою оставшуюся жизнь ищут. Только б кормили так же.

– Тоска же, – вздохнули хором Желана и Пригода.

– Кто б говорил, – фыркнула Неждана. – Вы тут всего-то неделю с небольшим, а мы уже почти месяц.

– Я скоро с ума сойду, – покачала головой Незвана, которая была первой найденной избранной. – Кажется, хоть куда уже готова, лишь бы по земле пробежаться, воздуха вольного вдохнуть.

– Так окна ж открыты, хоть обдышись, – хмыкнула Добронрава. – Лично мне всё нравится. Я того воздуха вольного вот так надышалась, – провела она рукой по горлу.

В чём-то я могла её понять. Младшая дочь у престарелых родителей, не имевших сыновей, Добронрава с малых лет была и за сына тоже. Крупная, крепкая, она и дрова рубила, и за плугом ходила, да и женская работа почти вся на ней была.

Может, потому и замужем до сих пор, в свои двадцать три, так и не была – не каждый согласен был в примаки идти, да и побаивались её возможные женихи. Когда жена сильнее мужа, на неё не особо рявкнешь, тем более – руку не поднимешь, а некоторые мужики себя только тогда сильными чувствовали, когда над более слабым власть имели.

В общем, несладкая жизнь у Добронравы была, она единственная по ночам слезы не лила в подушку от разлуки с родными и привычной жизнью. О родителях не беспокоилась – от трёх старших сестёр у неё имелось больше десятка племянников, некоторые старше неё, так что, доглядеть стариков, а заодно и дом от них унаследовать, желающие найдутся. А она отдыхала и отъедалась за все прошлые тяжёлые годы. И «на волю» не рвалась.

А вот всем остальным было тяжко, особенно деревенским. Выходить из терема нам было строго-настрого запрещено, я не сразу узнала, но на первом этаже, под горницей, дружинники жили и лестницу охраняли. Да мы и не пытались выйти, раз велено не выходить, кто ж княжий приказ нарушать станет?

За всё время, что я жила в тереме, нас трижды выводили в баню, да не всех сразу, а по двое-трое и под охраной дружинников, от двери до двери, словно попытаемся сбежать по дороге. Хорошо хоть, в саму парилку за нами не заходили.

Вот мы и развлекались, кто как мог.

Первые дни новенькие в окна смотрели, всё же княжий двор – это такая невидаль. Потом надоедало. Болтали друг с другом, вспоминали прежнюю свою жизнь, песни пели, иногда стол с лавками к стене сдвигали и играли в жмурки, салки, колечко, а когда нас стало одиннадцать, то и в горелки, словно снова вернулись в беззаботное детство.

Кто с собой рукоделье прихватил, тем, считай, повезло. Я расшила весь рукав для новой рубахи, при том, что нужна была только одна полоска узора, да и вся остальная рубаха дома осталась. Шерсть и спицы девчатам отдала, они, по очереди, раз пять уже пару чулок связали. А как шерсть заканчивалась – распускали и снова вязали. Всё руки заняты.

Муська и Фантик стали всеобщими любимцами, девчата даже ссорились иногда, кому пришла очередь кошку гладить, кому с крысом играть.

Так же хоть каким-то развлечением были сплетни, приносимые Касаткой и Беляной. Приставленные к нам горничными, они таскали нам еду и чистую воду, выносили помойные вёдра, а потом оставались немного поболтать. В их обязанности входило так же прибираться в горнице, мыть полы и посуду и взбивать нам перины, но с этим мы и сами отлично справлялись, со скуки отмыв наши хоромы до блеска, так что, у них оставалось время просто посидеть, отдохнуть и ответить на наши вопросы. На те, на которые они знали ответы.

В основном Касатка с Беляной могли рассказать кое-что о семье князя, об укладе их жизни, немного о гостях, сплетничали, кто к княжьим внучкам сватается, на кого младший княжич глаз положил, и всё в этом духе.

Про нас, избранных, о том, зачем нас собрали, и что нас ждёт, сказать не могли ничего. Даже крохотного слуха об этом никто не пустил. То есть, слухов было предостаточно, вот только все они были на уровне догадок, а гадать мы и сами умели. Только проку от того не было.

Лишь одна из наших догадок была, пожалуй, ближе всего к истине, только всё равно ничем нам помочь не могла. Высказала эту догадку Незвана примерно на третий день после моего появления в тереме.

– Девчата, а вам наши имена странными не кажутся? – внезапно спросила она, когда мы уже закончили ужинать, но из-за стола ещё не встали.

– Имена как имена, – пожала плечами Добронрава, допивая квас. – Что с ними не так?

– Три Нежданы на нас, восьмерых – нормально? А к ним ещё и Найдёна с Незваной. Вам и правда это странным не кажется?

– Да в чём дело-то? – лениво вертя кусок недоеденного бублика, спросила Ждана. – У нас в деревне целых четыре Нежданы было и два Неждана. Дети, они порой неожиданно появляются, так и что с того?

– Ну, ты сравнила! Шестеро на всю деревню и трое на восемь человек, – не отставала Незвана. – Лучше признавайтесь, девки, кто из вас подкидыш?

И первой подняла руку. За ней Найдёна, я, Ждана и Прибавка. Чуть помедлив, руку подняла и Дарина.

– А что, боярам тоже детей подкидывают? – удивилась Прибавка.

Глава 5. Двенадцатая

День шестнадцатый

Двенадцатая избранная появилась на следующий день, хотя отряд дружинников больше никуда не выезжал. Когда Беляна привела новенькую, мы, сидевшие за столом и обедавшие, дружно ахнули, Добронрава даже ложку уронила, обрызгав себя щами.

Худенькая, чумазая, зарёванная, в старом сарафанчике с заплаткой на подоле, босая. Жалкий узелок в руке – туда разве что пара нижних рубах поместится, – другой рукой прижимает к себе старую соломенную куклу. И главное – на вид не старше двенадцати.

– Вот, тут будешь пока жить, – Беляна обвела горницу рукой. – Не бойся, тебя никто не обидит.

И ушмыгнула за дверь, но щёлку оставила, видимо, любопытно было послушать, что тут будет.

– Это сколько же тебе лет-то, девонька? – первой очнулась Найдёна.

– Пи… пи… питнадцать, – сквозь всхлипы выдавила девочка.

– Да ладно! – подняла брови Добронрава. – Быть такого не может! Правду говори.

Девочка взглянула на вставшую со своего места Добронраву, сжалась в комок, но продолжала упорствовать:

– Пи… питна-а-адца-ать.

– Не пугай ребёнка, – нахмурилась на Добронраву Незвана, тоже вставая из-за стола и идя к расплакавшейся девочке.

Обняла за плечи, увела из горницы. Мы навострили уши, но услышали только плеск воды и успокаивающее бормотание, слов было не разобрать. Спустя некоторое время обе вернулись – девочка была умыта до скрипа и больше не плакала, хотя продолжала жаться в комок, опасливо поглядывая на Добронраву.

Незвана посадила мелкую на свободное место, куда Ждана уже поставила миску, налив в неё щей из чугунка погуще, и мяса положив побольше – нам всегда приносили с запасом, – и веско сказала.

– Сначала поешь, все разговоры потом.

Девочка кивнула и взялась за ложку.

– Сметанки? – тут же предложила Дарина.

Новый кивок – рот был занят. Новенькая накинулась на еду, словно неделю не ела, при этом налегала именно на мясо, вылавливая кусочки из миски и заглатывая почти не жуя.

Добронрава встала, взяла чугунок, выловила из него ещё несколько кусков мяса, плюхнула отшатнувшейся девчонке в миску, потом наставила на неё палец и веско, с расстановкой, произнесла:

– Не надо. Меня. Бояться.

После чего спокойно вернулась на своё место.

– Ага, – поддержала я. – Добронрава только с виду большая и громкая, а так-то она добрая.

– Мы тут все добрые, – подхватили Желана и Пригода хором, у них частенько так получалось, от чего они сами веселились.

Новенькая снова кивнула, чуть настороженно, но уже без прежнего испуга поглядела на нас и вновь уткнулась в тарелку. Жареную рыбу она ела уже не так быстро, смакуя, словно лакомство, а когда на столе появилась огромная стопка блинов, а к ним сметана, мёд и варенье трёх сортов – даже растерялась, не зная, за что хвататься прежде.

Мы ели молча, стараясь не глазеть на ребёнка, чтобы не смущать. Когда девочка, наконец, остановилась, печально глядя на оставшиеся на столе лакомства, которые в неё больше не лезли, Незвана подала голос.

– Не волнуйся, еда никуда не денется. Отдохнёшь немного, и ещё поешь. Ты лучше скажи – звать-то тебя как?

– Нелюба, – шепнула девочка.

Мы переглянулись. Все мы слышали о том, что некоторые родители называю детей обидными словами, чтобы от нечистой силы уберечь – придёт нечисть дитя извести, горе в семью принести, а ребёнок-то ненужный, нелюбимый. Изведёшь – радость в семью принесёшь, а зачем ей это? Вот и убиралась нечисть восвояси, дитя не трогала.

Только то поверье старое совсем, редко уже кто верил и детей плохими словами называл. Тут скорее уж и правда, нелюбимый ребёнок, о том и поведение говорило. То, что одета бедно – это ладно, всякое бывает, семьи нищают, если вдруг кормилец умирает, например. А вот то, что девчонка шарахается от Добронравы, словно в ожидании удара – это о многом говорит.

– Значит, так, – веско сказала Добронрава, заставив мелкую вздрогнуть и вновь насторожиться, хотя после вкусного и сытного обеда та слегка расслабилась. – У нас тут заведено некоторые имена, что нам не нравятся, менять. Отныне будешь Любой, поняла?

Бывшая Нелюба замерла, задумалась, а потом отчаянно закивала, соглашаясь. И вдруг улыбнулась, да так солнечно, что мы все, вслед за ней, разулыбались.

Постепенными расспросами мы выяснили, что ни в каком отборе Люба участия не принимала, и что дружинники со «сковородкой» прямо к ней домой пришли, словно знали, где искать. И сама она, в отличие от нас, не подкидыш, а нагулёныш. Мамка родная, а батька чужой. Потому в семье её и не любили.

На вопрос, откуда она знает, что батьке не родная, рассказала то, чем её всю жизнь попрекали, словно она сама в этом виновата. Её неродной отец служил, да и сейчас служит, конюшим при старшем княжиче, и когда тот уезжал к царскому двору, с ним отправился. Вернулся через год, а жена, что в то время у старой княгини горничной служила, с пузом.

Грех жены он прикрыл, нагулёныша своим признал, да только не простил ни жене измену, ни приёмной дочери, что она той измены свидетельство – все вокруг о том знали, так же как и то, что мы с девчатами подкидыши. И всю жизнь доставались бедной Нелюбе тумаки и подзатыльники от неродного батьки и старших братьев, за ним повторяющих, ненависть матери и обноски старшей сестры.

А потом пришли дружинники и забрали её. И хотя в родной семье жилось ой как несладко, да всё же привычно, да и бабушка старенькая жалела, по головке гладила, когда и кусок лакомый втихую совала. А в неизвестность идти было ужас как страшно.

Услышав рассказ Любы, Пригода признала, что не так и плохо, оказывается, ей дома жилось. Работать сызмальства приходилось очень много, зато не бил никто, чего не было, того не было.

Рассказав всю свою жизнь в подробностях, ответив на все наши вопросы, Люба только на один продолжала упорно врать, утверждая, что ей «пи… питнадцать» лет.

Глава 6. Дорога

День восемнадцатый

Мы удивились, растерялись, немножко испугались, но послушно оставили вещи и Муську на лавках – Фантик привычно занырнул мне в рукав, – и пошли гуськом за дядькой Шмелём, поправляя пояса и кокошники. Уже во дворе обнаружилось, что Люба так с баранками на шее и идёт. Наш провожатый только рукой махнул, не страшно, мол.

Пройдя через двор, который за это время рассмотрели из окон до каждого камушка, до каждой травиночки, мы дошли до княжьего терема, самого большого во дворе, что вширь, что ввысь. Взобрались на высокое и широкое крыльцо, прошли сквозь высоченные двойные двери, поднялись по лестнице с красным половиком ещё на этаж, по такому же половику прошли по коридору и оказались в просторной светлой горнице, вполовину больше нашей.

Там и встали перед двумя высокими резными стульями со спинками, на которых восседали князь и старший княжич – мы пару раз их видели во дворе, следующих от возка к крыльцу или обратно, Беляна сказала, кто такие.

Князь Милодар, седой длиннобородый старик, сидел сгорбившись, опираясь на резную палку, украшенную поверху самоцветами. Княжич Ратибор, несмотря на седину, щедро припорошившую темноволосую голову и бороду, сидел прямо, расправив широкие плечи, и было видно, что мужик он высокий и мощный, как мой батюшка, примерно одного с ним возраста.

Оба внимательно, с ничего не выражающими лицами, смотрели, как мы заходим и встаём перед ними в рядок. Но когда зашла Добронрава, за руку которой цеплялась перепуганная Люба, спокойствие покинуло лицо княжича. Он высоко вскинул густые брови, ещё раз оглядел эту парочку с головы до ног и обратно, потом повернулся к князю.

– Это что такое? – и его палец ткнул в девчат. Может, ему баранки, висящие на Любиной шее, не понравились?

– Двенадцатая избранная, – буркнул князь, даже не особо вглядываясь, на что указал его сын, видимо, и так понял, о ком речь. Сам в это время внимательно всматривался в наши лица.

– Дитё ж совсем! – тыча уже не пальцем, а указывая всей рукой, возмутился княжич. – Где тут брачный возраст?

Я очень удивилась таким словам. Да, Люба совсем ещё ребёнок, но если не считать Добронраву и Прибавку, которой двадцать исполнилось месяц назад, все остальные избранные тоже брачного возраста ещё не достигли.

– Тебе сколько лет? – хмуро посмотрев на Любу, спросил князь.

– Пи… пи… питнадцать, – привычно заикаясь на этом слове, выдохнула она.

– Да кто поверит-то? – всплеснул руками княжич.

– Не моя печаль, – так же хмуро взглянув на него, ответил князь. – Змеев камень указал на избранную, возраст подходящий, а что мелкая… Плохо ела, много болела, не выросла. При царском дворе шут живёт, ему лет сорок, если не больше, а он ниже неё будет.

– Как бы беды не вышло, – вздохнул княжич, продолжая смотреть на Любу, которая потихоньку задвигалась за Добронраву.

– Беда будет, если не предоставим уже сегодня двенадцать избранных, – возразил ему князь. – Или эта, или Любава. Меняем?

– Нет, – глухо уронил княжич, опустив глаза.

– То-то и оно, – борода князя дёрнулась, словно он рот скривил. – Отправляйся и сделай всё, чтобы отвести от нас беду ещё на сто лет.

После чего князь встал и ушёл в другую дверь, больше не взглянув на нас. А княжич Ратибор тяжело вздохнул, тоже встал и прошёл к двери, в которую мы вошли, махнув рукой, идём, мол.

И пошли мы обратно, снова гуськом за княжичем и дядькой Шмелём, только Добронрава вела за руку Любу. Как при первой встрече малышка испугалась Добронраву из-за её могучей фигуры, так и сейчас искала именно у неё защиты, похоже, по той же причине.

На пустом прежде пятачке у крыльца теперь стояли две телеги и крытый возок, а так же сидели верхом уже знакомые нам дружинники. Чуть дальше толпился народ, с любопытством наблюдая за происходящим.

Княжич пошёл к возку, а нас отправили за вещами. Когда оказались в горнице в одиночестве, Незвана спросила:

– А вы заметили, что наряды на нас свадебные?

– Заметили, как не заметить, – вздохнула Найдёна. – И нравится мне это всё меньше и меньше. Ладно – мы, но она, – кивок в сторону Любы. – Куда её замуж?

– Малую не отдам, – нахмурилась Добронрава, закидывая на спину перину. – Кто к ней руки протянет, поотрываю.

– Руки? – уточнила Пригода.

– И руки тоже.

– Кто б нас спрашивал, – вздохнула Дарина.

– А вдруг жених красивый окажется? – мечтательно протянула Неждана.

– С лица воду не пить, – буркнула Прибавка. – Главное – чтобы не бил.

– Пусть рискнёт, – хмыкнула Добронрава.

– А если нас замуж отдают – почему просто не сказать? – и я не удержалась от вопроса.

– Девчата, что гадать, всё равно ж без толку, – вздохнула Незвана. – Идёмте, негоже княжича ждать заставлять.

Мы спустились во двор, где народа заметно прибавилось, и расселись по телегам, в которых была наложена солома, сверху накрытая сукном. Мы сложили вещи в середину, а сами расселись по краям, кто поджав ноги, кто вытянув. Не княжий возок, но тоже неплохо. Уж точно лучше, чем когда сюда на лошади ехали.

Рядом со мной сели близняшки, на другую сторону – Добронрава и Незвана, усадив посерёдке Любу.

– Матушка не пришла, – горько прошептала девочка, оглядывая толпу.

– Бывает, – сочувственно пробасила Добронрава. – Но ты не печалься, мы с тобой.

И обняла Любу за плечи.

Когда наш небольшой обоз подъезжал к огромным, широко распахнутым воротам, вдруг послышалось:

– Нелюбушка!

– Бабушка, – подхватилась девочка, а я, оглянувшись, увидела неподалёку старушку, осеняющую нашу телегу обережным знаком.

На глаза навернулись слёзы – моя бабушка вот так же меня провожала. Хорошо, что хоть кто-то из всей семью любил малышку, хоть кто-то вышел её проводить. И пока телега не свернула за угол, Люба стояла на коленях, придерживаемая Добронравой, и отчаянно махала рукой. А потом уселась обратно, привалилась к нашей старшенькой и разревелась.

Глава 7. Пещера

День восемнадцатый

Подниматься в пещеру было страшно.

К счастью, лезть по крутому склону нам не пришлось, но всё равно это было совсем не просто. Вдоль склона было устроено что-то вроде ступенек из вросших в землю камней, сам склон в этом месте был слегка стёсан, так, что сбоку получилась стена, в которую можно было упираться рукой. От этого наклон был не очень крутой, может, подниматься днём было бы нормально, но не в полночь же!

Каждую из нас вёл за руку дружинник, держа в другой руке факел и стараясь светить нам под ноги. Вещи у нас забрали другие дружинники, а Люба вообще ехала у дядьки Шмеля на закорках. А впереди нас шли княжич Ратибор и два жреца в одинаковых одеждах. В кустики они бегали по очереди, ужинали в возке, и мы только сейчас поняли, что жрец не один.

Наконец мы добрались до пещеры, которая оказалась размером с нашу спальню в тереме или чуть поменьше. Дружинники, по команде княжича, сгрузили у стены наши вещи, воткнули половину факелов в держатели на стенах и ушли.

А мы сбились в кучку, осматривая пещеру.

Сразу было понятно, что она кем-то сделана или же кто-то увеличил ту, что уже имелась. Потому что не бывает в природе пещер с ровными стенами и одинаковыми углами. Но заинтересовало нас не это, а странный круглый каменный стол на одной ноге, стоящий посередине. Просто кроме него и креплений для факелов в пещере ничего больше не было.

Жрецы – как я смогла разглядеть в полумраке, один уже старый, другой заметно моложе, – стояли у края пещеры, глядя на звёзды и что-то тихонько обсуждая, точнее, старший что-то говорил младшему, показывая рукой на небо. А княжич подошёл к нашей молчаливой толпе, окинул нас печальным взглядом и сказал:

– Сейчас вы отправитесь… в новую жизнь. Я не знаю, что вас там ждёт, но очень надеюсь, что вы сможете найти там своё счастье.

После чего сделал то, от чего мы всё просто застыли, хлопая глазами. Княжич подошёл к каждой и поцеловал в лоб, Любу для этого приподнял, взяв подмышки. После чего отошёл в сторону, пряча от нас глаза, и махнул рукой жрецам.

– Так, избранные, пора, – засуетился старший. – Берите свои вещи, одна рука должна быть свободной.

– Снова? – едва слышно пробормотала Незвана.

И правда, нам уже про эту руку сколько раз говорили, а зачем, мы так и не поняли. Может, сейчас узнаем.

Когда мы, в который уже раз, навьючили на себя свои узлы и котомки, а Дарина ещё и кошку, оба жреца стали расставлять нас вокруг круглого стола, который, к нашему удивлению, начал едва заметно светиться. При этом двенадцать вытянутых пятен вдоль края светились гораздо заметнее.

– Положите на них свободные руки, – велел жрец. И когда мы сделали, что велели, то добавил: – И ничего не бойтесь. Вещи держите крепко, то, что уроните, потеряете безвозвратно.

Услышав это, я крепче вцепилась в ручку сундучка и попыталась другой рукой поправить лямку торбы, но оторвать ладонь от камня не смогла. Наоборот, палец что-то болезненно кольнуло. Это меня немного напугало, но жрец велел не бояться, и я постаралась не дёргаться. Заметила, что некоторые девушки тоже задёргали рукой, испуганно переглядываясь, а кто-то и всхлипнул, но попытки оторваться от стола были бесполезны.

Камень между тем светился всё ярче, а пятна под ладонями почти ослепляли, заставив зажмуриться, лучи от них ударили вверх, как на том камне, который на избранную указывал, только намного-намного сильнее. И когда свет стал пробиваться даже сквозь зажмуренные веки, я услышала голос княжича Ратибора:

– Простите нас, доченьки.

И в тот же момент свет погас.

Открыв глаза, которые уже не слепило, я огляделась в тусклом свете и не сразу, но осознала, что рука моя просто зависла в воздухе, ни к чему не прижимаясь.

– А где стол? – раздался голос Жданы.

– И где княжич и жрецы? – подхватила Дарина.

– Ещё спросите, где наша пещера, – фыркнула Добронрава.

– Правильнее спросить – где сейчас мы? – спокойно ответила всем Незвана. – Пещера-то другая.

Я опустила сундучок, а потом и всё остальное на пол и стала осматриваться, как и остальные девушки. Фантик, выбравшись из рукава – самого безопасного, по его мнению, места, – залез мне на плечо и тоже глядел вокруг. А посмотреть было на что.

В тусклом свете странного костра было отлично видно, что эта пещера была гораздо больше и выше нашей – потолок терялся в темноте, – а так же не имела ровных стен и углов. Её точно создал не человек. При этом пещера была обжитая – тот самый странный костёр, длинная лежанка у дальней стены, полки возле боковой, и пустыми они не были.

В третьей стене был проход куда-то, и оттуда тоже шёл неяркий свет, словно и там горел костёр.

Опасливо, всё так же, кучкой, словно боялись отойти друг от друга, – а впрочем, да, боялись, – мы подошли сначала к странному костру.

– Дров нет, – шепнул кто-то, словно опасаясь говорить громко.

– И дыма тоже.

– Но горит!

– Прямо на камне горит!

– Странно это…

– Ой, девчата, я боюсь.

– Жжётся, зараза! – голос Добронравы не узнать было невозможно.

– А ты руку-то не суй! – укорила её Найдёна, тоже перестав шептать.

– Да я подумала – может, чудится.

– Огонь настоящий, но без дров и дыма, – сделала вывод Незвана. – Чудо сказочное. Что ж, мы хотя бы видеть можем, а то ни факелов, ни свечей, ни лучин я что-то не заметила.

– Там тоже светится, – Пригода ткнула пальцем в проход.

Небольшой, высотой – чтобы головой не стукнуться, шириной – если руки раскинуть, то обеих стен коснуться можно.

– И журчит! – поддержала сестру Желана.

– Надо глянуть, – решила Добронрава. – Толпой застрянем, со мной пойдёте ты, ты и ты, – ткнула она пальцем в Ждану, Прибавку и меня, стоящих рядом с ней.

– А я? – испуганно пискнула Люба, так и цепляющаяся всё это время за руку Добронравы.

Глава 8. Битва

День двадцать пятый

Вот уже седьмой день мы жили в пещере.

Жили, в общем-то, неплохо. Да, непривычно, но нам было тепло, сытно, светло и удобно. Уж не знаю, кто всё это для нас приготовил, но он очень старался.

Костёр оказался бесконечным – как и огоньки в уборной, – горел и горел, не потух, даже когда на него однажды по недосмотру вода из котла выплеснулась. Ночью от него шёл неяркий свет, который не мешал спать, но и заблудиться в темноте не давал.

Мы приспособились готовить на этом костре – вешали котлы на треногу, ставили сковородку на специальную подставку – всё нужное в пещере было, кто-то очень хорошо всё продумал. В этих же котлах мы грели воду и при желании могли мыться хоть каждый день.

Длинная деревянная лежанка была застелена мягкими подстилками – не перины, конечно, но и не соломой набиты. Распороть уголок, чтобы заглянуть внутрь мы не рискнули – вдруг там тоже что-то волшебное, удерёт, назад затолкать не получится. Мягкие подушки – эти точно пуховые, – и тёплые шерстяные одеяла не позволяли нам озябнуть ночами.

Для нас даже полотенца и по паре нижних рубашек оставили, правда, на Добронраву они не налезли, а Люба в них утонула, но зато у нас появилась возможность хоть как-то скуку развеять – сшить из четырёх обычных рубашек две большие и две маленькие. Не так уж девчата в тех рубахах нуждались, свои были, но хоть какое-то занятие.

С едой тоже всё было неплохо. Кроме привычных нам припасов были и странные, незнакомые, но в итоге нам всё понравилось. Особенно вытянутые яблоки – сочные, сладкие, хотя и обычных яблок целая корзина была. Ещё были странные зёрна – белые-белые, мельче пшеничных, – из них получалась очень вкусная каша. Мы её варили даже чаще, чем привычную пшённую, овсяную или гречневую.

Ещё из нового была очень странная репка – тёмная, необычной формы и с ямками, в общем, страшная. Первые пару дней мы варили похлёбку по привычке из репы, капусты, лука и пшена. Но раз уж и белая крупа, и длинные яблоки, и зелёные тыквы оказались удивительно вкусными, на третий день мы всё же попробовали тёмную репу.

Сначала пытались есть её сырой. Вкус был непривычный, но всё же неплохой. Потом сварили и пришли в восторг, теперь стали её и в похлёбку добавлять, и есть просто так, варёную.

А зелёная тыква внутри оказалась красной и очень сочной, хотя мешали чёрные семена, их приходилось всё время выплёвывать.

– Мне тут нравится, – заявила Добронрава, взрезая очередную зелёную тыкву. – Я бы пожила здесь подольше.

– Припасы со временем закончатся, – вздохнула Найдёна. – Зелёных тыкв меньше половины осталось. И неизвестно, когда новые появятся.

– Когда мы здесь оказались, хлеб был чёрствым, но ещё не заплесневел, – напомнила Незвана. – Значит, положили его дня четыре назад, может, пять. Зато сухарей две корзины – их надолго хватит. И муки целый мешок.

– И копчёный окорок не успел испортиться, – подхватила Пригода.

– И его немного было, а вяленого мяса гораздо больше, – добавила Ждана. – И жёлтых тыкв ещё девять штук лежат.

– Потому что мы только одну и запекли, – пожала плечами Прибавка. – Кончатся зелёные тыквы, начнём жёлтые есть.

– В общем, вы поняли? – Незвана обвела нас взглядом. – То, что быстро портится, того мало, а что долго лежит – много. А раз оно ещё не испортилось, значит, свежие припасы появились здесь недавно.

– И что это значит? – спросила Ждана.

– Что скоро новые припасы привезут? – спросила Найда.

– Или не скоро, – вздохнула я. – Просто потом мы будем доедать, что осталось.

– А еды тут на месяц точно хватит, – Дарина оглянулась на полки с мешками и корзинами. – Может и на подольше.

– Я никуда не тороплюсь, – пожала плечами Добронрава. – Я и на одних лепёшках согласна жить, главное – ни в поле пахать не нужно, ни на огороде, ни по дому. С раннего детства столько не отдыхала.

– Да, мне тоже нравится, – согласилась с ней Пригода.

Остальные промолчали. Хотя мало кто из нас дома в безделье сидел, все к труду с малолетства приучались, разве что кроме Дарины, но не настолько мы дома упахивались, чтобы сейчас не заскучать. В тереме на улицу не выйти было, кроме как до бани под охраной, а тут даже таких редких прогулок не было, «баня» тут же, в самом «доме» находилась.

Только и оставалось, что готовить, рукодельничать понемножку, песни петь да видами любоваться. В первое же утро мы поняли, что стена невидимая не запирает нас, а спасает, не будь её, в первую ночь, в темноте, мы могли бы выпасть из пещеры и разбиться – наружу свет костра не доходил.

А вот утром, при солнечном свете, глянули и ахнули. Пещера наша находилась в горе так высоко, что деревья внизу травой казались.

Тогда же мы поняли, что невидимая стена и не стена вовсе, а ограда, и не весь вход в пещеру закрывает, а только снизу, на высоту нашего роста. Добронрава, самая высокая среди нас, смогла руку наружу высунуть. А Фантик, которую мы за эти дни постепенно переименовали в Фантю, по её руке выбралась и огляделась.

Вот от неё-то мы и узнали, что скала под нами высоченная и отвесная. Если к той пещере, в которую нас привели княжич и жрецы, вёл хоть и крутой, но всё же скос, и выпади кто-то из той пещеры, скатился бы вниз, поранился бы, но вряд ли убился, то здесь ждала бы верная смерть.

Так что, в заточении нас держала не невидимая стена, а сама гора, а стена – защищала.

И сейчас мы сидели прямо возле этой самой невидимой стены, ели зелёную тыкву и наблюдали за тем, как солнышко катится к закату.

Ещё немного, и оно спрячется за широкую, второго края не видно, реку, которая текла вдалеке, за огромным лесом. Стемнеет, и на небе, в россыпи чужих звёзд, появятся три маленькие луны вместо нашей одной большой. Хотя, все три вместе нам только раза два удалось увидеть, гора мешала. Но всё равно – странно и интересно.