Незабудка

Мой сон был нарушен неугомонным летним ветром. Он то и дело пытался проникнуть ко мне в комнату через распахнутое окно, которое, то открывалось, то с треском захлопывалось. Я пытался лениво раскрыть свинцовые веки, с трудом поддающиеся моей воле. Не поддавались мне не только мои веки, но и всё моё тело, оно отекло и было словно побитым, «я одна сплошная гематома». Вероятно, это всё из-за долгой дороги и бессонных ночей. Наконец, добравшись до отчего дома этой ночью, насладившись теплыми объятьями матери и радостно–строгим голосом отца, я побрёл в свою комнату, в которой прежде безвыездно прожил свои, наверное, самые счастливые и беззаботные моменты жизни.

В Ахаузене в это время года странная погода, она весьма непредсказуема. Летом это сложно назвать, но и осенью тоже. Это не может быть летом, потому что в это время года не должно быть так ветрено: становится безумно холодно от таких колких порывов. Но мне нравится шелест листвы на деревьях от этого ветра. Дуб, росший вместе со мной каждый год по несколько сантиметров, теперь бился в моё окно своими ветками. На выбеленные стены падали их тени. Я наблюдал. Мне казалось, что я могу определить сколько сейчас времени без помощи часов. По моим предположениям время уже близилось к обеду. Коснувшись босыми ногами холодного пола, я лениво, но твёрдо, сделал несколько шагов к источнику шума, одёрнул тюль и хотел закрыть окно. Но яркое солнце ослепило меня, и без того тяжёлые веки вновь упали пряча глаза от света. Растирая веки и прикрывая глаза ладонями, я заметил, что в беседке в саду кто-то есть. Я немного постоял, дождался, когда глаза привыкнут к свету и только после этого я смог разглядеть мужчину, неподвижно дремавшего в плетённом кресле. В седовласом мужчине с густой бородой я признал дядюшку Эйнгеля. Я был сильно удивлён: я не видел его, наверное, лет с десяти. Я не мог понять, был я ему рад или нет. Моему существованию здесь он, конечно, же не мешал, но, всё же, что могло его сюда привести? Отец всегда говорил, что он не общителен, даже замкнут в себе. Дядя очень много читал и всё что он говорил, это были цитаты его любимого писателя Хемингуэя. Как-то летом мне довелось прожить с ним около месяца. Тогда мы все гостили у тётушки Магды на юге. Он там тоже был, вернее, его неразговорчивая и угрюмая тень. И эти бесконечные цитаты. Увы, я их не запомнил. Что я знал о нём на данный момент? Он никогда не был женат. У него была небольшая квартирка, в которой он проживал один. Он прошёл войну и остался инвалидом, его правую ногу парализовало. Не знаю в чём было дело, но она совершенно не двигалась, и он всегда держал её выпрямленной. Когда он ходил, то простукивал тростью впереди себя, будто проверял на сколько прочна поверхность, на которою он хотел наступить. Это всё, что я о нём знаю. И сейчас он сидел в саду моих родителей с вытянутой ногой, уронив трость рядом. Только отец и тётушка Магда знали о нём немного больше.

За обедом отец вновь представил меня дядюшке Эйнгелю, который на этот раз улыбнулся мне и сказал, что помнит меня ещё маленьким сорванцом:

– Я рад, что господь отнял у меня ногу, а не память, ведь это единственное, что у меня осталось. – произнёс он с улыбкой.

На этот раз он показался мне достаточно разговорчивым. Мать, как и прежде, приготовила превосходного поросёнка, а отец, не дожидаясь ужина, на удивление мне, достал бутылку вина, которого в прошлом году сделал достаточное количество, чтобы не делать в этом. Мать отказалась пить вино, назвав нас глупцами, но мужская половина семьи решила не отказываться и к полудню уже охмелела. Нам стало настолько хорошо и уютно, что мы решили не расходиться и продолжить тёплое общение в беседке, в которой утром я видел спящего дядю.

Мать помогла нам перебраться и устроиться поудобнее, после чего больше нас не беспокоила. За беседой мы не заметили, как опустошили две бутыли отцовского вина. Говорил в основном отец, рассказывал всё то, что произошло за последние полгода, пока меня не было дома. Седовласый Эйнгель временами вставлял несколько предложений и вновь замолкал. Мне показалось, что он пытается быть вежливым и дружелюбным. Именно в тот момент я разглядел в его глазах, как мне показалось, вселенскую печаль. Я назвал её именно «вселенской», потому что его глаза хоть и были обрамлены старой, потрепанной годами кожей, но были весьма глубокими и яркими, как океан, но в котором давно не водилось дельфинов. В серо-зеленых глазах, писалась картина уходящего лета, были четко видны увядшие, уже не сочно-зеленые листья и вечно серая погода. Тоска по прошедшему теплу, понимание о неизбежности и безвозвратности. Это всё было в его глазах! Он то и дело засовывал руку в карман и нащупывал там что-то. Тяжело вздыхая, он натягивал улыбку, поглядывая на отца.

Я решил провести пару недель с родителями, прежде чем уехать в путешествие по Италии. Беззаботно проходила неделя. Мы долго и часто гуляли, часами без устали разговаривали, много пили и ели. Я наслаждался присутствием близких мне людей, для каждого разумного человека такие моменты должны быть бесценными. Например, мамины тёплые руки, их касание к моим щекам. Утром она приходила будить меня, садилась рядом и я крепко прижимался к её коленям, а она гладила меня по волосам. Дом, милый дом, в нём уютно, тепло и безопасно! Как же мне этого не хватает в Нью-Йорке, когда в дождь смотришь из окна общежитского корпуса на прожитый день. В своей беззаботной лени я совершенно перестал смотреть за собой: лохматые волосы, борода, ленивая походка, когда идешь и шаркаешь тапками по полу.

В один из дней, как и прежде проснувшись, я подошёл к окну, чтобы поприветствовать новый день. Дядюшка вновь сидел в беседке и дремал. Ох, уж эти пожилые люди! Встают рано, спят в обед, еле доходят до ночи. Отца не было дома. Мать, как и прежде занималась домашними делами. Она-то и утолила моё любопытство. Я не хотел спрашивать у отца, а мама никогда не умела держать тайны, поэтому выведать у неё почему Эйнгель решил впервые за долгое время навестить нас, было легкой задачей.

Около двух месяцев назад у дядюшки случился инфаркт. Врачи выписали его, но предупредили, что жить ему осталось полгода. Отец не хотел, чтобы брат, проживший всю жизнь один, умирал с мыслями о боли и одиночестве. Поэтому дядя Эйнгель был тут. Мне кажется, отец привёз его силой, но по-моему, дядя не жалеет об этом. Мне стало тяжело от услышанного, сердце кольнуло, мурашки пробежали по телу, как от этого противного ветра, который так часто докучал, глаза наполнялись слезами. Мне стало больно от осознания близкой смерти. Оказалось, я весьма сентиментален. Я знал его плохо, но он был братом моего отца и мне было не всё равно. Не знаю отчего, возможно, человечность или жалость или что-то ещё, но мне хотелось побыть с ним, и подарить ему часы своего общения. Пусть даже он не готов к этому.

Мать недоумевала от того, когда я начал шарить по банкам с травами, всё обнюхивая и бросая в заварник. Она предлагала помочь и говорила, что не следует бросать столько чабреца вместе с зверобоем. Но я её не слушал. В голове у меня были совсем другие мысли. Словно мальчишка я хотел угодить Эйнгелю, но не знал как. Мне хотелось сделать для него что-то прямо сейчас, и я не медлил. Наверняка, со стороны это выглядело очень глупо и нелепо.

Поднос дрожал у меня в руках, чашки касались друг друга и звенели. Эйнгель проснулся от моего шума, потёр уголки рта и принялся протирать свои окуляры.

– Что ты делаешь, Ричард? – прохрипел он, ещё не пробудившимся безжизненным голосом.

– Я принёс нам чай, – показал я глазами на поднос в руках, пытаясь быть милым и ненавязчивым, – Мама занята, а мне так хотелось с кем-то посидеть, поговорить, а дома только мы втроём, поэтому выбор пал на вас.

Поднос я поставил на кофейный столик, наконец избавившись от него. Столик отец сделал сам из сруба липового дерева, мне тогда было лет девять. От него, как будто до сих пор, веяло сладким весенним ароматом. Я налил дяде чашечку чая, положив на край блюдца два кубика сахара и подал ему. Проделав тоже самое для себя я сел рядом в кресло. Мы молча наслаждались моим терпким чаем, имеющим какой-то горьковатый привкус. Я молча пил и в ужасе морщил лоб от того, что я натворил с этим напитком. Я выжидающе смотрел на дядю, опасаясь, что он может воспринять это как злую шутку. Но он улыбнулся и его улыбка показалась мне весьма искренней:

– Изумительный чай! Ты научился этому в Америке? – он смотрел прямо, не поворачиваясь ко мне.

Мне сразу стало легче. Возможно, ему и вправду понравилось. Смотря на то, как он подносит чашку к губам, мне самому начинал нравится этот чай.

– Что с тобой, Ричард? – старик спокойно задал этот вопрос, продолжая смотреть вдаль. – Я чувствую, что тебе неловко рядом со мной.

– Дядюшка Эйнгель, с чего бы это? – вероятно годы брали своё, и, как говорится, опыт не пропить! Не пропить чаем, конечно же, чаем…

– Ты знаешь о том, что я умираю, верно? – он посмотрел на меня с улыбкой.

– Да, – вздохнул я тяжело. Не отрывая от него взгляда, мои глаза сосредоточенно сузились.

– Поэтому тебе неловко. Тебе меня жаль, – произнес он это уверенно, но спокойно.

Я не знал что на это ответить. Сказать, что жаль, прозвучало бы как-то унизительно. Сказать, что нет, показать безразличие.

– Я не понимаю, как с этим жить теперь, зная это. – вырвалось из моих уст словно скороговорка. Хотелось прикрыть руками рот, чтобы больше не сказать ничего лишнего.

Дядя усмехнулся и передал мне пустую чашку. Он, всё же, выпил чай до последней капли. Я спросил будет ли он ещё, на что он отрицательно помотал головой.

– Ты хороший парень, хотя мы плохо знаем друг друга. Мне не довелось общаться с тобой чаще, как следовало бы. Твой отец выразил огромное сочувствие и любовь тем, что привёз меня сюда, несмотря на мои возражения. Все эти годы я замыкался в себе, мне было тяжело жить с болью в груди. А теперь эта боль съест меня полностью, решив прекратить моё бренное существование. Я не жалею об этом. Поверь мне на слово. Поэтому не стоит меня жалеть. Будь прежним. Возможно, я наконец обрету свободу.

Он неловко сунул руку в карман, а другой поправил очки и замолчал.

– Вы хотите, чтобы я ушёл? – посмотрел я на него слегка смущённо.

– А ты хочешь уйти? – он всё еще теребил оправу очков.

– Я не хочу вам мешать.

– Тогда оставайся. Ты мне не мешаешь. Отнюдь. Мне приятно твоё присутствие, – наконец-то он улыбнулся и посмотрел в мою сторону.

– Тогда можно вопрос? – я заерзал в кресле, подбирая под себя ноги, словно тринадцатилетний мальчуган.

– Задавай сколько хочешь, – он продолжал смотреть на меня заинтересованно. Я знал, что ему есть что рассказать и мне хотелось, чтобы он рассказал. Хотелось узнать его лучше.

– Дядя Эйнгель, какая боль вас мучает всю жизнь? Простите, если я резок, – я сам растерялся от того, что задал такой вопрос, но его это не смутило. Дядя помолчал немного и вновь уставился куда-то вдаль.

– Ты никуда не торопишься? – внезапно спросил он тихо.

– Нет. Мне некуда идти, – я приготовился слушать и внимательно уставился на него.

– Я не хочу умирать с тем, что у меня на душе. Можно я расскажу тебе? Ты молод, крепок, у тебя всё впереди: женщины, любовь, дети, старость… У меня же только мои воспоминания, это всё что у меня есть, это мои дети и моё сокровище. Я хочу познакомить тебя с ними.

Он говорил это так, будто неловкий мальчишка пытался признаться в чём-то маме. Я был весь во внимании, в нетерпении. Мне было безумно интересно услышать всё, что он скажет.

Эйнгель тяжело вздохнул, достал из кармана увядший в цвете платок, крепко сжал его и медленно положил руку на парализованное колено. Он не говорил больше ничего лишнего, пытаясь экономить время. Он показал на чайник, подав жест слегка поднятым подбородком и я снова налил ему чашку моего почти остывшего зелья. Может, это оно подействовало на него так? Может, это сыворотка, раскрывающая тайны и развязывающая языки молчаливым старикам? Он смочил горло, сделав глоток и начал свой рассказ.

– Мне было девятнадцать лет, когда я впервые сбил советский самолёт, – он произнёс это и по моему телу пробежали мурашки. Дядюшка закатил глаза, зарывшись в память и продолжал. – Сбил! Пилот погиб, но тогда я этого не осознавал. Радовался этому, дурак! Затем в течении двух лет службы на восточном фронте я сбил ещё двенадцать. Руководство было мною довольно, я был герой своего отряда. Меня наградили, повысили в звании и я стал пилотом «Мессершмитта -110». Это была тяжёлая двухмоторная машина, вооружённая двумя пушками и четырьмя пулемётами. Это была акула в небесном море. Машина для убийства. Итак, весной 1943-го меня направили на Тамань, разобраться с советскими ночными истребителями. Так я стал ночным истребителем. За первый месяц службы я сбил семь вражеских истребителей. Всё шло по плану, мы истребляли ночных ассов, налеты прекращались, но они сменили тактику и становилось всё тяжелее выследить их. Нам нужна была победа и никак иначе. Я был не единственным ассом и без меня в небе могли управиться. Но я был единственным хорошо говорящим на русском языке. Отталкиваясь именно от этого, руководство решило сделать из меня лазутчика.

Дядя затих, чтобы смочить охрипшее горло всё тем же остывшим чаем. Я предложил сделать горячий, но он отказался. Откашлявшись и небрежно потирая влажные губы, он поставил чашку на столик.

– Тебе интересно? – решил он поинтересоваться прежде, чем продолжить.

– Конечно! Я знал, что вы были участником военных действий, знал, что были летчиком, но ничего более. Вы даже и не представляете, как всё это интересно!

Дядя почесал лоб, после расковырял грязным ногтем ссадину. Видимо, Эйнгель ударился обо что-то, так как остался небольшой след и он ему не давал покоя и вспоминая он пытался его расковырять. Взглянув на меня сквозь призму очков он будто опомнился и пришёл в себя. Наконец вспомнил о чём был прежний разговор, он продолжил:

– Я рад, что ты сейчас тут, – снова пряча руку в карман промолвил дядя.

– И я этому очень рад. Мне жаль, что мы не разговаривали раньше, – меня очень тянуло спросить, что же у него там, но я сдержался и дядя продолжил свой рассказ:

–Я долгие дни готовился к перовой вылазке к русским, я очень боялся, что меня раскроют. Меня бы сразу же расстреляли. Я понятия не имел, во что ввязался. Мне следовало найти пилотов отряда ассов. Но как это сделать? Я понимал, что пройдёт не один день, что придётся что-то делать и как-то быть. В деревне, где мне предстояло обосноваться уже были наши. Русская женщина была на нашей стороне и она приняла меня, как родственника из Сибири. Чтобы меньше слышался мой акцент, я стал заикаться на тех слогах, которые мне давались тяжело. За одну неделю местные жители приняли меня, как родного, настолько чистые и добрые были эти люди. А мне приходилось им бессовестно врать, но что поделать – это война. Я работал в поле, делал видимость простого христианина, но я отличался от местных: был на голову выше всех, здоровее, поэтому и тут пришлось врать, что у меня болезнь ног. Я хромал, чтобы не было лишних вопросов, иначе как объяснить, что здоровый парень не на фронте? Бог наказал меня за ложь и не один раз! – он постучал по своей ноге, не подающей никаких признаков. – Так проходили дни. Мне приходилось следить за всеми и слушать всех. Уходил ночами в лес, пытаясь отслеживать самолёты. Каждый день я слышал рёв моторов, шёл к ним, но когда доходил, на месте уже никого не было. Я начинал думать, что это гиблое дело и уже сообщил руководству о провале операции. Я должен был вернуться через пару дней и это меня радовало, потому что тяжело находиться в таком напряжении. Но тут случилось то, что случилось. Моя псевдо-тётка, несла мне кувшин воды в поле. Я стоял, прижав к груди черенок от косы, и запрокинув голову назад, пил жадно воду. В тот момент мне всё показалось таким родным! Хотелось, чтобы оказалось всё правдой! В ушах зазвенел женский смех. Я думал, что мне показалось – уж совсем, думаю, солнце голову припекло. Но оторвавшись от кувшина и посмотрев вдаль я увидел шесть женских силуэтов. Кто же они? Откуда взялись? В деревне и нигде рядом не было таких. Они были как ангелы, которые спустились с небес. Длинные волосы развивались по ветру: черные, русые, рыжие. Русские девушки прекрасны! Я не мог пошевелится! Я остолбенел! Я такой красоты не видел! Да и где мне было видеть? В Германии, что-ли? Когда? Я там ребёнком был, да сразу на войну и в самолёт. Они шли прямо на меня и я растерялся, голос сел, кувшин в руках затрясся. Я слышал только, как рожь шумит, как птицы щебечут и девичий смех. Всё замерло и даже война. Девушки в легких платьицах дошли до меня. Рыжая Софа взяла у меня из рук кувшин и начала пить из него, глядя на меня своими чёрными глазами. Мне вновь захотелось пить, я сделал глоток и девчата снова залились смехом.

– Ну хватит, не смущай паренька, – проговорила белокурая Елена и махнула на Софу платком. Девушки смеялись и казались такими счастливыми! Я чувствовал себя беззащитным перед женской красотой. Я собрался духом и заговорил:

– Кто вы? Откуда вы? Я вас не видел прежде! – говорил я, не забывая о том, что мне нужно заикаться. Я показался им на тот момент нелепым чудаком. Эдаким деревенским дурачком. А я ведь и вправду не знал, что делать и как вести себя, наверняка, моё поведение должно было вызывать у них насмешки.

– Мы погостить к бабушке. Правда, сестрицы?

– Правда, правда… – хором ответил женский отряд и вновь они засмеялись. Я разглядывал каждую по-очереди очень внимательно, пытался запомнить как картинки. И последняя меня поразила так, как будто небеса упали мне на голову. Я чуть было не сказал об этом вслух. Мир замедлился, она хлопала глазами, улыбалась ими. Я утонул в этом океане бездонной синевы. Сердце сжималось, стало трудно дышать, кислород будто перестал поступать ко мне в легкие, я захлебнулся, я был подбит…

Дядюшка Эйнгель посмотрел в мои глаза, чтобы убедиться. слышу ли я это всё, слушаю ли, понимаю ли. А я смотрел на него с восторгом. Он рассказывал очень эмоционально, все морщинки на лице прыгали от его мимики.

– Наверное, у вас сейчас всё не так? Вы живёте в мирное время, вы не знаете, что такое война, но тогда такие эмоции были как отдушина от всего мрака, что окружал нас ежедневно. Не смейся надо мною, Ричард.

– Я и не думал даже об этом, я серьезен и очень внимательно вас слушаю! – ответил я, оправдываясь. Я слушал всё, что он говорит, я будто проживал с ним его воспоминания. Мы не замечали, как рядом ходит по своим делам мама, как солнце медленно катится к закату.

Дядюшка Эйнгель глянул на меня недоверчиво, но продолжил:

– Я не смог уйти из деревни. Не смог! Лучше бы я ушёл! Если бы ушёл, была бы у меня и семья и внуки. Но нет, я не смог забыть её глаза. Глаза моей незабудки, – он слегка задумался и тяжело вздохнул, вновь засунул руку в карман и уже достал это что-то, но так и не показал мне.

– Этим же вечером в деревне устроили пляски, девчата плясали и пели. Я попросил у бабы Вали узнать, кто эти девушки. Она всё разузнала и донесла мне: «Одна из них, внучка Дуси, а это её подруги. Медсестры они на фронте, на недельку сбежали от службы отдохнуть». Значит, – думал я, – неделю тут будут, значит, ещё семь дней я могу видеть её. Я не мог уйти, понимаешь, не мог! Я ничего не мог: ни спать, ни есть. Я сидел возле клуба и смотрел, как они поют. Вся деревня собралась как одна семья за большим столом. Как же хорошо было! Я говорю об этом сейчас, а сам слышу запах тёплого вечера. Я постоянно искал её взглядом, то она была совсем рядом, то исчезала, меня это угнетало. Я не мог больше так сидеть и решился подойти к ней. Она стояла и обнимала березу, прикрыв голову косынкой. Она разговаривала с ней как с живой, говорила, гладила, жалела. Я подошёл с другой стороны и тоже обнял березу. Моя незабудка дёрнулась от испуга и отскочила в сторону.

– Ой, извините. Я не думал, что оно занято.

Она заулыбалась:

– Софа про тебя сразу сказала, что дурак! – она начала поправлять косынку, завязывая её потуже.

– Ну что же грубо-то так? Конечно я дурак! А как от вашей красоты не одуреть? Как с ума-то не сойти, сударыня?

Я говорил едва успевая подбирать нужные слова, чтобы не выдать свой акцент. Я пыт…