Глава XXI

На следующей неделе Джон снова уехал в Лондон и писал оттуда, что «работает, как вол». Он действительно трудился изо всех сил, втайне надеясь повлиять этим на решение «главарей».

Леди Карней снова приехала в «Гейдон».

— Я хочу увезти вас в «Красное», — заявила она не допускающим возражения тоном. — И вы можете пригласить туда Теннента на конец недели. Один раз куда ни шло!

Отвечая на какое-то деловое письмо Джона, Виола приписала:

«Родной, приезжай пятнадцатого в «Красное». Я знаю, что ты постараешься, чтобы ничто не помешало. Буду ждать тебя в нашем саду».

Письмо это Джон получил в самый разгар своей тайной борьбы с Мэннерсом. Оно его тронуло, хотя, может быть, не совсем так, как тронуло бы раньше, и он тотчас телеграфировал, что благодарит леди Карней и приедет непременно, в субботу, четырехчасовым.

В кармане у него лежало приглашение Кэро. Он отправился к ней.

Кэро приняла его в черном с белым будуаре, гармонировавшем с ее траурным платьем. Она была одна. Тихо, каким-то чужим голосом, призналась ему, что любит его до сих пор.

— Прошло столько времени, — сказала она, — а вы не женились. Говорят, вы будете большим человеком. Я хотела бы быть вам помощницей. Брак со мной очень подвинет вас вперед.

Она отклонилась от спинки стула:

— И… неужели вы все забыли, Джон?

Что было делать Джону? Девяносто девять из ста мужчин в таких «случаях» растроганы, польщены и оказываются «пойманными». Один из ста — встает, уходит и наживает себе смертельного врага. Но и тот, кто слушает мольбы и не имеет духу оттолкнуть молящего, не совершает предательства по отношению к женщине, которую он любит. Все мы выслушиваем признания в любви, хотя бы и не склонны были отвечать на них, все мы пытаемся найти самый легкий путь к отступлению.

Джон так и сделал. Не отвечал, но и не отталкивал. И оставил Кэролайн расстроенной, уязвленной, еще более прежнего в разладе с собою. Но он и сам был несколько взволнован. Трудно остаться совершенно равнодушным, когда женщина, которую когда-то любил, взывает к тебе, и время давно смягчило горечь.

Джон не чувствовал никакого влечения к Кэро, но не забыл, как волновала его прежде ее близость. Кроме того, Кэро принимала такое участие в нем!

Она первая заговорила о «совете» Мэннерса. Она, конечно, не позволила себе ни тени намека на Виолу, на то, что личная жизнь Джона, так сказать, не «в должном порядке». Нет, она только сообщила, что вакансия будет замещена уже на следующей неделе, и подчеркнула, что Джон должен сделать все, чтобы получить назначение.

— Камой Раттер поступает как разумный человек, — сказала она небрежно. — Посмотрите, например, какая удачная женитьба!

В поезде, который мчал его в «Красное», Джон обратил внимание на худощавого, загорелого субъекта с крючковатым носом и добродушными глазами. Когда они приехали на станцию, этот человек тоже уселся в ожидавший автомобиль леди Карней. Очевидно, и он ехал в «Красное». «Так там нынче съезд гостей?» — подумал Джон.

Он не мог определить, приятно это ему или нет. Пожалуй, это упростит ситуацию. И поможет забыть о том, что его мучает. Он жаждал, чтобы вакансия поскорее была замещена и со всем этим было покончено!

Меднокожий спутник Джона вдруг нарушил молчание:

— Забавно, не правда ли, что мы с вами оказались попутчиками?

Поговорили о «Красном». Незнакомец похвалил местность и дом и прибавил:

— Вот уже десять лет я не видел «Красного», не видел Англии вообще.

У него был приятный голос. Джон из вежливости задал несколько обычных вопросов.

— Мое имя — Хериот, Кортриль Хериот. Знавал когда-то кучу людей в Лондоне. Теперь, должно быть, меня мало кто помнит… Леди Карней мне приходится теткой.

Кортриль Хериот!

— Мне ваше имя хорошо знакомо, — сказал Джон. — Я просто упивался вашей книгой об Америке.

— Очень мило с вашей стороны говорить так. Вы наслаждались книгой, а я — всеми приключениями, что в ней описаны. Это самое приятное из моих путешествий.

Хериот неожиданно переменил тему:

— Вы не знаете, кто гостит в «Красном»? Хоть я и давно не был в Англии, а может быть, кое-кого я припомню.

— Там, например, миссис Сэвернейк, — сообщил ему Джон.

— Да неужели?! — оживился Хериот. — Помню ее, как же, очень красивая дама. Я присутствовал при кончине бедняга Сэвернейка… Не долго они и прожили вместе… Этому будет лет пятнадцать… а то и семнадцать, пожалуй. Чудаковатый был человек, тяжелый человек, надо сказать правду. А все же она, по-видимому, не вышла вторично замуж? Честное слово, это меня удивляет!

Автомобиль уже въезжал в ворота «Красного». — А вы были с Сэвернейком, когда он умирал? — повторил Джон.

— Ну да, я же говорю вам. Я и похоронил его. И должен был взять на себя неприятную миссию сообщить вдове о его смерти.

— А я слыхал какую-то другую версию, — сказал нерешительно Джон. — Будто Сэвернейк жив, но не хочет возвращаться…

Он остановился. Хериот отозвался своим скрипучим голосом:

— Ерунда! Ничего подобного! Смерть его прошла как-то незамеченной — вот кто не слышал о ней в свое время, и болтает. Ага, вот и дом! Господи, хорошо уезжать в странствие, но не худо и возвратиться домой!

Автомобиль остановился. Через несколько минут появится Виола. В душе Джона кипело бешенство. Сильное изумление парализовало его, какая-то путаница мучительных идей сверлила мозг, а воспоминания еще подливали масла в огонь.

Он прошел в приготовленную для него комнату, желая отдалить на минуту встречу с Виолой и предоставить ей встретиться с Хериотом без свидетелей.

Обманут, одурачен!

Нет, он должен увидеть ее сейчас же, выпытать правду. Он позвонил лакею и попросил снести записку Виоле. В записке стояло: «Я жду у солнечных часов». И, не переодеваясь, Джон направился в «их» сад.

Зачем, зачем, зачем она сыграла с ним эту нелепую, возмутительную штуку, в течение двух лет держала его в этом адски неприятном, безвыходном положении, сгубившем его карьеру, осквернявшем их любовь?..

Пришла Виола. Он стоял неподвижно, не в силах пойти ей навстречу. Виола подходила, чуть-чуть улыбаясь. Ее тонкое платье зацепилось за розовый куст и задержало ее, когда она уже протянула руки, чтобы обнять Джона. Пока она отцепляла платье, Джон произнес:

— Я говорил с Хериотом. Мы вместе приехали. Он сказал мне, что собственными руками похоронил Сэвернейка… К чему ты это сделала?

Он видел, как побледнело и исказилось лицо Виолы. Как маска падает с лица, так вмиг померкло то сияющее выражение, с каким она вошла в сад. Исчезла, кажется, даже ее красота. Она словно состарилась сразу на глазах Джона. Но она не проявила слабости, как он ожидал.

— Я солгала тебе потому, что не хотела выходить за тебя замуж, не хотела губить твою будущность, а может быть, и жизнь. Если бы ты добился того положения, о котором мечтаешь, развод был бы невозможен для тебя, а я помнила о разнице лет и боялась надоесть тебе. Отчасти это была с моей стороны трусость, но отчасти — и желание уберечь тебя.

— Уберечь меня! Недурно уберегла! На прошлой неделе Мэннерс меня предупредил, что вряд ли предложит видный пост человеку, о личной жизни которого ходят сплетни.

Он остановился. Оба смотрели друг на друга. Джон с каким-то сердитым изумлением увидел в глазах Виолы нежность, почти жалость.

— Но это не имеет никакого значения, — заторопился он, скрывая под своей горячностью неприятное сознание, что не следовало и упоминать об этом факте, если он хотел доказать, что это не имеет для него значения. — Меня волнует только одно то, что ты не доверяла мне никогда, обманула мою любовь.

— Это я себе не доверяла, — возразила Виола грустно. — Мне казалось, что ты можешь дать так много, а я так мало. Красота жертвы так часто превращается в будничную, мелочную пытку. Не могла я допустить, чтобы ты так заплатил за любовь ко мне. В любви так много зависит от женщины, — больше, чем ты думаешь. От нее зависит сохранить любовь мужчины надолго живой, радостной, всегда чуткой и отзывчивой. А я на себя не надеялась. Я боялась, что скоро устану, слишком устану идти с тобою всегда и во всем в ногу. А это — важная часть той задачи, о которой я говорила. Помнишь, как я раз устала от верховой езды и уснула? И в другой раз тоже. И ты сказал со смехом: «Вечно ты устаешь, Ви, это скучно, наконец!» Помнишь?

— Да, — отвечал отрывисто Джон. — Но нам теперь надо решить… Что ты будешь делать? — Его раздражение все усиливалось, какое-то тупое отчаяние охватило его.

Виола почти машинально повторила слова Джона:

— Что мы будем делать теперь?

Она крепко ухватилась за солнечные часы, словно ища поддержки.

— Не можем мы продолжать жить так, — сказал жестким тоном Джон.

— О продолжении не может быть и речи с той минуты, как ты сказал, что я «обманула твою любовь».

— Все это можно уладить очень просто, — продолжал с хмурой настойчивостью Джон. — Нам надо обвенчаться.

Виола посмотрела на него, на это угрюмое лицо и печальные глаза — и вдруг припала лицом к камню и разразилась рыданиями.

Новый прилив раздражения овладел Джоном. Это раздражение подготавливалось всю неделю неприятностями из-за должности, взволновавшей его беседой с Кэролайн, тревожными мыслями насчет жизни с Виолой.

— Боже, что за дьявольская неделька!

Но, слушая всхлипывания Виолы, он искренно хотел как-нибудь снова наладить все, помириться с нею.

Она, наконец, подняла лицо, забыв утереть слезы. Губы ее мучительно дергались.

— Ты в самом деле хочешь, чтобы мы обвенчались?

— Конечно. Это — самый лучший выход.

— Но ты сказал, что я обманула твою любовь?

— А как прикажешь назвать это? — пытался оправдаться перед самим собою Джон. — Как прикажешь назвать это, если женщина добровольно предпочитает быть в жизни мужчины тем, чем желала быть ты?

— Джон!

— Теперь дело идет о целой жизни — и твоей, и моей. Зачем же недоговаривать правду?

— Так правда в том, — подхватила Виола так же запальчиво, как он, — что ты считаешь долгом жениться на женщине, которая стала твоей любовницей? Ни слова о любви, ни слова сожаления о том, что побудило меня согласиться на самую унизительную роль в твоей жизни вместо роли почетной! Я любила тебя здесь, в этом саду, и в нашем коттедже самой лучшей любовью, на какую способна, и ты отвечал мне тем же. А теперь? А теперь ты клеймишь эту любовь, как позорную, говоришь, что я обманула тебя, но в залог прощения предлагаешь мне стать твоей законной женой! Я старалась думать только о твоем счастье, никакая любовь не может сделать больше. Я добровольно шла на унижения. Я бы, как женщины древних времен, с радостью пошла на пытку ради спасения любимого, я бы вынесла тяжесть всеобщего презрения. А ты думаешь, для женщины моего склада это легко? Думаешь, я не проклинала себя подчас за то, что не рискнула всем, не взяла от своего часа все, что можно, не беспокоясь о том, чем это кончится в будущем? Мой «подвиг» оказался ненужным, это я сейчас вижу, но побуждения у меня были достойные. Я просто честно ошибалась. И, отдав все, что могла, я должна отказаться от твоего великодушного предложения. Не надо благотворительности, мой друг. Я слишком горда — слышишь ты? — чтобы ею воспользоваться.

Джон схватил ее за руки.

— Что ты хочешь сказать?

— Хочу сказать, что была твоей женой, пока ты любил меня, — так я смотрела на себя, не знаю, как смотрел ты. Не могу начать теперь любить по-иному. Я не чувствовала себя старой до сегодня. А сейчас…

Она с трудом усмехнулась.

— Ты хочешь сказать, что это — конец? — спросил Джон, не веря своим ушам.

— Ты знал это не хуже меня уже тогда, когда ожидал меня здесь. Тому, кто любит, как я, нетрудно прочесть на лице любимого человека каждую мысль, угадать каждое настроение. Ты меня почти ненавидел в ту минуту, когда я пришла, потом — почувствовал презрение. В твоих глазах я казалась тем, чем никогда не была на самом деле. Никогда бы не поверила, что ты можешь посмотреть на меня такими глазами. Твое предложение жениться на мне было сделано именно так — оскорбительно для меня. Между нами нет прежнего единения. Твоя тревога за свою карьеру уже отчасти нарушила его, а сегодняшний день — убил окончательно. Хватит с нас объяснений и взаимных упреков… Простимся по-хорошему.

Джон, наконец, уразумел, что она говорит вполне серьезно. В залитом солнцем кусочке сада, за живыми зелеными колоннами тисов вдруг стало ужасно темно и холодно.

— Виола… — он заикался. — Все меняется… изживается… Но эти два года… Мы не можем расстаться. Я не хочу, слышишь?

Он схватил ее в объятия.

— Что за глупости ты тут наговорила относительно нашего брака… я докажу свою любовь, когда мы будем навсегда вместе. С моей стороны было низостью злиться из-за этой должности, даже упоминать о ней низко. Виола… неужели ты можешь забыть… что мы… что на этом самом месте мы любили друг друга — в первый раз.

Она тихонько высвободилась.

— Оттого-то и лучше нам разойтись… Ради этой самой любви. О, милый, родной мой, я слишком многим была для тебя, чтобы примириться с чем-то меньшим. И я отдала тебе все лучшее — мне больше нечего дать.

Закат медленно озарил сад, вечер наступал быстро и незаметно.

— Нам пора вернуться в дом, — сказал охрипшим голосом Джон.

Они прошли мимо темных тисов к выходу. Виола обернулась, посмотрела на этот рай, из которого они навеки изгонялись. Она словно окаменела от боли.

Джон смотрел не на сад, а на нее. И как будто прочел в ее глазах мысль о потерянном рае, о мечте, которые он сам выковал и которые теперь изгоняли его.

«Но что же я сделал? — спросил он себя с гневом. — Я был верен ей! Я хотел на ней жениться!»

Виола прошла вперед. В доме они встретили Хериота. Джон молча наблюдал, как она играла привычную роль любезной светской женщины. Слышал, как в ответ на какие-то слова Виолы Хериот заметил:

— Да, давненько это было! Время — грозный неприятель! И никто из нас уже больше не молод, как был тогда.

А Виола отозвалась тихо:

— Я перестала сражаться с годами — пускай берут свое.

Джон вышел, уехал обратно в Лондон, и оттуда телеграфировал извинение леди Карней.

Виоле он написал. Но она не ответила.

Он поехал в их коттедж, но нашел его заколоченным, пустым, брошенным. Обрывки бумаги валялись в садике, который Виола так любила.

Джон терзался ужасно. Не мог освоиться с мыслью, что он звал, а Виола не хотела прийти на зов. Это было чудовищно невозможно. Она должна откликнуться.

День и ночь ее образ преследовал Джона. Она являлась перед ним такой, какой он увидел ее впервые, с ее немного загадочной веселостью, грацией, милой естественностью. Боль утраты того, чем обладал так всецело, была нестерпима. Видел он Виолу такой, какой она бывала в их саду любви, и такой, какой она пришла туда в последнее свидание.

— Нет, я не могу отказаться от нее, и не отдам ее! — Но в этом вопле было жалкое бессилие, и Джон понимал это.

Он снова написал Виоле и послал письмо с нарочным. Но гонец приехал обратно с известием, что миссис Сэвернейк как ему сообщил дворецкий, уехала из Англии на два года.

Джон отправился в клуб, боясь одиночества. Мэннерс подсел к его столу.

— Я слыхал, что миссис Сэвернейк уехала за границу? — сказал он Джону непринужденным тоном.

— Да, на целых два года.

Мэннерс изучал застывшее, измученное лицо Джона.

«Трудно бедняге, — подумал он. — Видно, между ними все кончено. Тем лучше для его будущности. Теперь Вэнсток даст ему назначение. Я его заставлю сегодня же подписать. Это немного утешит Тэннента. У меня слабость к этому парню. Он остер, как горчица, и в нем есть порядочность. Раттер же слишком любит эффектные позы. Парламент — не кинематорграф».

Придя домой вечером, Джон нашел письмо лорда Вэнстока. Ему предлагали желанное место.

Он стоял у стола, тупо глядя перед собой. Вот она — та чечевичная похлебка, за которую он продал свое первородство, как Исав. Продал счастье. Ясно вспомнил последнюю субботу, когда ехал к Виоле, не тая от себя, что она — препятствие на его пути. Теперь препятствие исчезло, дорога свободна и… в душе пусто.

В запоздалой тоске он задавал кому-то незримому вопросы, которые все мы задаем в свое время: зачем ему дан был дивный дар — и не дано было оценить его? Зачем все эти бесполезные страдания? Зачем в человеческой душе такая смесь высокого с низменным?

— Что я сделал, за что так мучаюсь? — бормотал он.

Он ничего не делал. Вот в чем его вина. Он брал то, что ему давали. А давал ли он?

Джон отгонял эти мысли, испуганно цеплялся за жалость к себе. Одиночество, как ледяной туман, обнимало его со всех сторон и некуда было бежать от него.

Его простили. И от этого ему не убежать никогда. Не было больше возле него человека, которому он бы мог сказать: «Все хорошо, все забыто» — и радоваться, что смягчил чужую муку.

Он все стоял и смотрел куда-то в пространство. Как в бреду, проходили перед ним видения последних лет — лица Кэро, матери, Виолы.

Он вдруг вздрогнул. Ощутил с новой силой тишину комнаты, пустоту этой ночи.

Сел к письменному столу, придвинул бювар… Обрывки мыслей, фразы, что он говорил сам себе, что говорили в разное время мать и Виола, бились в усталом мозгу.

Одна из этих фраз упорно возвращалась — и он вслушивался в нее с болезненным смирением. Слова той, что когда-то молила о капельке понимания и привязанности — и ушла с пустыми руками.

Он медленно, с трудом подбирая слово за словом, начал письмо к матери:

«Ты услышишь, вероятно, еще до того, как получишь это письмо, что Вэнсток назначил меня на должность старшего секретаря. Но не об этом я хочу говорить с тобой сегодня. Однажды, два года тому назад, ты мне сказала, что я научусь прощать только тогда, когда буду нуждаться в чьем-либо прощении. Сегодня я понял эти слова. Но скажу тебе еще: прощения, собственно, не существует. Надо не прощать, а «давать место» чужой жизни; идти дальше вместе, несмотря ни на что…»

Он долго сидел, устремив глаза во мрак за окном. Потом посмотрел на недописанное письмо:

«Идти дальше — вместе… несмотря ни на что…»

В тот же час Виола прощалась с «их» садом. Было темно, ни одной звезды на небе, — и камень солнечных часов холодил руки. Виола наклонилась и прижалась к нему губами. И говорила не то с ним, не то сама с собой, тихонько:

— Я — несчастная грешница. Но я отдала все, что было у меня лучшего. И мне остается это воспоминание.

Часы, отмеченные этим камнем… часы солнечного счастья. Забудет ли она их? Джон здесь, в саду, его жадные губы, его крепкие объятия. Джон в темноте у огня, в коттедже. В ее ушах явственно звучал его голос, она видела все его такие знакомые и милые ей жесты, ощущала его руку вокруг своей шеи, губы, с нежной шутливостью поднимающие ей ресницы. Вспоминала его требование, чтобы она встречала на вокзале с поднятой вуалью, так, чтобы он мог сразу поцеловать ее «как следует», его поддразнивания, ласковые слова, его требовательную нежность.

Пальцы Виолы нащупали их инициалы на камне. Здесь они останутся сплетенными навсегда, пока старые солнечные часы не перестанут отмечать время.

Она опустилась на колени и обвила столбик руками. Вот приходит мрак и холод, потому что все пронизанные солнцем часы отданы Джону.

Лучшее отдано ему. И эта любовь будет светить ему многие годы, что придут. Она знала это, стоя здесь, во мраке, на коленях. И знала, что в последние горькие часы и Джону было дано постигнуть то, чему давно научила ее любовь.

Она встала, наконец. Ушла из заветного сада. Но он остался навсегда открытым для нее.

Загрузка...