Необыкновенные любовники

Женщина из мрамора

Клянусь, что, встретив Джульетту дель Рокко, я совсем не думал увидеть ее нагою.

Это случилось в летний день, довольно приятный, хотя чистота и прозрачность воздуха не были так совершенны, как в некоторые дни, красота которых почти божественна. Ни облачка на небе, но сухой пар мутил его сияние. Жара, хотя и не предвещала грозы, была тягостна. И поэтому, пробродив довольно долго за городом, я почувствовал себя утомленным.

Однако я продолжал идти. Дорога круто поднималась в гору. Несмотря на свою усталость, я решил добраться до проселка, ведущего к верхней ферме Рокко, откуда открывается широкий вид на окрестности и болотистые излучины Моттероне. Там растут сосновые леса. Воздух там гораздо здоровее, чем в низкой долине, и я хотел пролежать до вечера в тени деревьев, чтобы возвратиться в город по освеженным и уже сумеречным дорогам. На ферме, конечно, я найду чем поужинать — кувшин молока, оливки и кисть винограда.

Для сокращения пути мне нужно было пройти через виноградник старого Бернардо. Уже более пяти лет я не видел доброго старика; все эти пять лет усердие к работе держало меня взаперти в моем доме. Ничто не могло устоять перед этим внезапным увлечением, ни любовь к удовольствиям, ни привычная леность, ни даже мои гастрономические пристрастия. Я, когда-то такой ценитель яств и плодов, ни разу не присел за стол. Кусок хлеба, съеденный стоя, и наскоро выпитый стакан вина составляли всю мою трапезу. И подумать только, что прежде я с нетерпением поджидал прихода старого Бернардо, чтобы посмотреть, как он со своим ослом появляется из-за угла Травяной площади!

Он заносил толстую палку из терновника над серым крупом осла, сухие копыта которого постукивали по гладким камням. Я слышал, как маленькая Джульетта смеялась между корзинками, куда он сажал ее, чтобы взять с собой на рынок. В руках у девочки были тычинки ирисов, собранные на берегу Моттероне; она оборачивалась на дедушкины проклятия и на естественные звуки осла. Так, Бернардо привозил мне плоды и овощи, приберегая для меня самые лучшие среди тех, которые он потом продавал на площади.

Старик, надменный и рассудительный, казалось, гордился моим вниманием, но с того дня, как я перестал интересоваться приближением осла и выбором из корзины того, что мне приходилось по вкусу, он счел себя оскорбленным в своей гордости огородника и мало-помалу сам прекратил выполнение таких обязанностей. С этого времени я его больше не видел и не рассчитывал когда-либо увидеть, потому что он был стар, а годы в его возрасте и тягостны и коварны.

Мои же дни, протекавшие, как я уже говорил, в домашнем одиночестве, оказались для меня, слава богу, особенно плодотворны. Если поле старого Бернардо принесло за это время много прекрасных земных плодов, то мое поле, хотя и в другом роде, было не менее урожайным, потому что, надлежит вам знать, в эти пять лет я из ученика стал мастером своего ремесла.

Должен сознаться, я ощущал от этих быстрых успехов и большую радость, и большой страх. Теперь мне надо было стать достойным подобной удачи и оправдать ее в моих собственных глазах той пользой, которую я мог бы из нее извлечь, потому что наиболее важный долг человека — не тот, к которому его обязывают другие, но тот, который он сам налагает на себя.

С этих пор смутному волнению моих мыслей стало тесно в четырех стенах. Я блуждал по городу, беспокойный и возбужденный; я выходил в поля и старался искать уединения то на берегах Моттероне, то в горах. Я взлезал на их откосы и садился на скалу, а не то, лежа на высоком берегу, слушал, как струится желтая илистая речная вода или трепещут на своих влажных стеблях сухие листья тростников. Молчание камней и журчанье волны поочередно питали мои уединенные размышления.

То, что я вплоть до дня, о котором рассказываю, не посещал вновь ни ферму Рокко, ни ее сосновый лес, было простой случайностью. Прежде я часто бывал здесь. Лес изобиловал дикими голубями, и я любил сбивать их из самострела. В этой стрельбе я достиг большой ловкости. Мои стрелы никогда не пролетали мимо намеченной цели; но я давно уже отказался от этой напрасной игры. Не с подстерегающим взглядом, не с трепетными руками намеревался я сегодня, объятый тоскою, посидеть у красных стволов. Мне хотелось протянуться здесь, закрыв уши и сомкнув веки, и хоть на час усыпить тревогу моей души.

Я достиг виноградника Бернардо. Он поднимался уступами. Спелый виноград свешивался со своих дугообразных подпорок. Я сорвал ягоду с одной из гроздий. Ее теплая и сладкая вялость не доставила мне никакого удовольствия, и я выплюнул слишком сахаристую кожицу. Кто-то засмеялся позади меня. Я обернулся.

Перед большой корзинкой, полной винограда, стояла девушка. Она высоко занесла руку к виноградной кисти и показалась мне одновременно гибкой и сильной. Красота ее тела ощущалась под платьем и рубашкой из простого полотна.

С детства я был настолько внимателен к формам живых существ и вещей, что простаивал долгие часы, наблюдая фигуры, которые образуются облаками, рисуются прожилками камней, намечаются на узелках коры. Я различал в них все, что угадывается, смутное и таинственное, в том, на что мы долго смотрим. Я любил пейзажи, меня интересовали животные. На охоте, даже преследуя их, я любовался их бегом или полетом.

Так жил я, чтобы видеть жизнь. Я изведал войну и любовь. Жест, которым скрещиваются шпаги или соединяются губы, с одинаковою страстью захватывал меня. Однажды моя любовница обняла меня таким очаровательным движением, что мне захотелось запечатлеть воспоминание о нем иначе, чем только в моей памяти. Память людей так неверна, что даже образы, наиболее нежно нас взволновавшие, летучи и недолговечны в ней. Из сознания этой ее хрупкости родилось искусство — из желания придать своими средствами прочность тому, что без их помощи оказывается мимолетным. Я хотел подражать тому, что так прекрасно делают другие. Но увы, я не обладал божественным ремеслом. На бумаге у меня появлялись лишь бесформенные знаки, закреплялись лишь незначащие образы. Я плакал от ярости и бессилия.

Мне нужно было всему учиться сначала. Я научился. Двадцать раз я был готов отказаться. Я трудился с ожесточением. Прошло пять лет, прежде чем я узнал, как смешивать краски и обтачивать мрамор, создавая подобие сущего. Мне оставалось только выбрать предмет, который бы я захотел увековечить. Я решил, что им будет тело женщины, в память о той, чей поцелуй открыл мне глаза…

Тем временем сборщица винограда кончила срезывать оттянутую кисть. Она бросила ее в корзину поверх других. Она не смеялась больше и смотрела на меня.

— Ягоды слишком теплы, синьор, чтобы утолить вашу жажду, — сказала она мне приятным и спокойным голосом. — Они будут хороши только, когда охладятся. Но если вашу милость мучит жажда, удостойте дойти со мной до фермы. Наш колодец свеж, и дедушка будет очень рад снова увидеть вашу милость, если вы не забыли старого Бернардо.

И она снова принялась смеяться. Мне показалась, что я ее узнал.

— Но ведь в таком случае, — сказал я ей, — ты маленькая Джульетта, которая привозила мне на осле оливки, ирисы и дыни! Тебя сажали среди корзин. Какая ты теперь большая и красивая!

— Да, — отвечала она, краснея, — я Джульетта, внучка старого Бернардо, и я выросла.

Она подняла корзину. Ивовые прутья заскрипели, выгибаясь под тяжестью гроздий, но она сильными руками захватила ушки и поставила ношу себе на плечо. Все ее тело напряглось, чтобы поддержать тяжесть. Я видел, как бедром натягивалась ткань. Она пошла впереди меня.

Я шел за ней. Ее волосы, поднятые к затылку, скручивались там могучим узлом. Она шла уверенным и ровным шагом. Ее крепкие груди круглились. Шероховатая ткань ее платья была словно из гибкого камня, и она представлялась в ней изваянною линиями благородными и сильными. Ее обнаженные, словно из теплого мрамора, руки и шея довершали в ней сходство со статуей. Так как было жарко, пятно от пота смочило между плечами ее рубашку.

Ферма была квадратным строением посреди вымощенного двора. При нашем приближении затявкала собака; в хлеву замычал бык. Овцы жалобно блеяли в овчарне. Старый Бернардо появился на пороге двери.

Он совсем не изменился за эти пять лет; только его длинная белая борода стала еще длиннее и белее. Я с восхищением смотрел на его руки; они были широкие и землистые. Старик весь был похож на растущее дерево. Волосы вились на лбу, как сухой мох, а борода спадала, как волокнистая трава. Его голые ноги соединялись с землей, подобно коренастым пням. Грубая кора его лица имела щель для рта и узловатый нарост в виде носа. Живые глаза казались двумя дождевыми каплями, а уши напоминали те хрящеватые грибы, которые растут под старыми стволами. Вид у него был лесной и растительный.

Он принял меня радушно, но с некоторой важностью. Быть может, он был недоволен, видя меня пришедшим вместе с Джульеттой, и опасался с моей стороны одного из тех любовных предприятий, от которых господа не считают нужным воздерживаться с хорошенькими крестьянками.

Джульетта, не говоря ни слова, поставила на стол плетеную бутылку и кружку свежей воды вместе с блюдом черных оливок, после чего быстро исчезла. Мы остались одни. Бернардо молчал и смотрел на меня, покусывая свою длинную бороду. Молчание длилось довольно долго.

— Ты находишь ее красивой, нашу Джульетту? — вдруг спросил он, наливая мне вина.

Я ничего не ответил. Он продолжал:

— Она красива, не правда ли?

Он снова помолчал, затем, положив локти на стол, добавил, когда я осушил свой стакан:

— Почему бы тебе не сделать ее изображения из дерева или камня?

Его язык развязался, как в те давние времена, когда он долго расхваливал достоинства тех или иных плодов, протягивая их мне грубоватою рукою под облезлым хребтом своего осла.

— Оба синьора Коркороне, твои друзья, часто говорили мне о тебе в те годы, когда я тебя не видел. Знаешь, два Коркороне! Это хорошие господа. Я когда-то служил на войне под начальством их деда, поэтому они раскланиваются со мной и разговаривают запросто. Это хорошие господа. Длинный гибок как лук, а маленький — живой как стрела. Они рассказали мне, что ты хорошо научился расписывать и высекать из камня фигуры, что ты можешь, если захочешь, заново сделать запрестольный образ, вроде того, который сгорел во время пожара в Санта Кьяра, или починить апостолов на дверях Сан Микеле, у которых дурные времена отбили носы или руки. Джульетта красива и разумна, и мне хотелось бы увидеть ее в образе святой. Ее изображение всегда стояло бы среди молитв, свечей и ладана. Это принесло бы ей счастье, прибавило бы разума и благочестия.

— Увы, — отвечал я, — ты ошибаешься, Бернардо! Я совсем не леплю и не рисую святых; я предоставляю этот труд другим, более искусным и более благочестивым. Что касается меня, то я ограничиваюсь точным изображением вида вещей, в особенности тела и лиц человеческих.

Он провел рукой по бороде.

— Коркороне ввели тебя в заблуждение, Бернардо.

— Я видел, как отрывали из-под земли старинные статуи, — тихо, как бы про себя сказал старик. — Они пролежали там сотни лет. На них не было ни одежды, ни головных уборов; они были совершенно нагие. Никто, однако, не смеялся, и все смотрели на них с уважением. Я думаю, это оттого, что их находили прекрасными.

И он продолжал еще тише:

— Я видел, как открывали могилы и разбивали окованные медью гробницы. В них лежали скелеты, завернутые в расшитые золотом ткани. Все зажимали носы, а некоторые толкали эти кости ногой. Это было во время войны, когда мы взяли Гвешию и грабили герцогские могилы…

И старый Бернардо рассказал мне несколько боевых подвигов своей юности, когда он шел под знаменами славного Коркороне. Я докончил бутылку и оливки. Старик проводил меня до двери.

— Извини меня, что я не иду дальше, ноги у меня тяжелы.

Он оставил меня одного. Я направился к сосновому лесу. Когда я вошел в него, встревоженные голуби перестали ворковать. Некоторые из них снялись с мест, громко хлопая крыльями. Чешуйчатая шишка упала к моим ногам.

Нет, в самом деле, — как я уже сказал и еще раз повторяю, — когда я встретил Джульетту в винограднике, я совершенно не думал увидеть ее нагою; и прибавлю еще: когда я увидел ее нагое тело, я не ощутил в моем теле никакого желания.

Она приходила ко мне каждое утро, в тот самый час, в какой явилась впервые. Два дня спустя после моего посещения старого Бернардо я увидел, как она вошла в комнату, где я работал. Я подумал, что она несет мне какую-нибудь потерянную мною вещь. Я ждал, пока она заговорит, и смотрел на нее с улыбкой.

Ничего не сказав, она стала раздеваться. Она делала это так, словно исполняла приказание. Когда она оказалась совсем нагая, она посмотрела мне в лицо и осталась неподвижной.

Долгие дни я пребывал наедине с ее красотой. Дверь моя была заперта для всех. Приходили и торговцы мрамором и продавцы цветной глины: это были самые обычные мои посетители. Оба синьора Коркороне также хотели меня видеть и удалялись, очень удивленные тем, что пришли понапрасну.

Обычно они входили ко мне, когда им вздумается. Во время самого сурового моего затворничества они проникали в мое уединение. Я их любил. Наши отцы знали друг друга и всегда принадлежали к одной партии. В дни нашей юности мы также обнажали шпагу за одно и то же дело, и наша кровь проливалась в одних и тех же битвах.

Двоюродные братья (они были детьми двух сыновей славного Коркороне, под начальством которого служил Бернардо), они были мало похожи друг на друга, но тесная дружба связывала их лучше, чем родство, или чем могло бы связать сходство в осанке и в чертах лица. Один был высокого роста, другой маленького. Оба очень красивы собою. Они жили в двух соседних дворцах, и все было общее между ними, вплоть до женщин, которыми не раз они делились по-братски. Один получал от них больше любви, другой извлекал из них больше наслаждения. Альберто де Коркороне, меньший ростом, проявлял себя пылким и чувственным; Конрадо де Коркороне, высокий, казался ласковым и мечтательным. Альберто вел себя со своими любовницами страстно, Конрадо — нежно. Поэтому любовницы Конрадо довольно быстро забывали, что он их любил, а любовницы Альберто долго помнили его любовь.

Они были моими друзьями, и я находил удовольствие в их обществе. В их присутствии я работал свободно. Им были интересны мои усилия. Они вставали передо мной: Конрадо — положив руку на плечо Альберто, а Альберто — обняв рукой за талию Конрадо, потому что они были неравного роста, столь же, как и различны по характеру. Костюм их был и прост и богат вместе с тем, и каждый сбоку носил кинжал. На рукояти кинжала Альберто сверкал большой рубин, которому в кинжале Конрадо соответствовала овальная жемчужина.

Однако мне пришлось отказаться от свиданий с моими Коркороне, потому что Джульетта занимала меня целиком, и руки, и мысль. Итак, я написал им о том, почему мне необходимо одиночество, и обещал известить их, как только труд мой будет закончен.

Я со страстью изучал изумительное тело, которое Джульетта, неподвижная и молчаливая, каждый день являла моему взору. Я то зарисовывал его, то писал красками, то лепил, чтобы понять его пропорции, строение и линий. И мне уже оставалось только высечь его из мрамора.

Я добыл для этого чистую и великолепную глыбу; она была слегка розового цвета, как крепкая плоть, которую можно резать, не проливая крови. И все же Джульетта вздрагивала при каждом ударе резца, словно в камне я касался ее тела, и словно тайное сочувствие соединяло ее живую плоть с веществом, которое оживлялось мало-помалу ее формою.

А я работал с жаром и радостью. Статуя уже обозначалась в обтесанной глыбе. Образ рождался медленно. Я торопил его чудесное освобождение. Я отрывал от него грубую кору. Наконец мрамор ожил.

Джульетта тревожно не сводила с меня взора. Она безмолвно присутствовала при этом рождении ее самой. Прошла еще неделя, и в следующую пятницу, в сумерках, я отбросил молоток. Моя работа была кончена — статуя, вся белая, стояла в мягкой полумгле.

Легкий шум заставил меня повернуть голову.

Джульетта медленными шагами приблизилась к статуе. Она нежно обняла мрамор, который, казалось, ответил ее ласке, и прижалась своими тленными губами к вечным губам. Их две улыбки соприкоснулись. После этого прощанья Джульетта оделась. В ту минуту, когда она направлялась к выходу, дверь отворилась и оба Коркороне показались на пороге. Я предупредил их накануне, чтобы они пришли ко мне в этот день. Они посторонились, чтобы пропустить Джульетту. Она прошла между ними.

— Это внучка старого Бернардо, — сказал я им. — С ее тела я лепил эту статую.

Я взял пальцами щепотку мраморной пыли. Сверкающий порошок струился, как в импровизированных песочных часах, и я не подозревал, что его бег отметил прохождение торжественного часа.

Я ощущал большую усталость. Труд истощил мои силы, и я пытался восстановить их сном и едой; я очень много ел и спал. Никогда еще мясо не казалось мне столь питательным и плоды столь вкусными. Я вспоминал о тех плодах, которые привозил мне когда-то на своем осле старый Бернардо. Но был ли среди них хоть один, который бы стоил прекрасного плотского плода, удивительного тела Джульетты?

Я больше не видел ни ее, ни даже братьев Коркороне. Моя уединенная жизнь отдалила от меня прочих моих друзей. Я жил теперь, ничего не зная о том, что делается на свете. Я не знал ничего из того, что происходит за стеной моего сада. По временам дикий голубь пролетал по небу. Я видел его летучую тень в воде бассейна и думал о сосновом лесе, о ферме Рокко, о Бернардо и о Джульетте.

Давно уже я хотел отнести девушке какой-нибудь подарок в благодарность за ее помощь и старанье. Я отправился наконец к ювелиру. Там я выбрал кольцо и коралловые серьги. Это было пустяком в сравнении с теми камнями, над оправой которых мастер в то время трудился. Он показал мне одно ожерелье из рубинов и другое из жемчуга. Каждое из них было заказано одним из синьоров Коркороне.

Несколько дней спустя я отправился на ферму Бернардо. Я оставил за собою плоские берега Моттероне, одолел трудный подъем и прошел через виноградник. Подойдя к дому, я нашел дверь на замке. Один только хлев был открыт, но и он был пуст. Дом казался покинутым.

Я крикнул; никто не отозвался. Где же могли быть Бернардо и Джульетта? Я решил пройти в сосновый лес. Ни единой птицы на ветвях; ни единого дуновения в вершинах. Кристаллические капли смолы стекали вдоль красноватых стволов. Иглы устилали землю; когда я шел, не было слышно шагов.

Я сел. Показался ребенок. Он собирал сосновые шишки, которыми наполнял большой сетчатый мешок, висевший у него через плечо. Это был мальчик лет двенадцати. Я позвал его. Он остановился.

— Не знаешь ли ты, где старый Бернардо?

Ребенок перекрестился. Я понял, что Бернардо умер. Он действительно умер на прошлой неделе. С маленькой деревенской колокольни, которую я заметил сквозь деревья, отзвучал похоронный звон. Теперь Бернардо спал под кладбищенскими кипарисами. Что могло быть проще? Он был стар, и все мы умрем.

Мальчик снова стал собирать сосновые шишки.

— А Джульетта? — спросил я его.

Он засмеялся, показывая свои белые зубы, защелкал языком, подражая стуку копыт погоняемой лошади, затем сделал пальцами знак, изображающий птицу, которая улетает.

В лесу было тихо, ни один голубь в нем не ворковал.

Джульетта была возлюбленной Альберто Коркороне. Она гуляла с ним по городу в пышных одеждах и богатых уборах. Ожерелье из крупных рубинов обвивало ее белую шею. Все знали это, кроме меня одного, быть может. Я случайно увидел их вместе некоторое время спустя, когда переходил моттеронский мост. Я шел с намерением разыскать мальчика, встреченного мною в тот раз, и сговориться с его родными, чтобы он приходил ко мне служить моделью для задуманного мною барельефа. Мне хотелось изобразить хоровод детей моря и лесов, играющих сосновыми шишками и водорослями, мохом и раковинами. Возвращаясь, я встретил Альберто и Джульетту. Был прекрасный зимний день. Осенние дожди окончились, и часто бывавшая желтой вода реки очистилась от своей грязи. Зеленая и чистая, она текла под крутой аркой. Облокотясь о перила моста, я следил за едва ощутимым движением волны. Длинные плавучие травы были похожи на распущенные волосы. Можно было подумать, что невидимые нимфы бегут под прозрачностью вод и показывают только свои речные косы. Долгое журчание, текучее и шелковистое, убаюкивало сонм моих смутных мыслей. Я пребывал в этом состоянии, когда стук копыт известил меня, что какие-то всадники взбираются на мост. Я узнал Альберто и Джульетту. Подъехав сзади меня, они остановились, чтобы дать отдышаться лошадям. Он сидел на черном коне, она — на рыжей кобыле. Лошади шли бок о бок. Рука Альберто лежала вокруг талии Джульетты. Я остерегся обернуться и заговорить с ними; тайное чувство удержало меня, побудив склониться над перилами, и я продолжал глядеть, как течет вода. Когда я поднял голову, любовники исчезли, не узнав меня, потому что любовь видит только самое себя.

Я возвращался к себе, думая об этой встрече и о детях лесов и моря, которых я хотел соединить в один любовный круг, изваянный на цоколе статуи Джульетты. Я мысленно видел ее мраморный образ. У входа в дом я столкнулся лицом к лицу с Конрадо Коркороне. Я почувствовал, что это он, хотя глубокая перемена сделала его почти неузнаваемым. Его высокий рост был как будто надломлен. Лихорадочною бледностью тускнело его лицо. Он едва отвечал на мои слова. Великая скорбь, казалось, владела им. Он беспокойно ходил взад и вперед. Я не решался его расспрашивать, но он сам, с мучительным усилием, почти шепотом, хотя мы были одни, спросил меня, где находится статуя Джульетты.

Я привел его к ней. Обнаженный мрамор словно жил и дышал. Мне показалось, что при виде его Конрадо готов лишиться чувств, и я заметил, что он плакал.

Страшную и простую историю рассказал мне Конрадо Коркороне.

Выйдя от меня в тот день, когда они встретили Джульетту, оба двоюродных брата, обычно вместе возвращавшиеся в свой двойной дворец на Старой Площади, внезапно расстались.

— Я почувствовал, — сказал мне Конрадо, — что с этой минуты судьбы наши разъединились. Джульетта встала между нами. Мы оба полюбили одну и ту же женщину и на этот раз почувствовали себя врагами.

В самом деле, между ними началось немое соперничество. Они больше не говорили между собой. Оба стремились к Джульетте. Под предлогом посещения старого Бернардо, который лежал больным, они каждый день ездили на ферму Рокко. Они сменяли друг друга у изголовья старика и около Джульетты. Иногда они встречались на дороге, когда один поднимался, другой спускался.

— Мы обменивались тогда убийственными взглядами. Я не знаю, что нам мешало кинуться друг на друга. Не понимаю также, — говорил мне Конрадо, — что мешало мне, когда я видел Альберто проходящим со своей возлюбленной под моими окнами, выйти им навстречу и оскорбить его надменное счастье.

Джульетте, — продолжал он после краткого молчания, — я не был неприятен, но я не был убежден, что она не любит Альберто. Увы, вскоре я получил ревнивую уверенность в последнем.

Это произошло на другой день после смерти старого Бернардо. Конрадо был с Джульеттой в сосновом лесу. Появился Альберто. Оба мужчины предложили ей сделать немедленный выбор между ними.

— Ах, — вскричал Конрадо, — я любил ее… Она улыбалась Альберто, и эта улыбка была насмешкой надо мной. Альберто был любим. Ему было назначено целовать этот прекрасный рот, пить его дыхание, сжимать в объятиях это тело, а я, я…

Он стоял на пороге, готовый уйти. Взор его не мог расстаться со статуей Джульетты. Длинная слеза стекала по его щеке. Я ощутил в своем сердце меланхолическую жалость. Ночью я его увидел во сне. Слеза не высохла на его мертвенно бледной щеке.

Утром я велел перенести к нему статую Джульетты. «Возьми ее, — писал я ему. — Она твоя; пусть она утешает твое одиночество. Не благодари меня. Да поможет тебе вечная против живущей!»

Каждый год, при возвращении весны, в городе устраивались маскированные празднества. Одни из них собирали знатных синьоров с их женами; на них старались появляться в полном великолепии; но я предпочитал этим величественным удовольствиям маскарады более свободного круга, куда молодые люди приводили своих возлюбленных и где куртизанки заменяли матрон. Вот там я с удивлением и встретил Альберто Коркороне. Увидев меня, он уклонился в сторону и сел на другом конце стола. Джульетта, находившаяся рядом с ним, приветствовала меня грациозным кивком головы. Она показалась мне удивительно прекрасной, но необычайно бледной.

Когда все вышли в сад подышать свежим воздухом, я прошел на террасу. Моттероне струился у подножия стены с нежным и глубоким шумом. Отсветы фонарей качались в нем. Запах мутной воды поднимался от реки, смешиваясь украдкой с благоуханием ночных цветов. Когда я возвращался в дом, на повороте одной из аллей меня остановил Альберто.

— Я хочу поговорить с тобой! — сказал он отрывистым и глухим голосом, в котором я почувствовал скрытый гнев.

Мы сели на скамью. В темноте я слышал, как ножны его кинжала царапали камень. Должно быть, невидимая рука Альберто теребила рукоять.

— Ты отдал статую Конрадо? — внезапно спросил он после минуты молчания.

Я наклонил голову, но в темноте ему показалось, что я ничего не ответил, и он повторил жестким голосом:

— Ты отдал статую Конрадо?

— Да.

Легкий ветер колебал листву. Минутами нас озаряло мерцание висячего фонаря. Альберто смотрел на меня с бешенством. На рукояти рубин краснел каплею крови.

— Ты ревнуешь! — сказал я ему.

Я говорил ему долго, очень резко и сурово. Он оставался мрачным и молчаливым. Вдруг он разразился внезапным смехом.

— Ты прав, я ошибаюсь. Я на тебя сердился. Не все ли равно теперь, будет ли эта статуя здесь или там. Что значит пустое, мертвое изображение? Я уж думал идти к Конрадо и отнять эту статую; и если бы я его увидел, я бы его убил. Нет, биться за женщину из мрамора, когда мы не бились за женщину из плоти! Ха, ха!

Он, казалось, вдруг повеселел от этой мысли и, положив руку на мое плечо, шептал мне на ухо:

— Какое это должно быть мучение! Он любит ее, а она неподвижна, холодна, молчалива и бесстрастна. Он говорит, она не отвечает. Сколько бы ни ходил он вокруг нее, пустые глаза ее не видят его. Кажется, что она есть, но ее никогда не будет. Да, в самом деле, я был неправ. Бедный Конрадо! Он любил ее; а я, я люблю ее и обладаю ею. Посмотри, как она прекрасна.

Джульетта подходила к нам. Взошла луна, тяжелая и желтая. Издали доносилась музыка. Джульетта села рядом с Альберто. Одной рукой он взял ее руку, а другую положил на обнаженную грудь своей возлюбленной. Он ласкал ее линии и напряженной ладонью приподнимал округлость; потом, раздвинув пальцы, пропустил между ними подобно рубину кольца острый и мясистонежный сосок слегка сдавленной груди. Альберто искоса глядел на меня. Он следил за мной. И мне кажется, что, если бы я обнаружил самый легкий признак желания, он убил бы меня.

Он по-разному продолжал ласкать сладостную грудь Джульетты. Я оставался бесстрастным и не опускал глаз.

Мы покинули тень деревьев и все трое направились в дом. Ветер колыхал фонари. Это был тяжелый и лихорадочный, можно сказать, подозрительный ветер. Город, впрочем, часто бывал нездоровым, в особенности весной и осенью. Дышащие заразой извивы Моттероне порождают опасные испарения. В такое время года лихорадка царит непрерывно, и поэтому здешние женщины часто слабы, бессильны и болезненны. Вот почему, когда я увидел Джульетту в винограднике старого Бернардо, с корзиной, полною винограда, ее здоровая красота так поразила меня. Горному воздуху, запаху стойл, смолистому благоуханию сосен была она обязана своею сладкой и великолепной плотью. Но краски ее щек погасли. В этот вечер под глазами у нее были синеватые круги, лицо побледнело, и если бы я захотел изобразить ее средствами своего искусства, то в качестве материала я прибегнул бы не к ослепительной белизне мрамора, а к темноватым тонам бронзы.

Действие нездорового воздуха начало сказываться еще до осени. С первыми летними жарами на город обрушилась внезапная и ужасная эпидемия. Болезнь была столь же жестокой, как и стремительной. Колокола каждое утро возвещали неожиданные похороны. Одной из последних жертв этого бедствия была Джульетта. Я уже заранее прочел приближение смерти на ее лице. Она умерла.

В гроб положили не бледную умершую, а синеватый труп. Она не унесла с собой того образа высшей красоты, который в наших глазах иногда придает покидающим нас сходство с людьми живыми, но погруженными в сон. Понадобилось силой разомкнуть руки Альберто, охватившие приготовленное к погребению и уже тлеющее тело, и оторвать его губы от губ, тронутых гниением. Он с отчаянием цеплялся за то, что было желанием его любви. Когда могила приняла останки прекрасной Джульетты, ее возлюбленного увели шатающимся и почти безумным от скорби. Я помогал поддерживать несчастного. Наше мрачное шествие медленно тянулось по улицам. Наконец мы прибыли на Старую Площадь. Я невольно поднял глаза и посмотрел на соседний с дворцом Альберто дворец где жил Конрадо. Окна, обыкновенно запертые, сегодня были открыты настежь. Но во дворце Альберто окна замкнулись над его отчаянием. Альберто жил уединенно в дальних комнатах своего дома. Он избегал дневного света. Он по целым дням оставался неподвижным, устремив взор к невидимому образу.

Я часто навещал его в эти скорбные дни. В первый же раз, когда я направился к нему, мне повстречался на Старой Площади Конрадо. Его вид чрезвычайно поразил меня. Таинственная радость озаряла его лицо. Я уже подходил к нему, когда он издали сделал мне загадочный знак и скрылся, приложив палец к губам. Его поведение поражало не только меня одного. Все, кто его видели, замечали то же самое. Я узнал, что он часто гуляет по улицам; он ни с кем не разговаривал, но иногда пел на ходу. Случалось даже, что его видели сидящим под виноградными лозами в беседке. Он приказывал ставить на стол два стакана. Он наполнял их, но осушал всегда только один. Эти рассказы возбудили мое любопытство. Я пошел повидаться с ним. Меня не приняли. Несколько дней спустя мне подали письмо. Конрадо писал мне: «Друг, Джульетта вернулась. Тленное тело, в котором горела ее жизнь, теперь стало прахом. Отныне она живет в вечной форме, которую ты приготовил для нее из несокрушимого мрамора. Благодарю тебя, я счастлив».

Альберто поднялся, с усилием сделал несколько шагов и снова упал в кресло. Он сказал мне:

— Кончено, ее больше нет. Черви завершили свое подземное дело. Я боролся изо всех сил и больше не могу. Они пожрали тело Джульетты в ее могиле, они разрушили его в моей памяти. Она прах; она забвение. Я присутствовал, минута за минутой, при этом двойном исчезновении. Я чувствовал, как крошится тело и как растворяется воспоминание. Если бы я открыл ее гроб, я нашел бы там лишь неясный прах, подобный тому пеплу, который она оставила в моих мыслях. Закрыв глаза, я не вижу ее больше; она стала для меня темной и покрытой мраком.

На следующий день он добавил:

— Если бы я ее увидел снова, хотя бы на одно мгновение, неподвижной и бездушной, какой ты изваял ее когда-то в мраморе, мне кажется, что она возродилась бы во мне. Мои глаза восприняли бы ее форму, и моя душа вернула бы ей жизнь. Ах, зачем ты отдал статую Конрадо!

Еще несколько дней спустя он сказал мне:

— Ах, ты причинил большое несчастье.

Потом он пробормотал несколько невнятных слов. Зубы его скрежетали. Он быстро шагал взад и вперед; выбившись из сил, он опять сел, и Я услышал его бормотанье:

— Я пойду, я пойду, я пойду…

Он ушел. Что произошло между двумя Коркороне? Как случилось, что Альберто проник к Конрадо? Никто этого не мог узнать. Только их нашли обоих утром мертвыми у ног статуи Джульетты. У одного в сердце — лезвие кинжала с жемчужиной на рукояти; у другого в горле — лезвие кинжала с рубином на рукояти; и их двойная кровь слилась на плитах в одну красную лужу.

Высохшее пятно еще виднелось там, когда на обратном пути с кладбища я посетил дворец Конрадо. При входе туда я никого не встретил. Под моей одеждой я спрятал крепкий молоток. Я проник в залу, где находилась статуя. Я посмотрел на нее в последний раз, потом поднял руку и тяжело ударил.

С каждым ударом от мрамора отлетали куски, и он покрывался белыми рубцами. Благородный камень кричал или стонал от обиды, смотря по тому, ударяло или царапало его железо. Он сопротивлялся моим усилиям всей своей живой твердостью. Это была скорее битва, чем разрушение. Острый осколок отскочил мне в лоб; выступила кровь. Какая-то ярость, сменившаяся затем диким бешенством, охватила меня. Порой мне становилось стыдно, как если бы я бил женщину. Порой мне казалось, что я защищаюсь от врага. Я испытывал странный гнев, нечто безумное, непонятное. Я неистово дробил груди, округлость которых выщербилась. Руки были разбиты; я принялся за колени; сначала надломилась одна нога, потом другая, и статуя покачнулась; она рухнула ничком на плиты пола. Теперь это была лишь бесформенная глыба. Пощаженная голова откололась и подкатилась к моим ногам. Я поднял ее. Она была тяжела и совершенно не тронута. Я завернул ее в свой плащ и вышел из города.

Я шел долго. Моттероне отливал мертвенно-синим светом среди охровой долины. Я направился в горы. Достигнув соснового леса, я стал на колени и начал рыть землю. Я положил в нее мраморную голову, сначала поцеловав в губы ее губительную и смертоносную красоту. Там покоится она и теперь, среди красных стволов, где смола как будто плачет благоуханными и прозрачными слезами.