Ночные тайны

1

Георг фон Хойкен вышел из дому около девяти утра. Стояла осень. Был понедельник, это означало, что ему нужно ехать на работу. В полдень должно состояться общее совещание редакторов издательства, которое он возглавлял вот уже два года. По дороге в гараж Хойкен посмотрел вниз, на Рейн. Его дом с участком находился метрах в двухстах от берега в Роденкирхене, южном районе Кёльна. Каждое утро Георг видел один и тот же пейзаж — серо-голубые, покрытые зыбью водные просторы, окутанный молочной дымкой берег с изумрудными лугами, которые с давних пор облюбовали джоггеры со своими повсюду снующими собаками.

Рейн с его мостами и плывущими под ними пароходами был одним из самых ярких впечатлений детства, которые сопровождали Хойкена на протяжении всей его жизни. Он родился пятьдесят два года назад недалеко отсюда, в Мариенбурге, шикарном районе Кёльна. Глядя на Рейн и чувствуя слабый запах нефти, который доносился с берега, Хойкен вспоминал детские годы: вот он босиком идет по сверкающему берегу с сестрой и братом, его штаны подвернуты вверх, шея опалена солнцем, и ветер слегка треплет белую майку.

Однако сейчас было не время для сентиментов. Хойкен снова посмотрел вниз, он делал так всегда во время своих коротких утренних прогулок. Как хотелось ему в эти минуты стать невидимкой! Ворота гаража медленно и тяжело поднялись. Хойкен нагнулся и вошел в прохладное невысокое помещение, где его дожидалась новенькая красная «Мазда RX» с темно-красными кожаными сиденьями. Она была похожа на огромное экзотическое насекомое, уже готовое освободиться из своего кокона и лететь к солнцу. Четыре двери, четыре сиденья — это был компромисс, Георг пошел на него, потому что автомобиль, на его взгляд, был выдержан в спортивном стиле и имел экстравагантный дизайн.

Он включил двигатель и плавно вывел машину из гаража, чувствуя, как его «Мазда» готова взреветь, сорваться с места и бесшумно помчаться по узкой дорожке прочь от дома. «Четыре минуты десятого», — подумал Хойкен. В это время в его офисе Джоанна уже включила лампу на письменном столе и покончила с промозглым сумраком осеннего утра. Стеклянное здание концерна, похожее на сверкающую груду желатина, сваленную посреди площади, находилось в северной части Кёльна. С самого утра сотрудники имели возможность подробно обсуждать изменения погоды, это раздражало и отнимало время. Георг всегда был против такой глупой вычурности, но старый Хойкен восторгался этим сооружением вместе со своим суперархитектором-корейцем, который на все лады расхваливал легкость и воздушность его конструкции. Конечно, потом было уже поздно что-то менять, и эта прозрачная гора осталась смехотворным творением, рожденным фантазией азиата-сноба, который даже не потрудился подумать о погоде в Кёльне.

«Погода Кёльна… — думал Хойкен, включая подачу холодного воздуха возле обтянутого кожей руля. — Облака, вечно висящие над мостами Рейна. Опавшая листва, покрывающая прибрежные аллеи. Ливни уносят ее в реку. И наконец, бродяга-ветер, постоянно меняющий свое направление». Хойкен положил обе руки на руль, лавируя в тесном потоке автомобилей, едущих вдоль Рейна прямо на север. Он подумал, не включить ли радио, а затем, удобно устроившись на откинутом сиденье, вывел машину на свободный участок дороги и предоставил ей полную свободу.

Дети, Мария и Йоханнес, были уже в школе. Марии пятнадцать, Йоханнес на год младше. Утром они едва видятся. Брат и сестра завтракают внизу, на кухне. Пищу готовит их гувернантка-англичанка, Хойкен никак не мог запомнить ее имени. Когда дети выходят из дома, слышно, как щелкает замок тяжелой входной двери, а затем раздается треск двух двигателей: даже в такую скверную погоду Мария и Йоханнес ездят в школу на мопедах. При этом они втягивают головы в плечи и сгибаются, неподвижные, словно британский завтрак, который они заталкивают в себя из-за восторженного поклонения какой-нибудь поп-группе с островов и который потом колом стоит у них в желудках.

Клара еще сидит в лоджии, где они завтракают вдвоем, впрочем, больше из уважения друг к другу. Она перелистывает газеты и модные журналы, из-за которых каждые два дня в доме что-нибудь меняется. Он видит ее за широким стеклом, сидящую в плетеном кресле. Широкий пояс банного халата все еще не завязан. С тех пор как ей исполнилось пятьдесят, она уже не так тщательно следит за собой. Георг замечал эти маленькие признаки усталости и разочарования, но, конечно, ни разу даже не намекнул ей об этом. Супруги старались и раньше держаться вместе, а тем более сейчас, когда Хойкен наконец возглавил издательство, о котором мечтал уже десять лет.

Старик купил «Caspar & Cuypers» в середине 50-х годов, тогда в Кёльне это было так называемое «издательство-старожил», не имевшее наследников. Старый Хойкен якобы объединился со своим закадычным другом Вальтером Каспаром во время одного затянувшегося обеда. Он и сейчас еще вспоминает о рейнском «Sauerbraten», шестнадцати бутылках кёльнского пива, четырех голландских сигарах и восьми бутылках шнапса. В то время никто не мог состязаться с ним, а Каспар и подавно. Вальтер еще только пытался справиться со своими боевыми ранениями, а старый Хойкен уже созрел для воплощения смелых экономических идей. Молодой целеустремленный мужчина с прекрасным чутьем коммерсанта начал с того, что купил группу предпринимателей.

Итак, «Caspar & Cuypers»… Сотня его сотрудников и более чем дюжина редакторов является сегодня традиционным издательством, которое возглавил Хойкен. Беллетристика и научно-популярная литература, путеводители, а также процветающий отдел искусства и фотографии. «Caspar & Cuypers» — важная статья его дохода, но, даже если возглавляешь издательство, это еще не значит, что ты добрался до вершины концерна, которому принадлежат еще шесть издательств, четыре газеты, несколько журналов и книжный клуб. Старый Хойкен не собирался выпускать из рук руководство бизнесом. Уже несколько лет строились планы, велись разговоры о необходимости так называемого переструктурирования, однако никаких реальных шагов не было сделано, кроме многочисленных встреч старого Хойкена со своими детьми, из которых Георг был самым старшим. Младшие, Кристоф и Урсула, руководили своими издательствами, но, к счастью, не в Кёльне, а в Штутгарте и Франкфурте.

Его «Мазда RX» все время попадала в длинные автомобильные пробки, которые образовывались на дороге вдоль Рейна. В такие минуты Георг смотрел на купол собора. Иногда он пытался задержать взгляд на чем-нибудь интересном, но это ему не удавалось. Шершавые, выбитые на темно-серой массе фасада круги напоминали черствый потемневший бисквит. Хойкен вспомнил, как однажды повез своего делового партнера, американца, посмотреть на все эти шпили и кресты. При одном воспоминании о дорожных пробках и пронизывающем ветре он вздрогнул. С тех пор это здание наводило на Хойкена еще больший страх, чем прежде, когда он мальчишкой бродил по его холодным залам. Здесь, в старой часовне, его крестили. Отец настоял, чтобы всех его детей и даже троих внуков крестили в этой капелле. Георг не был там уже много лет.

Он уже собирался тронуться с места, как вдруг прозвенел мобильный телефон. Звонила Джоанна из его офиса.

— Прошу прощения, господин Хойкен, речь идет о срочном деле, — сказала она тихо, чтобы никто не слышал.

Георг посмотрел вокруг, пытаясь определить, как далеко от офиса находится.

— Я буду через десять минут, — ответил он подчеркнуто спокойно, но Джоанна настаивала:

— Вы должны приехать прямо сейчас, господин Хойкен.

Ее голос был не таким как всегда, Хойкен это сразу отметил и очень удивился. Он звучал глухо, в нем чувствовалась тревога, а ведь Джоанна всегда умела контролировать свои эмоции, именно поэтому она стала его секретаршей и первым помощником. Вот уже два года девушка неустанно трудилась за пятерых, свободно владея при этом тремя языками. Она приехала из предместья. Худая, высокая и все же неприметная, Джоанна еще ни разу не разочаровала своего шефа. Георг ответил, что сейчас перезвонит, сел повыше, крепче взявшись за руль, свернул с Уферштрассе налево и припарковал машину на ближайшей автостоянке.

— Что случилось, Джоанна? — спросил Хойкен, перезвонив в офис и глядя на Рейн.

— У вашего уважаемого отца сегодня утром был сердечный приступ, — ответила девушка. Георг слушал ее голос, одновременно открывая дверцу. Выйдя из машины, он тяжело, всем телом облокотился на заднюю дверь и судорожно сглотнул. Его язык вдруг стал шершавым и сухим, словно он не пил целый день.

— Вы меня слышите? — спросила девушка.

— Да, я вас хорошо слышу, Джоанна, — Хойкен старался быть спокойным. — Поговорим позже. — Он несколько раз торопливо сглотнул, стараясь смочить горло.

«Вот он, этот момент, — подумал Георг, — тот самый момент, о котором мы иногда говорили с братом и сестрой, но не верили, что он когда-нибудь придет. Второй инфаркт, почти через десять лет после первого. После этого, как сказал однажды Кристоф, все будет уже не так, как раньше». Хойкен машинально почесал голову. Эта привычка появилась у него давно. Когда-то, будучи совсем неопытным книготорговцем, Георг посещал в Сан-Франциско курсы катастроф, где учили, как реагировать на внезапные, неожиданные события: смерть близких, несчастные случаи — на все то, что одним махом рвет нить жизни. Многие курсанты спокойно прослушали всю программу и сдали экзамен, но для Георга он оказался слишком тяжелым испытанием. По ночам ему снилось, что он получает страшные сообщения. Хойкену потребовалось несколько недель, чтобы избавиться от нахлынувшей на него депрессии.

Сейчас он чувствовал то же самое. Тренер по имени Гарри объяснял все очень наглядно, используя яркие анатомические рисунки. Перед глазами Хойкена до сих пор стояла одна картинка: мертвенно-бледный человек с открытым ртом и толстым, покрытым налетом языком. Георг продолжал чесать голову, приглаживая при этом волосы ладонью.

— Продолжайте, Джоанна, я слушаю, — повторил он еще раз. Теперь он стоял возле своей красной «Мазды RX», которая еще никогда не казалась ему такой нелепой и неуместной, словно бред алкоголика или фантазия безумца. В эту минуту Хойкен с удовольствием утопил бы ее в реке.

— Сообщение пришло от управляющего отеля «Соборный», — продолжала тем временем Джоанна. — Приступ случился в номере гостиницы около получаса назад, мистеру Хойкену как раз подавали завтрак.

Георг пытался разобраться в этом круговороте слов. Какой номер? Почему в отеле «Соборный»? Значит ли это, что отец не ночевал дома, в Мариенбурге? Но почему же он ночевал в гостинице, от которой до дома на такси не больше десяти минут езды?

— Сразу сообщили в клинику, — сказала Джоанна. — Узнать, выехал ли транспорт?

— Нет, — ответил Хойкен. — Я еду туда, через три минуты буду в отеле. Никому ничего не говорите, Джоанна. Никакой информации. Вы ничего об этом не знаете. Я сделаю заявление, как только приеду в офис.

— Я поняла. Мне очень жаль, господин Хойкен. Я хочу сказать, мне очень жаль вас.

— Спасибо, Джоанна, — ответил Георг, садясь в машину, и положил мобильный на сиденье рядом.

По дороге в отель он спрашивал себя, жив ли отец? Хойкен боялся думать об этом, но плохие мысли упрямо лезли ему в голову. Потом он сказал себе, что нужно быстрее доставить этот набор сидений на колесах к отелю, свернул направо, проехал прямо метров двести, затем опять свернул направо. Самое большее — через пять минут он будет в отеле, но что, если вместо живого отца ему предъявят покойника? В ту же секунду он увидел картину: труп, окоченевшие контуры которого проступают через наброшенное покрывало. Покрывало белое, словно молоко, чья-то рука откидывает его у изголовья, и Хойкен видит череп с открытым ртом — так он себе, во всяком случае, представил — череп его отца, почти без волос, с мясистыми, чувственными губами, которые уже немного потрескались и покрылись тонкой сеткой увядших бороздок.

Труп своей матери он не видел. Она умерла восемь лет назад, а перед этим почти два года прожила одна в трехкомнатной квартире в пятистах метрах от их общего дома. Теперь в нем жил старый Хойкен со своей экономкой.

Лизель Бургер… Поворачивая к отелю и задержавшись у двух светофоров, Хойкен размышлял. Позвонить ей и спросить, почему отец ночевал не дома, а в отеле? Нет, он сначала узнает, как чувствует себя отец, а потом уже позвонит. Это будет нелегко, ведь Лизель Бургер заботилась о старике вот уже пятьдесят лет. В однообразном круговороте жизни эта женщина руководила домашними делами отца — его большим домом с прислугой и обширным садом — почти так же давно, как Минна Цех — его офисом. Трудно сказать, кто был усерднее. Они терпеть не могли друг друга и постоянно боролись за право играть главную роль. Лизель была страшно недовольна, когда отец развелся с женой: ведь она была его единственной опорой, а он бросил ее на произвол судьбы после сорока лет супружеской жизни. Никто не знал, что случилось десять лет назад. Мать ни с кем об этом не говорила, разве что с Урсулой, но у той никто ничего не мог выпытать.

Минне Цех он тоже пока не будет звонить. Георг немного притормозил, перед тем как подъехать к отелю. Как неприятно парковать такой автомобиль у всех на виду и при таких обстоятельствах! Он должен как можно быстрее купить себе другую машину, что-нибудь солидное, черного цвета или metallic, это сейчас в моде. Он сейчас войдет, сохраняя абсолютное спокойствие, он все выдержит. Надо сдерживать свои эмоции, больше хладнокровия. Что за глупость сказал тогда в Сан-Франциско Гарри! А ведь он потом поступил в военную академию в Вест-Пойнте. Видно, мало ему досталось в жизни этих катастроф.

2

Войти в отель для Георга оказалось так же сложно, как верблюду пройти сквозь игольное ушко. Он с трудом преодолевал мучительный страх. Когда стеклянные двери распахнулись, Хойкена окутал таинственный сумрак, присущий всем фешенебельным гостиницам. В холле сидела парочка пожилых постояльцев и шуршала газетами. У Георга мелькнула мысль, что они принадлежат к той породе людей, которые страдают бессонницей и ни свет ни заря прилетают в буфет, чтобы вознаградить себя за отсутствие сна высокой стоимостью лосося, яиц и бекона. Две девушки-администраторши стояли рядом, будто сестры-близняшки, и внимательно смотрели на него. Они пытались узнать в нем одного из клиентов. Хойкен подошел к девушкам поближе, чтобы они могли хорошо его рассмотреть.

— Доброе утро, меня зовут Георг Хойкен, — сказал он с некоторым напряжением. Он был уверен, что больше ничего не нужно говорить, чтобы администраторши немедленно отреагировали и бросились за главным управляющим. Девушки пристально рассматривали Хойкена, а он тем временем пытался угадать, которая из них из пригорода. Возможно, эта блондинка со здоровым цветом лица и прекрасным загаром, полученным в солярии. С людьми из предместья Георг хорошо ладил, а сейчас было очень важно найти общий язык с администрацией этого отеля. Он продолжал изучать девушек. Нет, это все-таки та, другая, которая ответила. Она сказала только:

— Да, сию минуту, господин Хойкен, я сейчас приведу главного управляющего. — Ее голос был печальным, у нее это хорошо получилось, лицо выражало легкое потрясение, словно она действительно сочувствовала. Георгу надоело это чрезмерное притворство, он отвернулся и принялся снова рассматривать мужчину и женщину, которые читали газеты. Они были немного сонные и осоловелые от съеденных ранним утром яиц с беконом. В ожидании такси или делового завтрака отец никогда бы не стал так сидеть. Он скорее пошел бы в бар, такой же, какой был в глубине этого холла, чтобы выпить бокал шампанского. «Sir Peter Ustinov’s Bar» — Хойкен тут же вспомнил это название, как только увидел овальную стойку и высокие, обтянутые кожей табуреты. Возле столиков очень молодая девушка насыпала чипсы в стеклянные вазочки. Отец познакомился бы с ней. Но современные девушки недоверчивы. Им внушили, что от клиентов нужно держаться на безопасном расстоянии. Уже не первый год каждый владелец ресторана следит за соблюдением этого немецкого безопасного расстояния. И возможно, поэтому многим так и не удается найти нормального парня и завести с ним детей. За этих нерожденных детей следует благодарить вредное правило о безопасном расстоянии. Оно совершенно не подходило его отцу. Старый Хойкен не мог быть один, он всегда втягивал в разговор того, кто был рядом. Есть такие люди, они умеют вести разговор так, что извлекают пользу даже из беседы с иностранцем. Они часто бывают хорошими психологами, разбираются в искусстве, во всяком случае, в той мере, чтобы заинтересовать собеседника. Лучшие начальники отдела сбыта огромного издательства — настоящие гении общения, опытные собеседники, хитрые, с огоньком. Они начинают общаться уже ранним утром со своей электрической зубной щеткой.

Однако у Георга не было таких способностей. В разговоре он был сдержанным, чему научился в США и Англии, куда его с двадцати лет посылали в классические дисциплинарные лагеря. Он учился в Нью-Йорке и Лондоне и получил диплом коммерсанта. В 70-е годы эти города, разбитые на зоны культурными течениями 60-х, которые постоянно промывались последними, уже убывающими волнами цветных бунтов, были еще очень беспокойными. Однако молодого Хойкена это не коснулось. Он научился вести себя, научился тому, что там называлось communication, то есть выполнять работу вежливо и по-деловому. Его жизнь не соответствовала духу времени. Посреднические переговоры всегда проводил отец, который не посещал ни одного курса риторики, хотя всегда утверждал обратное. Отец умел хорошо скрывать свои мысли при общении. Он с иронией относился к изменчивой моде, никогда ей не следовал, но знал при этом, где можно купить хороший костюм.

Когда пришел управляющий отеля, Георг машинально скользнул взглядом по его одежде, рассматривая пиджак, брюки и рубашку, которые облекали этого коренастого, уже слегка расплывшегося типа. Темно-синий блейзер с непременными золотыми пуговицами, светлая рубашка и брюки из серой фланели. На нагрудном кармашке вышит маленький герб. Хойкен подумал о том, что вряд ли стоило украшать себя этой безвкусицей, если все равно нельзя рассмотреть имени владельца. Он услышал легкий американский акцент. Наверняка этот парень тоже учился в США. Безвкусный, слишком большой бифштекс на обед с горсткой салата, пресное пиво. Хойкен не смог сдержать улыбки, однако заставил себя вернуться к делу. Он коротко представился и спросил:

— Как мой отец? — При этом он не рассчитывал получить ответ сразу же. Управляющий по-прежнему держался конфиденциально.

— Пожалуйста, пойдемте со мной, — мужчина почти галантно указал рукой по направлению к лифту. Идя по коридору за этим человеком, Георг продолжал изучать его. По тому, как решительно шагал управляющий, было ясно: он намерен выпутаться из этой ситуации так, чтобы не пострадала репутация отеля. Стоя рядом с Хойкеном в медленно ползущем вверх лифте, он заговорил своим мягким, приглушенным голосом:

— Это случилось около половины восьмого утра. Официант принес завтрак, ваш отец стоял у окна и смотрел на улицу. Вдруг он повернулся и упал на пол. Это был сердечный приступ, а может быть, даже инфаркт. Во всяком случае, меня сразу поставили в известность, и я немедленно связался с клиникой и профессором Лоебом. Я позвонил по двум телефонным номерам, которые ваш отец оставил на крайний случай. Не то чтобы мы на это рассчитывали, но они всегда у меня под рукой. К счастью, я застал профессора лично. Я убежден, если кто и знает, как помочь господину Хойкену, так это именно профессор Лоеб. Кстати, я познакомился с ним, когда он выступал здесь с докладом на конгрессе врачей. Прекрасный человек, спокойный, с чувством юмора, а уж специалист, каких поискать.

Они вышли из лифта, Золотые Пуговицы шли впереди. Георга обволакивал покой, исходивший от велюрового ковра с темными вычурными узорами. Белые, в полоску стены, латунные лампы с позолотой, полная тишина, как в глубине безлюдной часовни — все способствовало расслаблению, как и упоминание имени профессора. Лоеб был маленьким бодрым человечком в больших очках с лицом, напоминавшим пасхального зайца. Он был семейным врачом Хойкенов и известным в Кёльне кардиологом. Лоеб никогда не ошибался, его изощренный ум обнаруживал скрытые симптомы болезни по сопутствующим признакам, и он уже написал об этом две книги.

— В ожидании «скорой» мы начали оказывать неотложную помощь. У нас очень опытный и отлично подготовленный персонал. Дыхание «рот в рот», непрямой массаж сердца, все, что в таких случаях можно сделать. Машина из клиники пришла быстро, не прошло и десяти минут, — главный управляющий наклонил голову, выдержал паузу и решил, что можно продолжать. — Дежурный врач взял на себя дальнейшую заботу о больном. Ваш отец был незамедлительно транспортирован в клинику. К сожалению, ничего не могу сказать о его последующем состоянии. В настоящее время господин Хойкен наверняка уже в больнице, я думаю, вам не нужно волноваться.

Теперь они стояли у входа в гостиничный номер. Управляющий открыл дверь и без промедления вошел. Внезапно и совершенно неожиданно Хойкен оказался в царстве своего отца. Он ощутил это сразу, всеми нервами, всеми чувствами. Красный шарф на софе. Откинутое покрывало на кровати открывало небольшую вмятину на белой простыне, оставшуюся от грузного тела. И запах, неповторимый запах, как будто дух травы и земли смешался со сладким ароматом роскоши. Этот запах был знаком Георгу с детства, он наполнял все комнаты, в которых часто бывал его отец, до последней щелочки. Хойкен прокашлялся. Комната с разбросанными по ней вещами, почти осязаемое присутствие отца — это было для него слишком. Георг посмотрел в окно. Там, за открытыми шторами, открывался вид на южный фасад собора, который зрительно составлял с этой комнатой как бы одно целое, словно служил ширмой, скрывающей тайное общество избранных.

Хойкену вдруг захотелось сесть, чувствовал себя он неважно, но свободного места не оказалось.

— Мы не убирали здесь, ничего не трогали, оставив все как есть, — сказал управляющий, предвосхищая его упреки.

Обойдя комнату, Георг подошел к письменному столу, на котором лежала папка с почтовой бумагой и конверты со штампом отеля. Отец, насколько помнил Хойкен, любил писать письма от руки своим красивым, почти каллиграфическим почерком. Георг невольно протянул руку и закрыл папку, как бы давая понять, что в ней есть что-то тайное, что следует скрыть от посторонних.

— Я пришлю кого-нибудь, кто обо всем позаботится, — сказал он, наслаждаясь окружающей атмосферой, в которой скрывалось что-то очень близкое и в то же время тревожное. Тишина, богатство и роскошь, лежащие в беспорядке вещи казались одним большим чудесным натюрмортом, творением могущественного волшебника. Казалось, комната была нарисована кистью художника, здесь не было ничего лишнего, все хранило следы пребывания ее последнего гостя.

Георг мог позвонить Лизель Бургер и поручить ей разобрать вещи. Это было бы самое верное решение, учитывая ее умение молчать. Однако в таком случае он никогда не узнает, что побудило отца расположиться в этом отеле.

— Сколько мой отец платил за эту комнату? — спросил Хойкен, отметив про себя, что должен был сказать «номер», а не «комната». Что ж, такое название было вполне подходящим. Он не любил слово «номер», это было слово из лексикона нуворишей, для которых любая приличная комната была слишком маленькой.

— Мы рассчитывались каждый месяц, — отвечал управляющий, — смотря по тому, как часто ваш уважаемый отец пользовался номером. Разумеется, мы сохранили за ним специальный льготный тариф.

— Если я сниму этот номер, скажем, на неделю, то смогу ли, учитывая обстоятельства, пользоваться этим тарифом? — спросил Георг и опять почувствовал, что у него пересохло во рту. Итак, отец, по-видимому, появлялся здесь регулярно. Хойкен хотел было спросить об этом, но передумал и сделал вид, что ему все известно.

— Само собой, — ответил управляющий, — никаких проблем, я отлично понимаю.

«Он не понимает», — подумал Хойкен и даже слегка улыбнулся. Первую задачу он решил без труда, он оставил номер за собой. Так было нужно для того, чтобы все здесь внимательно изучить и разгадать эту загадку.

— Спасибо, что проявили понимание в моем деле, — произнес Георг, — однако мне хотелось бы самому обо всем позаботиться, я справлюсь сам, без посторонних.

Его собеседник кивнул и красноречиво молчал, словно выражая безмолвное сочувствие. Хойкен попросил разрешения позвонить из номера, значит, будет занимать его. Управляющий уже повернулся, чтобы уйти, по-видимому, довольный, что этот неприятный и тяжелый случай так легко уладился.

— Просто захлопните дверь, когда будете уходить, — сказал он. — Я оставлю вам внизу регистрационную карту. Всего доброго. Уверяю, что, если пожелаете, я могу быть полезен вам во всех делах. Ваш отец был одним из наших лучших клиентов, мы очень ценили его, и мне бесконечно жаль, что это случилось именно у нас.

— Мой отец не умер, — заметил Хойкен, — он жив. Через пару недель мы втроем выпьем по бокалу шампанского в вашем баре. — Теперь он был абсолютно уверен в том, что не допустил ни одной серьезной ошибки. Хойкен потянулся и сказал вдогонку управляющему: — Да, еще одна маленькая деталь, от волнения я не расслышал вашего имени.

— Ваш отец называл меня Макс, господин Хойкен, — ответил управляющий.

— Макс, — улыбнулся Хойкен, — кому вы еще звонили, кроме моего секретаря и профессора Лоеба?

— Я сообщил о происшедшем в клинику и господину профессору и сразу после этого позвонил в концерн. Так как до секретаря господина Хойкена нельзя было дозвониться, меня связали с вашим офисом.

— Это все?

— Да, господин Хойкен, больше я ни с кем не разговаривал.

— Отлично, Макс, — сказал Хойкен и бросил свой пиджак на стул, стоящий у письменного стола. — Вы правильно реагируете и поступаете. Было бы хорошо, если бы эта новость не распространилась. Я надеюсь, вы меня понимаете.

Он положил руки на пояс, как делал всегда, когда хотел потянуться, чтобы размять свое длинное и стройное тело, еще раз слабо улыбнулся, слушая уверения Макса, который дважды повторил, что абсолютно ничего не выплывет наружу. Георг внимательно посмотрел на управляющего, долго и пристально глядя на его переносицу, отчего Макс непроизвольно потер лоб, повернулся и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.

3

Оставшись один, Хойкен наконец спокойно осмотрелся. Он погладил спинку красного кресла, стоявшего перед софой, словно хотел насладиться новыми ощущениями. Его внимание привлекли высокие балконные двери, рядом с которыми был виден плоский экран, висящий на стене. Георг не мог себе представить, что его отец проводил здесь время, смотря телевизор, ему самому иногда хотелось наверстать упущенное. Георг никогда не смотрел телевизор подолгу, но помнил массивный телевизор марки «Loewe» в темном деревянном корпусе на запорах, стоявший в бельевой комнате, который отец приобрел в начале 60-х. Он был для всех необыкновенным сокровищем, и пользовались им редко. Это была дань духу времени, все члены семьи не испытывали к телевизору никакого интереса. Здоровенный ящик пылился в каморке, и его створки открывали только в редкие дни, как ларец для хранения святого причастия, чтобы взглянуть на церемонию британских королевских шоу или встречу на высшем уровне Аденауэра и де Голля.

И даже теперь Хойкен чувствовал почти детскую радость, мелкую дрожь во всем теле при виде телевизора. Но как только он начинал раздумывать, включать его или нет, тут же понимал, что эти яркие цветные картинки вряд ли вызовут в нем тот ураган чувств, который вызывали вечно подернутые дымкой сигаретного и сигарного дыма черно-белые картинки его детства.

Зато музыку здесь он легко мог себе представить. Больше всего Георг любил джаз. Легкий, ненавязчивый поток медитаций саксофона Джона Колтрейна[1] подчеркнул бы элегантность этой комнаты. Отец, напротив, не получал от музыки особого удовольствия. Он был очень сдержанным и сентиментальным. Во время длительных поездок по стране или сидя поздно ночью дома, старик любил слушать французский шансон. «Je suis comme je suis» или «Sous le ciel de Paris» Джульетты Греко с ее меланхолическим блаженством напоминало старому Хойкену послевоенные годы, начало его становления, полуголодное, но не лишенное радостей существование, вкус настоящего дела, который он ощутил в первый раз.

Георг все еще испытывал неприятную сухость во рту. Он подошел к мини-бару и налил себе стакан минеральной воды. Бросалось в глаза большое количество бутылок шампанского. Это было похоже на отца: попадая в гостиничный номер, он тут же заправлялся маленькой бутылочкой и сообщал дежурному марки напитков, которые нужно немедленно доставить в номер, так как он предпочитает пить именно эти. Правда, он не пил много один, вообще нельзя себе представить, чтобы отец долго был один. Его день был расписан по минутам и заполнен встречами. Георг стоял перед письменным столом со стаканом воды в правой руке, а левой перелистывал карманный календарь из коричневой кожи, который лежал прямо на папке с почтовой бумагой. Сегодня на десять часов у отца была назначена встреча с ПФ, как гласило сокращение. Вчера была только одна запись: 13.00. Хойкену было немного неловко, когда он читал то, что, собственно говоря, его не касалось, но ситуация требовала неординарного подхода, так как сама была неординарной. Однако больше, чем календарь, который Георг засунул в левый карман, его заинтересовала маленькая записка, лежавшая возле настольной лампы. «Кип 730150» — было написано там и дважды жирно подчеркнуто. Хойкен несколько раз прочитал запись вслух, но так и не понял, что она может означать. Что-то чужое и враждебное исходило от этой записи, и он точно знал, что поставит на карту все, чтобы разгадать эту загадку. Кип могло означать что-то связанное с компьютером, во всяком случае, что-то техническое, это точно. А цифры могли быть серией. В наши дни скорее всего можно делать именно такие предположения. Георг взял записку, допил стакан, налил себе другой и подошел к широкой кровати. Эту ночь отец провел здесь один, так, во всяком случае, кажется. Для уверенности Хойкен заглянул под покрывало и обнаружил там три газеты. Он взял их, газеты были сегодняшние. Отец велел принести их к нему в номер и, вероятно, лежа в постели, читал перед завтраком. Старик считал, что чтение газет развило в нем большую часть его почти безошибочных инстинктов. Он был идеальным потребителем периодической литературы, прямо-таки одержимым своим ежедневным пайком свежего материала, в котором находил тенденции, чтобы накормить свой нюх, который безошибочно помогал принимать решения и контролировал их. Своим детям Хойкен также советовал читать много газет. Основной его целью было превратить распыленный в газетах материал в нечто прочное, долговечное — в книги, ряды книг, куда можно было углубиться и чем можно было бы долгое время заниматься. Даже его представления о художественной литературе, о романах и рассказах, о пьесах и особенно о стихотворениях основывались на его собственном понимании. Когда старик сталкивался с романом, повествующим о настоящей жизни, он готов был идти за ним на край света. Поэтому он редко успевал за немецкой литературой, которая была, с его точки зрения, слишком далека от мира деловых людей, слишком мало несла в себе тем, которые, пусть и не в достаточной мере, но все же интересовали читающую публику.

Георг положил газеты на письменный стол и бегло просмотрел их. Он не заметил ничего общего, ни малейшего намека на тайную связь с тем, что произошло с отцом. Обычные новости — финансы, наука, кривые колебаний процентных ставок и цен на нефть. Хойкен не любил читать газеты, это занятие казалось ему скучным. Его внимание привлекали разве что международные и спортивные новости. Иногда ему было интересно прочитать пару-тройку курьезных случаев или очерк о какой-нибудь баскетбольной звезде. В баскетболе он кое-что смыслил и когда-то сам неплохо играл. Однако в голове отца газетные строчки превращались в интересный, искрометный материал, который он переносил во все разговоры, вертел так и этак, обладая уникальной способностью находить верную тему для каждого собеседника.

Хойкен снова подошел к входной двери. Справа от нее стояло несколько шкафов. Он открыл их и увидел два висящих рядом костюма, халат и аккуратную стопку рубашек, которые чья-то заботливая рука уложила на полку. Георг принюхался, здесь запах отца был еще более концентрированным, чем в комнате, когда он впервые вошел туда. Это был полный букет, облако послевоенных «4711»[2]. Целая батарея флаконов и бутылочек стояла на полке перед зеркалом — крем для бритья, лосьон после бритья, гель для душа, все в излишне помпезном турецком золоте. Отец признавал только традиционные марки, утром он принимал душ, а затем сбрызгивал тело всегда одними и теми же духами — «Echt Kölnisch Wasser» — «настоящая кёльнская вода». Полотенца старик сбрызгивал тоже.

Туалетные принадлежности были так же заботливо расставлены, только гостиничный халат из белой махровой ткани лежал брошенный, как ставшая ненужной шкура, на краю черной мраморной ванны. Георг подумал о том, что порядок в комнате отца поддерживала дежурная по этажу или даже личная горничная. Наверняка большая часть персонала рысью носилась для него по отелю, поощряемая щедрыми чаевыми. Посыльные приносили почту, дежурные по этажу накрывали на стол в номере и приносили шампанское, в то время как горничная была занята одеждой старика и мелким ремонтом его дорогих костюмов.

Георг исключал возможность, что Лизель Бургер сопровождала здесь отца и вела его дела. Уже давно пора сообщить ей о случившемся. Он подошел к телефону и набрал номер — знакомый ему с молодых лет номер телефона родительского дома. Лизель подняла трубку, и Хойкен стал медленно объяснять ситуацию. Он рассказывал, осторожно подбирая слова, чтобы не вызвать у нее панику. С Лизель он мог быть откровенным. Он только спросил, известно ли ей, что отец часто останавливался в этой гостинице. Она ответила сразу:

— Да, конечно, я каждый раз собираю ему небольшой чемодан.

Хойкен замолчал, осмысливая услышанное. Итак, Лизель это знает. Это может быть полезно в будущем, потому что у нее можно выяснить, как дело дошло до того, что отец стал жить в этом отеле. Нужно было убедить ее не ехать в клинику.

— Оставайтесь дома, Лизель, пожалуйста, оставайтесь, вы ничего не можете сейчас для него сделать, к тому же кто-то должен быть дома. — Он пообещал, что сначала заедет в клинику, потом в концерн, а когда урегулирует важные дела, поедет прямо к ней. Описывая Лизель свой маршрут, Георг почувствовал, что его затылок слегка вспотел, словно кто-то провел по нему прохладной губкой. Он машинально протянул руку назад. Действительно, затылок был влажным. Хойкен с отвращением понюхал пальцы. Как и все в этой комнате, они пахли духами отца, как будто в этом месте начал течь маленький липкий источник «4711».

Он закончил разговор, развязал галстук и пошел в ванную, плеснул на шею холодной воды и услышал, как зазвонил телефон. Пересекая комнату, Георг еще раз коснулся шеи, будто хотел охладить рану, потом взял трубку и подошел к окну, чтобы посмотреть на площадь перед собором.

В этот пасмурный день пятнистые серые плиты были похожи на толстый слой льда, на котором, не спеша, выписывал свои фигуры скейтбордист. Хойкен следил глазами за этим типом в черном капюшоне, который, заткнув уши наушниками, плавно двигался в ритме музыки. С давних пор на площади перед собором, холодным и величественным, собирались маленькие группы туристов. Уже несколько лет Георг планировал написать книгу о соборе, однако это были все еще мечты: в его душе не возникло ни единого слова, чтобы воспеть его красоту, кроме обычного церковного канона.

— Слушаю, — сказал Хойкен быстро и резко, давая понять, что ему неприятен этот звонок.

— Это Макс, господин Хойкен. В нашем баре ожидает господин, который утверждает, что на 10.00 у него назначена встреча с вашим отцом.

— Вы его знаете?

— Нет, он мне незнаком.

— Я сейчас буду, — ответил Хойкен и еще раз посмотрел на толпу, которая суетилась на площади.

4

Когда он пришел в бар «Ustinov’s», туман вокруг букв ПФ рассеялся. «ПФ» означало «Петер Файль». Им оказался маленький черноволосый человек в куртке темно-красного цвета. Когда Георг спустился в холл, он как раз набирал себе чипсы из стеклянной вазочки.

Несколько лет назад Петер Файль был редактором одной кёльнской газеты. Добродушный и жизнерадостный человек, он однажды брал интервью у старого Хойкена и так ему понравился, что тот предложил ему место в концерне. Некоторое время Файль бил баклуши на никчемных должностях, но вдруг неожиданно освободилось одно место в пресс-бюро, и он его занял.

Работа у него спорилась. Петер делал из нагонявшего скуку сообщения в прессе маленький шедевр и приправлял его тем кёльнским юмором, которого недоставало жителям предместий, поэтому его статьи с удовольствием читали в глубинке. Проблемой были коллеги. С большинством из них Петер не ладил. Щепетильные и часто честные сверх меры, они тащились по служебной лестнице, в то время как могли бы и сами стяжать себе авторскую славу. Петер был слишком прямолинеен и непредсказуем и своим юмором действовал этим образцам честности из отдела производства и сбыта на нервы. Они видели в нем выскочку, который в разговоре слова никому не давал сказать и превращал интригующую беседу в пустую болтовню, одного из тех, которым нужно работать не в солидном книжном концерне, а где-нибудь на радиостанции, где он без труда выбил бы себе собственное комедийное шоу.

Со временем всеобщая неприязнь сделала Петера Файля раздражительным, в его отчетах и сообщениях начали проскальзывать ошибки. На его должность взяли другого специалиста, это оказалась женщина. Но старый Хойкен не бросил своего любимца. Он придумал для Петера занятие, для которого тот подходил просто идеально — Хойкен сделал его своим биографом. Файль был мастер по части сбора информации, он любил рыться в подробностях частной жизни, и самые сухие факты становились у него неповторимыми и интересными. Старый Хойкен дал Петеру два года и сохранил за ним приличную зарплату, которую тот получал на прежней должности. Раз в месяц они встречались для обсуждения подробностей. Петер тайно надеялся сделать из биографии бестселлер и уже поговаривал о дальнейших планах. Он хотел написать роман о династии Хойкенов и ее пути от нищенского прошлого до блистательного настоящего.

Они поздоровались и заняли места у стойки бара. Петер нисколько не удивился, встретив здесь Георга. Он подумал, что старый Хойкен с минуты на минуту появится во всем своем великолепии зрелого мужчины и потребует шампанского.

Хойкен не выносил этот напиток в столь ранний час. Для него шампанское не имело такого большого значения, как для отца. К тому же слишком часто он видел старого Хойкена с бокалом, чтобы повторить тот же ритуал. Георг заказал два стакана минеральной воды, взял Петера Файля за руку и повел в дальний угол бара к широкому окну, из которого можно было видеть площадь — плавно скользящего скейтбордиста в черном капюшоне, группу старушек, которые фотографируются на фоне собора, пожилую пару, пришедшую от этого в ужас и благоговейно взиравшую на шпили соборной башни.

Георг точно знал, как ему действовать. Он подождал, когда принесут минеральную воду, а затем коротко рассказал Петеру, что произошло. Он говорил, не останавливаясь, не задумываясь, как будто присутствовал при этом сам, и чувствовал, что окружающая обстановка все больше успокаивает его. Хойкен вдруг понял, что ему совсем не хочется уходить из отеля, раз он задержался здесь так надолго. Казалось, в этом месте ему ничего не может угрожать, потому что абсолютно все — от расстегнутой пуговицы на рукаве до небольшого инфаркта — получает быстрое и разумное объяснение. И даже этот инфаркт — не более чем хорошо отснятый двадцатиминутный эпизод, который заканчивается уходом через запасной выход во внутренний двор гостиницы.

— Вы один из первых, кому я это сообщил, — закончил Хойкен. — Даже моя жена еще ничего не знает.

Его слова произвели на маленького черноволосого человека в стильной куртке огромное впечатление. Присущий Петеру юмор сейчас не приходил ему на помощь. Вероятно, он прикидывал в уме, сможет ли закончить свой бестселлер. Однако Георг держался по-прежнему доверительно и еще раз повторил несколько эпизодов только что рассказанной истории, чтобы они хорошенько отложились в памяти Файля. Хойкен подумал, что только этот человек может помочь разгадать загадку, которую загадал ему гостиничный номер наверху. К тому же Петер не работал на концерн и подходил для тайных, возможно долгих, кропотливых и дорогостоящих поисков, для которых у самого Георга не было времени. Они договорились о скорой встрече, и Хойкен собрался ехать в клинику. На прощание он как бы между прочим спросил:

— Да, Петер, вы встречались с моим отцом в основном здесь, не так ли?

— Да, — ответил тот. Он был еще под впечатлением от всего услышанного. — Чаще всего здесь. Вашему уважаемому отцу так было проще говорить о своей жизни. Он утверждал, что концерн — неподходящее для этого место, там он чувствовал себя недостаточно свободно.

Хойкен положил руку Петеру на плечо и еще раз кивнул:

— Тогда и мы поступим так же. Мы будем встречаться здесь, возможно, я смогу поведать вам что-нибудь интересное об отце, что-нибудь такое, чего вы еще не знаете, а может быть, и вы в свою очередь удивите меня какой-то информацией. Во всяком случае, ваша работа сейчас важнее, чем когда-либо. Продолжайте начатое и рассматривайте меня с этого момента как ваше доверенное лицо. У меня всегда найдется для вас время, но сейчас прошу отнестись с пониманием, если я вас оставлю. Я должен быть в клинике.

Петер Файль не притронулся к минеральной воде, стоявшей перед ним на круглом столике. Стакан в его руках скользил по столу туда-сюда, словно Петер хотел попасть в ритм с движениями скейтбордиста на площади. Он был похож на маленькое усохшее растение, корни которого опустили в быстродействующий яд. Хойкен никогда не видел его таким тихим. Видимо, под влиянием сильного потрясения его губы подрагивали, и Георгу было неприятно это видеть. Однако Петер был одним из немногих, кто мог позволить себе несколько утешительных слов. Многие люди зависели от отца и немало нашлось бы таких, которые его даже любили. Старик делился с ними своей силой, он старался сделать жизнь легче, чтобы не упустить удачу и еще пару десятков лет иметь хотя бы половину таких же, как теперь, фигур в шахматной партии под названием «жизнь». На такую роль Георг не годился. Он был совершенно другим, прежде всего он был человеком, которому еще не представился случай проявить свои лучшие качества. Кто знает, какие не востребованные доселе способности в нем дремали?

Георг получил карту в бюро регистрации и вышел из отеля. Теперь его красная «Мазда RX» была ему еще ненавистнее. Он сел в машину, включил двигатель и непроизвольно съежился, подняв плечи, словно ему вдруг стало холодно. Тишина, лишенная отпечатка времени, которой отель убаюкивает своих клиентов, осталась позади. Георг медленно проехал по площади, прибавил скорость и свернул на дорогу, ведущую в клинику. Он подумал о том, что по этой же дороге везли на «скорой» его отца.

Хотя Георг родился в Кёльне и провел в нем большую часть своей жизни, он не очень хорошо знал город. Он не относился к любителям прогулок, любопытство которых простирается до самых отдаленных уголков. В юности он какое-то время шатался по улицам, но это было давно. Кроме того, ему казалось, что за последние десять лет Кёльн очень изменился, хотя Георг и не мог понять, в чем именно. Во всяком случае, его поражало, как редко тянуло его теперь в центр города. Сейчас здесь появились люди, не похожие на тех, прежних, которых Хойкен понимал с полуслова. Эти люди проповедовали странные культы и ритуалы, для которых он считал себя уже слишком старым.

Возможно, он и сам был виноват в этой отчужденности. С тех пор как родились его дети, он стал слишком ревностным приверженцем семейной жизни. Любую свободную минуту он посвящал воспитанию Марии и Йоханнеса. Первые годы они с Кларой даже редко выходили на люди, так они уставали. После этого длительного периода сомнамбулического состояния, бесконечного вида окрестностей, детских колясок и игровых площадок он уже не искал общения со старыми друзьями, а его развлечения становились со временем все более примитивными. Георг стал заглядывать в забегаловки, время не хотело, как прежде, течь незаметно и плавно, вместо этого оно распадалось на тяжелые, невероятно пустые куски.

Теперь Хойкен охотнее проводил время в одиночестве. Придя с работы, он садился на велосипед и отправлялся вдоль Рейна или совершал пробежки в быстром темпе. Несмотря на свои 190 сантиметров, весил он не больше восьмидесяти килограммов. Даже в самые напряженные годы, когда большинство мужчин, измотанные работой, буквально падают и у них не остается сил ни на что другое, Георг продолжал заниматься спортом и установил для себя такой ритм жизни, который держал его в тонусе. Немного разнообразия он мог добавить, но ритм должен был оставаться прежним. Георг не жаловался и считал, что стабильная семейная жизнь очень подходит к его целеустремленности и надежности. Среди Хойкенов он был единственным, кто выбрал такой образ жизни. Урсула рано разошлась с мужем и отдала своего единственного сына в пансион, а Кристоф никак не мог решиться предложить руку и сердце одной из своих многочисленных дам.

В последние годы, однако, общаться с отцом стало труднее. До сих пор считалось, что Георг был к отцу ближе, чем его брат и сестра. Как старший, он провожал старика в его многочисленные поездки и замещал его на встречах. Кристоф был очень привязан к матери и всегда находил повод пообщаться с ней, в то время как Урсула почти так же часто с ней спорила.

Развод родителей десять лет назад отдалил Георга от отца. Он со своими тогда еще маленькими детьми стал все реже появляться в родительском доме, где старик жил один, если не считать общества Лизель Бургер, водителя, садовника и целого штата прислуги.

Вскоре они стали встречаться только в концерне. Им хватало получаса, чтобы обсудить текущие дела, и даже в дни самых больших праздников они собирались всей семьей не дома, а в ресторане. Отец всегда садился во главе стола, чтобы все знали, что он в семье по-прежнему главный. Отец… Только его жесту повиновались официанты. С ним хотели пообедать все маститые писатели, долгими десятилетиями связанные с концерном. Клара не понимала, как Георг мог так долго выносить этого патриарха.

Свое блестящее искусство общения с окружающими старый Хойкен редко переносил на родных детей. Он держал их на расстоянии и постарался способствовать развитию конкуренции между ними. Первым получил свое издательство Кристоф, затем — Урсула, хотя всем было известно, что она не умеет руководить людьми. Только потом шел Георг. Ему, старшему, досталось унизительное последнее место в ряду претендентов. И, несмотря на то что он возглавлял крупнейшее в концерне издательство, Хойкен был вынужден жить с репутацией тугодума, который никогда не достигнет высот и не будет таким же богатым, как его отец.

Хойкен ехал в клинику, и в его памяти проносились картины прошлого. Старик до сих пор не решил, кто будет руководить концерном после него. Таким концерном не могут управлять три человека, которые будут во все глаза следить друг за другом и вряд ли когда-нибудь найдут’ общий язык. Георг решил позвонить брату и сестре только после того, как навестит отца. Во всяком случае, сейчас у него было преимущество, и он хотел, по возможности, его укрепить.

Все зависело от того, что скажет ему Лоеб. Георг знал его с самого детства и все же боялся этой встречи, как и самой клиники. Несколько месяцев назад он навещал здесь одного своего служащего, попавшего туда после инфаркта. Мужчина сидел в откидном кресле в белых бахилах и больничном халате, слегка протертом в нескольких местах. По коридору, покрытому блестящим линолеумом, полз слабый тошнотворный запах мочи вперемешку с запахом перетушенной кислой капусты. Георгу стало плохо, к горлу подобралась тошнота. В туалете его вырвало, и он долго пил холодную воду прямо из горсти. Потом он снова вышел в коридор, но лишь для того, чтобы понять, что сейчас его снова стошнит. Он чувствовал запах каждого больного, которого провозили мимо него по освещенному жужжащими неоновыми лампами коридору. В конце концов Георг сбежал в пустую больничную часовню, чтобы не видеть безмолвно сидящих в зале ожидания посетителей с их букетами цветов и огромными коробками конфет.

Ему потребовалось около двадцати минут, чтобы добраться до клиники. В лучшем случае отца довезли бы за десять минут. Они, вероятно, начали оказывать ему помощь еще в пути: кислород, инъекции, возможно, использовали слабую электростимуляцию — он не хотел представлять себе эту картину. Проходя по коридору к справочному бюро, Хойкен правой рукой ощупывал шелковый галстук и, найдя его ворсистую изнанку, несколько раз провел по ней большим пальцем, словно это чудесным образом могло защитить его от правды, которую скажет профессор.

5

Через два часа Хойкен сидел в своем офисе на верхнем этаже концерна. В хорошую погоду отсюда видны плоские равнины северной части Кёльна, где прежде выращивали капусту и картофель. В солнечный день воды Рейна окутаны мерцающим сиянием. Пустынные, плавно спускающиеся к воде песчаные берега поблескивают, как гладкие ковры, на которые сразу можно садиться. Однако пейзаж у нового здания концерна производил угнетающее впечатление. Вдоль улиц выстроились уродливые, низкие, полуразрушенные дома, сдававшиеся внаем. Фабричные корпуса, гаражи и сараи сливались с ними в одну большую пустыню, над которой, как чужеродное тело, возвышался огромный комплекс концерна с его главным офисом, хранилищем, типографией и белым кубом Художественного Зала, построенного на личные деньги отца. Через несколько месяцев старый Хойкен планировал устроить в нем презентацию своей коллекции и последние несколько недель уделял этому особое внимание, потому что коллекция с годами увеличивалась и являла собой яркую демонстрацию его склонностей и пристрастий — от эскизов Кёльна экспрессиониста Кокошки через авангардизм Бойса к воздушным акварелям Уэкера. Это были талантливые произведения искусства, рожденные на рейнской земле или тайно купленные в провинции. Сейчас, глядя на здание, Хойкен считал этот проект очень удачным. Все должно получиться как нельзя лучше. Единственным штрихом, который он мог добавить к этому событию в культурной жизни города, были запланированные джазовые сессии шесть раз в году в большом Зале музея.

Теперь Хойкен знал, что ему будет не до этого. Он только что сообщил брату, сестре и жене заключение профессора Лоеба. Дела у отца были хуже, чем он предполагал. По-видимому, это был обширный инфаркт, потому что Лоеб несколько раз повторил слова «кардиогенный шок», рассказывал о катетере с баллоном, который вводят в аорту, чтобы нормализовать кровяное давление. В своей маленькой лекции профессор позаботился о точности и образности: сжимая и разжимая правый кулак, он попытался имитировать работу беспомощного сердца старого Хойкена. Вся эта наглядность окончательно доконала Георга. В мимике Лоеба он пытался увидеть ироничного и жизнерадостного дядюшку и врача, каким знал его с самого детства. Во время их разговора Хойкен в глубине души надеялся услышать, как и раньше, что наступило моментальное улучшение или быстрое выздоровление. Однако прогноз болезни был неутешительным. В конце концов Лоеб вообще перешел на профессиональную лексику. «Я вас не понимаю, бросьте это, говорите наконец нормальными словами», — мысленно просил Георг. Но нет, Лоеб держал его на расстоянии своими медицинскими терминами вроде «гипотензия» и «релаксация». Что касается катетера, то его введение само по себе не гарантировало спасения, но было очень опасным из-за высокого риска инфицирования.

Когда Георг ехал в клинику, он надеялся, что сможет увидеть отца и пожать ему руку. Он очень хотел встретиться с ним взглядом, но Лоеб в конце своего монолога дал понять, что это невозможно. Старый Хойкен лежал в палате интенсивной терапии, в закрытой стеклянной камере, а в комнате контроля дежурный врач не спускал глаз с его кардиомонитора. Воспаление легких может стать для отца последним ударом. Угрожающее «отказ органов» еще звучало у Хойкена в ушах и сопровождалось страшной картиной постепенно коченеющего тела: органы один за другим отключаются, и в конце концов ничего не остается, кроме одного-единственного, последнего сигнала, означающего смерть.

Эта картина странным образом напоминала «Прощальную симфонию» Гайдна, и Хойкен старался выбросить ее из головы. Урсула отреагировала на звонок словами «О Боже!», Кристоф расплылялся в своем обычном красноречии. Даже сейчас он хотел показать, что кроме угрожающей болезни отца ему есть о чем думать. Клара вела себя образцово. Она умела поддержать в трудную минуту. «Я давно ждала этого», — сказала она утомленно и печально. После этого они вдвоем позволили себе пройтись по тем излишествам, которым предавался отец в еде и напитках. «Паштет из оленины на завтрак, концентраты в желатиновых упаковках», — вспоминал Хойкен. «Пережаренная кровяная колбаса с жиром», — вторила Клара так, что ему на мгновение стало даже смешно. Его жена могла во всем находить смешную сторону, и, хотя это было не всегда уместным, Георгу нравилось такое отношение к жизни, потому что юмор супруги избавлял его от подавленного состояния и в ее словах он получал заряд оптимизма, которого ему так не хватало и которого он так жаждал.

Пока Георг рассматривал северный район и мечтал увидеть, как блестит на солнце река, новость распространялась по городу. На состоявшемся в полдень совещании редакторов Хойкен сказал, что не может сейчас думать о начале следующего года, для этого ему нужна стабильность и покой. На совещании должны были принять программу издания новых книг на будущий год.

Первая серьезная ошибка Георга заключалась в том, что он не рассказал обо всем сразу Минне Цех, руководителю офиса отца. Когда старый Хойкен не появился в нем, как обычно, около десяти часов, Минна позвонила в Мариенбург и узнала о случившемся от Лизель Бургер.

— Таким образом, я — последняя, кто все узнает, — бросила она Хойкену, едва тот появился в дверях.

— Простите, Минна, так не должно было случиться. Это моя ошибка, — извинился он. Только одно это предложение, никаких объяснений, и она еще предложила ему чай! Минна молча рассматривала его и, так как он больше ничего не говорил, занялась приготовлением чая. Пока вода закипала, они стояли друг против друга и прислушивались к бульканью и треску пузырьков в чайнике. Минна не выдержала молчания:

— Все в порядке, Георг, — наконец произнесла она, не догадываясь, как приятно было ему слышать свое имя. Наконец-то ему дали понять, что он не только возможный преемник, но и сын своего отца. У него возникло чувство, что момент истины, с которым он боролся в больнице, настиг его в виде легкой депрессии, вызванной воспоминаниями. Он идет с отцом, за ними бежит маленький щенок, которого ему только что подарили. Это их первая прогулка в Южном парке… Он с отцом в богемной квартире одного венского лирика. Отец гордо представляет его, своего пятнадцатилетнего сына, абсолютно равнодушному к таким движениям души поэту. Отец в афинском Акрополе, под слепящими лучами солнца, окруженный произведениями греческих классиков. Его голос охрип от волнения, и любая фраза приобретает торжественное звучание. Хойкен подумал, что в трудную минуту ему вспомнились именно эти мгновения огромной близости, когда отец был сильным и беспомощным одновременно.

Когда Минна протянула ему чашку чая, он пробормотал: «Черт возьми, опять». Он еще противился этим путешествиям в прошлое, но вдруг почувствовал: Минна точно знает, что с ним сейчас происходит. С присущим ей прагматизмом, как она часто это делала, женщина взяла свою чашку и подошла к столу, на котором лежала стопка утренней почты.

— Ну, что будем с этим делать? — спросила она, распечатывая большую пачку сигар и ставя ее на образцово пустой письменный стол.

Каждому посетителю, приходившему на прием, отец предлагал сигару, невзирая на то, что многие давно уже бросили курить. Отец всякий раз зажигал сигару и первую часть разговора только тем и занимался, что раскуривал ее. Нередко он пытался с помощью этого ритуала смягчить особенно ожесточенного собеседника. И случалось так, что уже через полчаса посетитель следовал примеру старого Хойкена, словно загипнотизированный элегантностью его умения курить сигары.

— Просмотрите еще раз почту, Минна, — сказал Хойкен. — В случаях, не терпящих отлагательства, напишите короткое сообщение, что отец болен и свяжется с адресатом сразу после выздоровления. Передайте мне важную авторскую корреспонденцию. Составьте список встреч отца на этой неделе. Я посмотрю, смогу ли заменить его в важных случаях и нельзя ли отменить другие договоренности.

Минна явно обрадовалась, получив это поручение. Если бы она позволила себе вообще о ком-нибудь высказаться, так это о Георге. Она ценила его, хотя втайне, возможно, и сомневалась, что он именно тот человек, который нужен. Для отца она делала все, прощала ему даже грубость, иногда явную. «Ничто так прочно не связывает стариков, как общий опыт послевоенных лет», — считал старый Хойкен. Тогда, в самом начале, он и Минна были в том подходящем для старта возрасте, полные наивного оптимизма.

— Просмотрите встречи, назначенные на эту неделю, — повторил Хойкен. — Кто у нас самый крепкий орешек?

— Вильгельм Ханггартнер, — ответила Минна.

— О Господи, что у него за дело?

— Он сообщил, что будет у нас послезавтра и принесет готовую рукопись своего романа.

— Это любовный роман?

— Да. Один старый писатель влюбился в молодую продавщицу книг, которая каждый день пишет ему письма.

— Предъявил ли он нам хотя бы часть рукописи, чтобы я мог прочитать и вникнуть?

— Насколько я знаю, нет. Поговорите с господином Байерманом. Он обязательно что-нибудь знает, Ханггартнер звонит ему уже три дня.

— Хорошо, я поговорю с ним. И скажите еще, что в отношении этого собирался предпринять отец?

— Обед в итальянском ресторане, который любит Ханггартнер. При этом должна состояться передача рукописи, а затем обычные благодарственные гимны и излишества. Это может продолжаться часа четыре. Когда Ханггартнер напьется вина, которое он пьет по такому случаю — марку я могу узнать, — он топает на своих двоих на вокзал, садится на обратный поезд и едет в родное гнездо, на побережье Северного моря.

— Это уж слишком для меня, Минна. Я придумаю что-нибудь другое. Позвоните ему и как-нибудь поделикатнее поставьте в известность о состоянии отца. Скажите, что я буду рад видеть его послезавтра в концерне.

Близился полдень. Хойкен не мог оторвать глаз от жизни там, на улице. Его часто успокаивал этот вид, открывавшийся сверху. Он как будто избавлял его на короткое время от необходимости принимать срочные решения. Но Георг знал, что не может долго позволить себе пустое созерцание. Ему нужно перестроиться, научиться работать по-новому, именно так, как он представлял себе это, но как он себе это представлял?

Минна Цех и Гюнтер Байерман работали в концерне уже несколько десятков лет, Хойкен знал их с самого своего рождения. Ребенком он сидел у Минны на коленях, он помнил даже игрушку, которую она ему подарила. Ее уравновешенность и строгость положительно влияли на Георга. Долгое время он считал Минну неприкосновенной, знал ее умные ответы на все вопросы и все ее наставления выполнял так терпеливо и старательно, как это может делать только влюбленный ребенок. Однажды, когда ему было девять лет, он с восхищением наблюдал, как Минна клеит на конверты марки. Иногда она позволяла Георгу помочь ей делать это. Он точно знал, что позже должен будет сам отнести аккуратную стопку писем на почту. Чтобы ни одно письмо не упало, он держал стопку обеими руками и шел по коридорам старого здания концерна сосредоточенный, совершенно поглощенный красотой своих размеренных движений.

И вот теперь он должен изо дня в день работать именно с Минной Цех. Георг спрашивал себя, возможно ли это вообще. Любой производственный психолог порекомендовал бы ему не поддерживать подобные служебные отношения, не приближать Минну к себе и воздерживаться от ссор. Когда-нибудь нужно поразмыслить над этой проблемой, возможно, даже обсудить ее с Минной, но и на это у нее будет наготове четкий ответ — что-нибудь ясное, убедительное и такое, что ему будет тяжело опровергнуть.

Порядки, царившие в концерне в прежние времена, нравились Георгу. Тогда никто не задумывался над тем, что есть старая команда, стоявшая у истоков бизнеса и сгруппировавшаяся вокруг отца, и рядом — много очень молодых сотрудников, в которых видели замену старому штату. Переезд в новое здание сопровождался расколом между этими двумя группами. Немногие старики оказались готовы перебраться сюда. Вальяжность главного фасада, оснащенные первоклассной техникой уютные кабинеты за стеклом, амбициозный шик — зеленые внутренние дворики с чахлыми деревцами и музыкой в полумраке, — им было противно смотреть на все это. Ничего не осталось от той непринужденной обстановки, которой они наслаждались в старом здании. Вскоре одно за другим создавались новые рабочие места и новое здание начала осваивать молодежь. Простые и общительные, они мало внимания обращали на музыку во внутренних двориках, зато вечерами тщательно вычищали свои кабинеты-клетки.

Однако поколение старого Хойкена в концерне заменить было трудно. Чего Георгу не хватало, так это спутников своего возраста. Но что это за возраст и что за поколение?

Для отца таким спутником был Гюнтер Байерман, один из старейших редакторов концерна. Он был сценаристом и исполнителем всех своих проектов и умел ладить с самыми тяжелыми представителями пишущей братии. Со многими литераторами Гюнтер дружил, регулярно встречался, с некоторыми даже уезжал на пару дней, чтобы лично разобраться в причинах их душевных взлетов и падений. Все это заполняло его жизнь целиком, вряд ли ему хватало времени на себя самого. Единственное, что Хойкен знал о Байермане, — это то, что он страстно любил животных и был частым посетителем зоопарка, но при этом не любил, чтобы его кто-нибудь сопровождал. Это значит, что Гюнтер знал о животных почти все. Он мог бы при случае рассказать, что самец пингвина неделями стоит на одном месте, обогревая своего птенца и вливая в него особый внутренний жир, обходясь при этом без пищи и воды.

Любой автор удивился бы, начни Байерман говорить о животных. Этими рассказами он привносил бы в разговор много личного, тогда как редактор, как правило, сам должен был часами слушать своего автора. Не только маститые писатели старались поддерживать хорошие отношения со своим редактором, но и начинающие, такие уверенные и независимые, с виду совершенно не нуждающиеся в материнской опеке, ничего так не жаждали, как услышать его дружеский звонок.

Хойкен досконально изучил странную структуру этих контактов. Часто они приводили к созданию тесных, почти супружеских отношений, устойчивых дуэтов, неуклонно вращающихся по одной орбите, чтобы окружить творчество тайной и никому не дать проникнуть туда. Каждая черточка, любое изменение в тексте или новая приставка оставляли после себя на этой орбите волнообразные колебания и следы, вызывая задушевные исповеди, способные довести редактора до безумия. Он должен был все время ставить себя на место автора, постигать его характер и давать понять, что тот — единственный и неповторимый. Никакого избытка похвал, в нужный момент — немного конструктивной критики, главное, однако, абсолютное самоотречение и собственный вкус, ссылаться на который ни в коем случае нельзя. Хойкен никогда не мог себе представить, как высокообразованный человек может все это вынести. Такая жизнь казалась ему какой-то шизофренической. Все понимать, быть отзывчивым и безотказным, свято хранить тайны и при этом иметь типичную «болезнь» редакторов — угасание собственного «я», сопровождающееся потерей собственной воли, своих вкусов в результате постоянной готовности впитывать чужие.

Чтобы ближе познакомиться с этими процессами, Хойкен сам какое-то время пробовал себя в редактировании. Однако он быстро понял, что такой способ жизни не для него. Георг не отличался бесконечным терпением и покладистым характером. Кроме того, он смотрел на вещи прагматично, как деловой человек, стремясь прежде всего поучиться, а не заниматься всю жизнь редактированием, выискивая, словно ищейка, ошибки в тексте, чтобы их исправлять.

Отец тоже не все умел. Правда, многие годы он имел дело с писателями, которые были его ровесниками, и при этом у него был свой метод. Тяжелый труд корректора он взваливал на Байермана и вместо того, чтобы задыхаться от всех этих проблем, приглашал авторов на пышный обед, а потом отправлял их, захмелевших и расслабленных, домой, где они должны были сами справляться со своей работой.

Хойкен взглянул на часы. 12.00. Служащие отправились обедать. Он почувствовал голод, но ему совсем не хотелось показываться в большой столовой и отвечать на бесконечные вопросы о состоянии отца. Георг с удовольствием занялся бы сейчас каким-нибудь делом, что-нибудь уладил, например, подготовился бы к встрече с Ханггартнером. Он заставил себя подойти к письменному столу, снял трубку и, набрав номер Байермана, подошел с телефоном к большому окну. Хойкен смотрел вниз, на пестрые вывески небольших кафешек на углу. Раньше в полдень к ним тянулись группки служащих, чтобы покурить и выпить немного кёльнского пива. Однако теперь такие посещения были запрещены, потому что прием алкоголя очень мешал работе.

Байерман поднял трубку. Георг слушал его мягкий, приятный голос, который после нескольких слов зазвучал на легкой, глубокой успокаивающей ноте. Нужно было услышать всего несколько фраз, чтобы понять, что минут через десять Байерман будет в кафе. Он так быстро согласился на предложение Хойкена, словно уже несколько дней только и ждал этого звонка.

Когда Хойкен положил трубку, в комнату вошла Джоанна и, остановившись у двери, спросила, не принести ли ему поесть. Георг услышал ее, но ничего не ответил. Он немного помолчал, задумчиво глядя в окно, а потом сказал:

— Нет, спасибо, Джоанна, мы с Байерманом договорились перекусить в бистро.

Фраза прозвучала глухо, словно он говорил, обращаясь к самому себе, или был погружен в совершенно другие, тяжелые мысли. Возможно, эта интонация задержала девушку, во всяком случае, Хойкен заметил, что она сделала два шага к окну и остановилась. Какую-то долю секунды они были рядом, однако Георг не обратил на это внимания и пошел к столу, чтобы положить трубку на место.

Когда он повернулся, Джоанна все еще стояла у окна спиной к нему. Георг видел ее высокую худощавую фигуру. Она носила четко сидящие на талии брюки и блузку, которая была похожа на белую мужскую сорочку, а может быть, это именно так и было. Ее короткие белокурые волосы напоминали прическу молодой Миа Фарроу из фильма «Ребенок Розмари». Однако они были гуще, к тому же работа наложила на лицо девушки характерный отпечаток, так что теперь она больше походила на Николь Кидман. В офисе Хойкена было очень тихо, никто из них не издал ни единого звука. Джоанна уже давно должна была уйти в приемную, но все еще стояла у окна, безмолвная, словно тень своего шефа.

Она напомнила ему сцену из картины кисти самого Хоппера[3]: одинокая грустная незнакомка смотрит в окно. Когда Джоанна начала работать в офисе, Хойкен иногда пытался интересоваться ее жизнью: замужем ли она, есть ли у нее друг, но до сих пор ничего не знал. Георг даже не знал толком, где она живет, ему было лишь известно, что где-то рядом с церковью Святой Агнессы. Он смотрел и смотрел на девушку, пытаясь запомнить эту живописную картину, и, вместо того чтобы противостоять неосознанному импульсу, шагнул вперед, словно хотел вместе с ней смотреть на этот мокрый от дождя асфальт и трамваи, которые, покачиваясь, катились навстречу друг другу. Возможно, совсем не близость Джоанны, а эти черные брюки и белая мужская рубашка послужили необъяснимым сигналом, но Хойкену вдруг захотелось коснуться черно-белой одежды руками, взять эту девушку и приблизить ее к себе.

Почувствовав его прикосновение, она не отстранилась, не оглянулась. Они остались стоять рядом, чувствуя взаимную симпатию. Теперь Георг видел другую картину, не имеющую ничего общего с Хоппером, а наоборот, полную нежности. Он касался Джоанны так, как видел это в своих фантазиях, и ощущение покоя не покидало его. Все было так, словно они обнаружили в себе что-то общее, о чем раньше не знали, это была способность обмениваться мыслями и находить поддержку друг в друге. За все годы их совместной работы он никогда так не поступал, но не думал, что сделал сейчас что-то неприличное или неискреннее. Георг мог бы еще больше приблизить девушку, но, когда попытался это сделать, почувствовал, что этим все испортит. Он только прижал Джоанну к себе, и они смотрели из окна вниз, словно супружеская пара, которая только что переехала в новую квартиру и теперь наслаждается окончанием суеты и хлопот.

Через несколько минут Георг оставил ее, подошел к столу, положил в карман блокнот и сказал:

— Я вернусь через полчаса. Ты знаешь, где меня найти.

Джоанна все еще не двигалась. Она оставалась стоять возле окна, будто не хотела покидать это место, а может, ей нужно было еще немного времени, чтобы осознать, что это «ты», произнесенное Хойкеном так просто и буднично, предназначалось именно ей.

6

Кафе только полчаса как открыли, и в нем почти никого не было. Несколько стульев еще лежали перевернутыми на столах. Хойкен подошел к старому роялю — Георг еще никогда не видел, чтобы на нем кто-нибудь играл, — и занял место за темным столиком в дальнем углу. Молодой человек за стойкой, занятый уборкой, коротко поприветствовал его. Сейчас он включит свет и, не ожидая заказа, принесет кёльнского пива.

— Музыку? — спросил бармен и, когда Хойкен кивнул, тут же включил CD-плейер. Кто-то запел песню приглушенным хрипловатым голосом. «Паоло Конте[4]», — подумал Георг. Эту музыку он иногда слушал в дальних поездках. Она позволяла ему окунуться в свои мысли — легкие, безмятежные мечты, рожденные отдыхом на юге.

Он вспомнил свое недалекое прошлое, и это заставило его вернуться к событиям сегодняшнего дня. Теперь музыка напомнила ему о том, что случилось с ним только что, возвращая тихие мгновения, проведенные с Джоанной там, наверху. Хойкен был взволнован, потому что не знал, будет ли это продолжаться и если будет, то как. С самого начала он решил не говорить с Джоанной об этом. Прелесть неповторимого мгновения состояла в том, что они молчали. Это была просто сцена — в реальной жизни они на такое не способны, — сцена поэтическая, как во французских фильмах. Следующим шагом было бы тайно уехать с ней. Георг представлял, как он подъезжает к трехэтажному дому возле церкви Святой Агнессы, выходит из машины и открывает багажник. Джоанна уже внизу, рядом стоит маленькая элегантная дорожная сумка. «Париж?» — спрашивает Хойкен, когда машина трогается с места, и Джоанна улыбается ему, будто мечтатель из последней рекламы японской «Тойоты». Так каждый раз шутят Мария и Йоханнес, когда едут куда-нибудь.

Он сделал глоток пива. «Нет ничего удивительного в том, что в один прекрасный день тебя вдруг посещают такие мысли», — подумал Хойкен. Может быть, это происходит потому, что ему хочется сесть в машину, уехать куда-нибудь и окунуться в мечту, в которой все с самого начала пропитано тоской о прошлом, как в песнях Паоло Конте. К счастью, Георг не мог подолгу предаваться таким фантазиям. Он почти успокоился, когда увидел, что в бистро входит Байерман с большой стопкой бумаг, перехваченных тонкой красной резинкой. Мужчина подошел к нему, и Георг увидел, что он не принес с собой ни одной папки из офиса.

Однако белая пачка бумаг была верным признаком того, что Байерман держит в руках рукопись, потому что почти все кабинеты в издательстве были заполнены такими, более или менее толстыми, стопками бумаг с текстами. Их все время копировали, правили, отсылали по почте и снова распечатывали. Они необозримыми грудами лежали на книжных стеллажах, на столах, на полу и между другими бумагами. Они и только они были истинным сокровищем каждого издательства, думал Хойкен. Они получали интригующие или причудливые названия, а потом проходили много этапов на каждом этаже издательства, где были устроены даже специальные узкие конвейеры, которые перевозили их от отдела к отделу.

Отец взял себе за правило каждую осень или весну особо отмечать одну из новых рукописей. В концерне все называли ее «Золотая монета». Название, которое должно было принести деньги. При любом удобном случае отец заводил о ней речь, регулярно, с упоением расхваливая особенные качества данной книги. Три-четыре месяца он старался почти в каждом разговоре упоминать «Золотую монету», полугодие за полугодием он ставил на ее карту все, словно продажа книг была для него своего рода спортивным соревнованием. Другие издатели часто имели свои пристрастия и, вместо того чтобы ставить на «Золотую монету», цеплялись за свои книги, с которыми уже ознакомились и которыми восторгались. Но довольно часто тактика отца себя оправдывала, и книготорговцы верили этой устной пропаганде больше, чем результатам официального голосования за лучшую книгу сезона.

— Мне очень жаль, — сказал Байерман, когда они пожали друг другу руки. Его строгое лицо вернуло Хойкена к утренним переживаниям.

— Спасибо, — только и смог ответить Георг. Ни за что на свете он не стал бы сейчас говорить об отце. Вдруг он осознал, что говорит Байерману «ты». С незапамятных времен Хойкен обращался к нему на «ты», но именно сейчас подумал, что было бы, несомненно, лучше ответить этому умному и опытному человеку: «Благодарю вас, господин Байерман». Тогда общение было бы более официальным и за каждой сказанной фразой не скрывалось бы ничего личного.

Георг отодвинул бокал с пивом, чтобы освободить место для принесенной Байерманом стопки бумаг. На каждого, кто имел дело с изданием книг, такая стопка оказывала магическое воздействие. Хотелось снять красную резинку и сразу же прочитать несколько первых страниц. Начало всегда читаешь с особенным подъемом, буквально открыв рот. Когда же определишь тему и стиль — чаще всего это случается очень быстро, — напряжение спадает.

— Давай поговорим о Ханггартнере, — сказал он и уставился на белую стопку. Конечно, Гюнтер позволит ему взять рукопись, хотя Хойкен был бы рад этого не делать. Вот они, эти страницы, лежат возле Байермана, но Георг к ним даже не притронулся. Байерман принес рукопись и просмотреть ее — его прямая обязанность, поэтому Хойкен может пододвинуть рукопись к себе только после того, как редактор даст на это свое разрешение.

— Давай поговорим… — ответил Байерман. По крайней мере, это означало, что он пришел сюда, чтобы поговорить на серьезную тему. Правда, сначала он еще раз повернулся к парню за стойкой, чтобы заказать стакан воды и меню, которое принялся читать, словно отгораживаясь от Хойкена при помощи молчания. Георгу ничего не оставалось делать, как слушать Паоло Конти. Он помнил слова каждой песни наизусть и все же почти ничего не понимал, хотя некоторые слова многократно повторялись… «elegia, nostalgia, infanzia»… Он не позволял себе слиться с этими мягкими, сладкими звуками, напротив, он должен сконцентрироваться на Ханггартнере и уяснить, что ждет его завтра.

Отцу было бы проще. Они с Ханггартнером были почти одного возраста и знали друг друга еще с первых послевоенных встреч на литературном поприще. Ханггартнер уже тогда жил в этом захолустье у побережья, где его сейчас почитают как наследного принца. Он получил в наследство от отца усадьбу и осел в провинции, на самой окраине, воспевая в своих коротких очерках волшебное очарование сельских дворов, гостиниц и церкви. Отец все время навещал его там. Самое большее, чем угощали старого Хойкена, был свежеиспеченный пирог с яблоками. Пирог пекла жена писателя, которая вот уже более пятидесяти лет терпела своего тщеславного и своенравного мужа, перепечатывала его неразборчивые рукописи, отказываясь печатать только любовные романы. Один из них Ханггартнер опубликовал несколько лет назад, и с тех пор она была напугана. Дело в том, что писатель норовил каждый свой роман приправить пикантными историями. Чаще всего он прозрачно намекал, что кто-то лишил невинности молодое создание в его сарае или на конюшне. Потом эта разнесчастная и всеми давно отвергнутая персона вновь появлялась в его романе. Согласно духу времени, теперь это была женщина со сложными любовными отношениями, о которой все газеты писали, что она любовница одного большого человека. Хойкен часто видел Ханггартнера, но не был уверен в том, что тот о нем думает или знает. Хотя у этого писателя было несколько детей, его самого никогда не интересовали ни дети, ни подростки. Дети никогда не были героями его сюжетов, он их просто не замечал, уделяя все внимание своей собаке. Но, как известно, даже Томас Манн предпочитал общество своего пса общению с детьми.

Однако с отцом Ханггартнер считался так, как ни с кем другим. Эти двое понимали друг друга с полуслова и были закадычными друзьями. Поговаривали даже, что в молодости они отбивали друг у друга любовниц. Хойкен до сих пор не знал, было ли такое на самом деле, но хорошо мог себе это представить, стоило ему только вспомнить знакомую по многочисленным черно-белым фотографиям юношескую улыбку Ханггартнера. Жизнерадостная, самоуверенная и обаятельная — эта улыбка пробивалась через суровые очки в черной роговой оправе. Молодой Ханггартнер был типичный продукт своего времени — с виду такой беспомощный, нерешительный и зажатый, он всегда точно знал, в какой гостинице останавливалась молодая писательница или издательница, приехавшая на конференцию. В то время люди жили без телевизоров и больше слушали радио, и Ханггартнер начав свою карьеру с нескольких маленьких работ для радиопередач. Потом, год за годом, он заводил все новые и новые знакомства, чему способствовала его неуемная натура спорщика. Для каждой политической темы ему удавалось найти ключевую фразу, которая тут же подхватывалась и обсуждалась во всех фельетонах, пока проблема не сходила на нет.

— Это не новая рукопись Ханггартнера, — сказал Байерман, после того как наконец заказал себе греческий салат с овечьим сыром, — к сожалению, это не она.

Георг посмотрел на него. Байерман сидел как добрый самодовольный дядюшка, который принес подарок, оказавшийся всего лишь бутафорией.

— Что же это? — спросил Хойкен, пытаясь улыбнуться.

— Это его последний роман. Я принес его с собой, чтобы ты посмотрел, как выглядят рукописи Ханггартнера.

Хойкен был немного разочарован. Он протянул руку к стопке бумаги и пододвинул ее к себе, допивая свой бокал. Потом взялся за красную резинку и бросил взгляд на первую страницу.

— Увидишь, это великолепно, — произнес Байерман, — жена Ханггартнера отпечатала окончательный вариант и сама все исправила. Мне здесь почти ничего не пришлось делать.

Действительно, на страницах почти не было исправлений. Только кое-где Байерман изменил знак препинания или переставил слово. Его вмешательство проявлялось в виде легких карандашных пометок поверх четкого, угловатого почерка.

— Согласится ли он с твоими замечаниями? — спросил Хойкен и сделал знак кельнеру принести еще два пива.

— Вовсе нет, — ответил Байерман, — думаю, он и не взглянет на них. Я верну исправленную рукопись, и его жена внесет эти поправки в текст, если они представляют ценность с ее точки зрения.

— Понимаю, — сказал Хойкен, — стало быть, его жена — это его грамматика или текстовая программа.

— Да, верно. К счастью, в отличие от Ханггартнера она очень музыкальна. Он абсолютно немузыкален. Немузыкальный писатель, помешанный на прозе, — это едва ли не самое плохое, что может постигнуть редактора. Чаще всего ты вынужден полностью заново переписывать текст, что может длиться неделями. Но рукописи Ханггартнера забирают от силы недели две.

— Очень хорошо, — размышлял Хойкен, — по крайней мере, нам будет просто с ним в этом отношении.

— В этом отношении, пожалуй, да. Но есть еще кое-что. Хуже всего — его телефонные разговоры. Когда он сосредоточен на работе над рукописью, он звонит чуть ли не каждый день. Ему нужно отвлечься, как будто кроме меня ему поговорить не с кем. Ну, он и звонит. Бывает, он читает мне вслух газету или подробно комментирует новости. Кроме того, Ханггартнер обожает сплетни и хочет знать, кто из писателей и каких почестей у нас удостоился. Я подозреваю, что у него в голове есть что-то вроде списка лучших.

— По чему он судит?

— По величине аванса, который мы выплачиваем другим авторам. Я, конечно, к этому не имею никакого отношения, поэтому не знаю, откуда он берет эту информацию. Иногда он не очень близок к истине, но в действительно важных случаях знает точную сумму.

— У него есть агент?

— Конечно, нет. Такие, как Ханггартнер, в агентах не нуждаются. Ему доставляет прямо-таки дьявольское удовольствие каждый раз добиваться подписания нового контракта. Когда он отдает новую рукопись, предстоят такие переговоры.

— Ты хочешь сказать, он уже послезавтра будет говорить со мной о следующей книге?

— Совершенно верно. Но только если захочет видеть тебя своим партнером. До сих пор он разговаривал об этом только с твоим отцом.

Хойкен помолчал и сделал глоток пива. За окном по мокрой от дождя улице, усыпанной осенними листьями, движется машина. Рядом с водителем сидит кто-то другой. Они слушают Паоло Конте, который поет для двух молчаливых спутников, а город тонет в мягком вечернем свете, «in ип ambiente maron»…

— Почему же он меня не возьмет в партнеры? — спросил Хойкен, взглянув на греческий салат, который только что принесли Байерману.

— Не хочешь поесть?

— Нет, у меня сегодня еще одна встреча, поем позже.

Байерман склонился над некрасивой стеклянной миской, в которой возвышалась гора салата. Можно было подумать, что прием пищи он рассматривает как событие. Хойкен подумал, что редакторы, вероятно, не интересуются едой. Они всегда должны быть трезвыми и держать себя в форме, чтобы слушать безумные фантазии своих писателей, отсюда это самоистязание салатом и минеральной водой.

— Ты не обязан брать это на себя, — сказал Байерман, — это тебя не касается. Ханггартнер никого другого и не взял бы в партнеры. Ты знаешь, что он очень давно и тесно связан с твоим отцом.

— Посмотрим, — ответил Хойкен, — так или иначе, я готов с ним сотрудничать. Он уже что-нибудь говорил о своей последней книге?

— Нет, абсолютно ничего. Это так не делается. Есть ритуал. В первый раз он намекнет о содержании, когда заведет речь о договоре, потом постепенно будет раскрывать его. Разговор о теме и сюжете как-то сам собой превратится в подсчет количества экземпляров и условия договора. Однако на сей раз у меня есть подозрения.

— Я слушаю.

— После трех романов будет еще том с его речами и очерками.

— О нет!

— Да! Его речь, посвященная Бремеру[5] в ресторане ратуши, его «Размышления о Кафке и других личностях», его приветственный тост по поводу переезда Мёрике[6] куда-то в швабский кошмар…

— О нет, он же знает, что это будет абсолютно убыточная сделка, об авансе не может быть и речи.

— Пятьдесят тысяч!

— Сколько?

— Он требует пятьдесят тысяч евро, говорю тебе. Сорок тысяч за последний сборник очерков. Если не добавим еще десять тысяч, сделка не состоится.

— Мы заплатили ему за последний сборник очерков сорок тысяч?!

— Твой отец заплатил бы и восемьдесят. К счастью, Ханггартнер слишком наивен, чтобы так заноситься. Конечно, мы доплатим за сборники очерков, в конце концов, это было оговорено ранее. Таким образом, три последних романа Ханггартнера обойдутся нам в сумму более чем сто тысяч.

— Да уж, я это уже понял. Ты не поверишь, как это меня раздражает! Так и хочется поторговаться и сбить цену!

— Не делай этого, Георг, прошу тебя. Этот человек создаст проблемы и тебе, и мне. У меня уже нет сил выносить его чтение. Набросит шарф, как актер, играющий Зевса, и давай шевелить своими всклокоченными бровями вверх-вниз в такт произносимых гласных. Когда он разъезжает один, мы заранее точно инструктируем все книжные магазины. В последнее время он стал ворчлив, легко впадает в депрессию и, конечно, полон презрения к тем из них, которые продали меньше трехсот экземпляров его очередной книги. Но мы обнаружили, что есть верное средство против подобных проблем пожилого возраста. Например, он может принимать антидепрессанты. Очень хорошо помогает, когда во время его чтений в фойе какого-нибудь отеля ему представят молоденькую и, желательно, миловидную продавщицу книг, которая проведет с ним этот вечер.

— Что все это значит?

Хойкен заметил, что Байерман только разгребает салат вилкой. Мелкие и, возможно, несъедобные кусочки сыра он раскладывал на краю тарелки, где они лежали кучкой, напоминая известковую кашицу, а ломтики огурца поддевал по одному зубцом вилки и так медленно отправлял в рот, словно они были чересчур сладкие, чтобы съесть сразу.

— Это значит, что она приводит его на встречу с читателями и ждет, чтобы после сопровождать в гостиницу. Если Ханггартнер в настроении, она сопровождает его в какой-нибудь аристократический клуб, и они вместе идут в итальянский ресторан, чтобы отпраздновать презентацию. Там она сидит рядом с ним, словно принцесса. Если он начнет со спиртного, значит вечер удался. Пьет он много, ты знаешь, и если ты не пьешь так же много, он будет о тебе невысокого мнения.

— Я знаю, что ты скажешь, но не могу оказать ему такую любезность. Я не могу среди бела дня напиваться, после этого мне нужно минимум два часа поспать.

— В таком случае ложись и спи. Все лучше, чем его расстроить. Кстати, разочаровать его очень легко, ты в этом не раз убедишься. Может случиться так, что он вдруг вскочит, схватит свое пальто и просто покинет ресторан со словами: «Я разочарован».

— Небольшое театральное представление позабавит меня.

— Если послезавтра ты так позабавишься, это может стоить нам сто тысяч. После такой сцены он, пожалуй, уедет, много месяцев к нему будет нельзя дозвониться, и с уверенностью могу сказать, что в следующем году роман не появится.

Наконец Байерман повылавливал все кусочки огурца и задумчиво отодвинул стеклянную миску, дно которой теперь было залито вязкой маслянистой жидкостью, на середину стола. При этом он так посмотрел на миску, словно ему тяжело было с ней расставаться. Хойкен подумал, что с удовольствием сходил бы с ним как-нибудь в зоопарк. Если Байерман так внимателен к какому-то греческому салату, то при виде замерзшего пингвина, наверное, может даже заплакать.

— Что ты знаешь об этом новом романе? — быстро спросил Георг, чтобы справиться с подступившим смехом.

— Ну, — ответил Байерман, — не очень много. Один старый писатель, который живет за городом, день за днем получает от молодой продавщицы книг письма, ну и начинается обычная чепуха.

— Нельзя ли конкретнее? — Хойкен осторожно засмеялся.

— Я тебя умоляю, — сказал Байерман, — фантазии Ханггартнера всегда конкретны.

— Как раз нет, я нахожу, что он всегда немного символичен.

— Конечно, ты прав, аллегория — его отличительная черта, он всегда вставит где-нибудь какое-то абсурдное слово и ужасно этим гордится. Что касается новой книги, к сожалению, следует ожидать, что эта странная парочка будет посылать друг другу безумные письма, полные соблазна, потом она уговорит его выступать перед читателями в ее магазине, он будет выдавать ей щедрые авансы, она расскажет ему всю свою жизнь: что она делает, о чем думает, чего хочет. Недели три назад Ханггартнер намекнул, что в романе идет речь о его глубоко личных отношениях и страстных чувствах, я точно знаю.

— Страстные влечения… не может ли это быть названием романа?

— Он не говорит названия, пока не передаст рукопись. Кстати, еще ни разу не было так, чтобы мы предлагали ему свой вариант. Он приезжает с окончательным названием, во всяком случае, так было всегда. И в этот раз ты должен примириться с его формулировкой, даже если это будет «Тихое домогательство в Фюльсбюттеле».

«Когда Байерман начинает шутить, — думал Хойкен, — это свидетельствует о том, что разговор закончен, он позволяет себе короткую передышку, веселую историю, прежде чем перейти к следующему серьезному вопросу». В основе работы редактора лежит задача преодолеть кризис, тонко разбираться в чужой психике, которая, как Ганнибал Лектер, больше всего хочет затащить тебя в свои сети, извращенная и свирепая.

Чтобы дать Байерману еще немного времени насладиться салатом, Хойкен перелистывал страницы рукописи. Послезавтра он будет иметь дело с другой страстью. Возможно, он будет выбирать отдельные фразы и читать их вслух, чтобы дать Ханггартнеру возможность поразмыслить над своим своеобразным стилем.

— По-моему, основная идея совсем неплоха, — сказал он, чтобы вызвать Байермана на откровенность и выслушать его мнение как профессионала.

— Основная идея очень хороша и типична для Ханггартнера. Он мастерски использует самые современные вещи, в данном случае — электронные письма. Они доходят намного быстрее, более откровенные и искренние, чем прежние — рассудительные, неторопливые и порой слезливые. Электронное послание — это остановившееся мгновение, оно не требует труда, это просто короткий сигнал. Только описка или опечатка, которую нужно исправить, роднит его с обычным письмом.

— Даже удивительно, что человек его возраста имеет дело с такими новинками.

— Да, без сомнения, но проблема в том, что он сам не осознает особенность этих новинок. Он преобразует их в часть мироздания Ханггартнера, и там они превращаются в нечто искаженное и гнетущее.

— Ты представляешь, как в данном случае все может выглядеть?

— Полагаю, роман состоит из двух частей. Первая — это в основном электронные послания, которыми обмениваются писатель и продавщица книг. Вторая часть повествует об их первой встрече и разочарованиях, которые постигают их из-за крушения любовных планов, что является неизбежным в мире Ханггартнера.

— Оба не могут удовлетворить свои высокие запросы…

— Точно. Оба будут прилагать отчаянные усилия, чтобы приспособить свои беспомощные тела к возвышенному состоянию душ.

— Да, но это может быть просто смешно…

— Только не у Ханггартнера. Ведь он пишет этот роман, чтобы еще раз показать, как призрачна и мучительна любовь. Представь себе: он раздувает эту тему, а потом медленно и болезненно выпускает воздух и, смакуя, описывает каждую рану.

— И сколько принесет нам это описание?

— Мы продадим так много экземпляров этого романа, что никакая другая книга Ханггартнера с этим не сравнится. Продавщицы книг будут думать, что этим романом он ставит точку в своих любовных делах, что это его завещание, вершина его философии мученической любви.

— Итак, двести тысяч?

— Спорим на четверть миллиона.

Хойкен быстро прикинул в уме, как много может дать издательству сумма в двести пятьдесят тысяч евро. Вместе с продажей карманных экземпляров, которые появятся не позже чем через два года, продажей фильмов и других товаров, связанных с романом, получалась громадная сумма, которую приносила одна-единственная книга. Он и не предполагал, что встреча с Ханггартнером может принести такие плоды, он не мог поверить, что судьба сведет его со столь опытным и знаменитым писателем. Хойкен только сейчас понял, как важен для него этот обед, назначенный на послезавтра.

— Мы уходим? — спросил он спокойно.

— Да, — сказал Байерман, — пора заняться работой.

— Очень тебе благодарен, но у меня к тебе еще одна просьба.

— Я слушаю.

— Я хочу еще раз пойти с тобой в зоопарк, — сказал Хойкен после короткой паузы.

— Когда пойдем? — спросил Байерман, затягивая белую пачку красной резинкой.

— Мы так давно не ходили вместе в зоопарк, а я до сих пор помню каждую клетку, перед которой ты останавливался, и каждую историю, которую ты рассказывал мне при этом. Тогда я был еще совсем маленьким, но до сих пор при воспоминании о наших походах меня охватывает дрожь.

— Так я скажу, когда соберусь, — ответил Байерман, а Хойкен в тот же миг почувствовал прилив гордости, — и с удовольствием расскажу тебе новые истории. Между прочим, я знаю их столько, что мы можем проводить в зоопарке целые дни.

Они одновременно поднялись. Хойкен пошел первым, чтобы расплатиться у стойки. Здесь все еще пел Паоло Конте, а на улице было так темно и пасмурно, словно уже наступил вечер.

7

Он почти влетел в свою приемную. В его размашистых движениях было что-то легкомысленное. Такое воодушевление Георг иногда испытывал после тренировок. Он был весел и голоден, выпив всего два бокала кёльнского. Хойкен велел сварить кофе, решив воспользоваться охватившей его эйфорией и поработать еще пару часов. Когда Джоанна увидела его, она сняла наушники диктофона:

— Звонила фрау Цех. Вы должны ей срочно позвонить.

Он заметил, что она говорит ему «вы». На мгновение Хойкен задумался, должен ли с этим соглашаться, но быстро прошел в свой кабинет. Сейчас ему было некогда.

Набирая номер Минны Цех, он налил себе стакан воды, но она так быстро ответила, что Хойкен не успел сделать ни одного глотка.

— Минна? Это Георг. Я должен был позвонить?

— Да, Георг, спасибо. Я говорила по телефону с Ханггартнером, он потрясен, я долго не могла его успокоить. Он сказал, что инфаркт твоего отца — самый жестокий удар, который ему довелось пережить за последние годы.

— Да, да, для нас это тоже было совершенно неожиданно. Он что-нибудь говорил о своем визите в издательство?

— Собственно говоря, нет. Сказал только, что не приедет.

— Что?! Он не приедет?! Но почему, почему он не приедет?

— Потому что потрясен, потому что принял все это близко к сердцу и не хочет продолжать свои дела, пока твой отец борется со смертью.

— Он что, с ума сошел? Это полная ерунда, отец был бы рад, если бы получил рукопись и обговорил с нами все детали, чтобы книга увидела свет. Ты ему это сказала?

— Я постаралась сделать все возможное, Георг, но он не захотел со мной разговаривать. В конце концов, он старый человек, он так тесно сотрудничал с твоим отцом в течение многих лет, как никакой другой писатель. Ты должен понять, что это неожиданное ужасное известие выбило его из колеи.

— Я ничего не понимаю и не хочу ничего понимать! В этом — весь Ханггартнер! Это его чертовы театральные представления, которыми он всем нам действует на нервы!

— Нет, Георг, это не то. Ты должен людям, которые близко знают твоего отца, дать время, чтобы они справились со своими чувствами. Это тот случай, когда дела могут подождать.

Георг взял стакан и сделал глоток. Минна говорила спокойным и решительным голосом секретаря, который прежде он слушал с таким удовольствием. Пока пил воду, он заметил, что крайне взволнован, растерян и капризничает, как ребенок, самое заветное желание которого не исполнили. Хойкен допил воду и тут же налил себе еще.

— Георг, ты еще здесь?

Он шумно выдохнул. Минна должна услышать, как тяжело ему было принять это известие.

— Только что я подробно обсудил все с Байерманом. Я был готов встретиться с Ханггартнером, его книга избавила бы нас от многих проблем, понимаешь, Минна?

— Я отлично понимаю тебя, Георг, но ничего не поделаешь. Ты тоже должен понять Ханггартнера, как бы тяжело тебе ни было.

— И ты считаешь, нет никакой возможности переубедить его?

— Во всяком случае, я ничего не могу сделать, ты не можешь требовать этого от меня.

Хойкен залпом осушил второй стакан. Он почувствовал разочарование от тщетности затраченных усилий. Вместе с тем его так раздражала эта безнадежность, что он с удовольствием швырнул бы стакан в это чудовищно большое окно.

— Посоветуй мне, Минна, — сказал Георг, стараясь говорить тише, — что я должен делать.

— Выжди время, Георг, и ни в коем случае не звони Ханггартнеру.

— Теперь он будет часами висеть на телефоне и раззвонит об этом на весь свет.

— Скорее всего, именно так и будет.

— Он состряпает жуткий сценарий об ужасном конце нашего концерна.

— Вероятно…

— Он будет выходить из себя, и я должен позволить ему это делать.

— Да, Георг, позволь ему. Он успокоится, поверь мне, ему нужно два-три дня и много телефонных разговоров, но когда-нибудь он успокоится.

— Завтра? В течение завтрашнего дня?

— Нет, завтра наверняка еще слишком рано.

— В таком случае мы можем пока забыть о встрече.

— Да, об этом ты должен пока забыть.

Хойкен сел и стал раскачиваться на откидной спинке кресла. Когда он был ребенком, ему очень хотелось иметь обезьяну. Это желание было неизменным. Георг записывал его в список подарков на свой день рождения и в маленький черновик, который клал под подушку, чтобы упросить и смягчить благосклонные небеса. Он твердо верил, что со временем его просьба будет услышана. Но небеса оставались неумолимы, неподвижный и холодный строй белых ангелов ни разу не улыбнулся ему.

Теперь он говорил так тихо, что был сам себе противен:

— Спасибо, Минна, оставим это дело на время.

— Так будет лучше всего, Георг, поверь мне.

— Да, все в порядке. Я позвоню позже.

День был заполнен суетой с самого утра, с той самой минуты, когда он получил известие о болезни отца. Хойкен повернулся на вращающемся кресле вокруг своей оси, но это не помогло, ощущение тупика не покидало его. Он поднял трубку и набрал номер клиники. Прошло больше минуты, прежде чем к телефону подошел ординатор. Он был немногословен. Введение катетера было проведено успешно и обошлось без каких-либо серьезных осложнений. К сожалению, пациент до сих пор не приходит в сознание. Более подробную информацию может дать только профессор Лоеб. Хойкен спросил, нужно ли ему зайти в клинику. Нет, в посещениях нет необходимости, пациент ни в чем не нуждается.

Трудовой энтузиазм Хойкена быстро улетучился. Он чувствовал раздражение и был возбужден, как ребенок, который не знает, чем себя занять. Всю жизнь Георг терпеть не мог этих мрачных послеобеденных часов, знакомых ему с детства, когда все время чешешься или от скуки ешь много сладкого и в конце концов ложишься в постель. «Почему бы тебе просто не почитать?» — спрашивала его мать в таких случаях. Он брал какую-нибудь книгу и пробовал читать, но ощущение при этом было почти болезненное. Это был вид душевного застоя, почти отвращения к жизни, только не оправданное еще философскими размышлениями, как в подростковом возрасте. Георг вспомнил свою детскую комнату в родительском доме в Мариенбурге. Какой красивой была широкая лестница, ведущая на первый этаж, не говоря уж о прежней роскоши этого дома, в котором он провел все свое детство!

Хойкен снова набрал мариенбургский номер, как будто хотел услышать его необыкновенную тишину. Когда в трубке послышался голос Лизель Бургер, ему показалось, что он снова видит свою детскую комнату на первом этаже. Георг закрыл глаза и продолжал говорить тем же приглушенным голосом, каким заканчивал разговор с Минной:

— Лизель, это Георг. Я еще в офисе, но у меня сейчас есть свободная минута. Я бы с удовольствием заехал сегодня. Ты как?

Лизель ответила не сразу. Казалось, она привыкала к его необычно тихому и мягкому голосу.

— Ему не лучше?

— Нет, Лизель, ему не лучше, только давай поговорим об этом дома.

— Я приготовила ему суп, думала, он все-таки придет.

Хойкен промолчал. Он продолжал сидеть с закрытыми глазами. Эта фраза про суп была самой тягостной из тех, которые он услышал за сегодняшний день. Почему Лизель сказала это? Неужели она не поняла, что натворила этими словами?

— Я думала, он все-таки придет, — повторила женщина, словно подумала, что он ее не понял.

Хойкен ухватился за стеклянную крышку стола и спросил медленно, словно разговаривал с очень маленьким ребенком:

— Какой суп, Лизель?

— Овощной суп. По понедельникам, приезжая из отеля, на обед он ел овощной суп.

— И где он сейчас стоит?

— Он все еще стоит на плите.

— Лизель? А как давно он стоит на плите?

— Честно говоря, Георг, точно не помню. Вот досада, а ведь я должна была бы точно знать!

— Нет, Лизель, это не важно. Я просто хотел бы знать, съедобный ли он. Я голоден, Лизель.

— Так приходи, Георг.

— Хорошо, Лизель, через полчаса я буду у тебя, и мы съедим по тарелке супа, идет?

— Да, Георг, конечно.

Он отпустил стеклянную крышку, обронил: «До скорого, Лизель», потом провел рукой по убранному столу и подровнял пачку писем, из которой не просмотрел ни одного.

Как давно он не был в родном доме? Во всяком случае, после смерти матери — ни разу. Все, что происходило в этом доме после ее смерти, оставалось для Георга тайной. Он встал и какое-то время стоял, глядя на поверхность стола. На протяжении всех лет, которые Георг провел за этим столом, он не мог отделаться от ощущения, что его работа была просто игрой. Все, что он здесь делает, казалось ему нереальным, словно по-настоящему не касалось его, и все это точно так же мог выполнять кто-нибудь другой. «Основное различие между старшим поколением и нами, — думал Хойкен, — заключается в том, что старики никогда не чувствуют себя лишними, они абсолютно уверены, что все зависит только от них. Эта уверенность в собственной значимости вызвана тем, что они пережили войну и до сих пор молча радуются этому великому событию».

Он надел плащ и вышел в приемную. То, что произошло сегодня в этой комнате, было самым непонятным изо всех событий прошедшего дня.

— Я еду в Мариенбург, — Хойкен посмотрел на Джоанну, чувствуя, что должен сказать что-то еще. Они смотрели друг на друга, стараясь понять, что же случилось. Георгу очень хотелось произнести что-то такое, что отвечало бы моменту, однако он оставался в роли шефа и соблюдал дистанцию между собой и своей секретаршей.

Они смотрели друг на друга как-то уж слишком долго, пытаясь удержаться в этом напряженном состоянии, потому что не знали, как вести себя дальше. И вдруг Джоанна улыбнулась, словно хотела отпустить его, чтобы после иметь возможность снова вернуться к этим мгновениям. Георг улыбнулся в ответ, но как-то сдержанно. В тот миг он казался себе таким неуклюжим, неповоротливым, ему хотелось разрядить напряженную обстановку шуткой или ироническим замечанием.

Выйдя на улицу, он почувствовал, что этот зрительный контакт успокоил его и сделал более уверенным. Возможно, как раз в его возрасте и возникают такие связи. Во всяком случае, у него все будет не так, как у Ханггартнера, который, кажется, не верит в то, что встречи подобного рода нужно развивать постепенно, чтобы они были прекрасными. Для развития любовных отношений нет ничего хуже юношеской паники или похотливого влечения. Ханггартнер всегда стремился быстро добиваться своей цели, и эта цель всегда должна была быть новой. Он, как бродяга, таскался от одного книжного магазина к другому и везде оставлял последствия своих коротких экстатических вспышек. «Следовало бы выпустить карту Германии с указаниями всех его побед, — подумал Хойкен, — это была бы превосходная реклама. Пестрая карта, сплошь усеянная мелкими точками эротических опытов Ханггартнера, и сверху жирным шрифтом: «Страстные влечения Вильгельма Ханггартнера. Этапы и причины».

«Когда нам больше ничего не приходит в голову, мы устраиваем выставку, — продолжал говорить себе Хойкен, входя в стеклянный лифт, — потом рассказываем истории своих побед над женщинами, приносим маленькие фотографии отелей и марочные вина. После этого начинается грандиозный и откровенный обмен мнениями». Таким образом, выставка в очередной раз представила бы Ханггартнера в совершенно новом свете и послужила бы блестящей рекламной акцией.

Хойкен злорадно усмехнулся, но тут же подавил смех, потому что лифт спустился в фойе и стеклянная дверь быстро распахнулась. Он прошел мимо привратника, коротко поздоровался и быстрым шагом направился к парковочной площадке. Георг был абсолютно уверен в том, что за ним будут наблюдать из окон, а потом пройдет слух, что молодой Хойкен выбежал из офиса в страшном волнении и поехал в клинику, потому что его отец при смерти. После того как сорвалась запланированная встреча с Ханггартнером, он и минуты не хотел находиться в концерне и теперь, имея такое алиби, мог наконец спокойно исчезнуть.

«Мазда» рванула с места, Хойкен гнал ее, лишь несколько раз резко тормозя на поворотах. Теперь он — преданный сын, спешащий к постели умирающего отца. Георг присоединился к потоку машин на Аусфальштрассе и переезжал из ряда в ряд, пока не убедился, что за ним никто не наблюдает. Свернув с набережной, он откинулся на спинку сиденья и поехал медленнее. «Мазда» бесшумно катилась по аллеям Мариенбурга.

8

Тишина Мариенбурга с его зелеными улицами и виллами в стиле английских и американских землевладельцев заставала Георга врасплох всякий раз, когда он возвращался сюда после долгого отсутствия. Хойкен открыл окно машины, чтобы окунуться в это спокойное умиротворение. Запах влажной земли и осенних листьев ворвался в салон, словно из открытого флакона. Сейчас Хойкен был уже в совершенно другом мире, где нет забегаловок, магазинов, шумных сборищ и взволнованных спорщиков, потому что эта тишина — тишина богатства и роскоши, скрытая от остального мира. Высокие изгороди, за которые не проникнет ни один взор, охраняли этот мир, хотя они были не нужны. Вокруг — безлюдные улицы, лишь кое-где виднелись владельцы собак, которые вышли на прогулку со своими питомцами. Даже война с ее страшными разрушениями не коснулась этого островка покоя. Элитные районы Кёльна находились в стороне от воздушных маршрутов, по которым летали бомбардировщики союзников, так что здесь, как и сто лет назад, жили банкиры и финансисты, шоколадные фабриканты и очень богатые рейнские коммерсанты. Георг проехал мимо аптеки, магазина деликатесов, протестантской церкви и костела Святой королевы Марии, построенного в начале пятнадцатого века Домиником Бёмом[7]. Отец был в этом костеле на первом причастии Георга и Урсулы. Старику не нравились современные здания, и особенно его раздражала стеклянная стена главного помещения со всеми украшениями, на которые с любопытством глазели дети, стоя с матерью на долгих службах.

Хойкен подъехал к родительскому дому. Ворота на улицу были открыты. Он въехал во двор, где находился жилой дом с массивной угловой башней и гараж с домом шофера. С тех пор как Георг себя помнил, у отца было два шофера: первый проработал у них более тридцати лет, а второй, которого назвали Secondo (второй), возит отца вот уже лет двадцать.

Когда Хойкен заглушил мотор и открыл дверь, на пороге показалась Лизель. Они так давно не виделись, что он не сразу узнал экономку. «Она очень постарела», — подумал Георг. Прежде она была энергичной и подвижной, а теперь стала меньше, как будто съежилась, хотя лицо ее все так же выражало нежность и невероятное терпение, словно у женщин на полотнах Дюрера, во всяком случае, отец часто говорил об этом. Лизель подошла и обняла его. Георг прижался к ней своим большим телом и почувствовал, как прежде, у себя на спине ее сильные худые руки. Они зашли в гостиную, здесь был красивый балкон с видом на парк. Справа располагался кабинет отца с зимним садом, слева находились столовая, салон и большая кухня.

«Пожалуйста, раздевайся», — чаще всего говорила Лизель в былые времена и подводила его к гардеробу. Однако сейчас она спросила:

— Где ты хочешь есть?

Из раздевалки Хойкен прошел через высокие, роскошные помещения, чувствуя себя случайным гостем, который слоняется из комнаты в комнату, глядя по сторонам.

— Мы будем есть у тебя на кухне, — крикнул он и добавил: — Я же всегда обедал у тебя на кухне.

Так оно и было. Учась в гимназии, Георг любил делать именно так. Он был единственным из детей, для кого Лизель что-нибудь готовила. Кристоф ел у кого-нибудь из своих школьных друзей. Урсула обедала в женской школе, и это навсегда испортило ее кулинарные вкусы.

Хотя Хойкен до мельчайших подробностей знал эту огромную виллу и в ней ничего не изменилось со времен его юности, он еще раз невольно удивился ее размерам и ненавязчивому, продуманному чередованию светлых и темных помещений. Здание было построено в английском стиле незадолго до начала Первой мировой войны каким-то кёльнским архитектором. Комнаты первого этажа располагались вокруг центральной гостиной, которая была обшита темным деревом. В ней помещался большой камин. Стены и потолок кабинета были, наоборот, светло-зеленые, гардины — светло-желтые, а полки, шкафы и мебель библиотеки обиты темным, с матовой полировкой, орехом.

Но самой прекрасной показалась ему светлая столовая с окнами, выходящими в парк. Здесь вокруг стола, покрытого белой скатертью, все так же стояли легкие обтянутые красным шелком стулья. Гардины тоже были красные, такой тон был идеей матери, он контрастировал со стенами и дверью цвета слоновой кости. Комната и сейчас казалась уютной и праздничной, яркий контраст создавал впечатление, будто находишься не в Мариенбурге, а на одном из горных итальянских озер. Вилла была задумкой отца, которую он воплотил для своей молодой жены. Когда дети были маленькими, отец был еще переполнен жизненной энергией, и это великолепное семейное гнездо как раз подходило для того, чтобы удовлетворить его амбиции. Просторный, элегантный, окруженный парком и составляющий с ним единый ансамбль, дом Хойкена был идеальным местом для полуденных встреч с близкими друзьями и коллегами по работе, а также отдыха с компанией летними вечерами, когда парк становился одним большим праздничным лугом с украшенными цветами беседками и павильонами.

Все это было так давно, когда Георгу было лет пятнадцать-шестнадцать. В то время их дом заполняли бесконечные, идущие непрерывным потоком маленькие или большие группы людей. Ему, мальчишке, необычно одетые и странно ведущие себя гости казались участниками причудливого веселого карнавала. Нередко они были навеселе, и их дурачества были ему совершенно непонятны. Но в какой-то момент праздничная кутерьма в родительском доме пошла на убыль, гостей становилось все меньше. Семья уже не собиралась так часто, как раньше, пообедать вместе, наоборот, каждый шел своей дорогой и искал свое место в этом мире. Мать прибегла к старой женской тактике. Она терпела все выходки и вольности отца, которые он себе позволял, и не подавала виду, что хочет быть хозяйкой своей жизни. «Постепенно, — думал Хойкен, — мы все ушли отсюда. Сначала мама, потом Кристоф, потом Урсула… Я, по крайней мере, продержался до получения аттестата. Только отец не сдвинулся с места. Он пытался поддержать в доме прежние порядки, и в конце концов здесь стали появляться такие типы, которых хозяин едва знал, но которые пользовались возможностью вдоволь поесть, выпить и скоротать ночь в пустой болтовне».

— Георг, пора, — услышал он голос Лизель.

Хойкен по-прежнему стоял в столовой и смотрел из окна на парк. Теперь он жалел о том, что они с Лизель не будут есть в столовой. Он бы сел в конце стола, где раньше сидел отец… И все же, войдя в кухню, Георг подумал, что это место имеет свои преимущества. Каменный пол с черно-белой плиткой был яркой картинкой из детства. Хойкен вспомнил, как, сидя на этом полу, он что-то жевал и катал свою игрушку вдоль стыков между плитами. Если с кухонного стола падала картофельная кожура или ломтик чего-то съедобного, он складывал все это в свой маленький грузовик.

Он сел, как раньше. Лизель накрыла стол для двоих, а потом, как в былое время, сказала «Благодарим тебя, Господи» и быстро перекрестилась. Хойкен давным-давно не обращался к Богу перед едой, но сейчас повторил все, что она делала, словно это было для него в порядке вещей. В этот момент было бы просто смешно строить из себя современного скептика и игнорировать старые порядки родного дома, которые Лизель олицетворяла как никто другой.

На мгновение они благоговейно замерли, затем Георг развернул на коленях плотную белую салфетку и принялся за суп. Еда была простой, но питательной, и каждый овощ имел свой собственный вкус, словно его готовили отдельно. Георг подробно рассказал, что произошло со старшим Хойкеном в отеле. При этом он старался не очень расстраивать Лизель, чтобы она точно представила себе весь ход событий. Вечером она сама поедет в больницу, чтобы отвезти необходимые отцу вещи.

— Ты не заметила, — спросил Георг в заключение, — были какие-нибудь признаки того, что отец плохо себя чувствовал?

— Нет, — ответила Лизель, — ни малейших, но не могу утверждать, что он чувствовал себя, как прежде. Ты же знаешь, это такой человек, который никогда не постареет. Я уже заметила, что он никогда не оглядывается, не говорит о прошлом и не отдыхает, как многие его ровесники, которые только вспоминают свою молодость. Для него есть только будущее, он полон планов, он чувствует и думает, как двадцатилетний юноша, который каждый день начинает жить по-новому.

— Да, верно, он именно такой.

— Однако он находится как раз в том возрасте, когда время бесценно. Я часто сижу здесь и смотрю на наш парк. Все эти деревья и кусты живут и старятся вместе с нами. Я восхищаюсь тем, что они — такие редкие и красивые — из года в год покрываются листьями, которые потом опадают, а весной на них появляются новые. То же самое прячется глубоко в нас. Иногда, когда я сижу здесь одна, я даже начинаю петь. Все это так переполняет меня, что я должна немедленно выплеснуть свою радость. «Никто не слышит тебя, — думаю я тогда, — можешь петь». Но даже если бы меня слышали, мне было бы все равно.

Хойкен не ответил. Сейчас он не хотел ни о чем говорить опрометчиво. «Может быть, эта старая женщина окажется в конце концов единственной, кто будет ухаживать за этим домом и парком, — думал он. — Мы заняты своими делами, кроме того, мы не так энергичны, как отец, мы только прыгаем вокруг и делаем вид, будто придумываем что-то новое. Ничто так не стимулирует работу, как шум, поднимаемый вокруг какой-нибудь новости. Еще до того, как новые книги выйдут из типографии и разойдутся, мы уже думаем о самых новых, утратив связь с предыдущими. Мы связаны с книгами не больше, чем эскиз для обложки или подходящий рекламный девиз». А отец? Он всегда верил в успех своего начинания, верил в свои иллюзии еще больше, и при этом речь шла не о материальной выгоде, а о том, что книга попадет, как он говорил, на пульс времени. Вероятно, отец не мог больше выносить этот дом. Несовременный и молчаливый, он подавлял старика, которому был необходим приток новой и злободневной информации.

— Что ты думаешь о происшедшем, Лизель? Почему он ночевал в отеле? — спросил Хойкен, хотя понимал, что это раскроет ту пропасть, которая лежала между ним и отцом, — он ничего не знал об этих ночах и даже представить себе не мог, что это знали многие.

— Я тоже не знаю, что можно думать, Георг, хотя он не делал из этого тайны. Это началось около двух лет назад. У него была назначена встреча с господином Файлем, а он не хотел принимать его здесь, на вилле. Они встретились в отеле «Соборный», чтобы поужинать. Разговор предстоял долгий, и он решил снять номер. Там ему понравилось, он не любит этот дом, потому что здесь тихо. Отцу нужно было хотя бы немного развеяться, господин Файль помогал ему вносить это разнообразие в его жизнь.

— Файль? Петер Файль заботился о разнообразии его жизни?

— Да. Если хочешь больше об этом узнать, спроси у него. Он все устраивал, билеты в филармонию и тому подобное. Он часто звонил сюда и потом заезжал, чтобы организовать то одно, то другое. Напитки, сигары, а кроме того, акты и другие документы, — твой отец иногда работал там и, по-видимому, встречался с разными людьми. Конечно, я не знаю точно, иногда он случайно называл имя… Например, его агент, ты ее знаешь, я имею в виду ту, которая носит невообразимо короткие юбки и черные чулки в сеточку, как же ее?..

— Ты имеешь в виду Лину Эккель?

— Да, точно. Я уверена, отец часто встречался с ней. Она должна была рассказать ему о Нью-Йорке. Ничего не злит господина Хойкена больше, чем мысль, что в его возрасте он уже не может летать в Нью-Йорк. Нашими лучшими авторами всегда были американцы, так он часто говорил. Ты же знаешь его слабость: со старыми авторами-американцами он может пить, разговаривать и отключаться от всех проблем, только раздражается, когда его спрашивают, каким он видит будущее концерна и издательства. Господин Хойкен очень не любит, да и вообще не хочет говорить об этом ни с кем, только со мной. Мне он часто рассказывал о своих планах, когда мы с ним ели здесь суп или ужинали. Он любил есть на кухне что-нибудь простое и здоровое. Кулинарные изыски он предпочитал в выходные, во время своих тайных ночных отлучек.

Хойкен слушал Лизель как зачарованный. В его голове не укладывалось то, что отец, уже пожилой мужчина, по ночам встречался с какими-то людьми. Георга беспокоил бесконечный оптимизм, который скрывался за этим, потому что он сам в свои пятьдесят два жил так, словно для него все удивительное уже закончилось. Он взял большую суповую ложку и попросил еще тарелку супа. Эти ночные тайны, как их называла Лизель, таили в себе какой-то волшебный соблазн, какой-то дерзкий вызов. Вероятно, они придавали отцу жизненных сил, потому что именно в эти последние два года он был полон энтузиазма и желания жить. Без сомнения, именно хорошее самочувствие и было причиной того, что отец так редко заводил разговор о будущем. Но теперь об этом нужно было говорить, и Лизель понимала это. Хойкена разбирало любопытство. Это было почти физическое чувство — словно колючий пуловер под рубашкой, — которое заставляло Георга вертеться на стуле.

Какое-то время он машинально подносил ложку ко рту, размышляя, что Лизель могла воспринять его заинтересованность слишком прямо. Ему стало легче, когда он заметил, что женщина продолжает говорить:

— Мое отношение, Георг, могу тебе сказать прямо, было всегда ясным, ясным и недвусмысленным. Я всякий раз говорила твоему отцу, что концерн должен перейти старшему сыну, старшему — и точка! Урсула отпадает сразу, в этом мы с ним были единодушны, но сейчас я заявляю это категорически, потому что должна сказать правду. Это не означает, что твоя сестра мне не нравится, она мне и всем нам очень нравится, и твой отец, может быть, привязан к ней больше всего, но такая тяжелая работа ей не по плечу. Она просто сидела бы в своем кабинете в башне концерна и целые дни напролет читала бы прекрасные стихи одного кавказского поэта, которые опубликовала когда-то в трех томах. А Кристоф? Кристоф, я всегда говорила, еще не повзрослел. И как знать, не растратит ли он половину имущества на свои спекуляции с бестселлерами, если возглавит бизнес. Он унаследовал слишком много целеустремленности и смелости твоего отца и слишком мало его мудрости и коммерческой смекалки. У тебя, напротив, эта смекалка есть. Возможно, тебе не хватает настойчивости и смелости. Плохо, что ты никогда не сталкивался с трудностями и, как и твои брат и сестра, был так избалован, что даже не представляешь себе, как сложна жизнь других людей. Ваш отец умел поставить себя на место другого человека, правда, ненадолго, да и терпения у него не хватало, но он разбирался в людях, и это уберегло его от многих ошибок. Ну а ты? Знаешь ли ты людей? Можешь ли ты возглавить правление и вместе с тем внушить всем своим сотрудникам чувство, что ты их понимаешь, а при необходимости даже поддержишь?

Такой поворот в разговоре не понравился Георгу. Он не ожидал, что окажется в центре внимания, а качества его характера будут так подробно обсуждаться. Когда Георг был еще школьником, Лизель иногда начинала придираться к нему, стараясь заставить избавиться от своих маленьких слабостей. К сожалению, мать часто поддерживала ее, потому что сама не могла критически относиться к своим детям и объяснять им их ошибки. Она с удовольствием ехала с ними в город, покупала какую-нибудь обновку, а потом радовалась, глядя, как они из вежливости примеряют новую одежду. «Мама была чудесным человеком, — подумал Хойкен, — но никто из нас не понимал этого при ее жизни». Когда назревала ссора, мать вставала, уходила в свою комнату и, если ей что-то не нравилось, остаток дня никому не показывалась на глаза, а вечером шла в театр одна. Она не выносила скандалов, никогда их не устраивала, молча терпела все, что позволял себе отец, не считаясь с ней, пока чаша ее терпения не переполнилась и она не исчезла навсегда. Такого тонко чувствующего человека, как мать, он уже никогда не встретит. Отец после ее смерти был так подавлен, что потерял былую самоуверенность. Тогда у него и случился первый инфаркт.

— Извини, — сказала Лизель, — я не хотела тебе этого говорить. Это были просто мысли вслух. В конце концов, я очень привязана к концерну, ведь он является детищем твоего отца, делом всей его жизни.

«Делом жизни, — подумал Хойкен, — хорошо сказано. В этом слышится что-то грандиозное, возвышенное, торжественное».

— Нет, нет, ты не должна извиняться, — сказал он, — я рад, что мы заговорили об этом. Однако заговорили слишком поздно.

— Да, это верно. Слишком поздно мы вспомнили о подобных вещах. Твой отец откладывал эти разговоры, чтобы выиграть время. Он хотел увидеть, на что вы способны, и, конечно, хотел остаться самодержцем, потому что плохо представлял себе, как будет делить свое богатство с кем-то еще. Но он, по крайней мере, ничего не выпускал из виду и наконец принял необходимое решение.

Хойкен снова не ответил. Слово «решение», которое произнесла Лизель, эхом отозвалось в его душе. Он сразу почувствовал, что оно связано с чем-то неприятным. Возможно, речь идет о юридически оформленном завещании, которое (Георг был в этом уверен) только осложнит всем жизнь. Он скомкал свою салфетку и бросил ее на стол рядом с тарелкой. Как всякий раз, когда Хойкен старался внутренне защититься от чего-то, он откинулся на стуле и скрестил руки на груди. Еще ни разу в его присутствии отец не объявлял своего окончательного решения. По-видимому, только с Лизель он чувствовал себя достаточно свободно для того, чтобы произнести вслух это тяжелое слово, которое обдумывал годами.

— Хочешь знать, как выглядит это решение? — спросила Лизель, глядя в упор на Георга.

Он не знал, что ему ответить: «Да, я хочу услышать, потому что хочу наконец знать ответ» или «Нет, не хочу ни в коем случае, потому что не хочу узнать что-нибудь плохое». Если Лизель говорит о решении, значит, отец не считает его своим преемником, потому что в таком случае не нужно было бы принимать никакого решения. Оно напрашивалось бы само собой и было бы простым и понятным, таким, каким Хойкен часто видел его в своих мечтах — гладким, плавным переходом без потрясений и вопросов.

Его напряжение становилось невыносимым. Георг встал и подошел к окну, чтобы посмотреть на парк. Вот уже много лет никто не осмеливался потребовать от отца ясного ответа. Долгие годы руководство всего концерна — члены его правления, руководители издательств и сотрудники — увиливало от решения этой проблемы. Как Парсифаль[8], Георг боялся задать вопрос, а потом кружил по Граалю[9], все больше теряясь из виду. Но сейчас он сидит на кухне родительского дома, чтобы, как в детстве, поесть овощного супа, и не может понять, как он мог так долго сдерживаться и терпеть, почему допустил, что его заставляли униженно ждать, почему ни у кого не хватило мужества восстать против деспотизма отца и потребовать ясности.

— Не говори загадками, Лизель, — сказал Хойкен, продолжая смотреть на парк, — ты отлично знаешь, что только нервируешь меня своими намеками.

— Да, Георг, думаю, что так, и признаюсь, мне это даже немного приятно. И знаешь почему? Потому что я никогда не понимала вашего отношения к этому. Я расцениваю вашу сдержанность как трусость. Нужно было уже давно набраться мужества и потребовать, чтобы отец ясно высказался о будущем концерна. Но вы молчали, думая, что этот вопрос разозлит отца. Почему? Боялись рискнуть? Того, кто на это осмелится, я стану уважать, даже если это будет стоить ему причитающейся доли наследства. Когда-нибудь я должна была тебе в этом признаться.

— Хорошо, Лизель, я тебя понял. Сейчас я не хочу отвечать, хотя мне есть что сказать в свою защиту. Скажи лучше, какое решение принял отец? Нечестно с твоей стороны так долго держать это в секрете.

— Он ничего не скрывает. Такие люди, как твой отец, ничего не скрывают, ты должен это знать. Такие, как твой отец, просто думают и решают. Он предоставил вам троим право самим принимать решение.

Хойкен сощурил глаза. В вечернем сумраке старые лиственные деревья в самом конце парка были плохо видны, их выцветшие золотистые и бурые листья на фоне темно-зеленых сосен выглядели, словно палитра художника. Казалось, большие газоны были покрыты сырым изумрудным мхом. Георг и сейчас еще помнил, где находится ручей, который тянулся через весь парк к бассейну с кувшинками. Теперь деревья стали гораздо выше, чем тогда, во времена его детства. Они рядами окружали газоны, как ажурная рама, отчего создавалось впечатление, что весь пейзаж является театральной декорацией. Несмотря на некоторые перемены, места, которые Георг видел еще мальчишкой, одно за другим возникали в его памяти. В этом было что-то жуткое, словно он никогда не покидал родного дома и часть его души все время жила здесь и ждала его возвращения, и было абсолютно естественным снова войти сюда и вернуться к играм и старым порядкам прошлого… Вот зазвучал колокол в соборе Святой королевы Марии, и он с братом и сестрой идет в церковь… Вечереет, и Лизель спускается в сад, чтобы позвать их к ужину… Пес поранил лапу, и они с Кристофом несут его в дом…

— Ну что? — спросила Лизель. — Ты не понял, что я тебе сказала?

Хойкен засунул руки в карманы брюк, повернулся к ней и прислонился к окну. Сейчас в нем было что-то от того долговязого мальчишки, который читал книги Сэлинджера и всех этих пытливых, безумных американских авантюристов.

— Я слышал, Лизель, — ответил он и вдруг вздрогнул, как ошпаренный, как бывало с ним в юности, — я слышал. Отец предоставил нам самим решать, подумать только. Но как мы должны это сделать? Бросать кости? Или обратиться к звездам?

— Вы должны голосовать, — произнесла женщина, — я могла бы подарить вам избирательную урну.

— Большое спасибо, Лизель, ты очень щедра. Кому пришла в голову эта идея? Если мы проголосуем, судьбу концерна решит Урсула, это ясно. Тот, кому Урсула отдаст свой голос, и будет преемником отца. Ведь никто не поверит, что Кристоф отдаст мне свой голос или я отдам ему свой.

— Как знать? Кто может поручиться? Очень может быть, и на то всегда найдутся причины, чтобы один из вас проголосовал за другого или даже за Урсулу.

— Боже мой, Лизель, это же подло, это означает, что двое из нас должны объединиться против третьего.

— Возможно, твой отец именно этого и хотел. Сейчас он ждет от вас твердости. Кто хочет управлять концерном, тот должен уметь добиться этого, даже за счет своих братьев и сестер. Со мной он такой план не обсуждал. Он хочет, чтобы вы сами договорились между собой. Как вы будете это делать, решать вам.

Хойкен отошел от окна, взял стакан и пошел к мойке, чтобы набрать воды. Он выпил ее залпом и поставил стакан на место, затем вышел из кухни, прошел гостиную, открыл стеклянную дверь в сад и сделал несколько шагов. Над парком сеялся мелкий, будто влажная сетка, почти незаметный дождик, но это не заботило Георга, наоборот, дождь должен был охладить его голову. То, что от него требуют обставить своих брата и сестру, чтобы хотя бы один из них не чувствовал себя опозоренным, было не самым страшным. Борьба троих друг с другом — пожалуй, самая тяжелая задача, какую можно перед ними поставить. Фронты могут непрерывно меняться, и соответственно двое будут тайно объединяться против третьего. В таком случае волей-неволей будешь пользоваться наглыми и коварными приемами. Некоторым особо изобретательным методам Хойкен научился на курсах менеджеров в США, где в разделе о стратегии поведения говорилось о тактике ведения войны «чистыми руками».

Он осторожно коснулся дерна на лужайке. Георг никогда бы не поверил, если бы ему сказали, что об этой тактике ему придется когда-нибудь вспомнить. Тогда это показалось бы забавным, но сейчас ему было не до смеха. Он не двинется с места, не обдумав заранее каждый шаг. Плохо только, что все это требуется от него именно сейчас, когда он чувствует себя уже не таким сильным и уверенным, как раньше, и иногда бывает слабым и уступчивым. Внутренний голос подсказывал Георгу, что именно болезнь, сломившая отца, вытащила его из привычного оцепенения. Казалось странным, что этот дом и сад он уже не воспринимает как что-то чужое и ненастоящее. Наоборот, ему вдруг очень захотелось жить в этом доме. Он бы все здесь обновил и изменил. Раньше ни о чем таком Хойкен не думал. Возможно, так он отреагировал на то, что утром место отца оказалось не занятым. Место, которое Георг, не желая сознаться себе в этом, уже давно хотел занять. Он знал, что это зреет в нем, что он неосознанно старается удержать это в своих руках.

Как хотелось ему сразу что-нибудь предпринять! Он снова позвонил в клинику и немного поговорил с Лоебом. Тот, по-видимому, был удовлетворен состоянием отца, но так обильно пересыпал свою речь профессиональными терминами, словно имел дело с иностранцем и должен был произвести впечатление. По крайней мере, профессор разрешил навестить отца завтра утром. В конце разговора Хойкен почувствовал облегчение: сегодня он не должен ехать в клинику еще раз.

Он долго брел под дождем. Сейчас ему нужно было немного тишины, чтобы все, о чем он сегодня узнал, пропустить через себя. Георг хотел побыть один, совершенно один. Было бы прекрасно, если бы он мог уединиться. Войдя в дом, Хойкен остался стоять, поискал на дисплее своего мобильного номер и набрал его.

— У вас есть свободная комната? — спросил он. — Я приеду.

Когда женский голос ответил, что его ждут через двадцать минут, Георг глубоко вздохнул и вошел в дом.

Лизель стояла в гостиной, он видел ее в освещенном окне, пока медленно шел через парк.

— Кристоф звонил, — сказала она. — Он уже пытался найти тебя в офисе. Я должна тебе передать, что завтра он приедет в Кёльн, и Урсула тоже. Он спрашивал, будет ли у тебя время, он приглашает пообедать втроем в ресторане.

Хойкен кивнул, будто ждал именно этого. Дело принимает серьезный оборот. На сцене — чтобы попытать счастья — появляется его жизнерадостный младший брат, а в его кильватере идет Урсула, соображения и планы которой Георг видит насквозь.

— Мы могли бы пообедать у нас, — ответил он спокойно и в ту же минуту представил, как они вместе сидят в столовой дома в Роденкирхене и вяло разговаривают. Кристоф бросит пару язвительных замечаний по поводу кулинарного искусства Клары, Урсула будет его приструнивать и твердить о том, что перед едой следует выпить стакан теплой воды. В этом общении будет что-то неприятное, наигранное. Они будут долго ходить вокруг да около, скрывая желание задать главный вопрос, а потом будет уже слишком поздно для того, чтобы все обсуждать и вдаваться в детали.

— Кристоф настаивает на ресторане, — сказала Лизель. — Он сам подчеркнул, что хочет хорошо поесть и не в домашней обстановке.

— Это на него похоже, — заметил Георг. — «Хорошо и не в домашней обстановке».

— Он передал тебе, что сам зарезервирует места.

— Да, Лизель, хорошо, я понял. Кристоф велит передать, подчеркивает, настаивает, не спросив, разумеется, мнения остальных.

— Кристоф сказал, что Урсула согласна, по-видимому, он ей уже звонил.

— Отлично! Теперь наш младший брат еще заставит нас расположиться в том ресторане, который сам выберет.

Хойкен пошел к гардеробу и взял свое пальто. Когда он вернулся в гостиную, Лизель все еще стояла там. Он удивился, заметив, что глаза ее подозрительно блестят, и понял, как трудно ей было все это время скрывать свои чувства, наверное, теперь у нее нет больше для этого сил. Георг наклонился и поцеловал ее в правую щеку, чувствуя сильный запах супа, как будто он впитался в ее кожу и уже начал там разлагаться.

— Он не умрет, — прошептала Лизель, — я совершенно точно знаю, что он не умрет.

Хойкен выпрямился и стал застегивать пальто.

— Нет, Лизель, — ответил он, — отец не умрет. Конечно, нет.

Он поднял воротник, еще раз обнял женщину, пообещал позвонить на следующий день и вышел из дома.

9

Через двадцать минут Георг припарковал свою машину возле Рудольф-плац. Дождь все еще моросил. Хойкен прошел метров сто и свернул в узкий извилистый переулок. Он направился к зданию, которое из-за скромной витрины выглядело как маленькая лавка. Здесь был простой, расшатанный прилавок, на котором лежал какой-то товар. Георг открыл узкую дверь и вошел внутрь. Слева, из подвала, куда вели ступеньки, на него пахнуло удушливым паром. Услышав звонок, в прихожей появилась молодая женщина. Хойкен видел ее, он видел ее здесь уже много раз, но не знал, как ее зовут, а она не имела ни малейшего понятия, с кем имеет дело. Женщина была одета в легкие голубые брюки и белую рубашку с очень тонкими бретельками. Ее обнаженные руки и плечи были покрыты сильным ровным загаром, что говорило о том, что она недавно отдыхала где-то на юге. Георг представил ее на пляже, занятую всю первую половину дня одним-единственным коктейлем. Безобидная быстрая рыбка, которая подглядывает из укромного уголка за всеми изо дня в день и ни к кому не идет в сети.

Она слабо улыбнулась ему, пододвинула бланк, и Хойкен подписал его, как всегда, почти не читая о том, что клиент не страдает болезнями сердца, не состоит на учете у врача и не пил сегодня алкоголь в большом количестве. «Вся прелесть, — подумал Георг, — заключается не только в том, что можно вдруг решить позвонить и заскочить сюда просто, безо всяких принадлежностей, но и в том, что здесь можно хорошо укрыться от всех посторонних раздражителей».

Молодая женщина пошла вперед, он следовал за ней вниз по узкой лестнице в подвал. Хойкен испытывал уже знакомое чувство отрешенности, которое всегда появлялось у него, когда он шел по слабо освещенному коридору, потому что с каждым шагом помещение все больше походило на бордель.

Они вошли в тихую комнату, в которой стояли две большие тахты и журчал фонтан. Потом дверь открылась и в нее скользнула молодая женщина в голубых брюках и белой сорочке на бретельках. Хойкен очутился в маленькой, жарко натопленной каморке Центра развлечений.

Возле гардероба, когда они стояли рядом, очень близко друг к другу, Георг старался не смотреть слишком пристально на ее обнаженные кремовые плечи. Пока он снимал пальто и вешал его на крючок на двери, женщина вынула из шкафа стопку свежих полотенец. Хойкен не хотел раздеваться дальше, пока она находилась так близко. Ситуация стала бы неловкой и неприличной, он понял это, ощутив теплый запах ее тела, от нее пахло орехом. Когда женщина наклонилась, чтобы уложить полотенца на полку, он заметил, как из-под внезапно сползшей бретельки показалась ее острая ключица. Чтобы дать ей время убрать в комнате, Георг извинился и вышел в коридор. Туалет был напротив. Он ощутил острое облегчение, когда закрыл за собой дверь и никто не мог видеть, как он полощет раковину писсуара тонкой светло-желтой струей.

Когда он вернулся в жаркую комнату, молодая женщина, к счастью, исчезла. Он сразу стал раздеваться, хотя его не покидало чувство, что за ним тайно наблюдают. Возможно, из-за этого Хойкен тщательно и очень медленно укладывал каждую вещь, однако потом быстро отправился в душ и, пока стоял под тугими струями воды, неотрывно смотрел на большой овальный резервуар, который заполнял тесное помещение почти полностью. В целом он выглядел как огромное зеленоватое яйцо динозавра, чья верхняя часть была похожа на широко открытую пасть. Хойкен закрутил кран, поднялся и, пригнувшись, вошел в эту пасть, повернулся, сел в теплую, налитую до бедер воду и дернул занавеску, которая опустилась, издав резкий щелчок. Он вытянулся и сразу почувствовал, как вода, тяжелая, почти маслянистая от растворенной в ней соли, словно выталкивает его тело. Георг почувствовал легкость и радость, как будто он парит в космосе, потому что внутри закрытого резервуара было почти темно. Одновременно он услышал звуки льющейся откуда-то музыки. «Это, собственно говоря, и не музыка, — думал Хойкен, — это скорее похоже на широкую, медленную звуковую волну, словно бьют в огромный барабан». Звуки ударов заполняли все пространство, постепенно затихая. Все это не имело никакой мелодии и, тем более, никакого ритма, словно чистый космос, эти звуки падали, словно космические капли с воображаемой небесной высоты.

Он лежал на спине, плотно прижав руки к своему телу. Эта поза всегда напоминала ему древнегреческие скульптуры юношей с их холодными улыбками. У него было что-то от их застывшей прочности, но вскоре это должно было измениться. Затылок Хойкена касался подставки, а тело было почти полностью покрыто водой, только член иногда ненадолго всплывал во всей своей упругой непринужденности, похожий на плотный, ороговевший нарост на коже купающегося бегемота. Георг закрыл глаза и расслабился, вокруг него был полумрак, а где-то в глубинах его подсознания открывалось маленькое светлое окошко.

В первые минуты он сосредоточился на музыке и попробовал освободиться от калейдоскопа событий прошедшего дня. Было хорошо оттого, что он почувствовал благотворную легкость тела, вялые покачивания рук, слабые волны на поверхности воды, пробегающие вдоль спины до самых ног. Ералаш в голове Хойкена, казалось, медленно утихал, и приглушенные одноцветные пятна мыслей бледнели. На темно-сером экране его сознания они всплывали как широкие, трепещущие на ветру полотна, которые от успокаивающего музыкального ритма натягивались и сразу же расслаблялись, расслаблялись и снова натягивались.

Казалось, его тело постепенно теряет размеры и вес и с каждой минутой все больше превращается в маленькую икринку, которая беспорядочно движется в околоплодной жидкости. Давно позабыт внешний мир. Он еще заметен, но только когда меняет свои краски — вспыхивающие и снова затухающие, которые светятся все ярче и в конце концов полностью подавляют ощущение времени.

В свое первое плавание Хойкен отправлялся со страхом. Он напряженно выпрямлялся в воде и вглядывался в крышку бака, в которой отражался, разбиваясь на светящийся орнамент из линий, танцующий на воде свет. Теперь Георг научился получать удовольствие от перехода во внутренний мир картин и звуков, плавно скользя в лабиринтах времени. Магия составления фильма давала ему острое наслаждение. В его памяти возникали отдельные тревожно мерцающие кадры, рассеянные в темноте проектором машины времени. Сначала Георг узнавал портреты, овальные миниатюры, фасады трехэтажных домов в извилистых переулках, маленькие, словно в кукольном домике, комнаты и спальни. Блуждающая камера наблюдала за всем этим сверху, а потом неожиданно устремлялась внутрь осматривать интерьер. Конечно, Хойкен не знал точно, что он видит. Фильм начинался спонтанно и дрожащими сменяющими друг друга кадрами напоминал немые фильмы прошлых лет, которые Георг просто обожал.

Этот фильм Хойкен собрал из фотографий старой хроники концерна. Здесь были иллюстрации, взятые из богато оформленного издания, которое он часто перелистывал еще ребенком. Хроника начиналась в начале девятнадцатого века биографией одного из его предков, у которого был книжный магазин в Кёльне. Позже он превратил его в небольшое издательство и добавил к нему выпуск газеты. Этот предок считался основателем фамильного дела, хотя его младший брат тоже основал такой бизнес, но только в Лейпциге. Недовольный тем, что лавры достались не ему, младший брат переименовал издательство, убрав из названия их фамилию, чтобы ничего не напоминало ему о семье.

Несмотря на эти недоразумения, Кёльн и Лейпциг долгое время оставались издательскими центрами, которые описываются сейчас как простые, обычные конторы. Только в конце столетия вместо них появились большие здания с богатыми офисами. Мальчишкой Хойкен всегда удивлялся, как такое огромное количество людей находило в них работу. Но самое яркое впечатление на Георга производил кабинет его деда, со всей его помпезной старинной роскошью. Массивный овальный стол, который Хойкен видел на фотографиях, до сих пор стоял в кабинете его отца. Согласно фамильной легенде, за этим столом сидели знаменитые писатели, такие как Ибсен, Стриндберг или Герхард Хауптман. В наши дни к такой реликвии подводили писателей вроде Ханггартнера, чтобы позволить им хоть на пару часов приобщиться к звездам.

Он дрейфовал в темноте все дальше и дальше. Разрозненные дрожащие кадры сливались в струи и потоки. Было странно оттого, что постепенно они затягивали его в свой мир. Георг начинал смотреть на все глазами своего деда со старой литографии. Казалось, что это он идет по старому зданию издательского дома, смотрит в окно на безлюдную улицу, вдоль которой спешат одинокие фигуры мужчин в шляпах и развевающихся плащах. Все они напоминали Хойкену Франца Кафку. Он любил это объемное кино и совершенно точно помнил волшебную смену кадров, иногда даже предвидя их последовательность. Георгу нравилась мучительная неторопливость и повторяемость подобных снов, они действовали как легкий чарующий дождь, состоящий из картинок, которые менялись, словно в калейдоскопе.

Иногда картинки собирались в стаю и куда-то улетали одна за одной. Это напоминало Хойкену течение Рейна. Картинки сливались в тонкие струйки, которые блестели синими и зелеными красками и при долгом рассматривании околдовывали Георга так, что он уже не мог оторвать от них своих глаз. Удивительно — во время этого созерцания ничто не пугало его, не казалось отталкивающим или уродливым. Наоборот, все это внушало ему мысль о гармонии, которой он не мог достичь. Со временем картинки становились ярче и солнечнее, и вещи были при этом такими, как есть — простыми и честными, каждая на своем месте, с которого они начинали короткое путешествие в этом пленительном потоке воспоминаний.

Хойкен больше не думал о каком-то конкретном времени и пространстве, и вот уже события этого дня остались далеко позади. Его тело успокоилось и почти не реагировало на внешние раздражители, он дышал очень ровно и медленно. Наконец исчезли и картинки, и цветные полосы, которые напоминали ему блестящие воды Рейна во время заплывов на каноэ в годы его юности… наконец густая тьма постепенно превратилась в лучистое сияние, яркость которого затем снова померкла, однако через какое-то время достигла приятной гармонии.

Глухой продолжительный сигнал возвестил о том, что сеанс окончен. Хойкен еще какое-то время продолжал парить, потом открыл люк и вышел из резервуара. Его движения теперь казались ему ужасно замедленными, словно он вообще не сможет вернуться к прежнему, привычному для него состоянию. Георг тщательно смыл под душем соль со своего тела, вымыл волосы, потом немного посидел на деревянной полке и вытерся полотенцем досуха.

Он оделся и перед тем, как выйти, еще раз огляделся. Вода из бледно-зеленого яйца уже давно вытекла, его пустое пластиковое нутро казалось ему сейчас простым и обычным, как будто это была брошенная игрушка. Хойкен быстро закрыл за собой дверь, миновал две тахты и журчащий фонтан, поднялся по ступенькам наверх, к стойке, где его уже ждала молодая женщина, и перебросился с ней парой слов.

Когда он покидал плавательный центр, дождь уже кончился. Георг сделал несколько шагов и остановился. Все пойдет сейчас слишком быстро, а он не хотел поступать необдуманно и приспосабливаться к такой скорости. По дороге к месту парковки Хойкен смотрел под ноги. Сев в машину, он тут же сменил CD и сделал громкость чуть больше. Стереозвук, который напоминал барабанные удары и звучание бьющихся друг о друга кружек, снова рассыпался как мелкий дождь. Георг включил зажигание и, не раздумывая, двинулся в путь. Через десять минут он был уже в отеле «Соборный».

10

Перед тем как войти в номер, который еще утром занимал его отец, Хойкен на мгновение остановился. Ему хотелось, чтобы в комнате было уже убрано и ничего не напоминало об утреннем беспорядке. Он осторожно открыл дверь и медленно вошел в тихое помещение. Георг облегченно вздохнул, увидев, что в комнате идеальный порядок, а на столе и стульях нет никаких вещей. Узкие гардины, за которыми в холодных, ослепительных лучах солнца виднелась южная стена собора, были задернуты. Широкая кровать аккуратно, без единой складки, накрыта покрывалом. Письменные принадлежности, в беспорядке лежащие на столе утром, теперь были тщательно сложены. Стопка книг, газеты, пара блокнотов и подставка — сооружение из трех частей, похожее на маленький алтарь, — только это напоминало о том, кто вчера был хозяином номера.

Хойкен заглянул в шкаф. Одежда отца была теперь размещена так, что места и для вещей Георга оказалось достаточно. Ванная комната тоже была тщательно убрана: выставка «4711» турецкого золота отражалась в протертом зеркале, а все полотенца заменили.

Та педантичность, с которой была сделана уборка, вызвала у Хойкена хорошее настроение. С одной стороны, все ненавязчиво напоминало об отце, с другой же стороны, для нового клиента было достаточно места. Соотношение казалось Хойкену идеальным, и он был готов прямо сейчас жить в номере. Он раздвинул шторы. Пейзаж за окном словно приблизился и стал частью комнаты. Близость собора ощущалась так ясно, словно стекла большого окна и дверей были увеличительными. Георг начал раздеваться перед дверью, ведущей на совсем крошечный, узкий балкон. Он с наслаждением, небрежно и не глядя, бросал одежду на стоящий позади диван. Обладатель хорошего зрения мог бы сейчас увидеть его с площади перед собором и расценить это как эксгибиционизм, но Хойкен просто позволил своему нагому телу немного свободы и воздуха после благотворного сеанса.

Он ухмыльнулся, а затем направился к мини-бару, достал маленькую бутылку шампанского и налил его в бокал, который поставил вместе с бутылкой на ночной столик возле кровати. Потом откинул покрывало, достал из пиджака записную книжку отца и с наслаждением улегся в постель. Георг сделал глоток, прохладная жидкость медленно растеклась по языку. Шампанское разочаровывало его почти всегда, и почти всегда он думал, что откупорил не ту марку. Однако что-то в этом было. Отец всегда заказывал «Roederer Cristal» и, сообразно своему извращенному пристрастию к «Champagner-Rose», иногда даже «Rose Veuve Cliquot». Возможно, он должен просто подражать отцу. В конце концов, ему уже пятьдесят и он уже мог хотя бы частично копировать вкусы отца, вместо того чтобы, как раньше, подчеркивать разницу между ними.

Хойкен принялся медленно перелистывать календарь и исследовать многочисленные заметки о встречах. Буквы ПФ появлялись действительно очень часто, наверное, неплохо было бы завтра снова встретиться с Петером Файлем и рассказать ему кое-что о ночных вылазках отца. Много раз встречались инициалы ЛЭ, Лина Эккель, с ней он тоже должен как можно скорее договориться о встрече. Нужно выяснить, что означает пометка Кип, которую Георг нашел сегодня утром на одном листке, а сейчас — в календаре под числом следующей пятницы и с вопросительным знаком.

Он допил свой бокал и налил себе второй. Такого дня, как этот, Георг не мог припомнить. Во всяком случае, сегодня он отбил все удары. Вечер только начинается, а он уже лежит здесь, более-менее спокойный и с легкостью на душе. В этой комнате он начинает понимать то, что случилось. Хойкен почувствовал прежнюю уверенность. Если бы он допил второй бокал, эта уверенность перешла бы в ощущение собственной силы, и тогда он мог бы попытать счастья и позвонить Вильгельму Ханггартнеру.

Он выключил свет и голый снова подошел к окну. Внизу, на площади, ходили группки из трех-четырех человек в тех торжественных, плохо сидящих вечерних нарядах, которые эти люди, наверное, считали праздничными. Георг терпеть не мог, когда пожилые женщины надевали туфли на высоких каблуках, повисали на мужчинах в шерстяных пальто и шли, как парочка пингвинов, через площадь в филармонию, чтобы в течение двух или даже трех часов мучительно слушать симфонии Берлиоза или других почтенных классиков. Он засмеялся и громко напел какой-то мотив, подражая кларнету. Шампанское начинало действовать, и вид спешащих через площадь по своим вечерним делам прохожих веселил Георга. Он вдруг вспомнил, что находится в центре старого римско-католического Кёльна, который в прошлом имел форму квадрата. Восточная стена города проходила прямо за собором, недалеко от Рейна.

Итак, в этом легендарном месте с подземными каналами и ходами находилось таинственное пристанище его отца. Должно быть, старик так же стоял вечером у окна в предвкушении ночи. Во всяком случае, Хойкена возбуждал этот вид и мысль о том, что он может смешаться с этой фланирующей праздной толпой. Он чувствовал свое возбуждение по усиленной пульсации крови, наполнявшей его член и придававшей ему ощутимую тяжесть.

Через несколько минут Георг отошел от окна, чтобы допить шампанское. Потом он отправился в душ, захватив с собой белый махровый халат. Снимая халат с крючка, Хойкен вспомнил, что отец уже пользовался им. Значит, халат они не поменяли. Иначе когда бы он успел так пропитаться запахом «4711»? Георг прижался лицом к махровой ткани и понюхал. Действительно, эта белая интимная одежда впитала любимый аромат старика. Хойкен надел халат, завязал пояс, достал телефон и календарь отца, а затем сел в просторное кресло за письменным столом. Отыскав телефон Ханггартнера, Георг набрал номер, подумав о том, чтобы включить лампу, но решил остаться в темноте. Пока в телефоне слышались гудки, он опять посмотрел в окно. Его внимание привлекли три бронзовые двери южного портала собора. В них было что-то необычное. Хойкен заметил, что на них не было нескольких мотивов раннего Бойса, или он что-то перепутал, и в начале пятнадцатого века Бойс только помогал своему учителю Матарею в его работе? Он вдруг вспомнил картину пылающего Кёльна. Это воспоминание вдруг так взволновало Хойкена, что он был вынужден оторвать взгляд от зеленоватых блестящих дверей. В этот момент в трубке послышался голос Ханггартнера — глухой и печальный, как Георг его себе и представлял.

— Добрый вечер, Вильгельм, это Георг, — Хойкен слушал себя, он говорил тихо, будто комментировал конные скачки с препятствиями по третьей программе. — Не хочу тебя беспокоить, я только сейчас из клиники.

Ханггартнер ответил не сразу. Хойкен пытался сообразить, почему он молчит. Возможно, он привыкает к его тихому голосу или как раз сейчас ужинает с женой.

— Я не вовремя, Вильгельм? — спросил Георг.

Наконец Ханггартнер ответил:

— Нет, ты нисколько не побеспокоил меня… никоим образом… ни в малейшей степени.

Хойкен облегченно вздохнул — поток слов, журчащий и рокочущий, струился по-прежнему. Однако, чтобы он не перешел в бесконечный разговор, Георг решил как можно чаще прерывать собеседника.

— Я стою сейчас прямо у входа в клинику, Вильгельм, поэтому говорю так тихо. Надеюсь, ты меня хорошо слышишь. В конце концов, не обязательно кому-то слышать то, что я хочу тебе сказать.

— Я отлично тебя понимаю, Георг, к счастью, я еще не глухой. Как себя чувствует твой отец? Как он? Сегодня утром старушка Цех напугала меня до смерти, когда позвонила и рассказала…

— Я знаю, Вильгельм, — сказал Хойкен, продолжая свою тактику. — Минна сразу сообщила мне о том, как ты был потрясен. Это я попросил ее проинформировать тебя в числе первых.

— В числе первых? Но почему?

— Я подумал, что в первую очередь мы должны были довериться тебе.

— Очень приятно слышать. Все, что ты говоришь, Георг, я ценю. Меня радует, что старики еще играют какую-то роль и…

— Это случилось сегодня рано утром, Вильгельм, думаю, Минна рассказала тебе все подробности.

— Да, она изложила все в общих чертах, хотя мне, конечно, хотелось бы отдельно и поподробнее услышать, как…

— Для меня, Вильгельм, это был самый кошмарный день в моей жизни. Сегодня я уже трижды побывал в клинике, но только вечером мне разрешили ненадолго увидеть отца. — Хойкен сделал паузу. Из-за алкоголя он говорил быстрее, чем обычно. Старик часто говорил, что следует всегда владеть собой, когда пьешь, а умение вовремя остановиться является важнейшей чертой хорошего издателя. Раньше Георг не обращал внимания на эти советы, считая, что отец нахватался этого во время своего пребывания в Америке, но сейчас считал слова старого Хойкена неопровержимой истиной, которую когда-нибудь следует запечатлеть чугунными буквами на здании, построенном в его честь.

— Связь в порядке, Вильгельм? — он опять включился в разговор, когда Ханггартнер, удивленный паузой, уже не ждал ответа.

— Да, Георг, я тебя хорошо слышу, связь просто отличная…

— Прекрасно, Вильгельм, я рад. О чем я говорил? Я не могу сейчас вдаваться в подробности, ты понимаешь, дело не в них вовсе, наоборот, в такие тяжелые часы и минуты следует уловить суть, говорить по существу.

— Да, Георг, конечно, я тоже вижу, что…

— Два понятия являются наиважнейшими, Вильгельм, я назову их: одно — непрерывность и другое — надежность. Непрерывность и надежность — вот о чем говорил со мной отец, потому что, ты понимаешь, ничто не мучает его сейчас так, как мысль о том, что все наше дело может остановиться. «Этого нельзя допустить, Георг, — твердил он мне все время, — этого нельзя допустить».

Хойкен опять немного помолчал, размышляя, насколько это подействовало. Небольшая пауза заставляет слушающего испытывать волнение, а говоривший при этом берет инициативу на себя и руководит разговором. Хойкен в его теперешнем состоянии мог говорить часами, не задумываясь над тем, что говорит. Ему только нужно быть осторожным и четко произносить слова, чтобы вместо «неизменность» не брякнуть «низменность». Один-единственный такой промах, и разговор утратит свою патетику. Георг еще помнил курьезный случай, который произошел с ним на презентации одной книги. Тогда, насладившись всего лишь одним бокалом шампанского, он в своей речи обмолвился и вместо «смелый эксперимент» сказал «смелый сексперимент», за что был тут же наказан злорадным хохотом насмешников.

Хойкен сделал глубокий выдох. Сейчас, когда почва подготовлена, он должен заложить первый кирпич.

— Я несколько раз разговаривал сегодня с Лоебом, Вильгельм. Он сказал, что сейчас отца следует ото всего, абсолютно ото всего отстранить. Никаких разговоров, никаких контактов, никаких сообщений. Идеально, сказал профессор, было бы сейчас поместить больного в своеобразный вакуум, понимаешь, абсолютный вакуум. Лучше всего было бы создать что-то вроде искусственной комы, глубокого сна, полной отрешенности, чтобы тело получило шанс урегулировать свои проблемы и снова нормально функционировать.

Ханггартнер сделал такой же глубокий выдох. «Этот вакуум, — подумал Хойкен, — заставит его потрудиться. Он наверняка никогда не слышал, что тело следует помещать в вакуум, этого не было в его лексиконе. Теперь он немедленно захочет включить это слово в свой словарный запас и использовать при всяком удобном случае».

— Пока все идет нормально, — Хойкен помедлил и снова понизил голос, чтобы продвигаться к успеху в одной звуковой тональности. — А пока отец болен, возможно, ты можешь оказать нам большую услугу.

— Я? Я смог бы оказать вам услугу? — голос Ханггартнера зазвучал мягче. Стало ясно, что он чувствовал себя польщенным, потому что у него создавалось впечатление, что от него может многое зависеть. Человеку в его возрасте больше всего льстит, когда его о чем-нибудь просят.

— Да, Вильгельм, ты мог бы помочь отцу побыстрее выздороветь. Он просил, чтобы ты приехал послезавтра, как договаривались, и передал мне новую рукопись. Отец уполномочил меня принять ее.

— Он тебя уполномочил? Письменно?

— Письменно — нет, но он благословил меня, ты понимаешь, о чем я говорю. «Вильгельм не сможет нанести нам такой удар, — сказал он. — Иди с ним в его любимый итальянский ресторан, ешь, пей и празднуй передачу его грандиозного романа, и в конце выпейте за здоровье старого Хойкена».

«Сейчас все выплывет наружу», — подумал Хойкен и на миг закрыл глаза, как в дни своего детства, когда он обращался с короткой молитвой к Богу: «Господи, помоги, сделай так, чтобы никто не узнал о моем вранье». Католики для каждой ситуации знают молитву, а в особенно тяжелых случаях спешат на Купфергассе к Плачущей Мадонне и ставят перед ней свечу, от входа сразу налево. Как ни странно, после этого проблема часто улаживается как бы сама собой или просто появляется чувство, что она вдруг стала совершенно неважной. Почему Ханггартнер так долго не высказывает своего согласия? Как быть, если он скажет «нет»? Хойкену не приходила на ум никакая другая приманка, а молоденьких продавщиц книг у него под рукой не было.

— Вильгельм, мне очень жаль, что я ставлю тебя в такое положение, знаю, что утром ты принял другое решение. Я хочу, чтобы ты знал, что я сказал сегодня нашей старушке Цех: «Уважение и еще раз уважение. Я буду уважать любое решение, какое примет Вильгельм. От нас сейчас больше ничего не зависит, наоборот, мы будем ждать до тех пор, пока Вильгельм решит, когда можно будет продолжить работу». Но сейчас вечер, Вильгельм, и я стою здесь, одинокий и в таком жалком состоянии, в каком не был еще никогда в жизни. У меня в ушах все еще звучит слабый голос отца, и я вижу перед собой твоего старого друга, который не в состоянии даже оторвать руку от постели на пару сантиметров.

«Дальше уже некуда, — подумал Хойкен, — более трогательно я просить не смогу».

— Если бы я мог, — наконец раздался в трубке голос Ханггартнера, — если бы я только мог решиться приехать… могу ли я его увидеть? Возможно ли это?

— Отец как раз об этом и просил, чтобы ты зашел к нему, — ответил Хойкен, стараясь подавить ликование. «Пойдите, пообедайте, — сказал он мне, — а потом забегите ко мне на минутку, чтобы я мог пожать руку моему старому другу».

«Этого не будет, дружище, — подумал Хойкен, — но ты приедешь, чтобы лично собрать материал о друге, который попал в больницу. Он будет тебе нужен для нового романа в двести страниц».

— Георг?

— Да, Вильгельм?

— Я думаю, что должен сделать это для твоего отца, я приеду послезавтра.

— Я не настаиваю, Вильгельм, я не стал бы делать этого ни в коем случае.

— Я думаю, что буду считать себя виноватым, если не приеду, — голос Ханггартнера звучал теперь громче. Было ясно, что он решился. Его мозг уже работал в этом направлении: как бы сгустить краски и разукрасить ими трогательную историю. Старик, который спешит в больницу, к постели своего престарелого друга. Известный писатель, который в трудный для его издательства момент положит ему на стол свою рукопись. На стол, за которым уже сидели Ибсен, Стриндберг и умудренный жизнью Герхард Хауптман. Пятьдесят лет жизни писателя и труженика венчает нелепый роман в письмах, посланных по электронной почте, который, однако, критики отметят как сладкое, выдержанное, крепкое вино любви из урожая прожитых лет.

— Твой отец и я, мой милый Георг, — сказал Ханггартнер торжественно, — мы начинали вдвоем, и все эти годы все делали вместе. Были взлеты и падения, но мы всегда переживали их вместе. Сейчас, в конце пути, мы пьем одно и то же вино, одно и то же шампанское, любим одни и те же блюда. Женщины? О женщинах мы не будем говорить. Разве я могу не приехать в Кёльн, чтобы помочь ему? Разве я могу спокойно оставаться здесь, в своей деревне, когда речь идет о жизни и смерти моего друга?

«Сегодня утром, — думал Хойкен, — он, скорее всего, говорил совершенно противоположные вещи, но точно так же громко и взволнованно. Яркий представитель своего поколения, он обожает крайности». И если Ханггартнера сейчас не остановить, он так и будет тараторить без умолку. Еще десять минут такого разговора, и головная боль Георгу обеспечена на весь вечер. Однако Хойкен понимал, что ему есть чему радоваться. Благодаря этому звонку в событиях сегодняшнего дня произошел счастливый поворот, который многое исправил.

Георг несколько раз легонько стукнул телефонной трубкой по столу, потом медленно провел ею по махровой ткани халата и придал своему голосу оттенок того беспокойства, которое он сегодня утром испытал на собственной шкуре:

— Вильгельм, Вильгельм, я тебя плохо слышу! Что-то стряслось с батарейками, и эта дурацкая штука испускает дух…

Хойкен замолчал, Ханггартнер, казалось, тоже прислушивался. Георг покатал трубку по столу, словно раскатывал тесто.

— Здесь какие-то помехи, Вильгельм, поэтому я буду прощаться. Жду тебя послезавтра. Это будет великий день, Вильгельм. Вильгельм?!. Аккумулятор совсем сел. Я прощаюсь, наша старушка Цех завтра позвонит тебе еще раз. Скажи ей, когда прибывает твой поезд, я обязательно встречу тебя на вокзале.

Он услышал, как где-то далеко Ханггартнер сказал: «Прощай, Георг, прощай». Это напомнило Георгу колыбельную песню, которая звучала все тише и тише и наконец совсем смолкла. Он остался сидеть, но через секунду вскочил и несколько раз ударил кулаком по столу, чтобы освободиться от сковавшего его напряжения. Ему удалось это, и даже легче, чем он сам себе представлял! Чтобы отметить успех, Хойкен снова открыл мини-бар. К счастью, там стоял целый ящик таких же бутылок шампанского. Обслуга продолжала исправно доставлять их, как будто отец все еще распоряжался здесь.

Хойкен налил себе бокал и, чтобы насладиться сегодняшним успехом, сделал еще несколько телефонных звонков. Ничто не могло испортить сегодняшний вечер, он знал это. Он чувствовал себя сильным. Георг поговорил пару минут с Петером Файлем и договорился с ним о встрече. Он послал Минне Цех сообщение об изменениях в настроении и планах Ханггартнера и в заключение побеседовал с Линой Эккель, которая держала его в курсе профессиональных новостей.

— С Ханггартнером? Ты сейчас разговаривал с Ханггартнером?

— Десять минут назад. Он приезжает послезавтра сюда, чтобы передать свою новую рукопись.

— Поздравляю, дорогой! Знаешь, что он еще вознамерился сделать?

— Нет. Говори же, что он задумал.

— Он планирует устроить выставку дневников своих прошлых лет.

— Ты серьезно?

— Абсолютно, потому что ничего не обходится без своей противоположности.

— Что? Что за чепуху ты говоришь?

— «Ничего не обходится без своей противоположности» — так будет называться выставка.

— Лина, прошу тебя. Это, должно быть, шутка?

— Нет, нисколько. Просто яркий немецкий язык Ханггартнера.

Когда Хойкен немного успокоился, он почувствовал себя таким опустошенным, что его даже не смешило воспоминание о разговоре с Линой. Чтобы отвлечься, он включил телевизор и лег на кровать. Петра Герстер как раз рассказывала о сегодняшних новостях. Она смотрела на него своими большими глазами так наивно, что хотелось немедленно простить ее за катастрофическое потребление гашиша, о котором она сообщила. Делала она это фантастически. Георг подумал, что все женщины, комментирующие новости, в которых суперважным считался собранный за день мусор, постоянно этот мусор перетряхивают и все же умудряются сохранять свою свежесть.

Наверное, он выдержал бы такое только при условии, что после каждой телепередачи мог предаваться какому-нибудь извращенному удовольствию — пить семидесятитрехпроцентный «Lemon Hart» с Ямайки или «Japanese Whisky», «Suntory Yamazaki, 12 years». Однако уровня Петры Герстер он не достиг бы никогда. Никто не может сравниться с ней. Она не просто вела передачу «Мона Лиза», она сама была Моной Лизой, непостижимой, словно Мадонна.

Когда на экране появился какой-то синоптик и разразился сообщениями о температуре в Альбштадте и Баден-Вюрттемберге, Хойкен выключил телевизор. Он встал и, держа в руке бокал шампанского, снова подошел к окну. Движение на площади перед собором усилилось. Скоро должны были начаться вечерние мероприятия. В большинстве кабачков все места были уже заняты. Хорошо было бы сейчас с кем-нибудь договориться о встрече. С Моной Лизой или с женщиной, которая носит длинные черные брюки и белую мужскую рубашку. Он бы подождал ее в «Sir Ustinov’s Bar», а позже они прогулялись бы вдоль серо-голубого мерцающего фасада собора — незаметная пара, которая точно знает, как хранить тайны.