Нежный ангел

Глава 11

Два дня и две ночи Энджел дежурила у постели Джереми. Она ничего не ела, а если и засыпала, то всего на несколько минут, сидя на своем стуле. Несмотря на то что к Джереми редко возвращалось сознание, она постоянно с ним разговаривала; она продолжала говорить с ним до тех пор, пока у нее не охрип голос, и тогда она начала говорить шепотом. Она вспоминала о том времени, когда они были вместе, о том, чем они будут заниматься, когда он поправится… о доме на берегу океана, где в каждой комнате будет солнце, о том, как они будут гулять по пляжу и разъезжать в экипаже с открытым верхом.

Адам смотрел на нее со смешанным чувством горечи, безысходности и отчаяния, с душераздирающим сочувствием и сопереживанием, которое он старался подавить в себе, но которое невозможно было не заметить. Не важно, каким человеком была Энджел или что она вытворяла в жизни. В ее душе было что-то, что он слишком хорошо понимал. За показной бравадой скрывалась беззащитность девочки, которой требовалось так много и которая так мало имела, а теперь она столкнулась с тем, что вот-вот потеряет то единственное, что у нее было в жизни. Адам хотел облегчить ее страдания, но не знал как.

Она была резка с нянечками и каждый их шаг сопровождала расспросами, чем весьма затрудняла им работу по уходу за пациентом. Она жаловалась на шум и запахи и постоянно критиковала работу уборщиц. Она была беспощадна к докторам. Но худшее из всего этого было то, что она наотрез отказывалась слышать их советы и рекомендации по уходу за больным. Она не допускала и мысли, что Джереми никогда не выйдет из этой больницы, и, когда кто-нибудь говорил ей об этом, она приходила в бешенство.

Адам видел, что она на грани помешательства. Она может иметь железную волю, но, как и у всех остальных людей, у ее организма есть определенные физические пределы. Он понимал, что поступит нечестно, если воспользуется ее помешательством и слабостью, вызванными сильным переутомлением. Но когда стало очевидно, что у нее больше нет сил протестовать и спорить с ним или с кем-то другим, он крепко взял ее за руку.

— Энджел, — попросил он, — возвращайся в отель. Поешь что-нибудь и немного отдохни. Какая польза от того, что ты так изводишь себя?

Она попыталась выдернуть свою руку, но не смогла сделать даже этого. Ее глаза опухли, под ними набухли темные мешки, тонкая кожа вокруг скул натянулась и выглядела прозрачной и бледной.

— Нет, — произнесла она бесцветным голосом. — Я нужна ему.

— Он спит. Когда он проснется, ты будешь нужна ему гораздо больше.

Энджел провела рукой по лбу своего отца.

— Он ведь проснется, правда?

— Да. — Еще одна ложь. Сколько раз за последние дни он ее обманывал? — И вдобавок ко всему ему вредно волноваться. А он будет переживать за тебя, если увидит, как ты выглядишь.

Энджел провела рукой по своему лицу, как будто хотела стереть с него усталость. Ее голос был монотонным и лишен эмоций.

— Эта больница просто ужасна. Мне нужно увезти его отсюда. Здесь наверняка есть больница получше.

— Я посижу с ним, пока тебя не будет, — пообещал Адам.

Он увидел, что она отрицательно качает головой, и тогда добавил:

— Я привез тебя из Колорадо в Калифорнию и пока еще ни разу не подвел. Ты что, не доверяешь мне, не соглашаясь, чтобы я побыл с ним несколько часов?

По-видимому, его слова ее смутили, и некоторое время она их обдумывала.

— Он испытывает к вам симпатию, — заметила она. — Может быть… все будет хорошо.

— Конечно, все будет просто отлично. Покачиваясь от слабости, она поднялась со стула.

— Мне нужно… Я должна кое-что сделать. Эта больница… нам нужны квалифицированные доктора. Я отлучусь ненадолго.

— Можешь не торопиться. Я посижу с ним. — Он сел на стул, на котором сидела она. — Поспи немного, Энджел. Все будет прекрасно.

Она не верила ему, он видел это по ее глазам. Но у нее не было выбора. Наклонившись, она поцеловала отца в лоб и ушла из больницы.

Когда Энджел вышла на улицу, было уже темно. Улица была окутана серым туманом, шел моросящий дождь, иона не знала, было ли это время рассвета или вечерних сумерек, да ее это и не волновало. Она не могла вспомнить название гостиницы и слишком устала, чтобы попытаться это сделать.

Тогда она просто пошла куда глаза глядят.

В воздухе пахло лошадиным навозом и мокрыми булыжниками, кухней и дымом от угля и — чуть-чуть — океаном.

Прошла целая вечность с тех пор, как она чувствовала песок под своими ногами и ощущала брызги океана на своем лице и какой-то краткий миг держала счастье в своих руках.

Да и вообще, случалось ли это когда-нибудь с ней?

Тогда ее поцеловал Адам. Его губы были мягкими, а руки — сильными, и в его объятиях весь мир кружился и исчезал. Ах, как ей хотелось сейчас, чтобы ее кто-нибудь обнял.

Как ей нужен сейчас какой-нибудь человек, который бы все уладил. Она должна продать крест и получить за него много денег, и тогда она вытащит папу из этой жуткой больницы.

Она отвезет его в Балтимор, или Бостон, или, если это потребуется, в Лондон, к самым лучшим докторам и медсестрам, которые будут лечить его чудодейственными лекарствами, которые могут купить только самые богатые люди.

Ее папа серьезно болен, она это знает, но он не умрет.

Если он умрет, она останется совсем одна во тьме, а она этого не выдержит.

Капли дождя прилипали к ее лицу и оседали на юбках, от сырости ее волосы начали виться, а шпильки — выпали из прически. Топот копыт и шум колес грохотом отдавались от мостовой, и вокруг каждого фонаря возникло желтое сияние, которое ничего не освещало. Ее ноги болели, а дыхание было прерывистым от подъема на холм.

Она не знала, где находится, и ей это было безразлично. Она так устала.

Через некоторое время широкие бульвары и тихие дома сменились узкими, извилистыми улочками, где постройки теснились близко друг к другу, а фасады магазинов были обшарпанными и убогими. В воздухе стоял запах рыбы, масла и экзотических специй. В темноте мелькали какие-то тени, наглые глаза пялились на нее, чьи-то пронырливые фигуры скользили мимо. Сердце у нее стало биться немного быстрее, потому что опасность, которая витала в воздухе, обостряла ее чувства. Причиной этого был не страх, а возбуждение. Жизненная энергия опять побежала по ее венам, а необходимость быть начеку сразу прогнала усталость.

Некоторые окна были ярко освещены, и она слышала доносящиеся изнутри голоса и раскаты смеха. Слышались быстро, без пауз произносимые слова иностранной речи, из которой она не поняла ни слова. Из окон падал свет, и можно было рассмотреть лица людей на улицах… их желтую кожу, темные раскосые глаза, мужчин с длинными косичками. Группа мужчин собралась у костра посреди улицы, передавая по кругу бутылку и выкрикивая что-то на своем экзотическом языке. Яркий, ослепительный свет костра плясал на их странных силуэтах и зажигал их темные глаза, и все это было похоже на сцену из ада. В этот момент Энджел показалось, что она и правда попала в ад.

Вдруг над ней нависла тень, и чья-то мускулистая рука протянулась между Энджел и стеной дома, возле которого она стояла, и перегородила ей дорогу. Высокий мужчина смотрел на нее маслеными глазками.

— Так, барышня, — протянул он. — Куда это мы направляемся?

Судя по его виду, он был моряком, с нечесаной светлой бородой, сломанным зубом и дыханием, тяжелым от перегара. Он выглядел так себе, но она слышала, что моряки возвращаются из экзотических стран с карманами, туго набитыми деньгами. Сегодня у нее было желание взять себе часть этих денег. У нее было желание сделать много чего еще.

Она смерила его взглядом.

— Это зависит… — не растерялась она. — Вы купите даме выпивку?

Он ухмыльнулся и взял ее за руку.

Адам не знал, как долго он просидел в палате, слушая стоны умирающих и больных, лежащих на соседних койках.

Он видел, как тяжело дается Джереми каждый его очередной медленный, хриплый вдох, и знал, что любой из них может оказаться последним. Как Энджел могла выдерживать это так долго? Как она смогла просидеть здесь долгие часы и не сойти с ума?

Ему не совсем было понятно, почему он вообще здесь сидит. Он уже ничего не мог сделать для Джереми Хабера, да и никто уже ничего для него не мог сделать. Не нужно было ему отпускать Энджел из больницы одну. Ему следует вернуться в гостиницу и проверить, там ли она. Ему нужно проверить многое. Но он сидел здесь… потому что он дал слово Энджел.

Чтобы время проходило быстрее, он писал письмо Консуэло, стараясь словами передать то, что он нашел в Энджел, пытаясь хоть как-то подготовить ее к тому, что обнаружит она… но это было невозможно. Письмо давалось ему тяжело; слова были не самым эффективным его оружием.

Возможно, он сможет сказать ей все лично… или не сможет?

"Она очень похожа на тебя..

Достаточно правдиво.

«Вздорная и эксцентричная» — это явная недооценка, и к тому же он не знал, как это написать без орфографических ошибок. Он пытался найти другие слова. «Смелая. Красивая. Умная». Какой она была, когда океанское солнце сияло в ее глазах, а лицо ее раскраснелось, когда черные шелковистые волосы развевались по ее плечам'.. Она была как песнь ветра в его объятиях. Что чувствовал он в тот момент, когда ему казалось, что он больше никогда не сможет обнимать ее столько, сколько захочет, или целовать так же крепко, или даже настолько близко к ней подойти.

Он бросил на листок бумаги сердитый взгляд. Энджел Хабер — лгунья и воровка и еще бог знает кто. Только болван может ей доверять, и тем не менее он не мог выбросить ее из головы. Как объяснить Консуэло то, что он и сам не способен понять?

«Это твоя вина, — внезапно подумал он, уставившись на лист бумаги. — Ты виновата, что полюбила этого подлого бандита Кэмпа Мередита и отвернулась от собственного ребенка. Она не могла не вырасти такой, какой она стала, и это чудо, что она вообще осталась жива. Это твоя вина…»

Он резко отбросил эту мысль, шокированный и ужаснувшийся, когда понял, что его разум предал его. Неужели во всем этом виновата Энджел? Она настраивает его против женщины, которой он посвятил жизнь с того самого момента, когда впервые ее встретил, — против хорошей женщины…

«Хорошей, — предательски нашептывал ему коварный внутренний голос, — ноне совершенной…»

Он раздраженно скомкал листок, и вдруг увидел, что Джереми пошевелился. Адам встал, пытаясь найти какую-нибудь нянечку, но был уже поздний час, и длинная комната опустела.

Джереми открыл глаза. Адам подошел к изголовью кровати и склонился над ним, чтобы услышать, если он о чем-нибудь попросит.

Старик долго смотрел на Адама затуманенным от обезболивающих лекарств взглядом, а затем заговорил:

— Адам…

Адам почувствовал облегчение, увидев, что Джереми узнал его.

— Да, сэр, это я.

Джереми попытался заговорить, но его усилие вызвало слабый, сиплый кашель. Адам собрался было выйти из палаты, чтобы поискать нянечку или врача, но Джереми потянул его за рукав. Адам остановился.

— Энджел… — выговорил наконец Джереми.

— Я отправил ее в гостиницу, чтобы она немного отдохнула. Я могу послать за ней, если вы хотите.

— Нет… — Старик слабо шевельнул головой на подушке. — Лучше… хочу поговорить… с вами.

Адам подвинулся ближе. Он с трудом разбирал, что говорил Джереми.

— Энджел… — прошептал старик. Чувствовалось, что ему стоило огромных усилий выговорить слово или сформулировать мысль. — Я беспокоюсь о ней. Такая своевольная… Нужен человек, который бы… заботился о ней.

Адам хотел было заверить старика, что Энджел и сама может прекрасно о себе позаботиться, но не стоило говорить это сейчас. Тем более что это не соответствовало действительности.

— Я уже больше не могу… о ней заботиться. Я очень… — Эти его слова внезапно оборвал острый приступ боли, исказившей его лицо; пытаясь с ней справиться, он сжал руку Адама. — Я очень хотел… научить ее, — закончил он, задыхаясь.

Адам положил ладонь на руку Джереми, не зная, что сказать и что делать.

Старик все смотрел на Адама. Впервые за то время, что прошло после его беспамятства, его взгляд был ясным, острым и осмысленным.

— Вы… понимаете ее, — прошептал он. — Вы знаете…

И тогда к Адаму наконец вернулся дар речи, и он хрипло проговорил:

— Да. Я знаю.

— Я вручаю ее вам, — ровным тоном произнес Джереми. — Вы будете о ней заботиться.

— До моего последнего вздоха, — хрипло поклялся Адам, и, когда он произнес эти слова, он понял наконец, как глубоко лежала правда и как долго он старался не видеть ее. Он сжал руку старика:

— Я буду о ней заботиться. Даю слово.

Джереми улыбнулся и закрыл глаза.

Маленькая таверна была душной и прокуренной, ею заправлял китаец со злобным взглядом, за стойкой сидели в основном моряки, которые выглядели еще более угрюмо, чем он. Там было много пьяных, некоторые были пьяны от опиума, некоторые — от того сорта дешевого виски, который раньше пила Энджел. Витавшее в таверне настроение было неуловимым, колеблющимся — от насилия до раскатов смеха и непристойных песен. Из-за занавешенной комнаты до Энджел донесся крик женщины, это был ужасный, леденящий душу звук, но он был не настолько страшен, как последовавшая вслед за ним зловещая тишина.

Это было жуткое место, худшее из всех, где бывала Энджел. Спертый воздух был пропитан угрозой. Мужчины, которые смотрели на Энджел, даже тот, который сидел за изрезанным столом напротив нее и то и дело подливал виски в ее стакан, ухмылялись и облизывали губы, как стая голодных койотов, окружившая раненого зайца. Энджел знала, что перед тем как она покинет это заведение, с ней случится что-то ужасное. Но ей было все равно. Она была готова к этому, даже была бы рада. Потому что не было на свете ничего, что было бы хуже того, что ожидало ее в больничной палате. А здесь по крайней мере у нее была возможность сразиться.

Виски затмило ее разум, делая его невосприимчивым к боли, она становилась безрассудной и дикой. По ее венам струилось отчаяние, а шум, табачный дым и опасность действовали на нее, как вино, и Энджел ощущала себя в собственном тесном и забаррикадированном мире, куда ни смерть, ни одиночество вторгнуться не могут. Здесь она сама несла за себя ответственность. Здесь она могла управлять собственной судьбой. Здесь она могла взять, что ей было нужно, и никто и ничто не могло ее остановить.

Когда верзила моряк с косматой бородой обнял ее и поднял со стула, она пошла с ним, смеясь, откинув голову, поднимая ноги так, чтобы мелькали ее нижние юбки. Это вызвало гиканье и крики других мужчин. Он кружил ее по комнате в странном импровизированном танце, бормоча что-то сквозь пьяную ухмылку, что, возможно, было непристойно, но она не слышала слов и не хотела слышать. Она просто засмеялась и обняла его за пояс, притворяясь, что веселится на славу, а в это время осторожно сунула руку в его карман и ухватила пальцами лежащую там пачку банкнот.

Денег было много, больше, чем она ожидала найти, когда она вынула их и свернула в трубочку, которая уместилась в ее кулаке, и сердце ее часто забилось от радости победы. По правде говоря, количество денег не было важно — имел значение сам факт, что она сделала это, что она победила…

И вдруг моряк схватил ее за волосы и дернул их с такой силой, что она откинулась назад и от испуга вскрикнула. Он по-прежнему ей улыбался, обдавая ее запахом виски, но его сверкающие злобой глаза выдавали, что он замыслил что-то недоброе и жестокое.

— Думаешь, ты очень умная, паршивка? Залезла в мой проклятый карман, рассчитывая, что я так напился, что этого не замечу? Ну, клянусь Богом, я заплачу тебе, но никак не раньше, чем получу товар!

Он бросился на нее, и она увидела свой шанс, свой единственный шанс. Она с силой пнула его в пах. Он согнулся, вопя от боли, но ее инстинкты были притуплены алкоголем, усталостью и потрясением; она рванулась к двери, но опоздала ровно на одно мгновение. Кто-то схватил ее руку и заломил назад; она вскрикнула, почувствовав, как растягиваются сухожилия и удлиняются кости, и, оцепенев от боли, еще сильнее сжала деньги в кулаке. Она ощущала запах пота и слышала смех мужчины, который держал ее, и попыталась освободиться, отчего ее рука чуть не переломилась пополам.

Моряк, стоявший согнувшись от боли, повернулся к ней. Его глаза пылали гневом. Он размахнулся и ударил ее.

Удар пришелся ей по губам, и она ощутила соленый при, вкус крови во рту. Боль ударила ей в голову, и какое-то мгновение она ничего не видела и не слышала. Инстинктивно она начала вырываться из рук незнакомца, рискуя сломать себе руку, и в какой-то бешеный, отчаянный миг неистовства ей показалось, что один из ее ударов попал в цель, потому что державший ее мужчина вдруг ослабил хватку, и она выдернула руку из его пальцев.

Освободившись, Энджел зашаталась, почувствовав, как в ее беспомощно повисшую руку вонзаются острые иглы боли. Но деньги она не бросила. Пошатываясь, она направилась в ту сторону, где, как она предполагала, должен был находиться выход, но внезапно ее сильно ударили о стену, и железная рука схватила ее за горло.

Сквозь туман в ее глазах неясно вырисовывался звериный оскал нависшего над ней моряка и его сверкающий, яростный взгляд. Но даже когда он ее душил, даже когда он сдавливал ее горло и она задыхалась, она только все крепче сжимала деньги в своем кулаке. Он что-то говорил, но из-за шума в ушах она ничего не могла разобрать. Ее губы онемели и вспухли, кровь стучала в висках. Она ловила ртом воздух, но не могла его вдохнуть. Она царапала лицо моряка свободной рукой. Он только ухмылялся и еще крепче сжимал ей горло.

И вдруг раздался выстрел. Она услышала его ясно и четко, как взрыв среди доносящихся как будто издалека голосов, которые ее окружали. Моряк отпустил ее горло, воздух наполнил ее легкие, и у нее все поплыло перед глазами. Прозвучал еще один выстрел, и верзила-моряк зашатался. И неожиданно, что казалось совершенно невероятным, Энджел услышала, как ее назвали по имени.

Для надежности прислонившись спиной к стене, возле двери стоял Адам. Он медленно переводил свой револьвер с моряка на его приятелей и на любого, кто захотел бы сдвинуться с места. У него был жестокий стальной взгляд.

— Энджел! — снова позвал он ее. — Уходи отсюда!

Она, спотыкаясь, поплелась к нему.

В таверне воцарилась мертвая тишина, угрюмые, настороженные взгляды были устремлены на Адама, и она поспешила к двери, возле которой он стоял. Поравнявшись с ним, она не остановилась, она хотела поскорее выбраться отсюда и не видела ничего, кроме двери. Но внезапно он с силой схватил ее за запястье, скрутил его и дернул с такой силой, что она вскрикнула. Ее кулак разжался — и банкноты упали на пол.

С хриплым гневным криком она ринулась к разбросанным деньгам, но Адам оттащил ее и с силой вытолкнул за дверь, на улицу, держа ее за руку безжалостной железной хваткой, толкая ее вперед, а затем потащил ее волоком, когда она хотела сбежать. Возможно, он слышал то, что она, охваченная яростью и ужасом, не слышала: шаги бегущих людей, крики и звуки выстрелов. Она не обращала на них внимания. Она понимала только, что он здесь, хотя он не должен был здесь находиться, понимала, что она сейчас бежит, хотя она не должна убегать, понимала, что она проиграла.

Когда он затащил ее за угол какого-то здания и прижал к стене, она набросилась на него, царапая его лицо ногтями до крови.

— Подонок! — вопила она. — Вы не имели права! Это были мои деньги…

— Замолчи! — Его голос был как яростное шипение, прорвавшееся сквозь неровное дыхание, он с силой зажал ей рот ладонью, а потом притиснул ее голову к своему плечу. Она сопротивлялась, и тогда он всем телом навалился на нее, прижав ее к холодной стене бедрами и грудью.

Она не могла дышать. Ее шея продолжала болеть после того, как ее чуть не задушили, и боль волнами пульсировала в голове. Адам злобно впился пальцами в синяк, который оставил на ее лице кулак моряка. В холодном влажном воздухе из его рта вырывался пар, и его тело с силой вдавилось в нее, оставив на ее теле горячий жесткий отпечаток, его грудная клетка больно придавила ее грудь, острые кости бедер вонзились в ее нежные бедра. Внутри ее булькало и пузырилось густое черное варево страха, и эта ядовитая жижа проникала во все уголки ее разума. Это был ужас, вызванный не тем, что произошло в таверне, не тем, что опасность все еще шла за ними по пятам. Этот страх был порожден тем, что здесь был Адам, а он не должен был здесь находиться; тем, что он разыскал ее, а он не должен был ее найти, он не должен был…

Он слегка повернул голову и замер в позе напряженного внимания, вслушиваясь в тишину, все так же держа свой револьвер на взводе. В какой-то момент она увидела, как пышные облачка его дыхания исчезли, но она не слышала того, что было слышно ему; ее сердце билось слишком громко, и у нее шумело в ушах. Но затем звуки, которые он только что слышал, похоже, смолкли; напряжение стало медленно его отпускать, и он отстранился от нее. Он убрал револьвер в кобуру, а затем снял руку с ее рта.

Без груза тела Адама, который поддерживал ее, Энджел бессильно обмякла и стояла, опираясь спиной на стену, ловя ртом воздух и давясь от внезапного судорожного кашля.

— Как вы нашли меня? — спросила она. Ее голос был хриплым, она задыхалась от гнева. — Вы не должны были здесь находиться, вы…

— Я слишком хорошо знаю тебя, Энджел, — произнес он тихо. — Найти тебя было нетрудно.

— Мы договорились, что вы будете в больнице, вы обещали, что вы будете…

— Энджел…

Она увидела это в его глазах и не позволила ему произнести это вслух.

— Лжец! Я вам доверяла, а вы…

— Энджел, послушай меня…

— Нет! — Бешеными, острыми, как нож, лапами истерика пробила себе дорогу на поверхность. — Нет, я не хочу вас слушать, все, что вы говорите, это ложь! Я возвращаюсь в больницу, к папе, я ему нужна!

Она начала протискиваться мимо него, но он схватил ее за плечи.

— Энджел, его больше нет.

Это было произнесено спокойно и веско, тоном, не оставляющим сомнений, на фоне пустой и ненужной торжественности дождевых капель, падающих с крыш в темноту Эти слова были произнесены так тихо, что она их не услышала, она просто отказывалась их слышать.

— Я бы никогда не оставила его одного. Почему вы так поступили? А если он проснется, а меня нет? Он не должен оставаться там один!

— Энджел…

— Не трогайте меня! — Ее голос был визгливым и истеричным, она старалась вырваться от него. — Не смейте говорить мне, что делать. Вы не можете запретить мне находиться рядом с ним! Вы бросили его там! Вы оставили его умирать…

— Энджел, перестань же, ради Бога!

— Не перестану, не перестану! Вы гнусный лжец, и я не стану вас слушать. Я…

Он закрыл ей рот поцелуем. Он крепко держал ее в своих объятиях, а ее тело рядом с ним было жестким и неподатливым, она сопротивлялась. Ночь была наэлектризована от бешеных страстей и от неприкрытого отчаяния. Он видел ужас в ее глазах, и все, что он мог сделать, — это привлечь ее к себе, побороть ее сопротивление, обнять ее покрепче и защитить — и поэтому он поцеловал ее.

Сначала она пыталась оттолкнуть его, но затем прижалась к нему всем телом. Под натиском его губ ее губы раскрылись, и она издала какой-то звук: то ли рыдание, то ли приглушенный крик; его затягивало в нее, и отчаянно, безнадежно он упивался ее поцелуем. Их объятие было порождено не страстью, а другой, более глубокой и примитивной потребностью. Их руки сцепились, их тела прижимались друг к другу, побуждаемые безумием, жаждой, необходимостью, грубой и необузданной… жаждой жить, надеяться, обрести уверенность и определенность, — необходимостью бросить якорь в гавани, охваченной штормом, потребностью увидеть в темноте заветный маяк. Он прижимал ее к себе, и она впилась тонкими пальцами в его шею, а его пальцы вдавились в ее бедра. Безумие, жажда, оглушающая пустота в его голове. Он ощущал соленый привкус крови на ее губах и понимал, что так не должно быть. Он хотел остановиться, он должен был остановиться…

Но когда он отнял свои губы от ее губ, она схватила его лицо и опять стала искать его рот своими губами. Его губы на ее губах не могли ничего говорить. Его тело, прижатое к ее телу, было горячим, и сильным, и полным жизни. Когда он обнимал ее, ода уже не была больше одинока. Когда он ее целовал, она не боялась.

Все бесполезно.

Он взял ее лицо в свои ладони и убрал свои губы с ее рта.

— Не бросай меня, — в отчаянии взмолилась она.

— Я не брошу тебя. Я здесь.

Она начала дрожать. Она ничего не могла поделать с этой дрожью. Ее ноги больше не держали ее, и она опустила голову на плечо Адама.

— Я оставила его, — шептала она. — Я оставила его там одного умирать.

Он снова обнял ее, нежно, надежно. Он коснулся ее волос своими губами. Он ничего не говорил, просто здесь, в темноте, долго-долго держал ее в своих объятиях.

К тому времени, когда Адам привез ее в отель, наступил рассвет. В холле никого не было, и из экипажа до лифта он нес ее на руках. Она не протестовала. Казалось, она даже не заметила, что он принес ее в свою комнату. Он запер дверь на задвижку, положил ее на кровать, и она молча свернулась калачиком. Адам сидел рядом и гладил ее волосы, пока у нее не закрылись глаза. Энджел так и не проронила ни слова.

Он накрыл ее одеялом, а потом сел в кресло возле двери, охраняя ее сон.