Нубийский принц

ТРИ

Докторша приняла меня в своем барселонском пентхаусе. Она налила фруктового вина, поставила передо мной блюдо с разнообразными сырами, среди которых нашлись довольно съедобные, и целую миску сочного винограда с блестящей темной кожицей. На выкрашенной в розовый цвет стене красовалось новое приобретение хозяйки: работа Тома-Финна из серии “Невольничий рынок”, на которой пышноусый здоровяк в комбинезоне механика на голое тело, чтобы был виден его идеальный торс, оседлал худосочного клерка с тонкими усиками, которому было достаточно развязать галстук, чтобы остаться совершенно голым.

— Значит, никакого клиента не было, — проговорил я, пригубив вино.

— Ну почему же, был, и остался весьма доволен.

— Я хочу сказать, что не было никакого таинственного заказчика, и приказа из Нью-Йорка тоже не было, и обещанной награды мне не полагается.

— Не спеши, мой мальчик, всему свое время. Заказчиком была я. Это я увидела фотографию нубийца и решила его заполучить. Но, поскольку к моим проектам ты обычно относишься скептически, я придумала историю про заказ из Нью-Йорка. Мне казалось, это должно тебя подтолкнуть, ты ведь давно уже собираешься узурпировать мой трон, не правда ли?

— Не знаю, Кармен, правда не знаю.

— Брось, малыш, беспокоиться не о чем, на этом свете никогда не происходит ничего серьезного, а если происходит, очень быстро перестает быть таковым.

— Тебе будет непросто его пристроить, — предупредил я. — Он согласен работать только с женщинами, а у тебя слишком мало клиенток, чтобы наша операция окупилась. Даже если просить за него пять тысяч.

— Ах да, ты же у нас неисправимый пессимист. Есть куча других возможностей. А что до его нелюбви к мужчинам, тут все зависит от нашего дара убеждения. Ты еще не пытался расширить кругозор своего темнокожего друга?

Я даже не улыбнулся. Докторша продолжала:

— В любом случае, если станет ясно, что здесь нубиец не окупится, мы всегда сможем отправить его в Париж или Нью-Йорк, а там для нашего африканского воина найдется достаточно клиенток. Хотя, должна признаться, у меня на него грандиозные виды.

— С моей стороны будет очень нескромно спросить какие?

— Ну разумеется, нет.

Докторша закашлялась, подавившись виноградными косточками. Она отпила большой глоток вина и попросила меня снова наполнить ей бокал.

— Парочка. Умопомрачительная парочка. Нубийские принц с принцессой. Ваши бесценные малагские трофеи. Идеальный расклад для трио, и нашему любителю женщин должно понравиться. Не исключено, что на него придется немного надавить. Можно попросить Марго, нашу травести, которую Лусмила нашла в прошлом году, его натаскать. Впрочем, это только первый шаг. То ли еще будет. У меня куча проектов. Представляешь, сколько любителей смотреть и не трогать придет в восторг от нубийцев? Шестьсот евро за сеанс и еще триста за права на образ с клиентов, которые станут воображать их во время секса. Возбудитель желания — замечательная профессия. Ты напрасно считаешь мою идею вульгарной: людям явно не хватает механизма ограничения фантазии. Вы думали, что можете с утра до вечера мастурбировать, воображая кого вздумается? Ничуть не бывало, сеньоры, извольте платить.

Я воздержался от комментариев. Мне вспомнился еще один безумный проект Докторши — биография модели Клуба, написанная от лица его члена. Кармен даже название придумала: “Один-единственный, великий и свободный”. Между тем Докторша продолжала:

— Я прямо сейчас могу назвать добрый десяток клиентов, которым придется по вкусу наше новое блюдо. Кстати, вы оказались отличной командой, я вами очень довольна, особенно из-за Ирене: чудная девочка, хотя кое-что, само собой, нуждается в исправлении. Зато главный трофей хорош как он есть: я, как только увидела снимок в журнале, сразу подумала: вау! Такой экземпляр нельзя упустить. Я его не пробовала, он ведь такой стеснительный. Пришлось поселить нубийца с другими неграми, чтобы они его расшевелили: если я правильно понимаю, в ближайшее время ему покажут такие фильмы, что будет чудо, если он не набросится на соседей по квартире и консьержа. Только не вздумай ревновать, ведь у нас разделение обязанностей. Ты проделал огромную работу, но теперь мой черед. Ты добываешь трофеи, я превращаю их в машины. Нам еще предстоит обговорить вопрос оплаты, и ты наверняка попросишь отпуск. Что ж, ты его заслужил. Лусмила рассказала мне о твоих родителях; я очень сочувствую, поверь. И знаешь, пожалуй, я смогу дать тебе отпуск, хотя именно в Бразильском проливе наступил сезон кораблекрушений; Бразилия обещает превратиться в золотую жилу, но, чтобы ее заполучить, придется вести переговоры с парижским офисом: они собираются уступить это направление американцам. К тому же, как ты, наверное, слышал, африканский голод добрался до Мали. Для нас это редкая удача, поскольку там живут догоны, очень интересное племя; нас они считают пришельцами из космоса. Я работала в Мали медсестрой. Там очень красивые люди, особенно женщины, а мужчины в большинстве своем хрупкие и женственные, но тоже сгодятся, если будут не слишком истощенными. Так что тебе и вправду нужен отпуск, ведь потом нам предстоят горячие деньки. Кстати, как тебе мое новое приобретение?

Я проснулся измочаленным и с головной болью. Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, импотент и гетеросексуал. Не удовлетворенная мной Докторша спала рядом, нагая, и что-то невнятно бормотала во сне: должно быть, ей виделись жуткие сцены из тех времен, когда она была волонтером в Африке. Кармен часто говорила, что терпеть не может засыпать, потому что ей постоянно снятся нищета, боль и смерть. Ветки жасмина на подоконнике источали тошнотворно сладкий запах. Стоило мне подумать, что зуд не беспокоит меня подозрительно долго, и он не заставил себя ждать. Я поклялся не расчесывать и так израненную за последние дни кожу, но тут же нарушил обещание и только старался тереть охваченные чесоткой места подушечками пальцев, а не скрести ногтями. В фаянсовой миске покоились переспелые плоды айвы, навевавшие мысли о какой-нибудь старой таверне. С улицы доносился монотонный гул, как всегда бывает в ночь с пятницы на субботу в квартале, известном своими питейными заведениями. Это вовсе не входило в мои планы, однако на кухне, наливая себе воды, я вдруг вспомнил о своем давнем намерении уничтожить коллекцию Докторши. Я выбрал подходящий нож и со зловещей улыбкой на устах отправился в библиотеку, где хранились драгоценные тома. В сердце моем не было места жалости. У десятка книг оказалась разрезанной целая тетрадь, а у некоторых даже две. На столе осталась мелкая бумажная стружка. Я смел ее в ладонь и сунул в рот, чтобы скрыть следы преступления.

Болезненное любопытство, которому я подвержен с детских лет, не раз толкало меня на необдуманные и некрасивые поступки; вот и теперь я не удержался от того, чтобы сунуть нос в папки, стопкой сложенные на полу, под книжными полками. Любовь Докторши к порядку существенно облегчила мою задачу: мне не пришлось открывать папки одну за другой, поскольку на каждой каллиграфическим почерком первоклассницы было выведено заглавие, сообщавшее о том, что находится внутри. Ни счета, ни статистика моделей меня не привлекли. Куда интереснее были данные о клиентах, но эти папки содержали весьма скудную информацию: имена, возраст — а чем еще могли оказаться цифры в скобках — и профессии. Сведения о предпочтениях заказчиков и о том, как часто они пользовались нашими услугами, должно быть, хранились у Докторши в компьютере, на жестком диске. Бегло просмотрев папки, я выяснил, что средний возраст нашего клиента сорок семь лет, на двадцать два мужчины приходится одна женщина, и среди них больше всего бизнесменов, а следом идут адвокаты. Еще мне попались девять врачей, три университетских профессора, два писателя и, наконец, один священник. Как ни странно, среди них не оказалось ни одной знаменитости, а я-то рассчитывал обнаружить известного актера, театральную приму, телеведущего, прославившегося количеством разводов, или министра. В списке было немало иностранцев: в основном немцев, поменьше итальянцев, один грек. Поглощенный своими изысканиями, я не сразу сообразил, что Докторша может войти в любую минуту и застать меня за чтением секретных материалов. Напоследок я решил окинуть взглядом папки, посвященные моделям, и, хотя дальнейшая судьба моих трофеев никогда меня не волновала, ощутил укол тревоги, увидев напротив имени аргентинца Эмилио аккуратный крестик. Полистав папки с именами, ценами и показателями моделей, я обнаружил еще несколько крестиков, немного, всего шесть или семь. Что случилось с этими людьми? Отчего умер Эмилио? Автокатастрофа? Внезапная неизлечимая болезнь? Самоубийство? В папках об этом не было ни слова, там не упоминалось даже о том, что они ушли в отставку, завершили карьеру, вышли из игры. Или Докторша пометила крестиком — скорее все же могильным крестом — тех, кто покинул Клуб, а значит, умер для его администрации? Среди охотников ходили слухи о том, что модели нередко кончают с собой. Вполне естественное дело: только перестав быть машиной, можно принять столь человеческое во всех смыслах решение. Мне вспомнился разговор двух охотников, обсуждавших очередную скорбную весть. “Чтоб им пусто было! — проворчал один из них. — Ты из кожи вон лезешь, чтобы их спасти, а они вместо благодарности берут и вешаются”. “Точно, — согласился другой. — Мы помогаем им удержаться на плаву, а они, оказывается, хотят на дно”. Сложив заново разоренную стопку, я закурил сигарету и уставился на темные окна соседних домов. Я где-то читал, что из порноактеров, которые снимаются в фильмах для геев, “боттомы” кончают с собой значительно чаще “топов”. Вывод напрашивался сам собой: лучше брать, чем давать. Автор статьи изучил больше тридцати подобных случаев за последние пять лет и пришел к выводу, что семьдесят процентов самоубийств — а то и все восемьдесят, хотя за последнюю цифру я не поручусь, — приходится на актеров, занимающих пассивную позицию, тех, кто должен отсасывать и подставлять зад, тех, кого топы обзывают “сучками” и “шлюхами” и засаживают в них свои члены, а почтенная публика наверняка имеет представление о том, как выглядит член порноактера. Эмилио, кстати, был типичным “боттомом”; его великолепный зад едва ли мог остаться незамеченным, недаром на снимках в наших каталогах он, как правило, стоял спиной, демонстрируя свое главное сокровище, щедрый дар небес, из-за которого Докторша постоянно повышала его цену. Я вспоминал первые трофеи, поездку в Аргентину, времена, когда мне казалось, будто я нашел лучшую в мире работу, а любой, кто станет меня осуждать, просто мне завидует. С тех пор я спас семьдесят три жизни, по числу фотографий в моем альбоме-пантеоне. Бу стал семьдесят четвертым, и мне еще предстояло вклеить в альбом его фото, чтобы засвидетельствовать очередное спасение. Теперь я спрашивал себя, сколько человек из тех семидесяти трех умерло. Видение, посетившее меня в ту ночь, было мучительно ярким, словно вспышка: я на войне, в окопе, пытаюсь укрыться от врага, который хочет меня убить, за телами убитых товарищей. Все это время я спасал самого себя, прячась за своим пантеоном, возводил баррикады из трупов, пытаясь обмануть невидимого врага. Я твердил, что так поступают все, что каждому из нас приходится закрываться чьими-нибудь останками, но не мог придумать убедительных примеров, и оттого мои оправдания казались жалким лепетом. И не было сил прибегнуть к всегдашней святой лжи, сказать себе: я спасаю человеческие жизни, достаю самоцветы из грязи, возвращаю им блеск, заставляю весь мир оценить их по достоинству.

Я вернулся в постель, сдернул со спящей женщины одеяло и долго рассматривал ее смуглое нагое тело на пунцовых полосатых простынях. На Докторше был массажный пояс. И когда только она успела его надеть? Я не имел ни малейшего понятия. Хотя инструкция не рекомендует носить его дольше положенного срока — не более получаса, — Кармен была готова на все, лишь бы сделать свой живот идеально упругим. Я коснулся рукой ее холодной спины. Подобные ласки были нам непривычны, и Кармен проснулась, едва я легонько провел кончиками пальцев по ее позвоночнику.

— Что ты делаешь? — спросила она хрипло и сердито, злясь на меня, то ли за то, что я ее разбудил, то ли за вчерашний бездарный секс.

— Ты знаешь, почему я этим занимаюсь?

Вместо ответа Докторша рванула на себя одеяло, завернулась в него и опять заснула, предварительно отключив массажный пояс. Я уехал в Севилью, не попрощавшись ни с Бу, ни с Ирене. С Лусмилой нам предстояло в скором времени увидеться снова, а Докторша согласилась дать мне десятидневный отпуск, но так неохотно, будто опасалась, что я не захочу возвращаться в Клуб. Я собирался воспользоваться передышкой, чтобы обдумать свою жизнь и раз и навсегда решить, продолжать спасать жизни или найти себе другое занятие, однако моим планам помешали невыносимая жара и дела, связанные с наследством, прежде всего продажа дома. Моей доли и сбережений должно было хватить на целый год безделья. Я взял на память книги в обложках из маминых платьев — они были такие веселые и яркие, что сжималось сердце — и отцовский велосипед, старый, черный, с ржавыми спицами и стершимися шинами. Брату досталась коллекция мемуаров жен великих людей, которую собирал наш старик. Трое суток под крышей родного дома оказались сущей пыткой: чудовищный зуд превращал каждую ночь в мучительное бдение, а днем я чувствовал себя настоящим зомби. Однажды ночью, чтобы справиться с бессонницей, я решился на сеанс психофонии. Я установил портативный магнитофон в родительской спальне. Через сорок пять минут мне пришлось наведаться туда, чтобы перевернуть кассету. Наутро я не решился послушать запись, опасаясь услышать загробные голоса родных. С тех пор кассета лежала у меня в сумке и дожидалась своего часа.

Я все не мог заставить себя задуматься о собственной судьбе и решить, что делать дальше: покинуть ряды охотников Клуба или присоединить к семидесяти четырем спасенным жизням еще семьдесят четыре, а потом со спокойной совестью попросить повышения, чтобы присматривать за бывшими коллегами из собственного кабинета. Не проходило и дня — для красного словца можно было бы сказать и часа, — чтобы я не вспоминал нубийских принцев. Они были героями моих немногочисленных сновидений, а в одном из последних явились за авторскими отчислениями за использование их образов. Не стану скрывать, порой я воображал одного из нубийцев, а изредка и обоих сразу для возбуждения сексуального аппетита, но всякий раз стыдился признаться в этом даже самому себе и старался гнать неподобающие мысли. Обычно я просто размышлял о том, чем занимаются и о чем думают мои принц с принцессой, жалея, что в моем распоряжении нет всевидящего автора, способного создать живую и правдоподобную картину того, что происходит за много километров от меня. Наверняка с ними уже начали заниматься, чтобы превратить двух красавцев дикарей в отлаженные машины для наслаждения. Я до сих пор не могу подобрать верное слово, чтобы назвать чувство, охватывавшее меня при мысли о Бу. Вспоминая его легендарный бой, я ощущал мощный прилив крови к низу живота, который принято считать проявлением желания. А вот Ирене больше меня не возбуждала, вероятно, потому, что я в ней разочаровался (впрочем, тот факт, что я разочаровался в девушке после того, как она стала моделью, едва ли говорит в мою пользу). В крушении наших иллюзий не виноват никто, кроме нас самих: окружающие нас люди вовсе не обязаны быть такими, какими мы их себе насочиняли.

Я незаметно для самого себя пересек черту, отделявшую охотника от клиента. По словам Докторши, клиент — это тот, кто превращает трофей в машину. Я уже подумывал о том, чтобы купить нубийских принцев, хотя до премьеры спектакля с Ирене и Бу было очень далеко: актерам еще только предстояло выучить свои роли. А пока клубные тренеры натаскивали их друг на друга, заодно принуждая Бу открыть для себя радость секса с мужчиной, хотя применительно к Клубу речь никогда не идет о сексе между двумя мужчинами, а исключительно между машиной и жаждой клиента (наши модели — что-то вроде безумно дорогих автоматов с газировкой). По ночам, пытаясь отвлечься от беспощадного зуда — мне пришлось срезать ногти, чтобы не раздирать себя в кровь, — я уносился в мир фантазий, где нагие Ирене и Бу с блеском исполняли свои роли, а я смотрел на них, сидя в кресле и нервно затягиваясь сигаретой, словно богатый импотент, который не столько наслаждается зрелищем, сколько карает себя за извращенность собственной натуры, и всерьез собирался потратить часть своих сбережений, чтобы воплотить эту сцену в жизнь.

В мой последний вечер в Севилье — я решил провести остаток отпуска на пляже, но не для того, чтобы встречать орды вновь прибывших мигрантов, которые попадали в лапы легавых, прежде чем успевали сделать несколько шагов по берегу, а лишь затем, чтобы отдохнуть и немного поджариться на солнышке, — брат со своей невестой, весьма достойной молодой женщиной с изысканными манерами, пригласили меня поужинать. Когда они спросили о моей работе, я, сам не знаю почему, решил сказать правду. Перед этим брат совершил пространный экскурс в мое прошлое, изо всех сил стараясь изобразить мои скитания уморительно смешными. Впрочем, когда я сообщил, чем в действительности зарабатываю на жизнь, мой брат изменился в лице. Зато его невеста принялась расспрашивать меня о социальных гарантиях. Узнав, что я фактически вольная птица и сам плачу налоги, она прочла целую лекцию о частных пенсионных фондах и о том, как лучше всего позаботиться о собственной старости, поскольку внештатным работникам приходится рассчитывать лишь на минимальную государственную пенсию. Брата интересовало совсем другое. К счастью, он не стал спрашивать, почему я это делаю: на этот вопрос у меня ответа не было. Вместо этого брат задал мне несколько сухих деловых вопросов. Скольких иммигрантов я завербовал? Сколько мне платят за каждый трофей? И все в таком роде. По выражению его лица было совершенно непонятно, возмущен он или, наоборот, восхищен. Чтобы немного охладить их пыл, я сказал, что собираюсь выйти из игры и лишь потому решился рассказать всю правду. Впрочем, меня, похоже, никто не осуждал. Я с усмешкой заметил, что не стал бы хранить свой секрет так долго, если бы знал, как будет воспринято мое признание. Невеста брата предположила, что мне наверняка довелось пережить немало захватывающих приключений. Но рассказать о них так и не попросила. Судя по всему, моя персона никого не интересовала. Мой брат и его девушка — о, это дивное единомыслие, свойственное лишь по-настоящему гармоничным парам, — полагали, что на свете не существует ничего настолько интересного, ради чего стоило бы заткнуться хотя бы на пару минут и послушать других. Этим они немного напоминали Докторшу, но та по крайней мере повидала в жизни достаточно, чтобы не интересоваться чужими судьбами. Разговор сам собой перекинулся на проблемы нелегальной миграции, и невеста брата, закусив удила, ринулась в неравный бой с политкорректностью: выяснилось, что она горячо поддерживает репрессивную политику государства. Эта девушка была из тех, кто привык возводить частный случай в догму. Подобно кубинской писательнице, возненавидевшей арабов за то, что один из них украл у нее в Венеции сумку от Луи Вуиттона, она терпеть не могла всех без исключения негров на том основании, что у нее когда-то вытащили кошелек. “Личный опыт обманчив, — заметил я, — руководствуясь только им, легко стать жертвой первого попавшегося Гитлера”. Брат возразил, что опыт — самый верный способ познания мира и отказ от него ведет к нигилизму, изоляции и пустоте. Наш разговор стремительно обретал философскую глубину, а я не уставал поражаться тому, как изменился мой брат. Новая должность и шикарная подружка пробудили дремавший в нем бесстыдный цинизм. В тот вечер я ушел из гостей с нервным истощением и таким чувством, словно мне довелось играть в спектакле о семейном ужине, в начале которого родственники понимают, что всегда имели основания очень сильно не любить друг друга, а перед десертом уже готовы использовать ножи не только для того, чтобы разрезать пудинг.

Тогда-то я и принял решение отбросить душевные терзания и продолжать заниматься тем, чем я занимаюсь, а если повезет, даже сделать карьеру в клубе “Олимп”. Все равно выбор у меня был небогат: устроить себе годовые каникулы или рискнуть, вложив сбережения и долю от продажи дома в какое-нибудь дело. Я отказался от идеи провести остаток отпуска на пляже и решил как можно скорее вернуться в Барселону и следить за успехами нубийских принцев: хотя мне ясно дали понять, чтобы я держался от них подальше, я не сомневался, что найду способ обойти запреты. Я думал о нубийцах почти все время. В моих коротких снах они были безупречными машинами для утоления плотских желаний. В Барселону я отправился поездом, предпочтя неспешную смену пейзажей за окном перелету по воздуху в тесном белом туннеле: едва ли стоит лишний раз подвергать испытанию свой вестибулярный аппарат. Впрочем, вскоре я пожалел о своем решении: нескончаемая болтовня попутчиков заставила меня отчасти признать эффективность перелетов. К счастью, дама, сидевшая рядом со мной и несколько часов напролет терзавшая меня повествованием о запутанных отношениях с женами своих сыновей, значительно превосходивших мужей интеллектом и образованием, — она была из тех людей, которым понадобится прожить еще одну жизнь лишь для того, чтобы успеть записать и отредактировать свои воспоминания, — сошла в Сарагосе. Оставшись наедине с собой, я предпринял попытку осмыслить собственную жизнь. От такого самоанализа мне очень скоро сделалось не по себе. В голове у меня вертелись прощальные слова отца: лучше быть в плохой компании, чем одному. А ведь мне, если не считать краткого периода, когда я работал детским тренером и жил с Паолой, ни разу не удалось завести настоящий роман. Если бы меня попросили перечислить своих друзей, список вышел бы очень коротким: я не знал ни одного человека, который имел бы честь называться моим другом. Теперь, когда я потерял и брата, обнаружив на его месте чужого человека, сухого и скучного, утратившего способность к своей фирменной жгучей иронии, прилизанного англичанина, не позволяющего себе ничему удивляться, законченного флегматика, способного носить пятно от майонеза на рубашке как значок своего университета или рану, полученную в честном бою, слова отца из предупреждения превратились в приказ, который я должен был выполнить во что бы то ни стало. Глядя на свое отражение в оконном стекле — желтый значок аварийного выхода казался блистательной метафорой всего, что со мной творилось, — я задавался риторическим вопросом: как ты мог докатиться до такого? Впрочем, чтобы успокоиться, мне было достаточно закрыть глаза и представить себя в кресле, курящим сигарету, а рядом, на широкой кровати, нубийских принцев, демонстрирующих все, чему их научили. Никогда прежде я не задумывался о завтрашнем дне, не чувствовал себя таким потерянным, не позволял отчаянию расправлять над собой черные крылья. Мне казалось, будто я окончательно утратил веру в себя и собираюсь продолжать спасать жизни лишь по инерции, не решаясь навсегда расстаться с ремеслом охотника, превратив прошлое в сборник занимательных историй, которые можно рассказать случайному попутчику, притворившись, будто речь идет не о тебе.

Все еще пребывая в смятении, я отправился на аудиенцию к Докторше. Мы встретились в одном из принадлежавших Клубу баров, но не в таком, где полуголые стриптизерши танцуют у шеста, а в тихом приличном заведении, где лишь изредка включают музыку Леонарда Коэна.

— Ты чертов сукин сын. Не скажу, что совсем по тебе не скучала, но теперь между нами все кончено, — заявила Докторша. Сердечное приветствие, ничего не скажешь. Судя по всему, Кармен обнаружила, какой урон нанесен ее коллекции.

— Я тоже рад тебя видеть, и, кстати, ты отлично выглядишь.

— Что я тебе сделала?

У меня было что ответить на этот вопрос, но я почел за благо промолчать.

— Я могу понять, когда человек убивает комара на стене, но когда он встает с постели, проходит через всю квартиру и выходит за дверь, чтобы прихлопнуть комара на лестничной клетке, это за пределами моего разумения.

Мне оставалось только хлопать глазами, силясь осмыслить столь удивительный образ.

— Ладно, забыли. Я профессионал и ты, как мне всегда казалось, тоже, так что садись, у меня важные новости.

Я недоверчиво поглядел на Докторшу, уселся за стол и, подняв указательный палец, подозвал официантку в блузке с глубоким вырезом. Она знала, что я предпочитаю.

— Мы открываем представительство в Афинах.

Я не стал тешить себя иллюзиями и оказался прав. Мне принесли выпивку.

— Я собираюсь порекомендовать начальству кандидатуру Лусмилы. Хватит ей мотаться по улицам. Эта девчонка сломает кого угодно, из нее выйдет отличная руководительница.

— Надо думать, это и есть важная новость, которую ты хотела мне сообщить.

Докторша улыбнулась так едко, что мне пришлось отпить терпкой прозрачной жидкости из своего бокала, чтобы остудить нёбо.

— В общем, рассчитывать на Лусмилу я больше не могу: бедняжка должна отправиться в Париж на собеседование. Я думала отправить ее в Мали, но теперь придется поехать тебе.

— Силы небесные, ты награждаешь меня командировкой в нищую страну, по которой бродят толпы голодных, вместо того чтобы обречь на прозябание в Афинах. Уж и не знаю, как тебя отблагодарить. Когда у меня родится дочь, я дам ей твое имя, если, конечно, нет закона, который запрещает называть человека Вельзевулом.

Докторша оставила мой сарказм без внимания.

— Будь готов выехать через неделю.

— Ты забыла, что я в отпуске.

— Не заговаривай мне зубы.

— Как поживают нубийские принц с принцессой?

Подобное любопытство входило в прямое противоречие с кодексом поведения клубного охотника.

— Ты прекрасно знаешь, что не должен задавать такие вопросы, это не твое дело, так что на ответ можешь не рассчитывать.

— Я спрашиваю не как охотник, а как клиент.

На этот раз мне удалось задеть Докторшу за живое. Она залпом осушила свой бокал и махнула официантке. Та поспешила принести очередную порцию выпивки.

— Тогда спроси еще раз.

— Не думаю, что в этом есть необходимость.

— Они еще не готовы.

— Я просто хотел, чтобы меня внесли в лист ожидания, а поскольку в нем едва ли значится кто-то еще, у меня есть все шансы стать первым.

— Это обойдется тебе очень дорого.

— А разве Клуб не делает скидки своим сотрудникам?

— Нет, даже мне.

— Не важно. О какой сумме идет речь?

— Я еще не назначила цену. Кстати, кто тебя интересует? Предполагаю, что нубиец. Девочки тебя, как видно, не заводят.

— Если меня не заводишь ты, это еще не значит, что я вовсе не испытываю влечения к женщинам. Не стоит судить по… И потом, не слишком-то честно получается, тебе не кажется? Если какой-то парень не удовлетворяет тебя в постели, это совсем не означает, что он не может удовлетворить кого-нибудь другого. Уж если ты на основании частного случая решаешь, что у этого парня вообще не получается с женщинами, имей мужество признать, что и ты не способна завести ни одного мужчину. Или согласись, что делаешь глобальные выводы только потому, что обижена на меня.

— На следующий день после твоей выходки я попытала счастья с другим охотником, и его карабин не дал осечки, так что дело не во мне. Ты должен благодарить меня хотя бы за то, что я помогла тебе понять важную вещь о себе самом.

Разговор принимал неприятный оборот, но я уже ввязался в драку, и отступать было поздно.

— Я что-то не пойму, о чем ты говоришь.

— Слушай, хватит притворяться. В том, чтобы быть геем, нет ничего предосудительного.

— И ты пришла к такому выводу лишь потому, что не возбуждаешь меня? Поздравляю, детектива из тебя не получилось.

— Ладно, можешь не признаваться, все и так ясно как божий день. Ты решил воспользоваться услугами нубийца, потому что тебе нравятся мужчины.

— Вот это и вправду сильный аргумент. Что с тобой происходит? Ты говоришь как монашка.

— Просто ответь: тебе нравятся мужчины?

— Это как посмотреть. Премьер-министр ни капельки меня не возбуждает. И ни один епископ. Если хочешь, я могу составить список мужчин, которые меня не заводят. И список женщин, которые меня заводят. И наоборот. Вот тебе, например, прямая дорога в список женщин, которые меня не заводят. А Ирене — наоборот. Проблема своей собственной сексуальной идентификации нисколько меня не волнует, и мне немного странно, что она волнует тебя. Я не ожидал, что потеря интереса к твоим прелестям с моей стороны заденет тебя так сильно. И, чтобы раз и навсегда покончить с этим, вот тебе еще пример: если мне придется выбирать между тобой и нубийцем, я выберу нубийца. А если мне придется выбирать между тобой и нубийкой, я выберу нубийку.

— Отлично. А если выбирать между нубийцем и нубийкой?

— Я ведь уже говорил. Обоих. Я хочу посмотреть, как они это делают.

О том, чтобы взять верх над Докторшей в дискуссиях такого рода, не приходилось и мечтать, но мне все же удалось нанести ей несколько болезненных ударов. Я порядком выдохся, но и Докторша постепенно сдавала позиции.

— Стало быть, ты остановился на нубийце?

— Я предпочел бы обоих, если финансы позволят. Самое скверное в нашей работе то, что она формирует отвращение к сексу. Вокруг слишком много лжи и грязи. Не бойся, я не собираюсь читать тебе морали, как священник или проповедник из утренней телепередачи. Своим затхлым аргументам я и сам не поверил бы.

— Как знаешь. У меня, например, нет к сексу никакого отвращения. Я даже готова дать тебе еще один шанс, особенно теперь, когда моим необрезанным книгам уже ничего не угрожает.

Признание Докторши застало меня врасплох, но я не спешил заглатывать приманку.

— Именно поэтому я хочу купить пару нубийцев до того, как они станут машинами.

— Почему?

— Потому что я никогда не видел, как люди совокупляются по любви. Никогда. У меня не было такой возможности.

— Они не любят друг друга.

— Полюбят, когда начнут ласкать друг друга у меня на глазах, я точно знаю. Как бы то ни было, я сумею убедить себя, что это настоящая любовь. Но через несколько месяцев все будет по-другому. Они превратятся в идеальные машины, способные свести с ума твоих идеальных клиентов. А я не идеальный клиент и не хочу, чтобы они были идеальными моделями.

Докторша вытерла щеку краешком салфетки, смахивая невидимую слезу.

— Я сейчас расплачусь.

— Давай покончим с этим. Когда я могу получить свой заказ?

— За день до отъезда в Мали.

— Согласен. Значит, в понедельник. Не забудь сообщить мне цену.

— Не забуду, можешь не беспокоиться.

Я допил последний глоток из своего бокала, достал лимон и съел его: я всегда так делаю. Перед тем как уйти, я спросил, что случилось с Эмилио. Теперь я уже не помню, как именно сформулировал свой вопрос, возможно, на самом деле было сказано: “Что произошло с Эмилио?” — но это по большому счету не важно. Прямо спросить у Докторши: “Что ты сделала с Эмилио?” я все равно не решился.

— А сейчас ты спрашиваешь как клиент или как охотник?

Я не ответил. Докторша помолчала несколько минут. Неторопливо достала из своего бокала лимон, хотела съесть его, но передумала и протянула мне. Я взял. Докторша очень медленно вытащила сигарету из золотого портсигара, которого я раньше не видел, одной рукой зажгла ее, пошарив пальцем по корпусу зажигалки в поисках колесика, высекавшего огонь. Глубоко затянулась, выпустила густое облако дыма и проговорила, не глядя на меня:

— Он отравился морепродуктами, омаром, или лангустами, или креветками, или чем-то в этом роде; интоксикация и мгновенная смерть.

Последние слова, призванные хоть немного сгладить впечатление от ужасной новости, не могли меня обмануть, ведь смерть от яда никогда не бывает мгновенной: организм отчаянно цепляется за жизнь и бросает все оставшиеся силы на борьбу с отравлением, продлевая агонию и наполняя последние минуты человека невыносимой болью, неудержимой рвотой — это тело тщетно пытается выплеснуть отраву — и нарастающей паникой. К несчастью для Докторши, она не могла знать об одной детали, превращавшей заурядный несчастный случай в изощренное самоубийство: у Эмилио была аллергия на морепродукты. Я узнал об этом, когда впервые пригласил его поужинать. Он отказался есть салат, обнаружив в нем одну-единственную креветку, а когда мне принесли суп из моллюсков, так разволновался, словно появления морепродуктов на столе было достаточно, чтобы подхватить смертельную заразу, словно от самого вида и запаха запретного блюда он мог с головы до ног покрыться сыпью, заполучить отек пищевода и угодить в больницу. Когда я спросил в чем дело, Эмилио признался, что у него аллергия и одной креветки вполне достаточно, чтобы по всему его телу вздулись страшные волдыри, а лицо чудовищно распухло. Забавный способ свести счеты с жизнью: до отвала наесться моллюсков и хотя бы в смерти расширить пределы собственных возможностей.

Шаги Бу раздавались в моей гостиной, словно в его башмаках — черных, с золотыми пряжками — притаилась парочка жаб. Новые подошвы издавали пронзительное кваканье. Мелодичное цоканье шпилек Ирене напоминало поступь иноходца. Передо мной лежат фотографии, сделанные в тот день: я истратил две пленки, но сохранилась только одна; вторая осталась в недрах моей “лейки”, а о том, куда подевалась “лейка”, я расскажу в свое время. Я попросил администрацию Клуба не сообщать нубийским принцам имя их первого клиента. Когда я появился на пороге, Бу растерянно поглядел на Ирене, а та уставилась на меня, будто прикидывая: сказать какую-нибудь колкость или ограничиться презрительным смешком. Когда негритянка стянула нелепую вязаную шапку, оказалось, что ее обрили наголо, чтобы подчеркнуть сходство с партнером.

Разговор сразу понесся на всех парах, не задерживаясь на опасных для каждого из нас темах: он напоминал корзину с мотками разноцветных ниток, из которой мы поочередно вытаскивали обрывки ничего не значащих фраз, опасаясь, как бы нас не затопило тягостное молчание. Наконец наступил момент истины, ознаменованный простодушным вопросом Бу: “Послушай, зачем тебе это?” Достойного ответа у меня не было, и, чтобы не запутаться в изгибах собственных мыслей, я отрезал: “Затем”. Повисла пауза, словно драгоценная ваза рухнула на пол и превратилась в россыпь осколков на глазах у растерянных хозяев и пунцового от стыда виновника происшествия.

Докторша, сменив гнев на милость, взяла с меня всего восемьсот евро, предупредив своих учеников, что я не должен к ним прикасаться. Но теперь, когда принц с принцессой были в моем распоряжении, возбуждение пошло на убыль, и мне было куда интереснее болтать с нубийцами, чем смотреть, как они раздеваются. Я хотел расспросить их о том, как им живется, нравится ли им новая работа, не жалеют ли они о своем решении, но Ирене, испугавшись, что не успеет показать все, чему ее научили, впилась поцелуем в губы нубийца и толкнула его на расстеленный на полу футон. Бу ответил на ее порыв, а я поспешил устроиться в кресле. Сбросив одежду, они растянулись на голубом покрывале: ноги и пах Бу были гладко выбриты, а Ирене стала еще стройнее. Я спросил себя, успела ли она сделать аборт, и решил, что вряд ли: чтобы прийти в себя после такой операции, нужно время. Меня сводили с ума неуверенность и робость любовников, их скованные движения и то, как они исподволь поглядывали на меня, стараясь угадать, не пора ли сменить позу. Я знал, что меня едва ли поблагодарят, если эти двое и вправду полюбят друг друга, но риск, что в новых звездах Клуба проснутся нежные чувства, существовал всегда, и Докторша прекрасно это понимала. Я готов был поклясться, что принц с принцессой влюбятся друг в друга, если не влюбились раньше, когда их готовили в модели. Такая месть была пострашнее глумления над необрезанными книгами. Конечно, любовная связь между нубийскими принцами сама по себе не означала крушение надежд Докторши, ведь им пришлось бы скрывать свои отношения от руководства Клуба, чтобы их не разлучили. Но что будет, когда появится клиент, который захочет не только смотреть, но и участвовать, или выберет не пару, а только одного из нубийцев? Не так-то легко смириться с тем, что у твоего возлюбленного есть цена и его может купить любой, кто способен ее заплатить. Принц с принцессой уже собирались перейти от поцелуев к соитию, когда я спросил:

— Вы любите друг друга?

Бу обернулся, но Ирене схватила его за подбородок и закрыла ему рот поцелуем. Потом она заставила нубийца перевернуться на спину и уселась сверху. Для меня такая поза была не слишком удачной, поскольку я не видел ничего, кроме длинных ног Бу, округлой спины его партнерши и ее налитых ягодиц. Мне пришлось пересесть поближе. Нубийцы ласкали друг друга молча, не пытаясь изобразить страсть при помощи стонов и завываний. Лишь изредка с губ Ирене срывался протяжный вздох. Девушка двигалась медленно. Руки нубийца обвивали ее плечи. Время от времени она поворачивала голову и легонько кусала его за пальцы. Мне захотелось услышать их голоса. Я подошел поближе. Теперь до футона оставался всего один шаг. Я зажег лампу, и комната наполнилась золотистым светом. Бу закрыл глаза, а Ирене жадно всматривалась в его лицо, стараясь справиться с дыханием. Ее движения постепенно становились все быстрее. Набравшись смелости, я присел на край циновки. Я любовался пупком Ирене, похожим на круглый темный глаз, и думал, не коснуться ли ее нежной кожи, но Бу вдруг грубо отпихнул партнершу и схватил меня за горло. Я и слова не успел сказать, только машинально отметил про себя, что член у нубийца неприятного бледно-розового цвета и отнюдь не поражает размерами. Мы скатились на пол, а Ирене в полной растерянности застыла посреди кушетки, втайне сочувствуя мне, а вовсе не своему свирепому другу. Мне стало страшно: в глазах Бу зияла ледяная бездна. Прижатый к стене, я тщетно пытался разомкнуть пальцы негра, стиснутые на моем горле. Задыхаясь и теряя силы, я был готов просить пощады, но не мог издать ни звука. Нубиец отпустил меня в тот момент, когда у меня стало темнеть в глазах, словно точно знал, сколько можно душить человека, пока он не потеряет сознание. Я скрючился на полу и судорожно ловил ртом воздух, разглядывая белые пятнышки на лодыжке негра. Витилиго, машинально отметил я про себя: в критических ситуациях наш мозг принимается фиксировать незначительные детали. Ирене робко увещевала Бу, не решаясь двинуться с места. Нубиец наклонился, схватил меня за волосы и потащил прочь из спальни, не обращая внимания на мои мольбы. В гостиной он поставил меня на ноги. Я задыхался, кожа на голове пылала. Из того, что произошло потом, я помню лишь улыбку на устах Бу и чудовищную скорость, с которой его плечо — коронный удар — врезалось в мой нос. Я очутился в стране густых теней, и лишь незнакомый голос настойчиво звал меня обратно. Открыв глаза, я понял, что парю в воздухе, а внизу, за тысячи километров от меня, какая-то женщина склонилась над моими бренными останками, снова и снова повторяя мое имя. Я хотел отозваться, но снова провалился во мрак. Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел дерево, на котором росли младенцы, и бассейн, до краев наполненный отрезанными руками, но не почувствовал ни ужаса, ни отвращения, только смутную радость. Я не нуждался в добровольных помощниках, способных объяснить, что произошло: хватило одного взгляда в зеркало, чтобы понять: удар Бу вполне мог стоить мне жизни. На следующий день меня навестила Докторша с огненно-рыжими кудряшками и следами алой помады на зубах. Накануне она несколько раз звонила мне, чтобы узнать, как дела у нас с нубийцами, но я не подавал признаков жизни, а парочка так и не вернулась в офис, и тогда встревоженная Докторша решила отправиться ко мне, чтобы во всем разобраться на месте. Бедняжка опасалась, что мы втроем ударимся в бега. Консьержка слышала доносившийся из моей квартиры шум борьбы, но не усмотрела в нем повода для паники: мало ли что может происходить в доме молодого сеньора? Уж не знаю, чьи это были слова: консьержки или самой Докторши. Заподозрив самое худшее, Кармен потребовала у привратницы ключи и проникла в квартиру, ожидая найти в ней мой труп. Нечто и вправду похожее на мой труп обнаружилось в ванной. Я сидел на полу головой в унитазе, а по бедрам у меня лилась кровь: чтобы достойно завершить вечеринку, нубиец решил меня изнасиловать, а член у него был поистине чудовищных размеров. “Ну, не таких уж и чудовищных”, — едва не ляпнул я. Докторша закрыла лицо руками, и я увидел, что ее ногти покрыты лаком цвета индиго. У меня болело все тело. Нос превратился в переспелый персик, из которого постоянно сочилась кровь, так что мне приходилось то и дело менять ватные тампоны: это был кран, который невозможно закрыть. Дышать приходилось ртом, а прием пищи превратился в совершенно омерзительную процедуру, поскольку я то и дело открывал рот, чтобы глотнуть воздуха, демонстрируя всем остатки непрожеванной пищи. Докторша сообщила мне последние новости о нубийских принцах:

— Они сбежали. Вдвоем. Эти уродцы не знают, с кем связались. Я уже сообщила легавым, так что их вот-вот поймают. Они у меня попомнят родную Африку.

Докторша сдала нубийцев полиции, чтобы их репатриировали: для иммигранта-африканца страшнее наказания не найти.

— Этот нубийский ублюдок заплатит за то, что он с тобой сделал, и за то, что разрушил мои планы. Судан. — Она зловеще расхохоталась. — Хотела бы я поглядеть на него в Судане. Там ему быстро разъяснят что к чему. И этой мерзавке, которая убежала вместе с ним. На что эти двое рассчитывают? Что они о себе возомнили? Я из кожи вон лезла, чтобы обеспечить им достойное будущее, вытащить из дерьма, в котором они жили, но они предпочли вернуться в дерьмо. Что ж, тем хуже для них. Хорошо еще, что ты из наших; конечно, он жутко тебя отделал, но представь, что на твоем месте мог оказаться обычный клиент; это был бы жуткий скандал, катастрофа, конец всему, а всё эти двое; на самом деле они были не готовы; ты сам виноват, не мог чуть-чуть потерпеть; они просто были не готовы, нам нужно было время, это было безумие отправлять их к тебе, но тебе понадобилось все и сразу. Посмотри, что ты сделал. Я уверена, что ты нарушил наш уговор, увидел их вдвоем и подумал: “Ничего страшного, если я тоже поучаствую”, попытался присоединиться, прикоснулся к ней или, не приведи господи, к нему; признайся, ты хотел, чтобы он спал с тобой, и за это он тебя избил? Скажи мне правду, не бойся. Нет, твоему поступку не может быть никакого оправдания, даже если ты потерял голову, не смог совладать со своим желанием, все равно тебе нет оправдания. Ладно, с этим мы разберемся, но скажи, ты стал бы убегать, чтобы усугубить свое положение? Должно быть, он подумал, что ты мертв. Значит, он и вправду хотел тебя убить или не хотел, но понимал, что вполне мог это сделать. Подумать только: этот козел перетащил тебя в ванную, сунул головой в унитаз и спустил воду; когда я пришла, ты был весь мокрый. Это худшее из того, что мне доводилось видеть, я повидала немало мерзких и жутких вещей, но столько кровищи никогда. Не знаю, куда подалась эта парочка, но в любом случае их песенка спета: очень скоро наших голубков поймают, посадят в самолет и отправят обратно в Африку. Со мной такой номер не пройдет.

Я провел в больнице десять долгих, тоскливых дней и столько же бесконечных, мучительных ночей. Мой нос, как мне рассказали со всеми неаппетитными подробностями, превратился в руины: чтобы его спасти, понадобилась многочасовая операция. Фотографии каждого ее этапа стали учебным пособием для студентов: с его помощью им демонстрировали, что в лицевой хирургии нет безвыходных ситуаций. Разорванный анус мешал мне ходить, подняться по лестнице было все равно что совершить восхождение на Килиманджаро. Чтобы сесть, мне приходилось подкладывать под себя не меньше пяти подушек, но боль все равно была невыносимой. Но хуже всего была рваная рана размером с пятидесятицентовую монету на правой скуле. Должно быть, решив, что я умер, Ирене захотела по-своему отблагодарить меня за все, что я для нее сделал, в особенности за необходимость снова пускаться в бега, и впилась мне в лицо, чтобы оставить на нем след своих зубов. Врач, медсестры и полицейские, которые меня допрашивали, в один голос повторяли слово “безумие”. Но принц с принцессой вовсе не были безумными. Отчего Бу впал в такое неистовство? Ведь я первым нарушил договор, и было достаточно вывести меня из игры, чтобы прекратить тягостный спектакль. Возможно, он пришел в отчаяние, осознав, что никогда, ни за что на свете не сможет этим заниматься, предпочел бежать, чтобы не возвращаться к Докторше. Или решил рассчитаться со мной за горькие ночи в душном подвале, где он вновь и вновь рассказывал сам себе историю своей жизни, которая началась задолго до отплытия в Испанию, когда белые охотники похитили самого красивого жителя деревни и отправили его за море, чтобы выставить в зверинце.

Докторша следила за ходом поисков и старалась держать меня в курсе. Информация поступала весьма противоречивая. Порой становилось известно, что беглецов видели в каком-нибудь приморском городке, например в Ампурдане, но на следующий день сообщали, что их следы снова затерялись. Подробности погони нисколько меня не интересовали, но я даже не пытался объяснить это Докторше. Я представлял, как нубийцы бредут по бесконечному ночному шоссе, а днем спят в придорожном овраге. Скорее всего, они решили вернуться в Малагу: Бу наверняка надеялся скормить Менеджеру и мафиози со шрамами какую-нибудь удобоваримую ложь, заслужить прощение и вернуться на ринг, ведь такие бойцы, как он, на дороге не валялись.

Меня наконец выписали из больницы, хотя кости все еще ныли так, будто я побывал в бетономешалке. Когда на семнадцатый день с моего носа, постепенно вернувшего прежние размеры, сняли повязки, мне показалось, будто к лицу пришили отбитый кулаком боксера аппендикс. Голос мой теперь звучал тихо и гнусаво, и, сколько я ни пытался вернуть ему соблазнительные мужественные нотки, у меня получался пребывающий в дурном настроении автоответчик. Переступив порог квартиры, я первым делом бросился проверять, на месте ли моя “лейка”, и обнаружил, что она бесследно исчезла. У меня хватало ценных вещей, но мстительные нубийцы забрали только мою камеру и наверняка успели продать ее случайному попутчику, какому-нибудь дальнобойщику, не побоявшемуся подвезти двоих негров.

Я провел два дня, с трудом переползая с дивана в гостиной на кровать и тщетно пытаясь успокоиться, выкинуть из головы нубийцев, отвлечься на глупое телешоу или углубиться в одну из переплетенных мамой книг, когда Докторша позвонила мне, чтобы сообщить грандиозную новость. Беглецов схватили. Полиция без особых церемоний запустила процедуру репатриации. “В общем, наши голубки уже на пути в Африку”, — заключила Докторша. Я спросил, встречалась ли она с нубийцами до того, как их выслали.

— Ты совсем спятил или на тебя так обезболивающие действуют? Очень нужно мне с ними встречаться. Я только теперь немного успокоилась, а то все тряслась, боялась, что этот негр явится свести со мной счеты; я, когда узнала, что он с тобой сделал, поставила на дверь десять новых замков, охрану, правда, нанимать не стала, я же не параноик, хотя на самом деле, наверное, стоило: кто знает, на что способен человек, доведенный до отчаяния; а все из-за тебя, и как тебе это только в голову могло прийти, ты вообще не должен был покупать этих нубийцев; между прочим, совет директоров — в моем лице, но ты знаешь, я не привыкла, чтобы мне перечили, — решил взять с тебя полную сумму. В конце концов, ты получил полноценный сеанс садомазо, а это стоит восемьсот евро. Я шучу, не пугайся. Кстати, как ты себя чувствуешь? Пора собираться в Мали: если верить новостям, голод распространяется со страшной силой, так что нас ждут первоклассные трофеи; путешествие должно пойти тебе на пользу; бедный мальчик, ты едва не погиб из-за этой скотины; если бы ты знал, как я ругаю себя за то, что все это затеяла, но, понимаешь, я влюбилась в него сразу, как только увидела снимок, я решила, что он должен быть моим, то есть нашим, что это наша золотая жила, но ты видишь, как все обернулось; этот молокосос, он был не готов, мы просто не успели его подготовить, вот он и натворил дел; ладно, давай больше не будем об этом говорить, все равно они уже на полпути к своей гребаной Африке.

Закоренелая в своем жестокосердии Докторша настояла, чтобы нубийцев депортировали по отдельности, хотя полицейские не слишком интересовались национальностью арестованных и даже не подозревали, что они родились в разных странах: происхождение большинства африканцев оставалось для властей тайной, и потому их отправляли куда попало, совершенно не заботясь о том, что уроженец Кот-д’Ивуара может оказаться в Мавритании, и наоборот. Африка, она и есть Африка. Докторша распорядилась, чтобы Ирене репатриировали в Мавританию, а Бу передали кровожадным суданским властям. Кармен без всякой жалости разлучила принцев, лишив их возможности вдвоем противостоять аду, в котором они очутились по ее милости.

С тех пор прошел год, такой же, как все остальные, с конкурсом “Мисс Вселенная” и Кубком Евролиги, с набившими оскомину баталиями между правительством и ручными сепаратистами, со стихийными бедствиями и вручением “Оскара”, со статистикой домашнего насилия и автокатастроф, с многообещающими воскресеньями на переполненных летних верандах и бездарными понедельниками, с черными и белыми полосами, не всегда соблюдавшими очередность. Для меня этот год выдался не слишком хорошим и не слишком плохим. Я добывал трофеи в разных концах земли, в основном женщин: потере интереса к моделям мужского пола в немалой степени способствовал преподанный Бу урок. Мои показатели поползли вниз, но начальство проявляло понимание и не требовало от меня прежних результатов. Я купил новую камеру, на этот раз “роллифлекс”, пристрастился к средним планам и довел число портретов моделей в своем пантеоне до восьмидесяти семи. Мне пришлось купить новый альбом, поскольку в первом томе моих гениальных произведений не осталось места. Я перестал фантазировать о будущем и начал фантазировать о прошлом, вносить поправки, делать пометки на полях прожитых лет и обновлять архивы собственных воспоминаний, стараясь придать реальности толику художественности. Я мало путешествовал и лишь дважды поужинал с братом, причем он оба раза появлялся в сопровождении новой пассии (обе девушки мне понравились, но, главное, я наконец сумел разгадать стратегию выживания своего брата: он, словно вампир, питался энергией и идеями партнерш. С первой девушкой, либерально настроенной театралкой с богатым словарным запасом, он делал вид, будто прочел и понял всего Чехова, и утверждал, что не видит ничего предосудительного в том, чтобы его партнерша встречалась с другими мужчинами; следующая подруга моего брата была старше его и напоминала бывшую монашку, покинувшую суровую обитель лишь для того, чтобы немедленно присоединиться к “Опус Деи”; в ее присутствии брат с жаром защищал католическую церковь, высказывал крайне правые взгляды и называл свободу сексуальных отношений раковой опухолью, пожирающей Запад. Похоже, он буквально понял слова отца о том, что лучше быть в плохой компании, чем одному, и неуклонно воплощал этот принцип в жизнь; возможно, мне стоило брать с него пример, но всякий раз, оглядываясь на собственное прошлое, похожее на выжженную равнину, по которой прошли орды Аттилы, я говорил себе: ничего, я и один справлюсь. Неожиданно для себя я снова полюбил детский футбол: стал ходить на юниорские матчи, сидел на трибунах, единственный чужак в толпе отцов, дядей и дедушек, и порой ловил себя на мысли, что готов выбежать на поле, вмешаться в игру, придержать особо ретивых, подбодрить неумех. Я получал удовольствие от каждого матча, хотя игроки были никудышные, интересных моментов почти не бывало, а советы тренеров поражали своей тупостью. “Защита, помните о защите!” — кричали горе-наставники, когда их команда побеждала. “Тяни время”, — советовали они нападающим. Я вспоминал славные деньки, когда сам тренировал мальчишек. Они приходили на тренировки в футболках с именами и номерами знаменитых футболистов и старались подражать своим кумирам даже в том, как они ликовали, забив в сетку мяч. И если любимый игрок какого-нибудь паренька обожал препираться с судьями и пачками собирал желтые карточки, тот начинал вести себя точно так же. Я говорил им: мы просто развлекаемся, хорошо проводим время, мы не собираемся ничего выигрывать; не слушайте тех, кто скажет, будто в футболе важен результат; на самом деле это способ хорошо провести время, и не более того. Мальчишки смотрели на меня как на психа и не могли понять, кто из нас ошибся раздевалкой. Когда я уволился, они наверняка устроили праздник. Я день и ночь пропадал на стадионе и даже подумывал о том, чтобы снова стать детским тренером и вернуться в ту единственную пору своей жизни, когда я был по-настоящему счастлив. Впрочем, я безжалостно гнал от себя эту мысль, отмахивался от нее, как от докучливого насекомого, не позволяя себе роскоши обдумать ее до конца, взвесив все “за” и “против”.

Лусмила больше не моталась по всему миру, разыскивая трофеи, она перебралась в Нью-Йорк и сделалась заместителем директора тамошнего офиса; Докторша восстановила коллекцию необрезанных книг и выяснила — не спрашивайте меня как, — что старый кубинец, ее единственный соперник, умер от инфаркта, а наследники продали его библиотеку книготорговцу из Старой Гаваны. Кармен с каждым днем казалась еще более потерянной, еще сильнее усталой от себя самой и всех нас: похоже, администрация Клуба окончательно в ней разочаровалась и поставила крест на ее карьере. Докторша подозревала, что ее дни сочтены, что в один прекрасный день Лусмила вернется в Барселону, чтобы сместить бывшую начальницу с ее поста.

В том году я сделал два важных открытия. Одно из них касалось семян подсолнуха как инструмента для погружения в себя. Я превратился в настоящего фаната семечек: каждый вечер открывал пакет, набирал полную горсть и улетал на небеса. Я лузгал их механически, витая в облаках, придумывая истории, которые тут же забывал, вновь и вновь переосмысливая прошлое, пока оно не теряло всякую связь с реальностью. Я мог грызть семечки часами, забывая обо всех бедах и не отвлекаясь на происходящее во внешнем мире. В такие минуты я не помнил самого себя: даже устраиваясь с пакетом перед телевизором, я все равно впадал в подсолнечную нирвану и вскоре переставал понимать, что происходит на экране. Тело мое превращалось в автомат для поедания семечек, а мозг — в инструмент для преображения реальности. Постепенно семечки заменили мне ежевечерние игры в интервью: прежде я изображал астронавтов и кинозвезд, теперь же, высаживая деревце за деревцем, пытался превратить былое в цветущий сад. Вторым открытием стал Ницше, точнее, его главный персонаж: сверхчеловек. Я твердо знал, что современный сверхчеловек не отшельник, который скитается по горам, громким криком возвещая о своем презрении к миру, а кто-то вроде меня, тот, кого не трогают чужие страдания, тот, кто свыкся с царящей вокруг тьмой и мерзостью и научился использовать их в своих целях, не опасаясь угрызений совести. В наш век каждый второй стал сверхчеловеком; тому, кто встает в семь утра, битый час мучается в пробке, чтобы добраться до ненавистной работы, просиживает там день напролет, принимая решения, отдавая распоряжения и выполняя приказы, в которых не видит ни капли смысла, занимаясь вещами, о которых забывает, едва выйдя за порог своего кабинета, потом, выдержав еще одну пробку, возвращается домой к жене, мужу или детям, а по сути, совершенно чужим людям, главная забота которых состоит в том, чтобы найти передачу на свой вкус и уставиться в телевизор, приходилось быть сверхчеловеком, чтобы выжить, и не только ему, но и большинству его соседей, коллег, друзей и врагов. Никто из них даже не подозревал, что он сверхчеловек, но их неведение лишь подтверждало мою правоту. Это маленькое открытие произвело на меня такое впечатление, что я сменил пароль для электронной почты со “Всевидящего Автора” на “Заратустру”. Мне по-прежнему не хватало всевидящего автора, который поведал бы, что стало с нубийскими принцами, ведь я так и не смог выбросить их из головы — если бы налог на эротические фантазии и вправду существовал, я неизбежно разорился бы, — прогнать из своих снов, закрыть им доступ в идеальный мир, в который я погружался во время подсолнечных бдений. Всевидящий автор рассказал бы мне о том, как сложились судьбы Ирене и Бу, подвел итог нашей истории и избавил меня от чувства вины. А иначе оставалось только признать себя сверхчеловеком. Стивен Кинг сказал, что в любом повествовании должна быть какая-нибудь трансформация, метаморфоза. Рассказывая вам о своей жизни — а рассказывать значит осмысливать, раскладывать по полочкам, — я проследил путь, проделанный мною от тонкокожего юнца, не способного вынести тяжкое бремя реальности, к человеку, для которого все остальные не более чем голограммы или бесплотные тени, к тому, кто предпочитает наблюдать за пьесой жизни из зрительного зала, без страха перед бездной, равнодушный к злословию, нечувствительный к ударам судьбы. Вы скажете: большое дело возомнить себя сверхчеловеком, но мне стало легче, а это не так уж мало. Во-первых, прекратился ночной зуд, во-вторых, вернулось желание, и я старался утолить его, когда только мог, с каждым из найденных мной трофеев женского рода, а порой — что уж тут скрывать — и с Докторшей, коллекции которой теперь ничто не угрожало. Я догадывался, что, лаская меня, Кармен бесплатно использует совсем другой образ, и потому не считал нужным смирять собственную фантазию, воображая на ее месте кого-нибудь из трофеев, недоступных мне в реальности, поскольку я дал зарок больше никогда не иметь дела с мужчинами.

Стивен Кинг советует приберегать самое интересное напоследок. Что ж, я прилежный ученик. Напоследок я оставил рассказ о своем последнем открытии. Как-то ночью, на острове Фуэртевентура Канарского архипелага, где как раз начинался сезон кораблекрушений, меня разбудил телефонный звонок. Прежде чем ответить, я произнес скороговоркой: “Мойсес Фруассар Кальдерон, двадцать девять лет, Ла-Флорида, 15-Б, сверхчеловек и пожиратель семечек”. Звонило доверенное лицо из береговой охраны, с которым меня свел мой кадисский осведомитель. На океанских просторах перевернулось очередное утлое суденышко, и тридцать шесть пассажиров оказались обречены на верную смерть: большинство из них не умели плавать и быстро пошли ко дну. К счастью, всех успели спасти. Жандарм был в курсе, что перед этим я трижды потерпел неудачу, и поспешил меня ободрить:

— Среди них есть действительно выдающийся экземпляр, и ты как пить дать его заполучишь.

Я поспешил в комендатуру. На полу в тесном, пропахшем хлоркой, лишенном какой бы то ни было вентиляции, кроме приоткрытой двери, закутке, скрючившись и опустив голову на руки, сидел Бу, дрожащий, измученный, беззащитный, каким я прежде никогда его не видел. Мой осведомитель оставил нас наедине, на прощание хлопнув меня по спине и пожелав счастливой охоты. Мы долго смотрели друг на друга. Глаза нубийца были полны слез, то ли от боли, то ли от хлорки, но он не желал опускать взгляд, изо всех сил сжимал челюсти, чтобы не было слышно, как стучат зубы, и даже сбросил укрывавшее его плечи одеяло.

Мою улыбку Бу оставил без ответа. Я несколько раз повторил про себя вопрос, перефразируя его и меняя местами слова, пока не решил ограничиться одним словом, чтобы не выдать своего волнения:

— Ирене?

Нубиец не ответил. Он тратил все силы на то, чтобы унять дрожь. Теперь Бу был в моих руках; я знал, что в Клубе места для нубийца не найдется, ни в Нью-Йорке, ни в Париже, ни в Берлине, ни, разумеется, в Барселоне: на то, что Докторша проявит милосердие и согласится дать мятежнику еще один шанс, рассчитывать не приходилось. И все же в моих силах было забрать Бу из комендатуры и спасти от репатриации. Впрочем, его могли не выслать на родину сразу, а посадить в одну из крепостей, которыми изобиловал пейзаж Канарских островов. А из крепости можно убежать. Рассуждая так, я пытался успокоить свою совесть, доказать самому себе, что если нубийца и депортируют, то не по моей вине. Мой приятель из жандармерии несказанно удивился бы, узнав, что его негр не подошел.

— Я сейчас, — предупредил я Бу, но тот по-прежнему хранил молчание, должно быть принимая меня за мстительного мертвеца.

Разыскав жандарма, я попросил его показать остальных. Тот разозлился: “Нечего там смотреть. Уж я-то знаю, что тебе подойдет, а что нет”. Бранясь вполголоса, он все же отвел меня к остальным. Бегло осмотрев потерпевших крушение, я не обнаружил ни одного примечательного экземпляра. Ирене среди них не было.

— Это все?

— Говорю же тебе, все. Если тебя, конечно, не интересуют беременные.

Так я узнал, что Ирене все же была на борту и сумела спастись. Беременным депортация не грозила: они могли рассчитывать на особое внимание спасателей и снисходительность властей. Произведя нехитрые подсчеты, я сообразил, что, на каком бы месяце ни была Ирене, когда поступила в Клуб, та беременность уже давно должна была разрешиться. Значит, это был ребенок Бу. Мне представился редкий случай свести счеты с обоими: сделать так, чтобы нубийца депортировали, а Ирене с младенцем остались в Испании ждать, когда он вновь попытает счастья, и надеяться, что очередная попытка увенчается успехом. Но что стало с тем, первым, ребенком? Она сделала аборт или все-таки родила? И на каком она теперь месяце? Я не стал просить жандарма показать мне беременных. Дефицит любопытства — еще один признак сверхчеловека. Чем меньше знаешь, тем больше можешь вообразить. Бу стоял посреди комнаты, по-прежнему глядя в пустоту. Я сказал ему только:

— Поздравляю. Похоже, ты скоро станешь папой. Это здорово.

Взгляд нубийца был прозрачен и чист; темное пламя, от которого мне прежде становилось не по себе, погасло. Я добавил:

— Желаю удачи.

И вышел из комнаты. Жандарму я сказал:

— Этого негра я точно беру. Редкий экземпляр. В следующем месяце можешь рассчитывать на приличную премию. Это будет мой лучший трофей. Отпусти его. Парень сам меня найдет, он ведь говорит по-испански. Мы уже обо всем договорились.

— Слишком рискованно, — возразил жандарм. — С этим народом никогда не знаешь наверняка. А что, если негр сбежит, а ты скажешь, что его вообще не было?

— Не бери в голову. Никуда этот негр не денется. Просто отпусти его. Открой его камеру. Снаружи никого нет. Бояться нечего. Он в курсе, что нужно делать.

— Ну, как знаешь. Хозяин — барин, — махнул рукой жандарм и побрел освобождать нубийского принца, а я вернулся к своей машине, достал телефон, набрал номер Докторши, не сомневаясь, что ее аппарат отключен, и оставил сообщение:

“С меня хватит. Пора выходить из игры. Я больше не буду никого спасать”.

Мне вспомнились слова Заратустры: “Я научился летать и больше не нуждаюсь в том, чтобы меня подталкивали”. Разумеется, это была ложь, но такая ложь способна немного утешить того, кто действительно нуждается в утешении. Порывшись в бардачке, я отыскал кассету, которую записал той ночью в родительской спальне. Настало время поддаться искушению и послушать ее. На стороне А запечатлелась только гулкая тишина: ни слова, ни вздоха, ни единого намека на послание из потусторонних глубин. Зато на стороне Б глухой призрачный голос отчетливо произнес слово из трех слогов, слегка отделив их друг от друга и растянув последнюю “а”. Слово звучало по-арабски: Амайя или что-то в этом роде. Возможно, речь шла о знаменитой танцовщице фламенко, но восставать из чистилища только для того, чтобы произнести имя артистки, было не в стиле моего папаши. Наверное, старик хотел сказать “папайя”, хотя при жизни я не замечал у него особой любви к соку из этого плода. Или намекал, что загробный мир — арена бесконечной баталии, а вовсе не долина покоя, в которой забываются тревоги и горести жизни. С другой стороны, нельзя было исключать, что отец произнес “у моря”, чтобы живые могли представить местность, в которой теперь обреталась его душа. При желании на пленке можно было расслышать не отдельное слово, а обрывок фразы, что-то вроде “а надо ли”. За этим мог скрываться остроумный афоризм, глубокомысленная сентенция, вечная мудрость. Но все мои сомнения разрешились, когда я послушал запись еще раз и явственно различил слово “каналья”. Все оказалось так просто, что я даже устыдился своих изысканных версий. Наверное, мне надо было содрогнуться от ужаса, но губы сами собой растянулись в широкой улыбке. Ну да, каналья, ничего не поделаешь. Я поднял глаза к небу, мокрому и серому, словно кто-то с силой выжал на небо огромную грязную губку, перевел взгляд на свое отражение в зеркале заднего вида и глумливо, с расстановкой, произнес: “Мойсес Фруассар Кальдерон, Ла-Флорида, 15-Б, каналья”. Надо бы заказать визитки с такой надписью.