О нем и о бабочках

© Липскеров Д. М.

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Арсений Андреевич Иратов спал.

Он всегда хорошо засыпал ночью. Не оттого, что в его пятьдесят с лишком нервная система сохранилась нетронутой, а вследствие когда-то правильно подобранной терапии. Уже двадцать пять лет он за три минуты до сна проглатывал две таблеточки чего-то и тотчас засыпал, выбрав позу на боку, с поджатыми к животу ногами.

Иногда ему снились хорошие светлые сны, иногда сюжет сна был обыденным, но сопровождался атмосферой тревожности. Впрочем, часто сны не снились вовсе.

Как-то Арсений Андреевич усомнился в правильности такого долгого приема препаратов и отправился к знакомому неврологу, который почти кричал, отчитывая Иратова за то, что тот сложившийся наркоман, почему ранее не информировал товарища о недуге, ему бы квалифицированно помогли, а сейчас… Сами пеняйте на свою тревожность и кошмары! Закончив возмущенно вопить, невролог сообщил, что возможность коррекции существует. Отменив старый рецепт, он выписал модный и дорогой антидепрессант.

Арсений Андреевич послушался и, отвергнув прием почти «наркотических препаратов», принялся пить новые дорогостоящие пилюли.

Через неделю пациент почувствовал себя плохо и сообщил об этом товарищу, выписавшему рецепт.

– У вас самая настоящая ломка! – оповестил невролог. – Терпите!

Иратов терпел ломоту в костях, тотальную бессонницу, необыкновенное желание все время питаться, помногу, трясущимися от нетерпения руками. Под глазами залегли синяки, и выглядел Арсений Андреевич почти стариком, чем тревожил свою Верочку, молодую женщину тридцати лет, с которой он жил неофициально, но очень хорошо – как говорят, душа в душу… Верочка проживала этажом выше, куда ее заселил Арсений Андреевич, объяснив это необходимостью проводить большую часть времени в одиночестве и покое, да и полной невозможностью заснуть с женщиной в одной постели. Красавица Верочка почти не сопротивлялась такой особенности организма своего друга, спокойно жила в выделенной квартире, на хорошей улице, в отличном доме.

Часто пара встречалась в бутиковых ресторанчиках на обед, вместе они посещали выставки и театры, интимную жизнь вели размеренную, но страстную, все еще жадно целуясь в губы по прошествии десяти лет с начала отношений.

Верочка любила Иратова сильно и глубоко, как может любить русская женщина, воспитанная правильно, чувствующая тонко и готовая к полной самоотдаче без всяких условий. Арсений Андреевич вторил сильному чувству подруги, вовсе не был эгоистом, наоборот, обладал щедростью души, понимая и преклоняясь перед прекрасным, да и кармана не затворял от любимой женщины. Обе квартиры были записаны на Верочку, а также автомобиль премиум-класса принадлежал ей, ежемесячные немалые средства на личные нужды, внушительный саквояж драгоценностей, но самое главное – она была отмечена в иратовском завещании широко, как река Волга, хоть ему и было между кем делить свое приличное состояние.

Однако ломка от отказа от старых препаратов не заканчивалась, тянулась уже третий месяц, и до этого неизменное давление скакало, как кенгуру по бушу, а стул оставлял желать куда лучшего. Но самыми неприятными оказались приходы состояния дежавю, длящиеся не редкие мгновения, как у обычных людей, доставляя им радостное удивление, а мучительные часы гиперреализма, унося сознание Иратова в прошлое, заставляя переживать ушедшие времена до полной истерзанности, хотя его жизнь было трудно сравнить с жизнью библейских страдальцев: вполне себе человеческая, со взлетами и падениями. Иратов хорошо знал, что ад – это стыд, а не сковорода с кипящим маслом, стыд, возведенный в абсолют. Гореть в аду – это гореть от стыда. Пред тобой пройдут сотни, которым ты при жизни причинил нехорошее, может быть даже не сознавая того, но тысячекратно умноженный стыд станет почти вечным. Вот в состоянии дежавю и горел Иратов в стыдном огне. Может, это кому-то было нужно?..

Будучи человеком волевым, Арсений Андреевич через не могу вернулся к ежедневным прогулкам. Гулял он обычно по арбатским переулкам и до прихода болезни неустанно восторгался старой московской архитектурой. Он понимал красоту и откликался на ее приметы благодарным знатоком… Сейчас же он ковылял, опираясь на изящную трость с эбонитовым набалдашником, и не замечал арбатских лепнин, кружевных особняков и классических шедевров девятнадцатого века. Как дикий крестьянин, Иратов стоял посреди шелкового персидского ковра в грязных лаптях, не сознавая собственной дикости, – таково было его состояние.

К нему пришли панические атаки, плетясь, он шарахался от каждого встречного, кажущегося ему каким-то выпуклым из этого мира, чересчур целлулоидным и красочным, а потому опасным. Мозгом Арсений Андреевич сознавал, что зловещие картинки обычной улицы, с монстрами-автомобилями, пешеходами из фантастических фильмов – всего лишь игра утомленного, давно не спавшего разума… Ему удавалось пройти обычным маршрутом, к концу которого, несмотря на зиму, он был совершенно взмокшим, почти плавал в поту.

Дома было легче. Он ничего не пугался, даже разговаривал по телефону в своей обычной уверенной манере, но взгляд тяжелобольной собаки мучил его подругу Верочку, которая, конечно, в эти нежданные времена почти не оставляла Иратова в одиночестве. Она сама готовила, помногу, Арсений Андреевич просил плова с крупными кусками мяса, пасту большими кастрюлями и десерт, который Верочка заказывала в кафе «Пушкин».

Все это кошмарное время мучений человеческих таблеточки, которые Иратов принимал двадцать пять лет, лежали в ящичке его письменного стола невостребованными. Подсознание то и дело напоминало, что стоит ему выпить их, как в течение часа состояние нормализуется. Но воля – главная ценность, награда для любого мужчины, – его воля была столь крепка и надежна, что она не пошатнулась и на мгновение. Так должно быть, говорил себе Арсений Андреевич, есть покой, и есть расплата за него, и есть воля принять расплату!

Но она была слишком суровой. Бессонными ночами мозг отыскивал причины для такой лютой мести – и, увы, находил их во множестве.

В какой-то момент Арсений Андреевич понял, что очень скоро может умереть. Эта мысль не напугала его, а лишь расстроила единственным – потерей Верочки, которой он недонасладился, которую недолюбил. Бокал редкого вина лишь на четверть был выпит, и поглощение его капельками, как редчайший эликсир, для обретения равновесного состояния души и тела окажется невозможным. Иратова не заботило, что он не воспользовался своим материальным состоянием досыта, понимая, что человеческое бытие – лишь короткий переход между одним и другим, а бескорыстная любовь улучшает человека в глазах Бога. Там, где он был обретен, уже построены замки для его бессмертной души, на вечном фундаменте, нерушимые и прекрасные… Или сначала стыд… Но стыд, пусть и через тысячелетия, закончится…

– Я люблю тебя! – Верочка гладила волосы Иратова, черные, словно вороново крыло, с седой прядью, волнистой и похожей на зиму, падающие к плечам. – Люблю тебя!.. – и целовала его красивое, с чертами демона, лицо, не торопясь, касаясь его почти с одинаковыми промежутками времени. Висок, щека, скулы – и к шее опускались ее чувственные губы.

В такие секунды Арсению Андреевичу казалось, что он почти выздоровел, он даже коротко наслаждался – до того момента, пока не понимал, что из глаз текут слезы. Это было фу!!! фу! – недостойное его каменного стержня, гранита, из которого он весь состоял. В камнях нет слез… Он отстранял Верочку и властно велел уходить.

Иратов, пытаясь самостоятельно выяснить, что с ним происходит, часами рыскал в Интернете, отыскивая, благодаря совершенному английскому, статьи на профессиональных медицинских европейских сайтах по его проблематике, изучал белок G, химию расстройства, средства блокировки адреналина, но, углубляясь в медицинскую терминологию, все отчетливее осознавал, что единого лечения от таких состояний просто не существует. Для него стало откровением, что множество великих людей почти не выходили из дому, мучимые паническими атаками десятилетиями, умирая в одиночестве, и, вероятно, ему, придавленному страхами, также суждено скончаться в четырех стенах лишенным полноценной жизни.

Иратов говорил с Верочкой:

– Не хочу, чтобы ты тратила свою жизнь на мое безумие!

– Ты не безумен…

– Все равно, я инвалид.

– Я твоя жена.

– Нет, мы не в браке и клятвами не обременены!

– Иратов, не будьте гадом!

– У тебя еще будет судьба! – Он протягивал свои красивые руки с длинными пальцами к лицу Верочки и гладил ее по щеке. – Все будет, поверь мне!

Она переставала сопротивляться и больше такие диалоги не поддерживала, уходила к себе наверх и, роняя слезы, думала, как помочь любимому человеку. Готовила плов…

Скорее всего, еще недавно сильный, статный красавец, светский лев, Иратов, вполне возможно, зачах бы гордым цветком, засушив ненароком и Верочку, но в один из печальных дней ему позвонил из Израиля партнер по старому, почти погибшему бизнесу по перепродаже сапфиров.

Выслушав коротко трагическую историю иратовского недуга, партнер ограничился всего несколькими фразами в ответ:

– Вы же знаете, что по образованию я врач?

– Кажется, ревматолог, – вспомнил Арсений Андреевич.

– Специализация здесь не важна. Я вам так скажу, мой дорогой: счастье, если человек нашел свою таблетку, поймите – счастье!!! Большинство не находят своей таблетки, не находят!!! А вам Господь ее открыл! Аллилуйя!

– Но наш невролог сказал…

– На свете много дураков и плохих врачей, гоните от себя шарлатанов и не путайте силу воли с идиотизмом, могущим привести к гибели! Когда придете в себя, поговорим о деле. Есть у меня сапфир…

Иратов перестал слушать израильского партнера, в его мозгу вдруг вспыхнули мощным разрядом молнии, потом пролился дождь и затопил вселенским потопом мозги, очищая правильную мысль от шелухи заблуждений и бесплодных исканий. Арсений Андреевич бросился к письменному столу, подергал за ручку ящика, наконец открыл его, отыскал свои старые таблетки, выдавил из упаковки две и закинул в рот…

Первый раз за три месяца он спал глубоко и безмятежно, а наутро проснулся совершенно свежим, с просветленной головой и наполняющимся былой силой телом. И какая-то невероятная радость охватывала все его существо. Так тяжелобольной человек, страдающий страшным недугом, находящийся на пороге смерти, вдруг выздоравливает и вместо обещанных недель получает от жизни десятилетия. Его последующие ощущения сродни детским, на что ни взгляни: будь то листик на дереве, облако, обыкновенный луч солнца, всякая недостойная мелочь – всё это открытия мирового значения, с той лишь разницей, что человек не должен осчастливливать ими человечество: счастье лишь для тебя, оно только твое!

Иратов улыбался небу, шепча слова благодарности, а потом закричал во все горло, как кит затрубил, сообщая миру, что он самый большой на свете, самый сильный и вследствие этого фонтанирующий человеколюбием и щедростью желания поделиться новой, могучей энергией!

– Я буду жить! Жить!!!

А потом он долго брился, ощущая ноздрями запах пены, лосьона после бритья, щиплющего кожу. Вымыл голову и тщательно расчесал волосы, такие черные, как немецкая краска «Хаммерайт», с блескучим отливом. Поглядел на себя в зеркало и слегка расстроился из-за излишней полноты, появившейся за время болезни. Но он знал, что через две недели от избытка плоти он избавится с помощью игры в теннис и плавания.

Ему захотелось есть, и впервые за долгое время тело его не дрожало в предвкушении обильной пищи. Иратов натянул молодежные джинсы с дырками, кричащую своим слоганом майку «I love KGB», надел кеды на босу ногу и помчался на Верочкин этаж по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки…

После обычной яичницы, гренок и кофе он любил счастливую Верочку долго и нежно.

– Мой демон! – шептала она. – Вернулся…

Они были единым целым до полудня, потом, счастливые, слегка уставшие, разъединились, вспомнив себя, и принялись строить планы на жизнь. Театры, выставки, поездки в дальние страны, спорт… Они напланировали на две жизни, но сначала договорились поужинать в маленьком грузинском ресторане, недалеко от Старого Арбата.

Он вернулся к себе в квартиру, прошел в кабинет, ощущая себя Давидом, победившим Голиафа в себе самом. Мысли повелительно завертелись в направлении созидания, и он набрал номер телефона брокерской конторы, находящейся в Швейцарии, клиентом которой являлся. Прослушав биржевые сводки, изменившиеся за время его отсутствия, он сделал несколько распоряжений о продажах энергетического сектора и приобретении европейских облигаций. Также были выставлены опционы на валютные пары развивающихся стран.

Между деловыми звонками объявилась Верочка с вопросом:

– Что же делать с пловом? Целый казан…

– Отдай консьержу. Впредь только здоровая еда!

Соединившись с израильским партнером по скайпу, он поинтересовался информацией о сапфире.

– Пришел в себя? – хмыкнул партнер.

– Спасибо, Роберт!

– Не благодари! Ты мне нужен больше, чем я тебе.

– О’кей, я твой должник.

– Так вот, есть сапфир с наилучшими характеристиками. Если бы ты видел, какой цвет, мамуля моя дорогая! Я понимаю, что ты отошел от камней…

– Что с весом?

– Двадцать восемь карат.

– Ого…

Бизнес с драгоценными камнями давно не интересовал Иратова. Огромная конкуренция, серьезные риски много лет назад отвратили его от слез земли. Так он называл бриллианты, сапфиры и изумруды – слезы земли. Тем не менее он поинтересовался у Роберта ценой на сапфир, услышав ее, спросил про дисконт. Предложенные компаньоном пятнадцать процентов его устроили – с условием, что камень со всеми бумагами завтра будет в Москве.

– Деньги перечислю тотчас!

– Покупаешь? – изумился партнер.

– Да.

Арсений Андреевич отлично понимал, что сейчас не время приобретать драгоценности, но решился на покупку не ради будущей прибыли – он сделал одолжение своему партнеру, скорее долг вернул, расплатился за чужую мудрость, ну и, конечно, этот сапфир предназначался для Верочки – за бескорыстие и любовь.

Весь день он звонил: то связываясь со своим архитектурным бюро, то портному Львову, обещая заскочить и заказать новый костюм, поинтересовался у тренера породистого жеребца по кличке Эрот, как дела у его любимца, и много чего еще собирался сделать Иратов в этот день своего чудесного исцеления.

Между тем, одетая во все белое, с покрытой белым платком головой, Верочка посетила храм Воскресения Словущего на Остоженке, где поставила свечи, положила денег на нужды храма, заказала сорокоуст, а потом исповедалась, роняя счастливые слезы… Она была чиста, как небо над Иерусалимом, а потому помощник настоятеля Иван Остяцкий, диакон, почти плакал вместе с ней, удивляясь сиянию незапятнанной души.

Остяцким были произнесены ритуальные слова, он многократно перекрестил ее, а потом Верочка оповестила диакона, что хочет ребеночка, да не получается.

– Так Матрона сейчас в Донском! Идите просите!

– Муж у меня гражданский…

– Так повенчаю…

– Он вообще не знает, что я в храм хожу.

– Откройтесь по-простому, разве не поймет он, коли любит? – диакон прижал руки к сердцу.

Верочка совсем не знала, как отнесется Иратов к тому, что она посещает храм и целиком предана Иисусу Христу, тогда как Арсений Андреевич считал Сына Божьего величайшим гуманистом всех времен и народов, но никак не Его Сыном.

– Зачем, Верочка, Творцу сын?

Она знала ответ твердо, но, не желая теологических споров в семье, просто пожимала плечами, как бы принимая слова Иратова самим сердцем. Где муж – там и правда!

– А супруг ваш верующий? – спросил Остяцкий.

– Нет, – ответила Верочка. – Но он твердо знает, что Бог существует.

– Это и есть вера!

– Он говорит, что знание о Боге важнее, нежели вера в Него.

– Интересный человек! – усмехнулся диакон Иван. – Приводите его как-нибудь… Потрапезничаем. Я думаю, что настоятель против не будет.

Ответа на предложение Остяцкого Верочка не дала, уклонилась, понимая, что совместных застолий не стоит ждать, и перевела тему на Матрону:

– Поеду по вашему совету к святой.

– И то дело!

Простояв четыре часа в очереди, она поняла, что такими темпами не успевает на ужин с Иратовым, загрустила и намеревалась выпасть из толпы в светскую жизнь, как здесь Верочку взял под локоть какой-то взлохмаченный, с горбатым носом старик, похожий на грека, очень худой и хмурый лицом, в черном до пят пальто, и, процедив, что у него занято местечко впереди, возле самого входа, потянул ее за собой. Она не успела и рта раскрыть, как оказалась возле украшенной цветами иконы Матроны. Перед ней стояла темнокожая молодая женщина необыкновенной красоты с голубыми глазами.

Откуда она здесь, на секунду подумала Верочка.

– Просите же, просите! – торопил старик.

И она стала просить Матрону о чуде, о маленьком мальчике с черными глазами, шептала про себя и тыкалась губами в защитное стекло.

Ее оттеснили к выходу. Уносимая людским потоком, она искала в толпе старика с греческим профилем, но он будто растворился в наступающем сумраке.

«Ангел, – подумала Верочка, – или черт!»

Пошел крупный мягкий снег, укрывший к вечеру весь город предновогодней манной…

Арсений Андреевич Иратов спал. Никакие тревожные сны не мучили расслабленное его сознание, лишь легкие картиночки прошедших дней мелькали мгновениями. Верочкино лицо… Чудо как хороша была намедни в белом. Голубые глаза под светлыми ресницами… Шампур с нанизанными на него кусками мяса, бокал красного вина… В каком-то далеке улыбка матери… Лишь одна картинка не подходила к экспозиции, наполненной светом, выделялась своей советской кондовостью – капитан Алевтина Воронцова, в полном парадном облачении, осклабившая рот в жуткой улыбке… Это последнее явление было послано наполненным мочевым пузырем, заставившим Арсения Андреевича проснуться, хоть и не до конца. На автопилоте он сошел с кровати и, не открывая глаз, оставаясь в связи со сном, прошел в ванную комнату, окутанную ночной, чуть зеленоватой подсветкой, уперся ногами в унитаз, приспустил спальные штаны, поискал рукой внизу живота, но не нашел искомого предмета, с помощью которого организм обычно расстается с переизбытком жидкости. Пришлось просыпаться, чтобы восстановить координацию. Он открыл глаза, оперся одной рукой в стену, а другой попытался отыскать главный орган мужского тела. Тот отсутствовал… Мозг Иратова, как старый подвисший компьютер, с трудом переваривал полученную тактильным способом информацию. Пришлось наклониться, чтобы подключить зрение. И вот здесь сознание завопило предсмертным криком, как будто в него вонзили электрический нож.

Нету его!!! Нету!!!

Под черепной коробкой вспыхнули прожекторы, мобилизующие всю нервную систему. Иратов, вспотевший от ужаса, вылезающий из штанов, придвигался к огромному, в рост человека, зеркалу. Зацепился ступней за штанину и упал, больно ударившись коленом о кафель. Поднявшись, он надеялся, что все это галлюцинация возвращающегося недуга, но, залитый включенным светом, полностью нагой, Арсений Андреевич удостоверился, что орган в отражении отсутствует, а также исчезла и приданная к нему мошонка.

Он вдруг коротко вспомнил, что когда-то в Америке была эпидемия отрезания ревнивыми женами мужских достоинств, – а вдруг это…

С кровоточащим коленом, глядя на себя в зеркало, он не находил следов раны в паховой области. Ощупывая низ живота, Арсений Андреевич чувствовал лишь ровную гладкую поверхность, и только какая-то маленькая выщербина под подушечкой пальца ощущалась…

Иратов вспомнил об увеличивающем круглом зеркале на складной металлической гармошке, как в отелях, встал на стул и притянул зеркальце-лупу к паховой области. На ровной кожной поверхности, столь гладкой, будто ничего и никогда на ней не произрастало, виднелась маленькая аккуратная дырочка. Арсений Андреевич смотрел на нее долго и внимательно, словно эта дырочка – космическая червоточина или вовсе черная дыра, затянувшая в себя его естество… Мозг отказывался верить в трансляцию с помощью зрения, но, как было уже известно, сам Иратов к вере во что-либо относился как к чепухе, убежденный, что только знание определяет существование. Познай, а потом положи на сердце!

Он спустился со стула, уселся на унитаз и по-женски помочился.

Эта дырочка не черная дыра, а выводящая мочу уретра. Отупело он спрашивал себя, как такое могло случиться, вновь и вновь засовывал руку в пах, убеждаясь, что произошедшее не галлюцинация, а реальность… Он так долго сидел на унитазе, что еще раз опростал мочевой пузырь, а потом, натянув спальные штаны, добрел до кровати и лег, забывшись до утра.

Ночью было морозно, облепивший фонари снег замерз, и множество ламп перегорело.

Конечно же, проснувшись, он тотчас залез пальцами между ляжек в надежде, что это всего лишь ночное кошмарное видение. Отыскал лишь пустоту. Порыскал в постельном белье – ничего. Впрочем, ему было уже не так жутко от произошедшего, как несколько часов назад. Мозг успокаивал себя сам, убаюкивая сознание, что это уже не главное в мужчине за пятьдесят, что в происшествии можно отыскать ироническое и, если постараться, даже совсем смешное.

Посмеяться над собой Иратову не удалось, он отправился в ванную, где почистил зубы, побрился и заставил себя расчесать волосы. Его сейчас особенно раздражала седая прядь, будто он по-прежнему сильный красивый мужчина, покоряющий следующую сотню женских сердец.

– Вот как бывает! – произнес. – Или так не бывает?

Не позавтракав, Иратов уселся за компьютер, надеясь отыскать ответ во Всемирной паутине. Ответа не было, так как он не смог за час сформулировать запрос. В пальцы из мозга просилось: «Не пропадал ли у вас половой член?» Чистая ахинея… «Не уходил ли он от вас?» – прямо сказка про Колобка… Удалось улыбнуться… «Как жить без члена?»

Он ответил на телефонный звонок. Это была Верочка, интересующаяся, завтракал ли он или можно вместе.

– Спускайся, – разрешил Арсений Андреевич.

Она приготовила отличный омлет с помидорами и грибами, тосты с сыром и сварила в машине кофе.

Иратов ел не без удовольствия, продолжая размышлять, какие такие проблемы может ему создать происшедшее. В баню он ходить не любил – брезговал. На теннис?.. Можно переодеваться в ВИП-кабине, да и плавать легче… Или подложить в плавки что-нибудь из магазина для взрослых? Еще есть и плюс – можно кататься на велосипеде, не боясь соскользнуть пахом на раму…

Тем временем Верочка повествовала о чем-то веселом, щебетала и улыбалась, словно принцесса из романтического фильма. Она описывала милых деток в их дворе, возящихся в снежных сугробах, слепивших снежную бабу, удивлялась, как раньше матери справлялись без памперсов, без добавок и смесей, похожих на грудное молоко. Верочка неосознанно рассказывала о соседских детях, ведя к теме самой серьезной для нее, к венцу жизни каждой женщины – материнству. Иратов оставил для нее только глаза и мимику, реагирующие на тон голоса. Приподнимал брови, усмехался, прищуривался в ответ, казалось, заинтересованно слушал, тогда как мозг обдумывал со всех сторон сложившиеся обстоятельства, которые можно назвать выдающимися.

Вот, сообщил мозг. Самое главное – она, Верочка, как быть с ней? Она счастливо поет о чем-то незначительном, как птичка, еще не зная, что ее ворон уже не ворон, а ворона. Вопрос этот пугал единственной, но самой большой проблемой – Верочку необходимо любить не только платонически, но нужно и радовать молодую женщину близостью. Впрочем, опытный Иратов знал много способов доставить удовлетворение женщине без использования основного. Но одно дело, иметь к главному опции и совсем другое – иметь одни лишь опции, без главного…

– Знаешь, – перебил он, – откуда пошло выражение «из него песок сыплется»?

– Нет, – ответила Верочка.

– В веке пятнадцатом-шестнадцатом мужчины, и стар и млад, носили лосины. Понятно, что у молодых из-под обтягивающей материи выпирало как следует, а старые по мере усыхания мужских органов приставляли к маленьким орешкам мешочки с песком. Вот когда такой мешочек у старика лопался, сыпался песок. Вот отсюда и это выражение!

– Никогда не слышала! – призналась Верочка. Она крайне редко раздражалась в семейной жизни, но сейчас испытала некое недовольство неуместным рассказом, не относящимся к тому, о чем она говорила, к чему вела свой монолог… Вероятно, он не хочет нового ребенка, решила она и, больно закусив губу, совершенно расстроилась, став почти некрасивой. Сославшись на недомогание, попросила разрешения подняться к себе.

– Да, конечно, – позволил Арсений Андреевич. – Если понадобится помощь…

– Нет-нет, это женские дела…

К 14:00 Иратов подъехал к знакомому врачу – урологу-гинекологу, – работавшему в частной андрологической клинике, которого он не встречал почти со студенческих времен. Случайно увидел рекламу в журнале. Седой, с лицом мясника врач обещал решить все проблемы мужского здоровья.

Странным парнем был этот врач. Деньги начал делать в восьмидесятые, как и Иратов. Учась в медицинском, будущий уролог Сытин хвастал, что является родственником того самого Сытина, который издатель всех и вся. Отличался исключительно тем, что торговал платиновыми слитками с наивысшей маркировкой, украденными с государственного предприятия. Торговал по-крупному. Ходил под расстрельной статьей, но ни разу не был принят советской милицией даже при внезапной проверке документов. В кармане всегда полный набор: паспорт, комсомольский и профсоюзный билеты. Сытина звали Магом за то, что он ворочал нетрудовыми миллионами, состоял в какой-то коллегии врачей-урологов, но с органами никогда не встречался, даже по пьяни. Потому что не пил. Иратов был частым клиентом Сытина, покупал драгоценный металл, помногу, и одновременно лечился у Мага от гонореи, которой в Союзе болели почти все.

Сытин наверняка не беднее меня, думал Иратов, ожидая приема, а до сих пор трудится обычным врачом. Может, потерял все в кризис? Или состояние профессией защищает? Косит, чтобы рейдеры не добрались?

Через несколько минут они встретились и, как товарищи по молодости, обнялись.

– Привет, Маг! – искренне улыбался Иратов.

– Ну здорово, Якут! – пробасил в ответ седой спекулянт с мощным подбородком, взял Арсения Андреевича за плечи и, отстранив на вытянутые руки, признал: – Да ты, брат, такой же красавец! Как сохранился! Кофе будешь?

– Гены, наверное. Можно и кофе!

– Марина! Два кофе! Тебе со сливками?

– Черный.

– Со сливками один! – прокричал родственник издателя Сытина.

Они сели на диван в разные его концы и все разглядывали друг друга, отыскивая воспоминания о молодости.

– Так куда ж ты тогда пропал? – поинтересовался уролог.

– До Горбачева?

– Где-то в это время, – припоминал Сытин. – Я тогда с металлом для тебя чуть не попал! Ты ж заказ-то не выкупил! Я на такие бабки попал! Но что было, то было!..

– Присел, – ответил Иратов.

– Да ладно! Я не знал! – Врач закурил сигарету и задумался на несколько минут. – Я тогда злился на тебя, Якут, думал, не прощу, а оно вот как все обернулось… Получается, что я тебя сейчас благодарить должен, что не сдал меня… Сколько тебе впаяли?

– Обещали расстрелять… – Этот момент Иратову было неприятно вспоминать. Он побледнел, одним мгновением оказавшись в том времени. – Все обошлось, даже строгого режима не дали!

– Да-а, – протянул Сытин. – Были времена, – и пустил струю дыма к потолку.

– А как тебя пронесло? Как ни разу не попался?

Уролог хмыкнул:

– Как раз я попался сразу. Но потом мне сделали предложение… – Иратов напрягся. – Нет-нет, не провокатором. Взял меня такой дядька интересный, как потом выяснилось, работал на Андропова, но больше на себя, или черт его знает. Предложил заниматься тем же и отстегивать девяносто процентов. Лимонов десять под его защитой я ему наработал, а он уже позже, в конце восьмидесятых, стал бабло распределять по принципиальным комсомольцам. Трое из них сейчас в первой десятке нашего «Форбса». Наверное, я у него был не один такой. Да не наверное, а точно… Я в ГКО все свои накопления вложил, ну и потерял все в девяносто восьмом от жадности, вернулся к профессии, через пять лет клинику выстроил на трудовые!

– Талант не пропьешь, – согласился Иратов. – Все равно ты маг, коль сумел в наши времена бизнес поднять. После падения тяжело подниматься!

– Ну а ты как, Якут? – спросил Сытин. – Что-нибудь сохранил?

– Да так, крохи… А ты правда родственник Сытина или заливал тогда для понта?

– Родственник, – подтвердил уролог-гинеколог-андролог. – Далекий, правда…

Говорить товарищам по молодости стало больше не о чем, кофе допили, и один протянул значительно:

– Да-а-а…

– Да-а-а, – подтвердил второй.

– Ну так к делу! – вернулся за рабочий стол уролог. – Ты же не вспоминать сюда пришел. Вижу беспокойство в твоих глазах! Я весь внимание, здесь не место для стеснений.

Иратов не знал, с чего начать, только смущенно хмыкал. Владелец клиники терпеливо ждал, пока пациент настроится, пристально смотрел ему в глаза, словно гипнотизировал.

– Чего, собственно, говорить! – решился Арсений Андреевич. – Я лучше покажу.

Он поднялся с дивана, расстегнул ремень и спустил брюки вместе с трусами до колен.

Врач молча глядел на гладкий, словно лист картона, пах Иратова. Смотрел и молча думал, а пациент, приподняв рубашку до пупа, давал ему возможность вдоволь наглядеться.

В дверь постучали.

– Идрисов на второй! – возвестила Марина.

– Позже! – гавкнул на запертую дверь Сытин и негромко спросил Иратова: – Подготовка к смене пола?

– Что? – не понял Иратов.

– Зачем тогда в два приема? – раздумывал вслух старый товарищ. – Заместительная терапия назначена? Почему не сформировали влагалище?

– Нет же, нет!!! – остановил дикие размышления врача Арсений Андреевич. – Тьфу! Какая смена пола?! Какое влагалище?! У тебя что с головой? Сдурел?!

– Что же? – не понимал Сытин.

Иратову пришлось поведать свою невероятную историю исчезновения половых органов. В отличие от повседневности, говорил коряво и косно, прерываясь через каждое слово, понимая всю сюрреалистичность своего рассказа и внешнего вида.

– Уверен, что не преступление?

– Ночью этой произошло! Да я бы давно от потери крови сдох!

– Это правда. Там артерии, венозный клубок, сосуды… Истек бы за час… Но что же?

Иратов пожал плечами:

– Ты врач, твои гипотезы?

Вооружившись лупой, уролог встал на колени и долго рассматривал проблемное место, трогал пальцами, спрашивая «не больно? а здесь?». В течение двадцати минут медицинских изысканий Сытин определился лишь с одним:

– Если бы не знал тебя, то сказал бы, что это классический женский лобок с неразвившейся вагиной и половыми органами. Так бывает, когда гормональный фон…

– Это не женский лобок! – зашипел от злости Иратов. – Сытин, заткнись и давай из теории в практику!

– Да-да! – Доктор был явно озадачен теориями возникновения такого пикантного случая, крайне интересного для медицинских изысканий. Феномен, понял он, так как внятных объяснений случившемуся не нашел. Если Якут не врет, конечно. – А что с либидо, половым влечением?

– Прошлым утром несколько раз удовлетворил жену.

– Не зря тогда о тебе слухи ходили, что ты половой всегдаготовчик! Вся тусовка завидовала!

– Зачем сейчас об этом вспоминать! – разозлился Иратов. – Сейчас я человек без хуя!!!

– Конечно, – согласился Сытин. – И без яиц! – добавил и тотчас спохватился: – Это не издевка – констатация медицинского факта! Нуте-с, пожалуйста, на кушетку!.. Брюки надевать пока не надо, ко мне лицом, коленочки к подбородку… Ничего не мешает?

– Уже нет, – отозвался Иратов, а во время процедуры получения секрета предстательной железы через омерзительные ощущения все уверенней укреплялся в своих выводах о том, что потерял не самое главное, и даже не второстепенное, по приоритетам.

Сытин добыл искомый сок и, призвав помощницу Марину, передал ей стекла для лаборатории и почти прошептал:

– Анонимно!

Арсений Андреевич наконец вернул одежду на привычное место и сел в кресло.

– Чего ты хочешь? – напрямую спросил Сытин.

– Чего я хочу?.. В идеале – чтобы все вернулось на круги своя.

– Признаюсь, случай для меня, да я не побоюсь сказать – для всей мировой медицины, уникальный! Совершенно отсутствуют следы хирургического вмешательства. Все выглядит как будто так природа задумала. А может, у тебя его никогда не было? – хитро прищурился врач. – Могло же быть, что ты мистифицировал всех своей любвеобильностью в кавычках? Родился таким интересным?

– Сытин, – устало вздохнул Иратов, – у меня дети, я даже точно не знаю сколько. У меня молодая жена-красавица. На хрен ей дядя без… Ну ты понял.

– Значит, ты медицинский феномен! – подытожил Сытин. – Случай, нигде не описанный, даже в байках о таком не слыхивал.

– Успокоил…

Марина принесла экспресс-заключение. Сытин ознакомился с ним, коротко бросив взгляд на бумагу:

– Все в норме! Лейкоцитов ноль, эпителия мало, следов грубой инфекции не обнаружено. Сама железа в полном порядке!

– Радует.

– Что я могу тебе предложить…

– Что же?

– Знаешь, насколько медицина продвинулась? Какие технологии в моем распоряжении имеются? Вот, не знаешь! Правда, это дорого…

– Что «это»? – начинал опять злиться Иратов. – Говори яснее!

– Фаллопротезирование – панацея для всех мужчин, получивших увечье при бытовых и военных травмах! Берем кожные покровы с боковой части бедра, растим их слои в специальном боксе, затем при оперативном вмешательстве формируем с помощью пластики новый половой член и мошонку. В последнюю будет установлен протез одного яичка, второе будет служить насосом для вставленного в сформированный орган подъемного механизма, перекачивающего жидкость. С помощью этого насоса, сдавливая функциональное яичко как грушу на аппарате для измерения кровяного давления, мы перекачиваем жидкость в орган – и происходит эрекция! Заметь, эрекция, которая никогда не заканчивается! Ты ее властелин! А когда надоест, просто переламываешь ствол, и жидкость уходит восвояси. Косметически все будет выглядеть натуральней, чем собственное!

Раскрасневшийся, довольный Сытин закончил свой монолог и ждал ответа. Иратов сидел и думал. Как оказалось, устранить проблему хоть и непросто, но возможно. Придя к такому выводу, он тотчас вернулся в свое обычное состояние уверенности в завтрашнем и послезавтрашнем днях.

– Сколько стоит? – спросил.

– Туда-сюда, зависит от протеза: есть лучше – американский, есть хуже – китайский.

– Я даже при Союзе китайское не покупал!

– Хороший выбор! Американский вместе с операцией, лабораторией, гонораром хирургам, то-се… От пятидесяти до семидесяти тысяч. Если дорого, я все же рекомендую китайский…

– Маг, у меня хватит на американский!

– Ах, шельма, Якут! – заулыбался уролог. – Значит, денежки имеются в достатке! «Так, крохи», – передразнил Иратова. – Кстати, забыл главное: удовольствие от полового акта будешь получать как в семнадцать лет! Нервные окончания предстательной железы в норме, а потому живи, пользуй женскую плоть на здоровье!

– Обнадеживает!

– Есть и не очень радостное сообщение. Детей больше не будет. Наука пока не в силах создать искусственный сперматозоид. Да тебе же и не нужно!

– И то правда…

При расставании товарищи молодости вновь обнялись, договорясь о том, что Иратов возьмет время на обдумывание, посоветуется с женой и после известит Сытина о решении.

Уже в дверях уролог осознал, что, кроме клички Якут, никаких персональных данных пациента не знает. Ни имени, ни фамилии. Странная жизнь, решил Сытин, закрывая за ним дверь. Дальше философскую мысль он развивать не стал, понимая всю зряшность мудрствования лукаво. Толку никакого! И этого, поверхностного, заключения хватало для способности нормального проживания в цивилизованном обществе… Ну, не знал он имени – и что это меняет? Жизнь?

В то же самое время, спускаясь к выходу, Иратов подумал о Сытине то же самое, созвучное. И как же зовут его врача? Вроде тридцать лет знакомы… Маг? А собственно, на кой фиг мне это нужно!..

Иратов прибыл на Остоженку, в свое архитектурное бюро, расположившееся на двух этажах исторического особняка. По-хозяйски, но демократично он обошел все отделы, поздоровался за руку даже с начинающими чертежниками, поспрашивал начальников отделов, как продвигается основная работа по проекту футбольного стадиона к чемпионату мира. Оказалось, что все идет своим чередом, большинство инженерных и архитектурных узлов обсчитано, и бюро даже опережало сроки сдачи проекта. Ранее, в Амстердаме, макет стадиона в виде полутыквы получил престижную архитектурную премию. Оранжевый, с окнами переходов в виде хэллоуинских глаз, он покорил не только голландцев – еще с десяток стран претендовали на выкуп идеи. Победила Россия, обещавшая часть подряда на строительство.

Пообщавшись с работниками, Иратов прошел в свой кабинет – просторный, выдержанный в минималистических традициях, вместе с тем очень изящный, показывающий клиентам, что его хозяин причастен к пониманию изысканной простоты.

За кабинетом имелась скрытая комната с отдельным санузлом, в которой Арсений Андреевич отдыхал на мягком арабском диване с райскими птицами на обивке и, конечно, с бахромой. В комнате имелись бар, кофейная машина и всякая другая дребедень – эскизы старых проектов, большой телевизор, а на стене висели дипломы и награды, которые Иратов заслужил за успешную жизнь в мировой архитектуре.

Арсений Андреевич посетил уборную и опять по-женски помочился. Мог бы вновь на этом акте зациклиться, но не стал, уже успокоившись насчет важных различий – стоя или сидя…

Вернувшись в официальный кабинет, Иратов, налив в стакан виски, связался с помощником Витей и удостоверился, что первая часть проекта отослана в Российский футбольный союз.

– Конечно, Арсений Андреевич!

– Про авторство не забыл? – спросил, механически крутя вокруг пальца изысканный перстень с рыбкой.

– Все как наказывали. Вырезали печать и проштамповали все листы – «Проект Арсения и Андрея Иратовых».

– Молодец! Что еще?

– В конференц-зале вас ожидает какой-то странный человек средних лет, он не назвался.

– Чем странный?

– К его запястью наручником прикован небольшой саквояж…

– Проводи сюда.

– Конечно, Арсений Андреевич!

Через минуту в дверях появился некий субъект с наружностью военного наемника. Иратов помнил это лицо, и он знал, кто это. Ах, как нехорошо, подумал. Как нехорошо! Арсений Андреевич в связи с трагическими обстоятельствами интимного характера совершенно запамятовал, что накануне договорился с израильским другом о сделке. Деньги перевести забыл, но, судя по всему, в саквояже курьера тот самый сапфир. Мужчина лет сорока, с восточным лицом, в прошлом офицер МОССАДа, много лет работал на израильтянина и сейчас стоял, недвижимый, на ковре русского партнера.

– Я не перевел деньги! – вспомнил Иратов. Курьер согласно качнул коротко стриженной головой. – Сейчас сделаю…

Через несколько минут Иратов с помощью электронного перевода переместил шестизначную сумму со своего счета на счет израильского друга. Кивнул головой курьеру, тот оперативно вытащил мобильную трубку и совершил международный звонок. Сказав несколько слов на иврите, он подождал немного, а потом отключился от связи. В одно движение отстегнул наручник, сделал несколько шагов, поставил на стол саквояж, развернулся почти по-солдатски и вышел.

Кашмирский самоцвет был просто идеален. С помощью ювелирной лупы, в свете мощной лампы, Иратов наслаждался природным шедевром цвета Атлантического океана, с безупречной огранкой, идеальным по пропорциям, чудесного синего окраса. Чистейший, без единого вкрапления чуждого.

Арсений Андреевич еще со студенческой молодости обожал драгоценные камни. Сначала он вкладывался в них, считая драгоценности более тихой и прочной гаванью, чем валюта, затем материальная составляющая ушла на второй план и Иратов полюбил камни как истинные шедевры, рожденные нутром Земли в муках глобальных температур. Он имел потрясающую коллекцию бриллиантов, сапфиров и изумрудов. Хранилась она в швейцарском банке, который Иратов навещал не реже одного раза в месяц. Он отпирал личный сейф, из которого забирал бархатный мешочек, хранящий его сокровища, возвращался в гостиницу и пару часов перебирал «чистую воду» пальцами, принимая от камней энергию, становясь чуточку моложе, тверже и уверенней. Затем он относил коллекцию в банк и возвращался в Россию.

Сапфир из Израиля чуть не дотягивал до уровня коллекции, а потому Арсений Андреевич радовался, что сегодня преподнесет его своей Верочке.

Он набрал номер ее телефона и справился о самочувствии.

– Все уже хорошо! – успокоила жена.

– Вот и отлично! Я скоро освобождаюсь и заеду. Ты же помнишь, что у нас сегодня Большой?

– Да-да…

Они посетили авангардного «Евгения Онегина», которого уже на двадцатой минуте освистали за использование в ткани сюжета настоящей марихуаны. Сидящий в президентской ложе человек, махнув рукой, закрыл сие непотребное действо, и зрители покинули зал.

– К Итальянычу? – предложил Иратов.

– А давай!

Через мгновение Арсений Андреевич услышал за спиной сказанное с английским акцентом имя – Верушка! Он обернулся и увидел в толпе человека со снежным ежиком на голове и с полным отсутствием бровей и ресниц. Он? Хотя сегодня на удивление много фриков.

Рядом с их домом находился маленький итальянский ресторанчик, владельцем которого был пожилой неаполитанец, перевезший в Москву своих детей и внуков для работы в семейном бизнесе.

Иратов и Верочка любили это веселое место, которое было островком солнечной Италии в непогожей России. Алессандро Итальянович, как называли между собой Иратов и Верочка хозяина, делал самую вкусную пасту в городе, причем у него всегда имелась батарга, вяленая икра тунца, которую он подавал лишь самым постоянным посетителям. Отличная подборка тосканских вин, домашний уют, слаженная работа семьи делали ресторан любимым местом отдыха для знатоков с Остоженки – Золотой мили Москвы. В конце ресторанного вечера хозяин брал гитару и несильным, но проникновенным тенором пел старинные неаполитанские баллады. На третьей песне даже случайные посетители подпевали репертуару, особенно грустной «Наполи» вторили.

Здесь, за самым уютным столиком, и провели вечер Арсений Андреевич с Верочкой.

Господи, в который раз наслаждался Иратов. Какой красоты эта женщина! Сегодня в нежно-серых тонах, с подобранными волосами, открывающими изящные уши, с неброскими бриллиантовыми гвоздиками в мочках, с запахом чего-то неуловимого, но прекрасного, Верочка казалась Иратову самой большой драгоценностью Вселенной, которой владел он. Конечно, здесь без чувства гордости никак нельзя было обойтись!.. В то же самое время Верочка смотрела на мужа и находила его после десятилетия совместного проживания самым красивым мужчиной на планете. Черные глаза Иратова восхищали ее глубиной пропасти, в которую она когда-то упала, в которой пропала навсегда, его длинные густые волосы черным занавесом спадали к плечам и блестели, как ночное небо, большие темные губы под крупным носом и белая прядь – сочетание, приводящее к глобальному риску для непорочности и твердой святости. Демон-искуситель!

Арсений Андреевич заказал бутылку легкого красного вина и ужин для себя и жены. Под небольшие глоточки тосканского «Каберне» они вели тихий разговор.

– Я хочу на Искью, – призналась Верочка. – Помнишь, как мы там провели несколько дней?

– Десять лет назад!.. Мы были всего две недели знакомы…

– Ты привез меня туда на яхте под ослепительным белым парусом. Забыла, как она называется…

– «Элеонора», – напомнил Иратов.

– Все время хотела тебя спросить: кто такая Элеонора?

Арсений Андреевич улыбнулся:

– Ты забыла, я рассказывал тебе. Так принято – называть яхты женскими именами. Давняя традиция… А «Элеонора» так была названа предыдущим хозяином. Вот и все. Может, бабушку его так звали.

– А ураганы – все мужчины…

– Потому что мужчины – разрушители ими же самими созданного… А на Искье зимой делать нечего. Пустынный тоскливый остров.

Он съел пасту с трюфелями, а она равиоли с персиками.

Десерт подал сам хозяин, прибавив к нему старую граппу в двух тонких высоких рюмках.

Иратов достал из кармана пиджака бархатную коробочку и поставил ее перед Верочкой.

– Что это? – удивленно спросила она, как будто не было в ее жизни еще подарка.

Такая реакция была по нраву Арсению Андреевичу, ублажала его расточительство и широту души.

– Открой.

– А что там? – глаза Верочки улыбались, а милые черты лица выражали непреходящее удивление.

– Открой!

– А вдруг там скорпион? Он ужалит меня, и я умру!

– Нет-нет, – подыгрывал Иратов. – Там нет скорпиона…

– Обещаешь?

Иратов кивнул.

– Ну давай! – поторопил.

Она открыла.

Мужчины делают щедрые подарки только тем женщинам, которые умеют их щедро принимать. Вот и Верочка, открыв коробочку и увидев большой сапфир, отражающий свет свечи, наполнивший ресторан синим, будто бы дара речи лишилась, закраснелась, переводила взгляд с камня на мужа и обратно, ее глаза наполнились восторгом, и вместе с этим весь облик женщины показывал дарителю, что не за ценность подарка в ее животе разгорелся огонь счастья, а из-за того, что ценят ее, Верочку, и любят, наверное, так же сильно, как родную душу только можно любить! И она ответила, опустив глаза:

– Я тоже люблю тебя.

Он взял жену за руку и стал нежно перебирать пальцы.

– Камень прекрасен!

– Прекрасное к прекрасному…

Она прижалась щекой к его ладони, продолжая смотреть в черную непроглядную тьму глаз Иратова.

А потом они вернулись домой, и Иратов поведал ей о случившемся, о потере им своих детородных органов при наистраннейших обстоятельствах.

Сначала Верочка посчитала повествование за не слишком удачную шутку. Она не любила юмора ниже пояса, Иратов это знал и почти никогда не использовал его. Что на него нашло? Перепил граппы?.. Но Арсений Андреевич всем своим видом показывал, что шутке нет места в его признании, все горькая правда, но есть надежда на восстановление прежнего состояния оперативным путем.

– Достаточно! – неожиданно резко попросила Верочка. – Мне не нравится. Противно!

Тяжело вздохнув, Иратов отправился в ванную и переоделся в халат на голое тело. Вернувшись в комнату, он некоторое время стоял истуканом, а потом одним движением распахнул полы халата и так стоял – высокий и одновременно кряжистый, с мощными ногами, объёмной грудной клеткой и светлой кожей.

Верочка смотрела на низ живота мужа так долго, словно осознания картинки не происходило вовсе, а потом констатировала:

– Иратов, у тебя нет хуя!

– Мне не нравится, когда женщины матерятся, – поморщился Арсений Андреевич.

– А мне не нравится, что у тебя его нет! Он пропал! – она нервно засмеялась.

– Ты думаешь, мне нравится? Я же говорил, что все можно поправить с помощью хирургии.

– Тогда это будет не твой… – Она сдержалась. – Не твой это будет!.. Но как все это могло произойти?

– Сам бы хотел знать ответ на этот вопрос, – развел руками Иратов, а потом запахнул халат, перевязав его накрепко поясом. – Но у меня его нет! И ответа тоже!

– Это ужасно!!!

– Ну а если бы я был на войне и получил такое же увечье?

– Ты не на войне! – она была исключительно шокирована и наполнена несвойственной ей злостью. – Ты потерял… потерял его в собственной постели!

Иратов и сам теперь разозлился, потому ответил ей жестко:

– Не нравится, не можешь принять меня таким – отправляйся вон!

– Ты выгоняешь меня при таких обстоятельствах? – растерялась Верочка.

– Я рассчитывал на поддержку! Я не готов к твоим обвинением, поэтому уходи! Немедленно!

Он зашел в кабинет и демонстративно хлопнул дверью.

Поднимаясь на свой этаж, Верочка терла руками лицо, будто стирая с него наваждение, галлюцинацию. Уже в квартире женщина выпила залпом два бокала красного вина и, упав в кресло, почти час тряслась в нервном припадке.

«Это инопланетяне! – судорожно думала она. – На Земле таких технологий мгновенной кастрации – без шрамов и неизменности гормонального фона – просто не существует! Или это какие-то бактерии?..»

Когда-то, давным-давно, в другой жизни, лет в двадцать, в своем родном городе Самаре Верочка трудилась фельдшером на скорой помощи и повидала за два года работы немало. Видела кровавое месиво в паху мужика, которому выстрелили мощной петардой в живот, сопровождала однажды трансгендера, у которого случился аппендицит. Там хоть что-то похожее на женские органы существовало… Инопланетяне, уверилась она.

Верочке стало стыдно. Если это инопланетяне, то зачем она с ним так жестоко – с человеком, без которого ей не жить, а жалко существовать!.. Конечно же, не сможет потеря Иратовым пениса кардинально изменить их отношения. Еще Верочка подумала о том, что, вероятно, у нее не будет детей от Иратова. И если она останется с мужем навсегда, то детей не будет никогда. Она выпила еще бокал вина, становясь опьяненно-безразличной.

Он сам к ней поднялся, понимая, что если уж врач-уролог был ошеломлен увиденным, то Верочка наверняка почти убита. Иратов застал жену спящей в кресле, осторожно поднял ее на руки и перенес в спальню. Раздел и укрыл одеялом. Уже уходя, он услышал: «Подожди!», остановился.

– Иди ко мне! – позвала.

Арсений Андреевич скинул халат и лег рядом с женой. Через мгновение он почувствовал ее ищущие пальцы внизу своего живота. Потом пальцы угомонились, и рука принялась гладить его лобок. Иратов успокоился, ему стало приятно, как кастрированному коту, которому тепло, которого чешут.

– Я люблю тебя! – пьяным голосом подтвердила Верочка.

– Спасибо.

Иратов перевернулся и стал целовать голое тело жены. Особенно он любил грудь, ту, которая чуть меньше, затем его полные губы касались ее живота, язык будто щекотал пупок, затем Верочка задышала чувственно и задвигала бедрами.

Отдыхая от односторонних ласк, Иратов вспомнил, как в далеком прошлом калека, лишившийся ног, передвигающийся на доске с подшипниками вместо колес, был остановлен его студенческой компанией вопросом: «Мужик, а как у тебя с этим?»

– Все ништяк! – ответил калека. – Женат, двое детей!

– Иди ты! – удивилась старшекурсница, комсорг МАРХИ Шевцова. – И все работает?

– Знаешь, девочка, – объяснил инвалид, – не обязательно, чтобы все работало. Природа наделила меня сноровистыми пальцами, длинным носом и языком. Пока у меня будет оставаться хоть один палец – я не импотент!

Безногому мужику зааплодировали и подарили две бутылки жигулевского пива. Он принял их, но сказал, что не пьет.

– Тогда отдавай обратно! – потребовала компания.

– Жене отнесу. Она любит!

Вот и я не импотент, подумал Иратов. И не калека!

Верочка спала, он вернулся к себе, выпил коньяка и лег отдыхать в надежде на то, что тот, кто уходит, рано или поздно возвращается…

Душевные страдания не покидали меня. Я бы сказал, что долго претерпевал муки от сознания того, что могу поведать миру историю Иратова. Могу, еще как могу! Но… Волновали этические и нравственные вопросы. Имею ли право я? Смогу ли сей акт совершить? Не подло ли такую чужую интимность предъявлять и кто я такой пред большим барским лицом Иратова, аристократа крови и духа?! Уж шипящий! Червь немой!.. Аж дух захватывает, обдает жаром… Но перспектива! Облегчение, когда несешь тяжкий груз чужой души и наконец оставляешь его в воспоминаниях. Соблазн сделать тайну рассказанной. Преданная огласке тайна, как девица, потерявшая невинность, уже не манит, став обыкновенностью, досказанностью… Мне показалось, что вчера, в седьмом часу, когда всемосковский офисный планктон стоял в пробках, окончив трудовой день, я наблюдал персону Иратова в кулинарии на Знаменке. Стоял он возле прилавка – нет, скорее, возвышался над мрамором, этакий аристократ, с седой, длинной, до кадыка, прядью волос, отвалившейся от прически. Прядь демонически прикрывала правый глаз, а левым Иратов пялился на свежеприготовленную, исходящую горячим паром котлету по-киевски. Но где Иратов – и где кулинария!.. Обознался грешным образом. Не он, нет, не он! Цыган какой-то знакомый, кажется, артист, что ли? Но похож… Сам зашел в отдел готовых блюд и попытался купить ту самую котлету, истекающую теплым сливочным маслом. Не хватило семи рублей, зато приобрел две полтавские, по весу больше, помяснее и сытнее, да и картошки жареной грамм двести вышло. Вот она – ясная, простая выгода. Пусть Иратов питается киевскими, денег у него… И опять совестливые нотки зазвучали в сердце моем. Во-первых, всегда считал зависть грехом, а тут еще зависть к мифической котлете – совсем не мой полет. Чувства надо сильные развивать. Пусть зависть, но возведенная в абсолют! Не к материальным ценностям, но к их бесконечному прозрачному влиянию на всех и на все. Завидовать рядом живущему – не просто мучительно фантазировать, как забрать у него красавицу жену, а как ее богатырским наскоком отнять!!! Вот у Иратова его Верушка. Ну, не стопроцентная красавица, по моим меркам, но есть в ней то, что выше всяческой красоты, – некое спокойствие под бледной кожей, тонкий ум так и бьется жилкой на виске, глаза голубые, чистые и прекрасные, – а как она смотрит на Иратова! Глядит как хорошо воспитанная матерью девушка: мой мужчина божествен, я преклоню голову пред его библейским предназначением, но и, сама просветленная, я лишь чуть ниже – чтобы светить ему, пока он по темной дороге бредет к цели, чтобы меня привести…

Полтавские котлеты оказались с душком. Вот ведь гады! А ведь самая дорогая кулинария в Москве. А цыган этот, артист, поди, сляжет на несколько дней от несварения, и займет его место какой-нибудь молоденький соплеменник по имени Бохтало, и будет голосить, стервец, на юбилее: «К нам приехал, к нам приехал Роман Давлетович дорогой!» А Роман Давлетович – что ни на есть самый щедрый из клиентов. Уже лет двадцать за собой табор таскает. В простой день в обычной ресторации осыпает стодолларовыми банкнотами коллектив черноголовых, в день рождения пачками забрасывает, а уж в юбилей камни драгоценные будет дарить, не дай бог. Дядя его, Владлен Губайдуллин, владеет угольными шахтами, а там, где уголь, там и трубки алмазные. Странно как: ведь семья татар, а как цыган привечают – как русские промышленники до революции. Да хотя что русские, что татары – все одно. Так что, возможно, Бохтало с этого юбилея и «Тойоту-Камри» сумеет купить, как истово мечтал. В двадцать два года – и новенький автомобиль! И вот теперь рыженькая Кхмали, двоюродная сестра брата ихнего цыганского барона Баро, возможно, благосклонно даст подержать свою смуглую нежную ручку в его ладони. Ею он нежно гладил гитарную деку, перебирал пальцами струны, ею же станет поглаживать щеки любимой. А глядишь, по весне и поженятся Бохтало с Кхмали, а к тому времени и у самого дяди Романа Давлетовича, Владлена Губайдуллина, юбилей поспеет, а постаревший цыган-артист вновь наестся чего-нибудь и сляжет, прибитый кулинарией или каким другим общественным питанием. И купят тогда молодые коттедж…

Всю ночь было плохо. Рвало котлетами с жареной картошкой. Было много хуже, чем шведу под Полтавой. Съел пять штук лингвального «Имодиума», закрепило так, что неделю носил в себе камни.

На восьмой день произошло освобождение, и я направился на троллейбусе «Б» в Большой театр, куда имел билет в бельэтаж на премьеру авангардной постановки «Евгения Онегина». Добыл я приглашение за ничто – нашел торжественный конверт, торчащий золоченым уголком из почтового ящика соседа. Сосед, свинья-чиновник, в театры и концерты ходить не обучен. Всегда нахожу просроченные билеты возле мусорного ведра.

Бабульки-билетерши не хотели меня пускать, так как я был экипирован не совсем для посещения храма искусств, но аккуратненько, даже с неким лоском. Мой стиль. Зыркнул на бабушек волком – они и сжалились.

– Мода! – уведомил я. – И галстук при мне!

– Пусть проходит! – низким контральто возвестила старшая билетерша. Пела, что ль? – Не в партер же идет…

– Да и пусть! – поддержали остальные.

Поднялся в буфет, занял очередь за бутербродом с красной рыбой, но тяжесть в подбрюшье подсказала не есть рыбу – был уже давеча случай конфуза для организма, хватит. Купил шоколадную конфету и чашку кофе. Расположился за столиком, потеснив пару девиц в бальных платьях, даже боком коснулся парчового платья одной – блондиночки (вторая шатенка), но здесь, вспомнив, что не арендовал бинокль, наскоро съел шоколадного «Мишку», запил крупными глотками кофе и спустился к бабушкам-билетершам. Встретили как родного, снарядили окулярами и подарили программку. Поспешил вернуться в буфет, чтобы еще раз ощутить запах кринолина, смешанный с изысканными духами, а может, и подмигнуть блондинке задорно. Но девушек я не застал и, слегка расстроенный, под первый звонок направился занимать свое законное место, обитое новеньким бархатом, с цифрой «19» на перламутровой табличке.

Парадные люстры горели солнечным светом, оркестр настраивался, особенно духовые старались и гобоисты. Струнные больше ленились, как показалось. И так хорошо мне стало от созерцания бордового занавеса, легкой инструментальной какофонии, от человеческого гургура, что улыбнулся я во весь рот, прикрывая программкой отсутствие правого резца.

Ах, театр! Какой волшебный обман! Но как обманываться рад!

Раскатисто прозвенел второй звонок, и, приникнув к биноклю, я принялся рассматривать публику в партере. Обнаружил приятельниц своих по буфету, помахал блондиночке. А она в кринолине и с веером, обернуться затруднительно – корсет. Ну да бог с ней! Поглядел по сторонам с бельэтажа в партер. Сколько же здесь знаменитостей – модельеры, политики, артисты эстрады, геи, вон, кажется, известный писатель пустил солнечный зайчик лысиной. Праздник так праздник… Здесь я перевел бинокль на ложи, там всегда самые важные и богатые. Вижу спрятавшегося за женой олигарха-промышленника Арнольда Ивановича Тюнина. Его ценит сам президент Отечества. Доверяет важные для державы проекты. А еще я обнаружил в ложе напротив откинувшегося в кресле хищно улыбающегося Майка Тайсона. Да-да, вспомнил, у него в Москве мастер-классы запланированы. Вот уж не подозревал, что татуированный бабуин что-то смыслит в опере… А в правительственной ложе никого, темно. Официальные лица на авангард не ходят, тем более на премьеру… Чуть переведя бинокль, я вдруг столкнулся с лицом Иратова, крупным портретом, и тотчас забыл обо всех знаменитостях, да и «Евгений Онегин» отошел на второй план.

Да как же он!!! Как осмелился пребывать в таком скоплении народа после того, что с ним произошло?! Рядом с лицом Иратова возникло словно из бытия лицо Верушки – прекрасное, окаймленное русыми локонами. Вся покорная и еще раз прекрасная – что же она делает рядом с Иратовым? Ведь произошедшее с ним должно было отвратить столь изысканное существо навечно!.. Я так разволновался, что даже привстал, разглядывая пару, крутя шайбу бинокля, чтобы улучшить в стеклах резкость. Кто-то сзади дернул меня за рубашку и прошипел в спину, что, мол, всем хочется поглазеть по сторонам! А здесь ваша спина! Обернулся – пухленький дядька с коровой-женой, оба с биноклями не напрокат, с шестнадцатикратным увеличением. Я сделал такое страшное лицо, что пухлый мужичок тотчас пролепетал «простите», а его половина протянула мне бинокль:

– Хотите поглядеть?

– Хочу, – ответил я грозно, но, сменив гнев на милость, улыбнулся специально криво, чтобы продемонстрировать отсутствие правого резца.

Взял бинокль и тотчас устремил его на ложу Иратова.

Какой чудесный прибор, подумал я о бинокле, увидев лицо Верушки крупным планом. Великолепной формы уши были слегка оттянуты вниз бриллиантовыми серьгами, а на шее, хотя, конечно, ниже – в ложбинке между грудей лежал большой тяжелый бриллиант чистейшей воды в опушке из россыпи изумрудов. Глаза так и резало сияющими гранями. Молодая женщина обмахивала лицо веером из белых страусовых перьев. Одна пушинка из веера, приклеившись к ее носику, трепетала от теплого дыхания, и созерцание этого наполнило меня восхитительной нежностью.

Какого черта она сейчас с Иратовым! На кой черт он ей нужен! После всего, что случилось! Ведь не понесет она сей крест до конца! Она же Верушка – помните, была такая модель в шестидесятых, невероятно, блистательно красивая женщина, по которой сходили с ума взрослые мужчины, прелестями которой грезили неполовозрелые подростки?! Верушка Иратова – это реинкарнация той Верушки во плоти! А Иратов, приземленный реалист, называет ее просто Верой или Верочкой. Еще какая-нибудь пошлость типа «Верунчик». Нет в нем романтизма и возможности понять, что рядом с ним находится сокровище всех сокровищ, солнце солнц, несбыточная мечта!

Иратов повернулся от Верушки и небрежно шутил с каким-то знакомцем. Тот наигранно смеялся, фальшивая интонация долетала до моего скромного бельэтажа. Пола черного смокинга раскрылась, сверкнув бордовой подкладкой. По-старинному гляделась витая золотая цепь-браслет на широком запястье Иратова, а уж перстень выпирал с безымянного пальца каменьями и прочим дизайном. Когда-то мне удалось рассмотреть перстень поближе, почти вплотную, в троллейбусе «Б». Иратов ехал стоя, держась за поручень, а я сидел почти под его большой, но с нежной кожей рукой и все рассмотрел внимательно. Перстень Иратова многослойный. Не какая-то печатка купеческая с большим камнем, а самый изысканный перстень, виденный мною за свою жизнь. В перстне была выемка, а в ней рыбка в виньетке белого золота, будто плавает, вставки из простых камней, кусочек мрамора и тоненькая линия гранита. Ну и, конечно, сиятельный рубин, будто кровь в стекле бурлит, помещенный сбоку, придающий ювелирному изделию изумительную асимметричность. Я даже тайком пытался сфотографировать чудо ювелирного искусства на телефон, но Иратов инстинктивно руку убрал, взялся ею за трость с эбонитовым набалдашником, другой же ухватился за поручень. И зачем Иратов путешествовал в тот день на троллейбусе, тогда как за ним двигался темный лимузин? Девушек высматривал в общественном транспорте? Глядел, нет ли за лимузином хвоста? Но нет, не глазел по сторонам, соскочил, не оглядываясь, возле Неопалимовского переулка и прошел в магазин изысканных табаков. Мне, чтобы остаться незамеченным, пришлось проехать дальше, хотя остановка та была моей…

Раздался третий звонок, и гости стали рассаживаться по местам. Иратов приобнял Верушку, и они скрылись в тени своей ложи. Люстры сменили свой солнечный свет на лунный, последние ноты какофонии вознеслись к сводам театра, легкие покашливания в зале – и вдруг тишина… Магия безмолвия! Так тихо бывает за мгновение до урагана и в театре… Сверху было хорошо видно, как дирижер взмахнул палочкой, оркестр вступил слаженно, стремительно разлетелся в стороны бордовый с золотом занавес, открывая нам первую картину великой оперы Чайковского.

Конечно, я знал, и реклама о том возвещала, что спектакль авангардный, да и слухи ходили, что все на грани, но то, что вместо усадьбы Лариных я буду наблюдать заброшенную фабрику, стены которой исписаны нецензурными словами, потрясло меня тотчас и наповал, словно Моне Лизе пририсовали фингал под глазом. А тут еще какие-то странные, словно вурдалаки, люди с подвыванием несли помещице, одетой в джинсовый костюм, вместо праздничного снопа пшеницы какую-то огромную охапку пожухлой травы. И до боли знакомая трава. Зверобой? А няня Лариных в рваных легинсах кипятит какое-то месиво в большом чане, помешивая варево деревянным черпаком. Из-за кулис доносятся слова Пушкина, распеваемые женскими джазовыми голосами, – то, видать, Ольга и Татьяна Ларины по смыслу.

– Как я люблю под звуки песен этих мечтами уноситься иногда куда-то, куда-то далеко… – пропела Татьяна.

– Ах, Таня, Таня! Всегда мечтаешь ты. А я так не в тебя – мне весело, когда я пенье слышу, – вторила Ольга.

Гадость! Определенная гадость! – вскипело во мне. Пусть авангард, пусть я ничего не понимаю в современном, но это же психиатрия! У режиссера шизофрения!

Здесь со сцены потянуло дымком. Это рабочие подожгли букет травы. И таким знакомым был сей дымок, что, казалось, весь зал в слаженном порыве задвигал носами, втягивая голубые клубы дыма от тлеющей травы.

– Марихуана! – зашептали сзади. – Точно марихуана!

– Безобразие! – выдавил дядька за мной, на что жена его, корова, велела супругу заткнуться – мол, бухгалтерской соображалке нечего делать в современной опере, и совсем грубо добавила: «Заткнись, убогий!»

Я настолько был потрясен происходящим на сцене, что и вымолвить бы ничего не смог. Шея словно схватилась бетоном, не вертелась, а кадык провалился чуть ли не до самых легких – думал, задохнусь…

Одна сцена сменяла другую. Ленский, по пояс обнаженный, вел великую теноровую партию глубочайшим басом, а кордебалет изображал хор греческих одалисок с обнаженными грудями, поющих про поля и реки.

– Я люблю тебя! – басил Ленский, артист больших анатомических форм, бодибилдер старой закалки. Да и возраста Ленский был преклонного. – Я люблю тебя-а-а-а!

Вероятно, о травке поют! – решил я. Вот концепт постановки! Вот сюрреалистический гений!

Партер пришел в легкое движение, зашептал – где вопросительно, а где и возмущенно.

– Я люблю тебя!!! – наращивал голосовую мощь Ленский.

Зрители бельэтажа – масса всегда неоднородная, редко знакомая с классическими произведениями искусства. А потому и сидели деятели пищевой, автомобилестроительной и других отраслей промышленности тихо, как будто все так и должно быть у Пушкина вместе с Чайковским. А корова сзади процедила мужу, что в цивилизованном мире анаша уже давно признана оздоровительной.

– У Галки Шмониной рак запущенный! Ей врач посоветовал по секрету анашу!

Единственная часть зала, галерка, великая оперная галерка, понимавшая, что на сцене Большого происходит чистой воды вакханалия, оргия распутства, вдруг в слаженном порыве засвистела, будто на футбольном матче, заулюлюкала и запустила в партер скомканными программками.

– Долой! – разнеслось сверху. – Позо-о-ор!!!

– Режиссер Лисистратов – пидор! – пробасил кто-то сверху так громко, что заглушил начинающийся скандал, а заодно и происходящее на сцене. Вероятно, молодой бас из консерватории. – Пи-и-идор! – пропел талант.

Партер хоть и тяжело раскачивался, но согласился с галеркой по-своему – стал захлопывать происходящее на сцене. Самим артистам, похоже, было наплевать на мнение зрителя, они продолжали исполнять режиссерскую новацию с еще большим рвением. Поди, травка сказалась, как и предупреждение постановщика Лисистратова (псевдоним, видимо) о том, что именно так и случится. На то и расчет был. На скандал. Нынче нет скандала – нет успеха. Сегодня в Большом скандал случился отменный, долго про него будут помнить.

И вдруг в правительственной ложе зажегся свет, все в мгновение оборотились к нему и увидели вытянутую из ложи руку, а затем часть бледного лица.

– Занавес, пожалуйста! – тихо проговорил некто и пальчиками так – мол, давайте-давайте.

Дирижер взмахнул руками, останавливая оркестр, действие на сцене закончилось, музыканты поднялись со своих мест и зааплодировали правительственной ложе. Артисты поддержали музыкантов и тоже захлопали мудрой власти. Здесь, конечно, и зал не удержался. Пожалуй, таких оваций театр не слышал лет этак двадцать. Занавес пошел на закрытие, словно два скоростных поезда понеслись навстречу. Свет в ложе погас, а в зрительном зале вспыхнул так, что массы зажмурились.

Из-за кулисы выбежал человек кавказской национальности и возвестил на чистом русском, что спектакль отменяется по техническим причинам. Билеты можно сдавать в кассу до 31 декабря.

Надышавшись марихуаны, партер двинулся к выходу. Недовольных почти не было, большинство смеялись, жестикулировали и толкались в дверях.

Бельэтаж также потянулся на выход, подхватив меня, словно воды реки.

– Молодой человек! – услышал в спину. – Молодой человек, биноклик верните!

– Ах да, – спохватился я, обернулся на голос и, сняв с шеи окуляры, протянул их хозяйке.

– А кто это был? – поинтересовалась тетка. – Там, на балконе?

Пожав плечами, я ответил, что сам не знаю, мол, иностранец я.

Тетка обиделась, обнаружив в моем лице признаки титульной нации, а муж ее все приговаривал: «Рита, не спеши! Я еще водителю не дозвонился!»

Лишь один человек не уходил из ложи – Майк Тайсон. Чамп не понимал, что происходит, почему все так молниеносно закончилось, у него еще оставалось три бутылки шампанского и грамм триста черной икры. Подкурившийся от сцены, он совсем не хотел покидать приятное место, набрал номер менеджера и в телефон отдал распоряжение, чтобы сюда доставили черных девушек.

Спустившись в фойе, я увидел перед собой Иратова и Верушку. Иратов склонился к ней и что-то шептал, она немного краснела, а потом Иратов незаметно лизнул ее ушко…

Нет! Нет!!!

Мое сердце разрывалось от гнева, щеки горели! Непристойное поведение – кричала во мне душа! Недостойно!!!

Вместо пощечины взамен такой распущенности Верушка рассмеялась. Многие заметили красоту этой улыбки, окаймленной влажными губами, и тонкий язычок, который слегка трогал идеальные зубы. Какая забавная привычка! Она запустила пальцы в длинную, с волнистыми локонами шевелюру Иратова и поцеловала его в плечо.

Боль. Сильнейшая нравственно-душевная боль свела судорогой мышцы всего тела. Дух безмолвно кричал, вторя душе…

Неожиданно Иратов обернулся, и мы столкнулись глазами. Просто незнакомые люди. Но смотрели чуть дольше обычного, а оттого Иратов пробурчал вежливое:

– Здрасьте!..

И я в ответ:

– Здрасьте!

Иратов отвернулся, подумал, что физиономия как будто знакомая, и нежно за талию подтолкнул Верушку к гардеробу.

Старик Федорыч, служивший верой и правдой театру с шестидесятых, расторопно вынес манто из горностая. Иратов, перехватив мех, накинул его на плечи спутницы, после чего получил от Федорыча тяжелое «шаляпинское» пальто с бобровым воротником… Сунул гардеробщику крупную купюру.

У меня есть плащ с теплой подстежкой. Универсальная вещь. Я хожу в нем и весной, и осенью, а подстежку прикрепляю к зиме. Не стареет вещь и защищает от непогоды надежно. Югославский плащ.

Увлеченный людским потоком, я попал на улицу и с грустью смотрел, как Иратов открывает дверь лимузина и Верушка исчезает в салоне с голубой подсветкой. Сам Иратов ненадолго задержался, оглянулся, будто высматривая кого-то в толпе. Долго смотрел… Его черные с седыми прядями волосы развевались на ветру… А потом лимузин укатил…

На ужин я съел пельмени от Палыча и, сев в кресло напротив телевизора, набрал номер телефона. Длинные, бесконечные гудки были мне ответом…

Давным-давно меня предупредили, что когда все плохое закончится, то я дозвонюсь и на другом конце линии мне ответят… Я очень волновался, что номер сейчас недействителен – выдан был давно, когда еще не существовало мобильных, всяческих кодов, префиксов, и вероятность того, что мне никогда не ответят, пугала. Я перепробовал все варианты, все возможные комбинации. Номера были всегда отключены, и только единственная из всех комбинаций бесконечно гудела в ухо, мучая меня ледяной безответностью…

В страхе я написал Иратову письмо, в котором рассказал, что его сын от Воронцовой умер почти двадцать лет назад, что несчастье за непризнание своей крови уже пришло к нему. В ответ, как и двадцать лет назад, я получил листок на Главпочтамт, до востребования, на котором прочитал: «Пошел на хер!»

В телевизионных новостях уже вовсю рассказывали о скандале в Большом, предъявили даже интервью с режиссером Эдмондом Лисистратовым, в котором ваятель, сияя улыбкой нашкодившего юнца, делился своими взглядами на произошедшее. Молодое чудовище рассказывало о том, что и саму оперу Чайковского долго не воспринимали. Не воспринимают и его концепцию, транспарентность старого в новое, так как искусство в России почти всегда отсталое, закоснелая страна, принимающая лишь тухлый академизм. Далее Лисистратов возвестил о том, что, видимо, сейчас не время работать на родине и он примет предложения западных театров, коих с десяток. Напоследок чудовище Лисистратов поблагодарил руководство Большого театра за предоставленную ему возможность эксперимента и зачем-то проинформировал страну о наличии у него шведского паспорта. В пандан к интервью репортер осветил арест молодого человека атлетического сложения, стриженного наголо, с тоненькой китайской косичкой до плеч, которому предъявили за нецензурную брань в общественном месте.

Так вот он – бас, который пропел с галерки «пидоры»! Талантище и колоритнейшее существо!

Студент консерватории стоял в наручниках лицом на камеру, и взгляд его был чист и светел.

– Пидоры! – подтвердил студент в прямой эфир, но нецензурное слово успели запикать. Но смысл, конечно, все поняли.

Я еще раз набрал такой важный для меня номер и слушал гудки как посланную с небес чудесную музыку. Надежда, как можешь успокоить ты напрасно!

Я уже не так злился на Иратова, лишь светлый образ Верушки будоражил мое воображение. Нет, она не нравилась мне в привычном смысле этого слова, у меня отсутствовало физическое влечение к ней, и, конечно, любовного чувства я не испытывал. Я просто боготворил сие отдельное создание Всевышнего, как можно боготворить истинные произведения искусства и восторгаться гениальными лаконичными математическими формулами, солнцем, в конце концов.

Я лег спать рано, отчаянно решившись открыть историю Иратова, к всеобщему интересу, где-то через месяц… Вот проснусь и расскажу…

Он чувствовал себя, но не знал, кто он. Ему было очень жарко, он пытался шевелиться, ползти, чтобы отыскать более прохладное место. Но жарко было во всей Вселенной. Он почти ничего не видел – так, мутные очертания чего-то, словно пленочкой глаза были закрыты, как у птенчика. Крошечное личико бледно-розового окраса выражало нестерпимое страдание, а на лобике выступили крошечные капли пота.

Кто я? – просыпалось сознание. Но сонное и перегретое, оно никак не отзывалось на собственный вопрос. Сознание было способно лишь шевелить его крохотные ручки и ножки. Существо рефлексивно заплакало – так новорожденный сообщает матери, что ему некомфортно, что хочется есть: мол, поторопись предоставить наполненную молоком грудь.

Но матери у него не было… У него никого не было! Оно мучилось физически и морально, так как не могло определиться, где оно, а главное – кто оно и зачем оно.

В итоге, угнетаемое жарой, существо потеряло сознание, не будучи способным цепляться за реальность, и его крошечное тельце расслабилось…

Девочка по имени Алиса, лет тринадцати, учащаяся школы номер 1 города Судогды, что во Владимирской области, возвращалась после уроков домой. Ей надо было пешком дойти до окраины городка, а потом еще десять километров до деревни Костино, в которой она жила вместе с бабушкой и коровой Глашкой в простой деревянной избе – две комнаты с большой печкой и сени. Сегодня Алисе повезло, и по пути она догнала еле плетущуюся лошадь, запряженную в сани, с пьяным рыжим пастухом Шуркой, который спал открыв рот, показывая небу отсутствие половины зубов. Девочка запрыгнула в сани, вытащила из рук спящего поводья и, усевшись поудобнее в пахучее сено, крикнула: «Ну, пошла!» Казалось, что кобыла была так же, как и ее владелец, пьяна, потому что двигалась боком, тяжело ступая по выпавшему снегу. Но это было не так, просто животина давно состарилась, всю свою жизнь скудно питалась, работала много, а радости видала мало. Она, конечно, попыталась после окрика девочки перейти на рысь, но правая передняя нога, пораженная артритом, не поспела за желанием, поехала копытом в сторону, и лошадь чуть не упала.

– У-у! – сердито проговорила Алиса. – Старая кляча!

Лошадь в ответ попыталась обернуться, но узда не позволила ей это сделать, железные мундштуки щемили язык и давили на стершиеся зубы. Она смогла лишь выпустить клубы пара на мороз и двигаться дальше в инвалидном темпе.

Примерно через километр пути проснулся рыжий Шурка. С минуту он наводил на мир резкость своих испитых глаз, а когда ему это удалось, обнаружил, что в санях не один.

– Алиска! – обрадовался возничий, присел и, дыхнув перегаром, обнял девочку, пытаясь через тулуп нащупать ее грудь.

– А ну, отвали! – грозно скомандовала девочка и дала Шурке вожжой по физиономии. К конопатому подбородку из носу потекла кровавая юшка.

– Злая ты, Алиска! – осклабился в беззубой улыбке рыжий, будто и не почувствовал удара вовсе. – Кто тебя еще обымать станет?

– Есть кому! Полшколы норовит пощупать да полапать.

– Да-а, – мечтательно согласился Шурка. – Вот и мать у тебя была такая же, грудастая не по годам. В параллельном классе мы учились с ней. Уже в седьмом у нее титьки были поболе, чем у завуча! А уж у той буфера – как два круглых аквариума… Так твоя мать давала себя лапать. А что, говорила, с меня не убудет!

– И я в седьмом классе, – кивнула девочка. – Но у нас даже в десятом все девки д-два-с.

– И мы так говорили в наше время – д-два-с. Доска два соска. – Он хлюпнул носом, но кровь уже остановилась, подморозилась холодным днем. – А чего, Алиска, пойдешь за меня замуж?

– Замуж? – сморщилась девочка. – Мне тринадцать лет!

– Я годик подожду. – Рыжий опять потянулся с объятиями.

– Да отвали ты! – грозно крикнула Алиска, так что лошадь шарахнулась в сторону и чуть не опрокинула сани. – По-настоящему врежу!

– Злая! – покачал головой Шурка. – А ну, давай с моих саней!

– Щас…

– Брысь, я сказал, а то под зад коленом ковырну!

– Никуда я не брысь! Сани не твои!

– Как не мои? – вылупил глаза возничий. – Чьи же?

– Мы за выпас Глашки платим?

– Платите летом. А при чем…

– Вот сено везешь кому?

– Вам в деревню…

– Мы пятью домами по пятьсот рублей платим за сено?

– Платите, – подтвердил Шурка, чувствуя, что ему тотчас необходимо выпить.

– Значит, сейчас, пока ты везешь наше сено для наших коров, сани и лошадь наши. Все оплачено. Это как в городе в такси. Арендовал – и машина вместе с шофером на время поездки твоя! – Девочка хлестнула вожжами по худосочному крупу кобылы. – Ну, пошла! Ишь ты, «под зад коленом»! Смотри, как бы я тебя башкой в сугроб не опрокинула!

У Шурки в голове замкнуло. Он не знал такого понятия, как логика, но чувствовал, что его разводит мелкая Алиска с не по годам развитыми женскими формами. Не найдясь, что ответить, возничий решил обидеться, полез рукой под сено, выудил бутыль самогона, а также тряпицу, в которой были завернуты чуток сала, хлеба черного четвертушка и головка репчатого лука. Мощно глотнув из горла мутного болота, мужик крякнул, затем, протяжно рыгнув, извлек из недр своего тулупа нож и порезал закуску на кусочки. Теплое от преющего сена сало, запах лука, аромат краюхи «Бородинского» насторожили острый носик Алиски, она задвигала ноздрями, затем невольно обернулась.

Ухватив пятерней бутерброд, рыжий мужик откусывал от него помногу, жевал и хитро лыбился.

– Чего скалишься? – Девочке очень хотелось есть, но, гордая, она сама попросить не могла, а потому злилась, глотая бесполезную слюну. Ехать до деревни было еще достаточно, до вечера предстояло покормить и подоить корову и только после всех домашних дел усесться с бабушкой за стол ужинать.

– Самогон будешь? – предложил Шурка.

– Мне тринадцать, рыжий! Али забыл, пьянь подзаборная?

– А ты еще скажи, что не пьешь самогон!

– Только на праздник, и не первач твой сивушный. Поди, ослепну еще.

– А закусь тока тем, кто пьет! Мамка твоя не брезговала и первачом.

– Вот и сгинула по пьяни! – огрызнулась Алиска.

Смеркалось. Солнце с фиолетовым отливом стремилось упасть за лес. Алиска встала в санях, держась за поводья, и пыталась высмотреть свет в окнах деревенских изб.

– Холодает, – оповестил рыжий и сделал еще один глоток из бутыли. Вновь запахло закуской.

– Ладно, плесни, – согласилась Алиска.

– Че? – не понял Шурка.

– Стакашка есть?

– Найдется. – Он выудил из-под сена граненый стакан, дунул в него, очищая от ошметков соломы, и заулыбался.

– Тока на мизинчик, – предупредила девочка.

– На мизинчик так на мизинчик.

Прежде чем взять стакан, Алиска стянула зубами одну варежку и подышала на руку, согревая, лишь потом приняла граненую посуду, выдохнула и опрокинула самогон в рот. Поморщившись, выдавила:

– Как вы такую дрянь пьете?!

Шурка протянул кусочек «Бородинского» с квадратиком сала и кольцами лука сверху:

– Заешь, заешь.

Алиска бутерброд проглотила, как лягушка комара, и заулыбалась рыжему.

– Ща согреешься! – ободрил Шурка и закурил папиросу. – Чуешь тепло по телу?

– Ага. – Девочку слегка разморило, и перспектива грустного вечера отошла куда-то в кладовку ненужных событий.

– Дернешь? – предложил он подкуренную папиросу, оторвав зубами часть бумажного фильтра.

– Никогда не курила и не буду! – заявила Алиска. – Чтобы у меня так погано пахло изо рта, как у тебя?

– И правильно. Гнилая привычка, – согласился рыжий, отщелкнул пальцами недокуренную папиросу, но так неловко, что угодил непогашенным окурком, самым угольком, в лошадиный круп. От внезапного ожога старая кобыла хотела взвиться на дыбы, дернулась отчаянно, но смогла оторваться от земли лишь на несколько сантиметров и рухнула на дорогу всей тяжестью, перевернув при этом сани вместе с седоками. Рыжий и Алиска полетели в разные стороны.

Пока Алиска откапывалась из сугроба, разъяренный возничий подскочил к лежащей лошади и заехал ей валенком в раздутое от больных кишок брюхо. Животное лишь выдохнуло паром и закосило глазом из-под редких белых ресниц.

– У-у, собака! – выругался Шурка и еще раз приложился ногой.

– Она не собака! – возразила Алиска. Девочка выбралась из снега и, потирая ушибленный бок, повторила: – Не собака! Она кобыла.

Еще Алиска вдруг вспомнила, что в начале учебного года учила стих Маяковского о том, как упала лошадь, а все прохожие ржали в голос, а у лошади из глаз слезы выкатывались… Почему-то кобылу из стиха было очень жаль, Алиска, заучивая строки, сама украдкой поплакала. А эта развалившаяся на дороге кляча сочувствия не вызывала, наоборот, лишь раздражение одно. Алиска к своим тринадцати уже приметила, что старость раздражает, не вызывая сочувствия. Вот и бабка раздражает изо дня в день! У Маяковского, должно быть, про молодую лошадь стих написан.

– Давай помогай! – крикнул Шурка.

Вдвоем они распрягли кобылу, потом вместе тянули сбрую, вытягивая скотине шею, пока та наконец не приподнялась сперва на колени, а затем, напрягшись, не встала на все четыре копыта. Вдвоем они перевернули сани на полозья, а потом вновь впрягли лошадь в хомут и оглобли. Запыхались, таская охапками разбросанное сено обратно в сани.

– Ах, мать твою! – заорал рыжий.

– Чего там? – обернулась Алиска. – Волки?

– Да бутыль кокнулась, едри ее в качель! Поди, на две литрухи разорился! – причитал возничий.

– А ты снега пожуй, в нем самогонка задержалась.

– Умная же ты, Алиска! – Рыжий упал на четвереньки и, обнаружив по запаху первач, собрал пригоршнями мокрый снег в шапку. – А стакашка целый! – возвестил.

Попутчики уселись в сани, хором скомандовали кобыле «Пошла!» и дальше продолжили путь молча. Шурка растапливал порцию снега в стакане и сразу же выпивал. Крепости, конечно, убыло, но количество опьянило рыжего, он замычал какую-то песню, а затем вновь заснул с открытым беззубым ртом. Алиска в санях скользила по январскому снегу и продумывала перспективы насчет будущего мужа – откуда тот возьмется, если даже во Владимире нормальных мужиков нет. Алкаши и неудачники. Чего уж говорить про родную деревню! Три старухи одинокие, один лежачий дед Выхин, за которым старухи приглядывают, они с бабкой Ксенией да Шурка рыжий. Хотя он не из их деревни, а из Степачево, где магазин. Там людей поболее, но ни парней, ни мужиков нет совсем. Старшеклассников в школе, тех, кто не ушел в ПТУ после девятого, осталось с десяток прыщавых ботаников, наглых от отсутствия конкуренции до беспредела. Руки распускают, чуть зазеваешься – под юбку! Но Алиска в обиду себя не дает, силой не обижена и не раз уже навешивала фонарей приставалам. Но они как мухи – сколько их ни убивай, все равно лезут на сладкое!

Алиска разглядела прямоугольники электрического света – значит, деревня близко. Она попыталась растолкать Шурку, но не получилось. Лошадь, почуяв близость человеческого жилья, пошла быстрее, вскоре девочка спрыгнула в снег и заторопилась по протоптанной дорожке к своей избе. Она уже не думала о рыжем, о том, что человек может замерзнуть холодной ночью насмерть, это было делом самого взрослого мужика, да и кобыла всегда довезет его до дома в Степачево, туда, где тепло и хоть сена клок имеется.

– И что так долго? – с недовольством в голосе поинтересовалась бабушка. Если точнее, она не бабушкой была Алиске, а прабабушкой. Алискину бабушку уже лет восемь как задрали бродячие собаки или волки. Так же зимой припозднилась, шла из Судогды почти ночью, ну и попала… к друзьям человеческим. – Где была? – спросила баба Ксения. Она хоть и в прабабках числилась, но лет ей всего-то без году шестьдесят стукнуло. Она в пятнадцать лет родила Алискину бабку, Пелагею, пошедшую на корм диким животным, которая много до того, в пятнадцать же годов от роду, также принесла миру дочь – мать Алиски, Ирку Капронову, а последняя так и вовсе в четырнадцать разрешилась. И все девки!

В ответ на бабкины вопросы Алиска, как обычно, отвечала что-то неопределенное, не имея желания продолжать один и тот же постылый разговор про школу и будущее, быстро переоделась в домашнее и, взяв пустое ведро, отправилась доить корову Глашку.

Вернулась через полчаса с надоем и, не ставя ведро, поглядевшись в зеркало, заметила на лбу целую россыпь назревающих прыщиков.

– Чего так мало? – Неслышно подошедшая бабка заглянула в ведро. – Литров восемь всего? Али того меньше!..

– Че подкрадываешься, как привидение! – рассердилась Алиска и на Ксению, и на юношеские прыщи. – Корми Глашку лучше, она и доиться прилежнее станет!

– Не учи ученого – съешь говна печеного! – отсекла бабка. Она забрала из руки правнучки ведро и через марлю процедила молоко в трехлитровые банки. Получилось три неполные. – Творога выйдет полкило и по пол-литра соседям. Денег – на хлеб да на пачку рожков, если завезут.

– Сядешь на диету, – съязвила Алиска. – Ща модно.

– А ты в погреб отправишься! – не уступала бабка.

– С какого перепугу?

– Чтоб хамничать охоты не было! И жрать вечером не дам!

– А я к участковому, Дыскину. Не имеешь права! Оформила опеку – обязана кормить. Не то по закону ответишь.

От такой неслыханной наглости бабка Ксения чуть банку с молоком не уронила, но капитал все же удержала и ответила едко:

– Вот и мать твоя такая же росла, дерзкая да до мужиков охочая. А где мужики, там враки и алкоголизм. Сгинешь, как и мамаша твоя!

– Так она внучка тебе! – не отступала девочка. – Ты ее такой сама воспитала, или гены у тебя порченые?

Бабка Ксения не знала, что такое гены, на матерное не похоже, да и в словах Алиски пряталась своя правда. Старуха, сменив гнев на милость, позвала внучку ужинать:

– Поживее! Тебе еще посуду мыть да уроки учить.

– А че там? – поинтересовалась Алиска, глядя на горшок, который бабка Ксения вытаскивала из печи ухватом. Она взяла с подоконника подставку и ловко сунула ее под дно раскаленного горшка.

– Картоху яйцами залила, – сообщила Ксения. – Поди достань из холодильника огурцы соленые, а с полки масло подсолнечное. Ежели осталось…

Они поужинали, Алиска отправилась в комнату поглядеть телевизор – если, конечно, повезет и сигнал попадет к ним в антенну. Черно-белый «Рубин-205» семидесятых годов пережил почти все телевизионные новшества, старательно вещал, в основном первым каналом, но, бывало, тормозил, теряя картинку, и его приходилось бить по боку, чтобы встряхнуть лампы. Иногда показывал и второй канал, но, чтобы убедиться в его существовании, надо было взять плоскогубцы и провернуть два раза вправо металлический штифт, к которому раньше крепилась ручка переключателя, утерянная еще до рождения Алиски. Делать это было влом… Девочка даже не думала готовить уроки на завтра, валялась на кровати, глядя какое-то шоу, где разряженные, как новогодние елки, бабы и мужики кривлялись и гримасничали, распевая песни. Девочка же ждала продолжения жизненного сериала: там главной была точно такая же пацанка, как и она, только чуток старше, которая приехала в Москву за любовью, а ей рога пообломали, использовали и выкинули на улицу. Алиска точно знала, что героиня превратится в принцессу и в конце сериала выйдет замуж – пусть не за принца, но хотя бы за честного мента… Но сегодня вместо сериала пустили выступления разных политиков, которые собачились на всю страну, плюясь и взахлеб оскорбляя друг друга искрометно. Политику Алиска не терпела, а потому решила ложиться спать. В ее комнате было холодно, хотелось заснуть на печке, но там было место бабки, и девочка обратилась к ней с елеем в голосе, сообщая, что простыла, наверное, в комнате зябко, придется школу пропускать.

– Иди спать на печь! – велела Ксения. – Я тебе щас малины сухой заварю! И не забудь теплым платком обернуться, а то свою бабочку застудишь. А мне еще праправнуков охота увидеть.

– А ты что ж, бабуль?

– В горнице лягу, рядом, на лавку под печкой тюфяк брошу.

– Спасибо тебе, бабулечка!

– Ишь, лиса Алиса!

Алиска запрыгнула на печь, вытянулась во весь рост и всем телом впитывала тепло горячей кладки, блаженно улыбаясь от удовольствия. Когда Ксения принесла правнучке заваренную малину, девочка уже спала. Первую половину ночи ей снились обычные детские девчачьи сны. Много разных сладостей, фруктов, названий которых она даже не знала, большие, в рост человека, говорящие куклы и какой-то светловолосый мальчик, чудо какой красивый!.. Во второй половине, ближе к утру, карамельные сны сменились на ужасы. Алиске приснились крысы с желтыми зубами. Они оглашенно пищали, готовясь напасть на девочку, голодные и мерзкие, желтозубые, хуже волков… Она очнулась ранним утром от невыносимого писка, обрадовалась, что ей все это только приснилось, отыскала спички и зажгла свечу, окончательно прогоняя сон. У девочки не было часов, ходики с мертвой кукушкой с печи не видны, но Алиска чувствовала время точно, почти до секунды, в мозжечке тикало: до подъема оставалось еще пятнадцать минут. Печь почти остыла, и она передвинулась к стене, где было немного теплее. Прижавшись щекой к теплому кирпичу, Алиска опять услышала отчаянный писк, и не во сне, а наяву. От неожиданности ее шарахнуло от стены, и писк с отчаянных нот поворотился к жалобным.

«Крыса! – поняла Алиска. – Вот зараза! Значит, не снилось! Подо мной она!»

Девочка крыс не боялась, как и любой другой живности, испытывала лишь неприязнь к серым грызунам.

– Гадина! – Она принялась искать обнаглевшее животное в складках ватного одеяла, затем в ногах, где валялись пересушенные веники для бани. – Куда ж ты сховалась? – Алиска услыхала возню в изголовье, мгновенно перевернулась и, прыгнув кошкой, засунула руки под подушки, сноровисто обыскивая войлочную подстилку. Наконец ей удалось захватить зверя правой рукой, и, вытаскивая его на свет божий, девочка уже представляла, как швырнет мерзкую тварь о стену с потрескавшейся штукатуркой. Она было уже замахнулась, но крыса отчаянно запищала, словно чувствовала, что ее убивают.

«Крысеныш, – решила Алиска, слегка разжав пальцы. – Так и есть, – убедилась, увидев розовую кожу. – Новорожденный!..» Девочка раздумала убивать зверька, открыла ладонь – и на долгую минуту лишилась дара речи. В ее руке, подергивая ручками и ножками, лежал голый человечек со сморщенным личиком, едва больше указательного пальца Алиски. Он был мужеского роду и плакал бисерными слезами.

– Живой! – проговорила девочка и охнула, возбужденная доселе невиданным чудом природы: – Гном! Я гнома поймала! – В душе рождалось что-то вроде нежданного праздника – гномик, гномик, собственный! – а потом решила, что это не простой гномик, а самый что ни на есть настоящий смурфик из иностранного мультфильма, который она не видела, но многие девчонки из класса смотрели во Владимире и потом восторженно рассказывали о маленьких смешных человечках. – Так ты смурфик? – шепотом спросила человечка девочка. Найденыш перестал плакать и теперь смотрел крохотными глазенками на Алискино лицо. – Какой ты хорошенький!

От нескончаемого шепота проснулась бабка Ксения и, как всегда неожиданно, сунула голову между печными занавесками, отделяющими лежанку от горницы, и, разглядев в первых лучах солнца правнучку, стоящую на коленях и держащую на ладони нечто шевелящееся, громко вскричала:

– Это что такое?!

Алиска от неожиданности вздрогнула и ненароком сжала тельце смурфика. Гномик, сдавленный детскими пальчиками, заплакал по-человечьи, словно малый детеныш.

Справившись с испугом, девочка обернулась к бабке и высказалась зло:

– Старая дура! Че опять пугаешь?!

– Это что такое, я спрашиваю? – Ксения ловко вскочила на лавку и тянулась к шевелящемуся в руке Алиски существу. Ей в голову пришла ужасная мысль. Икнув, она схватила правнучку за волосы и задергала их, причитая: – Как ты могла?! Маленькая сучка! Тебе же тока тринадцать! От кого выкидыш зацепила?!!

– Да ты сдурела, старая! – закричала в ответ Алиска, пытаясь освободить волосы от железной хватки Ксении. – Какой выкидыш?! Мне всего тринадцать! Я девка еще!!! А это смурфик!

– Какой еще смурфик! – не отставала бабка, но волосы больше не трепала.

– Гномик! – пояснила Алиска, заводя руку с найденышем за спину.

– Я тебе дам «гномик»! – не успокаивалась Ксения. – Как же недоглядела я! Выкидыш в тринадцать лет! Шалава!!! – И опять волосы рвать.

Алиска истово перекрестилась.

– Вот тебе крест! – кричала от боли правнучка. – Девственница я! Чтоб мне провалиться!!! Я его здесь, на печке, нашла! И не из меня он! Выкидыши не плачут! После выкидыша всегда кровь! Где кровь, а?

Последний аргумент охладил пыл старухи, она отпустила Алискины волосы и пошарила по лежанке в поисках мокрого. Обнаружив лишь сухость одну, Ксения оборотила лицо к правнучке и приказала:

– А ну покажи!

– Тока не убивай его! – роняла слезы девочка.

– Показывай!

Алиска раскрыла ладонь, и бабка долго пристально смотрела на голого человечка, который теперь лежал спокойно, лишь моргал кукольными ресницами.

– Хорошенький!

– Вот и я говорю, – обрадовалась девочка. – Смурфик это!

– На поздний абортик похож, – рассудила Ксения. – Но живой…

– Пожалуйста, – взмолилась Алиска, – бабулечка, родная, можно я его оставлю себе? Я буду заботиться о нем!..

Ксения долго раздумывала, осторожно трогала гнома пальцем с каменным ногтем, а тот улыбнулся ей ротиком, полным мелких зубов, да так заразительно, что старуха тоже заулыбалась в ответ; счастливо лыбилась и Алиска.

– Чем же кормить его?

Алиска спрыгнула с печи и подбежала к окну, за которым уже светало. Уселась против него за стол и ответила:

– Бабулечка, он такой маленький… Ему еды – в наперсток поместится!

– А заболеет? Мы че, в больницу твоего смурфика повезем?

– Не заболеет! – уверяла девочка. – Я его беречь стану, ласкать и целовать!

– Не знаю, – сомневалась Ксения.

– Я все теперь делать буду! Дрова рубить, воду носить, Глашку еще и утром буду доить, тебе спину чесать! А?

– Ну, если соврешь! – пригрозила внучке. – Я его лично в колодец брошу!

– Не совру, миленькая! Все правда, бабулечка!

– Смотри, Алиска! И чтоб не гадил где ни попадя, как твой попугай!

– Он же не птица. Человечек это! Я ему пеленочку сделаю…

– До первого нарушения! – заявила старуха, дав таким образом свое согласие на нового жильца.

– А можно, я сегодня в школу не пойду? – попросилась девочка. – У нас география только и на лыжах потом три часа. Сопли у меня, – хлюпнула носом. – Да и смурфика оставлять в первый день нельзя…

– Схожу за дровами, – проговорила Ксения. – Печка простыла, вон уж окна изнутри морозятся.

– Я схожу! – Алиска вскочила с табурета, готовая на любые подвиги.

– Сиди уж… – бабка направилась к двери. – Картохи ему дай с молоком, голодный, поди. – «И зачем люди географию учат? – подумала. – Все равно дальше Владимира никто не ездит».

Бабка хлопнула дверью, а Алиска, положив гномика на тряпку для протирки стола и прикрыв его уголком ткани, метнулась к печи, где в горшке с ужина чуток осталось… Набрала еды в пластмассовое блюдечко, сохранившееся после гибели волнистого попугайчика Адольфа, влетевшего и сгоревшего в раскаленной печи бумажным самолетиком, капнула молока сверху и понесла кушанье к столу…

…Ему совсем не нравился запах тряпки, в которую его завернула большая девочка. Влажная ткань раздражала нежную кожу, но он терпел все невзгоды почти радостно, так как спасся от, казалось, неминуемой смерти. Он поел. Девочка спичкой поддевала картофельные крошки и совала ему в рот. Еда оказалась сносной, он тщательно жевал, думая о том, кто он и откуда здесь, в деревенском доме, в образе куклы для большой ростом, но совсем еще глупой по возрасту девочки… В его крошечном мозгу проявилось слово «амнезия», смысл которого он понимал достаточно. «Со мною что-то произошло, какая-то физическая или психологическая травма». Но скорее психологическая, так как руки и ноги работают исправно и, кроме дискомфорта от грязной тряпки, никаких неприятностей организм не испытывал… Еще он задумался об очень существенной разнице в параметрах между ним и окружающим его миром. Он чувствовал себя Гулливером в стране великанов. Разве бывает такое?.. У него закралось сомнение, что все же его существом управляет галлюцинация и на самом деле он простой психиатрический больной.

В дом вернулась бабка с дровами и, закинув их в печь, объявила Алиске, что сходит в Степачево за хлебом и макаронами, а до того разнесет молоко по соседям и посмотрит, зреет ли творог.

– Ба, а как мне его назвать?

– Абортиком, как!.. – и вышла из дому.

– Фу-у! – протянула Алиска. – В ее голосе промелькнуло иностранное имя Эжен, она произнесла его вслух, и ей это звучание на французский манер понравилось. – Будешь Эженом! – решила девочка. – А по-простому Женька!

«Почему Эжен? – подумал он. – Имя какое-то не такое!.. А Женька – фамильярно…»

Алиска вытащила смурфика из тряпки и понесла в свою комнату, на полу которой стоял пластиковый двухэтажный игрушечный домик без передней стенки. В домике было все: и кроватка, и обеденный стол, за которым сейчас сидели куклы, типа муж и жена, и даже туалет имелся с крошечным унитазом. Девочка поместила Эжена в спальню, на кровать, укрыв кукольным одеяльцем:

– Нравится тебе, Эжен? Теперь это твой замок!

Он понял, что отныне судьба его – проживать в игрушечном пластмассовом доме вместе с пластмассовыми куклами и писать в унитаз без канализационного отвода. А помочиться нестерпимо хотелось. Он откинул дурацкое одеяльце, встал на ножки и поспешил в карикатурную туалетную комнату.

– Ты умеешь ходить! – воскликнула Алиска. Он утвердительно кивнул в ответ. – И понимаешь человеческую речь?!! – обалдела девочка. Ей вдруг показалось, что гномик за какие-то минуты подрос, во всяком случае он стал видимо длиннее ее пальца – или это ей только казалось? Гномик, встав спиной к девочке, помочился в унитаз, затем проследовал в комнату, прикрывая руками причинное место, вытащил из-за обеденного стола куклу-жену и вытолкал ее со второго этажа домика. Затем Эжен принялся за мужа, но прежде раздел его, напялил на себя его одежду, чтобы прикрыть срамоту и уберечь тело от холода, и только после этого выкинул голый манекен из кукольной жизни.

Все это время Алиска рассматривала происходящее, как будто находилась в театре смурфиков. Правда, в данном случае смурфик был в полном одиночестве, если не считать поверженных кукол.

– А ты умеешь говорить? – спросила девочка с замиранием сердца.

Это было вопросом и для него. Понимая человеческую речь, он, следовательно, и говорит, если только не немой. Поправив воротник рубашки, Эжен прокашлялся в маленький кулачок и подтвердил:

– Умею.

Его голос уже не казался детским, в нем появилось подростковое звучание, которое он сам расслышал в своем тембре. Значит, я молод, сделал вывод Эжен.

Неожиданно Алиска схватила его, стараясь нежно, но получилось страстно, и принялась целовать свою бесценную находку в щечки, в носик, лобик.

Эжен поначалу страшно испугался, боясь быть раздавленным, но вскоре понял, что девичьи пальчики сейчас более деликатны, нежели поутру. Он поймал себя на мысли, что поцелуи Алисы ему нравятся – слегка мокрые, они приводят его в некое возбуждение, делая более сильным и упругим. Эжену казалось, что он растет, что мускулатура его твердеет и дух укрепляется стремительно. И девочке также почудилось, что ее новый любимец прямо-таки расширяется в ладошке, она ясно понимала, что у гномика удлинились ручки, ножки и тельце, а голова покрылась темными волосиками.

– Ты растешь? – она раскрыла ладонь.

Сидя на ней, на краю, свесив ноги, Эжен услышал треск рвущейся на нем кукольной одежды.

– Видимо, да.

Девочка расстроилась:

– А ты можешь не расти?

– Думаю, что нет.

– А если я тебя не буду кормить? – Алиске вовсе не хотелось, чтобы гномик вырос. Выросший гном – это лилипут! А лилипутов она не любила и боялась. И карликов тоже…

– Если ты не будешь меня кормить, я умру.

– Нет-нет! Я буду заботиться о тебе! – Она вновь принялась целовать Эжена, как любимую куклу, а он расслабился и получал удовольствие от прибавляющейся силы. – Какой же ты прекрасный!

Обласканный, он тоже поцеловал девочку в край губ, она этого не заметила, он еще и еще целовал ее, пока Алиска вдруг не поняла, что гномик вновь подрос, толчками рвался из ладони и что ростом он оказался вдвое выше, чем когда она его нашла на печи, а кукольная одежда лопнула по всем швам окончательно и упала на пол.

Девочка поставила Эжена на стол и поняла, что, еще недавно будучи мальчиком-с-пальчик, он вырос с литровую банку и стоял сейчас возле нее, уперев руки в бока, показывая свою наготу без стеснения. Алиска засмущалась, так как взгляд ее так и притягивало то место, которое отличает мальчика от девочки. Она впервые ощутила в себе некую тонкую настройку, превращающую любопытную девочку в чувственную девушку. Зардевшись, она с неохотой перевела взгляд на лицо Эжена и отметила его привлекательность… Здесь в мозгу девочки защитной стеной вспыхнуло воспоминание о посещении ради любопытства единственного в Судогде магазина для взрослых «О», который оставил в ней мерзкое, до оскомины, чувство какой-то особенной грязи… Алиска вдруг подумала, что искушается той самой нечистотой, глядя на голого Эжена, перекрестилась и заявила:

– Будешь расти, я тебя выброшу!

– На все воля Божья! – развел руками выросший гномик.

В сенях заскрипели двери, и девочка поняла, что из Степачево бабка вернулась.

– Я тебя спрячу, а Ксении скажу, что ты сбежал.

– Поступай как знаешь, – согласился Эжен.

Она замаскировала его в кровати под одеялом и перед тем, как побежать навстречу бабушке, приподняла краешек, еще раз предупредив:

– Не шуми здесь! И не расти, пожалуйста!

Он лежал, утомленный случайными ласками, и, вдыхая Алискин запах, забытый ею на простынях, чувствовал себя опьяненным и почти довольным. Эжен перестал думать о том, кто он, как попал в деревенский дом и зачем ему здесь выпало очутиться. Он ощущал себя новорожденным и одновременно зрелым, так как здраво рассуждал, а растущего тела своего не знал. Совершенно не исследованное, оно развивалось по собственным законам стремительно, будто жизнь его будет состоять из одного зимнего дня. Спрятанный от белого света теплым одеялом, он ощупывал свои анатомические части и познавал их, как тактильно, так и чувственно, будто целую вечность прожил парализованным и нечувствительным, а сейчас вдруг все мертвое ожило и живое ощущало радость Воскресения.

– А где твой Марфик? – полюбопытствовала бабка, пока девочка раскладывала покупки по местам.

– Смурфик… Смурфик исчез! – Алиска натурально заплакала, будто горе и взаправду пришло. – Всюду искала, а его, а он… – она даже взрыднула мастерски: – А он убежал!

– Может, в щель завалился? – предположила Ксения. – Или в подпол провалился?

– Всюду смотрела, повсюду искала! – рыдала Алиска.

– Не реви! Да хрен бы с ним! Экое позорище – с абортиком неизвестным жить! И гадить не будет где ни попадя!

– Жалко-о-о! – провыла девочка.

– Жалко у пчелки.

– У нас даже кошки нет!

– Потому что нет мышей! Завтра во Владимир поеду.

– И че там?

– Пенсию не индексировали. Разбираться стану!

– Разбирайся!

– Заночую у Людмилы, буду в субботу. А ты чтобы в школу!

– Ладно, – согласилась Алиска без особого энтузиазма.

– Не «ладно», а в школу!.. Ставь кастрюлю на плитку, рожки варить станем! Сходи в подпол, капусты в миску набери!

Старуха с правнучкой пообедали.

Пока девочка мыла посуду, день из белого превратился в серый, в неосвещенной избе стало грустно, а нарядную люстру Ксения разрешала включать, когда совсем темно становилось. Говорила, что денег не напасешься на электричество! Самое правильное в жизни – научиться экономии, считала старуха. Единственными развлечениями семьи оставались телевизор и радиоточка с приемником на один канал. Ксения часто слушала политические программы, прислонив ухо к самому динамику. Она почти всегда имела свое, отличное от профессиональных политиков мнение, с Алиской не делилась, оставляя умозаключения для степачевского магазина, где к определенному времени собирались женщины из пяти близлежащих деревень, чтобы купить свежих батонов.

– Пойду к себе, – сообщила Алиска, домыв посуду и вытерев руки.

– Уроки!

– Ладно!..

Девочка закрыла за собой дверь, осторожно накинув крючок на петлю.

– Ты здесь? – прошептала.

Она приподняла краешек одеяла и чуть было не вскрикнула от неожиданности. Пригревшийся найденыш, еще недавно с литровую банку ростом, вырос за это время стремительно, его плечи стали совсем юношескими, а ниже открывать одеяло Алиска не решилась. Может ли такое быть? – стояла она с открытым ртом. Может, смурфика подменили?.. Как так могло случиться, что гном вырос с нее ростом?..

– Эжен, это ты? – Она потрясла его за плечо. – Проснись сейчас же!

На ее решительный приказ спящий молодой человек не отреагировал, лишь тихонько простонал молодым баском и приоткрыл большие сочные губы. Его длинные блестящие черные волосы разметались по подушке. Алиска невольно залюбовалась красотой Эжена, а едва уловимый запах сладости, исходящий из приоткрытого рта, волновал душу девочки своей новизной. Она нечаянно погладила его голову, но тотчас отдернула руку, будто боясь обжечься. А потом вновь прикоснулась к нему, к его лицу кончиками пальцев и больше не отрывала их, слегка поглаживая нежную кожу сказочно красивого юноши.

Он не спал, лишь вид делал. Ему нравились эти прикосновения девичьих пальчиков. По-детски неопытные, они слегка дрожали, и ресницы его глаз дрогнули.

– Ты не спишь! – поняла девочка, убрав руку.

– Нет, – подтвердил Эжен.

– И давно?

– Давно.

Алиска покраснела и принялась шепотом отчитывать нахального субъекта, превратившегося за полдня из гномика в парня ростом почти с нее, за то, что тот обещал не расти, но вырос! А зачем ей парень в кровати! Теперь бабка точно ее убьет!

– Ты обманщик!

Он сел в кровати, заложив руки за голову, и улыбнулся:

– Я не врал тебе! Ты просила меня не расти, но это оказалось не в моей власти. Я вырос. Я не знаю, кто я и откуда, но я благодарен тебе за теплоту и отзывчивость, так как мне хорошо у тебя. Ты очень добра и не дала погибнуть беззащитному существу. А еще я завтра уеду, не переживай.

– Куда?

– Мне надо в город.

– Во Владимир?

– В Москву.

– Зачем?

– Не знаю зачем… Знаю, что надо.

– Оставайся, – попросила девочка. – Будешь провожать меня в школу!

Он протянул к ней руки, и Алиска, преодолевая частые сокращения сердечка, вложила свои ладони в его. Он притянул свою спасительницу совсем близко, затем прижал к своей груди и гладил девочку нежно по волосам, а она тревожно шептала, что не надо, «волоса-то немытые». Он улыбался в сумерках прошедшего дня, а она подумала, что вот он, принц, пришел к ней странной дорогой, игрушечным гномиком, а превратился в чудесного юношу. Какой же божественный запах от него исходит…

– Уроки! – командным голосом напомнила Ксения из-за двери.

– Да делаю я! – ответила Алиска и коснулась напряженными губами мягких губ Эжена.

Ах, какая сладкая мука!.. Девочка не смогла сопротивляться. Ее губы расслабились и поддались его устам. Этот поцелуй совсем не был похож на никотиновые чмоки ботаников из школы. Чувственный и прекрасный, он стал волшебным ключиком, открывающим девичье сердце для первой, самой возвышенной любви. Она потеряла ориентацию во времени, хотя еще автоматически отвечала Ксении на какие-то вопросы, затем жадно возвращалась к его губам, будто хотела утонуть в бездонном поцелуе. Алиска отключила на время рассудок от тела, которое своей бабочкой соединилось с его обнаженной плотью и затрепетало в унисон трепыхающемуся сердечку…

Через девять месяцев Алиска родит мальчика, который станет первой мужской особью в их бабской родословной.

Конечно, сейчас она не ведала своего будущего, лишь восхитительное наслаждение захватывало всю ее природу, она плыла по теплому первобытному счастью и постанывала неосознанно, а он закрывал ей рот то влажным поцелуем, то крепкой ладонью. А потом ее дыхание перехватило спазмом, все тело стало внезапно горячим, Алиска произнесла короткое «А!», будто звякнул колокольчик, вознеслась к поющим ангелам, но ох как скоро, как скоро вернулась, постепенно складывая быстрое дыхание и рассудок в непрочное равновесие. Она заметила, что и Эжен тяжело дышал, лежа горячей щекой на ее груди. Алиска крепко обняла своего принца и жалобно попросила: