Обуздать ветер

В зале все тоже оказалось более чем пристойно: пожилой благообразный хозяин, немолодые чопорные служанки и чинная публика, уныло уткнувшая носы кто в миску, кто в кружку. С другой стороны, а на кой нам сейчас приключения? С касами и их хозяевами развлеклись так, что до сих пор икается.

Корень, не выбирая стол, сразу направился к стойке и о чем-то спросил хозяина на местном языке.

— Никого из наших в селении сейчас нет, — пояснил мне. — Я узнал, где живет лекарь, пойдем.

И мы отправились по улице во все более сгущающихся сумерках.

Над дверью лекаря висела вывеска со ступкой и пестиком, с трудом различимая в почти полностью затопившей улицы Совиного Угла темноте. Корень постучал раз, потом, спустя некоторе время, второй, и только тогда мы услышали внутри дома шаги и недовольное ворчание. Дверь отворилась, за ней обнаружился встрепанный старик злобного вида, со свечой в обляпанном воском подсвечнике, весьма неопрятный для лекаря: заросший седой щетиной, в несвежей, изрядно штопаной одежде. Зыркнул на нас, как старая дева на веселых девчонок, и что-то спросил на местном языке. Корень ответил. Я не беспокоился за исход переговоров и вникнуть не пытался (айр научил меня нескольким чужим словам и выражениям, большей частью приветствиям и изъявлениям благодарности, да еще парочке ругательств позабористей), но тут эти двое начали препираться, чем дальше, тем злее. Не выдержав, дернул айра за рукав.

— В чем дело?

— Дело в хваленой человеческой природе! — огрызнулся Корень. — Достопочтенного лекаря, видите ли, оторвали от трапезы, и теперь он просит за свои услуги ни много ни мало три золотых.

Надо сказать, денег у нас оставалось всего ничего, наверное, эти самые три золотых, два из которых — мелкими разменными монетами, а ведь нужно еще за ужин и ночлег платить, да запастись кой-какой провизией в дорогу. От Совиного Угла до Зеленей было с неделю пути по диким землям.

— Нечем платить, убирайтесь отсюда! — старик неожиданно перешел на северный язык, причем говор его отличался чистотой. — Я не намерен обслуживать наглых бродяг, неизвестно как получивших свои раны! Что у вас за пятна на одежде? Кровь? Может, человечья?

Прежде чем войти в селение, мы кое-как ополоснули лица последней водой из фляг, смывая касову кровь и замешанную на поте пыль, но с измызганной одеждой, конечно, ничего нельзя было поделать. Я с нетерпением ждал обещанных Корнем лесных ручьев на подходе к Зеленям, чтобы привести шмотки в порядок и искупаться. Малинка уже пошутила, что придется ей тащить в степь бадью воды, на что я совершенно серьезно попросил попытаться переправить хотя бы кувшин повместительней. Можно было б и насчет золота сказать, но как-то язык не поворачивался деньги клянчить. Три болота, ну к чему я набрался дурного благородства?

Айр после замечания лекаря аж задохнулся от негодования, так и застыл с открытым ртом, видно, подыскивая подходящий ответ. Я возблагодарил про себя Небесную Хозяйку за то, что старик знает мой язык, и вступил в препиратель… беседу.

— Нет, досточтимый врачеватель, кровь вовсе не человеческая, звериная. Рана у моего друга не от оружия, а от зубов хищника. И мы согласны заплатить требуемую цену, правда, это наши последние деньги, и нескольких монет может не хватить. Если так случится, я отработаю.

Старикан смерил меня взглядом, видно, удовлетворился вполне средними размерами вкупе с умоляющим выражением лица, и проскрипел:

— Проходите. Орясины вот сюда, в угол. Ты, верзила, — ткнул мрачного, как ельник в пасмурный день Корешка, — сиди тут и жди, когда я закончу ужин. А ты, — глянул на меня не то чтоб уж совсем зло, но определенно недобро, — послужишь мне за столом, а потом посуду вымоешь и на кухне приберешь. Тогда возьму с вас два золотых. И чтоб без штучек! — погрозил нам обоим скрюченным пальцем. — У нас в Совином Углу стража чуткая.

— Какие там штучки, — буркнул Корень, аккуратно пристраивая «ростки» у двери. — Мы оба еле на ногах держимся, — и плюхнулся на широкую лавку у стены.

Мне ничего не оставалось, как плестись за дедом. Попав в скудно освещенную несколькими свечами кухню, я застыл у входа. Такого кавардака, пожалуй, никогда наблюдать не приходилось. На столе громоздилась кухонная утварь, большей частью грязная, в придачу к ней стояли маленькие горшочки, коробочки, мешочки, видать, из лекарского обихода. Все это было щедро пересыпано обрезками овощей и фруктов, птичьим пухом, почему-то сеном и еще какой-то непонятной дрянью. Примерно та же смесь помоев и мусора покрывала пол. Три болота, если старик надеется, что я все это приберу, ему, пожалуй, придется не только полечить Корня бесплатно, но и мне приплатить.

— Чего встал? — проворчал дед. — Иди к плите, — ткнул пальцем куда-то в угол. — Положи мне каши в миску и подай, — сам уселся у относительно расчищенного кусочка стола.

Я с осторожностью пробрался, куда было указано, и увидел закопченную, в пятнах убежавшей пищи плиту, на которой скучал одинокий глиняный горшок с пригорелыми потеками на черных боках. Несло от него жженой крупой, так что я не удивился, когда именно ее внутри и обнаружил.

— Господин лекарь, даже мне это есть неохота, — прикусил язык, но, как всегда, поздно.

— Так приготовь лучше, если умеешь! — совсем уж тонко, по-стариковски дребезжащим голосом выкрикнул хозяин.

— Хорошо, я все сделаю. Только пожалуйста, посмотри пока моего друга. Его укусил кас, и рана с самого начала была какая-то нехорошая. Я, конечно, во врачевании не смыслю, но кожа посинела и рука опухла.

— Ладно, — неожиданно согласился дед. — Посмотрю. Разжигай плиту, ставь воду. Где-то там должен быть чистый большой горшок, в него и налей. Кадка у задней двери.

Лекарь отправился за Корнем, а я занялся плитой, благо, делать это было далеко не впервой, как и наводить порядок на кухне. Да, понимаю, гордиться тут нечем, особливо молодому мужику, но я около двух лет вкалывал кухонным мальчишкой. Это было, наверное, почти сразу после потери памяти, и подвернулось очень кстати. Меня, мелкого, напуганного, мало что соображавшего в окружающей жизни, подобрала тетка Руша, повариха из «Богатого улова», большого постоялого двора в Приветном, городе на одном из Цветущих островов. Тетка Руша не отличалась мягкосердечием, ей просто требовался безответный паренек, живущий при кухне, на которого можно валить любую работу в любое время суток. Я им и стал. Не могу сказать, что шибко жалею: у меня тогда появилась возможность втянуться в новую жизнь (старую-то напрочь позабыл, в голове было пусто и гулко, хорошо, разговаривать не разучился), имея крышу над головой, еду и какую-никаую защиту от совсем уж мерзких вещей. Я, к примеру, избежал участи игрушки для извращенцев или серьезного преступника. Но это до меня уже после дошло, когда я побродил немного, а те два года я ненавидел кухню и скорую на расправу тетку Рушу, так что при первой возможности сбежал с бродячими кукольниками. Вот с кем было весело, но далеко не так тепло и сытно, как на постоялом дворе.

— …Да, их натаскали трое предприимчивых людишек, чтобы грабить путников, — через незакрытую дверь до меня донесся раздраженный голос Корня, видно, повторявшего уже сказанное.

— Светлый Сарий! — проскрипел дедок (гранитобрежцы, понятное дело, слыхом не слыхивали о Небесной Хозяйке). — Так значит, все путники, задранные касами на подходе к Совиному Углу…

— Ага, — заявил айр, появляясь на пороге. — Думаю, что так.

— А вы их, значит, перебили? — в голосе лекаря проскользнули странные нотки, я даже прервал поиски крупы и взглянул на него.

— Ох, дед, можешь не верить, дело твое, но я правду сказал. Перебили все зверье. И четвероногое, и двуногое, — айр присвистнул, оглядывая развал на кухне. — И тебе еще нужно прислуживать за ужином? Извини, старик, но это просто хлев.

Лекарь, казалось, не расслышал последних слов айра. Он сел на лавку, уставился в пространство, и как-то судорожно зажевал губами.

Я проверил горшок с водой — до кипения определенно была уйма времени — и подошел к лекарю.

— Хозяин, ты как?

Он взглянул на меня, в старческих глазах, когда-то карих, теперь блеклых, подернутых сизовато-лиловой поволокой, стояли слезы.

— Значит, моего внучка не звери поели, а разбойники порешили… Вот почему при нем ни денег, ни трав не было… Я его на ярмарку отправил, кое-что продать, кое-что купить, а назад так и не дождался… Потом уж люди нашли… то, что осталось… Я, грешным делом, подумал, что они и монеты прибрали, а вон оно как, оказывается…

Мы с Корнем переглянулись, растерянные. Морщины на смуглых, покрытых еще более темными старческими пятнами щеках хозяина уже поблескивали от выбежавшей из глаз влаги. Айр стоял пнем, боясь лишний раз посмотреть в сторону лекаря, а я вдруг будто увидел, как жил этот старик со своим внуком. Как мальчишка (или, может, уже взрослый парень), вел хозяйство и с каждым годом все больше опекал деда, наверняка хорохорившегося, но потихоньку сдававшегося старости. А когда внука не стало, развалилось все. И дело не в том, что старику трудно хозяйничать одному, просто всякая работа неожиданно утратила смысл. Он, небось, на каждого, кто обращался к нему за помощью после гибели внука, орал, как на Корня. Чтоб не отрывали от скорби, не пытались вернуть к опостылевшей жизни.

— Дед, их больше нет, ни разбойников, ни тех тварей. Они уже никого не тронут, — присел рядом с ним на лавку. — Понимаю, слабое утешение, но уж какое есть. А ты по-прежнему нужен людям. Небось, мы не первые, кого ты непомерной платой стращал, а?

Лекарь засопел, но в уголке его губ мне померещился призрак улыбки.

— Вы самые настырные. Особенно ты, кашевар. Дружок твой, не серчай за прямоту, попросту бревно неотесанное, только ругаться и может.

Я не удержался и с ехидцей взглянул на Корешка, тот закатил глаза к потолку, еще больше насупившись.

— Не держи на него зла, хозяин…

— Фенхелем меня кличут.

— Фенхель, Корню и досталось больше моего. Посмотри рану, будь милостив. И, если все еще хочешь каши, скажи, где крупа.

Вечер окончился тем, что лекарь не только обработал и перевязал рану, заодно напоив Корня каким-то целебным отваром, но вдобавок предложил разделить с ним ужин и остаться ночевать.

— Я расчитываю, что с утра ты займешься уборокой, — ворчливо бросил мне.

— Всенепременно, хозяин, — склонил голову. — А можно вот этой травки заварить? — указал на случайно замеченный на столе букетик тимьяна в маленькой глиняной посудинке, непонятно откуда взявшийся среди этого развала. — Тимьян, я не ошибся?

— Не ошибся, — буркнул Фенхель. — Заваривай, этого добра у нас за селением хватает, да и не шибко нужно. Здесь не ваш север, простуды случаются редко. Тебе-то зачем?

— Да просто запах нравится, — уклончиво ответил я. Когда б сам знал, зачем… Желание было странным, но отказаться от него почему-то не получалось. Стоило разглядеть среди мусора на столе знакомую травку, и я не мог думать ни о чем другом, как о кружке тимьянового отвара. Бред. Особенно если меня тем самым Тимьяном родители нарекли.

— А откуда ты знаешь северное наречие и свойства тамошних трав? — спросил Корень, на сей раз вполне миролюбиво.

— Я в молодости специально в Морену на корабле ходил, после аж до Багряного Края добрался, чтобы про тамошние травы узнать, у северных лекарей поучиться, — с некоторой надменностью пояснил Фенхель. — Кое-что с собой в Гранитный Брег привез, здесь выращиваю, зело полезные растения оказались. Вот взять ключ-траву…

— Ты, видать, сведущий лекарь, — айр не захотел слушать про свойства растений.

Я рассеянно следил за разговором, заливая кипятком веточки тимьяна, нащипанные в большую глиняную кружку с корявым бледно-желтым петушком на боку.

— Я в свое время нашего правителя пользовал, — надменности в голосе старика прибавилось.

— Не сочти за дерзость, досточтимый Фенхель, но что такой искусный врачеватель делает в Совином Углу?

— Сюда нередко айры заходят, а они знают о травах куда больше людей. Некоторые охотно делятся знаниями. Постой-ка… — лекарь уставился на меня, старательно дующего на обалденно пахнущий парящий отвар. — У меня иногда останавливается один из них. Его зовут Валериан, и он почему-то очень любит отвар валерианы. А тебя, парень, не Тимьяном кличут?

Я уже успел пригубить обжигающей жидкости и чуть не поперхнулся.

— Не, хозяин, — ответил, прокряхтевшись и сделав вид, что обжегся. — Я Перцем прозываюсь. А что, неужели на айра похож? Они, говорят, бабам нравятся. Это уж скорей друга моего нужно в нелюди записывать.

Фенхель улыбнулся, Корешок зыркнул недовольно.

— Молодой ты еще, вон, сразу баб вспомнил. Да, говорят, айры что-то такое умеют с их сестрой. Я о вас ничего не знаю — кто, откуда, зачем к нам пожаловали, вот и спросил. Не мое, конечно, дело, но раз уж заговорили… Из вас двоих ты как раз больше на этот народец похож.

— Это еще почему?! — чистокровный айр едва ли не подскочил от возмущения.

— Потому что в нем доброта и понимание имеются, а ты только орать, ругаться и зыркать исподлобья горазд. Очень по-человечески себя ведешь, а мои знакомцы из нелюдей не таковы. Может, правда, они ко мне по-доброму, потому что я травы уважаю…

— Я устал и хочу спать, — процедил уязвленный Корешок, избегая встречаться со мной взглядом. Бедняга. Наверное, предчувствует, как я буду донимать его всю дорогу до Зеленей. Это ж надо, так кичиться своими добродетелями, и напрочь позабыть о них в обществе несчастного старика из порочного людского племени!

— Я тоже пойду, хозяин, — поставил пустую кружку на стол, ощущая необычную легкость в теле, душе и мыслях. — Завтра все уберу, обещаю. Слово сдержу, хоть и не айр.

Фенхель устроил нас на ночь в сарайчике, на соломенных тюфяках. Сначала он пытался уложить нежданных гостей в комнате, но мы отказались, ссылаясь на духоту. На самом деле не так уж там было и душно, но дом пропитался запахом пригоревшей пищи, испорченных снадобий, да еще, казалось, стариковского безнадежного горя.

В сараюхе дышалось гораздо легче. По стенам и под крышей висели пучки сухих трав, в них что-то шуршало, может, полевки или сверчки, может, кошики-полуночники, лакомящиеся снами. Из дома тварюшки наверняка сбежали — что за радость грызть горькие сны осиротевшего Фенхеля? А здесь их ждала богатая пожива. Нет, от моей степи им вряд ли удастся урвать кусочек, хотя, схарчи они травинку-другую, не стану возражать. Зато маленькие проныры поживятся грезами Корня. Я слышал пару раз, как он бормочет во сне женские имена, вполне себе ласково бормочет, так что за сладость сна можно не беспокоиться.

Оказалось, что Малинка ничего не знала о касах — в ее книжках о такой мерзости не говорилось. Она опять слушала мой рассказ, как зачарованная.

— Ты, наверное, очень сильный колдун, — сказала задумчиво, когда я закончил. — Я тут узнала, что Туманный лорд тоже, вроде бы, не чужд волшебству. Ходят слухи, он сам обладает какими-то способностями. Ты так ничего больше и не вспомнил?

— Не-а, ничего. — Три болота, до чего ж приятно расти в глазах моей радости… Очень сильный колдун, м-да… — Все эти колдунские штучки сопровождает дикая боль в голове, точно такая же появляется, когда я долго пытаюсь вспомнить детство или вызвать ветер просто так. Я уже боюсь лишний раз пробовать, чтоб в уме не повредиться. Зеленя совсем близко — потерплю, дождусь встречи с творящими, авось, помогут.

— Да, ждать осталось совсем недолго, — Малинка прижалась ко мне, ласкаясь. — Ой, да это от тебя так пахнет! А я думала, мы примяли какую-то особенно духовитую травку.

— Ну ты же так и не принесла воды, — принялся оправдываться я. — Речки, ручьи и озера по пути не попадались, а из колодцев путникам тут только пить разрешают и лошадей поить, у кого они есть. Так что не обессудь.

— Фу, глупый, — засмеялась сладенькая. — От тебя хорошо пахнет. Какой-то чудной травой. Здесь, в степи, такая растет? Мне было б интересно посмотреть.

Я принюхался. Если чем и пахло ощутимо, так это тимьяном, но поблизости его видно не было.

— Жаль, — вздохнула девочка. — Надо будет поспрашивать у травников, уж они-то должны знать этот тимьян. Тогда я, наконец, узнаю, какими такими цветами благоухает мой загадочный айр.

— Загадочный! — я улыбнулся. — Ну ты скажешь. А айр должен пахнуть аиром, не находишь? И, кстати, определенное сходство с озерным корнем у меня имеется.

Малинка захихикала, выдавая знакомство с цветущим обликом этой травы.

Утром проснулся рано, на удивление бодрый и полный сил. Корень храпел вовсю, и я не стал его будить. Яркий свет, проникавший в сарай через многочисленные щели, дал убедиться, что с другом все в порядке: физиономия выглядела вполне здоровой (и была изрядно заросшей), пальцы на прокушенной руке утратили отечность. Хвала Небесной Хозяйке, Фенхель оказался хорошим врачевателем.

И я отправился отрабатывать лечение и постой. Старикан уже копошился на кухне, прибирая со стола сено (оказавшееся высушенными целебными травами) и прочий мусор (сухие грибы, ягоды, лишайники — «ценнейшие ин-гри-ди-ен-ты» для снадобий — как выяснилось, когда я чуть не вымел кое-что). На долю неуча Перца остались объедки, очистки и грязная посуда.

С утра Фенхель, потрудившийся соскрести со щек и подбородка седую щетину и надевший чистую одежду, выглядел заметно бодрее и, казалось, благодушнее. За работой мы мало разговаривали. Наверное, старику сейчас было не до любопытства, что очень облегчало жизнь, избавляя от необходимости выдумывать и врать. Я тоже помалкивал, опасаясь неосторожным вопросом разбередить воспоминания деда.

Корень объявился на кухне к полудню, когда мы заканчивали с уборокой. Фенхель тут же занялся больным, осмотрел укус, удовлетворенно крякнув.

— Все-таки айровы снадобья лучше моих. Рана-то с вечера была нехорошая, грязная, а сегодня, гляди-ко, не только очистилась, но и подживать начала.

— Так ты меня не своими лекарствами пользовал? — с непонятной интонацией спросил Корень.

— Нет, не своими. Я свои уж давно не готовил, — погрустнел Фенхель.

— У тебя родня-то осталась, дед? — поинтересовался тонко чувствующий айр, и мне захотелось дать ему хорошего подзатыльника.

— Сын в столице. Я уж давно ему свое дело передал. У него еще двое детей есть, да у дочери трое. Но из всех моих внуков только Арвехо интересно было что-то новое искать, а не в городе сидеть, богатеев проверенными снадобьями лечить.

Повисла гнетущая тишина, я лихорадочно соображал, что бы такое сказать отвлекающее, как вдруг в заднюю дверь постучали или даже, скорей, поскреблись. Фенхель пошел открывать, я за спиной лекаря показал Корешку кулак, негодяй прикинулся, что не понимает моего недовольства. Хозяин тем временем впустил в кухню молоденькую девчонку, лет, наверное, тринадцати, не больше, но уже весьма миленькую.

Гостья увидела двух незнакомцев и остановилась, смущенно теребя край застиранного передничка. Фенхель сказал на местном языке что-то ободряющее и указал на лавку, где уже сидел Корень. Девчушка подошла, потупившись, уселась на самом крайчике, нахохлившись, будто маленькая синичка, и, стоило чуть освоиться, стрельнула глазками в айра. Тот как раз с интересом ее разглядывал, бедняжка, обнаружив это, залилась краской и совсем сконфузилась.

— Это дочка соседки-вдовы, — пояснил лекарь. — Уже который раз приходит за мазью для матери, никак не отцепится, настыра вроде вас, — попытался скрыть улыбку, получилось плохо. — Отговаривался, что нужных трав нет — принесла, да и собрала на удивление правильно. Теперь вот еще пчелиного молочка раздобыла, придется готовить… — и зашарил по полкам, доставая какие-то горшочки, мешочки, коробочки.

Так вот откуда на столе букетик тимьяна… Девчонка, не понимавшая северного говора, переводила любопытный взгляд с Фенхеля на меня, потому как старик больше ко мне обращался, чем к Корню. Я не выдержал и подмигнул ей, безо всякой задней мысли, просто чтобы подбодрить. Словом-то не получится — я не знаю ее языка, она — моего. Подмигнул и пожалел: сейчас опять в краску вгоню. Но малышка только улыбнулась в ответ, широко, по-детски. Хорошая девочка, понятливая.

Хозяин так углубился в приготовление мази, что мы с Корнем переглянулись да и засобирались восвояси. Я положил на стол обещанные два золотых (последнюю блестящую желтую монету из переданных Малинкой и кучу темных местной чеканки), начал было благодарить Фенхеля, но тот, поглощенный смешиванием мудреных ин-гри-ди-ен-тов, даже не обернулся. Тогда я указал поглядывавшей на меня девчонке на деньги, потом на лекаря и прижал руку к груди: мол, благодарствуем. Она закивала и махнула мне на прощание, не удержалась, глянула исподлобья на Корня, тут же отвела глаза и снова зарумянилась.

Не успели мы отойти от дома лекаря, как дверь распахнулась, и выскочил Фенхель.

— Стойте!

— Что, Перец монеты неправильно посчитал? — осведомился Корень.

— Не знаю, не проверял! — в тон ему ответил дед. — Вот, забирайте, — сунул деньги в руку оторопевшего айра, повернулся ко мне. — Чего уходите, не попрощавшись? Хорошо, Фреса мне сказала. Денег я с вас не возьму. Не своими снадобьями пользовал, а айры мне их даром дают. Да и кухню ты, Перец, убрал на совесть.

— Спасибо, Фенхель, — произнесли мы с Корнем в один голос.

— Ты так скоро мазь приготовил? — полюбопытствовал айр.

— Какое там! — махнул рукой старик. — Фреса присматривает. Толковая девчушка, и раньше нам помогала…

— Возми ее в ученицы, хозяин, — полушутя, посоветовал я. — Девчонки иной раз толковее парней бывают. Да и захожие айры годика через два-три все свои секреты ей выложат, такой красотуле.

— Да я и сам подумывал, — немного смущенно признался лекарь, продолжил задумчиво: — И матери ее полегче будет, у нее еще трое младших… Ну, ступайте со светлым Сарием… Вот тебе айрово снадобье, смазывай, пока не заживет, — вручил Корню склянку, махнул на прощание и пошел в дом.

— Давай-ка к «Трем удодам», — проворчал друг, пряча лекарство и деньги. — Жрать хочу страшно, а добрый хозяин, хоть и не накормил, но и не забрал последнее.

— Все-таки душевный народ айры, как я погляжу. Мне уже страшно к вам соваться, поверну-ка, пожалуй, назад.

— Я те поверну! — айр на всяки случай прихватил меня за локоть. — И не вздумай прохаживаться насчет вчерашнего. Я не виноват, что у людей все шиворот-навыворот. Рассказал бы дед сразу о своем горе, ему бы посочувствовали. А то разорался, как базарная торговка…

— Дурак ты все же, Корешок, — только и сказал я.

Мы шли по бездорожью чуть меньше недели. Поначалу местность оставалась столь же унылой, что и на подходе к Совиному Углу, хотя в первые два дня нам попались несколько одиноких хижин. Корень пояснил, что в них живут отшельники.

— Да, в пустыне, наверное, хорошо беседовать со светлым Сарием, — прикинул я. — За его глас не примешь крики лоточника с улицы или бормотание пьяного соседа за стенкой. А Небесная Хозяйка наставляет своих детей исподволь, по-женски. Никогда не скажет прямо, чего хочет, приходится угадывать. Я, впрочем, не сильно переживаю — с женщинами у меня всегда получалось договориться.

— Мечтаю послушать, как ты запоешь, когда предстанешь пред темны очи Хозяина Подземья, — ободряюще заявил добрый друг. — А с Сарием в этих местах не говорят. Сюда правитель Гранитного Брега ссылает недовольных, посмевших высказать свое недовольство. Вот такие тут отшельники.

Н-да, понятно, почему наши скромные особы не вызвали лишних вопросов ни у хозяина постоялого двора, ни у стражников. Наверное, недовольных отшельников иногда навещают родичи, а общаться лишний раз с близкими отверженных не с руки — как бы самим не замараться.

Наконец пустоши кончились, земля вновь покрылась травой, появились кусты и высокие деревья, то и дело сбивавшиеся в небольшие рощицы и перелески. На пути стали попадаться ручьи, однажды мы набрели на узкую быструю речушку, на берегу которой и заночевали. Корень сказал, что до границы осталось совсем немного и принялся с завидным старанием приводить себя в порядок: отстирывать пропыленную и пропитавшуюся потом одежду, соскребать многодневную щетину. Этим дело не ограничилось: айр кучу времени убил на чистку своего «ростка» и правку ножа.

— Оружие должно содержать в порядке, — нудно отвечал он на мои ехидные замечания, драя железную полосу на палке песком, будто хорошая хозяйка сковородку. — Кровавые пятна на нем не делают чести воину и оскорбляют взор Зель-творящей.

Мой неокованный «росток», испятнанный впитавшейся кровью касов, Корень сломал и бросил в костер.

— Здесь он не понадобится, — успокоил меня. — В этих краях нет ни людей, ни крупных четвероногих хищников.

Я вздохнул с облегчением. Воином себя не чувствую, и драить оружие желания нет. Мне вполне хватает чуть ли не колом стоящей одежи и Хозяин-Подземья-знает-сколькодневной щетины. Кстати, Корешок весьма придирчиво проверил, насколько хорошо я выстирал штаны и рубаху, да и подбородок мой не обделил вниманием.

— На вшивость проверить не забудь, — посоветовал я, в очередной раз ловя внимательный взгляд на своей физиономии.

— На вшивость пусть тебя лапуля проверяет. Мне важно, чтоб ты выглядел пристойно. У меня своих грешков хватает, не хочу еще по твоей милости нарекания выслушивать.

Я и на сей раз не стал задавать вопросы: если б друг хотел, давно рассказал бы сам, времени у нас было предостаточно. Может, если меня хорошо примут в Зеленях, он, наконец, станет пооткровеннее.

Вечером шестого дня впереди, на фоне закатного неба замаячил темный гребень.

— Пограничный лес, — пояснил Корень. — Завтра к полудню будем на опушке.

Так и получилось. Мы стояли под ярким полуденным солнцем, а перед нами вздымалась стена леса, именно стена, без единого просвета или щели. Все пространство меж деревьями заполняла зелень лиан с мягкими сердечками листьев величиной с ладонь.

— Чего встал? Вперед! — Корень подтолкнул меня в спину. — Считай, что дома.

— Давай, ты первый, — засомневался я.

Соваться в чащу почему-то не хотелось, от нее исходила не то чтобы угроза, некая настороженность. Похоже, я не нравился ей также, как и она мне.

— Лучше, если ты будешь у меня на виду, — пояснил айр свое намерение во что бы то ни стало протолкнуть меня вперед. — В случае чего, я смогу выдернуть тебя, подождешь здесь кого-нибудь из творящих.

— Может, я сразу ждать останусь? Ступай один, доложись, как положено…

— Не стремись вызвать больше подозрений, — Корень снова подтолкнул меня в спину. — И так неизвестно, что за фрукт. Безотцовщина!

— Скорее овощ, — хмыкнул я и двинулся вперед, твердо решив не обращать внимания на дурное настроение друга.

Поднял руку, чтобы раздвинуть зелень, но стебли лиан и ветви деревьев отпрянули при моем приближении, бесшумно и плавно, будто во сне. Я глубоко вздохнул и нырнул в открывшийся проход. На душе по-прежнему было неспокойно, и лишь ощущение, что сзади идет друг, обещавший вытащить, позволяло делать следующий шаг.

Лес (или живая изгородь?), беспрепятственно пропустив внутрь, казалось, опомнился и чуть ли не облепил меня листьями. Будто большие прохладные ладони скользили по лицу, плечам, рукам и ногам. Я невольно замедлил шаг и, не веря своим глазам, уставился на кончик лианы, изящно изогнувшийся перед моим носом и скользнувший в волосы. Попытку выдрать его оттуда пресек айр, перехватив мою руку.

— Не дергайся. Стражникам же не препятствуешь себя обыскивать.

— Так это нарочно? Весь этот лес живой? — я, признаться, струхнул. — А что он со мной сделает, если я придусь ему не по вкусу?

— Сказал же, что успею вытащить, — проворчал Корень. — И, кстати, любой лес живой.

— Но ни один пока меня не щупал! — я с раздражением выдернул особо настырный побег, залезший под рубашку и шаривший по поясу штанов, определенно собираясь проникнуть внутрь. Три болота, а вдруг ему там что-то не понравится? Или, хм, наоборот…

Корень, на сей раз не успевший удержать меня от резких движений, выругался.

— Стой на месте! — рыкнул он.

Но я уже и сам остановился, потому что из зеленого плетения проворно, и в то же время болезненно-грациозно выскользнул побег ежевики или чего-то очень похожего. Толстый, длинный, усаженный здоровенными фиолетовыми шипами, загнутыми к стеблю. Такой как оплетет, как заякорит в плоти все эти крючья… Пока я изгонял кошмарные картинки, мелькавшие перед внутренним взором, побег замер, покачиваясь на уровне груди, будто змея перед броском.

От вида шипов меня неожиданно замутило. В голове стрельнуло знакомой болью, волосы шевельнул ветерок, пока слабый, едва ощутимый…

— Перчик, а ну успокойся! — Корень сзади схватил меня за плечи, встряхнул. — Никакой бури здесь, если хочешь остаться в живых!

Шипы приблизились к лицу, вырастая, выпрямляясь, меняя цвет на бурый, становясь похожими не на ежевичные, а, скорей, на терновые. Из желудка поднялся удушающий ком, я согнулся, плечи выскользнули из рук айра, колючая плеть метнулась в лицо и, кажется, сильно оцарапала бровь, а последняя трапеза очутилась аккурат под ногами (хорошо, не на них). Колени подогнулись, но Корень вовремя удержал меня от падения.

— Зель-творящая, помилосердствуй, — пробормотал айр. — Когда же, наконец, я избавлюсь от этого полукровки? Что с тобой такое? — развернул меня к себе и застыл, уставившись чуть выше моих глаз.

— Не знаю, что, — огрызнулся я, вытирая рот рукой. — Уж больно мерзко эти шипы выглядят.

— Шипы, да, — рассеянно проговорил Корешок. — Раздирают чужаков в клочья, почти как ты — касов. Зрелище и впрямь тошнотворное. Зеленая ветвь, не удивительно, что ты такой впечатлительный.

— Какая там ветвь, ты про что?.. — начал было я, но друг взял меня за локоть и потащил сквозь расступающиеся заросли, зло сопя.

Ноги тряслись и двигались с трудом, но идти пришлось недолго. Внезапно чаща раздалась распахнувшимися вратами, и мы оказались на открытом пространстве. С поросшего травой пологого склона открывался вид, от которого дух захватывало. Холмы, кое-где покрытые лесом, сменялись равниной, сверкающей под солнцем зеркалами озер, расшитой серебристыми нитями рек. У горизонта темнели то ли горы, то ли гряда облаков.

— Это и есть Зеленя?

— Да, — Корень выпустил мой локоть, я осел на землю, айр плюхнулся рядом.

— Красиво.

Мужик молчал, я отвел взгляд от завораживающих просторов родины моего отца (она с первого взгляда понравилась мне гораздо больше Мглистых земель) и посмотрел на друга.

— Три болота, Корень! Как тебе удалось?

Правая бровь айра стала красной. Нет, даже не красной, а какого-то пронзительно-алого, пламенеющего цвета, надо сказать, очень неплохо сочетающегося с темно-каштановыми волосами и карими глазами, сейчас приобревшими красноватый оттенок, будто освещенные закатным солнцем.

— Алая ветвь, — сообщил Корень, словно эти слова должны были все объяснить. — Ни щепочки от творящего, хотя они рождаются и среди отпрысков Рябины, — и снова уставился куда-то повыше моих глаз.

— У меня что, тоже?.. — я провел пальцем по оцарапанной брови, но боли не почувствовал, да и крови не было.

— Да, конечно, тоже, — чуть ли не со злостью бросил мужик. — Ты же полукровка!

— Тоже красная? — я лихорадочно пытался представить, как такое украшение будет смотреться на моей физиономии. Получалось страшненько. Правда, Малинка, может, так и не посчитает. У баб иной раз встречаются странные понятия о мужской красоте.

— Зеленая! Отпрыск Остролиста, вот в ком Зель-творящая воплощаться любит. — Корень говорил на удивление раздраженно.

— Ты завидуешь, что ли? — удивился я его злости.

— Досадую! Если б у меня была хоть щепочка дара, я б сразу разглядел, из какой ты ветви.

— Велика ли разница, когда ты это разглядел?

— Велика! В целых два года каторги! Знал бы, сразу тебя в Зеленя потащил, еще когда с лапулей встретил.

— Так бы я и пошел! У меня был уговор с Малинкой, да и вообще…

— На любое «и вообще» у меня имеется вот это, — айр поднес к моему носу здоровенный кулачище.

— Да что ты в самом деле, Корешок? — красота и покой Зеленей пробудили во мне неискоренимое благодушие, и я не понимал раздражения друга. — Случившегося не исправить. Выкинь из головы, что за радость переживать галеру заново?

Я не привык жалеть о прошлом, может, потому, что в самом мрачном событии находилось нечто, непременно приводившее впоследствии к чему-то хорошему. Не провинился б перед Ягодкой, никогда не срослось бы у меня с Малинкой. А галера… Галера была всего лишь платой за кусочек счастья, бывшего, и, надеюсь, будущего. Да и с Корешком я бы вряд ли так сдружился, не потолкай мы два года бок о бок галерное весло. Хотя это мне ценно, а у него, небось, среди айров друзей навалом…

— Пойдем, — проворчал Корень, вставая. — Я должен как можно быстрее предъявить тебя кому-нибудь из творящих, иначе набегут воины, а встречу с ними я предпочел бы оттянуть до разговора с отцом.

Не, пожалуй друзей у него немного. Уж больно физиономия не радостная, да и кто пойдет из края волшебной красоты, от толпы друзей скитаться в непонятные людские земли?.. Ладно, Перец, разберемся. За этим ты сюда и пришел, разве нет?

Мы побрели вниз по склону, у подножия которого обнаружилась тропка, поманила за собой и тут же вильнула за очередной холм. Я все собирался спросить, далеко ли до жилища творящего, и никак не мог заставить язык двигаться (непохоже на меня, м-да-а). Кругом было так хорошо и спокойно, что оторваться от созерцания не получалось.

Склоны холмов покрывала пушистая шкура луговых трав и цветов. Ветра не было, теплый ароматный воздух полнился пением жаворонка и едва различимым жужжанием пчел. Солнце время от времени скрывали пухлые белые облачка, и по холмам бесшумно пробегала тень. После выжженных солнцем окраин Гранитного Брега эти места казались садами Небесной Хозяйки.

Неожиданно на склоне появился человек… тьфу, айр, будто вырос из травы или соткался из воздуха (может, так оно и было). Корень тут же остановился, я последовал его примеру. Мужчина неспеша подошел к нам. Высокий, плечистый, по человеческим меркам лет за тридцать, правая бровь алая, как у Корешка, на щеке какой-то листок… Картинка, как у древлян? Нет, листок шевелится, прорастает стеблем, на котором наливается зеленый бутон, раскрывается алыми лепестками, в середине мелькает черный зрачок… Мак.

Незнакомый айр перехватил мой чересчур пристальный взгляд, вскинул брови в удивлении и что-то спросил у Корня, тот ответил, потом соизволил объяснить мне.

— Это один из стражей, творящий. Сейчас он попытается пробудить в тебе память крови, чтоб ты смог понимать наш язык и говорить на нем. Ради твоей лапули, не дергайся, Перчик, и не поднимай ветер.

От волнения перехватило горло, и я просто кивнул. Не поднимай ветер! Легко сказать. Если б это от меня зависело… Постарался успокоиться, и прямо взглянул в лицо творящего. Мак со щеки уже исчез, выглядел мужик сосредоточенным и несколько настороженным. Интересно, что еще ему Корешок поведал? Вообще-то говорили они недолго, но кто его знает, этот айров язык… Может, чтобы заклеймить опасным сумасшедшим, достаточно пары звуков?

Творящий тем временем подступил вплотную, вгляделся в лицо и положил пальцы обеих рук мне на виски. Поначалу прикосновение было приятно-прохладным, но спустя пару вдохов появилось отчетливое жжение и ощущение, будто под пальцами айра бегают муравьи. Или пытаются прорасти внутрь головы крохотные корешки. Глаза сами собой закрылись, и я очутился… нет, не в степи — в лесной чащобе, такой густой, что, казалось, лежишь на дне озера, и солнечный свет, проходя сквозь толщу воды, превращается в зеленый сумрак. Чаща напоминала пограничный лес, ибо тоже была живой. Пожалуй, гораздо более живой: все ветви и веточки находились в непрерывном движении, на глазах росли, вытягивались, сплетались, выпускали новые листья, побеги, бутоны, раскрывающиеся чудными цветами, на месте которых появлялись плоды, созревали, падали на землю, прорастая новыми деревьями и травами. Я перестал ощущать тело, плоть, казалось, вросла в волшебное сплетение, растворилась в нем, стала одним из побегов на дереве, в сосуды хлынули общие соки, заменяющие растениям кровь, проникли в самые тонкие жилочки, достигли кончиков пальцев, напитали каждый волосок, прогнали туман из головы, и лес наполнился словами, мыслями, разговорами…

— …Вроде бы тимьян, хотя картинка блеклая, за щетиной толком и не разберешь… — донесся приглушенный голос, выделявшийся в общем гуле таинственной чащи. — Где ты на него набрел? В Бреге?

— Какое там! — это уже был Корень. — За морем, на севере Морены. Он был с девчонкой, с которой не расплелся до сих пор, так что…

— Да что ж тебе Малинка все покоя не дает? Айрам до нее не должно быть никакого дела! — древесная веточка в моем лице обрела голос, и чаща тут же исчезла, ее сменили две удивленные физиономии — стража-творящего и Корня.

— Быстро он… — начал было айров колдун, потом сообразил, что я все понимаю и исправился. — Быстро ты впитал язык… Тимьян?..

— Да, думаю, что Тимьян, раз и ты меня так зовешь.

— Он не помнит ни детства, ни отца… — встрял Корень.

— А мать помнит? — резко прервал творящий.

— Нет, не помню! Ни мать, ни родину, ни собственное имя. Если б я все помнил и умел пользоваться даром, навряд ли сюда пожаловал бы. Меня давно ждут в другом месте.

— Откуда ты знаешь, что обладаешь даром, если не умеешь им пользоваться? — поинтересовался страж.

— Потому что когда мне грозит смертельная опасность, начинают происходить странные вещи, — я постарался взять себя в руки и отвечать спокойно.

— Угрожать тебе, конечно, не буду, — неожиданно улыбнулся айр. — Попробуй угадать мое имя.

— Мак?

— Верно. Почему ты так решил?

— Увидел у тебя на щеке распускающийся цветок. У меня что, тоже?.. — запоздало потрогал собственное лицо.

— Да, — кивнул страж. — Ты и вправду обладаешь даром. Только творящим дано видеть образ позели.

— Погоди-ка, я ничего не замечал у Корня… — взглянул на друга, и обнаружил на его щеке здоровенный темно-зеленый лопух и кисть белых крестообразных цветочков.

— В людских землях у Хрена работает защита: ни алая бровь, ни позель не видны никому. Морок с брови пропадает в пограничном лесу, а с позели я только что снял чары.

— Я сам ему все объясню, Мак, — поспешно произнес друг, отлично разглядевший, что я борюсь со смехом. — Спасибо, что пробудил в нем память крови. Мы можем идти?

— Ступайте. Я сообщу Рогозу, что границу пересекли свои. Он очень ждет твоего возвращения, так что поспеши, Хрен. Да и Клевер захочет, не откладывая, увидеть неизвестного отпрыска Зеленой ветви.

— Конечно, Мак. Мы не собираемся мешкать, — кивнул Корешок.

Я еле успел поблагодарить творящего, потому как друг весьма настойчиво подталкивал в бок, прогоняя вперед по тропе.

Отойдя на приличное расстояние, я решил-таки прояснить возникший вопрос.

— Друг мой Корень, так ты на самом деле прозываешься Хреном?

— Да! — рявкнул мужик, глядя в сторону (и правильно, рожа у меня сейчас глумливая). — У нас так называют только растение и очень уважают приправу из его корней!

Сдерживать смех получалось с трудом.

— А ты, когда к людям ушел, сначала настоящим именем назывался? — Корень зло засопел, и я понял, что угадал. — Да ладно, не огорчайся, — хлопнул друга по плечу. Я когда себе кличку выбирал, думал сначала Хреном назваться, но потом решил, что нескромно как-то.

— Лапуле не растрепли.

— Думаешь, вам еще выпадет встретиться?

— Это только Зели-творящей ведомо, — буркнул айр.

— Лады, не скажу. А знаешь, говорят, у пижинцев есть какой-то свой хрен, жгучий — страсть, глаза вытекают. Васаби называется. Может, тебе так прозываться, если снова к людям уйти надумаешь? Звучит красиво и поймет не всякий.

— Перец, я тя щас пристукну, — для острастки замахнулся, но я от ударов с детства привык уворачиваться.

Я попытался было выяснить у Корня (Хреном его величать, понятное дело, не стал) про защиту, не дававшую видеть картинку на щеке, но услышал в ответ:

— Это тебя никаким боком не касается. Спроси что другое, может, отвечу.

— Что за позель Мак поминал?

— Позель — растение, оберегающее айра, — на удивление охотно пустился в объяснения друг. — Так Зель-творящая являет свое благословение, поэтому и имя дается в честь хранительницы.

— А ты видишь картинки на лицах?

— Нет, на это способны только творящие. Я, как и любой другой, лишенный дара, смогу увидеть позель моих детей, когда мать впервые приложит их к груди.

— Сурово у вас, — мой клятый язык вновь обрел ненужную прыть. — Травку не увидишь, и сразу поймешь, что ты тут не при чем.

— Зря стараешься, Перчик, — на удивление спокойно ответил айр. — Наши женщины не обманывают мужчин. Смотреть на явление позели новорожденного будет настоящий отец.

Мне оставалось только порадоваться за нашего брата-мужика, что я и сделал, правда, Корень почему-то не слишком разделял мое воодушевление.

Прошло не так уж много времени, и, миновав очередную лощину, мы оказались на склоне, сбегавшем в неглубокую котловину, на дне которой виднелось селение. Я насчитал пятнадцать непривычных круглых домов с крышами, в центре выпирающими шляпкой гриба. Строения располагались по спирали, завивавшейся вокруг обширного пустого пространства с каким-то высоким столбом посередине. Каждое жилище было окружено кольцом не то деревьев, не то высоких кустов. На одном из склонов паслось стадо, кажется, коровье, где-то среди домов драл горло молодой петушок, пробующий голос, тявкали собаки. По звукам поселение айров ничем не отличалось от человечьего, и я ощутил разочарование. Видно, в глубине души рассчитывал, что нелюди ездят на драконах, а вместо скотины у них волки или еще какие твари, пострашнее, навроде тех же касов.

— Поддуванчики, — Корень кивнул на селение.

— Это у вас одуванчики так называют?

— Одуванчики и в Зеленях одуванчики, — хмыкнул айр. — Будто в людских землях нелепых названий нет? Я как-то проходил местечко под названием Дериушки.

— Нормальное название. Ушки — это такие грибы, они по осени на древесных стволах вырастают. Наверное, там в окрестных лесах их много было. Вкусные, между прочим, особенно если в молоке сварить, с овсяной мукой да жареным лучком… — я невольно сглотнул слюну, а мой желудок, в пограничном лесу расставшийся с остатками съеденного на завтрак черствого хлеба с совсем уж закаменевшим сыром, заурчал громко и требовательно.

— Потерпи, скоро будем у Мятлика, здешнего творящего, он нас накормит, — подбодрил Корень.

До первого круглого дома, вернее, до окружавшего его кольца деревьев было рукой подать, когда нас нагнал синебровый айр средних лет с холщовой торбой через плечо. Оттуда свисали длинные кроличьи уши, видно, мужик ходил проверять силки. Одет он был в штаны и рубаху, пошитые по фигуре, в отличие от свободных одежд гранитобрежцев. Ноги босы, на голове надвинутая на лоб шапка. Житель Поддуванчиков с любопытством взглянул на нас.

— Приветствую, скитальцы. Добро пожаловать домой.

— Спасибо, — коротко кивнул Корень.

— Здравствуй, Копытень, — мой язык успешно продолжал жить своей жизнью. На щеке незнакомца распустился темно-зеленый лист, очертанием схожий с отпечатком лошадиного копыта, и я, не задумываясь, назвал прохожего по имени.

Любопытство во взгляде айра сменилось почтением, он стащил с головы шапку и пробормотал:

— Ласкового солнца и теплого дождя, творящий.

Я хотел поблагодарить (вежливость айров оказалась заразительной, да и жизнь давненько приучила не быть грубым без веской причины), но слова застряли в горле, пришлось отделаться кивком. На лбу Копытня красовались какие-то странные выросты, кажется, костяные, очень напоминающие крепенькие витые рожки в ладонь высотой. Прям сказочный козлоног, даром что без копыт.

Мужик заметил мой взгляд, поспешно натянул шапку, скрывая рога, и, пробормотав что-то насчет жены, которая давно заждалась, быстро ушел вперед.

— Корешок, что это с ним? — спросил у друга, когда Копытень отошел достаточно далеко. — Болеет?

— Ты про рога? Это бывает. Недооценил свои силы, — пожал плечами Корень. — Видно, недавно обзавелся, смущается.

— Погоди-погоди, что значит недооценил силы?

— Перчик, у людей тоже есть выражение «наставить рога». Ты, небось, не одной бабенке в этом поспособствовал, так что не изображай невинность.

— Хочешь сказать, этому Копытню изменила жена?

— Ага.

— Но ты же говорил, ваши женщины не обманывают мужчин. И при чем тут недооцененные силы? Такое с каждым может случиться.

— У людей — да, но не у нас. Наши женщины не изменяют мужьям из похоти, от скуки или из мести, это все людские страсти. И об обмане речи нет. Какой обман, если у тебя на лбу тут же рога вырастают?

— М-да, и впрямь обманом не пахнет… А из-за чего изменяют ваши женщины? Старая любовь проходит и рождается новая, еще более прекрасная?

— Наши изменяют, если муж перестает выполнять свои обязанности, нарушая тем самым заповеди Зель-творящей, — Корень не обратил внимания на мой язвительный тон и говорил совершенно серьезно. — Когда мужчина и женщина вступают в союз, каждый из них клянется исполнять свое предназначение: жена — обихаживать мужа и детей, вести хозяйство. Муж — заботиться обо всех женах и детях в равной степени, не обделяя их ни лаской, ни пищей, ничем иным.

— Обо всех женах? — перебил я. — У айров по нескольку жен?

— Это каждый решает сам. Чувствуешь достаточно сил, чтобы стать мужем для нескольких женщин, никто не станет чинить тебе препятствий. Но у моего отца всю жизнь была одна жена, моя мать, да и мне такой уклад больше по нраву, так что здесь я людей одобряю. Рогатых, кстати, гораздо больше среди многоженцев. Я ж говорю, переоценивают себя. У моего дедули были рога. Сестры обожали вешать на них веночки из маргариток, старику нравилось…

— А разве жена не нарушает клятвы, наставляя мужу рога, да еще такие… зримые?

— Женщины не идут на крайние меры без причины и всегда стремятся сначала вразумить словом. Не уделяешь внимания жене, не кормишь детей, не прислушиваешься к просьбам — получишь рога. Большинство после этого берется за ум.

— Жесткое внушение… — внезапно меня посетила страшная мысль. — А у полукровок рога могут вырасти? — я с содроганием представил, как Малинка украшает меня веночками.

Друг наконец отвел душу, ржал долго, со вкусом.

— Рога, друг мой Перчик, вырастают только у мужей, любовники-сожители могут спокойно утирать пот со лба. А чтобы стать мужем, нужно пройти айров брачный обряд, который никогда не совершают над чистокровными людьми. Это я на тот случай предупреждаю, если у вас с лапулей все настолько далеко зашло. Эх, даже обидно! Уж она-то точно наставила б тебе рога, причем безо всякой веской причины.

У меня настолько отлегло от сердца, что я не стал отвечать на злобствования Корешка.

Беседуя на столь волнительную тему, мы незаметно миновали почти всю спираль домов и очутились на площади, посередине которой возвышался тот самый высоченный столб, виденный со склона. При ближайшем рассмотрении он производил еще более внушительное впечатление, напоминая ствол огромного древа, широкий в основании, суживающийся кверху, весь изукрашенный редкостно искусной раскрашенной резьбой, изображающей разные растения. Внизу, где фигуры были крупнее всего, я различил алые гроздья рябины, лиловые кисти вереска, стройные стебли тростника, жестяное кружево остролиста, наливные яблочки в пене бело-розового весеннего цветения, нежные облачка травы-полевицы. Выше сплеталось неисчислимое разнообразие трав, деревьев, листьев, цветов и плодов — ландыш и хмель, кувшинка и желуди, свечи каштана в ладонях пятипалых листьев и тугие узелки орехов лещины, ирисы и розмарин, шиповник и паслен, живокость, полынь, подорожник, фиалки, пуховки ивы и шишки сосны…

Я задирал голову все выше, стараясь рассмотреть подробнее, угадать каждый образ, каждую травинку и листок.

— Сейчас на спину завалишься, — пробурчал Корень, легонько толкая меня между лопаток. — Вот погоди, попадешь к Клеверу в Озёрища, там самый высокий ствол в Зеленях, и впрямь есть на что посмотреть.

— Ты как-то говорил про творящего, который возводил ствол в твоем селении, — вспомнил я, отрываясь от созерцания волшебной резьбы. — Вот такой ствол?

— Ага. Наш, пожалуй, повыше будет, — айр окинул вздымающуюся посередине площади махину критическим взглядом. — Рослый Лес не чета Поддуванчикам.

— И творящий один справился? — недоумевал я.

— Кто бы говорил, Перчик. Сам-то, хоть и с головой не все в порядке, море до самого дна взбаламутил, здоровенную галеру разломал, оседлал волну и гнал ее аж до самого Гранитного Брега, — Коршек принялся в очередной раз нудно перечислять мои подвиги. — Касов…

— Стоп, хватит. Я хочу поесть в свое удовольствие у здешнего творящего.

— Поешь-поешь. Вон он топает, то ли почуял тебя, то ли просто решил узнать, что за чудак на ствол пялится, будто саму Зель-творящую на верхушке узрел.

От первого в спирали дома через площадь спешил старичок, невысокий, крепенький, очень бодрый. Одет он был в просторный небеленого холста балахон почти до земли, расшитый все теми же травами да цветами. Правая бровь лиловая, в цвет вереска, волосы совсем седые, белоснежные. Я в очередной раз подивился, насколько удачно сочетаются у айров цвет брови и волос. Глаза творящего из Поддуванчиков (кажется, Корень называл его Мятликом. Да, точно, вон, на гладко выбритой щеке проявились изящные метелочки этой травки) тоже оказались в тон: зеленовато-голубые, яркие, никакой старческой выцветшей мути.

— Добро пожаловать домой, Хрен! — жизнерадостно воскликнул старичок. — Здравствуй, Тимьян. Вижу, родина отца тебе по нраву.

— Ласкового солнца и теплого дождя, Мятлик, — я почел за лучшее приветствовать творящего как можно любезней, благо нужную фразу подсказал рогатый бедолага Копытень. — Такого красивого края мне еще не доводилось видеть, хотя побывал я во многих местах.

От учтивых речей дедок прямо-таки расцвел, словно одуванчик в погожий денек, и пригласил нас в гости.

Дом творящего окружал хоровод деревьев: стройный тополь, аккуратная свеча кипариса, молоденький клен, усыпанная краснобокими плодами яблоня, еще какие-то неизвестные мне породы. У корней виднелись кустики вереска, стелились тоненькие стебли полевой гвоздички с ярко-розовыми звездочками цветов, покачивались метелки мятлика, пестрели неведомые причудливые венчики лазоревого цвета с белыми крапинками. Разглядывая растительное буйство, я подивился, что названия растений, виденных прежде, пусть и неизвестных по имени, тут же всплывают в голове, совсем как в цветочной степи после спасения из рабства. Встреченные же впервые деревья и травы оставались безымянными.

— Дома айров окружают изгороди и сады из позелей тех, кто живет в них, — пояснил творящий, заметив мой интерес. — Разве отец не рассказывал тебе?

— Мятлик, будь добр, отправь меня к Рогозу, а уж потом объясняйся с полукровкой, — неожиданно попросил Корень. — Он сам все расскажет. Во время скитаний Тимьян был мне добрым другом, он достоин доверия.

— Хорошо, Хрен, — слегка недоуменно кивнул старичок.

Я и вовсе не нашел, что сказать. Получается, Корешок вот так просто бросает меня? С другой стороны, он сдержал слово, привел в Зеленя, с чего бы ему продолжать нянчиться со мной и дальше? Он не творящий, помочь ничем не сможет… Да, все верно, но я не готов распрощаться с единственным другом столь быстро и холодно. Корень, видно, прочел что-то у меня на лице, отвел взгляд и буркнул:

— У меня своих трудностей хватает, не обессудь. Разберусь и найду тебя в Озёрищах или где там твои родичи окажутся.

— Да, конечно, — промямлил я. — Спасибо, что поверил и привел сюда.

Корень вдруг махнул рукой, шагнул ко мне, облапил со всех своих недюжинных сил так, что ребра прогнулись.

— Не дрейфь, Перец, — проговорил тихонько. — И не давай старичью, особенно Клеверу, задурить тебе голову, она и без того достаточно затуманена. Прости, что бросаю, по мою душу своих дедов хватает, — выпустил, хлопнул по спине, у меня аж дыхание перехватило, и отступил.

Я украдкой глянул на Мятлика, не смеется ли он, но дедок смотрел серьезно и как будто понимающе. Среди мужиков-людей обниматься было не принято, какая бы тесная дружба не связывала. Подобные жесты обычно вызывали насмешки и высказывания на вполне определенную тему, но у айров, видно, обычаи отличались и здесь.

Творящий, убедившись, что прощание закончилось, шагнул к Корню, встал напротив и прикрыл глаза. Я, признаться, ожидал каких-то заклинаний, движений руками, на худой конец обмахивания пучочком травы, букетиком или веничком, но дедок просто стоял, едва доставая рослому айру до плеча, а у ног друга из земли вдруг вырвался фонтан травы, брызнул вверх мятликовыми метелками, выше, выше, скрывая фигуру целиком, и, не успел я вдохнуть-выдохнуть, рассыпался в воздухе вместе с Корешком.

— Здорово! — восхитился я. — А у меня так получится?

— Неужто до сих пор не умеешь? — удивился Мятлик. — Мой правнук, которому недавно десять исполнилось, на днях ручного бурундука бабке в квашню переместил. Шуму было!

Дед довольно усмехнулся, откровенно радуясь успехам пацана. Я представил восторг перемещенного бурундука и радость бабки и тоже не сдержал улыбки.

— Нет, не умею, — сознаться в этом оказалось неожиданно легко. Предупреждение Корня насчет дедов не забылось, но низенький доброжелательный Мятлик слишком располагал к себе. — Я из-за этого и упросил Хрена привести меня в Зеленя. Дело в том… — и я в очередной раз вкратце изложил мою печальную историю.

— Никогда о таком не слышал, — покачал головой творящий и хотел добавить еще что-то, но из дома вышла пожилая, на удивление крепкая женщина в светлом полотняном платье, по подолу и вороту изукрашенном вышитыми растениями (не иначе, та самая бабка), ее правая бровь была снежно-белой, левая, как и волосы на голове, золотилась осенней листвой, лишь чуть-чуть тронутой изморозью седины.

— Мятлик, еда на столе. А, да у тебя гость. Проходи и ты, мальчик, пообедай с нами.

Приглашение было с благодарностью принято, я прошел вслед за хозяевами в прохладный глинобитный дом и оказался в просторном круглом помещении, занимавшем центральную часть строения. По стене виднелось несколько затворенных дверей, видно, за ними располагались комнаты обитателей дома. В центре стоял резной столб, как на площади, только гораздо ниже, и подпирал среднюю часть крыши, ту самую шляпку гриба, что я углядел, рассматривая селение сверху. Она возвышалась над остальной крытой дранкой поверхностью примерно наполовину человеческого роста. Удобное устройство, ничего не скажешь: и света хватает, и дым от очага вытягивает, а на ночь и в дождь «шляпка» наверняка опускается.

— Деда, кто это? — подал голос рыжеволосый желтобровый мальчиша лет десяти, восседавший за большим овальным столом, покрытым простой светлой скатертью. На плече хозяина обосновался бурундучок, деловито обгрызавший кусок хлебной горбушки. — Тот самый скиталец, который на ствол пялился? Он что, и дома никогда не видел?

Я прекратил таращиться по сторонам, тем паче, что и старушка выглядела удивленно-встревоженной.

— Лавр, помолчи, — голос Мятлика прозвучал неожиданно жестко. Правильный дед: перемещением бурундука в квашню гордится, но пацана держит в строгости. — Гвоздичка, это Тимьян, он только что из человечьих земель, сирота, отца лишился очень рано.

То, что я полукровка, творящий не упомянул. Видно, как и говорил Корень, кровь своего племени и степень ее чистоты айры чуяли безошибочно.

Хозяйка, жалостливо охнув, тут же принялась хлопотать вокруг меня, полила воды из кувшина, чтобы я мог ополоснуть руки и лицо, подала чистый рушник, усадила за стол.

Не успели хозяева занять свои места, как в дом вошла молоденькая девушка, невысокая, темноволосая, с лиловой, как у Мятлика, бровью.

— Простите, заболталась с Керией… — начала было она, но, заметив незнакомца, залилась краской и потупилась.

— Не старайся, Яснотка! — тут же встрял мальчишка. — Тебе с твоим жалким даром муж с зеленой бровью не светит, даже полукровка!

— Еще слово, Лавруша, выйдешь из-за стола и сегодня больше не сядешь. — Вот не ожидал, что милая маленькая старушка может так чеканить! А Гвоздичка продолжала: — Я смотрю, отец с матерью совсем тебя распустили. Придется зайти к ним, поговорить, рассказать, как ты нас с дедом перед гостями позоришь.

— Не-е-е, бабуля-я, — тут же заныл пацан. — Они меня тогда к вам месяц не пустя-ят, да еще заставят сорняки вручную не только в огороде, но и в поле выпалыва-ать… Де-е-ед, я ж шутил…

— Шутить тоже надо умеючи, — проворчал Мятлик, укоризненно глянув на внука. — Садись, внучка, не стой. И не слушай своего братца, дар у тебя для отпрыска Вереска немалый, только не окончательно проснувшийся. Я ведь объяснял: выйдешь замуж, войдешь в полную силу и утрешь нос этому сопляку.

Девчонка еще больше покраснела и, усиленно стараясь не смотреть на меня, уселась рядом с братом. Я, напротив, с интересом разглядывал айров. Нет, не пялился совсем уж беззастенчиво, но и глаз не прятал.

Жители Зеленей внешне очень походили на людей, если, конечно, не считать цветной правой брови (ну и рогов у некоторых… не расчитавших силы). Хотя… Правильнее, пожалуй, будет сказать, что сходство с людьми казалось значительным лишь при беглом взгляде. Стоило зацепиться за цветную бровь, и становилось заметно, что окраска волос и глаз замечательно сочетается с ее цветом. У желтобрового Лавра волосы были нежно-рыжего золотистого оттенка, какой иногда встречается у совсем маленьких человечьих детей, и никогда — у подростков и взрослых. Глаза мальчишки были серовато-желтыми, со светло-карим ободком вокруг радужки. Черноволосая Яснотка с лиловой бровью унаследовала дедовы зеленовато-голубые глаза (у Гвоздички они были серыми). Да, я знаю, что у людей иной раз тоже встречаются удивительные по красоте сочетания, но они не оставляют ощущения полной гармонии, как это бывает, к примеру, в окраске цветка, где белый и розовый, зеленый и оранжевый, черный и красный перетекают друг в друга через немыслимые оттенки или, наоборот, врезаются, будто скалы в море, и ты глаз не можешь оторвать от этих переливов или соседства двух совершенно разных тонов.

С внешностью айров было примерно то же самое. Яснотка не отличалась правильностью черт или видимым совершенстовом фигуры, но и прелесть ее внешности постигалась не столько глазами, сколько каким-то живущим в душе чувством, наверное, тем самым, которое заставляет застывать в восхищении при виде далей, открывшихся с вершины холма или башни, любоваться изменчивым морским простором, разглядывать венчик какой-нибудь придорожной травки, причудливые изгибы раковины, оперение присевшей на ветку пестрой птицы. В Зеленях я и позже ловил себя на том, что любуюсь айрами, хотя далеко не все они были красивы по человеческим меркам. Видно, здесь сказывалась их нелюдская природа. Мне, к примеру, никогда не приходилось видеть уродливых животных или растения. Уродливыми в нашем представлении могут быть только люди, все остальное — страшным, отвратительным (боятся же некоторые змей, крыс или пауков), но не безобразным.

Что до айровой кухни, она не так уж отличалась от человеческой. Перво-наперво Гвоздичка наполнила стоящие перед нами миски грибной похлебкой, не уступавшей супу из ушек, который я расхваливал Корню, только вместо овсяной муки туда была положена какая-то крупа, разварившаяся почти в кашу, а вместо лука — жареная морковка или что-то очень похожее. Ну и, понятное дело, травки-приправы всякие, большей частью мне неизвестные, хотя укроп я определенно унюхал. После было тушеной мясо (не знаю чье, надеюсь, не каса) с какими-то незнакомыми овощами и свежими зелеными листьями. Стол украшал каравай, казалось, только что остывшего хлеба, серого, с дроблеными орехами в верхней румяной корочке. Лавр напоследок получил стакан молока с крупными черными ягодами, покрытыми сизоватым налетом, которые по виду напоминали северную голубику, но были не вытянутыми, а круглыми. Гвоздичка, заметив заинтересованный взгляд, улыбнулась и принесла мне то же самое. Отказываться я не стал, поблагодарил и уплел за обе щеки. Не знаю, что там дальше будет, а пока мне у айров нравится.

Нравиться мне продолжало и дальше, когда Мятлик пригласил пройти в одну из комнат, усадил на удобный стул с глубоким сидением и полукруглой спинкой.

— Если не возражаешь, я посмотрю, что с твоей памятью, — предложил он. — Нужно бы, не откладывая, переместить тебя в Озёрища, к Клеверу. Он — старейшина Зеленой ветви, ему и разбираться с отпрыском Остролиста… — Дедок замялся. — Знаешь, я уже стар, но никогда не слышал, чтобы можно было вот так позабыть все вплоть до собственного имени… И этот ветер, про который ты поминал… Мне было б очень любопытно взглянуть…

— Конечно, смотри, — кивнул я. — Ты не первый. Уже два людских колдуна заглядывали. Правда, оба предупреждали, чтоб никто посторонний в голове моей не ковырялся, иначе, мол, разума можно лишиться. Так что ты уж там поосторожней, лады?

— Людские колдуны? — не на шутку удивился творящий. — Они не могут проникать в сознание айров, даже полукровок, — дедок недоуменно глядел на меня. — Если только… — начал было и тут же замолчал навроде Корня, очень похоже насупившись.

Я чуть зубами не заскрипел. Да что ж это такое?! И здесь, с творящими, начинаются прежние недомолвки!

— Закрой глаза и ничего не бойся. Твой друг, наверное, говорил, что айры не причиняют друг другу зла.

— Да, было дело, — проворчал я, зажмуриваясь.

…И тут же провалился в сон, такой глубокий, что изо рта побежала ниточка слюны (это я обнаружил, когда проснулся). Какие-то отрывочные сновидения мельтешили за закрытыми веками, будто ночная мошкара вокруг горящего фонаря, но я ничего не запомнил, кроме одного странного образа. Клочок тумана, запутавшийся в колючих ветвях какого-то кустарника…

— Тимьян, очнись.

Открыл глаза, почувствовав влагу, утер уголок рта и взглянул на Мятлика.

— Я так долго спал?

— Нет, совсем недолго, — вздохнул творящий. — Крепко.

— Ну и что там? — я ткнул пальцем себе в лоб.

— Об этом тебе лучше поговорить с Клевером, — дедок выглядел смущенно-виноватым. — Извини, мальчик, но я из другой ветви, а это… чересчур личное. Мне ужасно неудобно, но… не мог бы ты не рассказывать ему, что я заглядывал…

— Я-то не скажу, а вдруг он сам поймет, когда тоже туда полезет?

— Он ничего не увидит вопреки твоему желанию, — успокоил Мятлик. — Тебе достаточно мысленно опустить это воспоминание в заросли тимьяна…

— Моей позели?

— Да, именно. И это, и любое другое из тех, что уж совсем не предназначены…

— Для постороннего?

Старикан кивнул, пряча глаза. Три болота, представляю, чего он насмотрелся. Впрочем, как бы высокодуховны айры не были, дети у них тоже имеются и появляются на свет явно не из коряг и древесных стволов.

— Ты можешь не беспокоиться, я никому не расскажу о том, что узнал, — заверил Мятлик.

— Я беспокоюсь лишь, что и вы, творящие, ничем не сможете мне помочь. Раньше я считал себя обычным человеком и неплохо уживался сам с собой. Потом узнал, что наполовину айр с прилагающимися нелюдскими способностями. Дальше выяснилось, что еще и творящий, не умеющий управлять своим даром. Не хочу больше никаких откровений, справиться бы с тем, что есть.

— Справишься, — улыбнулся Мятлик. — Ты достаточно силен, да и Клевер не бросит… — дедок оборвал фразу, будто недоговорив, но я не придал этому значения, радуясь известию о своей силе. Еще бы научиться ею пользоваться…

После я попрощался с добрыми хозяевами (Лавр и Яснотка куда-то ушли, чему я вовсе не огорчился), поблагодарил Гвоздичку за обед, и творящий отправил меня в Озёрища. Не знаю, видел ли что-то Корень во время перемещения (надо бы спросить интереса ради), а я будто летел в облаке вихрящейся травы, правда, очень недолго.

Когда зеленое мельтешение рассеялось, я обнаружил, что стою внутри очередного кольца деревьев, а прямо передо мной возвышается круглый глинобитный дом. Вроде бы все то же самое, что и в Поддуванчиках, но я ни на миг не усомнился в перемещении. Под ногами стелился густой ковер клевера, в живой изгороди нарядный остролист подмигивал яркими лаковыми ягодами, да и сам дом был солиднее, что ли. Больше в окружности, выше.

Не успел толком осмотреться, как в дверном проеме показался высокий важный старик, одетый в такой же длинный расшитый балахон, как и Мятлик. От творящего из Поддуванчиков незнакомца отличал не только рост, но и цвет брови (сочно-зеленая) да ухоженная белоснежная борода, достигавшая середины груди. Хозяин взглянул на меня, на лице отразилось удивление с некоторой толикой недоверия, тут же перетекшее в негодование, которое столь же быстро сменилось чем-то вроде брезгливости. Я с отстраненным интересом ждал очередной нелюбезной гримасы, но Клевер (на щеке уже нарисовался трилистник и ярко-розовая цветочная головка) шагнул вперед, без церемоний схватил меня за локоть и потащил в дом.

В общей комнате я успел заметить двух пожилых женщин, хлопотавших по хозяйству, одна мельком глянула на гостя, вторая даже не оторвалась от работы. Творящий втолкнул меня в ближайшую боковую комнату, захлопнул дверь, подступил едва ли не вплотную, буравя горящими глазами, желто-зелеными, как у рыси.

— Ну здравствуй, внук.

Таким тоном обычно обещают убить, а уж последнее слово Клевер и вовсе выплюнул. Три болота, Перец, и чего тебя так тянет общаться с родственниками? В замке матушки недурственно погостил, еле ноги унес, оказалось мало, решил родню отца навестить. Хозяйка Небесная (или тут действенней к Зель-творящей обращаться?), ну почему ты меня не вразумила?!

— Э-э… здравствуй, дедушка, — открыв рот, чтобы ответить на приветствие, я смотрел на недоброго старца, как на очередного чужака, которому пришелся не по нраву, заканчивая короткую фразу, уже чувствовал свою неразрывную связь со старым айром. Что бы я он нем ни думал (равно как и он обо мне), кровное родство ощущалось безошибочно и непреложно, как если б мы были двумя стеблями, растущими из одного корневища.

Клевер хмыкнул, и как будто слегка помягчал.

— Зачем ты пришел в Зеленя, Тимьян?

Помягчал, как же. Спросил, будто морозом обдал. Ну и правильно, дедуля. К чему нам родственные расшаркивания, слезы, сопли и объятия? Давай сразу выясним все скользкие вопросы.

— Я хочу побольше узнать о народе моего отца, о нем самом, да еще надеюсь, что творящие научат управлять даром, — буду я после такого «жаркого» приема с первых слов плакаться и просить посмотреть больную головку.

— Мой сын Тёрн покинул Зеленя около тридцати лет назад. Он хорошо закрылся от меня и своей матери, не позволяя ничего узнать о его жизни на чужбине. Лишь спустя двенадцать лет мы с женой одновременно почувствовали его смерть. Ты, насколько я могу судить, не совсем мальчишка, заметно старше восемнадцати, значит, застал отца в живых и сколько-то лет жил с ним. Неужели он ничего не рассказал тебе о своем народе, не научил хоть немного управлять даром?

Речь была бесстрастной, будто Клевер говорил о ком-то совершенно постороннем, да и на меня продолжал смотреть с брезгливостью. Если он пытался вывести новообретенного внука из себя, это у него получилось, и я ляпнул:

— Тебя-то, похоже, не слишком печалит гибель сына. Почему ж ты думаешь, что ему было дело до меня? — мне чудом удавалось придерживаться довольно-таки небрежного тона.

Дедуля на короткий миг растерял свою невозмутимость, перекосился, пробормотал что-то вроде «Ах ты, сорняк мелкий!», но быстро совладал с гневом.

— И чем же ты занимался, живя среди людей, сиротинушка? — поинтересовался Клевер.

Ну, старый пень!.. Будто учуял самое уязвимое место. Не зря меня, оказывается, Корешок остерегал. Старикашка так сверлил взглядом злых рысьих глаз, что язык не поворачивался солгать (айрово колдовство?). Правду, впрочем, он тоже говорить отказывался, ибо было стыдно.

— Тебе не понравится, если расскажу, — наконец выдавил я, понимая, что позорно сдаю позиции.

— Не думаю, что впечатление станет хуже, чем есть, — замогильным голосом подбодрил родной дед.

Клевер, судя по надменному выражению лица, хотел окончательно добить непутевого внука-полукровку, но достиг лишь того, что стыд смыло, будто прибрежные лачуги в половодье.

— Бродяжничал, жульничал, подворовывал, баб за деньги ублажал, — с гордостью признался я.

— Боюсь даже представить, кем была твоя мать, — безмятежно ответил Клевер.

М-да, мы с дедом определенно друг друга стоим…

— Моя мать, насколько мне известно, была хорошего рода и, думается, доброго нрава, раз снизошла до темной личности, твоего сына. Ушлого типчика, умудрившегося стать мужем богатой и знатной наследницы, заделавши ей ребенка, то бишь меня. А после не уберегшего ни жену, ни сына. И я не знаю, не его ли мне благодарить за потерю памяти, да и за все остальное! — три болота, ну вот и поведал о своей беде, не лучшим, конечно, образом, но дедуля мастерски умеет выводить из себя. Только б не выкинул, к Хозяину Подземья, не только из дома, но и из Зеленей. Но, прах побери, если мне доводилось вступаться за малознакомых потаскушек, то позволить поносить собственную мать уж и подавно не могу.

— Думаю, именно его, — невозмутимо кивнул Клевер, не выказывая ни гнева, ни удовлетворения. — Тёрн умел доставлять неприятности близким.

Я стоял молча, стараясь успокоиться, унять дрожь в конечностях и выровнять дыхание. Дед шагнул мимо меня к двери и окликнул кого-то.

— Рамонда, отведи мальчишку в купальню и подбери ему какую-нибудь одежу, чтобы он хоть чуть-чуть меньше походил на человека, — отдал распоряжения вошедшей алобровой женщине в возрасте, поморщившись при очередном взгляде на меня.

— Пойдем, — Рамонда (я разглядел у нее на щеке невиданный прежде цветок, похожий на фиалку), поманив за собой, подвела к одной из боковых дверей и распахнула ее передо мной.

Взору открылась просторная комната с большим окном, густо заплетенным понизу какой-то зеленью. В полу углубление, такое большое, что я, пожалуй, с удобством улягусь, вытянув ноги. Стенки его, как и пол, выложены мелкими, в четверть ладони, кусочками пестрого камня, плотно пригнанными друг к другу.

Женщина подошла к углублению, повернула небольшую рукоять, и вниз из скрытой в полу трубы с шумом хлынула вода. Я ждал, когда Рамонда выйдет, но она направилась ко мне, вынула из кармана передника длинный шнурок зеленого цвета, а потом быстро и ловко обмеряла меня.

Пока она этим занималась, углубление заполнилось больше чем наполовину. Рамонда подошла, присела у края, опустила руку в воду, чего-то подождала и выпрямилась.

— Можешь купаться, вода нагрета, — улыбнулась мне. — Не торопись, дай Клеверу прийти в себя, а мне — приготовить одежду. И не обижайся на деда. Он возлагал на твоего отца такие надежды… — замолчала.

Я уже настолько привык к недомолвкам айров, что почти не обратил внимания на очередную.

— Ты тоже творящая? — хоть что-то я могу узнать? Пусть не о себе, так хоть о жителях Зеленей.

— Да, конечно, — в голосе прозвучало недоумение, потом Рамонда вспомнила, кто перед ней. — Ах да, тебе же, наверное, мало что известно о наших обычаях. Дело в том, что дар наследуется не всегда, поэтому старейшины следят, чтобы творящий избирал в пару творящего, причем, по возможности, соответствующего по силе. Я — одна из сильнейших в Алой ветви, удостоилась чести стать второй женой Клевера.

— А сколько у деда всего жен? — да-а, Перец, ответ на этот вопрос тебе прямо-таки жизненно необходим! Кстати, рогов у желчного старикашки нет.

— Три, — Рамонда ничуть не удивилась и не смутилась. — Первую зовут Далия, младшую — Вероника, она — твоя родная бабка. Сейчас живет у дочери, помогает с внуками. У бедняжки родилась тройня, зеленобровые мальчишки, все унаследовали дар, такой ужас… — невольно глянула на мою бровь. — Извини…

— Да ничего. У тебя нет причин относиться к нам с особым трепетом, побыв замужем за Клевером.

— Клевер очень хороший муж, — серьезно и искренне ответила Рамонда. — Тут дело в другом. У мужчин-творящих из Зеленой ветви дар пробуждается особенно рано, и если уж обычные мальчишки отличаются непоседливостью… Ох, — вдруг спохватилась она. — Я тебя совсем заболтала. Вон там, — указала на небольшой шкаф у стены, — мыло, полотенца, ножницы, бритва. Не стесняйся.

Я поблагодарил добрую женщину, заодно заверив, что стеснение — один из немногочисленных пороков, которых лишен пришлый полукровка. Названная бабушка (а кем она на самом деле мне приходится?) улыбнулась и посоветовала поменьше обращать внимание на ворчание и недовольство Клевера, мол, все утрясется.

Когда Рамонда ушла, я занялся приведением себя в порядок. Надо сказать, делать это в дедовой купальне оказалось весьма приятно, гораздо лучше, чем даже у Флоксы, а уж у нее комната для омовений была устроена с умом и удобством.

Закончив, обмотал бедра куском полотна для вытирания, подошел к стоящему у стены большому, в айров рост, зеркалу, и рискнул взглянуть на себя. К моему облегчению, особых изменений не наблюдалось. Не то чтобы я так уж хорошо знал свою внешность (чай, не девка!), но отражение не только в лужах видеть приходилось.

Да, светло-зеленая бровь смотрелась непривычно, но общей картины не портила, как и у всех встреченных до сей поры айров. Ладно, будем надеяться, Малинка не испугается, может, посмеется малость, но это я переживу. Волосы бы подрезать, а то скоро косичку заплетать можно будет…

— И похож на девку, и от зеркала отлипнуть не может, — раздался недовольный голос.

Я обернулся и увидел статную пожилую женщину, все еще красивую, для своего возраста, конечно. Она рассматривала меня, сурово сведя брови к переносице. Правая была сочного зеленого цвета, почти как у Клевера.

— Я твоя бабка, — ответила на невысказанный вопрос.

— Чем же я похож на девку? — не нашел ничего лучшего спросить я, огорошенный очередным неласковым приемом. Клевер еще туда-сюда, но бабуля вроде должна быть помягче.

— Я не вижу в тебе ни малейшего сходства с моим сыном, значит, ты похож на мать.

— Может, мы-таки не в родстве? — я и сам знал, что говорю глупость, потому как ощущал родную кровь точно также, как при встрече с дедом. Но ничем не прикрытое, даже, пожалуй, подчеркнутое пренебрежение задевало, заставляя, за неимением колючек щетиниться резкими словами.

К моему удивлению, женщина не рассердилась еще больше, мне даже померещилось, будто в серо-зеленых глазах мелькнуло удовлетворение.

— Кое-какие шипы ты все же унаследовал, Тимьян, — заявила она, я запоздало пригляделся к ее щеке, различая синие цветочки вероники. — Что ж, вот и познакомились. Я сейчас живу у младшей дочери, захочешь — заходи в гости. Клевер объяснит, как найти ее дом, — сердитая бабуля повернулась и вышла, оставив меня в уже ставшем привычным недоумении.

Почти сразу в дверь постучали и после моего приглашения (а бабуля, видать, рассчитывала заставить внука горстью прикрываться, м-да) появилась Рамонда с одеждой.

Клевер, придирчиво оглядев меня с ног до головы, будто девицу на выданье, удовлетворенно хмыкнул. Да, знаю, что на гранитобрежца походить перестал, потому как айры носили одежду по фигуре, а не широченные штаны и мешковатую рубаху. Но, на мой взгляд, от самого себя времен путешествия с Малинкой я мало отличался. Ну, загорел, в плечах раздался, бровью зеленой обзавелся да шмотками в цветочек (вышивка, вообще-то, красивая, только я не привык к пестроте. В той же Морене яркая одежа — признак либо белой кости, либо любви к представителям своего пола), а в остальном как был бродягой Перцем, так и остался. Впрочем, если дед доволен, так и замечательно.

Дед оказался доволен настолько, что выделил внуку целую комнату (я, признаться, уже настроился, что он меня в каком-нибудь сарайчике поселит).

— У тебя, значит, память не в порядке? — спросил чуть ли не вкрадчиво.

— Ну, да… — я снова терпеливо объяснил свою беду.

— Позволишь взглянуть?

— Смотри пожалуйста, — все не относящиеся к делу воспоминания я тщательно «спрятал» под тимьяновый ковер, пока отмокал в купальне. Что-то подсказывало: Клевер не будет столь деликатен, как Мятлик, и постарается не упустить подробности. Большую часть бродяжьей жизни пришлось оставить, дабы дед не заподозрил чистки — понятно, что после моего гордого заявления о роде занятий старикашка не преминет всласть там покопаться. Но о Малинке ему знать вовсе не обязательно, да и о Ягодке тоже… А уж на галеру и путь до Зеленей пускай любуется во всей красе.

Не знаю, сколько времени ковырялся Клевер у меня в голове, но, когда я проснулся, дедулино настроение снова испортилось, и взирал он с прежней или даже большей брезгливостью.

— Я же предупредил насчет бродяжничества и прочего, — пробормотал, садясь на кровати.

— Это мелкие цветочки, — припечатал Клевер. — Что ты помнишь о своей матери?

— Ни-че-го! Неужели ты узрел там, — постучал указательным пальцем себе по голове, — как она кормит меня грудью?

— Хрен рассказал, что ты крепко сплелся с какой-то девчонкой, я же не увидел ни одной, которая хоть что-то значила бы для тебя. Получается, кой-какие воспоминания ты спрятал. Какие именно?

Три болота и одна лужа, это ж надо так вляпаться, хитроумный Перец! Про Корня-то я совсем забыл! Вернее, не про самого Корня, а про то, что он может рассказать о Малинке, поминал ведь ее этому Маку…

— Именно те, что касаются моей девочки. До нее айрам не должно быть никакого дела, говорил уже стражу-творящему, Маку.

— У вас с ней есть дети?

— Нет!

— Ты уверен? Может, она родила, пока ты был на галере. Или сейчас в ожидании?

— На ней чары, препятствующие зачатию! Она — дочь короля и не станет рожать абы от кого. Я, кстати, тоже отнюдь не мечтаю стать отцом. Да и какое отношение это имеет к моей памяти или дару?

— К твоему дару… — задумчивым эхом проронил Клевер.

Тут меня прорвало. Уж больно надоели все эти недомолвки, пренебрежние, напыщенная многозначительность. Наелся этого с Корнем, а потом вдобавок насмотрелся, как тот с высоты айровой добродетели фырчал на бедного Фенхеля, недавно потерявшего единственного близкого человека.

— Клевер, я отлично вижу, что ты смотришь на меня, будто на лягуху или еще какого гада. Чем я не угодил? Тем, что наполовину человек?

— Да как тебе сказать… — усмехнулся дед, но брезгливость притухла, будто ушла на дно глаз. — Нет, мы ничего не имеем против полукровок. Дело, пожалуй, главным образом, в том, что ты — мой внук, и я б хотел видеть в тебе умершего сына, а вижу его женщину чуждого племени, которую он, оказывается, любил, да еще превыше родной крови. Это неприятно, согласись.

— Ну, положим, соглашусь, что для тебя это неприятно, — я слегка опешил, никак не ожидав от сурового старца разговора о чувствах. — Хотя не вижу ничего плохого в том, что мужчина сильно любит свою женщину. И, кстати, почему ты так уверен в его любви к ней?

— В глубокой преданной любви действительно нет ничего плохого, особенно когда она освящена законами предков и служит на благо твоего народа. Тёрн пренебрег и законом, и долгом, и кровными узами. Это уязвляет вдвойне. А в его чувствах я уверен, ибо ребенок-полукровка получается похожим на мать лишь тогда, когда отец любит женщину настолько сильно, что хочет видеть в чаде ее продолжение, а не свое. Получается, не встреть Тёрн твою мать, вернулся б домой, познакомившись поближе с человечьим племенем. Но вместо него пришел ты, ничуть не похожий на отца, и, глядя на тебя, я вижу ту, которая отняла у меня сына.

Ну что я мог ответить старику? Да еще слова Вероники вспомнились… Дед продолжал:

— И от тебя разит чуждой, неживой, человечьей силой. Ума не приложу, как Изгородь тебя пропустила…

Тон и слова деда вновь разозлили. «Чуждой, неживой, человечьей…» Будто люди не разумные создания, мало отличимые от айров, а какие-то мерзкие твари. Ну, да, всякие попадаются, но в целом они не так уж плохи. Неужели все айры — праведники? Наверняка многие из людских слабостей (хорошо, пороков) и им не чужды. Хотя что я о них знаю? Может, чужды? А если так, скучно с ними должно быть. Да, наверное хорошо и спокойно, но как же скучно! Может, и отец, и Корешок поэтому ушли? Оно конечно, люди могут и прибить, и подлость какую сделать, но они же ни с того, ни с сего несказанно удивляют добротой и великодушием. Я точно знаю, всякого повидал, когда сопливым пацаном один остался. Только Клевер меня вряд ли поймет, даже если я попытаюсь объяснить.

— Через шаловливый лес на границе меня друг протащил, — огрызнулся я.

— Друг… — проворчал старик. — Тоже много о себе мнит. Меня ничуть не удивляет, что именно Хрен нашел семя отступника. Подобное тянется к подобному.

— Что за чуждая сила? — я решил не вдаваться более в обсуждение чувств и бедолаги Корня, а узнать поточнее о моем даре. — Когда она просыпается, я всегда вижу травы, целую огромную степь, колышущуюся под ветром. Разве айры не связаны с растениями? Тимьян возвращает мне силы, это ведь моя позель?

— Каждый айр-творящий связан со своей позелью и творит ее образом. Ты сам утверждаешь, что видишь целую степь разных трав. Что может сделать твой тимьян? Ну, допустим, море взбаламутит, если много лет дар не использовать, как и было с тобой. Ну, галеру попутно переломит. Раны исцелит — тут ему мало соперников. Но он не сможет прогнать огромную волну через три моря, не сможет порубить на кусочки стаю касов. Это работа ковыля, и не просто ковыля, а колышущегося под ветром. Да будет тебе известно, Тимьян, нам, айрам, не подвластны силы неживой природы — воды, воздуха, огня и камня, это вотчина человечьих колдунов. Почему же тебе подчиняется ветер? — Я молчал, хотя ответ напрашивался сам собой. Клевер не преминул его озвучить: — Полагаю, эту составляющую дара ты унаследовал от матери.

— Я правда ничего не помню о ней…

— Допустим. Я уверен, что твоя память была запечатана с какой-то целью. Скорее всего, чтобы обуздать дар, ибо он противоестествен. Тёрн отлично знал, что плодовитые любовные связи между творящими и человеческими колдуньями строжайше запрещены обеими сторонами, но по какой-то причине позволил тебе появиться на свет. Принимая в расчет твою внешность, это была любовь. Тут я еще могу оправдать его: дети наделенных даром не всегда наследуют его. Ты мог родиться обычным полукровкой, мог — полноценным творящим или, наоборот, человечьим колдуном. Но, как это часто случается, события развивались по наихудшему пути, и в моем внуке соединились возможности одареных айра и человека. Я уверен, что именно поэтому Тёрн запечатал твою память, как бы лишил тебя дара, а заодно и образа матери, которая, скорее всего, пыталась развивать твои ненормальные способности.

Клевер замолчал, видно, ждал, что я кинусь защищать матушку, выдав тем самым наш с ней сговор против всех добропорядочных творящих и колдунов, мне же нечего было сказать. Я совсем не помнил ее. Отцовские шуточки и наставления пару раз прорывались в сознание, а от матери — ничего. Ни прикосновения, ни запаха, ни обрывка колыбельной. Может, дед прав в своих измышлениях?..

— Ну, что молчишь?

— Мне нечего ответить. Могу еще раз повторить, что ничего не помню. Ах да, ты прав насчет ветра. Он действительно пробуждается, когда мне угрожает опасность. — Теперь пришла моя очередь помолчать. Клевер терпеливо ждал. — Раз я получился таким… ненормальным… ты не станешь помогать мне?

— Творящий не имеет права отказать в помощи, — вздохнул старый айр. — Но твой случай слишком опасен, я не могу, очертя голову, ринуться на поиски замкнутой памяти и выпустить ее. Подобный шаг способен нанести чудовищный вред Зеленям.

— Ты можешь вернуть память без вреда для меня? Человечий колдун сказал, только я сам…

— Ты сам или кто-то из владеющих даром близких кровных родичей, с твоего ведома и позволения. Так, как это сделал Тёрн. Чужое вмешательство убьет тебя.

— Что же мне делать? Я уже столько раз пытался и все впустую. Ты отказываешься и другим наверняка запретишь…

— Да уж непременно, — заверил Клевер. — И в сознание твое заглядывать никому не позволю, так что не лезь к творящим с подобными просьбами. — Тон был на редкость суровый, оставалось только радоваться, что любопытство Мятлика не раскрыто. — Вот что, внук, — чуть погодя продолжил дед уже помягче. — Оставайся-ка ты в Зеленях, познакомься с народом отца, дай узнать себя поближе. А там посмотрим.

— И сколько времени ты будешь меня рассматривать? — спросил я, с тоской думая о Малинке.

— Какая разница? Тебя никто не ждет, кроме какой-то девчонки. Со слов Хрена, ты видишься с ней каждую ночь, — проницательно усмехнулся дед. — Не вздумай свою занозу сюда протащить. Человеку не место в Зеленях.

— Интересно, чего еще он вам наболтал? Друг называется…

— Не сказал ничего сверх требуемого. Рогоз, его отец, весьма недоволен. Ты, как вижу, тоже. Хрену можно только посочувствовать — ох и трудно пытаться сохранять верность двум сторонам, — желчно заявил Клевер. — Потому-то творящим и запрещено иметь детей от колдуний.

Я открыл глаза. Малинка уже была здесь, в степи, сидела надо мной и разглядывала с каким-то странным отрешенным выражением.

— Что-то случилось, Линочка?

— Перчик, это ты? — в голосе явственно звучало сомнение. Девочка протянула руку, будто желая дотронуться, но тут же отдернула. — Нет, не может быть…

Я ругнулся, вспомнив про зеленую бровь. Сладенькой, как я и предполагал, не понравилось. Но неужели какая-то бровь настолько застила ей глаза? В остальном-то я не изменился.

— Я это, я. Оказывается, у всех айров одна бровь цветная. У Корня, к примеру, алая, яркая. А у меня какая-то блеклая, наверное, из-за того, что полукровка…

— Бровь? А, да, красивый цвет, — рассеянно проговорила Малинка. — Тебе идет, — и продолжила созерцание, иначе не скажешь. Причем руки ее все время находились в движении, она мяла пальцы, сцепляла их, боясь дать свободу, и вообще выглядела как юная селяночка, оставшаяся наедине с красавцем-белокостным. Щеки наливались румянцем, который тут же сгоняла тень первого снега, ресницы взлетали и падали… Я загляделся на очаровательную картинку, но быстро спохватился: а с чего это моя отнюдь не страдающая скромностью и излишней чувствительностью девочка так себя ведет? Ее смущение, как это ни смешно, передалось мне, и вместо того чтобы попросту обнять и поцеловать, я спросил:

— Что с тобой?

— Ты такой красивый… — выдохнула она с искренним восхищением. — Совсем не похож на человека. И правда как дух, дух весеннего леса. Знаешь, когда, солнечные лучи проходят сквозь юные кленовые листочки, совсем недавно выбравшиеся из почек, и свет становится золотисто-изумрудным, — Малинка набралась смелости и чуть прикоснулась к моей правой брови, потом тронула прядь волос около уха. — И в глубине этого леса таятся серо-зеленые бездонные озера, — заглянула мне в глаза. — А от цветущих кленов веет спелыми сладкими яблоками, и в этом аромате угадывается обещание жаркого лета и щедрой яркой осени… Нет, я не могу… — судорожно закрыла лицо руками.

— Да ты что, ягодка моя?! — смущение тут же упорхнуло крошечной серой птахой-крапивником, я схватил Малинку и прижал к себе, она, продолжая дичиться, спрятала лицо у меня на груди. Будто не хватило сегодня брезгливой холодности родичей-айров, так еще сладенькая взялась чураться. — Ну надо же, чего только не напридумала, прямо песню сложила! Бездонные озера… — (У какого бездарного песенника она это слышала?) — Я видел свое отражение после того, как пришел к айрам. Ничегошеньки не изменилось, кроме правой брови. И вид у меня из-за нее дурацкий.

— Вид у тебя нечеловечески прекрасный, — прогудела девочка мне подмышку. — Айрова кровь раньше просто чувствовалась, а теперь она видна.

— Ну, как скажешь, — сдался я. — Но это же не повод от меня шарахаться. Родственники глядят с прохладцей из-за человеческой матери, ты боишься прикоснуться, потому что разглядела-таки нелюдя.

Девочка чуть отстранилась и с хитринкой взглянула мне в лицо.

— А ты посмел бы ко мне прикоснуться, если б знал, кто мой отец?

— Ну-у, вспомнила. Прикоснулись-то друг к другу давным-давно и после делали это с завидной частотой.

— Я просто хотела, чтоб ты понял, что я чувствую.

— Спасибо, объяснила доходчиво, — я улыбнулся. — А теперь лесной дух, он же айр-полукровка Тимьян, он же бродяга и жулик Перец полностью в твоем распоряжении.

— Так тебя все-таки зовут Тимьяном?

— Угу.

— Тимьян… Тимьян… — Малинка задумчиво повторяла непривычное имя, словно крутила в пальцах причудливую вещицу. — Звучит слишком серьезно. Тим мне не нравится, Ян тоже… О, придумала! Тимушка. По-моему, очень тебе подходит.

— Ну, спасибо. Я сразу почувствовал себя этаким пушистым зайчиком.

— Какой ты зайчик! Ты кролик, — улыбнулась так, что не осталось ни малейших сомнений в причине сравнения с этим любвеобильным зверьком. — Я бы даже сказала, кроль. Крольчище. Тимушка… — запустила пальцы мне в волосы и поцеловала… нет, не в губы, не взасос. Легко скользнула устами по переносице, один глаз, другой, зеленая бровь…

Да пошли они все, эти родичи, стройными рядами в болото. Хвала Небесной Хозяйке, хоть одно существо на свете меня любит…

На следующее утро проснулся поздно: идти никуда не требовалось, и мы с Малинкой долго не спали. Я рассказал о первом дне в Зеленях и о том, что узнал от разочарованных родичей. Сладенькая, выслушав домыслы Клевера о моей матери, задумалась.

— Значит, она была колдуньей… Я все-таки навещу Дёрена, возможно, он знал ее. Да и насчет нынешнего Туманного лорда неплохо бы выведать побольше.

— Нет, к нему, пожалуйста, не суйся. В замке тебя могли запомнить.

— Не могли, а точно запомнили, — фыркнула сладенькая, но тут же смутилась. — Извини, Тимушка…

— Это дело прошлое, — махнул рукой. — Не нужно напрашиваться на новые неприятности.

— Ты не понял. Я хочу Дёрена расспросить о хозяине Мглистых земель. Колдунов не так много, они, насколько мне известно, неплохо знают друг друга.

Это была разумная мысль, и проснулся я в гораздо лучшем настроении, чем засыпал.

Перво-наперво пошел в купальню, поплескал себе в лицо и побрился. Айры-мужчины, насколько я заметил, тщательно заботились об отсутствии щетины на щеках, наверное, чтобы творящие могли беспрепятственно различать образ позели. Со временем я узнал, что угадал верно. Более того, небритость считалась дурным тоном, и, если айр отпускал бороду (как Клевер, к примеру), то позволял ей расти только на подбородке. Надо сказать, частенько это выглядело козлообразно, особенно у тех, кто злоупотреблял терпением жен.

Закончив приводить себя в порядок, вернулся в центральное помещение. Там по-прежнему никого не было, видно, я дрых так долго, что все разошлись по своим делам. Огорчаться по этому поводу не стал, потому как чувствовал себя в присутствии хозяев не в своей тарелке, к тому же на столе обнаружился кувшин молока, добрая половина свежего каравая и несколько шматов вкуснющего мягкого сыра. Короче, весьма неплохой завтрак, который я не преминул употребить, теша себя мыслью, что оставили его для гостя, а не просто позабыли убрать.

Покончив с трапезой, собрался было пойти прогуляться, но потом решил, пока никого нет, спокойно осмотреть жилище Клевера. Не комнаты, конечно, а общую центральную часть.

Особенной разницы с домом Мятлика не наблюдалось. Ближе к отверстию в крыше располагался очаг и стол для приготовления пищи со всякой кухонной утварью. У стены — покрытый белой скатертью овальный стол для трапез, вокруг — простые стулья. В центре помещения — уходящий вверх резной ствол, разве что растения изображены другие: остролист, клевер, вероника, неизвестная мне до вчерашнего дня рамонда, жимолость, аконит, колючая терновая ветка… При виде колючек опять накатила тошнота. Неужто батя мне их под ногти загонял? Поспешил отвернуться к светлому проему двери, откуда тянуло теплым летним ветерком. Надо все-так пройтись. Корень говорил, здесь, в Озёрищах ствол на площади гораздо выше, чем в Поддуванчиках…

— Дед! — раздался снаружи звонкий голосок, струившееся через дверь полотнище солнечного света застила чья-то тень, а через мгновение в дом влетела молоденькая девчонка.

Увидев меня, встала и принялась разглядывать, не выказывая ни малейшей застенчивости. Я не остался в долгу — вторая по счету юная айрица (а как еще ее называть? Айриха звучит коряво, тут в Зеленях и старушки на такое прозвание не тянут, насколько могу судить по встреченным), стоит совсем близко, да и глаз не прячет, как та же Яснотка.

На первый взгляд незнакомка мало отличалась от людских женщин. Стройная, невысокая, с ладной фигуркой, с густой гривой волос цвета… а, пожалуй, почти такого же, как моя ковыльная степь: блестящий золотистый шелк, я мог бы поклясться, что с зеленоватым проблеском. Правая бровь, как и положено, цветная, оттенка нежной молодой листвы, замечательно сочеталась и с волосами, и с серовато-зелеными глазами, чем-то отдаленно напоминающими мои собственные. Да, весьма отдаленно, примерно как гусь напоминает лебедя или деревенская лошадка — благородного скакуна. Малинка, конечно, сегодня ночью в приступе нежности наговорила какой-то ерунды про лесные озера, но сам я, когда в последний раз смотрелся в зеркало, ничего подобного не заметил. У айрицы глаза были как весенний листок, вмерзший в серебристо-серый талый лед. (Тьфу, Перец, точно скоро песни складывать начнешь!)

— Ты — Тимьян, — заявила девчонка, вволю налюбовавшись. — Мой двоюродный братец, так?

— Ну, если Клевер — твой дед, то да, я твой двоюродный брат, — чуть не спросил по человечьей привычке, как ее зовут, но вовремя заметил, что из зеленовато-золотистой пряди на левом виске выползает на скулу и спускается на щеку маленькая веточка, усаженная то ли хвоей, то ли узенькими листочками. Ель? Неужто еще одна колючка на моем жизненном пути? Не успел я ни огорчиться, ни посмеяться над шутками небес, как на конце побега вспыхнула гроздь крошечных ярко-розовых колокольчиков. — На севере зовется зимним вереском, на юге… — оказывается, заканчивал размышления уже вслух.

— Эрика, — улыбнулась девчонка. — Так ты и впрямь творящий, хоть и полукровка, — подошла почти вплотную (я почувствовал — или мне показалось — медовый дух цветущего вереска) и провела пальцем по моей правой брови. — Красивый цвет… — (Угу-угу, я ж говорил, странные у баб понятия о мужской красоте. Вон, и Малинка ночью восхищалась непонятно чем), — …но тебе не идет.

О-па! Получил по носу, Перец?

— Спасибо за прямоту, сестренка.

— Не обижайся! — прыснула она. — Я пошутила.

— Я не обижаюсь. Женщины высказывались о моей внешности и похлеще.

— С твоей внешностью все в порядке, — заверила айрица, улыбаясь. — Кстати, знаешь, у нас разрешены семейные союзы между двоюродными. Особенно если оба — творящие из Зеленой ветви. Ты к тому же полукровка, потомство должно получиться совершенно здоровое.

— Не собираюсь обзаводиться семьей, — я чуть ли не отпрыгнул от нее. — Моей и без того неважнецкой внешности только рогов не хватает!

Девчонка залилась звонким журчащим смехом.

— Совсем шуток не понимаешь? Нужен ты мне. Как и любой другой. Я согласна только на двух сразу.

— Погоди, так у вас и женщинам можно иметь нескольких мужей? — опешил я, еще не совсем оправившись от известия о многоженстве (это ж какой ужас: тебя пилит не одна женщина, а несколько. Да еще и требуют чего-нибудь постоянно. А наоборот так и вообще представить страшно: твою жену помимо тебя ублажают еще несколько мужиков. Очередность по дням или… Тьфу, ну что за непотребство!)

— В том-то и дело, что нет. А я считаю это несправедливым! Раз мужчине позволено иметь нескольких жен, женщина, если она чувствует в себе силы, может иметь нескольких мужей. Кстати, им тогда рога не грозят.

Я только головой покачал. Везет мне на бойких. И я, пожалуй, начинаю батю понимать: не удивительно, что ноги сделал, если его на такой независимой красотке женить хотели. Нескольких мужей ей подавай, ишь ты…

— Эрика, прекрати мальчишку запугивать, — в дом вошел Клевер. — Многоженство целесообразно, поскольку мужчина-творящий получает возможность зачать больше детей. Хоть некоторые из них да унаследуют дар, возможно даже преумноженный. Женщина, имея нескольких мужей, не сможет рожать чаще.

— Де-ед, я шутила! Этот Тимьян такой смешной, всему верит, всего пугается, — мерзавочка гаденько захихикала.

Попала б ты со мной в человечьи земли, я б тебе живо показал, кто из нас смешной, доверчивый и пугливый.

— Клевер, я селение посмотреть хотел, — двинулся к двери, подальше обходя новообретенную сестрицу.

— Иди-иди, — кивнул дед. — Эрика, будь доброй девочкой, позаботься о родиче. Покажи ему все, расскажи, объясни.

— Да я лучше как-нибудь сам… К тому же Ко… Хрен обещал меня навестить…

— Хрен? Кто это? Такой здоровый ворчун-воображала из Алой ветви? — прощебетала Эрика. — Он вернулся из скитаний?

— Угу, — я кивнул, про себя отдав должное краткому, но емкому описанию.

— Навестить-то он тебя навестит, раз обещал, — заверил Клевер, — но водить повсюду за ручку не будет. Отправляйтесь вдвоем, и чтоб до обеда я вас не видел. Эри, никаких штучек с даром, мальчишка не умеет им пользоваться и может серьезно навредить себе и другим.

— Больно надо! Да и меня ты мало чему научил, дедуля.

— Найдешь мужа, он научит, — проворчал творящий, чуть ли не пинками выпроваживая нас за дверь.

С того дня шустрая сестренка повсюду сопровождала меня, щебеча почти без умолку. Не скажу, что был недоволен: Эрика не скрытничала (или искусно делала вид), отличалась легким нравом и приятной внешностью.

Для начала перезнакомила меня с кучей подруг, молоденьких айриц с разноцветными бровями. Я было начал опасаться за свою неприкосновенность, потому как взоры девчонки бросали очень даже заинтересованные, но быстро понял, что интерес тут совершенно умозрительный. Им был любопытен полукровка, редкая травка в Зеленях. Я, к тому же, до не столь давнего времени считал себя человеком и, соответственно, заметно отличался от прочих потомков человеческих матерей взглядами на жизнь и поведением.

Ну, положим, вести-то я вел себя прилично (во всяком случае, очень старался), а вот со взглядами на жизнь выходили промашки. Жителям Зеленей, к примеру, совершенно непонятны были сказки о хитроумных жуликах, которыми я пару раз пробовал развлечь родичей и подруг Эрики. Айров они не забавляли, а служили очередным подтверждением порочности человечьего племени, чем-то вроде нравоучительной проповеди. У людей есть подобные занудные рассказики с глубоким смыслом, которыми терзают уши слушателей напыщенные старцы. А я их всегда терпеть не мог. Рассказики, в смысле. Хотя и высокодуховных старцев, пожалуй, тоже.

Айры действительно отличались невероятной по человеческим меркам правильностью, чем так кичился Корешок. Денег они не знали (и что там друг болтал о заработках в людских землях? Зачем ему золото, если тут, в Зеленях, его пускают лишь на безделушки?), каждый занимался тем, к чему больше душа лежала, а плоды трудов обменивал на то, чего в хозяйстве не хватало.

В Озёрищах, к примеру, часть семей обрабатывала землю: кто злаки в полях выращивал, кто — огороды возделывал, кто — сады. Другие занимались разведением скотины, третьи — рыболовством, благо озер кругом хватало. Охотников среди озёрищенцев не было, зато частенько захаживали пришлые, меняли дичь на лишнюю рыбу. Творящие оказывали помощь всем нуждающимся, в любом деле: сорняки в поле-огороде извести, рыбу в сеть загнать, дом построить, айра занемогшего вылечить или больную животину. Как ни странно, никто этим не злоупотреблял, более того, лишенные дара с удовольствием работали своими руками и очень гордились, когда результаты трудов оказывались не хуже, а иной раз и лучше, чем у владевших волшебством. В обязанности творящих входило обучение детворы грамоте, ведение летописей и, как поведал Клевер, поддержание в порядке пограничного леса, именуемого Изгородью.

Граница тянулась на многие лиги, не только по травяным холмам, но и по горам да выжженным солнцем пустыням. В Зеленях брали начало две крупные реки, в нижнем течении протекавшие через человечьи земли, и людские поселения медленно, но неуклонно подбирались к истокам. Творящие уже сейчас поставили в руслах хитрый заслон из плотоядных водорослей, но все эти шустрые растения требовали постоянного присмотра и подпитки волшебством, так что работенки у Клевера и сотоварищей хватало.

Причины айровой скрытности и нежелания иметь дел с людьми стали понятны после первых же дней в Зеленях. Айрам чужды большинство человеческих пороков: они лишены зависти, жадности, жестокости, лени, не умеют обманывать, не стремятся подмять под себя слабого. Творящие по каким-то своим неписаным (а может, как раз записанным) правилам не должны отказывать в помощи. Веселая была б жизнь у этого племени в человечьих землях: горбатились бы с утра до ночи на ушлых людишек, а мужикам еще и доставалось за то, что чужие бабенки липнут.

Догадки подтвердил дед, когда я спросил, не имеют ли древляне, народ Пущи, одного из Цветущих островов, каких-то связей с айрами. Уж очень странным казался их обычай украшать щеку татуировкой листа или цветка, название которого обычно совпадало с именем носящего.

— У древлян есть малая толика айровой крови, сейчас уже, пожалуй, только капля, многократно разбавленная, — ответил дед. — Теперь они ничем не отличаются от обычных людей. Позель не является на их лицах, а Зель-творящая не удостаивает даром, и у народа Пущи рождаются только человеческие колдуны. Но память, хоть и страшно искаженная, оказалась крепка, поэтому они накалывают на щеках изображения растений, да поклоняются деревьям. Дикие обычаи… — вздохнул Клевер. — Лучше б старались придерживаться духовных заветов предков…

— Получается, раньше айры жили среди людей?

— Не среди, а по соседству, как живут сейчас человечьи народы. Да, когда-то так и было, но быстро закончилось. Люди оказались чересчур подвержены страстям, и старейшины решили увести народ айров, дабы избежать столкновений с недобрым племенем…

Оказалось, изначально айры обитали на Цветущих и Огненных островах, потом, когда с материка приплыли освоившие мореходство люди, какое-то время сосуществовали с пришельцами, ну, а дальше, ведомые старейшинами, перебрались (или были в одночасье перенесены, я так и не понял, а расспрашивать постеснялся — в разговорах о волшебстве дед был очень осторожен) в дикую местность, подальше от человечьих поселений. В нынешние Зеленя она превратилась не скоро: землю долго меняли творящие и трудолюбивые руки простых айров, зато теперь в этот прекрасный край не было хода не только людям, но и иссушающим ветрам да палящему солнцу Гранитного Брега.

Дети Клевера давно выросли и жили своими домами не только в Озёрищах, но и в других селениях. Кое-с-кем из дядюшек-тетушек я познакомился, они, в отличие от деда с бабкой, не проявили недружелюбия, но и особого желания общаться со мной я не заметил. Двоюродные братья-сестры оказались кто заметно старше, кто, наоборот — сильно моложе, поэтому тоже не стремились проводить время с пришлым родичем, так что по-настоящему родственные отношения сложились у меня лишь с Эрикой, да еще, пожалуй, с Рамондой. Вторая жена деда с разрешения Клевера поколдовала надо мной, после чего я с легкостью освоил айрову азбуку и довольно быстро научился читать и даже писать (буквы, правда, выходили корявые, но разобрать можно было). Тогда названная бабушка подсунула мне книжку не то со сказками, не то со старинными преданиями, я не очень понял, но прочел с интересом.

Именно оттуда я узнал, почему у айров разноцветные брови.

Зель-творящая, создав небо и землю, светила и воды, принялась разбрасывать семена, дабы населить новый мир. Первыми проклюнулись деревья и травы, затянули голые пространства коврами лугов и шкурами лесов. Чуть позже вылезли из земли белые кожистые пузыри, похожие на грибы-дождевики, а когда созрели и лопнули, выбрались из них звери бегучие, птицы летучие, гады ползучие, рыбы плавучие и всякая мелочь вроде мошкары да бабочек. Самыми последними проклюнулись шесть невиданных ростков, мощных и толстых, напоминающих гладкие бледно-зеленые птичьи яйца. Они росли, не выпуская листьев, не вытягиваясь в стройный стебель, оставаясь плотными, овальными, тугими. На заре шестого дня нового мира ростки раскрылись, будто огромные почки, развернули по два листа-покрывала, а внутри оказались двуногие существа — первые айры, трое мужчин и трое женщин.

Они не видели друг друга, ибо находились в густых зарослях, цветущих, благоухающих, плодоносящих, звенящих птичьими трелями. Айрам захотелось украсить себя чем-нибудь — ведь кусты, деревья и травы были такими нарядными. Им не уступали птицы и бабочки, перепархивающие с ветки на ветку и с цветка на цветок. Каждый айр взял то, что больше пришлось по сердцу. Один заправил за ухо веточку остролиста — колется, но уж больно красивы ярко-красные ягоды в обрамлении темно-зеленых блестящих листьев. Другой наклонился, сорвал лиловую веточку вереска и воткнул в волосы. Третьему, появившемуся на свет у озера, приглянулась черно-фиолетовая, текучая, будто шелк, метелка тростника. Женщины убрали себя рябиной, яблоневым цветом и нежной травой-полевицей. Когда прародители встретились, то увидели, что правая бровь у каждого окрашена в свой цвет, и подивились. Если б знали раньше, не стали бы искать другие украшения, хотя кто ведает, может, брови изменилсь в тот миг, когда каждый выбрал себе позель?

После выбрали и пары, мирно да хорошо. И пошли рождаться детишки, наследуя цвет брови одного из родителей. Так и идет по сей день: с самого рождения видно, к какой ветви принадлежит айр — к отцовской или материнской.

Ветвей было шесть, по числу прародителей: Зеленая — отпрыски Остролиста, Лиловая — Вереска, Синяя — Тростника, Алая — Рябины, Желтая — Полевицы, Белая — Яблони. Айры из разных ветвей отличались не только цветом брови, но и склонностью к тем или иным занятиям.

Синяя ветвь славилась искусными ремесленниками, Белая — земледельцами, желтобровые айры испокон века любили возиться с животными. Имеющие дар рождались в каждой ветви, но Зеленая могла похвастаться самыми сильными и многочисленными творящими.

Решить, повезло мне в этом или нет, никак не получалось. Даром пользоваться не умею, зато сочинять люблю. Что мне было не родиться в Лиловой ветви, среди лекарей, мудрецов, книжников и сказителей? Не, на мудреца, ясен хрен, не тяну, но мог бы выучиться врачеванию. Говорил же Клевер, что моя позель исцеляет едва ли не лучше всех прочих. Да-а, Лиловая ветвь… Может, с Мятликом оказался бы в родстве, он-то старик невредный, жена его и вовсе милая старушка. А к Веронике я пока так и не зашел, не мог набраться смелости, хотя Эрика, оказавшаяся ее родной внучкой, меня чуть ли не каждый день зазывала.

Впрочем, пустыми сожалениями о цвете брови я терзался недолго, вовремя вспомнив Корешка и его едва ли не зависть к моим способностям. А ведь сам-то, как оказалось, один из лучших в Алой ветви, среди прирожденных воинов и охотников.

Расспрашивать Эрику или кого бы то ни было о творящих дед запретил («Все вопросы о даре только ко мне!»), я не стремился хитрить, видя настороженность Клевера. Старый айр, помимо прочего, соизволил поведать, что владеющие даром накрепко связаны с позелью: восполняет истраченные силы, бодрит и лечит не только взвар, но даже запах. Целебное действие хранительница оказывает и на обычных айров, причем оно значительно усиливается, если снадобье готовит творящий.

— Хотел бы я посмотреть на Мака, отпившего своего отварчика, — откровение насчет позели здорово повеселило. Повезло мне с тимьяном — приятная травка, пахнет хорошо, голову не туманит. — А творящие по имени Хмель или Конопля в Зеленях бывали?

— Так и лезет из тебя человечья дурь! — поморщился Клевер. — Взвар действует исключительно с пользой, не пьянит, не развязывает язык и не доводит до скотского состояния.

Айров до скотского состояния не доводили и пиво с вином, хотя делать их жители Зеленей умели и употреблять любили. Я поначалу решил, что нелюди просто знают меру и, интереса ради однажды попробовал напиться. Как бы ни так: даже язык заплетаться не начал! Веселости прибавилось, это точно, но голова не затуманилась и наутро не болела.

— Надеюсь, ты не балуешься чар-грибом? — полюбопытствовала Вероника, заглянув во двор Клевера, где я сидел в полном одиночестве, проспав и завтрак, и приход Эрики, не добудившейся меня и куда-то улепетнувшей.

— Нет, — буркнул, с трудом расплетая очередную тонюсенькую косичку из множества появившихся за ночь. Видно, Малинка, не сумев в степи (куда я, судя по всему, попал-таки, несмотря на неумеренные возлияния) разбудить перебравшего дружка, в отместку превратила волосы пырий знает во что. Надо бы состричь все к Хозяину Подземья. Еще и травы навплетала, затейница…

— Зачем же вчера на пиво с вином налегал? Напиться хотел по человечьей привычке?

Во глазастая старушка! Я ее на гулянии и не приметил. Может, правда, ей кто-то рассказал о невоздержанности внука?

— Да с чего бы мне напиваться, бабушка? После стольких лет скитаний и одиночества обрел любящую родню, дом…

— Родня, дом… — фыркнула женщина. — Расскажи-ка, кто тебе таких косичек наплел?

— Моя заноза, — как выяснилось, этим словом айры называли нежелательную пару. Оно казалось на редкость подходящим мне и сладенькой: ведь и впрямь сидим друг у друга занозами под кожей — королевская дочь и нелюдь-полукровка…

— И верно, заноза. Что устроила… — Вероника, видно, знавшая о существовании Малинки от Клевера, поворошила мои спутанные патлы, я молчал, от неожиданности не зная, что сказать. — Надо постричь… — встала за спиной и принялась сноровисто расплетать косичку за косичкой, пропуская волосы сквозь пальцы, выбирая траву. — Недоволен, значит, приемом?