Несущая свет. Том 1

Глава 9

Лето, словно роскошный цветок, постепенно увяло, и началась пора листопада. Когда в северных лесах уже во всю свирепствовал порывистый осенний ветер, срывая последнюю листву с полуголых деревьев и готовя землю к приходу жестоких холодов, под небом юга, где господствовал более мягкий климат, в столице Империи дули совсем другие ветра, сгущая тучи над головой Марка Аррия Юлиана-младшего, бывшего раба Эндимиона. Эти последние, омытые кровью дни правления Нерона сулили ему потерю всего, что он так неожиданно обрел десять лет назад. Ему грозил суд, обвинение в измене, гибель всей его семьи и собственная позорная смерть.

Первые дни юного Марка, проведенные в особняке на Эсквилинском холме, были исполнены для него такого восторга, который, пожалуй, мог испытать только слепой человек, внезапно обретший зрение. Эндимион получил теперь доступ к тому, о чем всегда мечтал, — в его распоряжении были отныне целые библиотеки, наполненные трудами философов разных школ, любые книгохранилища и читальные залы города, не говоря уже о знаменитой, обширной библиотеке его отца. Он глотал с наслаждением изголодавшегося человека книгу за книгой, знакомясь со многими новыми науками — начатками геометрии и гармонии, теориями халдейских астрономов, историей великих народов, начиная с древнейших мифических времен. Он уходил с головой в такие специальные науки, как законы архитектурной симметрии, искусство авгуров, учение о закономерностях расположения храмовых построек, форумов, а также об устройстве акустических эффектов в театре. Он знал теперь наизусть целые куски из произведений греческих и латинских поэтов, и вместе с тем мог часами цитировать какой-нибудь труд по военному искусству, трактующий о различных тонкостях ведения боевых действий — от военных хитростей до регулировки катапульты. Когда он подрос и превратился в юношу, он смог отправиться в Афинскую Академию, чтобы прослушать лекции величайших поэтов своего времени, последователей Платона и Эпикура. После этого он поехал в Александрию, чтобы изучить там анатомию человека и получить углубленные познания в области тайных наук, связанных с культами луны и звезд. Возвратившись домой, Марк засел за изучение римского гражданского права, поскольку в обществе считалось, что для продвижения по служебной лестнице государственному чиновнику требовались знания профессионального адвоката. С этой же целью Марк посещал самую знаменитую в городе школу риторики, где его речи получили столь высокую оценку, что даже учителя из других, соперничающих, школ приходили послушать его. Когда Марку исполнился двадцать один год, его трактат, направленный против материалистического учения философа Демокрита, был зачитан во Дворце Императоров в присутствии самого Нерона и получил распространение среди учащихся школ, изучающих естественные науки. Все его учителя и наставники в один голос заявляли, что он обладает потрясающей памятью, необычайной работоспособностью и блестящим умом, так что к двадцати пяти годам Марк был уже столь же знаменит своей ученостью, как Сенека в свои молодые годы.

Почти все это время Марк Аррий Юлиан-старший провел вдали от дома, занимая пост Военного Правителя в крепости Могонтиак в Верхней Геомании, и Диокл, управитель усадьбы, который заботливо присматривал за мальчиком, регулярно писал отцу об его успехах. Когда Марк превратился в юношу, письма Диокла стали пестреть перечислением различных опасных выходок юного Юлиана: он устраивал у себя чтения трудов философов, запрещенных Императором или отправленных им в ссылку, его посещал также «подлый люд из самых низких слоев общества, который он называл своими друзьями». Марк, как подозревал Диокл, состоял кроме того в связи с наложницей одного из самых влиятельных военачальников Империи, вольноотпущенницей, женщиной зрелых лет, которая была значительно старше юноши и славилась своим умом и ученостью намного больше, чем своей красотой. «Да как он может без омерзения смотреть на столь вульгарную особу, — жаловался Диокл, — будучи помолвленным с Юниллой, целомудреннейшей и прекраснейшей девушкой Рима?» «Марк, — писал в другом письме честный домоправитель, — по существу прогнал из дома своего наиболее знаменитого учителя, греческого историка Архия, который был оскорблен словами юноши о том, что бог этого славного ученого мужа — Александр Македонский — был будто бы никем иным, как в высшей степени удачливым убийцей и вором. Кроме того мальчик привел в ярость другого учителя, филолога Антигоноса, доказывая ему, что грубые варварские языки народов Галлии и диких племен Германии по своей форме родственны латинскому языку!»

Страх Юлиана-старшего за сына особенно возрос после того, как Марк оставил изучение философов, пользующихся в римском обществе всеобщим уважением — таких, например, как представителей трезвого и благоразумного стоицизма, популярного при дворе Императора, — и сосредоточил свое внимание на эзотерических дисциплинах, слишком сложных и мистических для сформированных греческими учителями вкусов римской аристократии, и потому опасных для общественного порядка. Однажды Диокл случайно увидел, как Марк поднялся среди глубокой ночи и отправился куда-то с лампой в руках; слуга последовал за ним. Если юноша шел на любовное свидание, то Диокл хотел, по крайней мере, удостовериться в том, что его избранница — благородная девушка или приличная замужняя матрона, а не какая-нибудь уличная проститутка или цирковая акробатка. Во всяком случае, отец мальчика наверняка захочет знать такие подробности из жизни сына. Но Марк, оказывается, крался в библиотеку, как будто это была его единственная любовница, мысль о которой не давала ему покоя ни днем, ни ночью. На рассвете Диокл обнаружил юношу спящим за столом, на котором лежали стопки книг. Это были списки с трудов Пифагора, трактующие о переселении душ; сочинения Изодора, пафос которых был направлен против каждого, — будь то царь или император, — кто присваивает себе право властвовать над другими людьми; а также книги Аполлония Тианского, обличающие жертвоприношения животных в храмах, — одним словом, это были возмутительные книги, чтение которых не приветствовалось сильными мира сего. Диокл был поражен своим открытием ничуть не меньше, чем если бы узнал, что Марк якшается с самыми грязными проститутками города.

А затем, к ужасу отца, выходки Марка стали приобретать все более скандальный характер. В одном из первых гражданских судебных процессов, в которых юный Марк выступал в качестве адвоката, (он защищал одного вольноотпущенника, обвиненного в краже нескольких мешков зерна из правительственных амбаров во время суровой зимы, когда ощущалась нехватка хлеба) Юлиан-младший в своей заключительной речи упомянул о недавнем прибытии в Рим из Александрии судна с зерном, заявив, что оно вовсе не было нагружено пшеницей, до крайности необходимой городу, а привезло морской песок для арен, где выступали личные борцы Нерона. «Слова молодого безумца чуть не вызвали хлебный бунт в Риме, — писал Диокл Юлиану-старшему, — люди говорят о твоем сыне: «То, что другие выцарапывают на стенах тайком под покровом ночи, Марк Аррий Юлиан говорит громко, во всеуслышанье рядом с Дворцом Императора».

Но самым возмутительным по мнению Диокла было то, что молодой человек начал открыто посещать лекции философа-киника Изодора, нищего уличного бродяги, не имеющего ничего за душой, кроме тех вонючих лохмотьев, в которые он был одет. Эти лекции проходили прямо на улице, так что присутствие Марка не могло не остаться незамеченным. Диокл старался убедить Юлиана-старшего в том, что его сын собирается отказаться от всякой собственности и уйти из дому голым и босым за этим Изодором, чтобы спать, как и он, под мостами и питаться фруктами, случайно упавшими с тележек торговцев. «Ты должен немедленно вернуться домой! — писал встревоженный Диокл Юлиану. — Если ты не хочешь довольствоваться мыслью о том, что вытащил однажды этого мальчишку из одной выгребной ямы только для того, чтобы он через некоторое время попал в другую».

Военный Правитель пытался отказаться от своего поста в Германии, мотивируя это тем, что должен присматривать за своим взрослеющим сыном в Риме. Но военные советники Нерона, как всегда, не пустили его в отставку, поскольку войско союзных германских племен, предводительствуемое вождем Бальдемаром, все еще угрожало границам Империи. Кроме того сам Нерон ненавидел Юлиана-старшего и не хотел его присутствия в столице, подозревая, что старый Юлиан точно так же, как когда-то Сенека, упрекает его в душе за разгульный образ жизни.

Когда для молодого Марка подошло время военной службы, необходимой для дальнейшей карьеры, — сыновья Сенаторов имели обыкновение служить в течение двух лет трибунами в армии, чтобы на себе испытать армейские порядки, — он вызвался отправиться в один из легионов, дислоцированных в Египте. Юлиан-старший сразу же понял, в чем тут дело: его сын не желал участвовать в военных действиях, а Египет был местом стабильного мира. Диокл однажды цитировал ему в письме слова, которые юный Марк написал в одном из своих школьных сочинений: «Нет никакой разницы между захватом соседней страны и захватом дома соседа».

Поэтому отец решил по-своему распорядиться судьбой своего непокорного сына, он устроил так, что того отправили в Северную Африку, в провинцию Нумидия, где проходила очень неспокойная граница Империи с землями кочевников, постоянно совершавших набеги на римские поселения. Несмотря на все свое отвращение к войне, Марк проявил себя в армии с лучшей стороны, это Юлиан-старший должен был признать. Он заслужил высокую похвалу, как от своего командира, так и от рядовых солдат; сослуживцы считали, что именно он спас однажды целый гарнизон одной из крепостей, расположенных в пустыне, своими быстрыми умелыми действиями во время неожиданного ночного нападения отряда кочевников, причем дело тогда дошло до рукопашного боя, в котором Марк отлично проявил себя. Однако военная служба никак не повлияла на еретические умонастроения молодого человека, и Юлиан-старший продолжал беспокоиться по поводу страстной тяги своего сына ко всему возвышенному и лишенному практической пользы. И вот однажды он узнал из письма своей сестры Аррии, что Марк избран в Сенат — на одну из самых незначительных должностей, но все равно ему была оказана беспрецедентная честь, потому что молодому человеку не исполнилось еще тридцати лет. Однако выборы не обошлись без скандала: малочисленная, но шумная группа противников объявила во всеуслышанье, что Марк вовсе не является сыном Сенатора, что в действительности он Эндимион, уличный мальчишка без роду и племени, которого старый Юлиан принял в свой дом, умыл, одел и дал образование.

«Я счастлив, что ты наконец-то решил начать достойную жизнь, — писал Правитель своему сыну. — Философия должна помогать человеку жить, а не заменять собой саму жизнь».

Но его радость была преждевременной.

Как-то в начале месяца мая — в тот год, когда войско Видо, укрепленное Юлианом-старшим римскими вспомогательными отрядами, потерпело поражение от воинов Бальдемара — молодой Марк Юлиан стоял на ступенях храма Минервы вместе с уже совсем дряхлым Лукой, который, несмотря на свои многочисленные недуги, был все еще жив. Они слушали одну из зажигательных речей Изодора, направленных против непорядков в столице.

Изодор говорил перед толпой в несколько сотен человек, среди которых были любопытные учащиеся римских школ, праздные прохожие, а также торговцы и ремесленники, принесшие в этот час свои дары в храм. Внизу у подножия храма катили по улице тележки цветочников, радующие глаз своим ярким пестрым товаром, а мягкое послеполуденное солнце играло бликами на бронзовых статуях, расположенных высоко на крышах храмов и правительственных зданий; бронза пламенела и слепила глаза, сливаясь в один льющийся золотой поток. Страстный голос Изодора перекрывал монотонное бормотание жриц, произносящих нараспев таинственные гимны внутри храма, а также крики торговцев рыбой на улице внизу.

Тело Луки было скрючено тяжелыми хворями, руки дрожали; сопя от напряжения, он опирался на сучковатую палку. Вообще-то старик не питал особой любви к философам, но поскольку с возрастом почти ослеп и страдал старческими провалами памяти, он теперь, как за последнюю соломинку, держался за Марка, следуя за ним всюду по пятам, как будто в нем отныне заключалась вся его жизнь. Что же касается Марка-младшего, то он уже был достаточно взрослым, чтобы без труда разбираться во всех условностях и порядках, царивших в среде римской аристократии, к которой сам теперь принадлежал. Он был довольно красив, но не броской красотой Аполлона со скульптурных изображений римских ваятелей. Нет, красота Марка не бросалась в глаза, и источником ее были не только правильные черты его мужественного лица, но и душа молодого человека. Его крепкое мускулистое тело было одето в льняную тунику и серый плащ, накинутый с небрежным изяществом. Его внешность не пострадала от нескольких лет суровой, полной лишений жизни, проведенной в пустыни. На нем не было никаких украшений, кроме простого золотого кольца — знака избрания в Сенат. Ничто в его облике не свидетельствовало о том, что он жил когда-то совсем другой жизнью, вдали от библиотек и торжественных колоннад. Но в его горящем взоре, готовом вспыхнуть ярким бешеным огнем при виде любой несправедливости, угадывался все тот же неукротимый Эндимион.

Марк прикрыл рукой глаза от солнца и вдруг увидел, как в темном дверном проеме храма Минервы, расположенном на пятьдесят ступенек выше того места, где стоял Изодор, сквозь дымку от благовонных курений блеснул стальной клинок. Мышцы молодого человека напряглись как перед боем.

«Никто не ходит в храм вооруженным. Никто, кроме тех, кому это приказано человеком, считающим себя выше богов», — подумал Марк.

— Лука, — произнес он, понизив голос, — у дверей храма стоят преторианцы[12].

Тихая паника охватила старика, он вцепился одной рукой в руку Марка, а другой начал нервно поправлять прядь серебристых волос, упавшую ему на глаза и похожую на лошадиную челку.

Изодор тем временем продолжал метать громы и молнии, словно драматический актер в финальной сцене трагедии.

— Таковы тяжкие недуги нашего города! — вещал он. — Посмотрите, как живут люди вокруг вас! Тот, кто не чахнет в тупом праздном безделье, от которого, кажется, и улитка сгорела бы со стыда, — тот изводит себя сумасшедшим, напряженным, неестественным трудом — он диктует распоряжения даже за едой, он не спит от тревоги, что сделал за день меньше, чем его сосед! Оглянитесь вокруг, люди, и вы увидите такое тщеславие и амбиции, которые не снились и богам! Вы увидите алчность, позорящую человечество! Наш дом рушится, убивая своих обитателей! И если его возведут вновь по тому же самому плану, он вновь рухнет и вновь убьет всех жильцов!

— Лука, — горячо зашептал Марк, — они показались на пороге. Они пришли, чтобы арестовать Изодора. Его надо предупредить. Оставайся здесь… если мне удастся увлечь философа за собой в толпу, они, может быть, потеряют его из виду.

— Что?! Нет! Не делай этого, ты с ума сошел!

— Возможно, так оно и есть, — отозвался молодой человек и начал быстро и сосредоточенно прокладывать себе дорогу сквозь толпу зевак.

— Не оставляй меня здесь одного! — взмолился Лука, охваченный детским испугом, и уцепился за руку Марка, почти повиснув на ней.

Марк протащил его немного за собой, но потом повернулся и мягко тронул старика за плечо.

— Лука, оставайся здесь! Если арестуют меня, со мной ничего не случится, а тебе не поздоровится!

Луку, как вольноотпущенника, в случае ареста могли подвергнуть жестоким наказаниям, от которых закон освобождал сословие Сенаторов. Но когда Марк попытался продолжить свой путь, Лука, поколебавшись одно мгновение, решительно двинулся следом своей ковыляющей походкой, помогая себе палкой, на которую он опирался и которой одновременно разгонял народ, прокладывая себе дорогу.

— …собак в цирке дрессируют, обучая ходить на задних лапах! — не умолкал Изодор. — А людей во Дворце учат ползать на брюхе! Богатые ходят по улицам в сопровождении многочисленной свиты в сто и более человек, которые перегораживают улицу так, чтобы бедным не пройти-не проехать, — зачем? Только для того, чтобы люди из свиты аплодировали каждому произнесенному ими слову!

Изодор был похож на маленькую обезьянку с яркими близкопосаженными глазками, а его язвительный голос походил на свист кнута, которым секут бестолковых рабов. Когда Марк уже подобрался довольно близко к оратору, десять преторианцев начали твердым решительным шагом спускаться по ступеням каменной лестницы, их красные плащи развевались на ветру, доспехи зловеще поблескивали. Собравшиеся люди были слишком увлечены речью Изодора и ничего не замечали вокруг.

— … мы стараемся заполнить каждый час своей жизни заботами и хлопотами, а в конце дня подводим его итоги, спрашивая себя, сделали ли мы сегодня больше, чем вчера? Как будто именно это приносит душе мир и покой! — продолжал Изодор, слегка покачиваясь на месте, как будто впав в транс от собственных слов. — Мы никогда не вкушаем зерен, взращенных и собранных нами самими. Как много посторонних людей, как много стен стоит между нами и первозданной природой! Может быть, здесь кроется причина того, что на свет появляются гнойники и язвы, подобные Нерону, и несчастья со всех сторон окружают нас?

«Вообще-то, — подумалось Марку, — кинику просто жизненно необходим такой Император, как Нерон, — хотя бы для того, чтобы можно было презирать его. Однако Изодор действительно высказывает свои сокровенные мысли, а человек должен иметь право говорить то, что думает, не опасаясь быть казненным за это».

— Марк, не надо! — кричал Лука старческим дребезжащим голосом. Гвардейцы были уже совсем близко.

Когда Марк подошел вплотную к Изодору и остановился ступенькой ниже, он негромко обратился к оратору.

— Оглянись назад, добрый человек! За тобой идут. Спасай свою жизнь!

Изодор бросил на Марка короткий беглый взгляд, и взор его тут же застлала пелена; Марк понял, что увлекшийся философ не видит его.

— И кто сказал, что одни почему-то должны быть внизу, а другие наверху? — продолжал Изодор, и голос его дрогнул, как будто он заговорил о чем-то священном для него. — Однако, вы можете возразить мне, что так, мол, было всегда. Кто-то ведь должен управлять! Но в седой древности, в золотой век Сатурна такого не было! Тогда все ели за одним столом. Почему же мы отпали от древних законов? От тех законов, по которым еще живут люди в отдаленных уголках земли, таких, как бескрайние пространства, где властвует Северный Ветер… Эти племена живут тем, что дает им поле, и говорят на простом безыскусном языке, в котором нет слов «раб» и «царь». Они чтят законы луны и звезд…

Это были последние слова Изодора, обращенные к публике. Марк схватил его за руку и увлек за собой вниз по ступеням. В это же мгновение толпа заметила, наконец, преторианцев и начала в панике разбегаться. Гвардейцы на ходу обнажили свои мечи. Марк пытался затащить Луку и философа в самую гущу толпы, но преторианцы не спускали с них глаз и быстро настигали свою жертву. Наконец, один из них схватил Изодора и заломил тому руки за спину, а другой занес меч, чтобы ударить Луку плашмя по голове. Марк круто повернулся и, схватив палку старика, отбил удар преторианца. Палка сломалась пополам, но Лука успел упасть на ступени лестницы, избежав удара. Однако тут налетел второй гвардеец и принялся пинать лежащего старика ногой в живот, Марк бил изо всех сил преторианца обломком палки по спине, но все усилия его оставались тщетными, потому что на преторианце был надет защитный металлический панцирь. Тогда молодой человек размахнулся, чтобы ударить противника палкой по лицу, тот был изумлен таким энергичным сопротивлением ему, вооруженному солдату, со стороны какого-то безоружного прохожего. Но Марк не успел нанести свой удар, так как третий гвардеец, подошедший к нему сзади, хлестнул молодого человека железной длинной цепью по лицу, и тот, оглушенный, упал на каменные ступеньки. Сквозь пелену, застилавшую его взор, он увидел, как гвардейцы ударами заставили Луку подняться на колени и связали его веревками.

Усилием воли Марк заставил себя встать на ноги и оттеснил своим телом гвардейца от старика.

— Ты что, спятил? — закричал Марк, задыхаясь от острой боли в голове. — Этот человек здесь ни при чем, он пришел сюда только из-за меня. Развяжи его!

Гвардейцы, по-видимому, были сыты Марком по горло, потому что один из них спокойно занес над ним меч, недвусмысленно намереваясь снести голову молодому человеку. Но тут его остановили.

— Постой! Посмотри хорошенько, кто перед тобой! — крикнул один из них.

Гвардеец, занесший было меч, начал медленно опускать его. Перед ним стоял сын старого Юлиана! Преторианец ужаснулся тому, что чуть не убил подвернувшегося ему под горячую руку сына всесильного Сенатора, и тихо пробормотал непристойное ругательство. И почему этот молодой дуралей всегда расхаживает в столь скромной одежде?

Разъяренный Марк едва ли понял, что его узнали, глаза ему застилала кровавая пелена, он испытал такой ужас, какой испытывает человек, видя, как хищные волки уносят в лес его детей.

Гвардейцы ограничились тем, что посильнее толкнули его в спину, и он упал на ступени, истекая кровью и в отчаяньи глядя, как уводят Изодора и Луку — их гнали, как свиней, впереди себя, подталкивая в спину острыми дротиками.

— Трусы! — закричал Марк так вызывающе, что преторианцам на мгновение стало не по себе. — Отпустите стариков! Арестуйте лучше меня!

— Дойдет и до тебя очередь! — оглянувшись, дерзко бросил ему в лицо один из гвардейцев.

«Это я убил тебя, Лука! — горько думал Марк. — Ты не вынесешь их вонючей тюрьмы. О жестокий мир! О предательница Фортуна! Зачем ты позволила старику увязаться за мной?»

Вернувшись домой, Марк засел за составление посланий во все соответствующие государственные органы: преторам, различным императорским секретарям, десятку влиятельных членов Сената, которые были друзьями его отца, и даже самому Императору, — умоляя их всех освободить Луку. Он хорошо понимал, что ничего не может сделать для Изодора, который давно уже испытывал терпение Нерона. Несомненно Нерон захочет наказать его публично, чтобы другим неповадно было обличать Императора. Ответ ему прислал только старый Антонин Сатурнин, близкий друг отца, да один из трех самых влиятельных членов Сената. Ответ этот гласил: «Смирись — они уже мертвы! Хотя казнь над ними свершится, по-видимому, во время Олимпийских Игр, которые устраивает Нерон».

Придя в отчаянье, Марк попытался прибегнуть к помощи одного своего ровесника, которого знал по совместной учебе в школе риторики. Это был человек незнатного происхождения и неимоверного тщеславия, по имени Домициан. Вообще-то Марк обычно избегал вести с Домицианом серьезные дела, потому что Домициан, по мнению Марка, был слишком легкомысленным для таких дел. Но на этот раз Юлиан-младший решил все же обратиться к нему, поскольку Домициан входил в узкий круг ближайших друзей Нерона.

— Это такая шутка, основанная на игре слов, — объяснил Домициан, — «киник» означает «собака». Вот Нерон и решил, что собак надо поместить к собакам. Но жертв катастрофически не хватает, Нерон требует ровно сотню киников, а их за целый месяц удалось поймать не больше двадцати. Теперь ты понимаешь, что это может означать? Никто не будет заниматься такими досадными частностями, как вина или полная непричастность к делу. Твой Лука ударил гвардейца, этого достаточно, чтобы отдать его на растерзание псам.

— Но помоги мне тогда получить возможность лично ходатайствовать перед Императором!

— У тебя ничего не выйдет, я не смогу помочь тебе. Он ни с кем не видится, потому что бережет свой Божественный Голос. Когда мы ведем между собой беседу, он находится по соседству в темной комнате со свинцовыми пластинами, лежащими у него на груди, и его кормят с ложечки отваром из лука-порея до тех пор, пока его желудок не начинает извергать эту гадость обратно. Ты разве забыл, что сегодня состоится премьера новой трагедии, в которой он будет играть?

— Он ставит трагедии не только на сцене, но устраивает их прямо в жизни, причем такие, которые превосходят все его спектакли, — мрачно отозвался Марк, — и, похоже, что это трогает его не больше, чем людское горе какого-нибудь осла.

Олимпийские Игры должны были состояться на Марсовом поле, на котором за одну неделю возвели временные трибуны и деревянную арену для предстоящих боев людей и хищников. Казнь Изодора и его последователей входила в утреннюю программу представления, которая должна была возбудить кровожадные инстинкты толпы и заставить ее с нетерпением ожидать дальнейших жестоких зрелищ. После полуночи Марк с факелом в руках отправился на Марсово поле. За приличную мзду стража пропустила его к грубо сколоченным клеткам, в которых содержались жертвы, предназначенные для утренней потехи.

— Лука! — тихо позвал Марк, подойдя к черной неосвещенной клети, набитой пленниками так, что яблоку негде было упасть — люди стояли, плотно прижатые друг к другу. Молодого человека затошнило от резкого запаха человеческих испражнений, ударившего ему в нос. Он говорил как будто в могилу, наполненную еще живыми людьми, которые тихо стонали, вздыхали, издавали приглушенные возгласы, плакали и шептали молитвы. — Лука, отзовись, если ты здесь!

Через какое-то время сквозь прутья клетки просунулась чья-то рука и вцепилась в его собственную руку.

— Молодой человек, — раздался знакомый, скрипучий голос.

— Изодор, это ты!

— Молодой человек, твой старый приятель умер.

— Нет, — прошептал Марк, — не говори мне этого!

Сначала Марк ничего не почувствовал, как будто слова Изодора были лишены всякого смысла. Но постепенно его начал пробирать жуткий холод, словно смерть дотронулась до его тела своей ледяной рукой. Горе от сознания невосполнимой утраты, наконец, накатило на него мощной волной, но оно было слишком огромным для слез, поэтому Марк не заплакал, — от такой нестерпимой боли можно было только скрежетать зубами и кататься по земле. Марк прислонился к прутьям и долго-долго стоял так, застыв в полном оцепенении.

«Мой верный друг на протяжении всех лет жизни, настоящий отец Эндимиона, как ты мог покинуть меня? Сердце разрывается от горя. Как я смогу жить дальше без споров с тобой, без твоих ворчливых назиданий, без твоих едких замечаний, без твоей любви, которая пережила столько испытаний? Это все равно что потерять из вида линию горизонта… Это все равно что потерять дом, в котором ты родился… Я убил его. Я ведь мог сделать так, чтобы он остался дома и не ходил за мной».

— Как это случилось? — сумел, наконец, Марк выдавить из себя. — Какой подлый шакал убил его?

— Его никто конкретно не убивал, и в то же время все они, эти подлые императорские псы, убили его! — воскликнул Изодор. — Он был слишком слаб для такого грубого обращения. Никто и не заметил, как он тихо скончался здесь, среди нас. Ты должен радоваться, приободрись! Такая смерть намного лучше той, что уготована нам завтра утром.

Марк почувствовал, как его душа погружается в непроглядный мрак.

— Клянусь всем, что есть святого на свете, тот, кто сделал это, поплатится за все свои злодеяния.

— Если ты имеешь в виду Нерона, то он непременно будет наказан за все наши страдания. Но ты не должен убиваться по своему старому приятелю, он прожил долгую жизнь, и время его истекло. Зачем ты принимаешь его смерть так близко к сердцу? Такое ведь случается каждый день. А сейчас посмотри на меня, — Изодор протянул костлявую руку сквозь прутья решетки и повернул голову Марка к тусклому свету факела, который держал в руке стоявший рядом тюремщик. — О, я знаю тебя! Скажи, не тебе ли было предречено, что однажды судьба всей страны окажется в твоих руках?

Несмотря на свое глубокое горе, Марк был поражен словами Изодора, никто кроме его отца не мог знать об этом пророчестве, потому что все, кто были с ним тогда в далекой Германии, уже умерли.

— Откуда ты знаешь об этом?

— Знаю и все. Береги себя и живи подольше. В тебе оживает наше прошлое, — Изодор придвинулся поближе к прутьям решетки, он произносил теперь свои слова нараспев, и они звучали как баллада. — Ты принадлежишь не нашему времени, а явился к нам из золотого века Сатурна, потому ты будешь всегда проклятием для правителей и власть имущих. Твоя судьба уведет тебя в край, где господствует Северный ветер. Твой бог — Дионис, несущий свободу, — и тут неожиданно философ попросил Марка об одолжении таким тоном, каким просят кусочек яблока. — Не согласишься ли ты позаботиться о моих учениках?

— Учениках? — удивленно переспросил Марк. Он едва мог поверить, что Изодор оказывал ему такую высокую честь, доверяя его заботе своих последователей. — Я был бы счастлив, но…

— Около тридцати из них вынуждены сейчас прятаться и скрываться. Им нужен покровитель, человек, который мог бы предоставить им убежище, умел бы подбодрить их и уберечь от гибели.

— Но… я никогда не был одним из твоих последователей. Я сам сейчас не знаю, во что и кому верю.

— Это неважно. Нрав и душа человека имеют большее значение, чем то, во что он верит. Мои ученики тоже не знают, во что они верят, — с этими словами Изодор снял со своего пальца кольцо. — Хотя ты еще не подозреваешь об этом, но ты уже превратился из человека, который ищет убежище, в человека, который дает убежище другим. Возьми это кольцо, чтобы мои ученики поняли, чью волю ты исполняешь.

— Настанет день, и я, возможно, прокляну или, напротив, возблагодарю богов за данное тобой поручение, — произнес Марк. Затем он вытащил из-под одежды кинжал с рукоятью, изящно вырезанной из слоновой кости, и вложил его в руку Изодора. Сначала философ не хотел брать оружие, но Марк настаивал.

— Возьми его, — говорил он. Такая смерть лучше, чем клыки свирепых псов.

— Ты не понимаешь, что такое смерть, — возразил философ и, наконец, со спокойствием, похожим на равнодушие, взял кинжал. — И все же я благословляю тебя за твою доброту.

На рассвете следующего дня Нерон распорядился изъять все рукописные копии с трудов Изодора из книжных лавок, библиотек и даже частных домов, обыскав их. Затем сочинения философа были публично сожжены на Старом Форуме. После этого началось представление, открывающее игры. Знатные молодые люди из сословий всадников и сенаторов были усажены рядом с ложей Императора, так что Нерон мог сам наблюдать за реакцией молодежи на тот кровавый урок, который он хотел преподать ей. Они должны были воочию увидеть судьбу тех несчастных, кто пытается сбить других с истинного пути.

Когда жертвы вышли из загона на арену, Марк с ужасом увидел, что Изодор не воспользовался кинжалом — хотя, похоже, это сделала половика пленников, чем привела в отчаянье стражу, которая на рассвете обнаружила их трупы. Тело Изодора было обнажено, только бедра прикрывала неширокая повязка, руки философа были крепко связаны за спиной. Марк заставил себя смотреть на все происходящее, потому что отворачиваться от арены считалось в обществе верхом неприличия и было чревато самыми серьезными последствиями. Один из торговцев животными с хлыстом в руках поднял решетку клетки, и оттуда выскочили десять изголодавшихся собак.

Кровавая сцена навсегда запечатлелась в памяти Марка: тощий бледный Изодор, на лице которого читались ужас и отвращение к обезумевшим псам, и сами псы — клубки грязной свалявшейся шерсти, с выступившей кровавой пеной на мордах, молниеносным движением в одном прыжке кинувшиеся на хрупкого, почти бесплотного старика.

На следующий день Марк разыскал тело Луки в огромной незарытой еще общей могиле для неопознанных и невостребованных трупов, которая располагалась за городом, и устроил пышные похороны. Он настоял на том, чтобы Луку обрядили в дорогой погребальный наряд, провезли на золоченой повозке по улицам Рима в сопровождении многолюдной процессии плакальщиков. Затем он приказал поместить урну с пеплом Луки в фамильный склеп Юлианов, находившийся в полумили от города по Виа Аппиа. Все это глубоко опечалило отца Марка, его тетю Аррию и всю родню, поскольку, на общий взгляд, такие похороны бывшего раба выглядели по крайней мере абсурдными.

Когда Марк наблюдал за тем, как горит на погребальном костре тело его лучшего друга, непокорная страстная душа Эндимиона возродилась в нем с прежней силой. «Это не я убил Луку, — с ожесточением думал молодой человек, — его убила слепая жестокая тирания. Тирания, которая носит множество масок: сегодня это Нерон, а завтра это может быть совсем другая маска».

Именно смерть Луки вдохновила его на бунтарский поступок, который принес ему дурную славу, а его отцу — гибель.

У Марка сохранилась одна из книг Изодора, которую удалось спасти от сожжения. Он заказал переписчикам размножить ее в сотнях списков, а затем поручил клиентам своего отца, людям бедным и забитым, тайно снабдить этими копиями владельцев книжных лавок, которые, несмотря на гонения, хотели иметь их для продажи — поскольку именно гонения возбудили горячий интерес у публики ко всему, что когда-то писал и говорил Изодор. И, таким образом, Марк как бы возродил философа из небытия. Вскоре после этого в его руки попал список с произведений запрещенного поэта Лукана. Эту книгу он также размножил и распространил. «Твой бог — Дионис, несущий свободу», — звучали в его сердце слова Изодора, и ободренный ими, он действовал все смелее. За короткое время ему удалось вернуть к жизни с полдюжины запрещенных и официально проклятых поэтов и философов. Постоянный приток недозволенной литературы в книжные лавки сбивал с толку императорских советников и правителей города, приводил их в бешенство, и они всеми силами стремились напасть на след возмутителей спокойствия.

Когда Диокл написал Юлиану-старшему о том, что видел и слышал достаточно, чтобы сделать неутешительный вывод: юный Марк является пресловутым возмутителем спокойствия, который распространяет запрещенную литературу, отец был не в состоянии больше терпеть своевольные поступки сына. Он пренебрег своим долгом, и, вопреки, полученным им приказам, отправился домой. Промедление могло привести к роковым последствиям, так думал Юлиан-старший.

В это время при дворе Императора обстановка все более накалялась: один заговор следовал за другим. Нерон слишком долго бесчинствовал, убивал и мучил, находясь у власти, и теперь он сам в свои редкие минуты просветления отчетливо сознавал, что окружен волками, инстинкт предупреждал Императора, что кольцо хищников вокруг него сужается. Однако ответ у него был только один — увеличить число убитых и замученных, чтобы запугать остальных. Когда Нерону неожиданно пришла в голову бредовая идея о том, что все командиры северных легионов, расположенных в Галлии и Германии, составили заговор, цель которого — повернуть легионы против него, Императора, и, свергнув его, посадить на трон одного из своих соратников, Нерон приказал им всем — в том числе и отцу Марка — срочно вернуться в Рим, намереваясь устроить массовый судебный процесс, а затем обречь всех на гибель. Однако военачальники отказались выполнять этот приказ, совершив тем самым беспрецедентный акт коллективного неповиновения.

Но старый Юлиан, который уже находился на полпути домой, не хотел поворачивать назад — он твердо решить приструнить своего непутевого сына, обуздать его своеволие и потому убедил себя, что его собственная невиновность послужит ему надежным щитом от клеветы. Молодой Марк был не на шутку встревожен таким поворотом событий, он прекрасно понимал, что отец послужит той единственной мишенью, на которую обрушится весь гнев Императора.

Юлиан-старший сильно разболелся в дороге, которая заняла у него целых четыре месяца. Стояла середина зимы, только что в Риме прошел праздник Сатурналий. В особняк на Эсквилинском холме Юлиана внесли на носилках, он был очень плох. Причину его болезни врачи усматривали в отравлении организма вредными ядовитыми парами северных болот.

Марк едва узнал отца в этом человеке с угрюмым, потухшим взглядом и дряблой, обвисшей кожей. Казалось, злость и досада выжгли глаза старика, они были словно присыпаны пеплом. Этим утром ему сообщили, что он обвинен в измене. Судебный процесс по обвинению «в преступной неблагодарности, непочтительности к нашему великому Императору и заговоре с целью захвата трона» должен был начаться на третий день после февральских календ, то есть почти через месяц. Когда Юлиана вынесли на прогулку в сад, Марк почтительно шел рядом с носилками отца, ожидая, когда тот заговорит с ним.

Отец же чувствовал себя сейчас глубоко уязвленным: он был неприятно поражен видом и атмосферой всего дома. Этот дом больше не принадлежал ему, все в нем было теперь устроено в соответствии со вкусами и привычками его сына. Особняк отныне больше походил на школу, чем на жилище: повсюду бродили учителя и философы разных направлений, а также молодые люди — их ученики. Они вышагивали вдоль колоннад с низко опущенными в глубокой задумчивости головами и чуть ли не сталкивались друг с другом по рассеянности. Их затуманенные, обращенные внутрь собственной души глаза, казалось, ничего не замечали вокруг и оживали только тогда, когда в голову молодым философам приходил удачный аргумент для ученого спора. Они сидели также в саду у фонтанов, беседуя между собой или склонив голову над эзотерическими трактатами. Среди них были представители разных сословий, как мужчины, так и женщины. И Юлиан с возрастающим беспокойством заметил в их числе несколько своих собственных рабов из домашней прислуги. Рядом с большим фонтаном, неработающим, заросшим тиной и грязью, — небрежный сын Юлиана, конечно, не позаботился о том, чтобы заставить слуг вычистить и отремонтировать его, — отец заметил женщину, известную в городе Фиофилу, которая по общему признанию была величайшим из ныне здравствующих авторитетов эпикурейской школы. Она задумчиво потягивала вино, беседуя с пожилым любезным историком, который — как все полагали — должен был находиться сейчас в далекой ссылке. Когда носилки Юлиана проносили мимо библиотеки, он заметил, что она разрослась до неимоверных размеров, заняв еще четыре смежные комнаты. Огромные кипы свитков торчали из стенных ниш и лежали прямо на ложах. Похоже, сын в отсутствие отца не приобрел никакого имущества, кроме книг. Это было жилище человека, который считает материальный мир досадной помехой и невыносимым бременем.

— Это не мой дом! — бросил, наконец, Сенатор сыну, когда носильщики опустили его носилки на жесткую кровать в сумрачной спальной комнате, обставленной скудно, в спартанском духе. — Это какая-то городская площадь в дни народных гуляний! Вот, значит, что ты устроил в мое отсутствие! Надеюсь, они не на полном твоем обеспечении?

Действуя проворнее, чем слуги, Марк заботливо укрыл отца, которого знобило, теплым шерстяным одеялом.

— Некоторым из них действительно необходима была моя помощь, и они получили ее, но вовсе не как милостыню с моей стороны, — отозвался Марк, — однако, если я буду уверен, что это принесет тебе хотя бы минутное облегчение, я немедленно отошлю всех этих людей прочь из дома.

Юлиан был поражен тем волнением, которое звучало в голосе сына: этот голос выражал печаль, смирение и терпение, но одновременно он был торжественным и звучным, исполненным самообладания и уверенной силы, соединенной с изрядной долей невинности — невинности, рожденной не отсутствием опыта, а избытком жизненных сил, которые толкают человека зачастую прямо в объятия смерти. В первый раз с минуты своего возвращения отец пристально взглянул на сына.

Марк был выше ростом, чем отец, и несмотря на задумчивый, самоуглубленный взгляд его умных глаз, Юлиан без труда мог представить сына сражающимся с дикими кочевыми племенами в нумидийской пустыне. Большой шрам от удара мечом на горле молодого человека свидетельствовал о том, как близок он был к смерти. «Диокл, — заметил про себя Юлиан, — ни слова не писал мне об этом». Отец ясно ощущал в облике и поведении сына врожденный дар повелевать людьми, брать на себя ответственность в любых обстоятельствах, причем сам Марк, по-видимому, не осознавал своих способностей. «Жаль, что он ненадолго переживет меня, из него вышел бы прекрасный правитель — хотя бы для той же Германии».

— Прости, — опять заговорил Марк, испытующе глядя на отца, поскольку не понимал, о чем тот сейчас думает. — Мне так хочется сохранить с тобой ровные, дружеские отношения — ведь у нас очень мало времени.

— Я видел, как Диокл передал тебе какую-то записку, — проговорил старик своим обычным непреклонным голосом. «Как всегда, он держит меня на расстоянии», — грустно подумал Марк.

— Дурные вести, отец. Это была «любовная записка» от Вейенто, — Вейенто был самым опасным из Сенаторов, советников Нерона, безжалостным интриганом, подкупавшим наушников и шпионов богатыми дарами. — Похоже, что суд над тобой будет тайным, а судьями выступят пять наиболее приближенных советников Императора.

Для самого Марка это известие было сокрушительным ударом, ему казалось, что он не сможет пережить смерть отца, задушенного тайно в какой-нибудь скрытой от посторонних глаз комнате, где он не сможет возбудить гнев людей к своим убийцам или народную жалость к себе, невинной жертве.

— Вейенто пишет, — продолжал Марк, — «Я не такой бесчувственный, как всем кажется, поэтому твоя казнь будет публичной, раз уж сам суд должен состояться за закрытыми дверями».

Юлиан ничего не сказал, его напряженный взгляд был прикован к одной точке, как взгляд сокола.

— Я хочу помешать свершиться этой несправедливости, отец. Вейенто наверняка имеет за душой что-то такое, что он боится вынести на публику, перед Сенатом. Я хочу выведать его тайные делишки и разоблачить мерзавца перед Нероном.

— Бесполезно! Этот скользкий пронырливый угрь имеет беспрепятственный доступ к Императору и может напеть ему на ухо все, что угодно. Что бы ты ни сказал, он обернет это против тебя.

Отчаянное, угрюмое смирение отца начало не на шутку тревожить Марка.

— Вейенто прислал эту записку только для того, чтобы позлорадствовать над нами? — спросил Юлиан-старший, глядя на сына.

— Нет, не только… Они внесли еще кое-какие дополнения в обвинение.

— Какие же?

— Теперь они утверждают, что ты намеренно вооружал войско Видо, задумав обратить его мощь — когда подойдет время — вместе с другими варварскими ордами против Рима, — ответил Марк, держа в руках свиток с полученным посланием.

— Что за неслыханная чушь! — воскликнул отец с возмущением, выходя наконец из состояния летаргии, и вырвал послание из рук Марка. Он долго глядел на него, по-видимому, не в силах прочесть, руки старика дрожали. Затем быстро пробежав свиток глазами, он отвернулся в сторону, на лице его отразилась такая мука, какую испытывает, пожалуй, только тот, на чьих глазах замучили любимого человека. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо и прерывисто от внутреннего волнения, вызванного гневом и негодованием.

— До сих пор я считал, что имею дело, если и не с достойным противником, то, по крайней мере, с противником, пребывающим в здравом уме. Но теперь я знаю, каков мой противник! Так пусть же они загорают при луне и называют капусту селедкой. Я не стану отвечать на их наветы. На некоторые оскорбления не стоит отвечать еще и потому, что сам ответ на них оскорбляет невинного человека.

— Но на подобные вещи надо отвечать! Потому что твои враги истолкуют твое молчание как вину!

— Ты знаешь, мне с некоторых пор совершенно все равно, как именно они истолкуют мое молчание!

Старый Юлиан долго смотрел сквозь дверной проем на низко нависшие свинцовые тучи, и Марк заметил, как выражение горечи исчезает с его лица, уступая место полной безоговорочной покорности. Казалось, Сенатор отринул одну за другой все обязанности перед обществом, — свой долг, свои упования, свою веру, и теперь перед Марком сидело беззащитное дитя, свободное, но и обреченное на гибель.

И как бы подтверждая свое полное перерождение, отец вдруг заговорил мягким доверительным тоном, поразив Марка необычайной интонацией своего голоса.

— Знаешь, Марк, мне совершенно не нравится то, что ты сделал с этим домом… но, я должен признать, ты обладаешь мужеством и великодушием. Ты докапываешься до истины там, где другие даже не пытаются ее искать. То, что ты постарался предпринять для спасения Изодора, делает тебе честь. Поэтому если тебе суждено умереть из-за своего великодушия и милосердия, значит, наши времена не стоят того, чтобы жить в них и жалеть об утрате такой жизни.

Марк был поражен словами отца. Он всегда считал, что отец относится к нему, как к созданию довольно легкомысленному, от которого ничего кроме неприятностей ждать не следует, и чьи бунтарские настроения несерьезны. И теперь, слыша речи своего отца, он испытал облегчение, смешанное с грустью, ему было жаль тех лет, которые Юлиан-старший провел вдали от него. Однако слова отца встревожили его тем, что были похожи на полное умиротворения прощание перед смертью. Отец неловко растроганно похлопал ладонью по руке Марка.

— А теперь я прошу тебя, сын, оставь меня на несколько часов.

Тревога Марка усилилась. Ему хотелось знать, что задумал отец, почему отсылает его прочь, но взгляд старика запретил ему задавать дальнейшие вопросы, Марк неохотно уступил и, вернувшись в библиотеку, засел с угрюмым видом за свое невеселое занятие: он просматривал все рапорты и военные донесения отца, выискивая в них то, что может послужить для защиты и оправдания Юлиана-старшего.

Когда спустились сумерки и пора было зажигать лампу, в комнату бесшумно вошел Диокл, прервав работу Марка. Лицо старого слуги застыло и казалось неподвижным, словно маска, его глаза покраснели от недавно пролитых слез. Сердце Марка упало, он медленно встал с кресла, дрожа всем телом.

— Что случилось? — прошептал он срывающимся голосом.

— Твой отец вскрыл себе вены.

Марк почувствовал, как земля расступилась у него под ногами, и он полетел в бездонную пропасть.

«Нет, я не хочу этого! Этого не может быть! Он не может так неожиданно оставить меня — это было бы слишком жестоко!»

Марк сорвался с места, чуть не сбив Диокла с ног. Он промчался, словно вихрь, через сад, прямо в комнату отца, хотя отлично знал: все тщетно, смерть победила. Весть о самоубийстве отца, словно опустошила его, он больше не помнил прошлого, не ощущал будущего, он чувствовал только свое сердце, которое, как мощный насос, перекачивало кровь в воду — и с каждым его толчком у Марка оставалось все меньше жизненных сил.

У двери спальной отца он остановился. В лицо ему ударил насыщенный влагой воздух, в помещении царила мертвая тишина. Стены комнаты влажно поблескивали от испарений. Сильно пахнущие благовония, горевшие в курильницах, не перебивали тяжелого запаха крови. Старые греческие мудрецы в своих сочинениях сообщали о том, что духи вечно жаждут человеческой крови. Зачем же нужен был этот древний ритуал? Неужели для того, чтобы привлечь духов сюда, на праздник жизни, выманив их из забытья? Посреди комнаты стояла железная ванна, наполненная теплой водой. В ванне лежал отец Марка, откинув голову на ее край. Марку хорошо было видно его лицо, такое неподвижное в сумеречном вечернем свете, будто оно было не из плоти, а из глины, как лицо того, кто завершил свой земной круг — явившись из земли, превратился в землю. Марк был рад сгустившимся в комнате сумеркам, потому что боялся увидеть цвет воды в ванне.

— Отец! — позвал он тихо, чувствуя себя, как непосвященный, ворвавшийся внутрь святилища и в полумраке храма увидевший жрецов Либитины[13], обряжающих мертвое тело. Глаза старика с трудом приоткрылись, и сквозь узкие щелки на Марка уставился стекленеющий взгляд. Больше всего Марка ужаснул звук его прерывистого хриплого дыхания, похожий на последние неуверенные шаги умирающего воина.

— Отец… как… как ты можешь вот так бросить меня? — голос Марка дрожал от напряжения, как будто он старался силой своего голоса поднять отца, воскресить его к жизни. Он ближе подошел к краю ванны.

— Прости меня, — чуть слышно прошелестел слабый голос умирающего. — Я намеренно послал за тобой только сейчас, чтобы ты уже не смог спасти меня.

— Но ведь еще не поздно принять меры к спасению! У тебя сильный организм. Я сейчас пошлю за хирургом, чтобы он перевязал твои раны и остановил кровь.

— Не делай этого! Я приказываю тебе.

Марк не желал подчиняться неразумным приказам отца и уже было двинулся к двери, но внезапно остановился. Он понял, что не сможет заставить жить человека, который не хочет этого. Все было бесполезно. Но не может же он стоять и наблюдать, как его отец умирает у него на глазах. Он чувствовал, как с каждым движением, с каждой мыслью он все глубже и глубже вязнет в трясине безнадежности, из которой не может найти выхода. Он уже с трудом вдыхал сырой, пропитанный запахом смерти воздух. Марк лихорадочно припоминал, что говорили великие философы-стоики о смерти, об умирании, о добровольном уходе из жизни, но слова не утешали его, а казались сейчас праздным ненужным шумом, насмешкой над величайшей тайной жизни. Горе охватило его, горькое земное неистовое горе. Все эти писания философов были безжизненны и сухи по сравнению с его мукой и скорбью. Он вернулся к отцу и опустился на колени рядом с ванной.

На улице тем временем начался сильный дождь, по водостокам с шумом, словно горные ручьи, бежали потоки воды. Звуки ливня пробудили Марка к действительности, он огляделся вокруг. Грозовой порывистый ветер проник в комнату, и язычок одиноко горевшей лампы бился в дикой пляске, грозя вот-вот потухнуть. Тени в комнате сгущались, становясь все непроглядней. «Мрак все равно победит, — думал Марк. — Лампа ведь не может гореть вечно. Мраку нужно только одно — быть терпеливым и ждать. Он древний, он вечный, он — намного древнее света».

— Зачем ты хочешь сохранить мою жизнь, Марк? — раздался тихий голос отца. — Для того, чтобы я терпел поношения на неправедном издевательском судилище? Чтобы преступная клика назвала меня, невиновного, преступником… и, вымазав грязью, отдала в руки какой-нибудь грязной вонючей свинье — палачу? А затем мне предстояло бы еще пережить позорный восторг черни — этой человеческой накипи, которая всегда собирается поглазеть на публичные казни, чтобы потешить свое нездоровое любопытство видом того, как человеческая голова отделяется от тела…

Марк прижал руку отца к своему лбу.

— Этого нельзя было допустить. Ты прав.

Эти беспомощные жалкие слова повисли в тишине.

— Они хотят нашей смерти, Марк. Нашей! Виновны мы в чем-то или нет, это их не интересует. Аррии и ее детям тоже недолго осталось наслаждаться покоем. Измена — болезнь заразная, так всегда считал Нерон, рано или поздно, но он решит, что они подцепили эту болезнь от меня, а лечит Император всех одинаково. Богини Судьбы, по-видимому, устали от нас, сынок. Мы наскучили им. Мудрый человек знает, когда ему покидать пир, и он старается уйти чуть раньше намеченного срока… Чем дольше ты блуждаешь в ночи, тем больше теряешь свое достоинство.

Отец на секунду замолчал, и Марк весь напрягся, угадав, какие слова он произнесет в следующее мгновение.

— Умри со мной, Марк. Тебя обвинят и казнят сразу же, как только я умру. Нерон не оставит моего сына жить. Только редкостный, необычный властитель не боится мести сына человека, которого он сам сгубил, а в Нероне нет ничего необычного кроме его ненасытной кровожадности. Уйдем вместе…

Влажная рука отца, лежащая на краю ванной, медленно подобралась к руке Марка и слабо сжала ее. Шепот старика становился все более возбужденным.

— Потомки скажут о нас, что оба мы, отец и сын, отвергли чашу бесчестья! Мир в наше время превратился в огромную зловонную выгребную яму! Так откажись же от него!

Марк на минуту вообразил себе картину своей смерти — увидел бесплотные души предков, воздающие хвалу его мужеству, протягивающие ему навстречу призрачные руки, чтобы принять его в свои благословенные ряды. Но Марк усилием воли отогнал эту благостную картину от себя.

— Прости, отец, но я не могу умереть только из-за собственной оскорбленной чести. Может быть, я так мало привык ценить ее из-за того, что, будучи Эндимионом, много терпел незаслуженных оскорблений и поношений, — сказав это, Марк почувствовал, что отец страшно разочарован. — Я готов умереть за восстановление справедливости, за торжество правды. Но я никогда не смог бы покончить с собой вот здесь, в темной комнате, лежа в ванне. Я готов погибнуть — но погибнуть в открытом судебном процессе, перед Сенатом. Я хочу, чтобы эти шакалы поставили меня перед судом. Я сам жажду этого суда. Я не позволю им склонять и позорить твое честное имя, выступлю с отповедью, я защищу тебя хотя бы посмертно!

— Разум бессилен против безграничной глупости юности!

— И потом, отец, не забывай, что еще остается Аррия. Ее могут приговорить к ссылке и отправить из города в цепях. Меня удерживают также те ужасные постыдные последствия, которые будет иметь ее ссылка. Не забывай, что дочери Аррии шесть лет, а сыну — восемь, это именно тот возраст, который привлекает разнузданного похотливого Императора. Я не отваживался писать об этом в письмах к тебе, но когда я в последний раз был на утренней аудиенции во Дворце, Нерон просил меня показать ему детей, Ты знаешь, зачем это надо ему.

— И ты веришь подобным басням!

— И ты должен верить им! Очнись, ты же видишь, в каком веке мы живем!

В Риме было хорошо известно, что часто, несмотря на протесты и возражения родителей, детей из знатных фамилий, в основном девочек, забирали на долгие годы во Дворец, якобы для того, чтобы обучать их там этикету и различным искусствам. Учителей для них подбирал сам Нерон, и люди эти выглядели очень подозрительно. О том, чему на самом деле «учили» несчастных детей, люди перешептывались с ужасом и омерзением. Часто после нескольких лет, проведенных во Дворце, детей возвращали домой, причем они нередко производили впечатление забитых, полубезумных созданий, или пребывали в какой-то бесчувственной прострации. Говорили, что если им приказать, они могут убить кого угодно, даже своих родителей. По городу ходили также слухи о том, что детей годами держали в каменных темных подземельях, чтобы Император мог приходить к ним, надев маску и шкуру какого-нибудь животного — медведя или пантеры — и развлекаться с ними так, как ему хотелось. Особое наслаждение Нерон испытывал от инцеста, он заставлял в своем присутствии совокупляться братьев и сестер и от души потешался над этим зрелищем.

— Пусть все идет так, как идет, — еле слышно прошептал умирающий. Оставь все так, как есть, ты ничего не сможешь поделать в этим! Эти дети — трофей в жестокой войне, которая зовется жизнью. Мы все погибли, хаос надвигается на нас… и потому мы должны смириться и покорно надеть свое ярмо…

— Погибли! Но я еще не начинал битвы!

— Сын мой, я приказываю тебе, пользуясь правом отца — умри со мной!

— Я отказываюсь повиноваться тебе, отец. Прикажи Диоклу принести свое завещание и лиши меня наследства. Но я выбираю жизнь.

— Будь же ты проклят, пусть Аид поглотит тебя и изжарит на своем огне!

И вслед за этим Марк услышал ужасные всхлипывающие звуки: его отец плакал, как ребенок! Марк не осмеливался заговорить, боясь выдать голосом жалость, которую испытывал к старику, и тем самым унизить его. Он только еще ближе придвинулся к ванне и положил свою ладонь на руку отца, как бы говоря: рыдай, сколько хочешь, это нисколько не умаляет тебя в моих глазах!

— Тогда я буду ждать тебя на том берегу Стикса, — прошептал, наконец, Юлиан-старший, беря себя в руки.

Марк сразу же почувствовал облегчение: он выиграл этот бой! А потом снова тяжелые думы обступили его со всех сторон: «Я теперь совсем один. Раньше в судах я отстаивал жизнь и достоинство других. Но сумею ли я отстоять жизнь своей семьи и свою собственную жизнь? Такая задача, наверное, схожа с задачей акробата — чтобы пройти по проволоке, ему нельзя смотреть вниз. Но у меня нет времени учиться делать это. «Ты уже превратился из человека, который ищет убежище, в человека, который дает убежище другим». Изодор произнес тогда эти слова с таким спокойствием, как будто взять на себя подобную роль так же легко, как надеть новый плащ».

— Марк, тот черный амулет… все еще с тобой?

За все это время он ни разу не вспомнил о черном чужеземном мешочке с землей.

— Нет, я снял его, когда повзрослел.

— Сделай одолжение мне, мертвому человеку, надень его снова. Это обеспечит тебе помощь божественных сил, а тебе сейчас как никогда нужна их помощь. Я не хочу тебя разочаровывать, но…

— Но ты считаешь, что мои шансы на спасение равны шансам новичка, вышедшего на арену с палкой против стаи разъяренных хищников. Я знаю, что у меня нет почти никаких шансов. Думаю, что мне надо будет выковать свое собственное оружие и с ним вступать в бой. Впрочем, я удовлетворюсь даже тем, если смогу удержать хищников от разбоя, если увижу, что они смертельно страдают, глядя на пищу, но не имея возможности прикоснуться к ней.

— Больно… — еле слышно прошептал отец. — Позови хирурга, чтобы он вскрыл вены под коленями. Я ведь и так терплю эту боль слишком долго.

Марк закрыл глаза, стараясь ни о чем не думать, чтобы прогнать от себя нестерпимый ужас и жалость к старику.

— Умоляю тебя! — сказал он тихо. — Прими быстродействующий яд.

— У меня слишком сильный организм для любого яда. Я ведь всю жизнь принимал яд малыми дозами для того, чтобы уберечься от отравителей…

Тут голова старика бессильно откинулась назад, и Марк понял, что хирург уже не понадобится. Он жадно вглядывался в каждую черточку отцовского лица, еле различимого теперь в сгустившихся сумерках, стараясь навсегда удержать его в памяти.

Но отцу вновь удалось заговорить с ним, голос старика звучал теперь по-детски умоляюще. Марк опустил глаза, с трудом перенося эту пытку.

— Мои книги… Я писал на песке, их сожгут… Труд всей моей жизни… труд… Лет через десять те, кто помнил мое имя, забудут его. Мой огромный труд о Германии так и остался незаконченным… У меня такое ощущение, будто я умираю, оставляя беспомощного младенца, которому так нужна моя забота…

— Твой труд останется жить, — твердо сказал Марк, размышляя над тем, как странно поменялись их роли: теперь он сам был как бы родителем, утешающим и заботящимся, а его отец — ребенком, которому надо было помочь спокойно уснуть.

— Если только среди богов… — с горечью сказал умирающий.

— Нет. Здесь на земле, среди людей. Отец, я сам закончу написание четырех последних книг и никому не скажу об этом. Твой грандиозный труд об обычаях и верованиях племен Севера станет самым авторитетным в этой области. Он сделает честь любой библиотеке от Рима до Александрии! Мир будет думать, что это ты закончил его. Прими это как мой подарок.

Отец с трудом повернул к нему голову.

— Это было бы хорошо… так хорошо… — начал он горячо, но внезапно замолчал, совершенно обессилев.

Вообще-то Марк сомневался, что его обещание принесет отцу какое-то облегчение, ведь Сенатор считал, что его сын тоже обречен. Но, по-видимому, ум Юлиана-старшего уже помутился, и он забыл о том, о чем говорил совсем недавно.

— Не умирай! Слышишь, не умирай никогда… — шептал старик. — Да, я… обо всем этом… подумаю… Марк, клянусь богами, ты дорог мне… Забудь о том…

Неожиданно он замолчал, как будто натолкнулся на какой-то невидимый барьер. Прерывистый хриплый вздох вырвался у него из груди.

«О Юнона, прояви милосердие! Он ведь не договорил, он хотел еще что-то сказать мне!» — взмолился Марк.

Язычок пламени в лампе вдруг судорожно замигал, забился, — как будто тень умершего проскользнула мимо светильника, и внезапно потух. Марк остался в полной темноте. Он застыл не шевелясь, хотя знал, что за дверью ждут Диокл и хирург, но Марк не был еще готов выйти на люди и услышать вой домочадцев.

— Что, что я должен забыть? — сказал он громко, обращаясь к мертвому телу. — В чем ты раскаивался, отец? В том, что смеялся над моей тягой к ученью и считал ее чрезмерной? Не беспокойся об этом, это было в твоем характере, как в характере лошадей резвый бег. Ты хотел попросить у меня прощения… Но те, кто виноваты в твоей гибели, они не просят прощения. Да я и не прощу им никогда твоей безвременной кончины! Вот твоя награда за верную, беспорочную службу! Если я останусь жить, я не буду служить им, этим палачам. Я не буду следовать долгу, как следовал ему ты всю жизнь, потому что у меня нет чувства долга перед твоими убийцами. Если служишь, то надо служить во имя… Во имя чего? Во имя любви!

Произнося эту речь над мертвым телом, Марк вдруг ясно осознал, что его отец превратился в нечто неодушевленное, и его по сути уже нет рядом. Его нет нигде! Существование душ в загробном мире — все это обман, придуманный жрецами для того, чтобы заставить людей приносить жертвы и дары в храмы.

Но тут он явственно ощутил чье-то присутствие в темноте, как будто кто-то благожелательный и внимательный упорно напрягал свой слух, чтобы уловить каждое его слово, каждый вздох, каждую невысказанную мысль.

— Я верну тебе то, что ты дал мне в свое время: весь мир! Я позабочусь о том, чтобы он почитал твое имя, ценил твой труд, помнил тебя! Ты ведь хочешь остаться в памяти благодарных потомков. Я добуду для тебя эту память! И не из-за сыновнего долга — этого воловьего ярма — а из любви к тебе! — Марку показалось, что он чувствует дыхание отца. — Да, из любви!

«Почему отец умер так внезапно и при жизни не слышал этих слов сына?» — размышлял Марк. Но затем он осознал, что не сказал бы этих слов умирающему отцу — для того, чтобы произнести их, ему нужно было удалиться на безопасное расстояние от смерти.

Тело Сенатора еще не успело остыть, а в дом уже явился посланный за ним отряд преторианской гвардии. Два гвардейца направились в комнату, чтобы удостовериться в смерти Марка Юлиана-старшего. Когда о самоубийстве было доложено Нерону, он тут же вынес обвинение Марку Юлиану-младшему в измене, заявив, что тот будто бы плел заговор против Императора, а затем добавил также обвинение в «сыновней непочтительности», поскольку молодой Юлиан не ушел в мир иной вместе с отцом.

На рассвете следующего дня Марк послал письмо семье Юниллы с предложением расторгнуть их помолвку. Юнилла была наречена ему невестой еще десять лет назад, будучи младенцем. Но Марк знал, что если даже останется жив, он будет слишком неподходящей партией для такой знатной девушки, потому что его собственная семья никогда уже не избавится от тени, брошенной на нее.

Через час после этого Марк, к своему изумлению, получил в ответ странную записку, написанную детским почерком Императора и доставленную ему новоиспеченной женой Нерона — евнухом Спором.

«Свадьба с Юниллой состоится и будет отпразднована немедленно, — гласило послание. — Судебный же процесс над тобой будет ненадолго отложен»

«Что за бред сумасшедшего! — возмутился Марк. — О, Немезида, что за извращенное воображение у этого чудовища! Свадьба, суд, казнь… Впрочем, ничего удивительного, ведь этот человек поджег однажды полгорода, чтобы просто полюбоваться пожаром».

Когда набальзамированное тело Юлиана-старшего проносили на погребальных носилках по улицам города, кучки римских граждан под насмешливые крики: «Предатель сдох!» бросали сочинения Сенатора в грязь и, издеваясь, топтали их. Марк, который следовал за плакальщиками, неся посмертные маски предков, смотрел с холодным молчаливым гневом, как брошенные чернью комья грязи падали на погребальный покров, укрывавший тело отца. Отец так жаждал любви и доброй памяти этих людей! «Клянусь богами, я должен защитить его честное имя!» — с горечью думал Марк.

Имперское правительство обошлось с Юлианом-старшим так, будто он уже был приговорен и казнен, а не покончил жизнь самоубийством: все родовые поместья, разбросанные по пяти римским провинциям, были конфискованы; Марку остался только огромный особняк с библиотекой. С Аррией, теткой Марка, поступили еще хуже: у нее отобрали даже дом, поскольку он приглянулся одному из фаворитов Нерона. Она со своими перепуганными детьми вынуждена была искать приют в особняке на Эсквилинском холме.

Однажды на рассвете, накануне назначенной Нероном свадьбы Юлиана-младшего, Марк проводил обычный утренний прием посетителей. Среди клиентов семьи — этих бедных, хотя и свободных, граждан, привязанных к каждому богатому дому и чуть свет собирающихся у дверей своего патрона для того, чтобы просто поприветствовать его, засвидетельствовать свое почтение и, может быть, если случится, оказать ряд мелких услуг, получив за это денежное вознаграждение — Марк сразу же заметил незнакомца закутанного в замасленный плащ с капюшоном. Он явно держался в стороне и ждал, пока уйдет последний клиент, получивший маленький кошелек с серебряными монетами.

— Итак, говори скорей, как тебя зовут и чего ты хочешь, — обратился к нему Марк, теряя терпение. Закутанный в плащ незнакомец быстро пересек приемную залу энергичным размашистым шагом, свидетельствующим о его юности и самоуверенности, затем он сделал полную драматизма паузу у ярко освещенного атрия, глядя на Марка, застывшего в лучах утреннего солнца.

— Сегодня мы как-то особенно вспыльчивы и раздражительны, не так ли? — спросил незнакомец и сбросил с головы театральным жестом капюшон плаща.

— Домициан! В довершение всех моих бед еще и твое появление здесь!

Он не видел молодого человека с тех пор, как тот приходил к нему в дом в последний день Сатурналий. Несколько позже Домициан стал чем-то вроде коронованного принца, и его обхаживали все сильные мира сего, потому что в случае гражданской войны или переворота у него был прекрасный шанс стать сыном Императора. У его отца, Веспасиана, которого Нерон послал в провинцию Иудею усмирять бунт, было под рукой больше легионов, чем у других военачальников и, таким образом, он обладал наилучшими шансами захватить трон силой оружия. Домициан использовал свалившуюся с неба удачу с максимальной выгодой для себя: он одалживал огромные суммы денег, соблазнял женщин налево и направо, устраивал роскошные пиры, заводил друзей среди преторианцев. То, что ему возможно скоро придется заниматься государственными делами, казалось, ни в малейшей степени не тревожило его — похоже, он жил по принципу: «Придет этот день, тогда и разберемся!» Однако несмотря на все свое легкомыслие, в душе Домициан стыдился своего провинциального воспитания и понимал, что важный влиятельный муж должен производить впечатление образованного в науках и сведущего в искусствах человека, поэтому он принял себе за правило в делах ученья во всем следовать за Марком Юлианом. Безошибочный инстинкт Домициана говорил ему, что в подобных вещах надо во всем подражать Юлиану-младшему — поэтому он учился у тех же учителей, посещал те же школы и лекции и даже повторял некоторые суждения Марка в застольных беседах.

— Прости за то, что я явился к тебе в таком одеянии, но иначе я не смог бы свидеться с тобой. Лучшие друзья и товарищи по учебе, мы…

— Лучшие друзья! Что это на тебя нашло? Последний раз, когда ты был здесь, я выставил тебя за дверь.

— Я охотно забуду подобный промах с твоей стороны, который явился следствием недостатков в воспитании. Послушай, у нас есть общая цель, поэтому мы волей-неволей должны стать друзьями.

Марк не мог сдержать слабой улыбки по поводу последнего дерзкого и наивного замечания Домициана.

— Цезарь и Марк Антоний тоже имели одну цель, однако это не сделало их друзьями.

— Люди вовсе не должны во всем соглашаться друг с другом, — заметил Домициан с шаловливой улыбкой, играющей у него на губах. — То, что ты называешь жестокостью, я называю обычным развлечением и веселым препровождением времени. Вот и все различие.

Их последняя стычка возникла из-за того, что Домициан в перерыве между сменами блюд предложил гостям Марка продемонстрировать свое искусство в стрельбе из лука. Он приказал одному из своих слуг-рабов выйти в сад и стать у дерева, вытянув руку и растопырив пальцы так, чтобы можно было пустить между ними стрелу. Но даже то, что перепуганный раб остался после этого испытания без единой царапины, не смягчило гнев Марка, не на шутку рассердившегося на своего приятеля.

— Ну допустим, — примирительно сказал Марк, — говори же теперь, чего ты хочешь от меня?

Ободренный этим — пусть и незначительным — знаком дружелюбия со стороны Марка, Домициан подошел к нему вплотную с хитрой улыбочкой на устах и таким видом, будто собирался произнести какую-то непристойную шутку. Красное от неумеренного потребления вина лицо Домициана было все еще красивым, несмотря на уже заплывающие жиром правильные черты; Марку он напоминал сильно поправившегося Аполлона. В свои юные годы Домициан имел обличие человека, прожженного жизнью. Он всегда держал нос по ветру, всегда был настороже, всегда быстро оценивал ситуацию, стараясь извлечь из нее выгоду. Когда он сидел в полумраке застолья, его темные живые быстрые глаза казались очень привлекательными, и у Домициана не было недостатка в поклонниках обоих полов.

«Ему, пожалуй, удастся еще пару лет поддерживать свое тяжеловесное тело в хорошем состоянии, — решил Марк, окинув оценивающим взглядом фигуру Домициана. — А затем он начнет сдавать». В нем была какая-то чрезмерная грузность, особенно ощущавшаяся в покатых плечах и толстой шее. Казалось, дух, слишком отягощенный мощными формами его тела, не может долго пребывать в нем. Это был коварный, лукавый и злопамятный человек. Человек, который после поражения может уползти на брюхе в темный угол, чтобы там зализать свои раны и в то же время не упустить момента для атаки своего противника, нежащегося в лучах славы и потерявшего бдительность.

— Знаешь, я пришел повиниться. Это действительно была жестокость с моей стороны, и я обещаю больше так не поступать, — Домициан говорил с трудом, как бы преодолевая самого себя. Но зачем он это делал? Марк был удивлен. Была ли это истинная попытка обуздать свой жестокий нрав или какая-то хитрая игра с пока неясной целью?

Марк предпочел на этот раз поверить в его искренность. Это был один из тех редких моментов, которые надолго останутся в памяти — на минуту Марку даже показалось, что он увидел детское бесхитростное выражение на лице Домициана, выражение открытости и юношеской мягкости.

— Давай забудем обо всем произошедшем и не будем больше говорить об этом, — сказал Марк и обнял приятеля, ругая себя, что до сих пор никак не мог отделаться от изрядной доли недоверия к нему.

— Прежде всего я хочу скрепить нашу возрожденную дружбу небольшим подарком, — заявил Домициан, улыбаясь. — Этот подарок состоит в передаче тебе интересных сведений. Я узнал, почему Нерон не спешит разделаться с тобой. Ведь согласись, довольно странно, что ты все еще жив. Ты, конечно, наслышан о тех литературных состязаниях, которыми Нерон докучает своим гостям после каждого пира? И вот одна ода, которую ты написал в прошлом году, каким-то образом всплыла в одном из таких состязаний. Но самым печальным обстоятельством явилось то, что твое сочинение победило в этих состязаниях — хотя, конечно, здесь нет ничего удивительного, твоя ода написана превосходно. Все произошло из-за смятения в рядах судей турнира, они просто не могли понять, кто написал то или иное произведение, и присудили победу твоей оде…

— О, Немезида! Почему мне об этом не сказали раньше?

— Меня, к сожалению, не было на том пиру, не было там и никого из твоих доброжелателей. Но если бы даже и сыскался такой доброжелатель, ему скорее обрили бы уши, чем допустили уведомить тебя. Вскоре, правда, судьи постарались исправить свою ошибку, но Нерон остался все же при своих подозрениях, а сейчас эти подозрения переросли в манию преследования, и Император считает тебя лучшим литератором! У Нерона такая особенность: чего он боится, над тем он безмерно насмехается! То он заявляет, что хочет надеть на тебя ослиные уши… В другой раз он вызывает кого-нибудь из нас для разговора наедине и просит сообщить, говорил ли ты хоть одно доброе слово о его поэзии, хоть какой-нибудь намек на похвалу… Хвалил ли ты, в конечном счете, если не поэзию, то хотя бы его музыку или любое другое его творение и деяние. Он не успокоится, пока не услышит из твоих уст — пусть даже и через передачу посредника — слово похвалы в свой адрес. Причем, по его мнению, это должно быть совершенно искреннее с твоей стороны слово — слово, сказанное без принуждения и идущее от души. И это прекрасно, друг мой! Я знаю, что ты не привык пользоваться человеческими слабостями, но все в твоих руках! Ты стал сегодня неотступной мыслью Императора, вот и подумай, как распорядиться этой возможностью, как извлечь из нее свою выгоду!

— Мне ничего не надо от этого полумясника-полуактера, кроме открытого судебного разбирательства.

— Но он никогда не пойдет на это! Он слишком боится твоего красноречия. Неужели ты думаешь, что он слишком глуп, чтобы разрешить тебе говорить перед публикой? И уж во всяком случае — будь этот процесс открытым или закрытым — он не может закончиться для тебя победой.

— Я не стану тратить усилий на полную победу, которая невозможна. Но я хочу во всеуслышанье произнести панегирик своему отцу и добиться того, чтобы Нерон оставил в покое мою семью.

— Для этого вовсе необязателен судебный процесс! О Марк, мой добрый друг, я пришел с хорошими, ободряющими новостями!

Марк отвернулся от своего собеседника.

— Знаю я твои новости, и они меня вовсе не ободряют. От них только каменеет сердце.

У Марка была своя заботливо взращенная сеть шпионов и соглядатаев, и он знал о готовящемся заговоре. Заговорщики подговорили одного из разбойников, приговоренных к лютой смерти — он должен был стать жертвой диких зверей. Обещая ему более милосердную смерть, участники заговора поручили тому человеку следующее: на одном из пиров в Золотом Доме Нерона разбойник затаится вверху под потолком, на одной из пристенных панелей, находящихся прямо над ложем Императора. Неожиданно он упадет на Нерона, задавит его своим весом и тут же будет убит сам — предположительно преторианской гвардией.

— Все это плохо придумано и продумано, — продолжал Марк. — Ведь ваш человек запросто может быть взят под стражу — а не убит, как вы надеетесь! — его будут пытать и, в конце концов, он выдаст всех вас!

Домициан уставился на него в немом ужасе. Иногда ему казалось, что Марк Юлиан видит сквозь стены.

— Не бойся, — поспешил успокоить его Марк. — То, что я знаю, не выйдет за стены моего дома.

— Если это чудовище умрет до твоего судебного процесса, ты останешься жив. Не понимаю, почему ты не хочешь присоединиться к нам.

— Ты говоришь в конечном счете о развязывании гражданской войны!

— Об этом говорю не я. Об этом никто не говорит. Но существуют люди, которые уже действуют, а результаты пожнут такие, как ты.

— Как я? Нет, это ты надеешься стать сыном нового Императора! Но я не понимаю, почему ты так уверен, что твой отец в результате кровавого мятежа станет во главе государства?

— Гляди на вещи проще, жизнь — это то же состязание.

— Жизнь — это состязание до тех пор, пока оно не превращается в страдание для тебя и твоих близких.

— Ну хорошо, все правильно… Теперь давай допустим, что… что свобода завоевана… и ты все еще жив и ходишь по этой земле… Скажи мне, друг, ты проголосуешь в Сенате за признание моего отца Императором?

— Не понимаю! Ведь и без меня достаточно людей, которые выскажутся за твоего отца. Зачем же тебе еще и мой голос?

— Ты действительно не понимаешь этого? — с печальным сожалением покачал головой Домициан. — Неужели ты и вправду так неисправимо… наивен? Не знаю оттого ли, что ты подавил их своей ученостью, или, может быть, этому виной твоя манера поведения, но должен тебе сказать — если ты этого до сих пор не знаешь — все Сенаторы прислушиваются к твоим речам и доверяют им больше, чем словам людей, которые в три раза старше тебя. Но я лично нуждаюсь в тебе еще и по другой причине. Ты ведь знаешь, кто были мои предки — они всю жизнь ели репу, и как бы я ни хотел быть другим, все равно я недалеко ушел от них. Впрочем, как и мой отец, нарядись он хоть в императорский пурпур. Мы крайне нуждаемся в благотворном влиянии людей, чью родословную можно проследить вплоть до мифических времен.

Марк поднялся и начал нервно расхаживать по атрию.

«Проклятье, — подумал Домициан. — Он еще раздумывает над моим предложением!»

Наконец, Марк остановился и взглянул прямо в глаза Домициану.

— Я ничего не имею против твоего отца. Он простой честный человек, вполне возможно, что лучшего римлянина на роль Императора и не сыскать. Но мне… мне ты не нравишься, ты меня очень беспокоишь, Домициан! — при этих словах сожаление и скорбь отразились на лице Марка. — Прости, но недавняя смерть отца сделала меня как никогда откровенным.

Домициан засмеялся неестественным смехом, который, впрочем, не мог скрыть гневного блеска его глаз.

— Я никогда в жизни не видел человека, который так же, как ты, лез бы напролом, не заботясь о последствиях. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы заслужить твое одобрение?

— Что за странный вопрос? — грустно сказал Марк. — Тебе для этого понадобилось бы изменить самого себя.

— Я сделаю это. Что еще?

— Чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я солгал, чтобы я придумал что-то для твоего успокоения? А зачем? Ложь может принести сиюминутное облегчение, но позже она убьет тебя и меня. Понимаешь, в тебе слишком много жестокости и подозрительности, подобные качества в обычном человеке не так уж и страшны для окружающих. Но если судьба вознесет тебя на вершины власти, чем ты станешь тогда? Рассуди сам — ведь ты хорошо знаешь себя: в зависимости от того, в каком настроении ты встал утром, ты предстанешь перед окружающими богом или чудовищем.

— Прекрасно, в таком случае я вовсе не нуждаюсь в твоих услугах, — произнес Домициан с притворным спокойствием, хотя у него все кипело внутри, и повернулся, чтобы пройти к выходу. — У меня достаточно друзей…

— Точно таких же, какие окружают Нерона? Льстецов? Которые сладкими речами зазывают его прямиком в пропасть?

Домициан остановился и повернулся лицом к Марку. На мгновение в его глазах отразилась полная растерянность. Он никогда не думал, что из неподкупного правдолюбия Марка можно извлечь выгоду. Но эта мысль, запав ему в душу, сразу же начала пускать корни.

— Возможно, я не принимаю в расчет твою юность, — заявил Марк. — Однако, пойми меня правильно, я вовсе не хотел обидеть тебя. Может быть, я просто пугаюсь тени. Во всяком случае, я все больше убеждаюсь, что без тебя в этих обстоятельствах не обойтись. Итак я все же намерен дать тебе свое обещание в поддержке!

Домициан не ожидал, что испытает такое облегчение от подобных слов Марка. Он сам не мог себе объяснить, почему согласие Марка Юлиана стать его сторонником казалось ему более дорогим и ценным, чем поддержка любого другого влиятельного человека.

— Правда? — только и сумел сказать Домициан, старательно пряча свое ликование. — Тогда назови свои условия.

— Поклянись, что когда ты придешь к власти, ты ни под каким видом не будешь преследовать литераторов, философов, к какой бы школе они ни принадлежали, не будешь сжигать книги и рукописи, не будешь сжигать самих авторов за их написание, — старательно перечислял свои условия Марк, боясь хоть что-нибудь упустить. Домициан чувствовал на себе проницательный светлый взгляд собеседника. — Дай мне слово, что владельцы книжных лавок не будут преследоваться властями, а те, кто на уличных перекрестках обращается с речами к прохожим, не станут забавой для голодных псов.

— Ну это проще простого! Я ведь и сам поэт, так неужели я стану преследовать себе подобных? — и губы его растянулись в подобие улыбки, похожей на улыбку актера пантомимы.

— То, что ты называешь это простым делом, заставляет подозревать тебя в легкомыслии и неискренности, ты произносишь слова, словно сорока — с легкостью, не задумываясь, не отдавая себе отчета в их серьезности. Так пусть же проклятье Гадеса ляжет на твою голову, если я окажу тебе поддержку, а ты изменишь своему слову!

— Я же уже поклялся тебе! Повторяю еще раз: я никогда не буду преследовать кого бы то ни было за его сочинения, даже злоречивых киников, которые сами умоляют казнить их!

— В таком случае и я обещаю тебе: когда придет время — если оно, конечно, вообще придет, и я все еще буду жив, — я окажу поддержку твоему отцу!

Когда Доминициан уже уходил, Марк задержал его еще на минуту.

— Я хочу тебя кое о чем спросить. Почему Император вручает мне, человеку, которого он намеревается погубить, такой редкий драгоценный дар, каким является Юнилла?

Домициан пожал плечами.

— Я бы вообще не стал искать каких-то нормальных человеческих мотивов в поступках Нерона. Прошлым вечером за ужином он велел всех своих любовников и любовниц нарядить в костюмы рыб. Кстати, поскольку мы с тобой снова стали друзьями, я могу прийти на твою свадьбу?

— Нет, — пошутил Марк, — ты еще надумаешь похитить мою невесту.

— Обещаю тебе не делать этого сразу, я выжду, по крайней мере, месяц для приличия.

— Ну что ж приходи, если хочешь. Это будет грустным представлением марионеток; если бы у меня был выбор, я бы сам не явился на эту свадьбу. Вся атмосфера в Риме воняет, словно звериная клетка в цирке — это вонь застенка, вонь несвободы.

— У нее неземная красота, — проговорил вдруг Домициан с таким несвойственным ему мечтательным восторгом и почтительностью, что Марк сначала подумал, что он шутит.

Но Домициан действительно давно уже положил глаз на Юниллу, которую ее мать держала в строгом уединении. Однажды молодой человек перелез через ограду ее сада и, прежде чем работавшие там служанки сумели прогнать его лопатами и мотыгами, успел бросить взгляд на девушку, которая читала, сидя у фонтана.

— Ты представить себе не можешь: она была, словно Психея, она была, словно Селена! Ты — самый счастливый человек из всех когда-либо живших на свете!

— Да ты никак влюблен в нее! Проклятье! Даже у тебя есть причина желать моей смерти!

Когда до наспех устраиваемого бракосочетания оставалось всего два дня, Марк засел на всю ночь за изучение военных сообщений и рапортов своего отца, читая эти документы в хронологической последовательности. В этот день он вдруг вспомнил последнюю волю отца, который просил его вновь надеть магический амулет. Отправившись в домашний табулярий, Марк отыскал в одном из сейфов среди семейных реликвий кожаный мешочек с землей и вновь надел его на шею. Он хотел исполнить последнюю волю отца и не видел причин, почему бы ему вновь не надеть этот амулет. Амулет уютно покоился у него на груди, как будто Марк и не снимал его — у молодого человека было такое чувство, словно недостающий камешек из мозаичного панно вновь был водружен на свое место. Волна воспоминаний и полузабытых ощущений накатила на Марка — он вновь почувствовал, как его босые кровоточащие ноги бегут по булыжной мостовой, ощутил вкус черствого ржаного хлеба и уксусной воды, перед его глазами возникла злобная ухмылка Гранна, и он услышал свист хлыста, удары которого обжигают кожу.

Три раза за ночь он подливал масла в лампу и все читал и читал, отгоняя от себя угнетавшее его чувство безнадежности и тщетности своих усилий. Если его отцу не удалось выжить в этом мире, почему он думает, что это может удасться ему самому? Он пробегал глазами ничего не говорившие ему имена. Все договоры с Бальдемаром были похожи один на другой.

Однако все, что читал Марк, с полной очевидностью свидетельствовало о невиновности его отца. Из документов становилось ясным, что подкуп Видо был необходим Юлиану-старшему для экономии денежных средств и людских ресурсов. В свою очередь Рим не поставлял отцу все необходимое для организации надежной защиты границы, вынуждая его выходить из трудного положения своими силами.

Уже далеко за полночь, сопоставляя различные документы, Марк установил, что именно в те годы, когда отец испытывал наибольший недостаток в средствах, Военной Казной ведал Сенатор Вейенто. Неожиданно все встало на свои места, и у Марка открылись глаза.

По всей видимости, Вейенто хорошо нагрел руки на Военной Казне. Это объясняло его нежелание слушать дело в открытом суде.

Но как все это доказать? Каким-то образом Марку надо заполучить финансовые и военные отчеты из Дворца и сравнить их с документами отца, посмотрев, будут ли сходиться цифры этих источников. Марк вспомнил, что двоюродный брат одного из их самых бедных клиентов, вольноотпущенник, служил бухгалтером в военном ведомстве и имел доступ ко всем необходимым бумагам. Но нет, нельзя было просить его об этой услуге. Если парня поймают, его непременно казнят.

Где же выход? Если он не найдет его, люди будут продолжать думать, что его отец никуда не годный военачальник, или того хуже предатель. Может быть, если обдумать хорошенько все детали кражи документов, а парня щедро наградить за риск, то…

Слабая надежда шевельнулась у него в груди. Он должен во что бы то ни стало добиваться открытого судебного процесса. Но как устроить так, чтобы Нерон обратил внимание на его доводы?

Марк продолжал напряженно работать над документами, собирая все новые и новые доказательства того, что отец использовал Видо только как средство сдерживания неукротимого Бальдемара. Через руки Марка прошли личные дневники рядовых легионеров, рапорты квесторов, частные письма отца. В эту глухую пору ночи, в час, когда человека со всех сторон обступают призраки, Марк явственно ощутил сам дух далекой картины далекой загадочной Германии, перед его мысленным взором вставали сейчас картины диких лесных просторов, словно волнуемый ветром океан — безбрежный и таящий в себе неведомую опасность; в деревьях этих лесов жили духи мертвых, таинственные туманы поглощали там без следа целые армии, в священных рощах совершались человеческие жертвоприношения, а бурлящие ядовитыми газами болота переваривали в своей утробе целые тьмы брошенных в топь людей. Кто знает доподлинно, что творится в таких темных жутких местах? Мистерии варваров, их обряды и ритуалы, словно цветы в сумерках, делают эти края еще более загадочными и привлекательными. В одном из своих рапортов отец передавал слова местной колдуньи по имени Рамис, произнесенные после очередной встречи Правителя с Бальдемаром для заключения договора. К полному изумлению Марка эти слова о переселении душ почти дословно совпадали по смыслу с высказываниями Пифагора, а ведь Рамис была обыкновенной неграмотной женщиной из дикого племени, которое готовило пищу прямо на кострах и спало на земле под открытым небом. Как это можно было объяснить?

Может быть, подумалось Марку, на этих северных просторах люди как раз и жили в той идиллии, о которой говорили многие мудрецы, когда речь заходила о золотом веке, о бесхитростной счастливой жизни на лоне природы. Похоже, эти варвары действительно жили безмятежной жизнью, исполненной первобытной невинности и наивности, они были жестоки только в меру необходимости и не развращены соблазнами цивилизации — властолюбием и алчностью. Наверное, именно этих людей имел в виду Изодор, когда говорил: «На просторах, где властвует Северный Ветер, все еще живут люди по законам Сатурна».

В письмах и рапортах вновь и вновь Марк наталкивался на упоминания о какой-то таинственной девушке-воительнице. Сначала он никак не мог уразуметь: была ли это реальная женщина из плоти и крови или символ некой местной богини, вдохновлявшей воинов на подвиги, а может быть, это была нимфа ручья или священного источника, которую описывал Юлиан-старший в одной из своих работ. Эта воительница обладала даром перевоплощения, она могла укрыть целое войско, сделав его невидимым для врага, а сама в это время обернуться ланью. «В ее волосах обитают духи, она закутана в плащ ночи», — эти слова пленного хаттского воина были приведены в одном из рапортов.

Но из одного договора становилось совершенно ясно, что это вполне земная смертная женщина, и что это именно та дочь Бальдемара, которую Юлиан-старший пытался выдать замуж за сына Видо. Ее имя начало все чаще мелькать в документах, сообщавших о событиях, скорее похожих на сказочные предания и легенды; имя манило, дразнило и опутывало строка за строкой воображение Марка, словно цепкая гибкая виноградная лоза: Ауриана. Имя вызвало из небытия живой образ этой далекой женщины — что наверняка было следствием позднего часа, утомления и бессонницы. Но она, действительно, стояла перед ним, как живая, он даже мог различить тень на щеках от длинных густых ресниц, а также капли испарины, выступившие на высоком чистом лбу. В облике этой женщины, в котором ощущалось что-то архаичное, соединились красота и сила, она была похожа на героинь древних преданий римского народа — на воительницу Камиллу или царицу Танаквиль. Она обладала могучим неукротимым духом реки, пробивающей пути сквозь скалу, такие характеры встречались только у первобытных народов.

Затем Марк обнаружил рапорт одного из легионеров, который стал свидетелем любопытного происшествия, случившегося в глубине хаттских земель. Вообще-то у этого парня была склонность к цветистой речи, но Марк за всеми преувеличениями и преукрашиваниями живо ощутил зерно истины в рассказе солдата, и с этого момента долгие годы его преследовал образ таинственной девы северных лесов.

Рапорт принадлежал центуриону римской конницы, который вместе со своим подразделением сопровождал войско сына Видо, Одберта, и явился очевидцем пленения девы-воительницы.

«Они были окружены нашими превосходящими силами и обречены на верную гибель, — писал центурион. — Но она подняла над собой знамя мира, и тишина снизошла на землю. Так она принесла себя в жертву во имя спасения своих соплеменников, отдавшись в руки врага. Кто еще, скажите, со времен древних царей проявлял подобную преданность своему народу? Она прошла совсем близко от меня. Такого чистого девственного взора я ни у кого никогда не видел, и в то же время у нее был облик человека, находящегося в близком родстве с силами Тьмы. И она действительно владела секретами Магии, потому не прошло и нескольких дней, как она таинственным образом бежала, обернувшись ланью. Я вновь столкнулся с ней во время решающей осады крепости, когда она приняла образ ворона и открыла своим воинам ворота, обеспечив тем победу себе».

Сам не зная, зачем он это делает, Марк начал жадно просматривать все документы в поисках упоминаний имени этой девы. Он нашел еще один обширный рассказ о ней, записанный со слов перебежчика, который совершенно ясно заявил, что именно она возглавляла хаттское войско в последнем решающем сражении.

Это было вполне естественным, поскольку Бальдемар не мог принимать участие в битве из-за своей раны. Почему все, связанное с этой девушкой, было покрыто мраком таинственности? Юлиан-старший, насколько помнил Марк, вообще не упоминал о ней. Может быть, из чувства уязвленного самолюбия — ведь его планы рухнули по вине какой-то незрелой девицы. Вся эта история волновала Марка, словно героическая баллада или красивая погребальная песнь. Его тянуло к ней, ему хотелось все узнать о ней, он хотел увидеть ее наяву. Она жила в его душе и тревожила его мысли, словно неотступный сон, посланный богами. Ее образ, поселившись в нем, как бы раздвинул рамки его кругозора, заразив молодого человека тоской по иным мирам и чужедальним землям.

Марк ощущал, как в нем копится и наливается темная неведомая сила, пока еще немая и еле различимая, словно далекий костер, но живая, нарастающая, грозящая со временем воспламенить всю его душу. Эти новые ощущения как бы заслонили собой боль, связанную со смертью Луки и гибелью отца, притупив ее; он уже не так остро страдал от мысли, что вынужден в одиночку выступить против тирании и бороться за справедливость и восстановление доброго имени отца. Теперь он постоянно ощущал рядом с собой неукротимый дух девы-воительницы, и несмотря на огромные расстояния, разъединяющие их, несмотря на различие обычаев и нравов, Марк ощущал, что у них обоих один и тот же враг. Все эти полуосознанные мысли бледнели при свете дня и казались ночным бредом, но по ночам — во сне и наяву — они неотвязно преследовали Марка, беря верх над доводами разума.

Перед рассветом сон сморил Марка, и он уснул, положив голову на кипу свитков с донесениями и рапортами.

Ему снилось, что он идет по петляющей тропинке через густой вязовый лес, и вдруг дорогу ему преграждает величественная старуха, сидящая верхом на белой лошади; ее лицо мягко светится в полумраке, будто лунный диск. Лес усыпан человеческими костями. Старуха манит Марка за собой, молча внушая ему странную мысль: «Умри сейчас и дай мне показать всю твою жизнь от начала до конца!»

Марк очнулся от сна, дрожа всем телом в ознобе и все еще чувствуя явственный запах сырой сосны и дыма костра, разложенного из дубовых поленьев. Кто была эта внушающая леденящий душу ужас карга? Это все проделки амулета! Это он насылает странные сны. Нет, не может быть, подобные подозрения достойны только очень суеверного невежественного человека…

Противоречивые мысли теснились в голове Марка, а тем временем ему начало казаться, что пламя лампы как бы притягивает его взгляд, — и все это тоже происходит из-за странного воздействия на него кожаного мешочка с землей. Мгновение — и Марк растворился в пламени свечи, отринув всякое сопротивление и сомнение, как змея сбрасывает и оставляет свою кожу. И сразу же его охватило очень реальное и в то же время возвышенное чувство уверенности в справедливости и правильности всех явлений и событий окружающего мира, причем Марк в эту минуту доподлинно знал, что не может ни погибнуть, ни умереть, потому что и жизнь и смерть существуют в нем нераздельно, и так будет всегда. Святость обитает не только внутри храма, не смея переступить его порог, — нет, она пронизывает собой все живое и неживое, она лучится даже в грязи, даже в прахе земном. Что же это за величественное, полное грозной мощи заклинание, способное сделать тайное присутствие священных светоносных сил явным? Оно неуловимо в своей ослепительной мощи, человек просто не способен подобрать слова для выражения переполняющих его чувств. У Марка было такое ощущение, будто он парит высоко над учениями всех философов, над их школами и спорами, отсюда, с такой высоты, он хорошо видел, как они далеки от истины, как мешает им их привязанность к догмам, он видел, как они старательно подбирают слова, сортируют их, тасуют, подгоняют, пытаясь выразить то, что невыразимо.

«И все же это амулет! — подумал Марк, с трудом отрывая взгляд от пламени свечи и устремляя его на кожаный мешочек. — Проклятая вещица, похоже, обладает колдовской силой».

И Марк с трудом справился с сильным желанием швырнуть амулет в огонь.

Глава 10

Наконец наступил день бракосочетания Марка и Юниллы, с самого утра в доме царило оживление, делались последние приготовления к торжеству. Слуги мыли стены, украшали цветочными гирляндами колонны и обильно устилали зелеными веточками мраморные полы. Кухарки бормотали молитвы, обращенные к Юноне, выкладывая на блюдо, покрытое листьями каштана, пропитанный вином свадебный пирог. Мальчики, прислуживающие на кухне, размахивали во всю веерами, сделанными из перьев, стараясь разогнать тучи привлеченных запахами мух, а повар в это время отдавал приказания направо и налево, готовя к праздничной трапезе традиционные блюда — павлина, фазана и молочного поросенка. Диокл, руки которого дрожали от волнения, больше всего беспокоился о соблюдении того порядка, в котором гости должны были возлечь на пиршественных ложах. «Как будто это имеет теперь хоть какое-нибудь значение: обидим мы кого-нибудь или нет», — подумал Марк Юлиан, мрачно усмехаясь над стараниями слуг, когда он проходил утром мимо кухни в кабинет, чтобы обдумать там составление еще одного варианта прошения на имя Императора о слушании его дела в открытом суде. Эта свадьба будет похожа на свадьбу в мире теней. Именно поэтому, несмотря на всю суету, прислуга в доме была сдержанна, довольно молчалива и угрюма. Марку вовсе не нужно было прислушиваться к перешептываниям кухарок, чтобы уловить мрачную атмосферу в доме. Он знал, что слуги думают об его бракосочетании. «Месяц март — дурное время для свадеб, оно благоприятно только для битв», — считали домочадцы. Просторные сады вокруг особняка казались сейчас обиталищем духов. Ветви кипарисов, посаженных вдоль усыпанных гравием дорожек в день, когда отца Марка несли на погребальный костер, чуть колыхались под ветерком, двигаясь как будто в такт заунывному вою плакальщиков похоронной процессии. В саду не работал ни один фонтан, только из главного бежала тонкая струйка, этот фонтан имел форму дельфина, и вода текла из раскрытой пасти животного, падая в бронзовую чашу, словно поток безудержных слез. За садом в здании, построенном специально для невесты, находилась сейчас Юнилла, сияющее юностью и красотой таинственное существо, которое Марк скоро назовет своею женой. Взрывы звонкого смеха доносились оттуда, там проходил ритуал одевания невесты к свадебной церемонии. Облачали Юниллу в праздничный наряд в соответствии с обычаями шесть благородных матрон, которые были замужем не более одного раза. По освященной древностью традиции они сначала расчесывали волосы невесты и заплетали их в шесть косичек, разделяя прядки наконечником копья, чтобы отогнать от новобрачной злых духов. Покончив с прической, они завязали пояс на свадебной тунике узлом Геркулеса, который имел право отныне развязывать только супруг. Все домочадцы держались подальше от комнат невесты, поскольку видеть ее до свадебной церемонии считалось очень неблагоприятным знаком.

«Как это горько — стоять на пороге жизни, зная, что тебе не суждено прожить ее. Юнилла — совсем ребенок, что будет с ней после моей смерти?» — думал Марк.

За час до прибытия гостей занятия Марка были прерваны, когда в библиотеку ворвалась Аррия — волосы ее были растрепаны, на женщине не было ничего, кроме нижней одежды, развевающейся от ее стремительных порывистых движений. Вдова средних лет, с резкими, чертами лица и глазами навыкате, Аррия отличалась скромностью в поведении. Сейчас она застыла напротив Марка, не в силах ничего произнести от ужаса и горя. Марк медленно поднялся с кресла.

Наконец, немного справившись с собой, она закрыла лицо руками и проговорила:

— Только что принесли вино из Дворца в качестве подарка, а с ним — приказ отдать им детей!

Марк подошел к ней и обнял женщину за плечи, она бессильно рухнула на кушетку, тело Аррии сотрясалось от беззвучных рыданий. В эту минуту она была похожа на существо с перебитым хребтом, которое молило о пощаде, хорошо сознавая всю тщетность такой мольбы. Марк встал перед ней на колени, стараясь успокоить ее, а в его голове тем временем роились сотни смутных планов и мыслей, но все они казались слишком фантастическими или рискованными.

— Если бы я была сильной, мне следовало бы из милосердия лишить детей жизни сейчас, собственными руками, чтобы спасти их от мук! — воскликнула Аррия сквозь рыдания.

— Аррия, не говори так! — сам он тоже не питал никаких иллюзий, но ему было невыносимо смотреть на то, как убивается Аррия. — Поверь, я придумаю что-нибудь, какую-нибудь хитрость…

— Ах, что ты можешь сделать! Ты же не в силах противостоять гвардейцам!

— Я разработаю план, Аррия, обещаю тебе, я попытаюсь спасти детей, пока еще не поздно.

— Да хранят тебя боги за твою доброту, но ведь ты сам в трудном положении…

— Не думай об этом. Слушай меня внимательно, Аррия. Сегодня во время свадебного торжества ты не должна выглядеть смертельно напуганной или совсем обезумевшей от горя. На празднике и пиру будет множество шпионов и доносчиков — поэтому, прошу тебя, говори только на посторонние темы. Будь спокойна и сдержанна. Нерон любит играть со своими жертвами. Если в твоем поведении будет сквозить страх перед угрозой опасности, то это неминуемо спровоцирует его, и опасность тут же явится перед нами во плоти.

— Но к чему все это теперь? — спросила Аррия, впадая в оцепенение и медленно качая головой, слезы текли по ее щекам, размывая свинцовые белила, густо наложенные на лицо. — Тебе тайком, в четырех стенах комнаты, вынесут приговор, и ты примешь ужасную смерть. Меня, нищую и голую, вышвырнут из города, а детей…

— Потерпи немного и не спеши отчаиваться. Пока я жив, я буду искать пути к спасению.

Когда забрезжили сумерки, гости начали съезжаться на свадебное торжество. Состав их был довольно необычен: здесь присутствовали аристократы, ученые, а также люди бедные — из разорившихся благородных семейств. В особняк на Эсквилинском холме прибыли влиятельные знакомые отца Марка, среди них и старый Сатурнин, давний друг Юлиана-старшего, однако тут же среди гостей были и нищая учащаяся молодежь, без гроша за душой, одетая в тщательно выстиранные лохмотья, и целый сонм ученых мужей, учителей римских школ, и нищие философы, обитатели густонаселенных доходных домов, и дальние родственники Юлианов, прибывшие в Рим из своих сельских поместий, а также друзья Марка по учебе в городских школах и академиях, среди них — и Домициан. Что касается римской знати и аристократии, то, по мнению Марка, все эти люди были похожи на заложников. Они не осмеливались оставаться дома за закрытыми дверями, поскольку Нерон всегда питал самые темные подозрения к тем людям, которые избегали общества, но и посещать общество было не менее опасно, потому что одно-единственное неосторожное, или превратно истолкованное недоброжелателями слово таило в себе смертельную угрозу. Любой доносчик мог передать Императору крамольные речи, а за этим неизбежно следовал арест и обвинение в измене.

На саму церемонию бракосочетания гости собрались в большой зале особняка и расселись в искусно сделанные кресла из орехового дерева и слоновой кости полукругом, лицом к Марку Аррию Юлиану, который в соответствии с ритуалом совершил возлияние фалернского вина на алтарь ларов — древних духов, охраняющих дом. Вдоль стен стояли бронзовые канделябры, выполненные в форме раскидистого дерева со множеством замысловато изогнутых ветвей. Мириады огней образовывали отдельные созвездия, которые освещали каждый уголок огромной залы, высвечивая перламутровый багет картин, изображавших пасторальные сцены, перспектива которых как бы раздвигала стены залы; в бликах колеблющихся огней мерцали стройные колонны из фригийского мрамора, отделявшие залу от сада. По комнатам плыли приглушенные звуки кифар, на которых играли невидимые музыканты, скрытые от глаз гостей. Призрачная музыка вилась в полумраке, словно дымок от благовонных курений, убаюкивая гостей, создавая атмосферу мечтательного покоя.

Когда Марк Юлиан наполнял усыпанный драгоценными каменьями кубок вином из амфоры, запечатанной печатью Дворцовых подвалов, гости наблюдали за действиями хозяина с тревожно замирающим сердцем: все знали, что это вино прислал сам Нерон. Не было бы ничего невероятного — и, во всяком случае, вполне в духе Нерона — если бы в этом вине оказалась изрядная доля аконита. Наверняка среди присутствующих находилось достаточно людей, от которых Нерон с удовольствием избавился бы, не говоря уже о том, что сама по себе подобная «шутка» от души позабавила бы его.

Когда кубки гостей тоже были наполнены, Марк Юлиан с полным спокойствием поднял свою чашу и, не колеблясь, отпил из нее несколько глотков. Домициан с тайным изумлением смотрел на друга. Он сам прежде наверняка дал бы попробовать этого вина одному из рабов. По мнению Домициана, Марк временами вел себя как неисправимый дурак.

Домициан отлично видел, как все гости с наполненными кубками в руках тайком пытались оттянуть неприятный момент — боясь прикасаться к вину и исподволь следя за самочувствием хозяина, пригубившего опасный напиток. Некоторые из них усиленно делали вид, что погружены в беседу и совсем забыли о вине. Домициан, окинув всю сцену своим обычным внимательным взглядом, не стал судить присутствующих слишком строго, он и сам не решался выпить свой кубок.

Марк Юлиан тем временем распорядился, чтобы авгуры вынесли вперед жертвенного ягненка и приступили к гаданию. Сам он был против заклания жертвенных животных, но этого принесли авгуры с собой в дом. Дело в том, что мать Юниллы решительно настаивала на ритуальном гадании, поскольку считала: без него счастье молодых будет омрачено. Марк не понимал, как у него еще хватает сил на сочувствие и жалость к несчастному, судорожно извивающемуся в руках жестокого авгура созданию, когда в это время в задних комнатах особняка сидят перепуганные дети, которым грозит страшная судьба.

Авгур поднес серебряный нож к горлу ягненка.

Неожиданно оглушительный стук, раздавшийся у входной двери и прокатившийся эхом по всем комнатам, потряс дом, будто в дверь колотил мощный кулак самого Геркулеса. Вслед за громовыми ударами послышались ругань, шарканье ног и вызывающий дерзкий смех. Все присутствующие замерли в напряженном оцепенении. Может быть, это шайка уличных разбойников бесчинствовала на крыльце особняка?

Марк Юлиан недовольно поморщился и подал знак авгуру, чтобы тот отложил в сторону нож. «Моей семье отказано не только в достойной смерти, но и в достойной церемонии бракосочетания», — как бы говорил весь его вид.

Марк прошел к атрию, провожаемый молчаливыми взглядами настороженных гостей. «Кто мог осмелиться на столь наглое вторжение в мой дом в такое время?» — размышлял он. Его дом представлялся ему отныне тонущим кораблем, попавшим в шторм, на палубе которого теперь никому не было спасения. В передней путь ему преградил Диокл, в глазах старика пылал огонь негодования.

— Мой господин, — воскликнул он, всплеснув руками от досады, — на наш дом напала свора музыкантов!

— По-твоему, это так ужасно? Радуйся, что это всего лишь музыканты, а не акробаты и не пантомимисты, — улыбнулся Марк, стараясь шуткой развеять охвативший Диокла ужас, — нашествие последних действительно можно было бы назвать стихийным бедствием, но…

— Ты не понял! — настаивал на своем Диокл, следуя по пятам за Марком, направлявшимся к входной двери. — Это гнусные дерзкие твари, манеры которых ничем не отличаются от поведения ослов или грязных свиней! Я сказал им человеческим языком, что мы уже наняли музыкантов, но они и слышать ничего не хотят! Прошу покорнейше простить меня за то, что я не смог остановить этих…

Марк успокаивающим жестом положил ладонь на плечо старика, как бы уверяя его в том, что ему нет никакой необходимости извиняться.

— Приди в себя. Я уверен, ты сделал все, что мог. Отойди в сторонку и подожди, пока я сам поговорю с ними.

На крыльце он увидел толпу странных существ, сбившихся в одну кучу и выглядевших как одно огромное вызывающее трепет мифическое животное — какой-нибудь гиппогриф — полуконь-полуптица. Всего музыкантов было, по-видимому, человек двадцать пять. Некоторые из них, разодетые в роскошные наряды, вымазанные грязью и кровью, выглядели как подгулявшие юнцы, всю ночь занимавшиеся бесчинством и разгулом. Другие походили на пышнотелых евнухов — жрецов Кибелы, третьи же несомненно являлись цирковыми актерами, судя по неухоженным всклокоченным бородам, золотым кольцам, продетым в уши и подведенным черной краской глазам. От всей толпы исходил сильный запах пота, смешанный с душным ароматом восточных благовоний. Среди них выделялся высокий молодой человек, — который, впрочем, вполне мог сойти за девицу, — с длинными рыжеватыми косами неопрятного вида. Он — или она — играл на скабелли — ножных кастаньетах, ударном музыкальном инструменте, состоявшем из дощечек, прикрепленных к стопам, — играли на таком инструменте пританцовывая, а сама музыка годилась скорее для сопровождения какого-нибудь непристойного фарса или для плясок в публичном доме, однако никак не для свадьбы. За этим музыкантом стояла женщина с волосами, выкрашенными в оранжевый цвет, вены на ее лбу были подчеркнуто подведены голубой краской, а ее влажная туника из белого шелка висела на ней, словно обвисшая кожа, облегая высокую грудь, сквозь сырую ткань просвечивались золотистые соски. Она держала в правой руке систру — и издавала на ней скрежещущие звуки. Трое стройных белокурых юношей, на которых не было ничего, кроме шкуры пантеры, прикрывавшей только бедра, да драгоценных каменьев, вплетенных в длинные волосы, дули в деревенские пастушичьи свирели. Здесь же был карлик в тунике из выкрашенной в красный цвет кожи, полы которой были обшиты серебряными колокольчиками, он что есть сил бил человеческими берцовыми костями в туго натянутую кожу маленького барабана, висящего у него на груди.

— Ты только посмотри на них! — прошептал Диокл. — Что за чудовищное оскорбление! Им следовало бы давать свое представление где-нибудь под мостом среди бродяг. Надеюсь, ты не пустишь их в дом, иначе они занесут к нам вшей!

Марк подал знак Диоклу замолчать. Когда он приблизился к музыкантам, обостренный инстинкт самосохранения, который спасал Эндимиона в детстве, моментально предупредил его об опасности. Марк вежливо спросил разнузданных молодых людей, чем он может им служить. Огромный детина с низким лбом и широкими плечами, который держал в руках двухствольную флейту с таким видом, будто это была дубинка, выступил вперед и развернул какой-то свиток.

— «Марку Аррию Юлиану-младшему в день его свадьбы, — зычным голосом зачитал он, — мы посылаем тебе благословение и надеемся на твое счастье». Мы — подарок Нерона.

Ничто не отразилось на бесстрастном лице Марка. Он слегка склонил голову и вежливо сказал:

— Как это предусмотрительно и великодушно.

Детина что-то прорычал в ответ, недовольный, по-видимому, спокойствием Марка. Марк же в это время быстро передал послание Диоклу, чтобы тот предупредил гостей, кто эти музыканты и кем они посланы, и, таким образом, гости не могли выразить никаких других чувств, кроме благодарности и радости по поводу прибытия этой разгульной компании.

Марк проводил музыкантов в комнаты, где были накрыты пиршественные столы, лихорадочно размышляя: «Была ли это со стороны Нерона обычная забава, смысл которой состоял всего лишь в насмешке над священным ритуалом бракосочетания? Или Император преследовал более коварную цель?» Когда эта пестрая компания проходила мимо него, в глаза ему бросился человек, шагающий посреди них и выделяющийся своей нескладной фигурой. Он был закутан в плащ из оленьей шкуры, отделанный по краям полосами длинной козлиной шерсти, из-под плаща виднелась тончайшая ткань туники с цветочным узором, а из-под короткой туники выглядывали его пухлые колени с ямочками, как у ребенка. Марк отметил про себя, что этот человек был одет, как Дионис, бог экстаза и исступления. Похоже, он намеренно держался в гуще людей, чтобы затеряться среди них. В одной руке он держал тамбурин, в другой символический жезл бога Диониса — тирс, палку, увитую плющом и увенчанную сосновой шишкой. На нем была маска, устрашающая своим злобным выражением — бледно-голубого цвета со зловещим кроваво-красным ртом, она заставила Марка вспомнить о том, что в древние времена почитатели культа Диониса пожирали жертвоприношения — трепещущих, еще теплых животных. Густой черноволосый парик слегка сполз на макушку, и Марк заметил прядку собственных волос этого человека, выглядывающих из-под парика — волосы были светлыми и лежали крутыми, тщательно завитыми железными щипцами кольцами. Нерон!

Марк почувствовал легкий приступ тошноты.

Но в следующий момент его охватила такая буря ярости, что он сам себя испугался — в припадке исступленного бешенства он вполне мог совершить убийство. «Напади на него, у тебя же есть кинжал, — вертелось в голове Марка. — Один удар клинка в горло этого человека, и ты освободишь тысячи людей от тирании!»

И этот же удар сметет с лица земли сотни тысяч, потому что развяжет гражданскую войну…

Он быстро взял себя в руки, поборов тошноту и головокружение и погасив волну ослепляющей ярости, нахлынувшую на него.

«Я не должен позволять себе глупых выходок. Слишком многие зависят от меня», — подумал он, сжав зубы.

Прежде чем привратник успел затворить тяжелые дубовые двери, Марк выглянул на улицу и в сгустившемся мраке сразу же заметил отблески стали и темные военные плащи. Нерон не хотел рисковать, отправляясь незваным гостем на свадебный ужин — дом был окружен преторианской гвардией.

Музыканты устроились по правую руку от алтаря, не соблюдая никаких правил приличия — кто-то из них уселся, а кто-то остался стоять, некоторые нагло улыбались гостям или почесывались, другие время от времени издавали беспорядочные звуки на своих инструментах. Вообще-то в других обстоятельствах все это выглядело бы довольно смешным и забавным. Марк видел, что Домициан изо всех сил старался подавить смех, и ему это почти удалось — после нескольких судорожных гримас. Однако большинство гостей пришло в ужас, им казалось, что эта зловещая компания вот-вот нападет на них со своими инструментами и растерзает на части. «Ну и отлично, — подумал Марк, — во всяком случае, похоже, никто до сих пор не заподозрил, кто скрывается под маской Диониса».

Протяжный заунывный звук флейт, донесшийся из сада, объявил о том, что приближается Юнилла. Авгур сделал магический жест, оберегающий от дурного глаза, над свадебным пирогом. Юнилла со своей свитой, освещенной тусклым светом факелов, прошла по дорожке, ведущей через весь сад, и вступила в залу, миновав колонны, обрамляющие вход в дом. Впереди шествовали четыре флейтиста, за ними четыре светловолосых девушки знатного рода, выбранных из числа тех, у которых были живы оба родителя. Каждая в руке держала факел из боярышника, который, по поверьям, должен был умилостивить богиню Диану — противницу браков и сторонницу свободной любви между людьми.

За девушками выступала сама Юнилла — на ее стройной фигуре развевались свободного покроя свадебные одежды. Белый муслин для ее туники был выткан по обычаю на древнем вертикальном ткацком станке. На невесте была фата оранжевого цвета и венок из цветов майорана. Все собравшиеся не могли отвести взгляда от Юниллы, с любопытством разглядывая ее, потому что слухи о ее пленительной красоте ходили уже многие годы, но видеть ее доводилось немногим. И вот наконец эта легенда предстала перед ними во плоти.

«О, бедное дитя, — с горечью думал Марк, стоя у алтаря и поджидая ее приближения, — твоя судьба обманула тебя. Я, по крайней мере, ясно вижу все трудности своего положения, а ты — всего лишь юная девушка, не сознающая до конца того, что ты входишь в семью, обреченную на гибель, и безропотно отдаешь себя в руки человека, совершенно незнакомого тебе».

Когда Юнилла приблизилась к нему, Марк заметил какую-то странную неуверенность в ее походке. Он был в полном недоумении. Лицо его вспыхнуло от досады, когда он уловил произнесенные слишком громким шепотом слова одного из гостей:

— Или у невесты слишком туго зашнурованы сандалии или… она сильно навеселе!

Марк тайком бросил взгляд на Домициана и заметил на лице молодого человека выражение сильного замешательства, может быть, даже сожаления о том, что он говорил всем о своей влюбленности в эту девушку, как будто Юнилла умышленно опозорила его перед всеми.

И вот, наконец, невеста Марка встала подле него. Легкая фата из оранжевого шелка слегка трепетала от ее дыхания. Марку показалось, что в золотистой тени, которую отбрасывала фата на лицо, он увидел блеск горделивых торжествующих глаз. Да, она хранила свою тайну столько, сколько это было возможно, — заключил он, — поэтому не так-то просто будет заполучить эту нежную ручку.

Авгур тем временем снова взялся за жертвенного ягненка. Мягкими ловкими движениями он перерезал горло животному и вскрыл его брюхо, чтобы изучить расположение внутренних органов: имея в этом деле большой опыт, он произвел всю операцию очень умело, не пролив ни капли крови.

Марк сразу же заметил выражение ужаса на лице помощника авгура, но он тут же отвернулся, чтобы никто из присутствующих ничего не понял.

«Что же он мог там увидеть? — с тревогой подумал Марк. — Гнездо личинок мясной мухи?» Однако обычай предписывал: на свадьбе не должно звучать никаких дурных предзнаменований. Поэтому авгур выпрямился и изобразил на лице профессиональную улыбку.

— Многия лета счастья и согласия вам обоим! — провозгласил он звучным хорошо поставленным голосом. — Знамения самые что ни на есть хорошие. А теперь пусть молодая поднимет фату!

Музыкант, игравший на скабелли, начал выбивать отвратительный разухабистый ритм, пританцовывая на мраморном полу. Детина с двухствольной флейтой издал такой неверный пронзительный звук, который, похоже, напугал его самого. И тут же оказалось, что музыкант, игравший на лире, владел инструментом так плохо, что мелодия у него качалась и спотыкалась, как пьяная. Кроме того женщина в белой тунике тяжело приплясывала, сотрясая свои телеса, в такт растроенной мелодии.

«Прекрасный аккомпанимент всем безумствам нашего времени», — подумал Марк.

Внезапно в зале установилась такая тишина, что Марк мог отчетливо слышать прерывистое дыхание Нерона, которому не хватало воздуха под маской Диониса.

Юнилла повернула к нему голову. Он чувствовал, как все собравшиеся не дыша глядят на них, ожидая в нетерпении, когда же это чудо свершится. Похоже, что и музыканты вытянулись в струнку все как один, словно свора голодных псов, с вожделением уставившаяся на лакомый кусочек. Казалось, новый шедевр Праксителя не мог бы вызвать большего волнения, чем это нетерпеливое ожидание момента, когда же наконец, будет явлено лицо красавицы-невесты.

Марк взял в руки края фаты и медленно откинул ее.

Аррия тут же истошно закричала. Со всех сторон тоже послышались приглушенные восклицания, призывавшие, казалось, всех богов и богинь римского Пантеона на защиту от сил зла. Однако большинство гостей застыло в оцепенении, открыв рты от ужаса.

Перед Марком стояла дряхлая карга, которой, должно быть, исполнилось уже не менее ста зим. Ее голова на кривой шее, как у хищной птицы, была наклонена вперед, мутные глаза навыкате свидетельствовали о том, что старуха давно уже была не в своем уме и не понимала, что происходит вокруг нее. На ее совершенно голом черепе росли два-три пучка редких волос. Она игриво улыбалась, демонстрируя свой единственный почерневший зуб и горделиво поглядывая вокруг, как бы стараясь не пропустить восторженных взглядов, устремленных на нее. От нее несло сильным запахом сырости и теми эссенциями, которыми обрызгивают труп перед похоронной церемонией.

Музыканты тут же принялись бить в свои барабаны, дудеть в свирели, щипать струны и топотать ногами, подняв в конце концов неимоверный шум, вовсе не похожий на музыку, а являвшийся по существу громким грубым хохотом над этой злобной шуткой.

Сначала Марк ощутил жгучую жалость к старой женщине, не подозревающей, что все смеются над ней, а затем сочувствие и ко всем остальным, собравшимся в его доме. Но постепенно его охватило бешенство от того, что с ним поступили, как с цирковым дрессированным зверем, выведенным для общего обозрения на арену. Марк кожей ощущал в толпе присутствие злорадствующего Диониса, который и устроил все это представление в его собственном доме.

«Нерон, ты будешь устраивать эти трюки в загробном мире, в царстве Гадеса», — мысленно пообещал он ему.

Когда наконец нестройные звуки, издаваемые музыкантами, стихли, в воцарившейся тишине раздались приглушенные рыдания Аррии, и в искрящемся от напряжения воздухе Марк мог уловить мысль, которая, наверное, посетила каждого из присутствующих: «Какое ужасное чудо, явленное здесь, в поистине проклятом доме! Да и мы сами обитаем, по-видимому, уже в могиле».

«Где же Юнилла?» — спрашивал себя Марк. Действительно, слуги Нерона проникли ведь каким-то образом в запретные комнаты невесты и, похитив у нее одежду, переодели в нее это жалкое существо.

«Во всяком случае, я не должен демонстрировать своих истинных чувств, это было бы неосторожно с моей стороны», — решил Марк. И обратившись к гостям, он заставил произнести себя с полным спокойствием:

— Какая смелая шутка, не правда ли? Лично я в жизни не видел ничего подобного на свадьбах. Это верх остроумия!

Прежде чем он успел еще что-нибудь сказать, старуха, покачивая головой, начала вдруг декламировать строки эпической поэмы нетвердым дрожащим голосом, бессмысленно тараща бельматые глаза.

«Она, должно быть, жевала листья лавровишни, от которых человек впадает в полубредовое состояние, — подумал Марк, — или она сама по себе просто тронутая!»

Гости начали переглядываться с выражением полного замешательства и омерзения на лицах, как бы ожидая от своего соседа объяснений всей этой отвратительной сцены. Некоторые бросали возмущенные взгляды на Марка Юлиана, так как подозревали, что он не жертва, а зачинщик безобразий. Но Марк в это время, оставаясь внешне спокойным, внимательно и тревожно вслушивался в слова старухи. Строки, местами искусные, а местами возвышенные до вычурности, казались ему странно знакомыми. Внезапно он вспомнил — Нерон как-то декламировал их! Причем совсем недавно, на одном из официальных пиров во Дворце Марк молча возблагодарил богиню памяти — Мнемосину. Итак, эти поэтические строки принадлежали самому Нерону, или во всяком случае Император так считал. Действительно, они слишком уж напоминали одно место из Вергилия и вполне могли рассматриваться как плагиат, замаскированный добавлением пары неуклюжих вычурных деталей.

«Он хочет застать меня врасплох, спровоцировав на искреннее высказывание своего мнения о его поэзии», — понял Марк.

И поэтому он нисколько не удивился, когда музыкант, наряженный Паном — в тунике из шкуры с длинной шерстью и с козлиной бородкой на лице — начал танцевать перед ним и делать поклоны, говоря:

— Скажи мне, мой господин, что ты думаешь об этих строках? И прежде всего назови имя автора!

Марк был слишком раздражен и зол, чтобы льстить и лукавить — пусть даже это будет стоить ему головы.

— Эти строки написал Вергилий! — сказал он твердо.

Пан помедлил, делая вид, что глубоко задумался над ответом Марка.

— Хорошо сказано! Ты дал самую высокую оценку поэтическому дару Императора!

— Я не давал никому никакой оценки, я просто констатировал факт.

— Эти строки написал Нерон.

— Если это действительно так, то написал он их с помощью — с очень значительной помощью — Вергилия.

Домициан взглянул на Марка Юлиана с испугом и раздражением. Неужели его приятель не знает, что дом кишит шпионами?

Но тут к полному ужасу Домициана Пан внезапно прямиком направился к нему самому семенящей походочкой и, чуть ли не сев ему на колени, спросил:

— А что думаешь ты об этих строках, мой юный принц?

«Мой юный принц!» — эти слова обожгли Домициана, он явственно ощутил холодок смерти, пробежавший у него по спине. Как смеет это существо публично величать его таким титулом?! Не соображая, что говорит, ошеломленный, сбитый с толку Домициан с трудом выдавил из себя:

— Строки написаны изящным стилем. Марк Юлиан ошибся. Они… лучше строк Вергилия.

Пан злорадно усмехнулся и кивнул — сначала Марку Юлиану, а затем Домициану.

— Этот не льстит, а тот льстит. Так кто же из них говорит правду, а кто лжет? Кто должен жить, а кому следует умереть?

При этих словах гости застыли на своих местах, на лицах многих из них от страха выступили капли испарины. Одни залпом осушили свои кубки с вином, а другие в полном оцепенении, держа кубки в онемевших руках, не замечали, что проливают их содержимое прямо на пол. Все это напоминало судилище в царстве Гадеса, суд в котором был скор, а судьи все сплошь сумасшедшие.

Пан круто повернулся и обнял старуху в свадебном наряде, затем он подвел ее к остальным музыкантам и сунул в руки лютню. Там она уселась, все еще бормоча себе под нос строки поэмы. Выйдя снова на середину залы, Пан продолжил свои речи, произнося слова задушевным певучим голосом и при этом многозначительно кивая Домициану:

— Твои дружки выкрали Юниллу, мой юный принц, для того, чтобы подарить ее тебе! Они надеются тем самым завоевать твое вечное расположение, которым воспользуются, когда ты убьешь Нерона и захватишь трон.

«Он погиб, — подумал Марк, — надо спасать его. Как долго еще этот хищный зверь собирается сидеть в засаде?»

Марк собрался с силами. Ему казалось, что он правильно разгадал замысел Нерона: Пан должен был произнести эти слова скорее для того, чтобы проверить реакцию окружающих, а вовсе не из-за уверенности Императора в измене Домициана.

— Что за наивный вздор! — воскликнул Марк Юлиан, небрежно с легкой улыбкой отмахнувшись рукою от слов Пана. — Сразу видно, что ты говоришь о том, чего не знаешь. Прежде всего, дружки Домициана такие похотливые жеребцы, что если бы они и выкрали Юниллу, то сделали бы это вовсе не для него, а для себя. — Марк чувствовал, с какой жадностью ловит Нерон каждое его слово. — И во всяком случае, супруг Юниллы должен быть одного с ней ранга.

Домициан был все еще слишком скован страхом, чтобы следить за тем, куда клонит Марк, единственное, что он понимал: Марк пытается вытащить его из беды.

— Одного с ней ранга? Что означает этот вздор? — насмешливо спросил Пан.

— Домициан не сможет пройти даже в Сенат, как же он может претендовать на трон? Вот что я имею в виду под словом «ранг». И потом этот увалень слишком ленив, чтобы хоть что-то предпринимать. Взгляни на него, это же дрожащий щенок, разве может он собрать и повести за собой хотя бы одну когорту сторонников? Как видно, тебе следует лучше подбирать своих информаторов, иначе ты будешь вечно попадать впросак — кто в таком случае станет платить тебе за твои рискованные шуточки?

Пан слегка смутился, однако, тут же вновь осклабился своей наглой улыбкой. Домициан почувствовал огромное облегчение, но вместе с тем он не мог не испытывать досады на своего приятеля. Не такой уж он ленивый и никчемный человек, как это представил перед всеми собравшимися Марк Юлиан. И потом, почему это он не сможет пройти в Сенат? Разве его предки вышли из гладиаторской школы? Нет, они были почтенными владельцами кирпичной фабрики! Все же Марку Юлиану, по мнению Домициана, следовало быть более сдержанным в своих словах.

Марк не мог поручиться в том, что он добился своими речами хоть какого-нибудь успеха. Нерон был слишком переменчив в своих суждениях, и Марк недаром опасался, что Император недолго будет находиться под впечатлением его слов. Едва ли не первый встречный, пожелавший высказать противоположное мнение с таким же апломбом и уверенностью, с какими это сделал Марк, может изменить умонастроение Нерона.

Пан тут же тайком бросил быстрый взгляд на Диониса, и тот еле заметно кивнул ему. Пожалуй, только Марк обратил внимание на этот немой диалог.

— А теперь продолжим наши игры! — воскликнул козлинобородый музыкант, хлопая в ладоши. — Если вы все готовы — встречайте настоящую невесту!

Домициан понял, что опасность для него миновала. Но его обуревали противоречивые чувства: с одной стороны, Марк Юлиан спас ему жизнь, а с другой стороны, он сделал это, унизив его, смертельно оскорбив перед теми, чьего расположения и уважения Домициан всегда так страстно жаждал. И так постепенно, хотя в глубине души он сам не верил в это, Домициан приписал Марку злой умысел там, где его и в помине не было. Однако он уверил себя, что должен когда-нибудь отомстить за свое оскорбление, и глубоко затаил обиду.

Вероятно, Юнилла находилась где-то поблизости, потому что не прошло и нескольких мгновений, как слуги ввели в залу девушку в свадебном наряде. Она была немного выше старухи, но точно так же, как и та, полностью скрыта под длинной густой золотистооранжевой фатой.

Эта, вторая уже за сегодняшний вечер невеста остановилась рядом с Марком Юлианом. Пока заново свершался весь ритуал, Марк размышлял со стесненным сердцем о том, что Нерон, по всей видимости, намерен играть с ним в подобные игры до рассвета, заставляя его поднимать фату за фатой, чтобы вновь и вновь убеждаться: перед ним опять не Юнилла. Возможно, Нерон сам возмечтал об этой несчастной девушке, и она уже находится где-нибудь под замком в дальних комнатах Золотого Дома Нерона, или, может быть, он просто убил ее, и труп бедняжки лежит сейчас в скудельнице для неопознанных трупов как очередная жертва, которой позабавились во Дворце, а затем выбросили за дальнейшей ненадобностью.

«И я еще собираюсь обратиться к этому сумасшедшему с просьбой об открытом суде?!» — с отчаяньем подумал Марк.

Плечи этой новой невесты подрагивали от испытываемого волнения или страха. Авгур распорядился, чтобы Марк поднял фату. Он поднял легкую ткань очень медленно, почтительно, стараясь не напугать девушку еще больше.

Это была Юнилла. В зале воцарилась, тишина.

Эта девушка с робко опущенными глазами была действительно самим совершенством. Несмотря на ее древний род, который был не моложе самого Рима, в облике невесты ощущалась примесь азиатской и африканской крови. На это указывали мягкая округлость щек, длинная стройная шея, которая часто встречается у египтянок, особая статность всей фигуры. У Юниллы была такая бело-розовая кожа, как будто она каждый день принимала молочные ванны. Наконец, девушка застенчиво взглянула на Марка, и он увидел ее огромные сияющие карие глаза. Ее подкрашенные, полные, красиво очерченные губы были полуоткрыты и напоминали полураскрывшийся бутон розы. От ее темных великолепных волос, заплетенных в шесть тугих косичек, связанных в один узел и перевязанных шерстяными лентами, исходило какое-то призрачное сияние. В волосы были вплетены многочисленные жемчужины.

Марк пытался вглядеться в глубину ее глаз, но их ониксовая поверхность не пускала его внутрь, отражая его взгляд, словно отполированный металлический щит. «Это оттого, конечно, — думал Марк, — что дитя очень напугано».

Они взялись за руки. Марк ощущал такое благоговение перед этой девушкой, и такую жалость к ней, и такое желание защитить ее, что ему в голову не приходило ожидать от нее какого-либо коварства. Он был уверен, что такому совершенному по своей красоте лицу должно соответствовать совершенство души. Марк решил, что ему во что бы то ни стало нужно найти способ остаться в живых. Так вот в чем заключалась самая жестокая шутка Нерона! Он показал обреченному на смерть человеку божественное создание, с которым тот мог бы прожить всю свою жизнь, если бы у него были хоть какие-то шансы остаться в живых.

Голос Юниллы был мягким и приглушенным, похожим на воркование голубки.

— Где ты — Гай, там я — Гайя, — произнесла она положенную по ритуалу фразу, которая значила примерно следующее: «Я отныне принадлежу твоему роду». Этим невеста объявляла себя женой. Когда новобрачные преломляли пшеничный свадебный пирог, Марк заметил, что сияющие глаза Юниллы смотрят прямо на него. Может быть, она испытывала страх перед ним? Или на свой лад оценивала его? Нет, Марк не нашел в ее глазах робости, скорее в них была настороженность.

Затем хозяин дома приказал принести брачный договор. При этом гости обменялись встревоженными взглядами. Их привело в замешательство то, что в соответствии с ритуалом сейчас надо было совершить жертвоприношение свиньи. Нарушать древние ритуалы считалось верхом неприличия. Однако многие вспомнили странную неприязнь Марка Юлиана к закланию жертвенных животных, он, похоже, просто не переносил эту церемонию. Поэтому пошептавшись между собой, гости постепенно успокоились.

Вместе с десятью гостями, выступившими в роли свидетелей, Марк и Юнилла подписали брачный договор, который определял в частности величину приданого. Раздались аплодисменты, и некоторые гости поспешили к новобрачному, чтобы поцеловать и поздравить его. Одна богатая молодая матрона, известная своей любвеобильностью, тайком сунула в руку Марка Юлиана записку, которая — он знал — была ничем иным как приглашением на свидание. «Плохи же у нее дела, — насмешливо подумал Марк, — если она соблазняет новобрачного во время свадебной церемонии».

Когда они направились к накрытым пиршественным столам, ведя за собой гостей, Марк тихо и осторожно, так, чтобы никто не слышал, сказал Юнилле:

— Крепись, дорогая, мы пленники, — но это не будет продолжаться вечно, я обещаю тебе. Никто никогда не посмеет больше чинить над тобой насмешек, как сегодня.

Она бросила на него взгляд, лишенный всякого выражения, так что Марк испытал неприятное чувство, будто он говорил с ней на разных языках, и она ничего не поняла из его слов.

— Никто и не чинит надо мной насмешек, — произнесла она слегка раздраженным тоном. — Что же касается пленения, то все мы — пленники, кроме Божественного Императора, но так и должно быть, — тут она понизила голос, и ее прекрасные глаза зажглись недобрым огнем. — А кто это пустил сюда столько умников-плебеев в застиранных лохмотьях? Это же моя свадьба! Неужели ты не боишься, что они украдут столовое серебро?

«Она еще совсем дитя и повторяет то, чему ее учили», — говорил себе Марк. Но первые сомнения уже начали одолевать его, и в глубине души он знал, что Юнилла всегда будет так думать.

— Это — мои друзья по школам и академиям, — холодно сказал он. — И я хочу, чтобы с ними обходились с подобающим почтением.

Столы были усыпаны зеленью петрушки и первыми полевыми цветами. Вокруг столов стояли ложа, на каждом могли разместиться три человека. Стол молодоженов стоял в центре комнаты под огромной многоярусной люстрой из стекла и бронзы в форме Вавилонского храма. Марк Юлиан устроился, как и подобает хозяину, на третьем ложе за своим столом, но самое почетное место на среднем ложе (вокруг каждого стола стояло по три трехместных ложа) осталось незанятым в память об отце Марка. Домициан без всякого спроса быстро возлег прямо напротив Марка Юлиана, воспользовавшись тем, что бывший консул, которому предназначалось это место, так и не приехал на свадьбу. Марк хорошо понимал Диокла, который в этот момент наблюдал за всем происходящим, стоя у стены и, казалось, готов был спустить собак привратника на нарушителя правил приличия. Огни факелов в саду мигали от порывов поднявшегося ветра, а Марку чудилось, что это добрые духи пытаются привлечь к себе его внимание и предупредить о чем-то.

Юнилла опустилась по левую руку от него и возлегла, пристально наблюдая за ним своими сияющими глазами. Она отвечала на вежливые вопросы окружающих коротко и односложно, как бы не желая вступать в разговор. Марк заметил, что она прекрасно сознавала власть своей красоты над людьми. Она уделяла крупицы своего внимания другим очень скупо и обдуманно, как хороший хозяин, раздающий кошельки с золотыми монетами только тем слугам, которые этого стоили. Ее взгляд остановился на Сатурнине, и глаза Юниллы заволокла пелена задумчивости. Молодых же философов, сидевших по другую сторону от Сенатора, она не удостоила даже мимолетным взглядом. Затем ее взгляд случайно скользнул по Домициану и тут же впился в него: по-видимому, Юнилла сочла молодого человека заслуживающим пристального внимания. У Марка мелькнула мысль, что, возможно, она на мгновение забыла, кто же здесь ее супруг. И ничего удивительного не было в этом, Марк уже понял, что его жена по складу своего характера и нраву намного ближе Домициану, чем ему самому. Оба они, по-видимому, умели распознать слабости окружающих и использовать их в своих целях. Марк сильно сомневался, что его жену занимало в этой жизни хотя бы что-нибудь еще, кроме людей, имевших в своих руках власть, и тех, кто вот-вот ее потеряет.

Музыканты Нерона тоже подошли вместе со всеми к столам и сгрудились вокруг ложа новобрачных. Теперь они наигрывали еле слышно, прислушиваясь к разговорам. У Марка было такое чувство, будто он ужинает рядом со сворой голодных собак. Когда на столы подали блюда с устрицами, Марк насторожился, вспомнив, что Нерон питал к ним особое пристрастие. Как долго еще он будет таиться и прятаться под маской? Вообще-то Марк не имел ни малейшего желания ужинать с ним за одним столом — поскольку один неудачный ответ на какой-нибудь вопрос мог означать для хозяина дома смертный приговор.

Вскоре Императору действительно надоела вся эта игра в прятки, и когда подвыпивший Домициан принялся настойчиво доказывать недоверчиво взирающей на него Юнилле, что он лечит зубную боль, натирая зуб пеплом сожженной ласки и черного хамелеона, Дионис приблизился вплотную к ложу, как бы стараясь расслышать рецепт, а затем тяжело плюхнулся рядом с Марком Юлианом на почетное место.

Гости с ужасом и возмущением взирали на эту сцену, они испытывали такое негодование, как если бы какой-нибудь ремесленник посреди храма Юноны поднял бы свою тунику и начал облегчаться на священный образ.

— Разреши мне снять маску, — произнес Дионис хорошо всем знакомым слегка обиженным голосом, звонким, словно голос девушки. — В ней очень неудобно есть.

— Ты — самый дерзкий музыкант, которого я когда-либо видел, — ответил Марк Юлиан осторожным шутливым тоном.

— Да, и сверх всякой меры снисходительный Император, — добавил Дионис, освобождаясь, наконец, от тяжелой маски.

И тут же Марк очутился лицом к лицу с Нероном, по лбу и щекам которого стекали струйки пота.

Весть о его присутствии здесь, на свадьбе, начала медленно распространяться по комнате, словно запах смерти.

Надутые губки Нерона были похожи на маленький ротик капризного избалованного ребенка, который требует постоянной ласки и похвалы в свой адрес. Влажные завитки волос прилипли к тяжелому широкому лбу, его бледно-голубые, словно выгоревшие глаза казались совершенно пустыми. Его внутренняя суть с годами начала явственно проступать в чертах лица. Пухлые щеки Императора казались Марку налитыми смертельным ядом, как будто он постепенно отравлял свой организм жестокостями, доставлявшими ему удовольствие, ложью льстецов, которую он глотал ежедневно, и отравой запретных наслаждений. Постоянно мучившие его ночные кошмары тоже, казалось, внесли свою лепту в обезображивание его облика — глаза Нерона, которые были слегка навыкате, застыли от ужаса и пугали своей ледяной неподвижностью. У него был такой взгляд, будто он сторожит каждое движение окружающих и подкарауливает свою жертву, словно кошка мышь. Курчавая бородка покрывала его подбородок, шея была толстой и короткой, казалось, что она может в любой момент раздуться, как зоб жабы. Но для Марка на этом лице не было ничего более отвратительного, чем рот — в нем детская припухлость сочеталась с убийственной беспощадностью. Это был нежный ротик грудного младенца, сосущего, однако, не молоко, а кровь.

Нерон небрежным жестом сунул пухлую руку в полоскательницу, его жирные пальцы были унизаны роскошными перстнями. Сразу же к столу подошел один из слуг, испуганный мальчик, переминающийся в нерешительности с ноги на ногу, в руках он держал полотенце и серебряную чашу с теплой душистой водой. Император еще раз сполоснул руки в чаше и, не обращая внимание на полотенце, со скучающим видом вытер руки о длинные пушистые белокурые локоны мальчика.

Когда все гости, наконец, осознали, кто присутствует в зале, наступила напряженная тишина. Каждый задавал себе один и тот же вопрос: что теперь делать? Следует ли им вскочить со своих мест и пасть ниц перед Божественным Императором? Или, может быть, прокричать ему приветствие?

Марк Юлиан решил эту задачу по-своему, быстро встав и отвесив поклон.

— Этот дом за все время его существования ни разу не был удостоен столь великой чести, Божественный! Я очень сожалею, что мы заранее не знали о твоем прибытии. Боюсь, что наше угощение слишком скромное…

— Ну, недостатки в угощении были компенсированы тем удовольствием, которое я получил в твоем доме от забавного спектакля. Но ты же сразу узнал меня, хитрый притворщик! Потому ты и не удивился, когда я снял маску. Признавайся, как тебе удалось узнать меня?

Марк не сразу ответил, напряжение его нарастало, он лихорадочно размышлял: «Я узнал тебя по твоим глупым завиткам! И потом, я бы узнал твою нескладную фигуру среди сотен других. Но что я могу ответить тебе, что я могу такое сказать сейчас, чтобы жестокая участь миновала всех нас, и ты не отправил нас в царство Гадеса?»

— На мысль о том, что ты присутствуешь среди нас натолкнула меня та старуха, — наконец заговорил он. — Она была… все это было в твоем духе… то есть остроумное перевоплощение обыденной жизни в драматическое представление, я сразу же почувствовал, что это изобрел ты! Ты пересоздал жизнь на свой лад, ты сделал пьесу из жизни! Вот я и подумал, что творец всего этого не останется в стороне, а будет присутствовать где-то здесь, чтобы любоваться произведенным эффектом.

«Надо возблагодарить всех богов, — подумал Домициан, — за столь бесценный дар — без всякой подготовки нести складный обтекаемый вздор. Нерон чувствует такую благодарность к Марку в данный момент, что почти простил ему все обиды».

Лицо Нерона просияло детской радостью, словно лицо ребенка, удостоившегося похвалы, которой он так долго добивался от взрослых.

— Значит, ты считаешь, что все это может послужить сюжетом для одной из драм?

— Нет, я так не считаю.

Нерон моментально сурово нахмурился, как будто только что светившее солнце мгновенно закрыли грозовые тучи.

«Марк, что ты делаешь? — перепугался Домициан. — Если ты такой идиот, играй с собственной жизнью, но не подвергай всех нас смертельной опасности!»

— И почему ты так думаешь? — если бы за спиной Нерона не стояла сейчас сотня острых мечей, способных отомстить любому обидчику, сердитая гримаса на его лице казалась бы просто смехотворной.

— Потому что подобные шутки могут разыгрывать с нами, простыми смертными, только Императоры. Если, допустим, нечто подобное учинил бы я, меня бы просто привлекли к суду, обвинив в совершении преступления.

Нерон задумчиво кивнул. Только теперь Домициан понял, что это был мудрый ответ. Ведь Нерон испытывал особую гордость от сознания того, что он имеет право совершать поступки, непозволительные для простых смертных.

— Хорошо сказано, Марк Юлиан. И я считаю, ты был и раньше прав, когда говорил, что те эпические строки написал Вергилий. Хотя, учти, это задевает меня за живое. Но у великих артистов великие сердца! А теперь скажи мне, понравилась ли тебе невеста?

— Она не может не нравиться. Сами Грации разрыдались бы от зависти, увидев ее.

— Ха! Чудесно! Надеюсь, ты получишь от нее удовольствие. Я знаю, о чем говорю, потому что сам уже это удовольствие получил, — промолвил Нерон, как бы между прочим, и начал с увлечением разглядывать свой ноготь, покрытый золотой краской. Марк Юлиан застыл на месте, не зная, как реагировать на последние слова Императора. Он украдкой посмотрел на Юниллу, но в ее взгляде отражалась лишь пустота, как будто эти прекрасные сияющие глаза были незрячи. Может быть, кто-то выпил до дна всю ее душу, как паук, который высасывает все жизненные соки из мухи?

— Скажи мне еще, мой добрый хозяин, почему на твоей свадьбе не было совершено жертвоприношение свиньи? — Нерон вплотную придвинулся к Марку, так что тот явственно ощутил запах нардового масла, исходящий от волос Императора. — Почему ты так уверен, что боги не жаждут крови?

— Я ни в чем не уверен, мой господин. Но однажды все люди решили, что боги не требуют человеческой крови. И когда человеческие жертвоприношения были прекращены, разве Небеса возражали против этого? Нет, они не подали никакого знака, ничем не выразили своего недовольства. И теперь мы продолжаем верить в силу жестокости, но это сплошное суеверие. Возможно, пройдут годы, и однажды люди решат, что, принося в жертву животных, мы тоже совершаем бессмысленную жестокость.

— О замолчи! Ты сейчас напоминаешь мне одного человека, которого я не желаю вспоминать! — вскричал Нерон, и Марк понял, что речь идет о Сенеке. — Так значит, по-твоему, сто белых волов, принесенных в жертву по случаю моих побед в Олимпийских играх, были бессмысленно убиты?

— Если я скажу «да», я буду проклят, если — «нет», то солгу, — ответил Марк Юлиан. — Кого ты предпочитаешь иметь в качестве застольного собеседника — лгуна или мертвеца?

Домициан схватился за голову.

Но Нерон только засмеялся своим неестественным угрюмым смехом.

— Вот она, честность и искренность обреченного человека! Мне следовало бы приговорить к смерти весь мой Совет, этим, возможно, я добился бы от них, наконец, искренности!

И тут внезапно, без всякого перехода, Нерон обратился к Домициану.

— Смотрите-ка, — обиженно протянул Нерон, надув губы, — кто-то съел все до одной устрицы за этим столом, и нам ничего не досталось! Это ты сделал, Домициан?

Домициан взглянул на Императора, икнул и отвернулся, залившись краской смущения.

— Я прошу прощения, Божественный! Я и не заметил, как…

— Нервничающие люди едят без остановки, не замечая этого. Так из-за чего ты нервничаешь, а?

Домициан почувствовал, что руки и ноги отнимаются у него, и он не может даже пошевелиться. Желтые глаза Нерона будто пригвоздили его к месту.

— Молю тебя о снисхождении, Божественный, но я… я не…

Нерон медленно пригубил чашу с вином и с такой силой грохнул ею об стол, что брызги от вина разлетелись далеко вокруг. Его собственная туника была похожа теперь на обагренную каплями крови одежду палача.

— Я скажу тебе сам, почему ты так нервничаешь, если уж ты сам до такой степени оробел, — процедил Император придушенным шепотом, будто у него горло перехватило, — у тебя слишком много друзей, очень влиятельных друзей, которые строят хитроумные планы для того, чтобы свергнуть меня с трона. Я понимаю, как тебе неуютно сидеть здесь за одним столом со своей жертвой, а устрицы позволяют расслабиться и отвлечься. Однако передай своим друзьям — пусть они не утруждают себя подпиливанием колесной оси моей колесницы. Можешь сказать им, что это почти не срабатывает, я проверял на других, поэтому доподлинно знаю! Это кончается тем, что люди, хотя и получают серьезные увечья, все же остаются в живых. Эй вы, — окликнул Император слуг, — принесите-ка побольше этих восхитительных морских существ для всех нас, сидящих за столом, но на сей раз поставьте блюдо так, чтобы этот обжора не дотянулся до него.

Домициан открыл было рот, как будто желая что-то сказать, но у него перехватило дыхание. Он словно окаменел и, обессиленный, тяжело откинулся на подушки. Он все еще не мог вздохнуть, подушки душили его. И он страстно мечтал действительно превратиться сейчас в каменное изваяние, чтобы не быть больше человеком из плоти и крови с живым трепещущим горлом, которое можно взять и перерезать одним движением руки, с телом, которое можно подвергнуть жестоким пыткам.

— А теперь давайте сыграем в одну игру, — сказал Нерон и остановил свой сонный завораживающий взгляд на Домициане с кротким выражением, словно успокаивая жертву перед тем, как убить ее.

— У меня нет никаких друзей-заговорщиков! — выдавил Домициан из себя севшим хриплым голосом. — Я твой самый верный и преданный слуга!

— Да? Вот сейчас и проверим это!

Домициан схватился за чашу с вином, чтобы поднять ее, но не смог. Трое бдительных слуг поспешили ему на помощь. Но он, чувствуя глубокое унижение от того, что его руки так заметно дрожали, решил больше не пить и откинулся на подушки.

— Ты заставляешь меня ощущать самого себя Юпитером! — продолжал Нерон. — Ты похож на человека из глины, которого я могу лепить таким, каким пожелаю! Ну что ж, мой юный петушок, как бы ты ни выставлял напоказ свой добрый нрав и благие намерения, как бы ни кичился втайне тем, что годишься для трона больше, чем я, — я продемонстрирую тебе сейчас то, что даже твои каппадокийские лакеи годятся в правители больше, чем ты!

С этими словами Нерон поудобнее устроился на ложе, предвкушая новое развлечение и опасаясь только одного, как бы Домициан не впал в пьяное оцепенение. Но у того во взгляде опять появился обычный злобный огонек.

— Мне предстоит в этой игре трудная роль. Я буду называть имя за именем, перечисляя тех людей, имена которых тебе трудно извлечь из своей отравленной вином памяти, — и Нерон начал наугад называть Сенаторов. — Сервиан участвует в заговоре против меня?

Голос Домициана превратился в исступленный шепот.

— Я не наушник, моя семья всегда презирала наушников и ябедников. Неужели ты думаешь, что я способен…

— Я думаю, что ты способен на все, если это сулит тебе выгоду. Скажи просто — да или нет!

— Я ничего не скажу.

Все в это время отвели взгляды от бедного Домициана, чтобы не увеличивать его мук своим праздным любопытством. Все, кроме Юниллы. Она облизывала кончиком языка губы и улыбалась. По-видимому, эта сцена доставляла ей больше удовольствия, чем любое угощение.

— Думаю, тебе все же следует хоть что-нибудь сказать. Иначе я решу, что твоя преданность ничего не стоит. Говори или… или… — Нерон сделал паузу, изобразив на лице глубокую задумчивость. — Ха! — воскликнул он притворно, как будто в голову ему только что пришла удачная идея. — Завтра же я набросаю законопроект, запрещающий под страхом смерти держать в домах евнухов!

Домициан быстро взглянул на Императора.

— Ты действительно сделаешь это? — задал он нелепый вопрос, но видно, эти слова вырвались у него помимо его воли.

— Неужели ты думаешь, что я играю в детские игры! Не сомневайся, я сделаю это независимо от того заговоришь ты или нет!

«Каким образом Нерон мог узнать обо всем?» — лихорадочно размышлял обескураженный Домициан. Похоже, Нерон видел насквозь человека, когда дело касалось тайных, постыдных страстей.

— Неужели ты думаешь, что я обреку на гибель своих друзей из-за того только, чтобы удержать у себя в доме евнухов? — лоб Домициана блестел от выступившей на нем испарины.

— Твое упорство пугает меня. И в то же время разжигает мой аппетит, — продолжал Нерон веселым тоном. — А вот тебе и мое главное блюдо: если ты не назовешь мне имен… я отзову твоего отца из Иудеи.

У Домициана было такое ощущение, будто ему нанесли удар в солнечное сплетение. Тошнота и ужас волной накатили на него.

«Я не могу позволить ему сорвать все мои планы, когда я уже стою на полдороге к императорскому трону. Все равно он подозревает в Сенате всех и каждого, — искал оправдания Домициан, — поэтому, даже если я и назову имена, это мало что изменит… Мало что будет значить…»

И он медленно кивнул, как бы говоря «да».

— Во весь голос, мой мальчик, — ухмыльнулся Нерон, — чтобы все тебя слышали!

— Да! — прошептал Домициан громким напряженным шепотом. Звук его голоса был похож на рыдание.

Нерон называл имя за именем. Когда Домициан произнес свое последнее «да», у него было такое ощущение, будто его язык покрылся мерзкой липкой грязью.

«Теперь опять кровь хлынет по улицам города неудержимым потоком. Когда же это все кончится?» — подумал Марк Юлиан.

— А теперь давайте сравним все это с показаниями нашего дорогого хозяина, Марка Аррия Юлиана, — продолжал Нерон. — Он ведь тоже знает все о каждом, хотя совсем по другим причинам. Скажи мне, Марк Юлиан, Сенатор Сервиан замышляет что-нибудь против меня?

— Я избавлю тебя, мой господин, от излишней траты слов, — отозвался Марк Юлиан ясным твердым голосом. — Все сенаторы невиновны, тебе нет никакой необходимости снова перечислять их поименно.

— Все? Как странно! Я не могу тебе поверить. В Сенат входят два типа людей — ты это знаешь — волки и овцы. И невинных овец, кстати, уже давно съели. Поэтому отвечай о каждом поименно! Сервиан!

— Я рискую наскучить тебе повторением чужих слов, и все же: я не наушник! — спокойно сказал Марк.

— И ты действительно нагнал на меня скуку смертную! Или ты льстишь себе тем, что сумеешь во всем подражать мне? Точно так же, как я, — на что ты мне любезно указал — украл строчки у Вергилия, ты теперь присваиваешь слова нашего похотливого юного петушка, которому легче лицезреть жалкую гибель своих сограждан, чем лишиться своих низменных удовольствий. Как же мне склонить тебя к покорности?

Нерон задумчиво наморщил лоб.

— Для Домициана нет ничего в жизни важнее собственного сладострастия и преступного честолюбия, — продолжал он, — а ты… для тебя главное — учение, книги, наука, или, по крайней мере, такое создается впечатление до тех пор, пока, может быть, однажды не выяснится, что за всем этим ты скрывал что-то совсем другое, важное для тебя… Ну что же, посмотрим. Если ты не будешь отвечать, я… я подожгу этот дом, дом твоих предков, причем начну с библиотеки, со всех твоих редких книг. Вот так! Я предлагаю тебе равноценный обмен, не правда ли? Согласись, я прекрасно умею играть на человеческих чувствах!

Толстая рука схватила Марка за предплечье, и он вынужден был ближе придвинуться к Императору. Изо рта у Нерона пахло тухлым мясом.

— Да или нет, Юлиан! Да или нет!

Марк Юлиан на секунду прикрыл глаза, и перед его мысленным взором промелькнула вся его жизнь.

«В этой жизни ничего нет устойчивого, защищенного. Я это всегда знал. Так к чему тогда бояться, к чему испытывать ужас? Этот дом — храм, где обитают духи нашей семьи. Я бы предпочел, чтобы сожгли меня самого. Если бы мои книги были живым ребенком, я бы закрыл их своим телом…»

Марк бросил взгляд в ту сторону, где располагалась его библиотека, как будто его взгляд мог защитить ее! Взоры всех гостей были сейчас обращены к нему. Юнилла глядела на него с сомнением.

Но самым пристальным был взгляд Домициана, он буквально буравил Марка. «Говори, говори же, — казалось, кричали его глаза, — говори или будь проклят! Стань таким же, как я! Ты ведь не лучше меня, ты не более верный и порядочный человек, чем я!»

Марк Юлиан рассудил, что для него сейчас главным было спасти людей, находящихся у него в доме. «Имена ведь уже названы, — уговаривал он сам себя, — и находятся под подозрением. Заговор рухнул. Надо пойти на уступки капризам этого тирана. Он ждет от меня всего-навсего одно слово. Одно слово — и я спасу книги!»

Однако, он не мог произнести ни слова. На него как будто напала немота, а вместе с ней к Марку пришло ясное решение, оно поднялось из глубины души и заслонило собою все — все доводы и опасения. Он знал, что не должен потворствовать деспоту, не должен произносить тех слов, которые ждет от него Нерон. Для чего нужны ему будут спасенные книги, если в нем самом не останется ничего человеческого?

— Поджигай дом, — тихо сказал Марк Юлиан.

Нерон слегка отпрянул от него в изумлении, но затем он все же взял себя в руки и холодно произнес:

— Значит, ты отказываешься отвечать твоему Императору и Богу?

Нерон кивнул Пану, и тот зажег факел от висевшего на стене светильника. Император жестом указал в сторону библиотеки. Пан сорвался с места и легко побежал, ловко огибая пиршественные столы. Стоя на виду у гостей в проеме дверей, ведущих в первую комнату библиотеки, он швырнул внутрь помещения пылающий факел.

Книжные свитки лежали в этой комнате целыми кипами и могли послужить как трут для разведения большого костра.

Сначала маленькие язычки огня робко лизали сухой папирус и пергамент, но затем огонь начал набирать силу и потрескивать. Он взбирался все выше и выше по стопкам книг, поднимаясь к потолку. В пиршественной зале все ощутимей становился запах горящего кедра. Гости с недоумением переглядывались, как будто до сих пор не верили в реальность происходящего.

Марк закрыл глаза. Внутри у него все дрожало, сердце сжималось от острой боли. Там, в соседней комнате, сейчас горел том сочинений Зенона, который, как утверждали, был написан рукой самого философа, там же пылала астрономия Анаксагора, сохранившаяся в единственном экземпляре, там горел свиток со стихами его отца, написанными в детстве… Все это приносилось сейчас в жертву Хаосу. «Жизнь ранит. Так надо вырвать ее с корнем!» — такова психология избалованного вспыльчивого ребенка. Ребенок невежествен, ему ничего не жалко. Что может удержать его от уничтожения целых миров, если он ничего не знает об этих мирах?

Но теперь Марк не мог уступить. То, что он держался так твердо, могло поселить в изменчивой душе Императора сомнения в справедливости обвинений Домициана.

Когда пламя хорошо разгорелось, все гости мгновенно поднялись со своих мест, словно стая вспугнутых птиц. Некоторые в спешке перевернули ложа, стремясь побыстрее добраться до выхода. Но Марк даже не пошевелился, и увидел, что Юнилла тоже осталась на своем месте. У него было такое неприятное чувство, что она не трогалась с места из-за веры в божественность Нерона. По-видимому, она считала, что его присутствие защитит ее от огня.

— Эй, стойте! — закричал Нерон. — Безмозглые цыплята, и те ведут себя с большим достоинством. Неужели вы думаете, что я собираюсь сгореть здесь заживо, потому и сижу, в то время как вы, мошенники, улепетываете в безопасное место? — он повернулся к своим слугам. — Пусть пламя еще немного порезвится и подкрепится парой-другой редких книг. А потом загасите его!

Нерон опять близко наклонился к Марку Юлиану и насмешливо взглянул на него. А затем улыбнулся Домициану, который, откинувшись, лежал на подушках, ни в силах пошевелиться, как будто его кости превратились в студень.

— Смотри и запоминай, молодой человек! — терпеливо начал объяснять Нерон Домициану, словно учитель туго соображающему ученику. — Вот что такое твердость характера! Я специально продемонстрировал ее тебе воочию, это редкая вещь, не каждый день ее увидишь, точно так же, как комету или какое-нибудь другое чудо. Поэтому, когда такие вещи происходят, нам следует пристально следить за ними и изучать. Природа играет с нами злые шутки, не так ли? Ты, с твоими чрезмерными амбициями, сделан из материала, из которого сделаны все негодяи. А он, у которого нет никаких честолюбивых планов стать правителем, и кому жить осталось от силы месяц, действительно был бы отличным Императором!

Нерон перегнулся через стол к Домициану и похлопал того по руке. Домициан отшатнулся от него, чувствуя себя животным, с которого содрали кожу, и теперь гонят неизвестно куда, погоняя острым колом. Причем Домициан испытывал к Марку Юлиану точно такую же неприязнь, как и к Императору, как будто его друг все это нарочно подстроил. С этого времени Марк Аррий Юлиан стал для него не просто другом, которым молодой человек всегда восхищался и которому всю жизнь завидовал, а чем-то большим — в образе Марка для Домициана слились отец, учитель и судья. Марк Юлиан стал для него с тех пор воплощением всего недостижимого, тем человеком, каким ему, Домициану, никогда не бывать. Домициан осознал то, что такое положение вещей может отравить ему даже радость удовлетворенного властолюбия: когда он добьется своей цели и обретет высшую власть, то и тогда каким-то непостижимым образом Марк Юлиан все равно будет выше него. Домициан ощутил даже своего рода облегчение от мысли, что его друг скоро предстанет перед судом и будет казнен. Но в следующий момент ему стало стыдно от такой мысли.

Наконец, Нерон распорядился, чтобы его музыканты погасили огонь. Они собрали все пустые амфоры из-под вина и побежали во двор, чтобы набрать воды из фонтанов, но те были сухи. В конце концов, слуги Императора были вынуждены бежать к уличному фонтану. Часть преторианцев была подключена к ним на помощь. Нерон заставил барабанщика и юношу со скабеллью отбивать четкий ритм, чтобы упорядочить хаотические движения людей, тушивших пожар, и заглушить шум еще более невообразимым шумом. Из библиотеки валил черный густой дым, он распространялся по всему дому.

В это время на ум Марку Юлиану пришла мысль, каким способом можно извлечь выгоду из всего этого гнусного фарса. Он немного поколебался, борясь с самим собой, так как существовал определенный риск. Наконец, он все же подозвал жестом Диокла и быстро прошептал ему на ухо распоряжения. Он был уверен, что Нерон не слышал его из-за царивших вокруг хаоса, суматохи и неразберихи, к тому же Император был совершенно погружен в свое занятие — он жадно поедал устриц.

Через добрых полчаса, когда все музыканты от души накричались и набегались, пламя удалось потушить. Две из четырех библиотечных комнат выгорели, и Марк был безутешен, для него погиб сам дух этого дома. В зале вдруг стало тихо, повсюду стояли лужи воды, воняло жженой тканью, в воздухе летал пепел, на полу виднелись грязные отпечатки следов, перевернутые столы так никто и не поднял.

— Я сделал еще одну пьесу из жизни, правда? — спросил Нерон, его звучный, хорошо поставленный голос нарушил тишину в зале. — Скажи мне, Марк Аррий Юлиан, почему фонтаны в твоем саду не работают?

Марк Юлиан отлично знал, что за это отвечал Вейенто. Чтобы досадить семье своего врага, этот Сенатор распорядился отвести главную трубу водопровода, снабжавшую усадьбу Юлиана водой, и заменить ее тонкой, напора воды из которой не хватало для работы фонтанов. Недостаток воды в усадьбе был в то время одним из красноречивых свидетельств утраты благосклонности власть имущих к владельцу дома.

«Неужели боги дают мне шанс склонить это чудовище к мысли о необходимости открытого судебного процесса?»

— Это оттого, мой господин, что я, похоже, чем-то вызвал неудовольствие влиятельного и ловкого человека — Вейенто, — ответил Марк, старательно подбирая слова, как художник подбирает краски для создания нужного эффекта. — Я направил ему прошение, чтобы он разрешил мне защитить доброе имя отца перед Сенатом. Но вот что странно: он не только отказал мне, но, похоже, сама моя просьба привела его в бешенство, а ты хорошо знаешь — тот, кто гневается, тот часто чего-то боится. Иногда я спрашиваю самого себя, чего это он так испугался? Во всяком случае, по его приказу — это был именно его приказ, ты же знаешь, как все вертятся вокруг него, стараясь ему хоть чем-то услужить — на меня ополчилось ведомство по водоснабжению и перекрыло мне воду так, что теперь она еле капает.

Марк заметил лучик живого интереса в глазах Нерона, а затем его взгляд помрачнел. Он внезапно издал звук, похожий на угрожающее рычание собаки, глядя при этом на Домициана, который как-то странно и многозначительно уставился на свою чашу с вином, будто собирался утопиться в ней.

Наконец, Нерон снова повернулся к Марку Юлиану и положил ему на плечо свою пухлую руку.

— Меня просто позабавили твои доводы, Марк Юлиан. Действительно, ты прав. Это будет прекрасное зрелище, схватка двух диких животных. Я с удовольствием стравлю тебя со своим верным слугой — змеей Вейенто. Ты получишь свой открытый судебный процесс!

Марк Юлиан с трудом скрыл свою радость. Таким образом, Нерон все же заподозрил в чем-то своего Главного Советника. Марк мельком взглянул на Юниллу: к его изумлению, она казалась очень встревоженной таким поворотом событий.

— Я не могу выразить тебе свою благодарность! — сказал он Нерону.

В это время на столы были быстро поданы запеченные фазаны, фаршированные разнообразными травами и перепелиными яйцами. Нерон выгреб большую порцию начинки себе на тарелку и начал жадно есть. При этом он, поглядывая на Марка Юлиана, опять начал говорить, брызжа слюной во все стороны:

— Заметь однако, я вовсе не обещал оставить тебя в живых, я обещал тебе только открытый суд, перед Сенатом. Твой отец был предателем, и вероятнее всего ты — тоже предатель, это ведь как наследственная болезнь, передается от отца к сыну. Кстати, превосходный фазан! Мои собственные повара не могли бы приготовить лучше, а я ведь собрал их со всех концов земли.

Как раз в это время откуда-то издали, из глубины дома, послышался жалобный плач. Поначалу никто на него не обратил никакого внимания. Но он все нарастал и не умолкал, так что, в конце концов, привлек внимание Императора. Марк послал за Диоклом, чтобы тот объяснил, в чем дело. Когда домоправитель явился, все заметили, что его лицо и одежда были перепачканы пеплом и золой. За его спиной стояли две служанки, растрепанные, с заплаканными лицами. Диокл о чем-то тихо доложил Марку Юлиану.

Марк сразу же повернулся к Нерону, чтобы объяснить ему суть дела.

— Мой господин, в огне пожара погибли люди, — сказал он тихо. — Я прошу прощения, но мне нужно срочно переговорить наедине с домоправителем и… Аррией.

Аррия сразу же услышала свое имя и дико закричала. Она уже знала, что ей собираются сообщить. Она резко поднялась со своего места и тут же упала без чувств, так что Марк не успел подхватить ее. Диокл подоспел на помощь и вдвоем они вынесли ее из залы.

Нерон наблюдал за всем этим с явным нетерпением. Когда после довольно продолжительного отсутствия Марк Юлиан снова занял свое место, Нерон задал вопрос:

— Ну что? Ты потерял пару служанок? И теперь наверняка хочешь, чтобы я тебе заплатил за это?

— В этом нет необходимости, — ответил Марк Юлиан. — В дыму задохнулись три служанки и дети Аррии, которые спали в комнате, находящейся рядом с библиотекой.

Желтые глаза Нерона сначала застыли в полной неподвижности, из них исчезло всякое выражение, но внезапно его лицо начало подергиваться в приступе ярости. Он отшвырнул ложку для устриц, и та с громким стуком упала на стол. Затем он попытался встать, намереваясь уйти. Пять музыкантов торопливо побросали свои инструменты и поспешили ему на помощь.

— Ты отвратительный хозяин, — начал он громко вычитывать Марку, брызжа слюной, — фазан был невкусным! Я так хотел этих детей! Ты испортил мне весь вечер! Я теперь даже десерта не хочу. Раз так, то я хочу двоих детей точно таких же, как те!

Императору очень хотелось приказать убить Марка Юлиана прямо здесь на месте, но он справился с собой, подавив свое желание, потому что оно могло лишить его еще большего удовольствия — присутствовать на предстоящей дуэли Юлиана и Вейенто.

Марк Юлиан поднялся и рассыпался в извинениях перед Императором.

Если бы Нерон попросил его предъявить тела детей для доказательства их смерти, Марк был готов к этому. Единственное, что его беспокоило: простит ли ему этот жуткий вынужденный спектакль обезумевшая от горя Аррия, когда очнется от обморока и найдет своих детей целыми и невредимыми. Но если бы он предупредил ее заранее о своем хитроумном плане, ее реакция могла бы не быть такой убедительной в своей подлинности. И Нерон не поверил бы всей этой инсценировке с такой готовностью.

Таким образом, дети были спасены — но лишь на какое-то время. Их нельзя было прятать от людских глаз всю жизнь. Нужно было избавить город от Нерона.

После того как Нерон со своими ряжеными удалился, гости начали тихо и торопливо покидать дом Юлиана.

Марк раздвинул тяжелые парчевые занавески на двери, ведущей в комнату новобрачной, для того чтобы выполнить заключительный ритуал свадебной церемонии. В доме стояла гнетущая тишина, в которой все еще ощущался страх. Где-то за занавесками в потайной комнате кто-то все еще пощипывал струны кифары, повторяя одну и ту же музыкальную фразу, завораживающую словно колдовское заклинание.

«Какой смысл в таком брачном союзе? Ведь мы по существу пленники. Тем более, что ее интересы и пристрастия совсем не совпадают с моими».

Юнилла вздрогнула, когда он вошел, и Марк понял, что его прихода не ждали и не желали. Но она быстро повернулась к нему, при этом ее туника, сделанная из легкой невесомой белой ткани, словно белое облако, повторила ее движение. За спиной Юниллы стоял туалетный столик из розового дерева, на котором, словно лес, возвышались различные косметические флаконы и баночки: румяна в терракотовых горшочках, сурьма в кувшинчике с ручкой в виде голов гриффонов… Марк решил, что своими движениями она пыталась скрыть от него все это.

Юнилла уставилась на него огромными глазами, не говоря ни слова.

«Все это очень похоже на древние вакхические ритуалы, — подумал Марк, — когда жрицы культа принимали в свои объятия первого встречного — совершенно незнакомых чужих людей».

Комната новобрачной была заранее тщательно приготовлена и убрана. Расположенные в стенных нишах лампы были наполнены коричным и гиацинтовым маслом. На низком столике с резными ножками в форме листьев аканта стояли хрустальные кувшины с водой и вином столетней выдержки, на позолоченном блюде возвышалась горка фиников и фиг. У стены располагался алтарь Юноны, суровый скульптурный лик богини овевал дымок курившихся у ее ног благовонных трав. Стена над кроватью новобрачной была расписана восковыми красками и обрамлена лентой орнамента из птиц и цветов. Сюжет был традиционным: робкую испуганную невесту — ее фигура явственно вырисовывалась сквозь полупрозрачные одежды — вели к жениху за одну руку увещевающая мать, а за другую бог Гименей, покровитель браков и супружества.

Юнилла, казалось, утратила всю свою надменность и самоуверенность, которые так неприятно поразили Марка во время свадебной церемонии и ужина. Теперь эти умоляющие глаза, эта неловкая жалкая поза делали ее похожей на испуганного жеребенка. Хотя в глубине ее взгляда Марку все еще виделась какая-то страшная, холодящая душу тайна.

Он тихо окликнул ее по имени, пытаясь преодолеть черную, бездонную, разделяющую их пропасть, прикоснувшись к девушке хотя бы своим голосом.

— Юнилла, что случилось?

Она отвела взгляд и покачала головой, при этом ее волосы рассыпались по плечам, и она стала похожа скорее на какое-то полудикое существо, чем на женщину. Этому существу, казалось, легче было отвечать с помощью жестов и телодвижений, чем с помощью слов. Она медленно вынимала жемчужины из темного потока своих густых волос, и они сыпались на мозаичный пол с тихим звоном. Юнилла не делала никаких попыток, чтобы подобрать их, как будто это был не жемчуг, а обычные камешки. Это поразило Марка, он ясно увидел, как по-разному они относятся к богатству, Сам он был очень экономным в расходовании средств, стараясь сберечь их для приобретения новых книг, дальних странствий, учебы, помощи людям. Для нее же богатство было водой из неиссякаемого фонтана, сколько ее ни бери, все равно останется еще больше.

— Совершенно ничего не случилось, — наконец, промолвила она голосом слишком веселым и беспечным. — Я — самая счастливая женщина, мне даже кажется, что я уже люблю тебя.

— Знаешь, если бы ты произнесла эти слова более убедительно, я, пожалуй, послал бы за врачом, чтобы тот посмотрел, уж не заболела ли ты. Поистине, мы слишком плохо знаем друг друга.

Юнилла засмеялась низким гортанным смехом и приблизилась к нему плавной походкой, стараясь выглядеть соблазнительной и привлекательной. Быстрым движением плеча она спустила тунику, обнажив свою молочно-белую юную грудь. Этот жест был похож на жест девочки, вытаскивающей из-под плаща свои длинные косы, чтобы все могли полюбоваться ими. Это было волнующее зрелище, но одновременно забавное, похожее на сцену в публичном доме — когда маленькая дочка проститутки, еще не понимая, что она делает, передразнивает телодвижения своей матери.

Марк привлек Юниллу к себе и нежно поднял ее голову за подбородок.

— Похоже, ты знаешь, как надо вести себя в комнате новобрачной. Можно подумать, что ты выходишь замуж третий раз за этот год.

— Ты такой забавный, — проворковала она, при этом ее глаза хранили все ту же пугающую пустоту, лишенную всякого выражения.

Марк развязал узел Геркулеса на ее тунике, и ткань теперь ниспадала легкими складками, овевая стройную фигуру девушки. Сквозь тонкую белую материю Марку были хорошо видны округлые формы Юниллы, впадинка, разделявшая ее пышные груди, которые поддерживала подгрудная лента. «Плотское желание одолевает нас даже в самых неподходящих суровых обстоятельствах, — думал Марк. — Интересно, ее тело — такое же таинственное, как и ее лицо? Хранящее тайны жемчужного атласа, гладкой слоновой кости, сада цветущих роз?»

Она прижалась к нему, припав своим ртом к губам Марка и пытаясь одновременно снять с себя развязанную тунику. И наконец он ощутил в своих объятиях ее обнаженное мягкое тело. Она сладострастно выгибала спину, стараясь возбудить в Марке плотское желание. Когда он повел ее к брачной постели, она, по-видимому, вспомнила, что ей следует оказывать легкое сопротивление — как всякой девушке, которую учила этому мать. У Марка было такое ощущение, будто он забавы ради боролся с пуховой подушкой. Затем Юнилла уверенно и точно, словно искусная танцовщица, упала навзничь на кровать, увлекая за собой Марка. «Что-то во всем этом не так», — звучал предупреждающий голос где-то в отдаленных уголках его сознания, но его тянуло к этой девушке и желание затмевало разум. В эту минуту для него больше ничего не существовало на свете кроме этого упругого податливого тела, отливающего янтарем в красноватых лучах лампы, этих шелковистых изящных бедер, гибких сильных рук, обнимающих его с детским пылом и нетерпением, этих сияющих глаз — вначале таких тревожных, а теперь спокойных и безмятежных — взгляд которых напоминал быструю извивающуюся змейку, опасную для всех и каждого, поскольку никому не было известно, когда и по какой причине она ужалит.

Наконец, он все же отпрянул от нее и, держа ее на некотором расстоянии от себя, подождал пока она успокоится, а затем заговорил голосом, в котором слышалось скорее усталое удивление, чем гнев.

— Я знавал в своей жизни опытных любовниц, но теперь они кажутся мне менее искусными в любовных утехах, чем ты. Неужели твоя мать посылала тебя на выучку в публичный дом? Юнилла, что произошло с тобой в жизни?

Она уставилась на него с возмущением, стараясь изобразить на лице смертельную обиду. Ее волосы рассыпались по кровати, и в этот момент она была восхитительна в своей женственности, но Юнилла была слишком юной, чтобы воспользоваться ситуацией, видя, что Марк опять залюбовался ею. Она испытывала сейчас, по всей видимости, отчаянье и досаду на Марка.

— Я просто не нравлюсь тебе, — прошептала она, отводя взор.

У нее был при этом такой жалкий вид, что Марк снова прижал ее к себе.

— Юнилла, я просто не люблю, когда люди надевают на себя разные маски, взгляни на меня открыто и покажи мне свое истинное лицо!

Она, как бы колеблясь, осторожно приблизила к нему свое лицо и поцеловала его целомудренным детским поцелуем, затем упала на подушки и замерла. Все эти действия были произведены с истинно театральной выразительностью. У Марка создалось такое впечатление, что она одну маску заменила другой, решив, что эта ему понравится больше. Марку стало грустно. За этими масками он ощущал искалеченную душу девушки, которая всегда будет прятаться в темных углах.

Через некоторое время он снова принялся ласкать ее, подгрудная лента развязалась, отпустив, наконец, на свободу пышную грудь Юниллы. Девушка тут же вскрикнула и, оттолкнув его, схватила ленту, стараясь снова прикрыть соски.

И Марк все понял. Он увидел два одинаковых пятнышка на повязке.

Молоко.

Сначала ему в голову пришла дикая мысль, что это еще одна шутка этой ночи, полной ужасов и гротесков. Но тут же он почувствовал, что за этим кроется какая-то трагедия.

— Юнилла, во имя всех богов, кто этот…

— Оставь меня! Не трогай меня!

Когда он попытался обнять и успокоить ее, она начала исступленно вырываться, в глазах ее застыл ужас и смятение, пряди волос хлестали по лицу Марка. Юнилла корчилась, извивалась, кусалась. Наконец, перехватив ее руки у предплечий, Марку удалось прижать ее к подушкам.

— Прекрати немедленно! Слышишь? А теперь говори, кто сделал это с тобой?

Она разразилась безудержным горьким плачем, глубокие рыдания сотрясали все ее тело, как будто она извергала из себя все скопившиеся в ее душе дурные мысли и отвратительные воспоминания.

— Чей это был ребенок, Юнилла?

Она набрала в легкие побольше воздуха и начала было отвечать, но тут мужество снова покинуло ее. Она уставилась на стену, как будто видела там что-то мерзкое, но завораживающее ее, скрытое от взгляда Марка.

— Отвечай! Я должен знать, кто нанес нам это оскорбление. Юнилла, я не причиню тебе никакого вреда. Скажи мне всю правду! — мягко промолвил он, отпуская ее и поглаживая по головке, как маленького ребенка.

— То, что со мной случилось, уже невозможно исправить, — наконец, заговорила она. — Ребенок был от того, кто может безнаказанно осквернять храмы…

— О, проклятие Немезиды! Нерон!

— Он заставил меня бросить ребенка прошлой ночью на произвол судьбы… Я не хотела этого делать… «Ты не должна тащить за собой младенца на свою первую свадьбу, — сказал он мне, — на вторую — куда ни шло, но только не на первую». Я не хотела…

— Ты была одной из тех жертв, которых держат во Дворце для развлечения Императора…

— Да, — сказала Юнилла бесцветным голосом. — Я была его любовницей с девятилетнего возраста.

Комок подкатил к горлу Марка и он ощутил приступ тошноты. Было ли на земле такое место, куда бы не проникали хищные щупальца этого чудовища?

— Меня отвела во Дворец мать… чтобы он мог приходить ко мне, когда хотел. Он всегда был в масках. Иногда все это происходило на глазах у гвардейцев…

Марк чувствовал, что ее ужас не то, чтобы показной, но какой-то поверхностный, а в глубине ее души царили полное безразличие и тупое равнодушие.

— Почему боги позволяют такому чудовищу жить и процветать? Когда же мир избавится от него? — тихо произнес Марк.

— Теперь ты будешь презирать меня. Я ведь осквернена, испорчена, словно старый изношенный дырявый мешок, который больше никому не нужен. Что ты теперь сделаешь со мной?

На мгновение Марку показалось, что он видит подлинную Юниллу, Юниллу без маски. В ее взгляде читалась мольба о помощи, она, казалось, раскрывалась ему навстречу.

— Я презираю тебя не больше, чем презирал бы раба, которого побоями заставили совершить кражу. И потом ты — моя жена вне зависимости от того, что эта разжиревшая гадюка сделала с тобой.

Он крепче прижал ее к себе и прошептал, зарывшись лицом в ее волосы:

— Ты в безопасности. По крайней мере, на какое-то время, я позабочусь о тебе.

Это почти дружеское объятие постепенно начало разогревать его кровь, желание близости с этой женщиной робко давало о себе знать. Он должен был завершить начатое, совершить ритуальное соитие, венчающее свадебную церемонию и закрепляющее их брачный союз. Горячая волна вожделения нахлынула на него, и вот он уже погрузился в мягкую, пахнущую розовым маслом плоть, вдыхая пьянящий запах ее волос. Он совсем потерял голову от нежности — и несмотря на очевидность ее любовного опыта, обходился с ней так осторожно, как будто имел дело с девственницей.

Тем временем освещение в комнате стало еще более тусклым и сумеречным, поэтому Марк едва ли заметил, как Юнилла проворно повернулась и что-то взяла с туалетного столика. Это был один из керамических горшочков.

Вскоре после этого она, по-видимому, достигла пика наслаждения и закричала, удивив и испугав Марка тем, что начала царапаться, словно дикая кошка. Она была охвачена вакхическим неистовством и таким исступлением, которого он раньше никогда не видел. Ее длинные ногти, как кошачьи когти, глубоко вонзались в его спину, оставляя на ней борозды и расцарапывая кожу до крови.

Острая боль привела его в чувства, и сквозь золотисто-красную дымку страсти он явственно ощутил сигнал тревоги. Что-то было не так в том, как она царапала его спину — уж слишком нарочито и… обдуманно это делалось.

В те несколько мгновений, пока он лежал, выдохшийся и утомленный, его охватило какое-то дремотное странное чувство. Пламя одной из ламп вдруг оторвалось от нее и поплыло по комнате, словно блик на реке. Ему показалось, что он в мгновение ока постиг сущность всех вещей — и сущностью этой был ужас! Юнилла предстала теперь пред ним в образе ундины, речной нимфы, она лежала под ним, словно скрытая прозрачной водой, по которой ветер гнал крупную рябь, поэтому это чудовищное призрачное дитя колыхалось, черты ундины расплывались перед его глазами, и вот уже сияющие глаза Юниллы показались ему пустыми черными провалами, а ее рот пастью хищника, полной острых зубов. Узор из переплетающихся виноградных лоз на покрывале вдруг ожил, и оказалось, что это вовсе не безобидный узор, а крадущийся к нему ядовитый скорпион. Волна ужаса захлестнула Марка.

Он понял, что Юнилла отравила его.

Он вскочил с кровати и чуть не упал. Мозаичный пол кренился, словно палуба корабля в шторм. Как бы издалека он видел, что Юнилла встала на кровати и испытующим взглядом следит за ним. Марк нашел горящую лампу и поднес ее к туалетному столику, осветив флаконы и керамические горшочки с мазями и притираниями, все это время с отчаяньем сознавая, что не может вспомнить самых простых слов, и цепляясь за исчезающий мир с полной безнадежностью.

— Сумасшедшая! Что ты натворила?! — выдохнул он. Один из глиняных горшочков содержал, по-видимому, какую-то вязкую жидкость: капли от нее остались на столе. Марк догадался, что это был змеиный яд.

«Успела ли она втереть дозу, достаточную, чтобы убить меня?»

Марк схватил правую руку Юниллы. Под ногтями были яд и кусочки его кожи. Он бросил руку и грубо поднял ее на ноги. Даже в своем полуодурманенном состоянии, в полубреду он явственно осознавал, что в ее глазах не было ни тени раскаянья.

— Значит, ты не умеешь быть верной ничему и никому! — почти кричал Марк, тряся ее за плечи. — Ты заманила меня в ловушку, устроила на меня засаду даже после того, как мы с тобой обо всем поговорили и примирились с твоим прошлым!

— Я не сумасшедшая, — спокойно возразила Юнилла. — Я — совершенное творение самого Божественного Императора. Взгляни на меня! — ее глаза теперь пламенели. — Я ведь принадлежала ему так долго… в течение стольких лет… моя плоть стала его плотью. Поэтому все мои действия и поступки — тоже божественны!

Первые лучи рассвета проникли в комнату новобрачной. И Марку в его полубреду Юнилла показалась жутким потусторонним призраком, похожим на демоническое дитя со струйкой крови, бегущей из окровавленного рта.

Он оттолкнул ее со своего пути и начал звонить в колокольчик, пытаясь позвать Диокла и врача. Но обессилев, тяжело рухнул на кровать, обхватив голову руками.

— Ты сделала это, потому что Нерон обещал мне открытый судебный процесс.

— Ты ничего не понимаешь. Ты вообще ничтожество!

— Ты — раба Вейенто. Ты рассудила, что именно он явится для тебя надежной гаванью после того, как корабль, на борту которого ты сейчас находишься, затонет.

— Предатель, предатель, предатель! — закричала она, придя в дикий экстаз, граничащий с истерикой. — Ты потерпишь поражение во всем, за что бы ты ни взялся, и бесславно умрешь! Ты — грязь, ты — прах, ты — ничтожество! Ты даже свинью не принес в жертву богам ради меня! Я ненавижу и презираю тебя!

Когда он медленно откинулся на подушки, и его глаза начали стекленеть, но все еще оставались открытыми, Юнилла внезапно поняла, что он вовсе не собирается умирать, во всяком случае в течение ближайшего времени. Состав яда, который она узнала от одного заключенного-этруска, должен был действовать мгновенно. Неужели Марк Юлиан выживет? Нерон спасет ее от преследования, если Марк умрет, но если он останется жив, она будет всю жизнь до самой смерти дрожать от страха, опасаясь его мести.

Дрожа от ужаса, она начала подкрадываться к нему, намереваясь задушить его подушкой. Но в это самое время в комнату вошел Диокл.

Он остановился в растерянности, открыв рот от изумления.

— Сходи за Талесом и его аптечкой противоядий, — распорядился Марк Юлиан, голос его звучал хрипло и сдавленно. — Отведи Юниллу в ее покои и прикажи не спускать с нее глаз — и никому ни о чем не говори.

Он ощущал, что его состояние постепенно стабилизируется, но Марк не был уверен в том, что уже избежал опасности. «По-видимому, в жертвенном ягненке авгуры действительно увидели гнездо червей, но скрыли это от всех», — подумал Марк.

Вместе с крепким привратником Диокл увел сопротивляющуюся Юниллу. Оставшись один, Марк глубоко задумался. И вот неожиданно вместо Юниллы перед ним предстал дразнящий образ другой женщины. Может быть, это явилось следствием только что пережитой смертельной опасности или продолжающегося действия яда. Он увидел в волшебном зеркале перевернутый образ Юниллы. Это была совсем другая женщина, не тронутая порчей городов, невинная и в то же время сильная и яростная, словно стихия, отважная и любознательная, обладающая душой философа. Это видение напомнило ему деву-воительницу, о которой он читал в документах отца, и которую представлял себе удивительным существом. «Кто еще, скажите, со времен древних царей проявлял подобную преданность…» С горечью Марк осознал, что всю жизнь стремился обрести родственную душу и в этом видении ему предстала женщина, о которой он мечтал. Марк отогнал усилием воли далекий образ. У него просто не было времени на подобные мечты, пока Нерон жил на этой земле. Он должен был восстановить доброе имя отца.

Глава 11

Нрав Нерона был слишком переменчив, поэтому Марк Юлиан не решился отослать Юниллу прочь из своего дома. Он рассудил, что лучше будет запереть ее в одной из комнат и хорошенько стеречь. Надо было лишить ее возможности предпринять новое покушение на его жизнь. При свете ясного утра она показалась ему очень жалкой и вызывала скорее сочувствие, чем желание мстить, Марк не хотел причинять ей зла — он хотел только избавиться от нее. Теперь он ясно сознавал, что Нерон преследовал определенную цель, настаивая на его женитьбе: Император хотел внедрить в его дом шпиона, фанатично преданного самому Нерону, Юнилла должна была подслушивать и передавать Императору истинное мнение Марка о его поэтических сочинениях, о том, как он правит страной — поскольку Нерон верил в то, что обреченный на смерть человек говорит всегда только правду, и его устами часто высказываются сами боги.

Но после всего случившегося Нерон, похоже, потерял всякий интерес к Марку, он считал, что ему надо отвлечься от дел. А дела в Империи тем временем с каждым днем шли все хуже и хуже, Император терял контроль над армией. Когда легионы, находящиеся в Испании, объявили своего командира Гальбу Императором и начали марш на столицу для того, чтобы свергнуть Нерона, у того начался очередной приступ безумия. То он срочно собирал заседания Сената, на которых вместо того, чтобы выступить с подготовленной речью, демонстрировал проект нового водопровода, разработанный им самим. То вдруг начинал подготовку к военной кампании и объявлял, что будет бороться за свой трон. Но он намеревался взять с собой в поход весь необходимый театральный реквизит, чтобы иметь возможность показывать солдатам сочиненные им трагедии. Кроме того он намеревался выступить во главе войска в окружении личной гвардии, которая должна была состоять из его любовниц, одетых, как древние амазонки, и вооруженных топорами. Он даже распорядился обстричь им волосы и сделать всем мужские прически, но вскоре Император оставил свой план, поскольку ему в очередной раз удалось убедить себя, что все в порядке, и его дела идут превосходно.

Суд над Марком Юлианом-младшим был назначен на конец месяца мая. Он был всего лишь одним из многих в ужасной череде судебных процессов, в которых рассматривались дела по обвинению Сенаторов в измене. Причем Нерон заставлял остальных Сенаторов, которые, в свою очередь, тоже должны были подвергнуться суду, приговаривать своих собратьев к смерти, ни у кого не было надежды избежать страшной участи.

Утром в дом Марка Юлиана явились десять преторианцев в позолоченных доспехах, чтобы отвести его в Курию, где заседал Сенат. Путь был недлинным, но на улицах после ливня стояли лужи, и Марку казалось, будто город нарочно хочет вымазать его грязью, чтобы унизить. Все его чувства были в этот день страшно обострены, он подмечал самые обычные явления и удивлялся им. Красные черепичные крыши домов, расположенных на склоне высокого холма, казались ему ступенями огромной лестницы, ведущей прямо в небо. Первые лучи солнца играли бликами на влажной, мощеной булыжником мостовой, превращая камни в темные таинственные драгоценные каменья. Все поражало его сегодня — и валяющийся в грязи жалкий цветок, и толпящиеся у пекарен люди, с надеждой вдыхающие аромат свежего хлеба. У него было такое чувство, будто он прощался с этим городом — городом, который вскормил его, духом которого была исполнена вся его жизнь; этот жестокий, роскошный, сияющий город превратил его в раба, затем освободил его, а теперь ставил перед ним трудную, почти невыполнимую задачу, словно на простого смертного человека он накладывал бремя, которое было по силам лишь Геркулесу. «Вот и все, Эндимион. Выполню ли я свою задачу с блеском или потерплю позорное поражение, в любом случае я паду жертвой этого города».

Центральные улицы в это время были запружены народом, так что когда Марк Юлиан подошел к Старому Форуму, преторианцы вынуждены были разгонять людей, чтобы проложить ему дорогу. Ремесленники, вольноотпущенники, аристократы и нищие стояли рядом, плечом к плечу. Марка поразило то, что люди молчали и, несмотря на многолюдье, было довольно тихо. Он не сразу понял, зачем этот народ собрался здесь, и только постепенно осознал: люди пришли, чтобы показать свою любовь к нему. Марк знал, что о его свадьбе ходят уже легенды, и народ превратил его в героя; его отважное поведение и самоотверженность спасли жизни нескольких заговорщиков, которых назвал Домициан; люди расценили почти как чудо то, что его твердость умерила пыл и кровожадность Нерона. Но Марк не знал, что передающиеся из уст в уста рассказы о нем привели в движение все слои общества, в недрах которого уже вызревал протест против правления безумного Нерона.

Окруженный гвардейцами, Марк Юлиан подымался по ступеням здания Сената, стены этого почтенного старого строения были покрыты сажей, оставшейся на них после пожара, устроенного Нероном в Риме. В Курии, как всегда, кипела жизнь, банкиры и бухгалтеры спешили по своим делам, мимо Марка прошла группа чужеземцев с восточными лицами. Несмотря на то, что рядом располагались величественные храмы и правительственные здания, Курия сильно выделялась среди этих построек своей особой мрачной значительностью, Марку казалось, что ее строгие колонны взирают на него сверху вниз с осуждением. Как всегда, когда он попадал сюда, у него возникло чувство, что за ним наблюдают глаза давно умерших людей — это было древнее священное место, где собирались многие поколения римлян. Под фундаментом этого здания кровь многочисленных жертвоприношений, превращенная в пыль, смешалась с прахом древних римских царей, ставших уже мифом. Многие смельчаки, которые отваживались подниматься по этим ступеням среди ночи, утверждали, что слышали среди колонн голос давно умершего Цицерона и видели призраки других великих мужей, явившихся сюда из стигийского мрака.

Проходя в широкие, украшенные бронзой двери, Марк Юлиан ощущал на себе взгляды людей. «Сегодняшняя жертва прибыла», — как бы говорили они. Тем самым эти люди чувствовали себя в безопасности хотя бы на сегодняшний день, а завтра очередь может дойти до каждого из них.

Сенаторы восседали в просторной мрачной зале, одетые в белые одежды, они были похожи на облако. Марк невольно почувствовал сильное волнение, войдя в эту священную обитель, как будто он вдруг оказался среди богов на Олимпе. Здесь, в этой зале, решались судьбы многих поколений, определялись судьбы многих наций. Пол, выложенный из чередующихся светлых и темных мраморных плит, был похож на доску, на которой боги играли в роковую игру.

Четыреста Сенаторов сидели полукругом на резных скамьях, расположенных ярусами. Нижние сиденья были оставлены для почетных гостей и членов императорской фамилии. Напротив Сенаторов находилось возвышение, здесь восседал Консул Мессалин, здесь же находился Вейенто, выступающий в роли главного обвинителя, ему помогали еще три обвинителя более низкого ранга. За этим возвышением располагался высокий помост, где восседал сам Император. Здесь Нерон мог покрасоваться во всем своем великолепии. Он сидел на троне, опершись на подлокотники из слоновой кости, вырезанные в форме львиных голов, в роскошной тоге с золотой каймой. Он возвышался над всеми, словно грозный бог, трон казался слишком узким для его обрюзгшего тела. Марку Юлиану он напоминал мешок с картошкой, старательно втиснутый в императорские пурпурные одежды. Тяжелая, украшенная множеством драгоценных камней диадема, казалось, вдавливала его голову в плечи. Он сидел совершенно неподвижно, только его злые глаза беспокойно бегали, словно он обыскивал ими все помещение, стараясь раздобыть такие сведения о каждом человеке, которые утаивали, по его мнению, от него доносчики. Он подмечал все, что казалось ему подозрительным — и то, как кто-то восхвалял его, а сам при этом морщился, и то, как кто-то опускал глаза, чтобы скрыть неодобрительный взгляд.

Марк Аррий Юлиан занял одно из мест, предназначенных для обвиняемых. Он заметил, что даже те люди, которых он считал своими союзниками, едва кивают ему, они, по-видимому, не могли поступить иначе, находясь под пристальным наблюдением Нерона, который вглядывался в лица окружающих и время от времени делал какие-то записи. Два человека глядели на Марка с открытым дружелюбием: одним из этих людей был Сатурнин, давний друг отца Марка, человек, всегда плывущий против течения. Выражая свои дружеские чувства к Марку, он подвергал себя большому риску. «Почему природа производит на свет так мало людей, подобных этому человеку?» — думал Марк.

Вторым человеком был Домициан, сидевший на верхнем ярусе, где были места для гостей. Он мало чем рисковал, дружески кивая Марку и поддерживая его своей улыбкой, — потому что Нерон не обращал обычно на него никакого внимания, считая Домициана слишком ничтожным человеком, и во всяком случае Император был близорук, а Домициан сидел довольно далеко от него, так что Нерон не смог бы разглядеть его улыбки даже с помощью большого изумруда, который Император часто использовал из-за плохого зрения. Домициан же устраивал целое представление, демонстрируя свои дружеские чувства к Марку, и Марк вдруг понял: теперь, когда он стал чем-то вроде народного героя, Домициан хочет показать всем, что Марк Аррий Юлиан его близкий друг.

Главный авгур, взяв в руки свой искривленный жезл, начал ритуал гадания. Сначала он поставил перед собой деревянную клетку, в которой находились священные цыплята. Проговорив слова молитвы, он бросил им горсть зерна, и конечно же, добрые предзнаменования не заставили себя долго ждать: голодные птицы с жадностью набросились на еду. Марк давно уже перестал удивляться тому, что почему-то никто не хотел замечать: цыплят держали впроголодь несколько дней перед священным ритуалом. «Традиция, правящая в этом древнем священном месте, — размышлял Марк, — делает всех слепыми». Сенат как единое целое представлялся ему теперь древним дряхлым старцем, который давно уже стоял у края могилы, но все еще старался держать голову прямо и горделиво, делая вид, что не замечает: с ним советуются только по привычке, не принимая, впрочем, всерьез его советов. Марк воспринимал свою службу в Сенате, как неприятную тяжелую обязанность, часто скучая на его заседаниях, на которых Сенаторы метали громы и молнии по какому-нибудь пустяковому делу, потому что непустяковые дела Император решал самолично. Поэтому Марк испытывал сейчас странное чувство — те, кто навевал на него всегда скуку смертную, должны были осудить теперь его на смерть.

Консул Мессалин поднялся со своего места и водрузил на алтарь у подножия позолоченного изваяния богини Победы с распростертыми крыльями большую чашу с курящимися благовониями. После этого Консул открыл заседание Сената. Сначала Сенаторы рассматривали текущие дела. Между ними разгорелся небольшой спор, какому из двух городов в Галлии предоставить право воздвигнуть новый храм в честь Божественного Нерона. Затем рассматривалось ходатайство одного из сирийских городов, жители которого умоляли освободить их от уплаты налогов в этом году по причине страшной эпидемии чумы. Когда все эти вопросы были решены, Консул встал и объявил голосом, который дрожал от злорадства и скрытой угрозы:

— Марк Аррий Юлиан, выйди вперед! Сенат будет рассматривать твое дело.

Марк Юлиан встал, он был одет в серый плащ по случаю траура. Неожиданно вспомнив об отце, он ощутил прикосновение к коже своего амулета и сразу же почувствовал, что земля хранит его, и он снова обрел спокойствие и полную уверенность.

Когда он шел по зале, чтобы предстать перед Консулом и троном Императора, все голоса смолкли и воцарилась полная тишина, гулкое пространство огромного помещения оглашалось лишь звуком его шагов. Все присутствующие сразу же увидели, что перед ними не дрожащая от ужаса жертва. Марк Юлиан отвесил легкий поклон в сторону Императора, затем повернулся лицом к Сенаторам. Когда он разглядывал их пристальным, бесстрашным, изучающим взглядом, который, казалось, проникал в самую душу каждого из них, Сенаторам на мгновение почудилось, что это они сами находятся под судом. «Этот человек не способен на предательство», — все присутствующие осознали это с полной определенностью, прежде чем Марк Юлиан произнес хотя бы одно слово.

Домициана охватила черная зависть. Он понял, что в глубине души надеялся: этот суд унизит и растопчет его друга. И что же он увидел теперь? Ему даже показалось, что на губах Марка играла легкая улыбка, как будто все происходящее забавляло его. Похоже, этот безумец не знал, что уже вышел на берег Стикса и лодка перевозчика Харона ждет его.

Вейенто поднялся со своего места и приготовился говорить. Его болезненное желтоватое худое лицо было сурово, глубоко запавшие, выцветшие глаза глядели вкрадчиво. От этого человека веяло духом смерти. Кожа его была мертвенно-бледного цвета и сквозь нее отчетливо проступали кости черепа. Тонкие плотно сжатые губы свидетельствовали о скрытности его натуры, никто не видел, какое удовольствие получал этот человек от своей роли обвинителя. Он давно уже научился прятать свои чувства, скрывать за своей внешней бесстрастностью обуревавшие его страсти и желания. Враг не мог застать его врасплох. «Вейенто поразительно вписывается в этот мир, — размышлял Марк. — Единственное, чему он предан до конца, это — власть, причем его не тревожит, исходит ли от власти добро или зло, поэтому он способен убивать и крушить с бесстрастным видом все на своем пути, словно хищная акула».

Вейенто не просто предвкушал победу, он считал, что уже одержал ее и сегодняшний судебный процесс был торжеством в ее честь. Приговоры судов, на которых рассматривались дела об измене, были предрешены: Сенаторы никогда не отваживались пойти против ожиданий Императора, а тот ждал только одного — обвинительного вердикта. Весь ход такого процесса был пустым представлением. Единственное трудное дело, которое Вейенто предстояло уладить, состояло в следующем: необходимо было ускорить голосование и вынести приговор до того, как возникнет опасность, что обвиняемый поднимет неудобные вопросы, касающиеся махинаций самого Вейенто.

Из трех других обвинителей, участвовавших вместе с Вейенто в процессе, двое были советниками Сенаторов, а один молодым Сенатором по имени Монтан, впрочем, этот молодой человек редко занимался своими обязанностями. Нерон сам избрал его на роль обвинителя, потому что Монтан очень хорошо зарекомендовал себя в застольных состязаниях, проводившихся в этом году на борту корабля Нерона во время праздника в честь бога Марса. Монтан выпил тогда такое количество вина, которое могло бы свалить с ног десять человек, и съел целого молочного поросенка. Такую прожорливость, по мнению Нерона, следовало непременно отметить наградой.

Битый час Вейенто перечислял многочисленные преступления, которые власти приписывали Юлианам, отцу и сыну. Голос Вейенто был вовсе не таким бесцветным и невыразительным, каким была вся его внешность. Он был громким и звучным, так что обвинитель завладел скоро вниманием всех собравшихся. Вейенто заявил, что Юлиан-старший использовал все средства, в том числе и сверхъестественные, чтобы добиться гибели Нерона. Он хотел, кричал обвинитель, посадить на трон своего сына! В конце этой страстной речи Нерон был полностью убежден в безоговорочной виновности Юлиана-младшего. Император сидел теперь, наклонившись вперед, на его одутловатом лице читалось выражение напряженного внимания, его пухлые руки сжимались в кулаки от ярости.

После вступительной речи Вейенто перешел к допросу.

— Сын предателя, отвечай! Делился ли с тобой твой отец, Марк Аррий Юлиан-старший, своими преступными планами? И как ты относился к тому, что тебе в этих планах отводилась главенствующая роль?

— Слово «предатель» в твоих устах, мой господин, — начал отвечать Марк Юлиан голосом, не уступающим по суровой звучности голосу Вейенто, — слишком опасное оружие. Неужели ты не боишься, что это оружие однажды окажется в чужих руках и будет направлено против тебя самого? И как легко и просто оно слетает с твоих уст! Ведь у тебя нет никаких доказательств. Даже те свидетели, которых ты пытался подкупить, отказались выступить против нас.

В зале после таких слов воцарилась напряженная тишина. Многие не верили своим ушам, как мог осмелиться Марк Юлиан бросить обвинение в подкупе свидетелей такому влиятельному всесильному человеку, как Вейенто?!

Вейенто, умевший держать себя в руках при любых обстоятельствах, изобразил на лице улыбку сожаления. «Безумец, похоже, всерьез считает, что это настоящий судебный процесс! — думал он. — О, боги! Ну, ничего, это не испортит мое торжество, а придаст всему празднику более живой характер!» Вейенто взглянул на Нерона, который, казалось, решил немного вздремнуть, откинувшись на спинку трона.

— Время — вещь драгоценная. И мы, похоже, привыкли ценить его больше, чем ты, — негромко промолвил Вейенто. — Твоя вина установлена. Разве не было приказа об аресте твоего отца?

— По-твоему, арест — доказательство вины? В таком случае ты действительно сэкономишь уйму времени. И избавишь нас от судебных процессов. Нам больше не понадобятся ни законы, ни следствие, только солдаты!

Робкие осторожные улыбки появились на лицах присутствующих. Нерон приоткрыл глаза с таким недовольным видом, как будто его разбудили, не дав отоспаться после разгульного ночного кутежа. Невозможно было с уверенностью сказать, сердится он или забавляется в эту минуту.

Тогда Вейенто решил разыграть приступ ярости. Он кричал хорошо поставленным голосом гневные слова, которые отдавались эхом среди каменных стен огромной залы.

— Сам Император приказал арестовать его! Так, по-твоему, он не соблюдает законов?

Это окончательно вывело Нерона из полудремы. Он с выражением глубокого оскорбления взглянул на Марка Юлиана.

— Он тоже может впадать в ошибки, — мягко заметил Марк Юлиан. — Император распорядился арестовать моего отца по совету, данному тобой. Императора могут ввести в заблуждение неправильные советы и недобросовестная информация. К сожалению, такое встречается. Поэтому настоящий судебный процесс — это скорее процесс между мною и тобой, нежели между мною и государством.

— Уверяю тебя, твое положение слишком серьезно, для того чтобы терять время, изощряясь в софистике.

— Да, и ты приложил немало стараний к этому.

— Неужели каждое последующее поколение в вашей семье превосходит предыдущее по своей дерзости и наглости? Твои дети, наверное, будут просто мочиться на трон.

— Трон от этого пострадает меньше, уверяю тебя, чем правосудие и справедливость от твоих нападок на них.

Эти слова вызвали осторожный смех, многие украдкой взглянули на Нерона, чтобы увидеть его реакцию. Нерон смотрел на Марка Юлиана с возрастающим интересом, словно на гладиатора-новичка, который неожиданно начал одолевать своего опытного соперника. Вейенто заметно уступил свои позиции, но не потому, что признал поражение, а скорее сделал это намеренно, как хищник, который отступает на несколько шагов от своей жертвы для решающего броска.

— Заговорщики открыто собираются в твоем доме в девятый день каждого месяца, — произнес он обычным голосом, и вдруг истошно закричал: — Опровергни это!

— Да. Деспот, против которого мы замышляем, это невежество. Мы ведем беседы о природе и духе, а не о правительстве.

— Среди философов много мошенников, ваша философия предательская сама по себе. Твой Зенон учит, что править должны мудрецы, а мудрецами вы, конечно, мните только самих себя. Твои друзья, в частности, говорили на этих сборищах… — он сделал паузу, чтобы взять в руки записи, которые услужливый Монтан с готовностью протянул ему. Вейенто театральным жестом развернул свиток и, держа его перед собой в руках, зачитал: — «только кротость может удержать правителя от жестокостей и убийств. Когда правитель с головой уходит в свои страсти и живет только чувством мести, долг мудреца сокрушить такого тирана и освободить народ».

— Мы живем в конкретном мире, мой господин, а не среди общих слов и фраз. Я не могу понять, каким образом эти слова могут быть соотнесены с нашим сегодняшним днем… если, конечно, ты не считаешь Императора Нерона тираном.

Эти слова вызвали на лице Нерона холодную улыбку.

— Ах ты, хитрая змея! — вскричал Вейенто. — Это твой отец считал нашего Божественного Повелителя тираном и ты вместе с ним! Все знают об этом. Он считал себя более образованным человеком, более нравственным, более пригодным к роли правителя. Он подсчитывал часы, которые проводил в кабинете, и сравнивал их со временем, которое наш Божественный Император проводил на играх и скачках. И вот, когда он решил, что положение Императора пошатнулось, он нанял варваров, чтобы те отправились на юг и помогли ему и его сторонникам-бунтовщикам напасть и захватить Галлию. Его план мог бы вполне удасться, если бы кучка еще более диких варваров не разбила его силы. А теперь достаточно об этом!

Вейенто многозначительно посмотрел на Консула, надеясь, что тот объявит голосование. Но Мессалин ждал знака Нерона, а Император в это время, похоже, наслаждался редким представлением.

Марк Юлиан считал победой то, что ему удалось сохранить спокойствие в течение всего этого мутного потока слов. И его ответ был предназначен не для Вейенто и не для Сенаторов, он скорее обращался к духу своего отца. Произнося свою отповедь, Марк смотрел на то место, где обычно сидел его отец.

— Мой отец, Марк Юлиан, был, возможно, единственным человеком среди вас, который никогда не имел подобных мыслей. Он был слишком старомодным, чтобы судить тех, кто стоит у власти. Он оставлял это право богиням Судьбы. Он был человеком старой закваски, человеком, для которого долг священен. Он отдал всю свою жизнь служению государству, защищая его границы, а в награду получил позорную смерть! Я хочу доказать вам то, что привлечение на свою сторону Видо было вынужденным, явилось как бы актом отчаяния…

Вейенто швырнул тяжелую книгу на стол.

— Довольно! Мы не хотим больше слушать напыщенных разглагольствований этого преступника!

Но Нерон чуть заметным жестом руки приказал Марку Юлиану продолжать. Марк Юлиан вытащил два свитка, которые прятал до этого под своей туникой.

— Я намерен огласить некоторые данные, взятые из документов ведомства Военного Казначейства. Документы датированы временем, когда наш господин обвинитель стоял во главе этого ведомства…

Вейенто вырвал документы из рук Марка Юлиана.

— Эти сведения не были представлены судьям, проводившим расследование!

Но Нерон был уже заинтригован всем услышанным и хотел знать причину такого явного недовольства Вейенто появлением документов, поэтому он быстро нацарапал записку и передал ее Консулу.

— «Суд считает, что эти документы могут быть использованы», — зачитал Мессалин каракули Императора.

Марк Юлиан почувствовал прилив радости.

— А вот данные из документов моего отца, касающихся снабжения и ресурсов, суд может сравнить эти документы, относящиеся к одному времени.

— Эти документы — фальшивка, изготовленная нашими врагами, — закричал Вейенто.

Марк Юлиан бросил на Вейенто взгляд, которым обычно взрослый одаривает ребенка, пойманного на лжи. На лице Нерона появилась самодовольная улыбка, за которой, впрочем, таилась угроза.

— Я так не думаю, — мягко возразил Марк Юлиан, — как, надеюсь, сразу же выяснит суд, между сведениями, которые содержатся в документах отца, и данными из отчетов Казначейства существует ряд серьезных расхождений. Но самое любопытное состоит в том, что эти разночтения исчезают в тот год, когда Вейенто не занимался делами этого ведомства, и появляются вновь, когда он снова занял это место.

В глазах Вейенто на мгновение отразился испуг. Как Юлиану удалось все это выяснить? Для сбора всех этих сведений ему надо было похитить книги с отчетами, запертые в военном ведомстве. Значит, он действовал как вор в ночи!

— Фальшивка! Все это фальшивка!

Нерон что-то прошептал гвардейцу, несущему караул рядом с его троном. А затем он бросил угрожающий взгляд на Вейенто. Вообще-то Император не считал растрату и хищение казенных средств таким уж страшным преступлением, некоторые расхитители могли даже быть полезны — например, в таких делах, как выкачивание денег из провинций. Но Вейенто поклялся ему всеми богами, что за ним не водится грязных делишек, которые мог бы разоблачить Марк Юлиан перед Сенатом. Теперь же дело оборачивалось таким образом, что он сам, Император Нерон, выглядел дураком наряду с Вейенто. Потому что, оказывается, Марк Юлиан-старший говорил правду, когда отрицал возведенные на него обвинения.

Гвардеец взял оба свитка с документами и отдал их на изучение Императору. Сенаторы взирали теперь на Марка Юлиана с растущим изумлением. Никому еще не удавалось нанести такой удар неуязвимому Вейенто. Вейенто явственно ощутил, что чаша весов склоняется в другую сторону, и он теряет свое преимущество. Больше всего на свете его пугала не сама смерть, а это состояние обреченности, как будто бы находишься на палубе тонущего корабля.

Марк Юлиан тоже ощущал призрак смерти, витающий в этой зале. Он, конечно, видел, что все Сенаторы на его стороне, им нравилась демонстрация сыновней преданности, особенно в таких условиях — когда сын, чтобы восстановить доброе имя отца, подвергает свою жизнь смертельному риску. Но несмотря на серьезность выдвинутых им обвинений против Вейенто, Марк знал, что у Нерона нет никаких причин щадить его самого, нет у Императора и причин прекращать преследование семьи Юлиана.

Вейенто тем временем поднялся и начал прохаживаться, глаза его горели, бледные губы были плотно сжаты. Он никак не мог понять, каким образом дело могло дойти до столь бесславного конца. За полчаса он из влиятельного человека превратился в преступника, обреченного на неминуемую гибель, подобно самому Юлиану. Собравшись с силами, он опять пошел в атаку.

— Все это не меняет сути дела! Если бы в племени этих варваров, хаттов, не произошел внутренний раскол, — продолжал он, с трудом вспомнив и воспроизведя название племени, — твой отец поднял бы на нас этих кровожадных дикарей и несомненно захватил бы всю Галлию!

— Причиной раздоров в племени хаттов, сограждане, — сказал Марк Юлиан, — были мы сами. Думаю, что здесь никто не сомневается во враждебности вождя Бальдемара. Пусть господин обвинитель назовет ту причину, из-за которой Бальдемар напал на Видо.

— Почему подобные вопросы ты задаешь мне?

— От твоего ответа зависит, будет ли подтверждена вина моего отца или его признают невиновным.

Нерон кивнул Вейенто, требуя, чтобы тот отвечал.

— Это была месть за похищение его дочери, — неохотно ответил Вейенто.

— Нет, с Бальдемаром были воины многих соседних племен. Ты хорошо знаешь, или тебе по крайней мере следует знать, что германские племена образуют одно союзное войско только тогда, когда надо противостоять одному общему врагу — Риму. Если бы Видо был оружием, направленным на нас, Бальдемар ни за что на свете не напал бы на него. Напротив, Бальдемар непременно присоединился бы к нему. Но нет. Вождь варваров по имени Видо был использован как орудие против своего собственного народа. Мой отец был ни в чем не виновен, и он принял смерть из-за твоей алчности! — голос Юлиана зазвенел и почти сорвался на крик. — Ты придумал все дело, для того чтобы погубить отца и, таким образом, скрыть свои собственные преступления!

Отзвуки его голоса медленно замирали в напряженной тишине огромной залы, и в этот момент многие из членов Сената ощутили, что их страх перед Нероном начинает отступать. Отвага Марка Юлиана была заразительна — она манила их возможностью сбросить с себя рабскую покорность и не дрожать больше каждый день от страха.

Вейенто моментально поменял тактику и начал подбираться к Марку Юлиану с другого бока.

— Чтобы подорвать мощь нашего государства, твой отец использовал колдовство! В документах остались неопровержимые свидетельства того, что он советовался на этот счет с ведьмой по имени Рамис и пытался даже узнать у нее день смерти Нерона.

Услышав это обвинение, Марк Юлиан ощутил надежду окончательно ниспровергнуть своего противника. Вейенто, наконец, угодил в одну из тщательно расставленных ловушек. Это обвинение в действительности подкинул ему сам Марк Юлиан через «свидетелей», которых подкупил для этой цели и подослал к Вейенто, когда тот собирал материалы для судебного процесса. Марк хотел, чтобы Нерон услышал его ответ на подобное обвинение.

— Это, отчасти, верно, но моего отца вовсе не интересовал день смерти Императора. Его целью было узнать средство от мучивших его в ту пору ночных кошмаров — возможно, он уже тогда предчувствовал свою близкую смерть. Ведунья действительно знала средство — она научила его заклинаниям и дала необходимые целебные травы, — кстати, обо всем этом мой отец тщательно и подробно докладывает в своих рапортах. Он и мне писал о чудодейственной эффективности этих средств.

Марк прекрасно знал, что самого Нерона тоже терзают ночные кошмары с тех пор, как он убил свою мать, и пытаясь избежать нападения Фурий — богинь мести — он никогда не ложится дважды спать в одной и той же спальной комнате своего Золотого Дома. Император разослал гонцов во все концы света вплоть до Индии за каким-нибудь снадобьем, способным облегчить его муки. Хитрость Марка Юлиана сработала: Нерон клюнул и в его глазах зажегся неподдельный интерес.

«Опять эта змея выскользнула у меня из рук», — в ярости подумал Вейенто.

Нерон написал какую-то записочку и приказал отнести ее обвинителям — сам он очень редко говорил в собраниях, поскольку берег свой голос для пения на сцене. Монтан зачитал записку Императора, в которой содержался вопрос, обращенный к Марку Юлиану:

— Где сейчас эти целебные смеси?

— Они погибли в огне, мой господин, того несчастного пожара, который недавно разыгрался в моем доме. Но я могу при желании вспомнить состав тех смесей и, думаю, со временем можно было бы восстановить это целебное снадобье.

Вейенто проклинал в своей душе все на свете. Марк Юлиан подбросил Нерону мощный аргумент в свою пользу — Император не мог теперь не оставить его в живых, по крайней мере временно. «Но у меня есть еще одна стрела в колчане, — мстительно подумал Вейенто, — и у этой стрелы отравленный наконечник!»

Он изготовился сделать смертоносный выстрел и протянул свою изможденную руку к Монтану, который с самодовольной улыбкой, напустив на себя важный вид, поднялся и подал главному обвинителю что-то, похожее на небольшую пачку писем. Вейенто поднял руку с листками вверх, чтобы все видели их.

— Марк Аррий Юлиан, это философские сочинения, написанные твоим отцом и представляющие собой поистине бесконечное перечисление гнусностей и мерзких преступных мыслей!

— Как они попали к тебе? — резко спросил Марк.

— Это к делу не относится; скажем так, это подарок суду.

Тогда Марк Юлиан проговорил с глубоким смирением:

— Мой отец возил эти сочинения повсюду с собой, но не он их автор. И честно говоря, я согласен со всеми мыслями, высказанными в них.

— Прекрасно! Раз ты признаешь правоту этих строк, то тогда не имеет никакого значения, писал их твой отец или кто-нибудь другой! Давайте возьмем наугад любой отрывок из этого сочинения… Ну хотя бы вот этот, он содержит наглые нападки на пристрастия нашего Божественного Повелителя к играм: «Представления, которые разыгрываются на аренах и сценах, низменны и жестоки; они развращают души тех, кто смотрит их, потому что бесконечные кровопролития разжигают неестественные страсти в человеке и возбуждают спящую внутри нас звериную жестокость…»

— Я не понимаю…

— Замолчи, пронырливая змея!

— Пусть говорит! — раздался голос Нерона, в первый раз за время судебного процесса.

От этого бесцветного сдавленного голоса всем стало не по себе. Похоже, все происходящее пробудило живейший интерес в Нероне, он сидел на троне, наклонившись вперед и загадочная улыбка блуждала на его одутловатом лице.

— А теперь послушайте вот это! — продолжал Вейенто, довольный тем, что снова получил преимущество. — В этом месте делается попытка — хотя и довольно неуклюжая — развенчать нашего Божественного Императора как правителя, показав его некомпетентность. Причем эти фразы подчеркнуты красным. «Тот, кто имеет власть надо всеми, поистине находится в услужении у всех». Я поражаюсь тебе, Юлиан, сам я нахожу эти слова довольно банальными и во всяком случае неновыми… Могу я продолжать?

— Пожалуйста, — отозвался Марк Юлиан. — Твои речи ласкают мне слух.

— Ну тогда слушай. «Даже Юпитер не может метать громы и молнии, не посоветовавшись прежде со всеми небожителями, обитающими на Олимпе. Если даже сам Юпитер не считает себя вправе поступать единовластно, то как же может позволять себе делать это простой смертный? Правитель, который не прислушивается к воле народа, должен неизбежно утратить свой трон». Это пахнет изменой, вот что я скажу! Ты, следовательно считаешь, что наш Император неправ, когда отвергает наши советы. Похоже, ты сам себя загнал в ловушку, Марк Аррий Юлиан.

— Так, может быть, ты велишь арестовать автора этих строк? — спокойно промолвил Марк Юлиан.

И внезапно Вейенто все понял. Уже готовые было сорваться с его уст слова застыли, словно птица, остановленная в полете. То, что он уже сказал, невозможно было вернуть назад. Хищник попал в ловушку, расставленную ему его жертвой.

— Эти слова, — объяснил Марк Юлиан, обращаясь к Сенаторам, — мой отец переписал из сочинения одного знаменитого ученика философа Сенеки, и он всегда возил эти записи с собой, потому что восхищался стилем и смыслом этих строк; учеником, как известно, был Нерон. По-видимому, мой отец был более высокого мнения о стиле юного принца, чем ты, Вейенто. Очень жаль. Если ты считаешь, что в словах Императора содержится измена, то к чему тогда весь этот суд надо мной?

В зале воцарилась тишина, которую через несколько мгновений нарушили оживленные возгласы Сенаторов. Гул взволнованных голосов все нарастал, и в их шуме тонули громкие протесты Вейенто:

— Ты сам все подстроил! Ты подкинул мне эти записи! Я прекрасно знаю ученические сочинения Императора, в них нет этих строк! Суд не позволит, чтобы над ним измывался преступник!

Нерон уставился на Вейенто пылающим взором, в котором горела первобытная ярость испорченного ребенка, обманувшегося в своих ожиданиях.

Эту ловушку Марк Юлиан задумал давно, он написал в свое время отцу, который служил тогда еще Военным Правителем Верхней Германии, и оба они, предчувствуя надвигающуюся опасность, воплотили план Марка в жизнь. «Самое безопасное в наше время, — писал Марк отцу, — это носить с собою сочинения Нерона в качестве своего рода фетиша». Юлиан-старший, хотя и не очень вдумывался в хитроумные планы сына, однако, все же выполнил его просьбу Сочинения юного Нерона были положены на погребальные носилки вместе с телом отца Марка, и пролежали всю ночь в храме, а утром тело должны были сжечь на погребальном костре. Марк воспрянул духом, когда обнаружил наутро, что рукопись похищена.

Нерон написал какое-то распоряжение и передал его центуриону преторианцев, который сразу же повернулся и показал жестом Вейенто, чтобы тот следовал за ним. Наступила тишина. Вейенто с ужасом глядел на гвардейца, не в силах пошевелиться: его хитрость и коварство не спасли его! Он чувствовал себя, словно паук, запутавшийся в собственной паутине Нарочито медленными движениями Вейенто опустил руки и положил свои записи на стол. Затем он встретился глазами с Марком Юлианом, его непримиримый взгляд как бы обещал молодому человеку: «За это ты поплатишься! Ты примешь жалкую смерть, и вороны выклюют твои глаза, если только боги дадут мне хотя бы малейший шанс отомстить тебе».

Вейенто был взят под стражу десятью гвардейцами и уведен из зала заседания. Сенаторов снова охватил ужас — такого еще никогда не было! Никогда прежде члены Сената не подвергались аресту прямо на глазах своих собратьев, в священных стенах Курии. Они переговаривались напряженным шепотом о том, что ждет теперь Вейенто — ссылка или казнь.

Консул Мессалин встал со своего места и звучным, хорошо поставленным голосом провозгласил:

— Все, кто за оправдательный приговор обвиняемому, станьте справа!

Все замерли, затаив дыхание, никто не осмеливался пошевелиться: в этом случае трудно было предугадать волю Императора. В начале процесса он без сомнения желал гибели Марка Аррия Юлиана. Нерон никогда не любил эту семью, кроме того он жаждал завладеть древними поместьями Юлианов. Но сейчас было очевидно, что молодому Юлиану удалось сыграть на слабостях Нерона.

Взгляд Императора выражал полную растерянность, подданным вовсе не следовало видеть своего Повелителя в таком состоянии. Гвардейцы, стоявшие в почетном карауле возле трона, напряженно замерли и старательно отводили глаза в сторону.

Марк Юлиан владел средством, избавляющим от кошмаров! А старый Юлиан действительно всю жизнь носил с собой его ученические сочинения — Нерона так восхитил этот факт, что он не хотел омрачать приятное чувство самодовольства, приговорив к гибели сына верноподданного Юлиана.

Но тут со своего места поднялся Сатурнин и решительно двинулся направо. За ним последовали еще несколько самых отважных членов Сената, решивших использовать благоприятный шанс — поскольку Нерон, по-видимому, все же склонялся к тому, чтобы сохранить жизнь Юлиану-младшему, и надо было своими действиями подкрепить намерения Императора, — иначе он мог передумать. Затем, не сразу, колеблясь, постепенно на правую сторону перешли и все остальные Сенаторы. Оправдательный приговор был вынесен единогласно.

Консул провозгласил голосом, постепенно набирающим силу и высоту:

— Суд признает Марка Аррия Юлиана невиновным в измене!

Толпа, которая теснилась у дверей Курии, разразилась радостными возгласами и одобрительными криками.

«Ему все же удалось это сделать! — думал Домициан, испытывая легкий шок. — Он повернул все так, что его обвинитель был в конце концов сам обвинен в измене. Это неслыханное дело! Наверняка он при этом пользовался покровительством каких-то тайных магических сил. Ведь само его появление в любом месте завораживает людей, его чары противостоят силам разрушения».

Марк Юлиан ощущал в этот момент только одно — сильное облегчение. Наконец-то, доброе имя его отца восстановлено! Но облегчение это длилось недолго: он хорошо видел, что его собственное положение оставалось очень серьезным.

Оправдательный вердикт, вынесенный Сенатом, начал менять настроение Нерона. Марку казалось, что он видит тень, промелькнувшую на лице Императора, и он понял, какую досаду и тревогу испытывает сейчас Нерон. По-видимому, любой вердикт рассердил бы капризного Императора. Если бы Сенат признал вину Марка Юлиана, Нерон посчитал бы, что Сенаторы пренебрегают его нуждами и состоянием здоровья. Оправдательный же приговор внушил Нерону сильные подозрения относительно лояльности Сенаторов к его власти. Он сразу же забыл, что его собственные поведение и настроение во время судебного процесса во многом повлияли на его исход. Император чувствовал себя теперь глубоко уязвленным, возмущаясь и негодуя оттого, что Сенат с такой готовностью оправдал этого философствующего злоумышленника.

Нерон с раздраженным видом двинулся к судебному секретарю. Он начал быстро говорить что-то, а секретарь старательно записывал его слова на покрытой воском дощечке и делал пометки против имен Сенаторов в их списке. Это заняло довольно продолжительное время, в течение которого было исписано несколько восковых дощечек. Затем все дощечки и список с именами Сенаторов были переданы Консулу, у которого перехватило дыхание, когда он прочел то, что было написано на них. На секунду он онемел. Наконец, Мессалин справился с собой и начал читать слова Нерона.

— «Я не стану менять вынесенный вердикт, поскольку уважаю Сенат и не желаю вмешиваться в вынесение судебных приговоров. Но вы все должны знать, что навлекли на себя мое крайнее неудовольствие, оправдав человека, который нанес мне оскорбление, причем неоднократно, делая это с крайней степенью наглости. Так, на своей собственной свадьбе он потешался надо мной, обвиняя в плагиате. Этот судебный процесс явился испытанием на лояльность, и вы не выдержали его. Знайте же, что в начале календ месяца июня в суде будут рассматриваться дела следующих членов Сената, обвиняемых в измене: Гай Сатурнин…» — и дальше последовал целый список, включающий в себя более ста имен. Четвертая часть состава Сената должна была предстать перед судом и наверняка поплатиться своей жизнью.

В зале сразу же раздались приглушенные голоса, выражавшие недовольство, и сдержанный ропот. Марк видел, что эти псы, с которыми так долго жестоко обращался хозяин, готовы наброситься на него. «Неужели Нерон серьезно полагал, что все мы с рабской покорностью подставим свои головы под занесенный меч? Одной искры теперь довольно, чтобы запылало пламя людского гнева. Нерон, мы устроим тебе такой великий пожар, которого ты в жизни не видел. Но сам я не могу зажечь эту искру — ведь я так близок к свободе! Меня оправдали! Впрочем, все это безумные мысли. Пока жив Нерон, не может существовать никакой свободы. Я все же должен сделать это, пусть я погибну…»

Когда в зале воцарилась чуткая тишина, Марк Юлиан повернулся к Нерону.

— Я молю тебя проявить снисходительность. Дело в том, что меня оправдали слишком быстро, и я не успел еще кое-что сказать. Можно я это сделаю сейчас?

Нерон молча глядел на него несколько мгновений, широко открыв от изумления свои и без того огромные глаза навыкате. «Негодяй только что избежал смерти. Неужели он не знает, что ему следует помалкивать и благодарить богов за спасение?» — думал Император, но любопытство взяло верх, и он еле заметно кивнул Марку Юлиану, разрешая тому снова взять слово.

Но прежде чем молодой человек заговорил, перед его мысленным взором неожиданно возник образ девы-воительницы, о которой он читал в донесениях отца. Она глядела на него испытующе и была в этот момент похожа на сильную горделивую львицу. «Кто ты… может быть, ты — покровительница всех самоотверженных, всех, кто добровольно приносит свою жизнь в жертву? У тебя, должно быть, великая душа, раз ты сумела коснуться меня сейчас в этой зале из своего далека».

Марк Юлиан обратился не к Сенаторам, а к самому Нерону.

— Я не желаю получать оправдание от этого суда. Как и не желаю получать прощение от тебя, Луций Домеций.

Собравшиеся замерли в испуге не дыша, многие отвели взгляды, боясь взглянуть на Императора. Марк Юлиан обратился к Нерону, назвав его именем, которое тот носил в детстве, и опустив все титулы и почетные звания.

— Я добился того, чего хотел — восстановил доброе имя отца, — продолжал Марк голосом, набирающим силу. — Я не хочу вашей фальшивой справедливости. Потому что, клянусь Минервой, ваша справедливость так же капризна, как погода!

«Что за безумие нашло на него? — светился вопрос в каждом взгляде, направленном на Марка Юлиана. — Почему вдруг этот человек, который так ловко сумел вытащить себя из беды, сам снова лезет на рожон?»

— Теперь ты наверняка объявишь меня предателем… и все-таки я хочу, чтобы ты знал в глубине души, что я твой союзник, твой друг. Ты окружил себя людьми, которые просто неспособны говорить тебе правду в глаза. Они будут льстить тебе до самого конца, до твоей гибели!

Домициан во все глаза смотрел на своего друга, испытывая одновременно страх и восторг. Наконец-то, нужные слова были произнесены во всеуслышание. Слова Юлиана, словно пламя светильника, осветили темную пещеру. От этого яркого огня попрятались все гады и нечисть, в этом огне сгорела вся скверна.

Нерон оцепенел, как будто его пронзили отравленной стрелой; казалось, он не дышал.

— Ты даже не знаешь того, что народ пишет на стенах городских зданий, потому что твои слуги тщательно смывают надписи, прежде, чем твой взгляд коснется их, — продолжал Марк Юлиан, — а ведь в этих словах выражается истинное мнение народа о твоем правлении. В войсках потешаются над твоим именем, и что бы ты ни делал, тебе не удастся вернуть доверие солдат. Весь город поносит твое имя. Тебе бы следовало жить по законам добра и милосердия, изложенным в твоих ученических сочинениях, — а вместо этого ты убивал тысячи своих сограждан, поэтому ты сам никогда не будешь чувствовать себя в безопасности.

Некоторые твои подданные, живущие в отдаленных провинциях, все еще любят тебя, потому что ты осыпал их своими щедротами. Но какая тебе польза от этих людей, не имеющих армии и реальной силы? То, в чем ты несправедливо обвинял моего отца, может быть вменено в вину тебе самому — ты ослабил защиту границ Империи. Неужели ты думаешь, что враждебные нам варвары останутся в стороне и не воспользуются слабостью и настроением в государстве, когда две противоборствующие армии сойдутся в сражении не на жизнь, а на смерть только из-за того, что ты отказываешься назвать наследника трона? Конечно, войска варваров вторгнутся на наши земли и отомстят нам с лихвой. Одумайся, Император! Если в тебе еще сохранилась хоть капля добра, удались от власти, прежде чем твои сограждане вынуждены будут поднять на тебя руку, и смертоносный клинок вопьется в твое горло! И чтобы предотвратить гражданскую войну, ты должен, наконец, назвать наследника!

Последние слова Марка Юлиана звучали страстно и пламенно. Он замолчал, и воцарилась мертвая тишина. Нерон окаменел, он не подавал никаких признаков жизни, застыв на троне, словно изваяние.

Наконец, правая рука императора дрогнула, он с усилием согнул палец, чтобы подозвать центуриона своей гвардии. Указав ему на Марка Юлиана, он произнес сиплым шепотом:

— Убери это чудовище с моих глаз!

Марк Юлиан не стал ждать, пока гвардейцы схватят его. Он быстро кивнул в знак прощания всем собравшимся, а затем сошел с возвышения и стремительным шагом достиг двери, опередив преторианцев, которые, словно почетный караул, последовали за ним.

Нерон закричал хриплым голосом ему вслед:

— Теперь ты получишь возможность наводить скуку своим вредным морализаторством на обитателей царства Гадеса! Марк Аррий Юлиан, я приговариваю тебя к смерти! Тебя разорвут собаки, и хотя ты недостоин быть пищей моих верных добрых псов, ты все-таки станешь ею! Бросьте его собакам, ты слышишь, что ждет тебя, мой смертельный враг?

Марк старался вновь обрести то ясное спокойствие, которое снизошло на него в начале судебного процесса, но оно безвозвратно ушло. Он хорошо помнил жалкую кончину Изодора, его худое тело, опрокинутое на спину молниеносно набросившимися на него собаками, и вымазанные человеческой кровью шерсть и морды обезумевших псов.

Как будто очнувшись, Сенаторы начали переглядываться, бросая друг на друга удивленные взгляды: им было странно, что они все еще оставались в живых. Марк знал, что в предчувствии свободы их охватила нервная дрожь — животное, которое долго били и истязали, увидело на мгновение незапертую решетку своей клетки.

На верхнем ярусе, где были места для гостей, Домициан встал во весь рост, наблюдая пристальным взглядом за Марком Юлианом до тех пор, пока тот не скрылся из вида, и бранясь на тех мужчин и женщин, которые мельтешили у него перед глазами и закрывали обзор. Ему казалось, что у него будет сейчас сердечный приступ — так болело и ныло сердце в его груди от братской любви, которую он сейчас чувствовал к Марку. Вся его зависть испарилась, словно вода на огне, при мысли о той ужасной смерти, перед лицом которой стоял теперь его друг. «О боги, этот человек должен жить! — думал он. — Кто может сравниться с ним в наше гнусное время? Когда я приду к власти, мне так будет не хватать его. Я никогда в жизни не повторю ошибок и преступлений Нерона, который по своей собственной вине, из-за своих собственных безумств остался в одиночестве умирать на пустом берегу, словно выброшенная волной рыба, хватающая ртом воздух. Вокруг меня не будет толпы льстецов, застящих мне взор своей лживой лестью и делающих из меня калеку-слепца. Те люди, которые говорят правду в глаза власть имущих, достойны провинций, таких как Египет и Азия вместе взятые. Их надо награждать, а не убивать!»

Весть об аресте Марка Юлиана привела толпу в опасное волнение, в городе начались беспорядки, люди бросали в правительственные здания булыжники, ломали лавки и мастерские ремесленников. Боясь, что чернь освободит Юлиана по пути в Мамертинскую тюрьму, Нерон спешно отдал другой приказ, отправив восемьдесят своих гвардейцев сопровождать арестованного.

Но из восьмидесяти только двадцать подчинились ему. Это было уже актом открытого неповиновения. Преторианцы высказали требование подчиняться отныне только приказам своего префекта, но не Нерона. Теперь Нерон в полной мере осознал, насколько плохи его дела. И все же он распорядился, чтобы Консул, как всегда, начал докладывать текущие дела, и Император, с наигранной беззаботностью делал вид, что решает их.

Ближе к вечеру толпа начала нараспев декламировать: «Умри, тиран, умри!» И Нерон ощутил, что демоны из смрадных земных глубин явились за ним, окружают его и уже готовы утащить с собою в подземный мир. Наконец, он распорядился, чтобы подали его носилки. Он хотел как можно скорей оказаться в своем безопасном убежище — Золотом Доме.

Внезапно все пришли в замешательство: в зал заседания Сената пыталась ворваться разбушевавшаяся толпа, гвардейцы поспешили к украшенным бронзой тяжелым дверям, чтобы сдержать ее напор. Домициан с ужасом, смешанным с презрением, наблюдал, как Нерон, потеряв всю свою величественность, скатился на спине по ступенькам, ведущим с высокого помоста на мраморный пол залы, и довольно проворно для своего одутловатого тела вскочил на ноги. В зал были внесены закрытые носилки, и Нерон мгновенно исчез в них, приказав носильщикам вынести его через потайную дверь.

Марка Юлиана поместили в одну из камер подземелья Мамертинской тюрьмы. Собственно говоря, это был каменный мешок — яма, вырытая в земле и выложенная камнем, на полу которой стояла вода. С часа на час он ждал шагов своих палачей, гадая и размышляя о том, что может происходить наверху. Его обуревало множество вопросов. Осталось ли у Нерона достаточно верных гвардейцев, чтобы учинить новую резню на улицах города и вновь удержаться на троне? Или, может быть, ворота свободы начали потихоньку открываться? Если это было так, то в этом была доля и его заслуги.

Толпа, собравшаяся вокруг Курии, становилась все более враждебной. Сенаторы провели в зале заседания бессонную ночь, словно заключенные, запертые в здании Сената и осажденные возмущенной чернью. Следующий день имел в календаре плохие предзнаменования, поэтому Сенаторы не хотели заниматься в этот день делами. Гвардейцы снабжали их едой. На третий день своего заточения, невыспавшиеся и утомленные, они начали новое заседание. Авгур заявил, что этот день очень благоприятен для принятия решений и имеет самые добрые предзнаменования. В первый же час своей работы Сенаторы приняли постановление, обеспечивающее им свободу: они объявили Нерона — Врагом Народа. В постановлении предусматривалась и мера наказания преступника — он был приговорен к казни «в духе древних законов»: осужденного следовало раздеть догола, зажать его голову рогатиной и пороть до смерти железными прутами.

Что касается Нерона, то он заперся в своей приемной комнате и провел там три дня, терзаясь в нерешительности, издавая один за другим безумные эдикты и тут же отменяя их. Он был ошеломлен тем, как быстро все его верноподданные слуги переметнулись на другую сторону. Нерон распорядился, чтобы Локуста, ведавший при его дворе ядами, составил ему быстродействующее зелье, и не расставался с порошком, нося его повсюду с собой в маленькой золотой коробочке. Затем он начал строить пространные планы, намереваясь бежать куда-нибудь за пределы Империи, например, в Парфению, где он мог бы жить, как обыкновенный гражданин и зарабатывать себе на пропитание, выступая в качестве актера и певца. Но его попытки убедить офицеров гвардии бежать вместе с ним были тщетны, гвардейцы шарахались от него и старались не попадаться ему на глаза. Этой ночью он вернулся в свою спальную комнату с дюжиной любовников и любовниц, поставив у дверей усиленную охрану. Когда же он проснулся на следующее утро, оказалось, что все его любовницы, лакеи и слуги бежали под покровом ночи, прихватив с собой множество драгоценных вещей, в том числе и золотую коробочку с ядом.

Тогда Нерон послал в Сенат совершенно безумное письмо, в котором обещал Сенаторам снова завоевать их любовь и благорасположение своим пением, столь чудесным, что у Сенаторов слезы выступят на глазах, и они простят его, поняв, как глубоко он страдает. Когда ему сообщили, что Сенат объявил его Врагом Народа, Нерон запаниковал, он вскочил на лошадь и бежал из Дворца в сопровождении евнуха Спора, объявленного им в свое время женой, и секретаря. Все трое, переодевшись в лохмотья, направились по бездорожью в сторону виллы Фаона, — одного из разбогатевших вольноотпущенников Нерона, — которая находилась в четырех милях от города. Позже секретарь докладывал, что Нерон плакал всю дорогу, словно малое дитя, и время от времени восклицал: «Как подло и гнусно поступила со мною жизнь!» Нерона выдал один из домочадцев Фаона, и когда Нерон услышал топот копыт на проезжей дороге, ведущей к вилле, он уже знал, что это приближается конный отряд, посланный Сенатом для того, чтобы свершить над ним жестокий приговор.

Тогда он взял кинжал, намереваясь вонзить его в свое горло. Но ему не хватило мужества сделать это, перепуганный секретарь был вынужден схватить руку Императора и направить острый клинок ему в горло. Их общие усилия увенчались успехом: из горла Нерона хлынула кровь. Когда командир конного отряда вбежал в комнату, он нашел Нерона при смерти. Его последние слова: «Какой великий артист погибает!» были затем переданы секретарем и вошли в труды всех историков, писавших о Нероне.

Глава 12

Марк Юлиан неподвижно лежал в каменном подземелье, словно на дне черной пропасти, ожидая, что сейчас придут солдаты, свяжут ему руки и поведут к арене на растерзание голодным собакам.

В своем полубредовом состоянии ему казалось, что он видит Изодора, который будто бы манит его окровавленной рукой. «Неужели ты ожидал чего-нибудь другого? — послышался Марку знакомый язвительный голос. — Ты завершил круг жизни: ты приобрел обширные знания, даже слишком обширные, я бы сказал; ты открыто сказал людям слова истины, и теперь ты умираешь за нее. Ты хорошо пожил! Так иди же! На арене я вовсе не чувствовал рвущих мою плоть собачьих клыков. Не бойся!»

Солнцем Марка Юлиана в последнее время стал тусклый факел раба, приносившего ему тюремную похлебку: когда раб уходил, день для Марка кончался. Он пытался сориентироваться во времени, вести счет прожитым часам и дням, но у него ничего не получалось. Марк удивлялся тому, что это обстоятельство сильно тяготило его, внушая какое-то беспокойство: он чувствовал себя отрезанным от жизни на земле, навеки погруженным в подземную кромешную ночь. Он был словно червь, наделенный разумом и памятью, словно тень в Тартаре, страстно стремящаяся к воскрешению, жаждущая вновь ощутить биение сердца в груди, услышать шум дождя и почувствовать его капли на своем лице. В полузабытьи ему часто чудился или снился огонь. Марк понял, что для разума очень важен свет, и если его не хватает, разум сам создает его в воображении человека.

После того как он сбился со счета и уже не знал, сколько раз ему приносили похлебку и мутную питьевую воду, а палачи все не шли, Марк начал подозревать, что очередной каприз Императора отодвинул на время срок его казни. Или, может быть, Нерон неожиданно скончался?

Но о том, что происходило наверху, Марк оставался в полном неведении.

Постепенно глухая тишина и непроглядный мрак начали размывать все его прежние представления о мире, он сам теперь казался себе бесплотным призраком, растворенным в кромешной тьме, ему хотелось теперь сбросить с себя последнее, что связывало еще его с миром — страх и мучительную тоску по свету. Он больше ни в чем не находил смысла — ни в демонстрации мужества и отваги, которых все ждали от него, ни в сохранении собственного достоинства или доброго имени… Однажды ему приснилось, что он — Дионис, который уводит из городов на лоно природы толпы развеселых бражников, разоряет и разрушает целые царства, освобождает рабов из неволи, превращает воду в вино. Он не знал, прошли ли года, века, или всего лишь один месяц, ему и не надо было ничего знать о времени. У него отросли волосы и борода. Однажды ему пришло в голову, что он похож теперь на дикого человека, вышедшего из чащи леса, и Марк решил, что находится в заключении по крайней мере год.

Когда однажды его перевели в более сухую камеру и дали к обычной похлебке кусок баранины, чечевичную кашу и уксусной воды, Марк усмотрел в этом признак каких-то важных политических событий и перемен, происходящих наверху. Может быть, в стране началась гражданская война, и силы, дружественно относящиеся к Марку, постепенно берут верх?

Через какое-то время, которое самому Марку показалось вечностью, наступил день, когда он услышал тихий голос, зовущий его по имени. Этот голос становился все громче, как бы приближаясь, а то, напротив, слабел, словно человек, зовущий Марка, шел по запутанному лабиринту подземных коридоров.

— Он мертв. Я говорю вам, он мертв. Я говорил вам об этом вчера и позавчера! Он мертв, мертв!

Теперь этот голос звучал совсем близко, неожиданно тьму прорезал свет фонаря, тусклый и колеблющийся от сквозняков.

— Я здесь, — голос Марка шелестел еле слышно, в горле у него пересохло. — Я здесь.

Шаги остановились около закрытой на железный засов решетчатой двери; дверь очень медленно растворили, и свет фонаря, направленного в лицо Марка, ослепил его.

— Это он, это действительно он!

— Ха, вот это подарочек для всех нас, наш господин будет очень рад и наверняка отблагодарит нас за то, что мы нашли его.

— Возблагодарите богов, что теперь вас не засекут до смерти! — раздался еще один голос, повелительный и властный, обращаясь к первым двум.

У Марка болели глаза от яркого света. Три раба-тюремщика осторожно подняли его на ноги. Позади них стоял Марцелл, центурион гвардейцев, которого Марк хорошо знал. На лице гвардейца при виде Марка Юлиана отразились жалость и испуг, и тот понял, в каком ужасном состоянии он находится.

— Марк Аррий Юлиан, приветствую тебя! — по-юношески бодро воскликнул Марцелл, еле сдерживая бьющую через край энергию. — Я пришел сюда, чтобы сообщить тебе: ты был несправедливо обвинен и брошен в темницу Нероном. Вся конфискованная у твоей семьи собственность будет возвращена тебе, и ты будешь немедленно восстановлен в своих прежних правах и звании…

— Помедленней! Не так быстро! — прошептал Марк Юлиан. — Как долго я находился…

— Восемнадцать месяцев, — Марцелл придвинулся вплотную к заключенному. — Мир наверху за это время очень изменился, должен предупредить тебя. Мы пережили тяжелую войну, после которой, наверное, никогда не оправимся. Храм Юпитера разрушили и сравняли с землей. По всей земле стоит плач и стон…

— Гражданская война.

— Да, и она принесла такие ужасы, которых мир доселе не видел. Солдаты обагряют землю кровью своих братьев. Тогда, на том судебном процессе, твои слова были истинным пророчеством. Северные варвары моментально воспользовались настроением в Римской Империи и перешли к активным действиям. Они нахлынули на наши земли и превратили всю Галлию в настоящую бойню. Наше государство чуть не погибло.

Рабы принесли грубо сколоченные деревянные носилки для Марка, такие носилки использовались в тюрьме для выноса трупов умерших заключенных. Марк жестом отказался от них: он попытался передвигаться самостоятельно. Нетвердым шагом, опираясь всем телом на одного из рабов-тюремщиков, он направился к выходу, с горечью сознавая то, какая вонь исходит от всего его завшивленного тела.

— А что стало с Нероном?

— Он давно мертв, — донесся твердый голос человека, идущего за ним. — За один год у нас сменилось три Императора — два из них были убиты, а один сам свел счеты с жизнью. Никто из них не был расположен выпускать на свободу такого человека, как ты — известного своей излишней прямотой и независимостью во взглядах.

— А что произошло с моей семьей — моей теткой и ее детьми? Ты знаешь что-нибудь о них?

— С ними все хорошо, как и с твоей женой, — произнес Марцелл и тут же запнулся, занявшись замком на двери, ведущей в главное помещение тюрьмы, чтобы скрыть свое замешательство, однако через некоторое время он все же закончил фразу смущенным голосом, — с нею тоже все хорошо…

— Но я же был приговорен к смерти. Почему меня не казнили?

— Молва утверждает, что сам Нерон два раза приказывал дать отсрочку исполнения приговора. Я знаю также, что в твой дом посылали отряд солдат с заданием разыскать рецепты снадобья против ночных кошмаров. По всей видимости тебя спас недостаток здравого смысла у нашего Императора и общая неразбериха, царившая в государстве.

Наконец, Марк Юлиан вступил в просторное помещение. Ударивший ему в лицо поток воздуха, хотя и смешанный с неприятным затхлым запахом, показался ему дыханием свободы. Он обернулся и положил руку на плечо Марцелла.

— В таком случае, кто же сейчас у власти?

— Император Веспасиан, — отозвался Марцелл с такой гордостью в голосе, что Марк понял: этот правитель пользовался повсеместной любовью. — Вместе с ним правят его сыновья, Тит и Домициан.

«Домициан! — изумился Марк Юлиан. — Так значит твоя мечта сбылась!»

Он испытал странное чувство, узнав, что его давний приятель, с которым он много раз спорил, сидел за одним столом и учился вместе, теперь вознесен на вершины власти и царит над миром, подобно богам Олимпа. «Почему же я не радуюсь, услышав эту весть, и воспринимаю ее почти с ужасом, словно первую каплю дождя, упавшую на палубу судна и возвещающую о начале гибельного шторма? Нет, Домициан, я вовсе не хочу, чтобы вновь правил Нерон, восставший из мертвых… И все же… И все же я несправедлив к нему, он ведь проявил ко мне доброту. Мои опасения беспочвенны. Кроме того, его отец — человек крепкий и, надеюсь, будет долго жить. К тому же существует еще и Тит, его славный уравновешенный старший брат: ведь в случае смерти отца он первым наследует трон. Поэтому может оказаться так, что Домициан вообще никогда не придет к единоличной власти».

Домициан тепло приветствовал Марка Юлиана после долгой разлуки, но Марк все же сразу увидел произошедшие в молодом человеке перемены: Домициан уже сделал несколько шагов по тропе, ведущей на Олимп. Давние приятели встретились в больничных покоях старого Дворца Августа. Домициан сам настоял на том, чтобы Марка Юлиана поместили сюда под наблюдение лучших врачей Империи до его полного выздоровления. Приятель Марка пришел на встречу разодетый в тогу с пурпурной каймой, которая годилась скорее для приема иностранного посла, чем для дружеской встречи. От него исходило благоухание восточных духов, настолько дорогих, что сумма, выложенная за них, равнялась годовому денежнему содержанию, которое сам Домициан получал от отца, будучи учеником одной из римских школ. Глубокие тени залегли вокруг его глаз, а его движения приобрели нарочитую важность и солидность. Рядом с ним стояли слуги, одетые в белые униформы, они держали восковые дощечки и письменные принадлежности на случай, если в голову принцу придет какая-нибудь выдающаяся мысль, которую он захочет оставить потомкам.

— А какому наказанию Нерон подверг Вейенто? — почти сразу же после приветствия спросил Марк Юлиан.

— Он послал его в изгнание.

— О, Немезида! Он сумеет вернуться. Словно змея, он затаится и переждет неблагоприятные для него времена, когда же снова потеплеет, я знаю, он вновь обретет свое жало!

— О, не беспокойся об этом! Прежде чем для него наступят благоприятные времена, он, пожалуй, загнется от тоски и скуки. В той дыре на Черном Море, куда его заслали, нет ни книг, ни театра, ни красивых образованных мальчиков в радиусе тысячи миль. Правда, к сожалению, нет никакой надежды, что он скончается там от холода, потому что в том жалком селении выделывают шкуры и вывозят их на продажу — это единственный тамошний промысел, — промолвил Домициан весело и беззаботно. — Знаешь, всю дорогу, пока его везли в повозке по городу и его окраинам, Вейенто не умолкая призывал страшные проклятия на твою голову. В нем ты обрел смертельно опасного врага. Радуйся этому, друг мой! Великий человек должен иметь великих врагов!

Позже в течение их беседы Домициан вдруг заявил с улыбкой заговорщика на устах:

— Я замолвил словечко за тебя, ты займешь пост начальника Казначейства.

— Я бесконечно признателен тебе, но я не могу занять этот пост. Я должен закончить большой труд отца об обычаях и верованиях северных племен, и еще я хочу основать академию философии и естественных наук, доступную для всех сословий.

— Если бы боги намеревались сделать из черни школяров, они даровали бы ей толстый кошелек, а не крепкое тело, способное работать день и ночь! Значит, ты пренебрегаешь нами! Должен сказать тебе, мой друг, я очень недоволен твоим неукротимым своеволием, — промолвил Домициан, а затем добавил, понизив голос: — Ты должен помочь нам. Ты нужен моему отцу. Ты же понимаешь, что это будет расценено окружающими как твой отказ от поддержки моей семьи…

— Все это вздор. В городе хорошо знают мою Дружескую привязанность и хорошее отношение к твоей семье, а все эти позднейшие слухи об Юнилле ничего не значат.

— Разве ты не понял, я твердо сказал тебе, что ты получишь все, что потерял в войну — в тебе есть изрядная доля неблагодарности, ты не находишь? — Улыбка Домициана была любезной, но голос его звучал довольно холодно.

— Прости меня, но мой ответ остается прежним — нет. Если, конечно, ты признаешь за мной право сказать это «нет».

— Ну хорошо, хотя мне это очень обидно. Давай признаем на этот раз, что победа осталась за тобой — но только на этот раз. Кстати, — Домициан пристально взглянул в лицо Марка Юлиана, — те отравленные дротики, которые ты прицельно метал в Нерона на своем судебном процессе, сделали тебя настоящим героем в глазах гвардии.

Марк сразу же насторожился, почуяв опасность. В голосе Домициана вроде бы слышалось одобрение, но за этим одобрением отчетливо угадывалось недовольство такой популярностью Марка Юлиана в армии.

— Я, во всяком случае, на это не рассчитывал, — осторожно сказал Марк, хорошо зная, что эти слова не произведут никакого впечатления на Домициана. Рассчитывал или нет — это неважно, все равно ему досталось то, чего так страстно желал сам принц. Всегда существовавшая между ними трещина с этого момента начала увеличиваться. Марк хорошо понимал, что однажды она разрастется до размеров непреодолимой пропасти.

Самым неприятным, что ждало Марка после его возвращения к прежней жизни, была необходимость вытребовать обратно свой дом у Юниллы.

По утверждению окружающих Юнилла прекрасно жила во время гражданской войны. Она продавала мебель из особняка, чтобы оплатить ночные кутежи и пирушки, которые оканчивались обычно на рассвете. Причем считала каждый такой праздник непоправимо испорченным, если ее гости возвращались домой без богатого подарка, который часто состоял из новой роскошной одежды. Молодые щеголи всеми силами старались заполучить приглашение на устраиваемые ею увеселительные вечера, соперничая в этом друг с другом. Ходили слухи, что гостей на таких вечерах обслуживали — то есть подавали на стол, делали массаж и притирания душистым маслом — молодые рабы, на которых ничего не было, кроме масок сатиров, и никто, будь то ребенок или животное, находившиеся в доме, не могли спастись от царящего там разврата. Из фонтанов в ее особняке струилось красное вино в то время, когда по улицам Рима текла человеческая кровь. Молва далее утверждала, что Юнилла приобрела труппу египетских танцоров только для того, чтобы насытить свою неуемную похоть, а также что она присоединялась к городским проституткам, — когда те шли обслуживать гладиаторов, — загримировав лицо так, чтобы ее никто не узнал, поскольку она имела особое пристрастие к самнитам, воинам одного италийского племени.

Пирушки и увеселительные вечера сразу же прекратились, как только Юнилла узнала, что Марк Аррий Юлиан жив и находится на свободе.

Он нашел ее в помещении бань при особняке. Разомлевшая Юнилла лежала в комнате, наполненной теплым ароматным паром, а ее массажистка, старая гречанка, колдовала над ней. Юнилла была совершенно обнаженной, только на ее шее поблескивало изумрудное ожерелье. Это драгоценное украшение было подарком одного восьмидесятилетнего Сенатора, который страстно хотел жениться на ней. Юнилла надела его с умыслом, она хотела дать понять Юлиану, что у нее есть могущественные покровители. Она уставилась на него сквозь щелочки полуприкрытых глаз, как будто не хотела делать никаких усилий в этом разнеженном умиротворенном состоянии. Но Марка трудно было обмануть, он инстинктивно чувствовал, что она приготовилась к борьбе.

— Юнилла, надеюсь, у тебя все в порядке.

Он старался сохранить между нею и собой порядочную дистанцию, потому что знал: если он приблизится к ней, то она неминуемо получит преимущество. Он вовсе не хотел хоть когда-нибудь еще в жизни испытать то мучительное страстное желание, смешанное с жалостью к ней, которое охватило его в ночь после свадьбы. Юнилла томно улыбнулась, чувствуя себя в полной безопасности. За этот год она заметно повзрослела, и ее лицо стало еще более прекрасным.

— А, это ты, дорогой мой супруг, ты все также прекрасен, хотя и исхудал. Подойди поближе, — ее голос был мягким, словно шелк. — Не бойся, у меня нет вшей.

Марк не двинулся с места. Она слегка пожала плечами, и ее веки снова сомкнулись, словно она не хотела тратить усилий на лицезрение всего окружающего.

— Надеюсь, ты не веришь всем тем безобразным историям, которые распространяют обо мне мои завистники. Знаешь, меня даже мучила бессонница — так я переживала, что ты в тюрьме…

— Да, я все знаю о тебе, — спокойно промолвил Марк. — А свои нежные слова побереги для кого-нибудь более доверчивого.

Эта женщина будила в нем противоречивые чувства: он содрогался от омерзения, видя ее, и одновременно его притягивало ее животное сладострастие, она была похожа на маленького нежного зверька, нуждающегося в защите, ее розовая плоть блестела сквозь влажный густой пар, покрытая капельками пота. Марк вынужден был напомнить сам себе, что ее внешность обманчива, и что всякий, кто попробует приблизиться к ней, должен остерегаться ее коварства.

Он бросил ей шелковую тунику, которая лежала рядом.

— Вставай и одевайся, — твердо сказал он. — Наш бессмысленный абсурдный брак надо расторгнуть как можно скорей.

Ее глаза сразу же широко раскрылись.

— Нет, ты не мог поверить всем этим злобным наветам, ты ведь такой умный и утонченный!

— Боюсь, что твое оружие уже не имеет силы надо мной, — сказал он просто. — Не знаю, все ли правда из того, что рассказывают о тебе, да и не это главное. Все документы для расторжения брака готовы. Ты получишь хорошее состояние.

Ее взгляд неожиданно стал мягким и рассеянным. Она потянулась по-кошачьи, так что, казалось, на ее теле заиграл каждый мускул, а потом уселась, повернувшись к нему лицом, как бы демонстрируя ему свою пышную грудь и мягкий живот. Массажистка помогла ей надеть тунику. Тонкая ткань почти не скрывала ее округлых форм; там, где высокая грудь топорщила шелк, просвечивались розовые соски. Она медленным движением опытной соблазнительницы провела языком по нижней губе, словно слизывая с нее мед, а затем вынула из прически серебряную шпильку, и крупные черные локоны свободно упали на ее плечи. Она была похожа на Медузу, но Медузу прекрасную обликом.

— Ты не можешь хотеть этого всерьез, — произнесла она, тряхнув головой с недовольным хмурым видом. — Только не теперь!

— Не теперь?

В ее глазах отразилась обида.

— Ты… ведь только что снова вернулся ко мне.

— То есть, ты только что узнала, что у тебя есть муж, который не просто остался жив, но и — вот везенье-то! — пользуется благосклонной дружбой сына Императора. На меня тебе плевать, не я тебе важен, просто ты видишь, что дело, казавшееся когда-то проигрышным, неожиданно оказалось выигрышным и сулит большие выгоды. Ты предчувствуешь уже высокое положение жены влиятельного человека, почести и зависть всего города. Если бы я не был в фаворе, ты устроила бы просто покушение на меня. Вот чего стоит твоя наигранная нежность.

Она слегка отпрянула от него, в глазах ее появилось выражение обиды.

— Ах так, теперь ты меня обвиняешь еще и в покушениях на убийство! Может быть, ты хочешь обвинить меня в этом перед самим Домицианом?

— Меня вовсе не интересует то, что именно ты постараешься внушить Домициану, и как ты это сделаешь. Я знаю правду и этого достаточно, — резко сказал Марк и, отвернувшись, помолчал несколько мгновений, а затем продолжал усталым раздраженным голосом. — Юнилла, я пришел сюда вовсе не для того, чтобы вершить над тобою суд, это право я оставляю богам. Я хочу только одного — распрощаться с тобой на веки вечные и спокойно жить дальше. Наша свадьба была издевательством, нас обоих принудили…

— Нерон дал мне тебя! Нерон дал мне этот дом! Он мой и я не позволю тебе расхищать мою собственность!

— Что за безумие! Юнилла, не надо воспринимать мои действия, как удар по твоему самолюбию. Я не хочу начинать войну с тобой, я не испытываю к тебе ни капли ненависти. Я собираюсь хорошо обеспечить твою жизнь, дать тебе прекрасный дом, слуг и все необходимое. Ты не будешь ни в чем испытывать нужды. Не забывай о том, что при подобных обстоятельствах суд разрешил бы мне сохранить за собой все твое приданое, я же возвращаю его тебе!

— Все дело в том, что ты считаешь меня недостойной себя, Эндимион! И это ты, раб, который полжизни копался, словно крыса, в грязи! — подобная щедрость с его стороны привела Юниллу в замешательство, и она просто не знала, что и подумать. Сбитая с толку, она истолковала его великодушие как слабость и начала еще больше презирать его. — И ты еще осмеливаешься отталкивать меня от себя? Это тебе не удастся! Возвращайся сам в выгребную яму, откуда ты вылез! Возвращайся снова к своему чану с мочой и мой в ней чужую одежду!

— В таком случае я не желаю больше разговаривать с тобой! Тебя выкинут отсюда в три дня, — вспылил Марк и резко повернулся, чтобы идти.

— Ты вступил в любовную связь с наложницей Императора, Каэнис, этой старой каргой, которая занимается ростовщичеством и грабит людей. Ты спал с ней много раз. Не отрицай этого! Если ты прогонишь меня, будь уверен, все во Дворце узнают об этом.

— Говори, что угодно, но все будет так, как я сказал. Диокл проследит за тем, чтобы тебе была выделена та часть состояния, о которой я сказал.

— Диокла здесь больше нет.

— Что? — прошептал он угрожающе и, повернувшись, медленно пошел на нее. — Что ты сказала?

— Что слышал, — прошептала она и в глазах ее загорелся огонек торжества. — Он еще и не такого заслужил, но… — внезапно она осеклась, увидев выражение его лица. Она поняла, что подливает масла в полыхающий во всю силу огонь. Юнилла не знала, что одной из особенностей Марка является неукротимая мстительность, которой никто и ничто не может противостоять. Она осознала свою ошибку и поняла, наконец, что возвращенное ей приданое ни в коей мере не свидетельствует о слабости этого человека. Правда, ей так и осталось невдомек, что же все это могло означать. Юнилла рассудила про себя, что это был просто каприз Марка.

— Где он? Говори немедленно! — сказал он тихо.

В этом голосе Юнилла ощутила незнакомую ей прежде силу, как будто намеренно скрывавшуюся до поры до времени. Она медленно встала и начала осторожно отходить от него на безопасное расстояние. В глубине души она нисколько не сожалела, что больно уязвила его, но, по-видимому, она ошиблась с дозой — та рана, которую она нанесла ему, сделала его опасным, он разъярился не на шутку. Этот человек был непостижим для нее. Он вел себя так, будто она убила его сына.

— Он всего лишь у Аурелии. Почему ты так беспокоишься о каком-то слуге? Не понимаю, право, — и она невольно, как бы защищаясь от него, прижала к себе полотенце, закрыв грудь. Читающееся на его лице презрение к ней Юнилла истолковала как отвращение к ее телу.

— Ты покинешь мой дом немедленно. Или я прикажу силой выбросить тебя отсюда, — его голос, хотя и звучащий все еще негромко, приобрел грозные повелительные интонации.

Марк Юлиан казался теперь Юнилле героем древних сказаний. И в тот момент, когда стало совершенно ясно, что он ненавидит ее всеми силами души, пылкая любовь к нему нахлынула на Юниллу жаркой волной. Это была любовь, отравленная ядом всей ее прошлой жизни, и потому она разъедала и жгла ее душу. Юнилла как зачарованная застыла на месте, вдруг онемев и не сводя глаз с Марка, как будто видела его в первый раз. Он был для нее Гектором или Ахиллом, а она сама, дрожащая и покорная, была военным трофеем, доставшимся герою в бою, и потому смиренно ожидала изъявления его воли.

— Я люблю тебя… Я отчаянно люблю тебя… Чудовище! — вдруг закричала она и бросилась на него.

Он крепко схватил ее за руки, обороняясь, и держал, пока она пиналась, кусалась и пыталась достать его своими кулаками. Наконец, он громко крикнул слугам, чтобы те приготовили ее носилки. Когда носилки были поданы, она тут же прекратила истерику, хотя внутри у нее все кипело от неутоленного желания и жажды причинить ему какую-нибудь боль. Она изумлялась самой себе — как могли ее чувства к нему так внезапно круто измениться? Ее любовь граничила с ненавистью, но причиной этой ненависти на сей раз было то, что он с такой жестокостью отверг ее. Он стоял перед ней — такой прекрасный в своем сдержанном гневе, что она просто не могла этого больше вынести. Его независимость и пренебрежение ею сводили ее с ума. И раз уж ей не суждено завладеть им, она должна нанести ему незаживающую рану, должна отметить его своим клеймом, чтобы оно бросалось в глаза другим и создавало иллюзию, что он — ее собственность.

— О Марк, мой дражайший супруг, — заговорила она вдруг кокетливым сладким голоском, когда он усадил ее в носилки, — после того оскорбления, которое ты нанес мне, не сомневайся, я сделаю все, чтобы прежде всего вернуть Вейенто из изгнания. А когда он вернется, он непременно убьет тебя.

— Делай, что хочешь, — произнес он с холодным безразличием. — Завтра утром тебе пришлют пожитки.

Однако в глубине души Марк ощутил холодок страха. Неужели Юнилла действительно обладала таким влиянием, что могла выполнить угрозу? Да, несомненно. Между нею и Домицианом установились какие-то странные неестественные отношения: Домициан во всеуслышанье порицал ее и в то же время покровительствовал ей. Создавалось такое впечатление, что принц ни в чем не мог отказать Юнилле.

Носильщики плавно подняли носилки себе на плечи. Юнилла была охвачена лихорадочным волнением, в голове ее теснились разные мысли. Разве не уверял ее Нерон в том, что у нее божественная душа? И этот особняк был ее дворцом точно так же, как Золотой Дом — дворцом Нерона. Марк будет жестоко наказан за то, что выгнал ее из этого дома. Ее божественная сущность требует для него беспощадной суровой кары. Она сумеет найти способы, чтобы покарать его. На этот раз он победил, но это не окончательная победа, впереди у них еще много схваток!

Она задернула шелковые занавески и откинулась на сиденье, глядя в пространство перед собой широко открытыми глазами.

— Иди, Марк, и посмотри, что стало с твоей библиотекой, — прошептала она еле слышно. — Весна нынче была слишком холодной, а денег у меня не хватало. Так что, надеюсь, ты не слишком расстроишься, что я сожгла в печах все оставшиеся после пожара книги.

Юнилла оставила его на какое-то время в покое, и о ней не было ни слуху ни духу до самой весны третьего года правления Веспасиана, когда к Марку Юлиану внезапно прибыли гонцы из Дворца, требуя, чтобы он срочно явился для личной беседы к Императору. Причина подобного спешного вызова была довольно загадочна. Марк никак не мог взять в толк, зачем он вдруг понадобился Веспасиану. Торопливо собираясь, он лихорадочно размышлял.

Неужели Вейенто уже начал строить козни против него? Потому что Вейенто действительно получил в конце концов разрешение вернуться в Рим прошлой осенью. В тот день, когда он вернулся, Марк встретил на улице Юниллу — она держала путь в свою виллу, находящуюся на берегу моря, в окружении столь многочисленной свиты, что вся процессия перекрыла движение на улице примерно на час. Юнилла откинула занавеску в своих носилках и, перегнувшись через поручень, многозначительно кивнула ему с самодовольной улыбкой, а затем указала рукой на себя, давая ему понять, что возвращение Вейенто — ее рук дело.

Или, может быть, Император вызывал его к себе, чтобы сделать выговор? Потому что он упорно избегал любых должностей в Сенате и постоянно отказывался от предлагаемых ему постов. Все свое время и силы он отдавал работе, связанной с созданием Академии. А, может быть, Веспасиан просто хочет выразить свои соболезнования по поводу смерти его жены? Прогнав от себя Юниллу, Марк Юлиан женился во второй раз, зная, что дух его отца не успокоится, пока у сына не появятся дети — продолжатели рода. С Клавдией Валерией он прожил всего лишь год, этот союз не был отмечен страстью, но зато проникнут добротой и какой-то обоюдной грустью. Она умерла сразу после родов, а их младенец — девочка — скончался вскоре после смерти матери. Ходили слухи, что это Юнилла убила Клавдию Валерию, подослав к ней повитуху, которая пользовалась при уходе за роженицей простынями, снятыми с умерших от лихорадки людей. Но к этому времени об Юнилле уже рассказывали такие небылицы, что Марк не верил и половине ходивших о ней жутких слухов.

Ощущение загадочности этого неожиданного вызова во Дворец возросло, когда главный распорядитель ввел Марка не в обычный зал для аудиенций, а в простой скромный кабинет, смежный с теми комнатами, где работали имперские архитекторы и инженеры, и где сам Император проводил много времени, вникая в проекты многочисленных новых построек, инициатором которых был он сам. Кабинет был маленький, без окон, с голыми стенами, обставленный очень просто — в нем не было ничего кроме грубых деревянных скамеек и большого рабочего стола, на котором стояли чернильницы и лежали в беспорядке линейки, планы зданий и карты.

Несколько минут казалось, что Император забыл о присутствии Марка Аррия Юлиана — так он был погружен в развернутые перед ним планы и чертежи, делая какие-то пометки и задумчиво хмуря лоб. Он сравнивал сметы расходов, что-то подсчитывал и прикидывал. Одет Император был очень скромно — в тунику из грубой некрашеной шерсти, и имел облик крепко сбитого селянина-земледельца, кем, впрочем, всегда считал себя и демонстративно гордился этим. У него было довольно приятное лицо человека, много пережившего в своей жизни. Черты его лица были нечеткими, несколько смазанными, как в заготовке из глины, еще не доведенной рукою мастера до совершенства. Его руки, лишенные колец и браслетов, были руками земледельца, привыкшими к земле и навозу и не пренебрегающими трудом. Он был упорен, цепок и упрям, словно корни столетнего дуба, но одновременно обладал добродушием, смягчавшим это упрямство. Для человека, находящегося на вершине власти, он был поразительно необидчив: однажды, когда его носилки проносили сквозь толпу, один босоногий философ прокричал в его адрес столь непристойное оскорбление, что от него, пожалуй, покраснел бы и погонщик мулов, — единственным же наказанием со стороны Веспасиана за эту дерзость явилось еще более площадное ругательство в адрес философа.

— Юлиан? Прекрасно! — голос Императора всегда звучал бодро и добродушно вне зависимости от самых суровых обстоятельств. Марк Юлиан отвесил низкий поклон и поприветствовал его с перечислением всех титулов. Веспасиан слушал, нетерпеливо кивая, а затем вернулся к изучению плана, подозвав жестом Марка Юлиана подойти поближе к столу.

— Я вынужден посвятить тебя в одну не совсем приятную тайну, касающуюся моей семьи, — веселым тоном заявил Веспасиан. — Но прежде чем я сделаю это и неизбежно упаду в твоих глазах довольно низко, подойди-ка сюда и посмотри на мой замысел! Знаю, знаю, что говорят обо мне болтуны в застольях: он не умеет держать в руках своих сыновей, зато умеет строить на века.

Марк Юлиан любезно улыбнулся словам Императора и повиновался. Подойдя к столу и склонившись над чертежом, он начал разбирать вычерченную опытной рукой мастера сеть разноцветных линий, образовывавших треугольники, которые обозначали лестничные марши, здесь же он разглядел проходы, а в центре чертежа располагалось чистое пространство, к которому сбегались все основные линии, — это была арена. Марк сразу же понял, что было изображено на этом чертеже: перед ним находился самый любимый проект Веспасиана, воплощение которого он мечтал увидеть еще при своей жизни, — первый городской каменный амфитеатр. Его строительство уже началось на том месте, где Нерон в свое время устроил большой пруд для своих увеселительных лодок. Этот амфитеатр предполагалось назвать Колизеем — от слова «колосс», огромного изваяния Нерона, возвышавшегося поблизости. Рядом с этим колоссом ранее находился огромный Золотой Дом Нерона, который разрушили во время гражданской войны. Марк Юлиан воочию представил себе грандиозный вид этого сооружения и даже содрогнулся от величественного видения тяжеловесной каменной массы.

Сердце его стеснило недоброе предчувствие, как будто он услышал вблизи одинокий волчий вой. Любимое детище Веспасиана будет проглатывать целые народы, реки крови прольются на этой арене. На один краткий миг в сознании его будто вспыхнула молния, и он отчетливо осознал, что в этом городе слепцов он — единственный зрячий человек, хорошо видящий недалекое будущее. Во всяком случае он ясно видел мрачную гибельную тень, отбрасываемую этой грандиозной постройкой на события грядущего.

— Это будет дворец для простого народа! — проговорил Император с добродушной улыбкой родителя, довольного своим детищем. — Но я позвал тебя сюда вовсе не за тем, чтобы похваляться своими замыслами!

И Веспасиан махнул своему секретарю-египтянину, приказывая тому удалиться и оставить его наедине с Марком Юлианом.

— Я позвал тебя сюда, для того чтобы ты помог мне предотвратить катастрофу, которая может явиться результатом дерзкой выходки Домициана, этого мерзавца, погрязшего в кутежах, — Веспасиан порылся среди разбросанных на столе военных донесений и, вынув сложенную карту, развернул ее во всю ширь. На карте были обозначены земли Верхней Германии и северной Галлии. После этого он добавил, подчеркивая каждое слово: — Я удалил Домициана от всех дел.

Марк Юлиан постарался скрыть ту радость и полное одобрение, которое он испытал, услышав эти слова. Проявлять какие-то эмоции по такому поводу открыто было бы нарушением приличий, а у Марка не было никаких причин наносить оскорбление этому человеку.

— Ах вот как! Значит, я заслужил от тебя только вежливое молчание! — заметил Веспасиан улыбаясь. — Какая честь от человека, имеющего славу Грозы Правителей, который имел смелость резать правду-матку в глаза самому Нерону перед всем Сенатом. Кстати, ты единственный человек, не принадлежащий к нашей семье, знаешь обо всем этом. Надеюсь, ты будешь скромен и сохранишь все в строгой тайне.

— Можешь не сомневаться.

— Нет никакой нужды в том, чтобы люди знали все подробности этого дела. Ведь Домициан однажды станет Императором. Одна Минерва знает, как мне трудно напрягаться каждый день, чтобы удерживать его от глупостей. В конце концов, он рискует сделать из себя посмешище. Этого нельзя допустить. Ты самый компетентный из ныне живущих людей в вопросах обычаев и образа жизни германских племен. Мне необходим твой совет, с помощью которого можно было бы хоть как-то сгладить катастрофические последствия дикой выходки Домициана.

— Да, на севере он превзошел самого себя.

— Это еще мягко сказано.

Марк Юлиан знал, что Домициан, используя свои знакомства и влияние, вмешивался в гражданские и военные дела. В результате одного из таких вмешательств племя хаттов перешло границу и вторглось на римскую территорию, будучи спровоцированным. По заданию Домициана военных Правителей в Германии заставили — кого угрозами, а кого взятками — начать карательные рейды против хаттских поселений, чтобы склонить тем самым варваров к ответным действиям, которые и не заставили себя долго ждать. Для чего все это надо было Домициану? Он хотел таким образом вынудить отца начать против хаттов и других германских племен масштабную военную кампанию — кампанию, которую бы возглавил он сам, Домициан. Потому что Домициан смертельно завидовал той славе, которую приобрел его старший брат Тит после победы возглавляемого им войска в Иудейской войне.

— До нас дошли сведения, что всего было сожжено пять хаттских поселений, и все жители были перерезаны словно овцы, вот видишь… Все они будто вытянуты в ряд на карте и находятся северо-западнее Тавнских гор. Заметь себе, мы не можем позволить не только большой военной кампании, но даже маленькой стычки из-за отсутствия средств — все уходит на оплату добычи дорогостоящего мрамора, — и Веспасиан кивнул головой в сторону чертежа Колизея, из-за строительства которого в казне образовались серьезные прорехи. Марк Юлиан подумал с иронией, что этот театр, арена которого будет ежедневно обагряться кровью, неожиданно на время становится причиной, предотвращающей жестокую кровопролитную войну. «Но такое положение вещей продлится недолго, — с горечью думал Марк. — Как только он будет сооружен, сразу же последует расплата за отсрочку войны. Тогда уже война станет просто необходимой, чтобы обеспечивать жертвы для кровавых зрелищ».

— …вот я и подумал о тебе, — озабоченно продолжал Веспасиан, — лучшего человека для этого дела не сыскать. Ты должен посоветовать мне, каким образом можно остановить этих варваров и разоружить их, не прибегая к военной силе, а используя лишь дипломатические средства.

— Я ничего не могу обещать заранее, — ответил Марк Юлиан. — Для этого народа кровная месть является самым священным обычаем. Но существует ряд средств, применив которые, можно было бы несколько смягчить, ослабить их враждебность.

— Вот и прекрасно! — Император позвонил в колокольчик, призывая секретаря, чтобы тот записал советы и рекомендации Юлиана. Затем он начал задавать быстрые вопросы, затрагивая самую суть дела: о союзах дружественных племен, о системе снабжения германского войска продовольствием, о влиятельности и родственных отношениях тех или иных вождей. Когда Император на минуту прервался, распорядившись, чтобы принесли вино и воду, Марк Юлиан добродушно усмехнулся при виде потертых, с заметными вмятинами серебряных чаш для вина, которые внес слуга, — без сомнения они попали сюда из сельского дома, где жили предки Веспасиана. Временами Марк Юлиан совершенно забывал, перед кем стоит и кому дает советы, потому что Император держался очень просто и естественно, его речь была лишена всякой помпезности. Один раз карта случайно упала на пол, и Веспасиан, более ловкий и проворный, чем писарь и Марк Юлиан, опередив всех, сам поднял ее.

Они говорили очень долго, несколько часов. И Марк Юлиан постепенно все более убеждался, что это поручение совсем не нравится ему. В процессе его длительных штудий и кропотливого изучения племени хаттов, этот народ приобрел в его глазах ореол божественности, поскольку был осенен присутствием доблестной девы-воительницы. У Марка Юлиана было такое ощущение, будто он становится соучастником какого-то грязного дела, сравнимого с изменой и предательством.

— Главное, на чем я заострил бы твое внимание, и что посоветовал бы в первую очередь, — произнес он, когда багровые отсветы послеполуденного солнца начали уже сменяться сумерками, — заплати определенную сумму денег в качестве выкупа или возмещения ущерба непосредственно старейшинам племени, чтобы те разделили их среди сородичей семей, пострадавших в пяти сожженных деревнях…

— Почему бы тебе сразу не посоветовать мне взять те сокровища, которые достались мне дорогой ценой и нужны, как воздух, для восстановления государства, да и утопить их все разом в Тибре!

— Ты иронизируешь, но ведь этот выкуп будет стоить намного меньше, чем самая маленькая война. И тебе еще повезет, если они все же примут эти деньги за смерть своих сородичей и, таким образом, откажутся от кровной мести. Кроме того, я вернул бы тех хаттских заложников, которых мы удерживаем у себя.

— А разве у нас есть заложники?

— Да, они находятся в крепости Аргенторат. Их захватил еще мой отец. Среди заложников — три старшие дочери сестры Бальдемара, а также малолетние племянники двух более мелких германских вождей.

— Довольно странный состав заложников, должен сказать тебе.

— Ничего странного. У этого народа главное родство прослеживается по женской линии. Целью моего отца было — путем захвата прямых наследников самых могущественных родов спровоцировать междоусобные войны за родовое наследство. Когда же ты отпустишь этих заложников, я заключу с Бальдемаром новый договор, главными пунктами которого будут следующие: переправляться через Рейн можно только в местах расположения римских войск, а наши дозорные башни устанавливаются на территории не дальше долины Веттерау. Прекрати забирать принудительным образом германских юношей в римскую армию. И, наконец, я бы на твоем месте послал несколько легионов в глубь их территории, в святилище на реке Липпе, чтобы захватить там пророчицу по имени Веледа, живущую в высокой башне. Ее надо доставить в качестве заложницы в Рим. Приняв все эти меры, ты избежишь войны.

— Ну хорошо… Все это куда ни шло, за исключением договора с Бальдемаром. В отношении этого вождя у нас существуют совсем другие планы, — произнес Веспасиан задумчиво, и Марк Юлиан сначала не придал этим словам особого значения. Слишком многие пытались заманить Бальдемара в ловушку и потерпели поражение. Поэтому Марк Юлиан расценил слова Императора как простое пожелание. — Ты действительно думаешь, что захват в плен этой самой Веледы произведет на варваров такое чудесное воздействие?

— Да, для германских племен она — живое божество. Она в течение многих лет внушает им, что земли Галлии по праву принадлежат им, и призывает их своей священной властью следовать только за Бальдемаром. Вообще-то «Веледа» — не имя, а звание священной жрицы. Слово, близкое родственному галльскому слову, означающему «Видеть». Она, таким образом, — Та, Которая Видит; германцы верят, что она видит истинную суть вещей… Однако я не хочу наскучить тебе всеми этими подробностями. Единственное, что я хочу подчеркнуть еще раз — когда мы ее схватим, германцы вынуждены будут подыскать на это место другую достойную жрицу.

— Пожалуй, стоит рискнуть — та жрица, которая придет ей на смену, уже не будет окружена таким ореолом таинственности, а вместе с этим уже не будет пользоваться таким безграничным влиянием. А когда придет весна, и племя лишится Бальдемара…

— Прости, но я не могу не задать тебе вопрос: почему ты так уверен, что человек, которого мой отец не мог поймать в течение десяти лет, вдруг запросто именно сейчас попадет в одну из наших ловушек.

— А, я совсем забыл сказать тебе об этом! Среди хаттов нашелся предатель, предложивший нам свои услуги. Этого человека Бальдемар, по-видимому, в прошлом смертельно оскорбил. Он заявил, что является сыном Видо — впрочем, так заявляют о себе многие предатели. Его имя невозможно произнести, что-то вроде — Одб… Од…

— Одберт! Он действительно сын Видо, и у нас нет никаких данных о том, что он погиб, — произнес Марк Юлиан и внутри у него почему-то все похолодело. Император был прав, на этот раз ловушка действительно могла сработать, потому что раньше не находилось ни одного предателя, который так открыто предлагал бы свои услуги, надеясь рассчитаться с Бальдемаром.

— Вот и отлично, — продолжал Веспасиан. — Ты несомненно знаешь из донесений отца о том, что Бальдемар ежегодно предпринимает пешее паломничество в одну дальнюю Священную Рощу, чтобы принести там свои жертвы богам. Он ходит туда совершенно один и без оружия во время местной весенней оргии, когда все дикари поголовно напиваются и веселятся до упаду. Как это она называется? — Веспасиан взял один из военных рапортов, лежавших на столе, и поднес его ближе к огню лампы. — Аст… Эст…

— Астура, так по крайней мере называют этот праздник некоторые германские племена, а другие называют его Истрэ или Эстрэ. Этот день считается у них самым священным в году. Странным образом он во многом похож на наш ритуальный праздник Хиларий. Моему отцу так и не удалось отыскать их общие корни.

— Понятно. Так вот слушай дальше, этот сын Видо узнал о ежегодных паломничествах Бальдемара и сразу же поспешил в крепость Могонтиак, чтобы сообщить обо всем тамошнему новому Военному Правителю. Поэтому в нынешнем году Бальдемар будет приносить свои жертвы не один — с ним будет праздновать этот священный праздник целая когорта Римской конницы!

«Почему эта новость пронзила меня такой болью и наполнила мое сердце грустью? — думал Марк Юлиан, удивляясь сам себе. — Неужели это чары амулета, неужели этот маленький мешочек с землей так воспламеняет мою кровь?»

— Мне это не нравится, — внезапно произнес Марк Юлиан более резко и твердо, чем намеревался это сделать. — Бальдемар честный и достойный противник, он никогда не нарушает заключенные с нами договоры. Он возвращает нам многих пленников целыми и невредимыми. Этот вождь сражается по существу за благородное дело — он отстаивает землю своего народа. Поэтому, я считаю, он заслуживает более достойной участи: его следует захватить в плен и позволить ему окончить свои годы в заключении.

В какой-то момент Императору показалось, что боги взвешивают его душу на весах. Ему почудилось также, что холодный ясный взгляд Юлиана как бы снимает с него все наносное, все приобретенное годами житейского опыта. И в этот момент они уже были не Императором и подданным, а простыми людьми, равными перед бесстрастным ликом богини Судьбы, равными во всем, за исключением одного: Юлиан обладал более пылкой душой.

— Это порочный план, который с гневом отвергла бы богиня Немезида, план недостойный нас, римлян, — добавил Марк Юлиан твердо и решительно. — Отмени его, оставь Бальдемару жизнь.

Марк Юлиан заметил промелькнувшую в глазах Императора тень обиды и сразу же умолк. «Я неисправимый дурак. Но Эндимион во мне умолкнет только тогда, когда его положат на погребальный костер», — подумал Марк. Наступила долгая неловкая пауза. В течение нескольких минут Веспасиан сидел в полной задумчивости, а затем вдруг слабая улыбка тронула уголки его губ: он решил отнестись к этим безрассудным словам своего подданного как к вздорному предложению, высказанному, впрочем, без злого умысла.

— Если бы я мог, я бы устроил так, чтобы он умер на поле битвы, — сказал, наконец, Император, но слова его прозвучали как-то очень неубедительно. — На этот раз я посмотрю на твои слишком вольные речи сквозь пальцы.

Сказав это, Веспасиан медленно налил себе вина, а затем добавил воды в видавшую виды серебряную чашу.

— Существует еще одно очень странное обстоятельство, которое я упустил, — продолжал Император с таким видом, будто сразу же забыл о только что возникшем между ними отчуждении. — Донесения за этот месяц, пришедшие из крепости Ветера, сообщают о появлении отряда хаттских варваров, состоящего из лучших дружинников Бальдемара; во главе его стоит «Ганна» — «ганнами» германцы называют своих священных женщин, которые в отличии от Священных Жриц — пророчиц — носят оружие. Этот отряд сжигает наши форты и дозорные башни по линии реки Майн — эти форты заново отстроены всего лишь несколько месяцев назад. Отряд воюет даже зимой — что необычно для германцев. Но особую тревогу вызывает тот факт, что эти хатты захватили три малые катапульты из тех, которые называют скорпионами. И мы не обнаружили их, как это бывает обычно, под сенью священных рощ, где германцы оставляют военные трофеи.

— Значит, они унесли их в глубь своей территории. То, что ты имеешь в виду, совершенно немыслимо. Наше оружие представляется им нечистым и способным осквернить их. Никогда в жизни они не станут использовать его в бою.

— Мы располагаем другими сведениями. Наши шпионы докладывают, что один из плененных хаттами римских легионеров стал подлым изменником и посвятил варваров в секреты нашей тактики и оружия. Не вижу, что может помешать этому негодяю объяснить вражеским воинам принципы действия таких катапульт?

— Если все это действительно так, то, значит, хатты изменили своей природе, или… или эта ганна — какая-то сумасшедшая, необыкновенная, единственная в своем роде женщина.

— Как ты уже не раз отмечал сегодня, фанатизм и воодушевление варваров возрастает, если их в бой ведет женщина, а эта женщина совершенно особая, наши солдаты из Четырнадцатого Легиона приняли ее за ведьму. В донесении говорится, что наши люди боятся входить в ту часть леса, где по их предположению она может находиться в данный момент. Ходят слухи также, что она обладает волшебной силой и может по своему желанию превращаться в ворона или лань…

Внезапно Марк насторожился. Ворон, лань? Это, должно быть, та самая дева-воительница, о которой он читал в документах отца, чье имя напоминает переплетение лоз дикого винограда. Ауриана. Значит, она до сих пор жива.

«Кто ты? Ты, которая обладаешь диким необузданным нравом? Ты, которую не страшат заповеди даже твоих собственных богов? Ты, имеющая дерзость обращать наше собственное оружие против нас, в то время как никто из воинов твоего народа никогда не поступал так?»

Марк Юлиан понял, что вовсе не собирается доложить Императору о том, что речь идет о дочери Бальдемара, и делает он это, надеясь как-то помочь таинственной деве.

«Что я делаю, о боги? Это же измена!» — недоумевал Марк, но иначе поступить не мог.

— Я советую тебе оставить это дело и не беспокоиться больше о катапультах, — настаивал Марк, сам не узнавая себя. — «Скорпионы» несомненно утоплены где-то в трясине болота в качестве жертвоприношения местному богу Водану. Нам никогда не отыскать их. А что касается могущества этой женщины-предводительницы, то ее сила коренится прежде всего в причиненном ее народу горе и необходимости мстить за гибель сородичей. Как только те меры, о которых я говорил, будут приняты, это сразу же охладит ее пыл.

— Я доволен всем услышанным, думаю, мы можем начинать действовать, — промолвил Веспасиан, и тут же добавил наигранно безразличным тоном, за которым несомненно скрывалась серьезная озабоченность. — Ах да, у меня к тебе есть еще одно небольшое дельце. Так что задержись на минуту.

Император взял из стенной ниши большой свиток.

— Это было опубликовано под твоим именем.

Марк Юлиан принял из рук Веспасиана пергаментный свиток и увидел на нем печать книжной лавки Трифона, а также свое имя в заглавии, затем он развернул свиток немного, чтобы иметь возможность прочесть начальные столбцы. Это были неумело написанные злобные диатрибы, направленные против имперского правительства и содержавшие издевательства над самим Веспасианом, названным прямо по имени.

— Я не писал этого и не давал никому задание написать что-либо подобное, клянусь тебе памятью моего отца. Если бы я решил выступить против тебя — чего, впрочем, никогда не собирался делать, поскольку считаю тебя поистине самым мудрым правителем со времен Божественного Августа — я бы сделал это намного тоньше и умнее. В этой же писанине полностью отсутствует здравый смысл и нет ничего кроме грубостей, — произнес Марк Юлиан твердым голосом, но сердце его в это время щемило от тревоги.

Подобная фальшивка могла расцениваться как покушение на убийство. Итак, Вейенто начал действовать. Это была несомненно его работа.

— Зная твою правдивую честную натуру, Юлиан, я не могу не верить тебе, — отозвался Веспасиан. — Ты заимел жестокого решительного врага. Не беспокойся, я буду теперь хорошо приглядывать за ним.

Продолжение следует