Обыкновенная пара

8 Кастрюля и зайчик

Меня тошнит. Мне свело желудок. И это никак не проходит.

Сегодняшний обед в индийском ресторане?

До чего тяжело на сердце.

Первая же попытка провалилась.

Я не способен сказать «нет». Я ничтожество.

Пицца отвратительная. Картон, свинец, бетон. Она несъедобна.

Каждый кусок — это жертва, это наказание. Но я ем — ради Марион. Кусочек за Марион, еще один… Иначе… Иначе она не доест свою порцию, скажет: «Я тоже больше не хочу!» Если я подам дурной пример, детка поймет, что и она имеет право на такое. А если она не съест все до крошки, то больше ничего не получит и останется без сладкого, без йогурта, без ничего — «Раз ребенок не доел, значит, не голоден».

Я больше не могу. Доза пиццы смертельна. Откладываю нож с вилкой, обойдемся без сладкого.

— Пицца — лучшее блюдо для семьи! Пицца — это праздник! Моя мать и слышать не хотела о том, чтобы покупать «готовые блюда». Она считала, что женщина, которая только и может, что разогреть, — плохая мать, неспособная потрудиться ради того, чтобы накормить семью. Я только и мечтала попробовать настоящую пиццу, какую едят мои подружки, но она непременно хотела готовить сама. Ну и в результате у нее получалась не пицца, а пирог с помидорами. А все потому, что она не могла преодолеть в себе идиотский комплекс вины! Улавливаешь, Бенжамен?

Улавливаю. Радуйся, Марион, твоя мать купит тебе все пиццы, недополученные ею самой в детстве. Как же тебе повезло, счастливица! Три пиццы в неделю, вот это удача! В нашем доме праздник три раза в неделю. Дорогая, скажи скорей спасибо маме! Держу пари, твои-то дети останутся без пиццы, как твоя мама, когда была ребенком, потому что ты просто никакую уже пиццу не сможешь больше видеть. Зато твои дети станут пичкать ею твоих внуков — и так далее, и все по кругу. Одно поколение из двух будет страдать пиццефобией, другое — состоять из пиццеманьяков.

— У тебя потерянный вид, Бенжамен, о чем ты думаешь?

— О конфликте поколений.

— И из-за этого у тебя пропал аппетит? Потому больше не ешь?

— Нет, я… Меня тошнит. Не могу больше проглотить ни кусочка.

Марион тут же отодвигает свою тарелку. Вот обезьяна!

— Меня тоже тошнит, я больше не хочу, мама.

— Марион, доешь!

— Меня тошнит… — говорит дочка таким жалобным голоском, что у меня щемит сердце.

— Тебя не тошнило, пока папа об этом не заговорил. Ну-ка, быстро доедай!

— Меня очень-очень тошнит…

— Марион, прекрати! Чтоб сию минуту пицца была доедена!

Марион открывает рот и тут же, не сказав ни слова, его закрывает. И я вижу, как у нее наливается между век, выскальзывает и катится по щечке крохотная, неприметная слезинка. Крохотная, да, но тяжелая. Неужели я родился на свет только затем, чтобы довести до слез такую славную девочку?

Почему она заплакала? Потому что ей пихают силой в рот третью пиццу за неделю. Эта слеза стала последней каплей, переполнившей чашу терпения.

Я наклоняюсь к Марион и тихонько шепчу:

— Солнышко, если тошнит, больше не ешь.

Беру наши тарелки, смахиваю остатки пиццы на одну из них и отношу на кухню, чтобы выбросить объедки в помойку.

Беатрис идет следом за мной.

— Твои действия, Бенжамен, безнравственны, более того — твои действия опасны. Ты подрываешь мой авторитет, ты разрешаешь ей то, что я запрещаю, ты… Ты в открытую осуждаешь мои поступки, ты меня… ты меня…

Ну уж нет! Хватит слез! Хватит плакать-то, а то ведь я и сам расплачусь! На что это будет похоже, если мы заплачем все втроем? И кто тогда нас утешит?

— Мне очень жаль, Беатрис. Я не собирался осуждать твои поступки, но я не могу заставлять Марион давиться пиццей, если сам ее не доел.

Одна, другая, третья слезинка…

Делаю вид, что я ничего не замечаю. Для меня никаких слез нет и в помине.

— Беатрис, может, хочешь йогурта? Или фруктов?

— Я вообще больше не хочу есть…

Один, другой, третий всхлип. Я их не слышу.

Я беру йогурт, сахар, печенье и несу все это Марион.

И стараюсь ее разговорить. А что там еще новенького в садике, кроме этой ссоры? Один мальчик очень сильно плакал, она хотела его утешить, но побоялась: а вдруг от него горем заразится?

Я хотел было сказать, что горем нельзя заразиться, но спохватился: мне ведь так быстро передаются горести Марион…

Потом нам наносят визит: Беатрис.

Расстроенная, с заплаканными, грустными глазами, с печатью страдания на лице, она молча убирает со стола. Ты прекрасна, даже когда плачешь, твой художник наверняка был бы очарован, но я не заражусь твоим горем. Мне довольно и своего.

Марион умывают перед сном: успокаивающая тишина.

Марион укладывают в постель: тихий, убеждающий голос Беатрис, предсказания потолка.

Марион целуют перед сном: надежда…

— Бенжамен, давай перестанем ссориться из-за пустяков, тем более при Марион.

Я соглашаюсь.

— Давай мириться, улыбнись-ка скорей, мой зайчик.

Я похож на зайчика? Может быть. Но если из меня сделают зайца-плакия, если я попаду в кастрюлю[7]…

— Ну улыбнись мне, Бен, я люблю тебя.

Что?

Она гладит меня по щеке, проводит рукой по волосам. А мне кажется, я ледышка. Быстрозамороженный зайчик. Ах, как художнику хотелось бы оказаться на моем месте.

— Я сварю себе кофе, тебе сварить, Бен?

— Спасибо, нет.

— Да сядь же, можно подумать, что ты в гостях.

Верно подмечено.

— Ты так и не рассказал, как прошел обед с этой жирной свиньей…

— Хорошо…

— Интересно, о чем ты с ним можешь говорить?

— Я нахожу о чем…

— А ты говорил с ним о покупке аптеки? Наверное, опять забыл?

— Почему забыл, мы об этом поговорили, но он уже ищет аптеку для своего кузена. Сама же понимаешь: если что-то найдет, раньше скажет кузену.

— Кузену? А что, его кузен — фармацевт?

— Ну да, если бы он был пекарем, то Эме искал бы пекарню.

— Что-то мне не верится, Бенжамен. Надо же, какое совпадение: кузен жирной свиньи — фармацевт и хотел бы здесь обосноваться!

— Спроси его сама, если не веришь.

— Ну и что же еще тебе рассказывала эта жирная свинья?

— Свинские истории, стало быть, ничего интересного… А как там твой художник?

— Мартен? Он по-тря-саю-щий! Истинно творческая личность! Понимаешь… я очень любила рисунки Сильви, но… я ее не чувствовала. Мы были на разной волне. А с Мартеном мы тут же нашли общий язык.

У Сильви был крупный изъян, который мешал ей нравиться моей супруге, — Сильви родилась женщиной. От этого она и умерла. Рак груди. Под конец химиотерапия, усталость, полный упадок духа сделали Сильви трудной для общения… Беатрис предпочитает мужчин, причем здоровых.

— Ты ведь помнишь, Бенжамен, как я любила Сильви, но ведь с нею сама атмосфера становилась нездоровой, это было чересчур тяжело, я буквально заболевала, когда ее видела, становилась никакая. Я слишком чувствительна.

Понятно, к чему она клонит. Мы с Беатрис настоящая пара: мы читаем мысли друг друга. Я заранее знаю, что она хочет мне сказать. Так к чему тратить силы на слова?

— Иди ко мне, поцелуй меня в знак примирения! Знаешь, это нормально, что мы ссоримся, мужчинам трудно понять современных женщин, они изменились, они хотят самовыражаться. Мужчинам приходится приспосабливаться, и иногда это непросто. Понимаешь, все, что с нами происходит, совершенно банально. Обычное дело. Мелкие неприятности обычной пары. Но мы ведь любим друг друга, Бен… Ну же, поцелуй меня…

Я думаю о кастрюле, о зайчике в кастрюле. Пробую представить, как подаю жалобу на жену за сексуальное домогательство: насмешки веселящихся полицейских, растерянность при виде преследовательницы — «она же красавица, ну и на что этот тип жалуется? Хотелось бы мне, чтобы меня домогалась такая клевая баба, не повезло ей, однако, метать бисер перед свиньей!».

Целомудренно прикасаюсь губами к ее лбу.

А она хватается за меня, вцепляется в меня, засовывает мне в рот язык, принимается им вращать и тыкать куда попало. У Беатрис огромный язык, иногда мне кажется, что их у нее несколько. Противная манера — вот эдак шуровать у меня во рту; можно подумать, она меня обследует, причем грубо, ощущения почти болезненные.

Наконец она меня выпускает.

— Это только аперитив, мой зайчик… Скоро получишь основное блюдо.

Воспользуюсь-ка я передышкой, чтобы почитать.

Когда я читаю, я один. Я читаю в постели. Беатрис говорит, что постель для того, чтобы спать и заниматься любовью, а не для того, чтобы читать. А я беру автора в постель — так мы с ним ближе.

Итак, я читаю или пытаюсь читать: я тружусь, я упорно тружусь. В каждой третьей строке, если не чаще, вижу «зайчика», или «жирную свинью», или «пиццу», «кастрюлю», «аптеку»… И вообще не понимаю, о чем написано в этой книге. Печатают невесть что. Вдруг мне на глаза попадается «научиться говорить “нет”». Может быть, это история зайчика, который говорит «нет» кастрюле, и жирного борова, продающего пиццу в аптеке. Закрываю книгу, не люблю я такие истории.

Если бы Марион не спала, я взял бы у нее сказку о принцессе. О нежной принцессе, которая очень тихо разговаривает и никогда не плачет.

Я гашу свет и обнимаю подушку, стараясь не слишком сильно сжимать ее, как если бы это была нежнейшая принцесса, превратившаяся в подушку, чтобы мне было удобно с ней спать. Принцесса, с которой я буду беспредельно нежно заниматься любовью. Я представляю себе…

Я мечтаю.

И молю Бога о том, чтобы сон напал на меня раньше кастрюли.