Он меня погубит

Глава 1

Марк. Пять лет спустя

Меня жгла, переполняла ненависть. Ярость билась в висках с каждым восходом и закатом. Благодаря ей я выжил. Не сломался, не опустился, не поддался отчаянию и тоске, накатывавшей в первое время особенно часто – остро, будто ножом по сердцу. Чтобы выбраться и отомстить мне нужно было жить, копить силы и ждать момента. Это стало установкой, маяком в океане жестокой реальности. Я принял ситуацию, признал тюрьму с ее суровыми законами: научился убивать для защиты и по приказу. Понял, что здесь нет правых и виноватых, есть только стремление забраться выше, чтобы править среди тех, кого жизнь не пощадила. Я никогда раньше не бывал в тюрьмах, но эту можно было смело назвать более чистой версией ада: практически круглосуточная изоляция, никакой цивилизации, пытки, как со стороны заключенных, так и охраны.

Я научился держать под контролем боль, гнев, печаль и воспоминания о прежней жизни, а вот месть смаковал. Желание покарать распространилось на всех, кто носил фамилию Берроуз. Никого не пожалею, никого не пощажу!

Время шло. Мое тело потеряло следы молодой сытости. Оно высохло и налилось сталью крепких мускулов, а мозг стал острее бритвы. Я обзавелся силой, связями и влиянием. Пять лет в аду – пора прощаться. На воле меня ждали родные. И не ждали враги.

Первый звонок в дом моих родителей сделал из тюрьмы – мне понадобилось четыре с половиной года, чтобы получить доступ к телефону. Мы не говорили долго: единственное, что ему нужно было делать – ни в коем случае не прекращать сотрудничество с Гордоном Берроузом. Остальное расскажу, когда войду в родной дом. Еще полгода я готовил место для приемника в этом чертовом аду. Да, я не буду убивать убийцу брата. Я буду упиваться его мучением. Ему, в отличие от меня, не удастся избежать пожизненного заключения в личном филиале чистилища на земле. Да, Сатана постарался, но, как оказалось, даже с ним можно договориться.

Именно поэтому в первый день лета я, одетый в полицейскую форму, с документами на имя Родриго Кортеса, глубоко вдохнул ароматный воздух воли. Я жив, полон уничтожающей ярости и готов драться даже с самим дьяволом. Помоги бог, в которого я больше не верил, моим врагам!

Девять с половиной часов, и я приземлился в аэропорту Большого Каймана. Джорджтаун встретил суетой, теплым, наполненным йодом ароматом моря и давно забытым облегчением. Я дома. Наконец дома.

Я вошел на виллу через тайный ход, который знали только члены семьи: ни с прислугой, ни с гостями, если таковые в это время были у отца, я встречаться не хотел. Сад пестрел яркими тропическими цветами. Сладкий запах кружил голову, навевая воспоминания: здесь я вырос, жил, любил, но я не чувствовал себя прежним. Я не стану им, пока не отчищусь, пока огнем и острым ножом не вспорю язву, отравляющую меня. Потом. Потом начнется новая жизнь.

– Марк? – отец заметил меня, встав с плетеного кресла. Черные волосы знатно посеребрились, сам похудел и осунулся. Пять мучительных лет не прошли даром. – Марк, это ты? – тихо, с неверием.

Да, я сам себя не узнавал: тюрьма закалила тело и душу, а сердце вообще дотла выжгла.

Мы крепко обнялись, обмениваясь родным теплом, кровью, быстро побежавшей по венам, сердцами, забившимися в одном ритме.

– Что произошло? Что с Греем? Пять лет. Мы похоронили вас…

– Я все расскажу, – мрачно сказал я. – Только сначала хочу стать собой.

Отец сжал губы, но настаивать на немедленном разговоре не стал. Да, это правильно. Я понимал его нетерпение, но сперва должен избавиться от вонючих коповских шмоток.

– А где мама? – осмотрелся, удивляясь, что она до сих пор не на террасе. У нее же слух острее, чем у пантеры! – Скажи ей, что я жутко голоден.

– Сын… – отец странно посмотрел на меня, с горчинкой во взгляде. – Иди… потом… все потом. Иди, твоя спальня ждет тебя.

Я поднялся на второй этаж, задержал на мгновение ручку, с силой сжимая, и толкнул дверь – в груди предательски защемило: кровать застлана бледно-голубым, даже на вид хрустящим бельем, ореховый пол натерт до блеска, а в центре яркий пушистый ковер; двери на балкон распахнуты, тонкие занавески плавно взлетали, и можно расслышать крики чаек, облюбовавших портовый берег – ничего не изменилось, словно и не было тяжелых пяти лет.

Я рывком сбросил пропотевшую одежду с чужого плеча, стремительно шагнув в сторону ванной. Стал под обжигающий душ и наконец смыл с себя вонь американской тюрьмы. Набросил полотенце на узкие бедра и подошел к зеркалу: бритье не заняло и двух минут, а вот кривая усмешка долго не сходила с губ – от Марка Нортмана, пять лет назад вошедшего в элитный бордель в Палм-Бич, не осталось ничего, разве что глаза, но и они потеряли прежнее выражение, отражая исключительно мощную решимость поквитаться с врагами. Скулы заострились еще больше, жесткая складка губ, хищный разлет бровей – да, не быть мне больше обаятельной душой компании. У меня и души-то больше нет.

Я сбросил полотенце и вошел в гардероб: все разложено и развешено с педантичной аккуратностью – наверняка, мама постаралась. Рубашки по большей мере оказались малы. Незадача. За прошедшие годы мое тело налилось силой и дышало агрессией. Мышцы четким рисунком выделялись на смуглой коже. Я долго и упорно тренировался, чтобы выжить, чтобы стать идеальной машиной для убийства. Нет, насилие не стало моей страстью, но оно стало орудием. Без него в этом мире никуда, как это ни прискорбно.

Футболка обтянула широкие плечи и грудь, пряча татуировку на всю спину: грозный лев, вцепляющийся оскаленной пастью в шею – символизм в каждом ударе иглы. Так будет с моими врагами. За то, что лишили меня брата, дома, семьи. За слезы матери и горе отца. Стальные глаза безжалостно сузились – я больше не ведал снисхождения. Я думал, что ненавидеть больше просто невозможно, через час понял – можно.

Мы стояли на старом кладбище «Ватлер». Даже ветер замер в кронах тонких миндальных деревьев, словно грустил по ушедшим, не смел беспокоить прах мертвых.

– Она не страдала, – шепнул отец, положив на могильную плиту любимые матерью дикие орхидеи. – Тихо ушла во сне. Не смогла смириться со смертью детей.

Я стиснул челюсти, сжал кулаки. Как же так! Как, блядь, это могло произойти?! Мама. Цветущая красивая женщина, веселая и нежная… Я посмотрел на наши с Греем надгробия. Еще одна жизнь, еще одна душа на счету семьи Берроуз. Я погладил костяшками пальцев фотографию с буйным темными кудрями и большими серыми глазами.

Селеста Мария Нортман, мама, светлая память, мы будем скорбеть о тебе вечно.

– Я клянусь, мама… – дальше я продолжил про себя. Я отомщу за нашу семью. Я растопчу, уничтожу виновных. Отниму деньги, власть, лишу близких. Пока не останется ничего, только пустая оболочка. Бешеный пес, которого нужно пристрелить, но и тогда я не сжалюсь, не смилуюсь. Гордон Берроуз займет мое место. Я хочу, чтобы он полностью прочувствовал падение с вершины и закончил жалкое существование забытым и никчемным. Ничто и никто не остановит меня. – Я клянусь, мама…

Мне кусок в горло не лез, а вот от предложенного виски не отказался. Отец со стуком поставил на стол большую бутылку – мы устроились напротив друг друга, молча пригубив терпкий напиток. Отдавали дань памяти.

О гибели Грея я рассказал по дороге домой, потом тихо поделился последними годами своего существования. То была не жизнь, а выживание.

– Я убью его! – отец с яростью стиснул бокал.

– Это слишком просто. Я приготовил ему особое блюдо, – в упор посмотрел на отца. – Мы лишим его всего. Деньги и власть – самое большое сокровище Гордона Берроуза.

Отец согласно кивнул, задумчиво поглаживая тонкий ободок стакана.

– Нужно объявить о твоем возвращении.

– Чудесном, – тонко улыбнулся я и предложил: – Я готов стать еще одним Робинзоном Крузо.

Папа оценил идею, скупым подрагиванием губ.

– Берроуз продолжает хранить деньги у нас?

Рот отца скривился, став горькой складкой. Я понимал, что он сейчас чувствует: принимать соболезнования и утешения от убийцы… Три души пропали по вине Гордона Берроуза. Я хоть и жив, но моя давно отправилась в преисподнюю. И я приду за долгом, спрошу строго, с процентами. Даже дьявол будет милостивей.

– Он был на ваших похоронах и на маминых… – сдавленно произнес отец.

Ублюдок! Мерзкий выродок! Порвать бы его голыми руками, сейчас, немедленно! Я мысленно приказал успокоиться, смиряя гнев. Рано. Пока еще рано. Достойная месть не терпит суеты.

– Прежде чем я воскресну, нужно обнулить счета Берроузов.

– Все? – уточнил отец.

Я усмехнулся. Папа все еще был совестливым, был человеком, а я больше нет. Мы отберем все, даже то, что ублюдок Гордон записывал на свою милую дочурку. Дочь… Мелена Берроуз. Я попытался воскресить в памяти юную тоненькую блондинку. Она мелькнула размытым, нечетким пятном. Ничего, я узнаю ее, изучу, заберу.

Собственность Гордона Берроуза – неприкосновенна!

Вспомнились слова палача моего брата. Да, для Гордона даже семья была объектом купли-продажи, а ее члены марионетками, живыми куклами. Я лишу его игрушки. Здесь, на Каймановых островах, наша семья наделена практически безграничной властью. Здесь никто не найдет крошку Мелену. Ее отец будет знать, где она, кем стала – шлюхой в моей постели, причем добровольной, – и ничего не сможет сделать. Став мэром Палм-Бич, он наверняка трясется над имиджем и репутацией – о, я ославлю его! Не будет ни карьеры, ни денег, ни семьи даже в его извращенном понимании.

– Я лично сделаю проводки. Спрячу деньги так, что никто не найдет, – я хищно улыбнулся. – Их нет и никогда не было.

За следующий месяц мы состряпали слезливую историю о выживании после крушения самолета. Давно у мировых СМИ не было такого шикарного и оптимистичного материала. Информацию растиражировали далеко за пределами Кайманов – весь мир писал обо мне. Кто бы знал, что моя минута славы будет вот такой! Мою мрачность списали на акклиматизацию и социализацию и окрестили загадочностью, завалив приглашениями на ток-шоу. Что же, популярность сейчас только на руку. Скоро информация дойдет и до ублюдка Гордона. Вот так сюрприз будет! А пропажа миллионов с его офшоров станет приятным дополнением и далеко не последним в длинном списке «казней египетских», приготовленных для семьи Берроуз.

В работу я окунулся с особым рвением: заново тренировал мозг, заставлял думать, анализировать. Это отвлекало от тяжелых мыслей, помогало концентрироваться на первостепенных задачах. Мне нужна холодная голова и трезвый рассудок, чтобы осуществить задуманное.

– Ваш кофе, мистер Нортман, – промурлыкала симпатичная стюардесса. Я взглянул на нее поверх экрана ноутбука: знойная брюнетка, со стоячими сиськами и пухлым влажным ртом. Перелет над Атлантикой в самом разгаре, почему бы не расслабиться, тем более девица уже битый час жопой возле меня крутит. – Что я еще могу для вас сделать?

Я отложил ноутбук и спросил с обманчивой мягкостью:

– А что вы готовы для меня сделать, – взгляд на бейдж, – Бритни?

Она облизнула губы, явно смущаясь – не ожидала, что ее заигрывания найдут отклик. Точнее, найдут так быстро, прямо сейчас. Сейчас или никогда, детка.

– Расстегни блузку, – тихо скомандовал. Бритни быстро обернулась, осматриваясь, но это ни к чему: на борту только я, два пилота и она. Наманикюренные пальчики пробежались по пуговицам, освобождая пышную грудь в белом кружеве.

– Подними юбку.

Она повиновалась беспрекословно, даже не краснея. Трусики в тон. Прозрачные, сексуально демонстрирующие аккуратно выбритый лобок. Член ожил, остро потершись о белье. Я погладил нежные складочки через тонкое кружево, безошибочно находя кнопку зажигания. Стюардесса закусила губу и тихо застонала – в нос ударил запах возбуждения. Сдвинул трусики и размазал вдоль промежности обильную смазку, ныряя пальцем в дырочку и возвращаясь к пульсирующему клитору.

– Нравится?

– Очень, – выдохнула она.

Я хмыкнул и расстегнул ремень, освобождая налитый стальной силой член. За полтора месяца свободы я наверстал упущенные возможности. Поначалу казалось, что ствол никогда не упадет, но пресыщение всегда приходит, даже если перед тобой изысканные яства.

Я поднялся и усадил милашку Бритни в кресло. Потерся членом о влажные губы и сжал грудь. Соски крупные, темные – никогда не любил такие, но на разок сойдет.

– Давай, крошка, поработай ртом, – сказал мягко, а вставил до конца, не давая вздохнуть. Пять лет воздержания не поменяли моих принципов – шлюх можно долбить только в рот. Стюардесса оказалась первоклассной соской. Принимала в самое горло, не забывая массировать яички. Я намотал на кулак волосы, врезаясь в нее, задавая ритм, приближая развязку: порочные пошлые шлепки подстегивали, будоража, задавая остроты. Бритни пыталась отодвинуться, ослабить хватку на волосах. Дышала судорожно и хлюпала носом, но я лишь взвинчивал темп, работая ее головой, как игрушкой. Я кончил в рот, в самое горло, не оставляя шансов. Увы, время сантиментов, ухаживаний и куртуазности выветрилось за долгие годы изоляции. Остались только грубость и жесткость, по-другому я больше не мог. Или ты имеешь или тебя. Третьего не дано. Но я готов заплатить за неудобство.

– Держи, – достал двести долларов и бросил на столик. Поправил одежду, взял ноутбук и пересел на противоположный борт. – Принеси другой кофе, этот остыл.

Я больше не глядел в ее сторону. Мне нужно сосредоточиться на другой женщине. В Палм-Бич меня ждет Мелена Берроуз, правда, она об этом еще не знает.

Мелена. Пять лет спустя

– Достаточно скромно? – я повернулась к Дороти Твигс, нашей экономке, единственному человеку в этом доме, который относится ко мне с теплотой. Ей не нравилась эта работа, но она привыкла ко мне и не хотела бросать одну. Да, такое бывает: чужой человек, не связанный с тобой кровными узами, любит больше родного отца и мужа.

Миссис Твигс осуждающе поджала губы и, взяв шелковый перламутровый платок, повязала его на моей шее.

– О! – смущенно опустила глаза. Синяк. Еще один. – Пожалуй, лучше другое, с высокой горловиной.

– Передо мной тебе не нужно оправдываться и отчитываться.

Она пошла в гардеробную и принесла платье. Не менее отвратительное, чем то, что я собиралась надеть изначально. Горчичного цвета вельвет по колено. Мне не нравилось, совсем не нравилось, но этого от меня требовали – скромности и элегантности. С годами я все больше и больше походила на мать, и отец ненавидел меня за это. Ее он называл не иначе как шлюхой и не собирался допускать, чтобы и я стала такой же. После ее исчезновения (я даже мысленно не могла произнести, что мамы, возможно, больше нет) за мной зорко следили: в колледж и обратно, всегда с охраной, под конвоем. У меня не осталось подруг, друзей мужского пола тем более. Мой диплом, стремления, мечты – все это обесценили, словно и не было никогда Мелены Берроуз, мечтавшей путешествовать, петь, любить. Хотя нет, любви вообще нет. Не бывает ее. Теперь я это точно знала. По крайней мере в моей жизни.

– Мама, где ты? – прошептала я, собирая белокурые волосы в строгий пучок. Жива ли она? Я хотела верить, что да. Отец – злой, грубый, бесчеловечный, но ведь не убийца. Не убийца же?

Гордон Берроуз официально считался вдовцом. Были даже похороны. Он как обычно подкупил, кого следовало. Хотел похоронить даже память о маме – это его слова. Но для избирателей он – скорбящий вдовец, это в свое время добавило очков. Но я-то знала, что он с моим мужем завсегдатай в разносортных борделях.

Я не осмеливалась говорить о матери, спрашивать о ней, боялась вызвать его ярость, но сама вспоминала каждый день. Только мама могла успокоить отца. Видит бог, ей приходилось терпеть немыслимые вещи, чтобы он насытился. Теперь я знала, ведь сама стала женой. И я даже понимала, почему она завела молодого любовника: ей хотелось мужского тепла, любви, нежности. Мне бы тоже хотелось, но для меня это невозможно – я замужем.

– Готова? – Билл, одетый в смокинг, сшитый на заказ, без стука вошел ко мне. По-хозяйски осмотрел, недовольно поджал губы и выразительно бросил взгляд на часы. Мы не опаздывали – я точно знала, но мой муж старался перенять привычки моего же отца, поэтому считал особым видом извращенного удовольствия попрекать меня по поводу и без. Нет, он не осмеливался бить меня, но грубо хватать – за руки, шею, бедра – это же не бить, даже если остаются следы. Вот такая извращенная логика.

– Иду, – я взяла сумочку и вышла из спальни. Единственное, за что я каждый день благодарила бога, что спали мы по-светски – в разных спальнях, правда, это не всегда спасало.

На День Благодарения нас пригласили в роскошный особняк Салли Меллоун, новой звезды на финансовом небосклоне восточного побережья Флориды. Обычно пышные приемы проводил отец в нашем доме на Фледжер-Роуд, но время идет, статус-кво неминуемо меняется. В городе появились новые люди, связи, деньги. Я точно знала – слышала ругательства в сторону миссис Меллоун – что отец в бешенстве от того, что приходится считаться с женщиной.

Я взяла бокал шампанского, поддерживая ничего незначащую беседу с женой первого советника мэра, моего отца, и осмотрелась, ища взглядом мужа. Ага, вон он: вьется вокруг хозяйки дома и ее симпатичной дочери. Мы с ней примерно одного возраста, только она выглядела знойной молодкой, а я чувствовала себя уставшей старухой. Билл улыбался, ему улыбались в ответ.

Билл был достаточно привлекательным: загорелый блондин, не слишком высокий, но неплохо сложенный. Я могла понять женщин, у которых он вызывал определенные симпатии, но лично меня от него оторопь брала. Каждое прикосновение вызывало желание оказаться подальше. Как в первый раз, когда Билл приветственно коснулся моей руки – ощущение, что рептилия ладонь сжала. У него холодные руки. Всегда холодные.

Билл громко рассмеялся, активно жестикулируя – лизоблюдством занимается. Отец по официальной версии сколотил состояние на пищевой промышленность – по неофициальной я даже знать не хотела, – теперь вот в политику подался. Интересы у него разнообразные. А вот у моего мужа вообще ничего своего нет: куда Гордон Берроуз туда и Билл Берроуз. Да, он взял нашу фамилию, отцу польстить. Не удивлюсь, если мой муж по наводке тестя окучивает женскую половину семьи Меллоун. Я плечами передернула, прогоняя воспоминания. Не хочу сейчас думать о нем, тем более он явно не думает обо мне.

Через час улыбок и льстивых заверений в дружбе, которые мы как неофициальные представители должны были передать господину мэру, находившемуся в отъезде, у меня жутко разболелась голова.

– Спасибо, Салли, – я искренне пожала руку хозяйке дома, сильной и уверенной женщине, которой я когда-то мечтала стать, но уже не стану. – Прекрасный праздник.

– Я рада, что вы выбрались, приятных выходных.

На этой ноте я отправилась искать мужа – уехать мы должны вместе, а потом, надеюсь, он отправится в ночной загул.

– Вы не видели Билла? – я переходила от одной компании гостей к другой, по кругу огибая площадку особняка в викторианском стиле, пока не оказалась в доме. Не мешало бы поймать кого-нибудь из домашней прислуги и попросить таблетку от головы.

Поднялась наверх: кто-то сказал, что видел Билла на втором этаже в районе библиотеки. Открывала двери наугад, на четвертой удача улыбнулась, хотя нет – под дых ударила.

Мой муж со спущенными штанами трудился над дочкой Салли. Он брал ее сзади. Он всегда делал это только так. Ее сдавленные задушенные стоны и его тихое рычание пошлым эхом от стен отражались. Я прикрыла дверь, морщась, словно меня в грязи вываляли.

Я знала, что Билл мне изменяет, но знать и видеть своими глазами не одно и тоже. Меня затошнило. От мужа, отца, окружающий и даже от себя самой. От своей жизни. Я бросилась по коридору и, открыв дверь уборной, меня вывернуло. Рвало долго и мучительно. Жаль, что несмертельно.

– Ты какая-то бледная, – заметил Билл, когда мы оказались дома. Я не ответила, только бросила на него уничтожающий взгляд и принялась подниматься к себе. Ехать в машине и сидеть рядом было пыткой. Я не ревновала, мне просто было противно. И от себя в том числе. Это не первая измена – я терпела, и, вероятно, буду продолжать терпеть. Отец не допустит развода. Билл тоже ни за что не отдаст курицу, несущую золотые яйца, а уйти, сбежать – я никогда не осмелюсь. Я ненавидела себя за эту трусость.

– Что за бойкот? – Билл поднялся за мной, не давая захлопнуть перед ним дверь. Сорвал бабочку и сбросил смокинг, разглядывая меня внимательно. И я решилась.

– Я видела тебя с дочкой миссис Меллоун. Я знала, что ты не уважаешь меня и наш брак, но так откровенно это демонстрировать… Отцу вряд ли понравится…

Я надавила на больную мозоль – на страх перед благодетелем – и отвернулась, снимая серьги. Пусть уйдет, не могу видеть его.

– А что мне делать?! – агрессивно набросился на меня Билл. Он всегда так делал. Никогда не признавал вину. – Если я с тобой не получаю разрядки! – резко подскочил и задрал подол платья, аж швы затрещали.

– Пусти! – Я попыталась убрать руку, стиснувшую лобок и неприятно царапавшую промежность.

– Ты же фригидная! – распалялся Билл. – Вся сухая и холодная! Трахать тебя – все равно что труп!

– Убирайся! – разозлилась я, с силой отталкивая его. – Не смей прикасаться ко мне!

– Что?! – взвился Билл. – Забыла, что ты моя жена? Я напомню.

Он грубо схватил меня и, бросив на спинку дивана, придавил пахом, раздвигая ноги.

– Нет, пожалуйста, не надо! – извивалась я, почувствовав холодные руки на ягодицах.

– Я покажу тебе как характер показывать! – Билл грубо рванул трусики, и в меня уткнулась крупная головка. Я слышала, как он плюнул и растер слюну по тугому колечку мышц.

– Пожалуйста… – испуганно затихла, ощущая, как член пробивается внутрь. Больно, боже как больно! Я постаралась расслабиться, чтобы стало легче, но не смогла. До крови закусила губу, глотая молчаливые слезы. Господи, пусть это побыстрее закончится. Пожалуйста, пожалуйста…

– М-мм, – замычал Билл, вколачиваясь со всей силы, пока не излился. Он шлепнул меня по ягодице и отправился к себе. Я медленно разогнулась, ощущая неприятную резь внутри, и поплелась в ванную.

Вода была обжигающе горячей: пар окутал меня, создавая иллюзию потустороннего мира, где нет боли и страха. Сначала я терла себя мочалкой, сдирая кожу, чтобы смыть с себя следы той мерзости, что со мной сделали. Всегда делали. Затем опустилась на кафель, пряча лицо в коленях. Какая я жалкая. Какая трусиха. Отвращение к себе переполняло.

Я привыкла быть тихой, покорной. Моя личность с детства была под колпаком, а после исчезновения мамы все стало еще хуже. Меня задавили, не позволили раскрыться. Я навсегда останусь куколкой, не стану бабочкой. Этот ад со мной до конца. Иногда мне хотелось умереть. Просто не проснуться однажды утром. Но и на то, чтобы взять в руки свою смерть, если уж не могу взять под контроль жизнь, у меня не хватало смелости. Если бы мама была рядом, если бы…

Как я жалела, что у меня не было брата. Возможно, тогда отец не приблизил бы Билла, троюродного племянника, не сделал его преемником и наследником, не выдал бы меня замуж за чудовище. Отец любил все контролировать, а Билла можно контролировать. Гордон Берроуз по-прежнему глава семьи.

Я тяжело вздохнула, жалобно всхлипнув, и тихо запела. Музыка – единственная отдушина. Я играла и пела, когда ненавистных мне мужчин не было дома.

Прислушайся к своему сердцу

Когда он зовет тебя

Прислушайся к своему сердцу

Ты ничего другого не можешь сделать

Я не знаю куда ты собираешься

И я не знаю почему

Но прислушайся к своему сердцу

Прежде, чем сказать ему прощай

Слова той самой песни, которую пела на свое восемнадцатилетие, закапали с губ, как горючие слезы. Тогда у меня еще могло быть иное будущее: была мама, подруги, любовь… Я закрыла глаза, воскрешая в памяти образ Марка Нортмана. Стальные с туманной поволокой глаза, острые скулы, темные волосы. Крепкое тело, надежное плечо… Он подарил мне первый поцелуй, жаркие объятия, зажег огонек неизведанного. Оно и сейчас неизведанное. Меня никто больше так не целовал, не возбуждал страсть.

О его гибели я узнала из новостей и ни на секунду не поверила, что это произошло случайно. Слишком чудовищное стечение обстоятельств. Не удивлюсь, если отец участвовал в этом. Но при мне семья Нортман никогда не обсуждалась.

Утром я спустилась к завтраку и сразу поняла, что отец вернулся. Из кабинета доносилась отборная брань. Что случилось, интересно? Я осторожно подкралась к кабинету и остановилась возле неплотно прикрытой двери.

– Он вывел мои деньги! – кричал отец. – Обокрал меня, сученыш!

– А если обратиться к властям? – услышала настороженный голос мужа.

– Ты идиот?! – отец вызверился на него. – Как я налоговой объясню происхождение этих денег! Сукин сын! – Я не знала, кто обставил отца, но была благодарна ему. Значит, справедливость все же есть! А за преступлением всегда следует наказание. – Нужно было пристрелить и его вместе с братцем! Ублюдки Нортманы!

Я закрыла рот ладонью, едва сдерживая вопль. Так вот что произошло?! Грея, брата Марка, убили, а он сам… Авиакатастрофы не было, получается?! Боже… Мой отец и муж чудовища. Я это и раньше знала, но хладнокровное убийство… Потом замерла, пораженно закусив губу: Марк жив. И он вернулся…