Опасные связи

ГЛАВА 6

— Видали кольцо у него на пальце? Уверяю вас, что камень — вовсе не рубин.

Говоривший таинственно понизил голос, указывая в сторону Люсьена Тремэйна, который вел в танце младшую дочь виконта Хартли — девицу на выданье, которая в настоящий момент была явно озабочена своим туалетом.

— Я узнал правду у Уайтов. Это — заколдованное сердце. Он вырвал его из живого существа на одной из черных месс.

— Боже милостивый! Да неужели! — пораженно воскликнул Гарт Стаффорд, окидывая презрительным взглядом человечка в неправдоподобно высоком воротничке, скрывающем полное отсутствие подбородка, и коричневом жилете. — Мало ли что мы подозреваем? Но вы говорите об этом вслух — отдаю должное вашей отваге.

— Ч… что вы хотите сказать?

Гарт оттолкнулся от колонны и осторожно огляделся, чтобы убедиться, что никто из гостей не услышит его:

— Я вот что хочу сказать, старина: а вдруг Тремэйн слышал тебя? Ох, какой скорой и жестокой будет его месть! И тогда, возможно, на следующем балу мы увидим у него еще больший «рубин», который он повесит на грудь. Как, вы уже покидаете нас? Пожалуй, это правильно: у вас чересчур бледный вид.

Гарт ухмыльнулся, глядя, как человечек проталкивается к выходу, однако его веселье моментально угасло, когда он вновь посмотрел на своего друга Люсьена.

Нет, не своего друга. Это неправда. Гарт вздохнул, удивляясь сам себе: зачем он так упорно пытается пробить лбом стену равнодушия Люсьена. Люсьен больше не был его другом — он теперь не был ничьим другом.

Гарт не был знаком с этим человеком и даже сомневался, нравится ли он ему.

Когда-то Гарт Стаффорд с Люсьеном еще в школе подсунули мешочек с навозом под тюфяк надзирателя. То-то было смеху! А как они хохотали, гоняясь за визжащей жирной свиньей по грязному хлеву в Испании! Они вместе распевали непристойные куплеты на дне сырого окопа, деля на двоих бутылку вина; они дрались спина к спине на многих полях сражений; и это Гарт утешал Люсьена, который безудержно рыдал над изуродованным тельцем испанского ребенка, убитого шальным снарядом. Куда девался тот Люсьен Тремэйн? Он очень изменился с тех пор, как Гарт вынужден был оставить его, раненного, в маленькой хижине в горах. И внешность и поведение Люсьена внушали Гарту беспокойство.

Люсьен, как всегда, был одет в черное. Сюртук прекрасно облегал его стан, подчеркивая силу и стройность, — особенно когда он непринужденно выполнял самые сложные фигуры в танце. Фигура его, прежде худая и нескладная, приобрела зрелость. Он слегка загорел, его густые черные волосы были прекрасно уложены и подстрижены.

Люсьен не носил никаких украшений, кроме золотого кольца на мизинце левой руки, и крупный рубин в центре его то и дело вспыхивал в пламени канделябров.

Однако изменения произошли не только во внешнем облике Люсьена. Но не это настораживало и пугало Гарта. От Люсьена исходило ледяное равнодушие, воздвигавшее между ними непреодолимый барьер.

Насколько Гарту было известно (а он не прекращал осторожных расспросов с первого же дня, как появился в Лондоне), его друг не участвовал ни в одной дуэли, ни разу не дал повода упрекнуть себя в невоспитанности за тот год, что вращался в лондонском свете. Никто не мог сказать про него ничего плохого. Или, скорее, не смел. Ибо хотя прежнее чувство юмора сохранилось у Люсьена, оно превратилось скорее в сарказм, и мало-помалу он заслужил репутацию человека безжалостного.

Ну и, конечно, стал объектом для слухов.

Захватывающие истории шепотом рассказывали Гарту мужчины, хихикая, поведывали дамы. Там было все: дебоширство, извращения, даже поклонение дьяволу. Таким образом общество пыталось объяснить самому себе то странное, грозное, едва ли не сексуальное возбуждение, которое возникало в нем, стоило появиться Люсьену Тремэйну с лениво прикрытыми темными глазами, с полуулыбкой, пугавшей всех.

И все же, как это ни невероятно, он был принят во всех домах.

В первый же вечер Гарт встретил старого друга на балу у леди Герефорд. Это само по себе казалось удивительным, так как ранее Люсьен никогда не принадлежал к компании лондонских повес. Как когда-то он сам объяснял другу, ему гораздо больше по сердцу «настоящая» жизнь, которую ведут английские джентльмены у себя в поместьях.

После радостного приветствия, бесконечных похлопываний по спине и приглашений распить бутылку Гарт спросил Люсьена о Мелани — обожаемой невесте, рассказы о которой ему приходилось выслушивать каждый вечер у бивуачного костра, — и даже огляделся в поисках этой юной особы.

Вопрос оказался крайне неудачным, так как взгляд Люсьена на мгновение вспыхнул, а потом стал безразличным, непроницаемым, и он ответил:

— Ну неужели ты ожидал, что я ограничу свои потребности одной-единственной бабой? В конце концов, дорогой, все приедается.

Дорогой. Смысл слова слишком не соответствовал интонации, с которой оно было произнесено. В нем не было ни капли теплоты, скорее наоборот. Люсьен, казалось, хотел сказать: «Ты лезешь не в свое дело. И очень обяжешь меня, если перестанешь это делать».

Вскоре Гарт заметил, что Люсьен вообще стал очень часто пользоваться этим словом, и его изрядно веселило, что находится на удивление много глупых созданий (особенно среди женщин), которые принимают его за чистую монету.

Какое-то мрачное обаяние исходило от Люсьена. Внешность его была подчеркнуто безукоризненна, на лице постоянно играла улыбка, в то время как взгляд пронизывал человека насквозь, заставляя чувствовать себя обнаженным.

Гарт тем не менее не поддался этому и был ужасно зол на то, что Люсьен отгородился от него точно так же, как и ото всех остальных. Как он ненавидел, когда Люсьен обращался к нему подобным образом! Уж лучше бы обзывал как-нибудь или даже вызвал на дуэль — все, что угодно, вместо этого безразличного дорогой.

Да, Люсьен был красив, безукоризнен, баснословно богат и дьявольски язвителен. К тому же он был силен, невозмутим и загадочен. Женщины падали к его ногам, причем каждая была уверена, что именно она имеет ключ к его сердцу. Мужчины лишь грозно хмурили брови.

Для Гарта, неделю неотрывно наблюдавшего за другом, стала очевидна причина такого поведения: Люсьену Тремэйну просто все осточертело. Абсолютно все. В том числе и он сам. Особенно он сам.

Оставалось лишь ответить на вопрос: почему? Ни Эдмунд, ни Памела Тремэйн никогда не вращались в лондонском свете, и оттого осторожные расспросы Гарта про родителей Люсьена не привели ни к чему.

Возможно, настало время отправиться в Суссекс.

Когда танец кончился, Люсьен жестом дал Гарту знать, что направляется в игральную комнату. Этот жест вовсе не был приглашающим — простая вежливость. Гарт поколебался, но, ругая себя, последовал за ним. Этот малый не то что не нуждается в нем, вряд ли ему вообще хочется быть в его обществе.

«Ну, ты всегда был упрямым ублюдком», — сам себе заметил Гарт, усаживаясь на свободный стул возле Люсьена и беря в руки карты, с полной уверенностью в том, что ни один из них не встанет из-за этого стола до рассвета.

— Добрый вечер, мистер Стаффорд, сэр. — Высокий седовласый мужчина, распахнувший двери особняка на Портмэн-сквер, окинул Гарта внимательным взглядом выцветших голубых глаз.

— И еще более добрый вечер тебе, Хоукинс, — весело отвечал Гарт, расстегивая пальто и переступая порог просторного холла, выложенного черной и белой плиткой. — Он у себя? — Гарт отдал дворецкому перчатки и шляпу.

— Хозяин в гостиной. Если вы соблаговолите обождать здесь, я доложу о вашем приходе.

— В этом нет нужды, Хоукинс, спасибо, — торопливо отвечал Гарт, уже проскользнув мимо дворецкого. — Я сам доложу о себе. И пожалуйста, успокойся. Даю слово, приятель, что у меня нет оружия. — Хоукинс был просто помешан на охране своего хозяина, что немало веселило Гарта, ибо вряд ли кто-то нуждался в защите менее, чем Люсьен Тремэйн.

Люсьен был один в гостиной. Облокотившись на каминную полку, поставив на решетку ногу в элегантном башмаке, он задумчиво смотрел на письмо со сломанной восковой печатью, которое держал в руке.

Не желая показаться соглядатаем, Гарт слегка кашлянул, давая знать о своем появлении.

— Привет, дружище, — отвечал Люсьен, неторопливо отвернувшись от камина, сложив письмо и сунув его в карман фрака. Его темные глаза были совершенно невыразительны, тогда как легкая улыбка должна была продемонстрировать радость. — Пожалуйста, извини меня. Я не слышал, как Хоукинс объявил о твоем визите. О, судя по твоей самодовольной улыбке, можно подумать, что ты запер доброго малого в клозете?

— Этого совершенно не потребовалось. Прости, если помешал тебе. Что-то важное?

— Глупости, — небрежно ответил Люсьен. — Я уже устал от них. Нам постоянно кажется, что мы должны сделать нечто важное, а это, как ты понимаешь, весьма утомительно. Скажи мне, Гарт, я ошибаюсь или мы действительно обещали где-то быть сегодня вечером? Почему-то я оделся для выхода. Наверное, придется попросить Хоукинса пришпиливать записки мне на рукав. Как ты полагаешь?

— Я бы не советовал. Костюм пострадает.

Гарт подошел к сервировочному столику и налил себе выпить, ужасно заинтригованный тем, о чем думал Люсьен, глядя на письмо.

— Боюсь, что сегодня ничего выдающегося, Люсьен, ведь сезон официально откроется не раньше чем через пару недель. Театр, несколько вечеринок с картами, которые ты так любишь. Думаю, тебе скоро это надоест или ты обчистишь всех партнеров. Тебе дьявольски везет в карты, дружище. Я слышал, Ортон просто рвал на себе волосы после вашей игры прошлой ночью. Конечно, он дрянь человечишка, но все же достаточно безобиден. Неужели надо было так издеваться над ним?

Люсьен взял протянутый ему Гартом бокал и раскинулся на кушетке, закинув ногу на ногу. Гарт понял, что зашел слишком далеко.

И, как бы подтверждая это, Люсьен сказал:

— Ты что же, дорогой, хочешь, чтобы я играл в карты на спички?

Гарт решил продолжать, делая вид, что ничего не заметил: он все еще не оставлял надежды понять Люсьена.

— Альванелли говорит, что он вчера болтался у Уэйтиера, где Ортон кричал, что положит всему этому конец. Подобная угроза вряд ли обеспокоит тебя, дружище, однако если дамы узнают завтра утром, что Ортона нашли висящим на одном из фонарных столбов на Бонд-стрит, они чертовски переполошатся.

Выраженке лица Люсьена оставалось безразличным.

— Я не должен был этого делать, Гарт. Впрочем, я готов все тебе объяснить. Ортон — вполне взрослый человек, и я по глупости решил, что он знает, что делает, когда садится за зеленое сукно.

— Это верно, — кивнул Гарт.

— К тому же, — Люсьен поднялся, — на твоем месте я не стал бы так его жалеть, он нашел достаточно безболезненный способ расплатиться с долгами. Сегодня мне нанесла визит его сестра, она ломала руки и умоляла о милосердии. И зашла так далеко, что даже расстегнула лиф своего платья до самого пупка и предлагала в уплату взять ее самое. Беднягу Хоукинса чуть не хватил удар. Ты когда-нибудь видел прелестную Сусанну Ортон нагишом?

Гарт наблюдал за тем, как Люсьен допил свое вино и аккуратно промокнул уголки рта белоснежным батистовым платком. Ему до смерти не хотелось задавать другу следующий вопрос, однако он сказал именно то, чего, по всей видимости, и добивался от него Люсьен:

— Неужели?! Девица действительно разделась перед тобою и предлагала себя в качестве платы? Боже милостивый, парень, и что же ты с нею сделал?

Люсьен повернулся к нему, старательно поправляя кружевные манжеты своей сорочки и рукава фрака.

— Возможно, мне стоило бы сказать, что я захлопнул дверь перед остолбеневшим Хоукинсом, бросил ее на ковер розовой попкой и изощренно удовлетворил страсть множество раз и… всевозможными способами. Затем вышвырнул ее вон, нисколько не отказавшись от намерения содрать с ее брата все до пенни? Это выглядит достаточно пикантно в твоих глазах, Гарт? — Улыбка исчезла, вместо нее появилась комическая гримаса. — Но, увы, я не могу похвастаться этим — даже ради того, чтобы подразнить тебя, дружище. В конце концов я счел за благо простить Ортона — при условии, что он и его дражайшая Сусанна на весь сезон покинут Лондон. Но я умоляю тебя не рассказывать об этом ни одной живой душе. Ну в конце концов, подумай хотя бы о моей репутации.

Гарт почувствовал облегчение. Ведь все могло бы оказаться хуже, намного хуже. Он молча проклял Ортона за его глупость, а равным образом устроившую эту мелодраму Сусанну, которая вообразила, что влюблена в Люсьена.

— Пожалуйста, прости мои расспросы и сомнения. Ты обошелся с ней по-джентльменски, Люсьен.

Люсьен насмешливо посмотрел на него в монокль, висевший на золотой цепочке.

— Ты и впрямь так считаешь, дорогой? Ты полагаешь, что передо мной не стоял вопрос: лишить ли невинности ребенка или остаться равнодушным к ее непорочной или, скорее, роковой красоте? Но ты знаешь, мне пришлось как следует подумать — ведь и в том и в другом случае я наносил ей глубочашее оскорбление.

Монокль выпал из глаза, заняв свое место на белоснежном жилете.

— Ну что, идем?

— Девица глупа, — заметил Гарт, следуя за другом к передней. — У тебя не было выбора.

— Бабы не настолько глупы, — достиг его ушей равнодушный ответ Люсьена. — Если бы это действительно было так, Сусанна выцарапала бы мне глаза за то, что я посмел отказаться от нее. Лишь после того как я продемонстрировал ей кое-что из того, чего она, по ее убеждению, от меня хотела добиться, она убежала.

Люсьен позволил дворецкому одеть себя.

— Ну а теперь пожелай доброй ночи преданному Хоукинсу и заверь его от всей души, что не будешь спускать с меня глаз, пока в целости и сохранности не вернешь меня под его крыло. Понимаешь, он, бедняга, всякий раз ужасно беспокоится обо мне.

Гарт рассмеялся и покачал головой, принимая свое пальто, перчатки и шляпу от невозмутимого дворецкого.

— Люсьен, ты бессердечен.

— Не бессердечен, дорогой, — поправил Люсьен, уже усаживаясь в карету Стаффорда. — Нет, я уже думал об этом — как раз когда ты вошел, — я абсолютно уверен в том, что дело тут не в бессердечии, а в чем-то ином. В наследственности, возможно? Да, вполне возможно. Гарт, так ты идешь? Не стоит опаздывать в театр сильнее, чем принято.

Над Лондоном уже занимался бледный рассвет, когда карета вернулась к особняку на Портмэн-сквер и Гарт, сидя в ней, размышлял, что явно выпил лишнего. Он сонно наблюдал за тем, как Люсьен ловко соскочил прямо на мостовую, на вид столь же трезвый и бодрый, как и в самом начале вечера.

— Как тебе это удается, дружище? Мы пили наравне и играли всю ночь, а ты сияешь, словно новенький пятипенсовик. Может быть, правда, что ты заключил сделку с дьяволом?

Темные глаза Люсьена блеснули, когда он обернулся и низко склонился к Гарту:

— А ты разве сомневался в этом? В конце-то концов, зачем же лезть на самое дно преисподней, если не можешь извлечь из этого хоть какую-нибудь выгоду? — поддразнил он. — Отвези хозяина домой, приятель, — обернулся он к кучеру, — да только поосторожнее. Бедняга не очень-то хорошо себя чувствует.

— Негодяй, — пробурчал Гарт, откинувшись на мягкие кожаные подушки.

Он был доволен, ибо Люсьен предстал в этот раз прекрасным товарищем — почти таким же, каким он запомнился ему по Испании. Гарту показалось, что он даже смог пробить едва заметную брешь в том каменном заборе, которым окружил себя этот человек. Обернувшись, он кинул прощальный взор на своего друга — и как раз вовремя, чтобы заметить, как четыре темные фигуры выскочили из тени и бегом ринулись к нему.

— Люсьен! Сзади! — взревел Гарт, сразу протрезвев. Он мгновенно соскочил наземь, наполовину вытащив стилет, который всегда брал с собой, отправляясь на ночную прогулку.

Люсьен развернулся, став в оборонительную позицию. Его черное пальто распахнулось, обнажив белый жилет. В сумерках тускло блеснула сталь его кинжала.

Бежавший первым бандит не успел увернуться и по инерции наткнулся на кинжал Люсьена, который по рукоятку вошел ему в грудь.

От толчка Люсьен на мгновение потерял равновесие и приоткрылся. Только бешеный крик Гарта на долю секунды задержал нападавших, но этого было достаточно, чтобы Люсьен оправился и вскочил на третью ступеньку лестницы, лицом к нападавшим. Гарт покосился на раненого: тот бился в агонии на мостовой. Люсьен Тремэйн был отличным бойцом.

Похоже, та же мысль пришла в головы и трем бандитам. Они покосились на Гарта, который успел уже подбежать ближе, потом на Люсьена, стоявшего слегка отставив ногу и ловко играя окровавленным стилетом. При этом он улыбался так мрачно, что у нападавших отпала всякая охота с ним связываться.

— Ну, что ты скажешь, дружище? — произнес Люсьен так спокойно, словно речь шла о том, чья лошадь выиграет приз на бегах. — Возьмешь того, что слева от меня? Посмотри, у него уши какой-то неправильной формы, и это ранит мое эстетическое чувство.

Разбойники оглянулись на стоявшего позади них человека. Гарт улыбнулся и поиграл стилетом у них перед глазами.

— Люсьен, а ты не обратил внимание на нос этого несчастного? Он явно в два раза длиннее, чем необходимо, чтобы обнюхивать тушеную капусту. И я полагаю своим христианским долгом помочь ему избавиться от излишков. Во всяком случае, я все равно благодарен тебе за уши, но можешь оставить их себе.

— Ты всегда привередничаешь, приятель, — заметил Люсьен, слегка качая головой. — Но я полагаю, мы кое о ком забыли.

— Тоже верно. И как насчет третьего? — осведомился Гарт. Он позволил двоим удрать, каким-то образом догадавшись, что Люсьену именно этого и нужно, и теперь следил за третьим.

Улыбка Люсьена угасла, он спустился с лестницы и приблизился к бандиту.

— Я еще не решил. Если он расскажет мне то, что я хочу знать, я, возможно, его не кастрирую. — Он приблизился еще на шаг. — Боже милостивый, Гарт, ты только взгляни на эту рожу. Какое уродство, по крайней мере то, что видно из-под грязи. Он чем-то напоминает крапивника, не правда ли? Итак, ты что-то хочешь спеть мне, милая птаха?

Гарт смутился, но промолчал. По-видимому он был слишком пьян и чего-то не заметил, что-то такое, из чего Люсьен понял, что это не просто попытка ограбления. Разумеется, Ортон мог счесть, что Лондон подходит ему больше, чем сельская местность, и подослал наемных убийц. Но в таком случае он недооценил этого человека. Для того чтобы справиться с Люсьеном Тремэйном, недостаточно четырех неуклюжих мерзавцев, подобранных на Пикадилли.

Оставшийся разбойник трясся от страха. Когда Гарт схватил его за шиворот, его и без того отвратительная физиономия расплылась, и он захныкал:

— Да не знаем мы ничего. Джеки нас нанял, чтоб мы его убрали, вот и все. — Он обращался к Гарту. — Вы уж пустите меня, добрый сударь. Он ведь не шутит, когда говорит, что кой-чего мне отрежет. Пустите меня, сударь, я ничего не знаю.

Люсьен ткнул бандита острием кинжала.

— Ты не поешь, маленький крапивник, — угрожающе заметил он. — Ты ревешь, как сопливый младенец, и я начинаю терять терпение. Наверняка уважаемый Джеки сболтнул тебе, кто заплатил за то, чтобы положить конец моей земной жизни. Шепни же мне это имя, маленький крапивник, и я позволю тебе упорхнуть.

— Я ж сказал вам! Я не знаю! Джеки болтал, что повидался с кем-то, когда наведывался в гости к своей мамаше, вот и все. Ради Бога, сударь, отпустите меня! Ох, Господи! Я ж обмочусь со страху! Пожалуйста, сэр!

Гарт слегка ослабил хватку, вполне уверенный, что бандит не способен убежать, и взглянул на друга. Лицо Люсьена было темнее тучи, рот сжался в прямую линию. Люсьен был способен, не моргнув и глазом, прикончить этого человека — Гарт нисколько не сомневался. Он слегка встряхнул бандита:

— И где живет мамаша Джеки, черт бы ее побрал? Скажи нам, и ты еще успеешь умереть от сифилиса. Да побыстрее, парень, а то я вижу, что мой друг мистер Тремэйн уже утомился и может случайно махнуть ножом.

— В Суссексе! Джекина мамаша живет в Суссексе!

Лицо Люсьена застыло, и он опустил нож.

— Отпусти его, Гарт. А не то Хоукинсу придется специально нанимать уборщиц, чтобы отмывать лестницу от его дерьма, — тихо сказал он, отвернувшись.

Перепуганный насмерть бандит помчался прочь, а Гарт, тут же позабыв о нем, обратился к Люсьену:

— Суссекс, Люсьен? Если бы этот мерзавец сказал про Сент-Джеймс-стрит, я бы еще понял. Но Суссекс? Я понимаю, что проявляю непростительное любопытство, но не пора ли нам поговорить о том, что случилось после твоего возвращения с Полуострова?

— А может быть, и нет, дорогой, — бросил в ответ Люсьен, поднимаясь по ступенькам и не потрудившись даже взглянуть на друга. Хоукинс, сжимая устрашающего вида пистолет, приоткрыл дверь. — Спасибо тебе за помощь, дружище. Я этого не забуду. Правда.

Он поколебался, задержавшись на последней ступеньке.

— Но постой. Что-то мелькнуло у меня в голове. Я плохо помню этот вечер, Гарт. Ты вполне можешь обвинить меня в рассеянности. Я не говорил тебе, что собираюсь завтра бросить городскую суету? Нет? Все понятно. Прости мне невольную грубость. Как это ни грустно, я должен сейчас распроститься с тобою и пожелать тебе доброй ночи. Как жаль, ведь мы только успели встретиться.

Он оглянулся, всмотревшись в темный переулок, куда убежали бандиты.

— Тебе ничто не угрожает, Гарт. Твой кучер спокойно доставит тебя домой.

— Ты собираешься отправиться в Суссекс? — Гарт и сам знал ответ, однако больше ничего не приходило ему на ум. Попытка предложить себя в спутники будет отклонена — если не просто проигнорирована.

— В Суссекс? Да, пожалуй, что туда. Или же к черту в ад, милый Гарт, — тихо отвечал Люсьен, перешагнув порог. — Я уже успел побывать в обоих местах и отчаялся найти между ними разницу.

ГЛАВА 7

Как известно, от любви до ненависти один шаг, Люсьен же полагал, что это всего лишь две стороны одной медали или две гримасы на одном лице.

Самого себя он считал одновременно жертвой любви и ненависти, а его жизнь в последний год представляла собой некое неустойчивое сочетание этих двух чувств, терзавших его и ставивших перед ним загадки, смысл которых не был понятен ему самому. Он научился находить некоторое удовлетворение в той жизни, которую вел в Лондоне: он вообще стал получать удовольствие от жизни, и хотя его мало волновали слухи и сплетни, заслуженная им в свете репутация приятно щекотала ему нервы. Обществу он казался таинственным, загадочным и опасным Люсьеном Тремэйном, хотя сам он прекрасно понимал: грозная фигура, покорившая свет, была всего лишь жалким результатом утраты иллюзий.

У него не было настоящих друзей, кроме Хоукинса, который знал все, да, пожалуй, Гарта, который не знал ничего. Однако Люсьен не считал себя несчастным. Истинная дружба предполагает близость, взаимную привязанность, а Люсьен утратил способность к тому и другому. Он оказался в положении, когда он ни от кого не зависел и совершенно ни о чем и ни о ком не беспокоился. Даже о себе. Особенно о себе.

И все же Люсьен не мог отделаться от страха, что где-то в глубине, под маской холодности, за черными непроницаемыми глазами и циничной улыбкой все еще скрывается обиженный, плачущий ребенок.

И именно этот ребенок, с горечью подумал он, заставил его остановить двуколку на вершине зеленого травянистого холма, откуда как на ладони был виден Тремэйн-Корт, лежавший в долине.

Как он ненавидел это место. Как он любил его.

Усадьба больше напоминала французское шато, нежели английский замок — сравнение, которое после возвращения с войны представлялось Люсьену верхом насмешки.

Облупившиеся стены казались пыльными и серыми в слабом утреннем свете. Хотя фасад мог еще сойти за белый на закате, когда солнце посылало свои последние лучи на литые решетки и каменные колонны.

Люсьен прекрасно помнил историю Тремэйн-Корта.

Прапрадед Эдмунда Тремэйна, Холлис, единственный сын удачливого торговца углем из Лидса, перебрался в Суссекс подальше от всякого напоминания о торговле. В те времена Тремэйн-Корт именовался Поместье Кингсли и переходил из рода в род вот уже на протяжении шестисот лет — с самого своего основания. Века засилья католицизма и последовавшая за ними разруха привели род Кингсли к нищете, что дало Холлису Тремэйну возможность приобрести поместье. Кингсли были вынуждены перебраться в тесный коттедж на самом краю их бывшего имения.

Холлис, не тратя времени даром, начал грандиозное строительство и перепланировку дома. Снаружи была насажена березовая аллея и устроен закрытый передний двор, а позади построена обширная терраса, едва ли меньше самого дома. К обоим ее концам были пристроены обособленные павильоны с гостиными и отдельными выходами в сад.

В поместье, купленное Холлисом, входило и несколько близлежащих ферм. Став помещиком и землевладельцем, Холлис год от года все дальше уходил от торговли углем, и семейство приобретало все большую респектабельность. Однако лишь после брака Эдмунда Тремэйна с Памелой Кингсли, единственной дочерью и последней наследницей титула, в Тремэйн-Корт вернулись и аристократизм и католицизм.

Памела привнесла в дом также и врожденный вкус, впитанный ею с молоком матери, и вскоре Тремэйн-Корт своим изысканным уютом и красотой стал радовать не только мужа и сына, но даже слуг.

Особенно она любила великолепный розовый сад, так что Эдмунд распорядился построить просторную теплицу, чтобы его жена могла разводить цветы. Люсьен даже теперь улыбнулся, вспомнив, как смешно извинялась однажды его мать, бегом поднимаясь к себе, чтобы переодеться к обеду: прекрасные черные волосы растрепаны, милое лицо испачкано землей, передник в грязи, а пальцы исколоты каким-то необыкновенным розовым кустом, только что прибывшим из Южной Америки.

— Когда я занята своими цветами, для меня не существует времени, дорогой Эдмунд, — запыхавшись, пробормотала она, входя в столовую, где уже сидела вся семья; муж поднялся, чтобы поцеловать ее и отодвинуть стул. — Люсьен, мой мальчик, сядь прямо, — мягко упрекнула она. — Тебе уже почти девять, и пора вести себя как джентльмену. Чего ты так смеешься?

— Из-за твоих волос, мама, — отвечал он, чувствуя, что любит ее так, что у него щемит сердце. — Наверное, это какое-то новое украшение?

— Ох, Боже мой, неужели опять!

Памела подняла было руки к волосам, но Эдмунд опередил ее, осторожно вытащив мелкие белые лепестки роз. Он показал их жене, чтобы и она могла оценить шутку.

Люсьен также пытался приобрести вкус к возне с землей, однако безуспешно. Тем не менее он глубоко полюбил природу, и для него было неестественным войти в комнату и не почувствовать аромата цветов.

Слегка приподнявшись на сиденье, Люсьен разглядывал теплицу: сотни огромных стекол заляпаны грязью, другие вообще выбиты и валяются на земле. Его губы сжались, сердце пронзила боль.

Совершенно очевидно, что Мелани не разделяет любви его матери к цветам.

Вид разрушившейся теплицы снял с глаз Люсьена ностальгические розовые очки, и он обратил внимание на то, в каком убожестве вообще пребывает Тремэйн-Корт.

Трава перед воротами в передний двор разрослась так, что они теперь не закрывались, а подъездная гравийная аллея превратилась в грязную дорогу. Там и сям возвышались толстые стебли сорняков, увенчанные полными семян коробочками, словно бравые солдаты, уцелевшие после артиллерийского обстрела.

Высокие дымовые трубы явно не чистили ни разу с тех пор, как он ушел на войну, а одна труба, меньших размеров, просто развалилась.

По обе стороны от парадного подъезда были посажен тисы, заботливо подстригавшиеся каждый год. Теперь они разрослись так, что наполовину заслонили массивную дубовую дверь.

Прежде сверкающие окна были темными, как бы специально, чтобы солнечный свет не смог проникнуть внутрь дома.

Он заметил потеки сырости на потрескавшейся башенке, венчающей северное крыло дома.

Такой особняк, как Тремэйн-Корт, требует неустанной заботы — Эдмунд сам неоднократно повторял это Люсьену. Люсьен хорошо запомнил его уроки — в отличие от самого Эдмунда.

Мрачное, заброшенное здание мало напоминало ему тот сиявший чистотой и уютом дом, в котором прошла его юность и воспоминания о котором служили ему опорой в течение долгих военных лет. Все время, пока Люсьен был на Полуострове, он беспокоился, как содержится Тремэйн-Корт в его отсутствие. Однако реальность оказалась страшнее его самых мрачных опасений. От конька черепичной крыши до потрескавшихся ступеней крыльца дом, казалось, кричал о безразличии, упадке и бесчестье.

Безудержный гнев охватил Люсьена. Руки его с силой вцепились в поводья.

Нельзя было сказать, что Тремэйн-Корт изменился к худшему. Он попросту умер.

— Господь да проклянет его! — вскричал Люсьен, обращаясь к небесам, так что с ближайшего дерева испуганно снялась воробьиная стая. — Господь да проклянет его, ниспошлет ему все муки ада!

Окажись в этот миг перед Люсьеном Эдмунд Тремэйн, Люсьен убил бы его не задумываясь. Он едва не пустил лошадей галопом вниз по дороге, чтобы пронестись по переднему двору и немедленно повстречаться с человеком, ставшим виновником этого упадка.

Люсьен посмотрел на другой край луга, где расположилось маленькое семейное кладбище, которое он посетил год назад в смутной надежде найти объяснение тому кошмару, в который он был ввергнут по возвращении с войны. И постепенно он почувствовал, как гнев покидает его, уступая место легкой грусти. Тремэйн-Корт уже давно не нуждается в его заботах, и какое ему дело — будет ли он самым прекрасным поместьем в округе или будет сровнен с землей.

Шевельнув вожжи, он направил коляску по едва заметной тропке к воротам кладбища.

Потом у него будет достаточно времени, чтобы разобраться с Эдмундом Тремэйном. А теперь он намерен посетить место, где обрела вечный покой та, что дала ему жизнь, что дарила ему бескорыстную любовь и умерла, когда он не мог поддержать ее, предоставив ему самому управляться с последствиями единственного в ее жизни обмана.

Кэтрин д'Арнанкорт подняла глаза от книги и обнаружила, что солнце уже поднялось над крышей Тремэйн-Корта — а значит, пришло ей время вернуться к своему подопечному. Она захлопнула книгу и, не желая уходить, взглянула на могилу Памелы Тремэйн.

— Мне пора идти, Памела, — как ни в чем не бывало произнесла она, поднимаясь с маленькой каменной скамеечки и накидывая на плечи тонкую шаль. Она уже почти целый год приходила на кладбище, сочтя, что беседовать с покойником хотя и довольно странное занятие, но все же не такое глупое, как беседовать с самой собой.

Она провела в Тремэйн-Корте уже больше двух лет, сначала как кормилица Нодди, а потом как компаньонка хозяина дома. Она не назвала бы эти годы ни счастливыми, ни несчастливыми. Это было скорее преддверие ада, во всяком случае удаленное от тех земных невзгод, с которыми она столкнулась после своего бегства из Ветел.

Однако Кэт, благодаря силе своего характера и молодости, смогла за время пребывания здесь вновь обрести жажду жизни, борясь с мыслями о том, что она упустила что-то важное, что жизнь уготовила для Кэтрин д'Арнанкорт нечто более значительное, нежели неприятности в прошлом или тупое прозябание в настоящем.

Скоро она отметит свой двадцать первый день рождения, и ей больше не будет нужды укрываться в Тремэйн-Корте, под угрозой разоблачения и водворения в отцовский дом или же в лечебницу для умалишенных, которой пригрозил ей отец в случае, если она не раскается в своих грехах. Скоро она станет сама себе хозяйкой.

Она не позволяла себе мечтать о возвращении в Ветлы. Прежняя жизнь казалась ей такой далекой, что она уже почти приучилась не думать о ней.

Кроме летних месяцев, когда перед ней ярко вставали воспоминания о том, как она сидела в застекленной мансарде, рисуя акварели, а рядом была ее любимая мама, которая пела ей песни или рассказывала смешные истории, и над ними они вместе смеялись до слез, а потом являлась гувернантка и уводила ее на очередной урок в уютную классную комнату в верхнем этаже.

Кроме осени, когда резкие звуки охотничьих рогов и лай гончих вызывали картины верховых прогулок на ее любимом жеребце Пакеретте: она несется галопом по жнивью, а из-под копыт коня летят комья земли и остатки пшеничной соломы.

Кроме зимы, когда первый снежок напоминал ей, как, закутавшись в плед до самого носа, прижавшись к отцу, она ехала в расписных санках: в лунном свете поблескивают и мягко позванивают поддужные колокольчики — они возвращаются в канун Рождества с праздничного обеда у кузена Роджера.

Кроме весны, которая всегда была ее любимым временем года. Вот и теперь вид распускавшихся цветов и развертывающихся молоденьких листочков оживил горестные воспоминания о последних днях, проведенных в родном доме, — ее, грешницу, не желающую покаяться в грехе, держали подальше от людских глаз.

Да, в такие дни, как этот, когда окрестные луга устилают ковры ярких цветов и ветерок доносит нежный аромат яблоневых и вишневых садов, когда, радуясь яркому весеннему солнцу, по берегам ручьев распускаются первоцветы и фиалки, — воспоминания о Ветлах причиняют ей такую боль, словно она покинула их только вчера.

И если бы каким-то образом ей была дана власть над временами года, Кэт Харвей отменила бы весну.

Она наклонилась, чтобы взять со скамейки книгу — не свою, поскольку своего у нее практически ничего не было, — а книгу из обширной библиотеки Эдмунда. Это была одна из тех книг, которые, как Кэт понимала, он вряд ли попросит читать ему вслух — если бы паче чаяния к нему вернулся дар речи. Уже около года прикованный к кровати, едва способный перебираться в инвалидное кресло, в котором Кэт катала его по запущенному саду, после последнего удара Эдмунд утратил и дар речи.

В течение дня Кэт ухаживала за хозяином дома, кормила его, читала ему, приводила к нему в занавешенную тяжелыми шторами комнату Нодди в те часы, когда Мелани, по всей видимости, развлекалась с очередным любовником. Поздней ночью прикорнув на узкой койке в смежной с его спальней комнате, Кэт часто слышала горестные рыдания Эдмунда, бесконечно страдавшего в течение долгих мучительных часов до рассвета.

Они вели абсолютно замкнутую жизнь, которую скрашивали лишь взаимная привязанность и близость, возникшая за этот год, да безмолвное соглашение всеми возможными способами стараться держать Нодди подальше от Мелани.

Эдмунд и Кэт, кроме того, втайне лелеяли один невероятный план, который в случае успеха положил бы конец господству Мелани в Тремэйн-Корте. Доведись Мелани пронюхать об этом плане до смерти Эдмунда, Кэт в тот же день оказалась бы изгнанной, а ее беспомощный хозяин остался бы во власти своей безжалостной супруги.

Пока Кэт продолжала свою дружбу, ей приходилось внешне сохранять полное равнодушие к тому, что творилось вокруг нее, чтобы не привлекать излишнего внимания к себе Мелани.

Однако каждый новый день приносил все новые угрозы их плану, поскольку поведение Мелани становилось все более скандальным, ее придирки все более изощренными, ее требования все более наглыми, заходившими так далеко, что у Кэт однажды возникло подозрение, что если ее, Мелани, не смогут удовлетворить развлечения со слугами-мужчинами, она решится потребовать определенных услуг от Кэт.

И только присутствие Мойны, которая одним своим появлением была способна утихомирить Мелани, удерживало Кэт от того, чтобы в один прекрасный день не надавать пощечин по прелестному детскому личику своей хозяйки. Пристрастие Мелани ко все более неестественным развлечениям внушало, однако, Кэт опасение не только за себя, но и за Нодди.

Выход был только один — удалить Мелани из Тремэйн-Корта. Кэт знала способ, как это сделать, и ей оставалось лишь молиться о том, чтобы у нее хватило сил претворить его в жизнь.

Стало очевидно, что час Эдмунда близок. При этом Кэт была уверена в том, что хозяина удерживает в этой жизни лишь страстная надежда, что хотя бы в последний миг Люсьен вернется в Тремэйн-Корт, простит и поймет его и поможет ей, Кэт. Только тогда он позволит себе обрести вечный покой.

Вынужденная без конца слушать в течение этого года историю Эдмунда, Кэт больше не верила в то, что Люсьен когда-либо вернется в Суссекс по своей воле — разве что решит сровнять Тремэйн-Корт с землей. Разумеется, этому способствовала и их переписка, о которой она до сих пор не могла вспоминать без смущения и гнева.

Однако прошлого не воротишь. Люсьен Тремэйн потребовал, чтобы она не писала до тех пор, пока Эдмунд не будет при смерти. И вот теперь этот момент настал. Во всяком случае, близок. И если ради того, чтобы он спокойно умер, нужно было слегка согрешить, Кэт была готова с радостью взять этот грех себе на душу.

— Я возлагаю все наши надежды на вашего сына, Памела, — произнесла она, бросив прощальный взгляд на могилу, и застыла в изумлении. На нее смотрели темные непроницаемые глаза Люсьена Кингсли Тремэйна.

— Да благословит вас Господь, сударыня, — с насмешливой улыбкой произнес он. — Что это вы болтаете с мертвецами? Спятили вы, или вас осенила благодать?

Кэт в растерянности потупилась. Потом окинула взглядом элегантное пальто с пелериной, небрежно расстегнутое, так чтобы был виден превосходно пошитый дорожный костюм. На Люсьене были высокие сапоги с белыми отворотами и лихо сдвинутая набекрень касторовая шляпа. Это не мог быть Люсьен Тремэйн — этот элегантный, самоуверенный, лощеный прожигатель жизни. Он был так же неуместен в Суссексе, как была бы неуместна она в своем старом уродливом платье в центре Лондона на майском празднике цветов.

Этот Люсьен Тремэйн, этот напыщенный денди, был столь же бесполезен в той борьбе, которую она вела, как надутый павлин на петушиных боях.

Куда исчез тот страдающий мальчик, несчастная жертва чужих преступлений, раненый юноша, к которому потянулось ее сердце, несмотря на решение оставаться равнодушной? Где то загнанное существо, которое предстало перед ней в «Лисе и Короне»?

Кэт не в силах была оторвать взгляд от Люсьена, который, все так же улыбаясь, слегка поправил дорогой белый шарф. Кроваво блеснувший на его мизинце крупный рубин привлек ее внимание. Она помнила это кольцо, которое вместе с миниатюрой было в том пакете, что она принесла ему в гостиницу.

Очевидно, это кольцо на его руке — знак того, что ничто не забыто и ненависть его жива. Но может быть, она все же чересчур поспешно осудила его? Глаза Кэт сощурились, и она снова задумчиво взглянула на сына Памелы Тремэйн, стараясь разглядеть и понять, что скрывается под этой маской денди.

Теперь он казался крупнее, чем год назад. Он заматерел, раздался в плечах, его фигура излучала мощь и угрозу, что в сочетании с идеально правильными чертами слегка загорелого лица неожиданно придавало ему такую сексуальность, что у Кэт перехватило дыхание.

Она увидела перед собой в первый момент лощеного лондонского денди прежде всего потому, что он сам хотел казаться таким.

Кэт, которая видела его в самые тяжкие минуты, которая была свидетельницей крушения его надежд, смогла понять причину этого перевоплощения, смогла почувствовать ту глубокую сердечную боль и душевную тоску, что скрывались за внешностью насмешливого щеголя.

Однако блестящая внешность успешно скрывала страдающего юношу. Он все так же улыбался одними губами, а глаза оставались холодными, непроницаемыми.

Когда-то она жалела его. Когда-то ее сердце потянулось к нему. Теперь все прошло. И если уж кто-то и нуждался сейчас в сочувствии, то только сама Кэт, потому что она решила, что этот изысканный лондонский джентльмен опасный человек.

Кого она вызвала своим последним письмом? Спасителя или еще одного паука в банку?

Люсьен заговорил снова, и от его низкого, завораживающего голоса холодок пробежал по ее спине.

— Все та же молчаливая мисс Харвей, невзирая на ее благоприобретенную эксцентричность. Ведь это вы, мисс Харвей, не так ли? Служанка, мисс Кэт Харвей? Пожалуй, я могу гордиться, что не забыл ваших грозных глазок.

Понимая, как надо говорить, если она намерена добиться своего, Кэт собралась с духом и выпалила:

— А это вы — мистер Тремэйн, не так ли? Ублюдок мистер Люсьен Тремэйн? Как видите, я в равной степени могу гордиться своей памятью. Вы получили мое письмо?

Она заметила, как приподнялась его левая бровь, затем он обогнул Кэт и встал перед могилой Памелы. Не поворачиваясь, он сказал:

— Ваше письмо да в придачу к нему другое, гораздо более откровенное приглашение, уместившееся на острие кинжала. — Он развернулся к ней так резко, что легкая ткань пальто обвилась вокруг его коленей. — Но вы ничего не подозреваете об этом, не так ли?

ГЛАВА 8

Люсьен не мог предположить, что она станет такой красавицей. Он помнил ее совсем юной, и она тогда уже много обещала, но действительность превзошла все ожидания. Длинные густые волосы ниспадали почти до талии; нежное, с тонкими правильными чертами лицо дышало благородством, а ее стройная, изящная фигура поражала зрелостью форм, которых не могло скрыть даже уродливое одеяние. Он знал, что не следует удивляться, к тому же он почти не запомнил ее; в его памяти остались только ее странные полные какого-то внутреннего света серые глаза. Уже больше года в кошмарах он видел эти равнодушные глаза; они смотрели сквозь него, но вместе с тем грозили и влекли куда-то, в какую-то темную глубину.

Но теперь, взглянув на ее высокий чистый лоб, слегка нахмурившийся от каких-то неведомых ему мыслей, Люсьен вернулся к иным, беспокоившим и смущавшим его, но также неотвязным воспоминаниям: легкий шепот в ночи, прикосновение прохладной руки к его горевшему лбу, ощущение ее мягкого, податливого женского тела в руках, нечаянное прикосновение женских губ.

Возможно ли это? Можно ли отождествить эту строгую юную красоту с той живительной, бескорыстной заботой? Неужели стоящая перед ним красавица и есть автор тех язвительных писем?

— Вы говорили про кинжал. Кто-то пытался убить вас, мистер Тремэйн? Как это восхитительно опасно! Подумать только, кому-то понадобилось вас убить? Надеюсь, подозреваемых не очень много? Не больше сотни?

Люсьен улыбнулся ее язвительности. Мимолетной растерянности, странного ощущения уязвимости, вдруг охвативших его, как не бывало. Неужели ему когда-то могло показаться, что ее глаза пусты? Ведь они сияли — и язвительностью, и весельем, и гневом.

— Я вам, по-видимому, не нравлюсь, мисс Харвей? Не понимаю почему: уверен, что ни разу в жизни не причинил вам вреда. По правде сказать, я вообще всегда считал себя отличным малым.

Кэт вскинула голову, предоставив Люсьену возможность любоваться ее белой нежной шеей.

— Конечно, вы такой и есть, мистер Тремэйн. И вы упомянули о кинжале только для красного словца. Жаль.

— Жаль, вы сказали? — Люсьен приблизился к ней почти вплотную. Его взгляд приковали ее полные, алые губы. Что она сделает, если он поцелует ее? — Жаль, что я опустился до того, что пытался таким образом привлечь ваше внимание, мисс Харвей.

Она стояла не двигаясь, и Люсьен отдал должное ее храбрости. Любая другая на ее месте обратилась бы в бегство. Неужели она не чувствует того напряжения, что возникло между ними?

— Жаль, что нападавший так оплошал, мистер Тремэйн, — ответила она и добавила: — Несмотря на приятность нашей милой беседы, боюсь, что мне надо вернуться в дом. Пора давать Эдмунду лекарство. Кроме того, мне необходимо лично проследить, чтобы повар забил жирного тельца в честь возвращения блудного сына. Я уверена, мы еще встретимся и сможем обсудить то, что я написала вам в последнем письме.

— Эдмунд? Удивительно знакомое имя. А вы, я вижу, в мое отсутствие не бездельничали, дорогая? — ответил Люсьен, отвесив изящный поклон и отступая в сторону, чтобы пропустить ее к распахнутым воротам, не желая быть втянутым в дискуссию по поводу возможной кончины Эдмунда. — Не откажите в любезности поставить в известность экономку, что мой слуга Хоукинс прибудет позже с багажом и с моим конем Калибаном. Надеюсь, для нас будут приготовлены комнаты. Да, и еще, мисс Харвей, я милостиво принимаю вашу благодарность за столь быстрый ответ на ваше последнее письмо, в котором вы умоляли меня явиться в Тремэйн-Корт.

— Я не благодарила вас.

— Да, мисс Харвей, я знаю, — улыбнулся Люсьен, отвесив новый поклон. Он все же смутил ее и получил огромное наслаждение, полюбовавшись ее румянцем.

Когда она удалилась, держась как можно прямее в своем ужасном коричневом кашемировом платье, Люсьен заметил, что Кэт забыла книгу. Он взял ее, собираясь при случае вернуть, но его внимание привлек переплет ручной работы.

В книге излагалась история семейства Тремэйнов с той поры, когда Холлис Тремэйн водворился в Суссексе — более чем странное чтиво для служанки. Ему надо получше присмотреться к этой мисс Харвей — и по многим причинам. Она могла оказаться не только красивой, но в равной степени и амбициозной особой.

Люсьен вернулся к материнской могиле и только теперь заметил лежавший на ней свежий букет из диких роз. Он уже слышал, как служанка дружески беседовала с его покойной матерью. Должен ли он поблагодарить Кэт Харвей за внимание? Люсьен не желал ни перед кем быть в долгу — особенно в моральном.

Он стал на колени, не заботясь о своем костюме, протянул руку и прикоснулся к холодному камню.

Вспомнив свои еженедельные посещения этого места в детстве, Люсьен вспомнил и те молитвы, которые его мать возносила к небу о вечном покое для тех, кто здесь лежал. Но почувствовал он нечто иное: Памела Тремэйн не была погребена под слоем земли. Памела Тремэйн жила в каждой розе, что цвела на лугу, в свежем ветерке, шелестевшем листвой, в пении птиц, паривших в сияющем небе.

Он давным-давно простил ее, отказавшись видеть в ней виновницу своих несчастий. Не было никаких сомнений, что Памела любила своего сына, любила своего мужа Эдмунда. Пусть она и согрешила когда-то, она прожила прекрасную жизнь — на протяжении всех тех лет, что он помнил, — содержательную, полную любви жизнь, и она заслужила, чтобы ее сын боготворил память о ней.

Люсьен встал. Он не почувствовал здесь ни горя, ни боли. Пусть тело его матери в земле — он в сердце своем сохранил ее душу — как сохранил и ненависть к Эдмунду и Мелани Тремэйн.

Смертельная тоска снедала Мелани, заточенную в Тремэйн-Корте вот уже который год. Жесточайшие ограничения, наложенные Эдмундом на ее расходы, не позволяли ей и мечтать о том, чтобы снять особняк в Лондоне. Ох, если бы он умер, никчемнейший из никчемных людей! Но и тогда ей придется соблюдать траур, а значит, оставаться вдали от столицы, от Люсьена один бесплодный год.

Разве что у Эдмунда хватит совести сдохнуть прямо сейчас. Война с Наполеоном вот-вот кончится — об этом известно повсюду, даже в их дикой глуши. Скоро войска вернутся на родину, и начнется череда праздников, балов и раутов. Следующей весной Лондон станет самой блестящей столицей мира. Ах, участвовать бы в этом веселье!

Но нет. Эдмунд ни за что не пойдет на это. И ей суждено вечно быть прикованной к Тремэйн-Корту и к сопливому Нодди, дожидаясь, пока ее эгоист муж соблаговолит отдать Богу душу. Она должна сидеть здесь, почти нищая, тратя последние гроши из тех денег, что успела раньше прибрать к рукам, — денег, которые с таким удовольствием можно было бы потратить на платья и драгоценности, вместо того чтобы отсылать той проклятой великосветской суке, которой хватает ума помалкивать, коль скоро ее поганые деньги поступают к ней десятого числа каждые три месяца.

Высший свет знает, какая она сука, но высший свет предпочитает смотреть на это сквозь пальцы ради ее происхождения, ее богатства и положения. Угроза разоблачения ничего не значит для нее, в то время как для Мелани, имеющей столь великолепную родословную, подобный скандал равносилен самоубийству.

Если бы только она могла погубить эту женщину! Но Лондон и Суссекс так далеки, — все равно что на разных концах вселенной. Она потеряла счет бессонным ночам, когда, лежа в постели, строила планы мести. Как же несправедливо устроен мир, коль и эта сука, и Люсьен свободны и вовсю наслаждаются столичной жизнью, а она, невинная жертва, остается беспомощная, одинокая в Тремэйн-Корте.

А может, Люсьен и та сука встретились? Может, они посещают одни и те же вечера и приемы? Может, они уже договорились, разрушив мечты Мелани?

Ах, эти вопросы так мучают ее. Никто не понимает, какой хаос царит у нее в мыслях, когда она, вся дрожа, вскакивает посреди ночи, и нет никого, чтобы облегчить ее все возрастающую тревогу и страхи, снедающие ее.

Она не создана, чтобы терпеть такие муки, но всю жизнь она подвергалась несправедливостям, ее не понимали и ненавидели, да, ненавидели, все женщины, которых она знала. Оттого что она наделена такой чудесной, такой неотразимой красотой. Оттого, что она создана для любви. Оттого что мужчины не в силах устоять перед ней.

Люсьен тоже когда-то говорил, что она неотразима, хотя и стал потом таким сумасшедшим упрямцем. Но ведь Мойна обещала ей, что он совсем скоро вернется в Тремэйн-Корт. Неужели и в самом деле прошло больше года? Кажется, время остановилось в Тремэйн-Корте, целые месяцы промелькнули незаметно, а она жила лишь от одного Мойниного зелья до следующего, а обычные дни тянулись для нее целую вечность.

Такие дни, как сегодня.

Мелани металась по главной гостиной, заламывая руки, в который раз пытаясь строить планы, как ей избавиться от инвалида Эдмунда прежде, чем вернется Люсьен. Какими отвратительно упрямыми могут быть эти умирающие! Они управляют из своих постелей, они требуют повиновения и внимания к себе, они словно тень, накрывшая дом.

Умирающий Эдмунд правил домом через своего поверенного, эдакого бескровного стручка, единственного мужчины в округе, сумевшего остаться равнодушным к прелестям Мелани. Не прошло и недели после первого удара, случившегося с Эдмундом, как ее ознакомили с новым распорядком жизни Тремэйн-Корта.

Его новые апартаменты в первом этаже южного крыла отныне отделены от ее. Это условие вызвало ее улыбку: она еще помнила время, когда он рыдал, умоляя дать ему возможность наслаждаться ее обществом, прикосновением ее рук, видом ее прекрасного обнаженного тела, распростертого на кровати его умершей жены. Тогда он был готов убить ради нее. Ах, если бы он сейчас был готов умереть ради нее.

Ее улыбка угасла, когда она вспомнила о некоторых других установленных Эдмундом правилах.

Ей запрещалось принимать гостей в Тремэйн-Корте, устраивать вечеринки и приемы, запрещалось принимать приглашения — только один раз в месяц, — как будто здесь, в Суссексе ее мог кто-то позвать в гости. В межсезонье Бат по сравнению с Суссексом выглядел просто Меккой.

Кроме того, владельцы лавок и все прочие торговцы, снабжающие ее в Тремэйн-Корте, посылают свои счета его поверенным. А ей назначается ничтожная пенсия — и та благополучно уходит в Лондон, той суке. Однако и этой пенсии она немедленно лишится, если посмеет отлучиться из поместья более чем на шесть часов.

Далее, визиты в детскую ограничиваются до трех раз в неделю, причем всякий раз при этом должны присутствовать либо Мойна, либо эта пронырливая потаскуха Кэт Харвей.

Мелани принялась теребить свои белокурые кудряшки, думая о последнем приказе Эдмунда. Да на кой черт ей сдался сопливый младенец? Вот уж воистину это все, что она поимела от своего полуживого жадного мужа-импотента.

И все же, несмотря на неуемную любовь к своему наследнику, Эдмунд предоставил самому Тремэйн-Корту преспокойно приходить в упадок и разлагаться на глазах: поместье стало как бы отражением его полуживого хозяина. Это сравнение рассмешило Мелани. К ней вернулось хорошее настроение, и она вернулась к насущной проблеме.

Эдмунд. Эдмунд умирает. Эдмунд мертв. Эдмунд в могиле, тяжелая земля сыплется ему на грудь, и черви выедают ему глаза. Он навсегда освобождает ее от себя, еще не успев изменить завещания, составленного после рождения Нодди. Он все еще считает, что его жена годится на роль управляющей наследством его сына, пока у нее хватает сил хорошо себя вести, пока она еще может оставаться вдали от Лондона.

Ее улыбка стала шире, когда она представила себе этот вожделенный переезд в Лондон после смерти Эдмунда. Ребенок ей не помеха. Мойна тоже не сможет удержать ее, ибо как только Люсьен окажется в ее постели, придет конец власти Мойниного зелья.

Год. Даже больше, чем год. Вполне достаточно времени для того, чтобы он заскучал по ней, чтобы он захотел выслушать ее, понять и простить, У нее были тысячи часов на то, чтобы сочинить приемлемую историю, в которой не было необходимости упоминать великосветскую суку, ее внезапную потребность в деньгах три года назад, когда найденный ею выход из положения поставил под угрозу любовь к ней Люсьена.

Всю вину примет на себя Эдмунд. Мертвый Эдмунд примет на себя любую напраслину, чтобы унести ее с собой в могилу, где она и пребудет с ним вовеки. Мертвый Эдмунд. Мертвый Эдмунд.

Мелани почувствовала, как у нее стеснило горло оттого, что она почувствовала приближение знакомого, но всегда такого сексуального возбуждения. С ближнего столика она схватила фарфоровую статуэтку, и пока ее пальцы бездумно скользили по ее блестящим изгибам, она прислушивалась к жгучему теплу, разливающемуся между ног. Мертвый Эдмунд. Мертвый Эдмунд.

— Ах, вот ты где, живое воплощение юности и невинности! Это какое-то колдовство, дорогая, ты совсем не постарела.

Фарфоровая статуэтка полетела на пол и разбилась на тысячу кусков, а Мелани зажала рот руками. Бог не оставил ее своей любовью! Она резво повернулась к раздвижным дверям на террасу, откуда раздавался этот неповторимый, любимый, не-за-бы-ва-е-мый голос!

— Люсьен!

Хвала небесам, она надела сегодня новое платье, ведь она Люсьену всегда нравилась в синем. Этот цвет прекрасно оттенял цвет ее глаз, говорил он, и всякий мужчина, способный почувствовать, готов продать свою душу ради возможности любоваться ими. Заметил ли он, с каким искусством портной отделал лиф — под ее руководством, разумеется, — пристроив рюшечку из тончайших кружев как раз посередине, так что она как бы ласкала ее нежные, полные груди?

И ее волосы! Она знала, что они блестят и заботливо уложены, ведь она просидела нынче не меньше часа перед зеркалом, пока служанка укладывала каждую прядь волос. Она почувствовала знакомый аромат мужских духов, тот же, что и в день их первой встречи, и с тех пор она всегда старалась окружить себя этим возбуждающим запахом, с нетерпением ожидая их воссоединения.

Мелани почувствовала, что у нее дрожат руки, что от счастья она не в силах двинуться с места. Слезинка сбежала вниз по ее щеке, и она простерла к нему руки. Каким он был красивым, каким элегантным, каким возмужалым. Ее взгляд пробежался по его прекрасно пошитым панталонам, задержался на выпуклости.

Она почувствовала, что возбуждение ее грозит перерасти в безумие.

Всегда ли он был так красив? Так темноволос? Так загорел? Столь безупречно сложен? Он стал старше теперь, ему двадцать шесть лет, он в полном расцвете мужской силы. Вместе они будут так восхитительно смотреться, что публика в Лондоне будет оглядываться на них и щуриться от их ослепительной красоты.

Она любила его так сильно, что у нее защемило сердце.

— Ох, Люсьен, мой дорогой, я уже почти потеряла надежду! — воскликнула она, рыдая, сбросив наконец с себя оцепенение и кинувшись к нему, не в силах ждать, пока он сделает первый шаг.

Мгновением позже она прильнула к его груди, поднялась на цыпочки и осыпала быстрыми поцелуями его щеки, шею, вцепившись в его плечи.

— Я знала, что ты вернешься к своей Мелани, я всегда это знала, — пыталась говорить она между поцелуями. — Мойна обещала, хотя и ругала меня за то, что я пришла к тебе слишком рано. Ты ведь простил меня за это, правда, дорогой? Я должна была подождать, но ты так был мне нужен! Я просто больна этим. Я должна была дать тебе время набраться сил, и тогда ты смог бы выслушать мои объяснения. Ты бы тогда все понял, и я не показалась бы тебе такой противной, когда ревела, будто какая-то биллинегейтская рыбачка.. Мне так было стыдно за себя! Но ведь это все уже кончилось, правда? Прошло и забыто. Я была терпеливой, я была хорошей, и вот ты вернулся, мой дорогой, мне в награду. Ты вернулся, и мы будем всегда вместе, как и хотели!

Кое-как до Мелани все же дошло, что Люсьен не сделал ни одного движения, не попытался обнять ее, ответить на ее поцелуи. В ее душу вполз страх и внезапная досада. Может ли случиться так, что он намерен продолжать упрямиться — после всего, что она ради него вытерпела?! Как неблагодарно с его стороны и как неприлично! Отступив от него на шаг, она заглянула в его полуприкрытые глаза, кокетливо склонив головку:

— Люсьен? Ты ведь простил свою Мелани, правда?

Он поднял руку к шарфу, и странный рубин на пальце ярко сверкнул, как живой, приковав к себе ее взгляд.

— Простить тебя, дорогая? Пожалуйста, если тебе не трудно, освежи мне память. За что ты хочешь получить прощенье?

Его тон. Разве он был раньше таким холодным, таким равнодушным? Мелани почувствовала, что у нее начинает дрожать нижняя губа, а досада перерастает в панику. Она протянула руку, чтобы прикоснуться к нему, все ее существо трепетало от его присутствия, его запаха, от близости долгожданного наслаждения. Она снова заговорила:

— Но ты должен простить меня! Я сказала некоторые ужасные вещи, я сделала кое-что нехорошо, дорогой, в ту последнюю ночь, о чем я так сожалею, что ты даже представить себе не можешь. — Трепетавшие губки надулись. — Но ты тоже напугал меня, дорогой, а ведь я только и хотела, что любить тебя.

— Неужели? Как восхитительно грубо с моей стороны, если уж на то пошло. — Люсьен высвободился из ее объятий и аккуратно поправил лацканы фрака, словно их состояние гораздо больше волновало его, чем удовольствие оказаться в объятиях Мелани. Она на краткий и весьма неприятный момент вспомнила его возвращение домой и свои жалобы на то, что он испортит ей платье, и решила позволить ему эту мелкую глупую месть. В конце концов, Люсьен вернулся к ней. Она может быть великодушной.

Он обогнул ее, поднял с пола осколки пастушки и положил их на столик, а потом остановился перед одной из обитых атласом кушеток, расположенных полукругом возле столика.

— Я, видишь ли, был тогда очень болен, и мои воспоминания о том времени довольно туманны. Но постой! Ах да, легкое мимолетное неприятное воспоминание осталось, — промолвил он, приглашая ее усесться, чтобы иметь возможность сделать то же. — Но это такая древняя история, Мелани, и почти забытая, тем более что я нашел возможным прервать свои развлечения в Лондоне и вернулся сюда, имея в виду совершенно иное. — Он помолчал, поощряя ее надежды, чтобы уничтожить их вопросом: — Скажите, миссис Тремэйн, дома ли ваш супруг?

Мелани отодвинулась на самый край кушетки, упиваясь видом своего возлюбленного. Он решил наказать ее, это ясно. Но она видит в его глазах, в его взгляде — он все еще ее любит. Никто на свете не может, однажды прикоснувшись к ней, освободиться от страсти. Никто. Ни Эдмунд. Ни Люсьен. Он что, не понимает этого? Как он может сидеть тут, вальяжно развалившись, и даже не попытаться ее обнять?! Ее собственное сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди, она едва понимала, о чем он говорит.

— Эдмунд? — вяло переспросила она. — Ты приехал, чтобы увидеть Эдмунда? Но почему, дорогой? Он же ничто для тебя. Он ничто для нас обоих — ну разве что временное затруднение. Ну пожалуйста, Люсьен, если тебе хочется поговорить, говори про нас с тобой. Тебе так много еще нужно узнать. Я даже не представляю, как передать тебе, какой несчастной я была без тебя.

Люсьен извлек из жилетного кармана изукрашенную финифтью табакерку и ловко откинул пальцем крышку. Мелани захотелось захлопать в ладоши при виде его элегантной небрежности. Поднеся поочередно к каждой ноздре по понюшке специальной смеси, он сказал:

— Честно говоря, дорогая, я был бы скорее рад, если бы ты этого не делала. Я обнаружил, что не в состоянии выслушивать жалобы людей на свои горести и несчастья. Пусть я буду грубым, но я честно признаюсь, что моментально утомляюсь от таких бесед. Скажи мне, пожалуйста, вы случайно не держите прохладительных напитков для гостей в Тремэйн-Корте, или этот смешной обычай отошел в прошлое?

Мелани так и подскочила с кушетки, позвонила в колокольчик и грозно приказала слуге сию же минуту принести прохладительные. Мистер Тремэйн находился в пути с самого рассвета и может даже пострадать от голода!

Разделавшись с этим, она снова обернулась к Люсьену, несколько опасаясь, что она лишь грезит о его возвращении. Но нет, это не могло быть сном. В ее снах Люсьен никогда не бывал с ней столь неумолимо холоден.

Этот новый Люсьен пугал ее и в то же время еще сильнее распалял. Полюби он ее — он был бы чудесен, оставаясь равнодушным — стал неотразим. И теперь она хотела его гораздо сильнее. Она хотела его так, как некогда он хотел ее, так, как он будет хотеть ее снова. Ей нужно только набраться терпения. Он ведь вернулся.

Ей надо еще немножко подождать, и он будет ее. Все, все будет ее.

— Люсьен, ты должен меня извинить, я отлучусь на минуту. Обещай, что не встанешь с места! Я должна сама проследить, чтобы Бизли приготовил для тебя твои прежние комнаты. Они как раз напротив моих. Ну разве это не чудесно? Пожалуйста, останься здесь и дождись меня, ладно? Ты не можешь быть со мной столь жесток, подразнить своим появлением и снова бросить.

Она сделала нерешительный шажок в его сторону. Ее голосок дрожал, но она и не пыталась говорить спокойно:

— Я заболею и умру, если ты опять бросишь меня, дорогой. Правда, я так и сделаю. Она дрожала, ожидая его ответа, а он ловко поднялся с кушетки, чтобы проводить ее к двери. На пороге он остановился и с улыбкой сказал:

— Бедная малютка Мелани. Такая трогательно беспомощная, такая ранимая — и бесконечно преданная. Я отлично помню ее, только мне кажется, что я смутно вспоминаю и другую Мелани — хладнокровную, алчную бабу, которая могла бы заставить устыдиться любую проститутку. И эти смутные воспоминания продолжают смущать и настораживать меня. Но я должен отнести их на счет моей болезни и забыть про это. А чтобы не оставить без ответа твой вопрос, так как с меня уже довольно твоих уговоров — то да, дорогая, я на некоторое время остаюсь в Тремэйн-Корте. Пришло время поискать ответы на весьма важные личные вопросы и я пришел к заключению, что ответы скрываются где-то в этом доме.

— Да! И я могу дать тебе все ответы, Люсьен. — Она порывисто обернулась к нему, не сводя с него глаз, схватила его руку, поцеловала в ладонь, а потом прижала эту ладонь к своей практически голой груди. — И отныне помни только одно. Мое сердце разрывается от любви к тебе. Почувствуй это, вот здесь оно бьется для тебя, оно живет для тебя. Мы оказались жертвами, ты, и я, и дорогая Памела — все мы жертвы больного, больного человека. И ты услышишь всю правду, раз ты вернулся туда, где ты жил, раз ты вернулся в Тремэйн-Корт, домой, к твоей дорогой Мелани.

Люсьен высвободил руку, хотя Мелани была уверена, что сделал он это неохотно. Ее соски, твердые, как галька, приподнялись под легкой тканью платья, умоляя о ласке.

Она подавила злорадный смех, заметив что он следит за тем, как трепещет ее грудь.

— Вся правда принадлежит тебе, дорогая? Значит, мое путешествие не окажется бесполезным. — Слова едва достигали ее сознания сквозь чувственный туман. Его взгляд вернулся на ее лицо, а потом его глаза прикрылись, так что она не смогла увидеть их выражения. Она была заворожена бессмысленными, пустыми словами. — Какая чудесная награда. Но уверен, что мне необходимо начать доискиваться правды о тебе у Эдмунда, коль скоро, как я могу заключить, он и есть тот кровавый людоед, о коем ты упоминала. Пожалуйста, позаботься проследить за тем, чтобы прохладительные напитки доставили для меня туда, где сейчас находится этот больной человек.

— Эдмунд устроил себе резиденцию в южном крыле, дорогой, — торопливо затараторила Мелани, хватая его под руку и семеня рядом с ним по коридору, стараясь лишний раз прижаться к нему своим сгоравшим от похоти телом и распаляясь от этого все сильнее. Она так хотела отдаться ему, что едва стояла на ногах. — Эта ужасно тупая, занудная Кэт Харвей стережет его день и ночь, — продолжала она, но возбужденное дыхание не давало ей говорить. Она изо всех сил старалась говорить подольше, чтобы не отпускать его от себя. — У Эдмунда совсем помутился рассудок, он решил, что мое присутствие усиливает его болезнь. Но это даже и лучше, потому что мне противен вид его больного тела. По правде говоря, дорогой, у меня вовсе не было мужа с той ночи, когда Эдмунд силой взял меня, пользуясь тем, что ты далеко и не можешь мне помочь. И последний год я прожила целомудренно, как младенец, вознося молитвы в своей одинокой кроватке, чтобы милосердный Господь поскорее вернул мне тебя.

Она остановилась, повернулась к нему лицом и снова прижалась щекой к его широкой груди.

— Ах, дорогой, обними меня, люби меня, ущипни меня, чтобы я поверила, что ты живой, настоящий и что я настоящая. Я так счастлива, так невозможно счастлива!

— Хорошо, дорогая, если так надо. — Мелани почувствовала руку Люсьена, методически гладившую ее благоухающие локоны, и наконец-то его тело прильнуло к ней, отвечая на ее лихорадочные объятия. Из груди ее вырвался невольный всхлип. Наконец-то ее страхи рассеялись, и ее охватил блаженный экстаз.

Но и теперь он не поцеловал ее, а мягко высвободился из ее рук и направился в южное крыло дома. Его высокое, сильное тело казалось ей воплощенным совершенством, и оптимизм Мелани не поколебался.

Она следила, как он постучал к Эдмунду и мгновением позже вошел в комнату, плотно притворив за собою дверь.

— Мойна! — радостно завопила она, подхватив юбки и опрометью бросившись вверх по лестнице на второй этаж. — Мойна! Милая моя! Все так, как ты сказала! Мой дорогой Люсьен вернулся ко мне!!!

ГЛАВА 9

Южное крыло было самой поздней пристройкой в Тремэйн-Корте. Сооруженное не более семидесяти лет назад, оно отличалось от основной части дома большими окнами, но в комнате, куда вошел Люсьен, царил полумрак: на окнах висели толстые бархатные портьеры, и он вынужден был подождать несколько минут, пока глаза привыкнут к темноте.

Он пересек две скудно обставленные комнаты с высокими потолками и застланным ворсистыми абиссинскими коврами полом, когда услышал звук голосов: он шел из гостиной, по всей видимости использовавшейся теперь с иной целью.

Неслышно приблизившись и не задумываясь над тем, что его поступок вряд ли можно назвать приличным, Люсьен замер у приоткрытой двери и прислушался.

— Эдмунд, пожалуйста, успокойтесь, — говорила Кэтрин таким тоном, словно обращалась к непослушному, но тем не менее горячо любимому ребенку. — Люсьен и часу не пробыл дома. Я знаю, вы счастливы, что он вернулся. Как и мы все. И он скоро придет к вам, я в этом уверена. Я не стала бы вам вообще об этом говорить, если бы знала, что вы так разволнуетесь. Ну а теперь, пожалуйста, позвольте мне обтереть вам лицо и руки влажной губкой, а потом я причешу вас. Вы ведь не хотите, чтобы Люсьен увидал вас таким растрепанным. Он скоро придет, вы поговорите, и все снова станет чудесно. Я обещаю.

В ответ на ее слова раздался горестный стон, перешедший в рыдание.

Не решаясь двинуться с места и выйти из скрывавшей его темноты, Люсьен закрыл глаза и опустил голову на грудь. Он должен был помнить — те, кто подслушивают, часто слышат намного больше, чем хотели бы услышать. Он почувствовал себя физически больным и абсолютно беззащитным. Кэт предупреждала в письмах, что Эдмунда хватил неожиданно сильный удар, что он чахнет на глазах, но Люсьен предпочел убедиться в этом сам. Черт побери! Болезнь Эдмунда должна быть для него поводом к радости, а не состраданию. И вовсе не сострадание привело его в Тремэйн-Корт.

Он явился сюда из-за покушения на его жизнь.

Только из-за этого, что бы он там ни говорил Гарту, чтобы этот добродетельный упрямец не вздумал увязаться за ним.

Ах, если бы он мог заставить свое сердце поверить тому, что твердил его рассудок.

Люсьен набрал побольше воздуха в грудь, сжал руки так, что в пальцы впилось кольцо с рубином — его талисман и его проклятье, — постучал и вошел в комнату.

— Ну, ну, — беззаботно произнес он, принимая изящную позу и извлекая из кармана надушенный носовой платок, в то время как его взгляд шарил по комнате, старательно избегая огромной, закрытой тяжелым пологом кровати, казавшейся совершенно чужеродной здесь, где на множестве столов были расположены любимые вещи Памелы Тремэйн.

Люсьен с трудом перевел дух, подавив в себе желание закричать от боли и отчаяния. Тысячу раз он представлял себе эту встречу, в тысяче разных вариантах: как он, полный сил, будет разить Эдмунда словами, как он уничтожит его вместе с его жалобами и оправданиями. Но ни разу ему не пришло в голову нечто хотя бы отдаленно похожее на то, что произошло в действительности. Беспомощный, он молча разглядывал эту комнату, и каждый увиденный им предмет наносил ему новый удар.

Портреты его темноволосой, прекрасной, улыбающейся матери — почти на всех она вместе с маленьким сыном — занимали целую стену. Он помнил, как писались многие из них, а его мать тогда говорила с ним точно таким тоном, как только что Кэт Харвей говорила с Эдмундом, обещая ему награду, если он еще минутку потерпит.

Собранная Памелой чудесная коллекция фарфоровых роз была расставлена на низких столиках, почти возмещая отсутствие в комнате живых цветов. Вот этот изящный букет чайных роз в плетеной корзинке он подарил ей на свое шестнадцатилетие, сэкономив деньги, которые ему присылали в школу. Кроваво-алые розы преподнес ей Эдмунд, в честь ее выздоровления после тяжелого воспаления легких, так напугавшего тогда их с Эдмундом. Нежно-розовые нераскрытые бутоны были попыткой Люсьена смягчить удар, когда он объявил матери о том, что отправляется на войну.

Каминные часы — их преподнес матери Люсьен на последнее Рождество, которое они встречали всей семьей. Каминная полка работы Иниго Джонса, на которой стояли молитвенники Памелы и ее знаменитые четки из розового хрусталя, оправленного в серебро, которые, как она уверяла, благословил сам Папа.

Здесь было еще много другого, однако Люсьен больше не в состоянии был смотреть на эти вещи, выставленные лицемерным Эдмундом. Внезапный приступ холодной ярости вытеснил из его рассудка все воспоминания и способность соображать. Он загорелся желанием сейчас же отомстить бывшему мужу своей матери.

Он сделал еще три шага в глубь комнаты и заговорил, обращаясь к бархатному пологу:

— Твоя возлюбленная супруга сказала мне, что ты расположился в южном крыле, Эдмунд, но я и подумать не мог, что тебе придет в голову устроить здесь гробницу. Какая сентиментальность.

Сквозь занавеси до него донесся стон, и появилась Кэт Харвей, не сводившая с него глаз: ее прекрасное лицо побледнело от гнева, серые глаза сверкали. Какая колючая баба! Мелани назвала ее, тупой, вспомнил он, ненавидя за преданность Эдмунду. Но Мелани просто не удосужилась заметить ее истинную натуру, занятая исключительно своей бело-розовой красотой. В противном случае Кэт Харвей уже давно на полсотни миль не дозволено было бы приближаться к Тремэйн-Корту.

— Вы несчастный дурень, Люсьен Тремэйн, — тихо, значительно проговорила Кэт.

Ее откровенное высказывание привело его в восторг: стало быть, он уже успел ранить. Теперь-то Эдмунд вряд ли так же уверен, что все еще хочет видеть Памелиного сына.

— Так, значит, теперь я дурень? Ах, как эта грубость могла бы ранить меня, мисс Харвей, — язвительно отвечал он, — если бы только меня интересовало ваше мнение. Коль скоро это не так, то прочь с дороги. Я явился сюда, чтобы повидаться… — он выдержал паузу для будущего эффекта, — с вашим хозяином.

И он подался влево. Она за ним. Он — вправо, то же сделала и она. Он приостановился, иронически приподняв бровь. Эдмунду повезло, он обзавелся настоящим драконом, охраняющим его. Неужели она на самом деле полагает, что этот человек достоин защиты? Какая жалость. Кэт Харвей сильно упала в его глазах.

— Вы начинаете раздражать меня, дорогая, и вызываете на грубость.

Ее подбородок воинственно задрался, и она отчеканила сквозь зубы:

— Раздражение — слишком мягкое слово, чтобы определить мое отношение к вам, мистер Тремэйн. Тем не менее меня бы совершенно не волновало, сколько вам угодно будет торчать в этой комнате, выставляя себя полным ослом, если бы не необходимость заботиться о моем пациенте. Как я уже писала вам, Эдмунд тяжело болен, а весть о вашем визите чересчур взволновала его. Если вы не можете вести себя хотя бы воспитанно — я предлагаю вам немедленно убраться отсюда.

Люсьен заметил, как у нее невольно руки сжались в кулаки. Казалось, она вот-вот ударит его, защищая своего хозяина.

— Пожалуй, мне стоит познакомить вас с моим слугой, Хоукинсом, — заметил он, искренне пораженный. — Вы с ним два сапога пара. Пожалуйста, простите мою бестактность. Возможно, я несколько растерялся после этого трогательного свидания.

С большой неохотой он постарался изобразить на лице нечто вроде раскаяния. Кэт еще с минуту прожигала его взглядом, но все же отступила, напомнив:

— Не задерживайтесь надолго. Эдмунд моментально устает.

— Ваша учтивость, мисс Харвей, просто валит меня с ног. — Он элегантно шаркнул ножкой и взмахнул платком. Краем глаза он проследил, чтобы она вышла из комнаты, не сомневаясь, что не уйдет далеко от двери, которую она явно намеренно оставила приоткрытой. Люсьен пообещал про себя отплатить ей за такую наглость.

Ухмылка Люсьена исчезла, когда эти мысли вернулись к тому, что предстояло сделать: давно назревшую, без конца откладываемую, желанную и в то же время чем-то страшную для него стычку с Эдмундом.

Он все еще стоял в нерешительности, стараясь вызвать в себе тот подъем, который, как ему казалось, должен прийти в этот момент. Человек, лежащий за этими занавесками, унизил Люсьена, предал его, подавил и его рассудок, и его волю.

И вот теперь, если верить письмам Кэт Харвей, этот Эдмунд был сам унижен, — унижен так безжалостно, что почти умирает.

Эдмунд Тремэйн лишил Люсьена матери, невесты, имени, веры в жизнь. Но кроме того, он лишил Люсьена отца, единственного отца, которого он знал в своей жизни и которого любил.

Этот человек учил Люсьена ездить верхом, стрелять, любить эту землю, которую они изъездили вдоль и поперек, землю, которая, как он верил, когда-то достанется ему. На глазах этого человека Люсьен мужал, он слушал его наставления о чести, о политике, о делах, о любимых писателях и поэтах и — что самое главное и самое бесчестное, судя по событиям трехлетней давности, — о добре и зле. На примере этого человека Люсьен намеревался строить и свою жизнь, ибо был уверен, что нет на земле счастья большего, чем то, которым наделил Господь Эдмунда с Памелой.

Люсьена никогда не привлекали развлечения в Лондоне, ночи за карточным столом, в бальных залах, бильярдных или в постелях доступных дам. Он хотел того, что в изобилии досталось его отцу, то, чем его мать дарила своего мужа. Люсьену не было нужно ничего, кроме любви. Любви, мира и своей собственной семьи.

Все, что он нашел, была Мелани, война и хладнокровное предательство. Эдмунд Тремэйн отнял у него все.

Он резко развернулся, решив вдруг бежать из этой комнаты, из этого дома, от этих иссушающих душу воспоминаний. Он лгал Гарту и, наверное, самому себе. Он действительно явился сюда в ответ на письмо Кэт Харвей, воспользовавшись приглашением увидеть своего «отца», чтобы поговорить с ним до того, как будет поздно, — и он был глупцом, что приехал. На что он надеялся? Что Эдмунд Тремэйн может для него сделать?

Или он действительно пал так низко, чтобы наслаждаться чужой болью? Значит, он стал ничуть не лучше того человека, которого так ненавидел.

Звук рыданий остановил его на полпути к двери, хотя он уже пришел к выводу, что чем быстрее он уберется из Тремэйн-Корта, тем будет лучше для всех. Он глубоко вздохнул.

Отчего в нем проснулась вдруг жалость к Эдмунду? К чудовищу, проклявшему его как ублюдка, сделавшему его круглым сиротой? Ведь Эдмунд воспользовался раскаянием Памелы для того, чтобы избавиться от наскучившей супруги и заполучить в постель юную, прекрасную Мелани? И если так — а Люсьен был убежден в этом после бесконечных дней и ночей мрачных размышлений, — то почему же ему хочется лишь одного: чтобы этот человек вновь полюбил его?

Люсьен не верил Мелани, он не мог забыть той чудовищной ночи в Тремэйн-Корте, ее ужасных, извращенных планов и отвратительных воплей, однако, встретившись с ней сегодня, он не мог отбросить ее замечание о том, что они оба оказались невинными жертвами. Она осиротела незадолго до того, как они познакомились, у нее не осталось никого, кроме выжившей из ума тетки в Бате, она была такой трогательно юной, когда ему пришло время отправляться на Полуостров. Ах, какой же она была невинной, милой, робкой и беззащитной.

Его губы сжались, а ногти впились в ладони. Мелани была такой невинной и беззащитной, что это было свыше его сил — оставить ее одну-одинешеньку в Бате, с ее полоумной теткой. И он устроил так, чтобы ее пригласили в Тремэйн-Корт, чтобы они с Памелой мечтали о свадьбе, которую устроят после его возвращения, чтобы она жила в безопасности под неусыпным надзором его любящего «отца».

Жалость? Нет, она улетучилась. И к мужу, и к жене.

Люсьен снова повернулся, подошел к кровати и резко распахнул занавески, чтобы увидеть человека, который когда-то сказал, что ему отвратителен вид ублюдка Тремэйна.

— Хэлло, Эдмунд, — широко осклабившись, сказал Люсьен, старательно закрывая глаза на то, что видел перед собой, и сохраняя перед мысленным взором их последнюю встречу, когда Эдмунд безуспешно пытался прикрыть наготу своей жены и приказал ублюдку Люсьену убираться из своего дома. — Ах, какой счастливый день! Твой фальшивый пенни к тебе вернулся.

Люсьен Тремэйн побыл в усадьбе всего несколько часов, а у Кэт был изрядный список его прегрешений. Ей пришлось не меньше часа приводить в чувство Эдмунда после его встречи с молодым человеком и еще час просидеть возле его кровати, чтобы удостовериться, что ему не станет хуже, — так что, когда она наконец смогла выйти из его комнаты, ланч уже был пропущен. Стащив из кухни яблоко, чтобы хоть немного утолить голод, Кэт отправилась на поиски Люсьена, полная решимости сбить с него спесь.

Минут через пятнадцать она обнаружила его в саду, где он молча созерцал развалины теплицы. Вид его безупречно пошитого костюма и холодного, равнодушного лица лишь усилили ее гнев.

— Ах вы, несчастный щеголь! — пустилась она с места в карьер.

Она могла бы сказать больше, если бы надеялась, что он прислушается к ней. Она вообще предпочла бы не говорить, а молча запустить ему в спину огрызком яблока, чтобы заставить обратить на себя внимание.

Люсьен не спеша обернулся, опираясь на элегантную тросточку, от одного вида которой Кэт стало тошно — все модники считали необходимым иметь такую. Она подумала, что, если бы в моду вошли розовые носочки и перья в носу, он бы непременно тоже обзавелся такими.

— Мисс Харвей, — томно произнес он, сопровождая свои слова откровенно издевательским поклоном. — Мы снова встретились. Как мило. Кстати, вы заметили, что у вас из ушей валит дым? Вы назвали меня щеголем. Должен ли я понять ваши слова так, что вам не нравится мой дорожный костюм? У моего портного разорвется сердце, если он такое услышит. Или вы предпочли бы, чтобы я облачился во власяницу? Но я уже давно успел проделать и самобичевание, и посыпание главы пеплом!

Он намерен играть с ней в словесные игры. Ну, ее на этом не возьмешь! Она швырнула через плечо огрызок яблока и пошла в атаку:

— Как вы могли вести себя так жестоко?

Он извлек из жилетного кармана свою финифтяную табакерку, небрежно отщелкнул крышку — чем здорово разозлил ее — и позволил себе к тому же предложить понюшку ей, прежде чем воспользоваться табакеркой самому. О, если бы в этом мире было правосудие, он обчихал бы всю свою вычурную манишку. Кэт чувствовала, что с каждой минутой ненавидит его все сильнее.

— Жестоко, дорогая? Неужели вы имеете в виду мою встречу с Эдмундом? О, вы и вправду так думаете? Я никогда не бываю жестоким. По чести, я был само божественное милосердие. И я уверен, что заслужил поощрение, а не порицание. И ваше хорошенькое розовое ушко, прижатое к двери, должно было услышать, что я был в высшей степени тактичен, проведя четверть часа в милой беседе о том о сем, рассказав ему пару свежих анекдотов из жизни общества, и поспешил вовремя удалиться, подчиняясь вашему приказу не утомлять пациента.

Она хотела бы исхлестать — нет, исцарапать это смазливое ухмыляющееся лицо.

— Чушь! Ни одного слова сочувствия, утешения! Ни проблеска любви и прощения! Вы несли сплошную собачью чушь! У вас что, нет глаз? Вы не способны видеть ничего, кроме ваших собственных несчастий? Ведь человек умирает, он в отчаянии!

Он поколебался на миг, придав ей надежду, что она пробилась к его чувствам, но когда раздался ответ, надежда испарилась:

— Этот человек, дорогая, не более чем овощ — с головой, способной говорить не более, чем кочан капусты. Его тело такое же иссохшее и скрюченное, как прошлогодний стручок; половина его физиономии расползлась, словно гнилой салатный лист, который брезгливо отодвинут на край обеденной тарелки. И если бы мне приспичило вдруг делиться сердечными тайнами, искать или давать кому-то прощение — я ни в коем случае не стал бы заниматься этим возле кровати, где расположился этот ботанический сад.

Он закинул тросточку себе на плечи, улыбнулся, наклонился и, заглядывая ей в глаза, добавил совсем иным, почти добрым тоном:

— Вот так, мисс Харвей. Я вас шокировал? Вы хотите залепить мне пощечину? А вы повернитесь и убегите. Это было бы логично. Или вы собираетесь разразиться слезами? Эдмунд плачет, вы знаете? Он плачет и кривляется. Похоже, это его единственный способ развлекать общество. И он довольно-таки отвратителен с виду, верно?

— Боже мой, что же они с вами сделали! — воскликнула Кэт, прежде чем успела прикусить себе язык — сердце ее обливалось кровью при виде его мучений. Ей не надо было делать над собой усилия, чтобы сочувствовать этому человеку.

Люсьен выпрямился, его улыбка оставалась неизменной, но глаза по-прежнему не улыбались, были темные и непроницаемые.

— Вы до некоторой степени падаете в моих глазах. Я никак не думал, что вы питаете страсть к мелодраме, мисс Харвей.

Тросточка описала в воздухе замысловатую кривую и принялась выстукивать у него на ладони какой-то ритм.

— Мисс Харвей. Мисс Кэт Харвей. Наверняка вас крестили не под этим простым именем Кэт. Может быть, Катлин? Нет. Вы скорее напоминаете ирландку. Должно быть, Кэтрин. Насколько я знаю, это греческое имя, означающее «непорочная». Вы непорочны, Кэтрин?

Она разгадала его фокус — черт бы побрал и его, и его тросточку, которой он так ловко размахивает. Он хочет отвлечь ее, зная, что она докопалась до истины, скрытой под его холодной, равнодушной личиной, до причины его расчетливой грубости.

Но она не поддалась на его уловку, как ни больно укололи ее его слова:

— Я знаю, что Эдмунд обидел вас, мистер Тремэйн, Эдмунд и Мелани. Но вы должны найти в себе силы и оправдать их. Они не могут без конца расплачиваться и за свою вину, и за вину вашей матери. Мои письма объясняли, зачем вы нужны здесь, вы помните? Человек умирает. Он отчаянно нуждается в вашем прощении. Неужели это невозможно? А если так, то зачем вы вообще явились сюда?

Люсьен подхватил ее под локоть и повлек к широким ступеням, ведущим на террасу. Она попыталась вырваться, но у нее ничего не получилось.

— Жил-был одни человек, Кэтрин, — заговорил он тоном скорее доброжелательным, чем наставительным. — Хороший человек, хотя и не без своих небольших недостатков, небольших желаний, но в общем-то хороший. Давайте на минуту представим, что этот человек — я. И в один прекрасный день один из его близких друзей — кто-то вроде Эдмунда — сообщает этому человеку нечто ужасное: полуправду или даже полную правду, но такую, которая легла на душу этого человека тяжелым грузом, уязвила и измучила его настолько, что он утратил всякий интерес к жизни и находится при смерти.

Кэт старалась сохранять спокойствие, хотя близость Люсьена волновала ее. К ее собственному стыду, она должна была признаться себе, что ей нравится то, что он держит ее под руку.

— Я не вижу никакого смысла в этой истории, мистер Тремэйн. Эдмунд умирает, а не вы.

— Тише, Кэтрин. Человек, о котором идет речь, на самом деле не умер — если не считать душу. Вы ведь понимаете, что это только иносказание. Но продолжим. Услышав, что человек при смерти, этот его друг примчался к нему, умоляя простить за все, что он натворил. Как Эдмунд, который вымаливает прощение у сына Памелы.

Кэт кивнула, поддерживаемая под локоть сильной рукой Люсьена, то и дело косясь на его красивое, бесстрастное лицо, пока он продолжал свою историю.

— И тогда умирающий человек сказал своему другу: «Возьми вот эту подушку у меня в изголовье. Отнеси ее на самую высокую башню в нашем городе, распори ее и развей перья по ветру. А потом собери их — все до последнего перышка, — сложи обратно в подушку и верни ее мне точно такой же, какой она была сначала. Тогда, и только тогда я прощу тебя».

Кэт почувствовала, как покидает ее надежда на помощь Эдмунду.

— Но ведь это невозможно!

Люсьен улыбнулся ей свысока:

— Очень хорошо, Кэтрин. Вы случайно не слышали этой истории прежде? Совершенно так же ответил его друг: «Это невозможно!»

Они поднялись на террасу, он оставил ее руку и отступил в сторону на пару шагов, отчего она вдруг почувствовала себя странно одинокой — словно прежде она была не одинокой, а просто осталась на время без компании. Она ужасно хотела поскорее вернуться к себе в комнату, успокоиться, подумать — а может быть, даже и поплакать, — правда, сама не знала о чем.

Он снова заговорил:

— Я должен дополнить. Умиравший человек сказал: «Точно так же невозможно и для тебя, мой друг, вернуть мне в прежнем виде то, что я так любил: мою жизнь». — И Люсьен церемонно поклонился. — Желаю вам приятного дня, Кэтрин.

Кэт следила, как он удаляется, помахивая на ходу тросточкой. Она понимала, что он имел в виду. Она страдала от того же. Как перья по ветру разлетелись ее собственные мечты. Люсьен равным образом мог говорить и про ее жизнь — счастливую и невинную, — которую она утратила безвозвратно.

Она застыла на месте, не в силах пошевелиться и удерживая рвущееся наружу рыдание.

У нее, вероятно, помутился рассудок, когда она решила, что, вернув Люсьена в Тремэйн-Корт, сможет что-то изменить, когда вообразила, что у него в большей степени могла сохраниться способность жалеть и сочувствовать, чем у нее после того, как был уничтожен ее собственный мир.

Кэт давным-давно привыкла сравнивать обитателей Тремэйн-Корта с тенями, которые мелькали иной раз в ночной тьме у нее за окном, с тенями, уносимыми ветром в самые глухие уголки сада, словно они стремились нарочно укрыться от света из опасения показать всему миру свой истинный облик.

И вот теперь вернувшийся Люсьен Тремэйн должен стать еще одной тенью в этом сборище: Эдмунд, Мелани, Мойна, сама Кэтрин и он.

Все они жили здесь, замкнувшись каждый в своем собственном маленьком аду. Но по крайней мере они сами избрали для себя такую участь. Кроме Нодди. Но и сын Эдмунда — всего лишь младенец, совершенно невинный, все же был обречен на жизнь среди теней, без надежды на возвращение к свету.

— Провались ты ко всем чертям, Люсьен Тремэйн, — еле слышно прокляла его Кэт, глядя, как он приближается к Мелани, выскочившей ему навстречу из гостиной. — Ведь ты был нашей единственной надеждой! Моя боль была такой же ужасной, как и твоя, мое сердце тоже было растерзано, но я все же поняла то, что прошло мимо тебя. Солнце по-прежнему имеет привычку подниматься на небо каждый день, мистер Люсьен Тремэйн, неважно, угодно вам это замечать или нет; и птицы поют по-прежнему, что вы узнаете, если вам угодно будет открыть уши. И наступило время оставить в прошлом ваше прошлое и вновь воссоединиться с миром. И если вы отказываетесь от этого — то лучше бы вам в самом деле отправиться на тот свет!

Глядя, как Люсьен распахнул объятия Мелани, которая прижала свою белокурую головку к его груди, Кэт скривилась, настолько ей была противна эта картина. Он забавляется с Мелани, забавляется с ними со всеми, чтобы злорадно посмеяться над тем, как они наперегонки пытаются собрать перья и водворить их на место.

И что при этом было хуже всего, он явно упивался собой.

Кэт пошла к себе в комнату.

— С равными шансами я могла возлагать свои надежды на самого черта, — бормотала она.

— Мы, конечно же, устроим вечеринку в честь твоего возвращения домой, — ворковала Мелани, уже составившая в воображении массу планов. — Хотя поблизости не живет никто из настоящей знати, но мы могли бы позвать сэра Генри и кое-кого еще. Тут даже объявился французскйй граф, но я уверена, что он скоро вернется к себе в Париж. Я изредка встречаюсь с ним. Я уверена, что никто не посмеет отказаться от приглашений в Тремэйн-Корт.

— Граф? Какой неожиданый сюрприз. Да, Мелани, мне кажется, я получу от вечеринки огромное удовольствие.

Она захлопала в ладоши, в восторге от такой сговорчивости. Ведь на приготовления к вечеринке уйдет не одна неделя, и с каждым новым днем она будет все сильнее привязывать его к себе — и к черту Эдмундовы правила. Наверняка он не посмеет возражать против вечеринки в честь Люсьена.

— Я прикажу Бизли заняться приведением дома в порядок, а сама составлю список гостей.

— Ты изменилась, Мелани.

— Изменилась? — Она вскинула на него глаза. Они шли рука об руку вдоль длинной террасы, и на ее личике удовольствие сменилось выражением паники. — Пожалуйста, дорогой, не говори так. Конечно, после нашей встречи прошло несколько ужасных, тяжелых лет, но я сделала все возможное, чтобы сохранить для тебя мою красоту.

— И ты этого добилась, дорогая, — отвечал он, подводя ее к каменной скамье, расположенной в самом конце южного крыла, напротив апартаментов Эдмунда. — Я позволил себе это замечание только в отношении твоего туалета. Ты ведь сменила его, я заметил, что ты утром была в синем. А в этом платье ты кажешься еще красивее, ты словно пышно расцветший прекрасный цветок.

Восхитившись комплименту, Мелани по-девичьи захихикала, огладив свое ярко-желтое платье.

— Так ты заметил! Сегодня — день твоего возвращения, милый, и для меня это был бы не праздник, если бы я не сменила для тебя туалет: не могу же я целый день таскать ту заношенную тряпку, в которой ты видел меня утром.

Она легко вскочила, подхватила юбки и закружилась перед ним, поглядывая через плечо и ожидая новых восторгов.

— Тебе правда оно нравится, дорогой?

— Я не могу поверить, что ты все эти годы обходилась без комплиментов, Мелани. Разве мое мнение профана имеет для тебя значение?

Ее улыбка тут же пропала, сменившись выражением покорности. Упав на колени возле его ног, Мелани оперлась локтями на его колени и развернула плечи так, чтобы глубокий вырез платья совершенно обнажил груди.

Она победоносно улыбнулась, вновь обретая уверенность в себе, ибо от нее не ускользнуло его участившееся дыхание.

— Твое мнение было единственным когда-либо имевшим для меня значение, Люсьен, — с силой промолвила она, заглядывая ему в глаза. — Я так боялась, что превращусь в уродливую старуху, прежде чем ты наконец вернешься, и ты будешь смотреть на меня с отвращением.

В руках Люсьена появился надушенный батистовый платок, и он изящно поднес его к лицу.

— Ты никогда не постареешь, дорогая, и никогда не станешь уродливой. Я провел в Лондоне больше года и нахожу тебя точно такой же. Твоя красота совершенно не изменилась. Однако будет ли мне позволено сделать крохотное замечание?

Она кокетливо склонила набок головку, хотя ее личико несколько нахмурилось, поскольку она испугалась.

— Замечание? Это из-за моих волос? Лондонские дамы в этом сезоне носят короткие прически? Я изо всех сил стараюсь поспевать за модой, милый, но это так трудно в этом противном Суссексе. Тебе я должна казаться ужасно провинциальной.

— Нет, дорогая. — Он не спеша положил платок в карман, а она ждала, снедаемая нетерпением. — Нет, тебя выдает не прическа, а духи. Ах, как бы это мне помягче выразиться? Они пресыщают, Мелани, они обволакивают так, что только и думаешь, как бы оказаться у тебя с подветренной стороны. Разве ты не могла выбрать что-то более подходящее — даже несмотря на сельскую глушь? Все, кроме роз, дорогая. Что угодно, но не розы. Ах, бедная овечка. Я огорчил тебя.

— Нет! Вовсе нет, дорогой, — торопливо выпалила Мелани, отводя глаза. Она приберегала, готовила этот аромат для него, в память тех ночей, которые они проводили в объятиях друг друга. Как он мог забыть? Как он мог быть таким жестоким? Как он мог быть таким глупым? — Я… я благодарна тебе за то, что ты поправил меня. Я бы вовсе не хотела, чтобы ты избегал меня из-за моих духов.

Она едва не свалилась, когда он неожиданно поднялся, и не подумав предложить ей руку.

— Хорошая девочка! — улыбаясь, промолвил он. — Я не могу тебе передать, как я смущался, пока набрался храбрости сказать тебе. Ну а теперь поцелуй меня, чтобы я знал, что ты меня простила, — вот сюда, в щеку, — прежде чем я пойду разыскивать Мойну. Я считаю, что должен предстать перед ней еще до вечера. Добрая женщина не однажды драла меня в детстве за уши, и я не желаю вновь подвергнуться наказанию, если она сочтет, что я плохо воспитан. Старые слуги в семье временами позволяют себе некоторые вольности, ты ведь знаешь. Я увижу тебя за обедом? К тому времени уже прибудет Хоукинс, так что тебе не придется любоваться на мою дорожную пыль.

Мойна? Люсьен хочет увидеть Мойну и оставить ее здесь, чтобы она плакала, обиженная его замечаниями? Взгляд Мелани затуманился от ярости. Да как он смеет играть с ней подобным образом?! Минуту он горячий, минуту — холодный, то принимает ее поцелуи, то ошеломляет замечаниями о неприятном запахе. С кривой болезненной улыбкой она встала на цыпочки, чтобы чмокнуть его в щеку.

— Мойна обычно в это время сидит в детской, дорогой, — сообщила она, едва сдерживаясь. — Я жду тебя к обеду к шести, мы здесь придерживаемся деревенского распорядка.

Она смотрела ему вслед, она ненавидела и любила его. Все ее тело сотрясалось от гнева и желания. Но она должна хранить терпение. Она должна спускать ему попреки, скрытые издевки, мелкую месть. Он расслабится и решит, что защищен от нее.

Но ненадолго. Он может биться о прутья золотой клетки, но ему уже ни за что не вырваться из нее. И скоро он это поймет. Они оба нужны друг другу. Они созданы Господом для того, чтобы быть вместе, отныне и навсегда.

Она взглянула на небо, высоко ли солнце. Наверное, сейчас около двух часов. Она запоздала сегодня, но она — хозяйка в Тремэйн-Корте, и он может подождать.

Она повернулась и торопливо зашагала вдоль задней стены террасы через сад, пока не добралась до мансарды с отдельным входом, расположенной напротив северного крыла дома.

Вытащив из кармана ключ, она отперла дверь и вошла внутрь, слегка вздрогнув, оказавшись в кромешной тьме: в маленькой восьмиугольной комнате окна были тщательно зашторены.

Все стены здесь были в расписных панелях, на которых изображались картины сельской жизни в типической буколической манере: повсюду кишели полуголые херувимы, тянувшие пухлые ручонки к запретному плоду. Тесно заставленную мебелью комнату освещали два канделябра.

Как только глаза Мелани привыкли к темноте, взгляд ее устремился к широкой низкой кровати в центре, где сидел полностью одетый юноша лет двадцати, пытавшийся заниматься онанизмом, не снимая потрепанных бриджей.

Все мысли и заботы развеялись, словно под порывом ветра, и вместе с ними исчезла Мелани — на первый план выступила Мелли.

— У тебя должно быть все наготове для Мелли, — игриво упрекнула она, грозя пальчиком, — и ты не должен сам развлекать себя в ее отсутствие. Я накажу тебя, если ты будешь противным. Где она?

Юноша опрометью бросился к боковому столику и начал хлопотать с глиняной трубкой.

Она позабыла имя этого малого — да и какое это имело значение, если она может в любой момент обзавестись новым. Хоть завтра, хоть в будущем месяце. Нет, в будущем месяце, а возможно, и раньше — Боже, сделай это поскорее — с ней будет Люсьен, и ей больше не понадобятся услуги этих неопытных грубых мальчишек.

Из чубука трубки поднялся густой дым, и парень поднес ей ее так, словно это был величайший дар на земле — да так оно и было, если не считать Мойниного зелья и вожделенного тела Люсьена. И она глубоко вдохнула дым и мускусный запах своего партнера.

У этого малого было красивое, правильно сложенное тело и к тому же приятное, не совсем тупое лицо. Нет. Лицо тут ни при чем. Ей надо сосредоточиться на его красивом теле.

Она почувствовала, как приятное знакомое волнение поднимается у нее между ног, и опустила лиф платья, так что обнажились груди. Соски напряглись, как бы призывая прикоснуться к ним. Она наклонилась и провела самым кончиком сосков по грубой ткани его домотканой белой рубахи. Это было приятно. Это было очень приятно. Однако что-то все же было неправильно. Она чувствовала странное стеснение. Да. Теперь она вспомнила. Кое-что было ужасно неправильно. Она оттолкнула протянутую ей трубку, а вместо этого отступила на шаг и, надув губки, спросила:

— Мальчик, Меллины духи нравятся тебе?

— Ваши духи, мэм? — хрипло спросил он, с усилием сглотнув, так что кадык судорожно дернулся у него на горле, а она захихикала.

Он воспользовался моментом и потянулся к ее груди, но получил по рукам: она была не какой-то там грязной девкой, которую он мог завалить у себя на конюшне. Она была леди, хозяйкой Тремэйн-Корта и самой прекрасной, самой желанной из всех женщин, ступавших по земле. Он должен был пасть на колени, рыдая от счастья, что ему довелось созерцать ее совершенство.

— Да от ваших духов запах прямо небесный, мэм, правду говорю!

— Идиот!!! — Она наградила его пощечиной. Она готова была убить его, разъяренная его дурацкой улыбкой. В ушах у нее зазвенело, из глаз брызнули слезы. — Это ужасный запах! Мелли пахнет стойлом, навозом и сточной канавой — как ты!

Она вырвала у него из рук трубку и несколько раз набрала полные легкие дыма. Вот. Теперь лучше. Опиум снял напряжение.

— Никогда не ври Мелли, ничтожная тварь. Когда ты врешь, Мелли очень, очень грустно. — Она легонько шлепнула его по щеке, придержав за подбородок. — Но не хнычь. Я позволю тебе сделать ее снова счастливой.

Она вспомнила про трубку, припала к ней губами, и ей стало так легко, словно само ее тело было теперь невесомым и плыло в воздухе, как дымок от трубки.

Она вернула ему трубку, вскочила на край кровати и, покачивая бедрами, дюйм за дюймом медленно стала поднимать подол платья, пока его взору не открылось, что под платьем у нее ничего нет. Она не сводила с него глаз, в то время как левая рука скользнула между ее бедер, и пальцы умело стали ласкать шелковистую кожу. Она улыбнулась, когда он поперхнулся: глаза у него горели.

Подняв руку, она лизнула кончиком языка блестевший от влаги пальчик, а потом повторила все сначала, глядя, как под бриджами шевелится его вставший член.

— Покажи мне рот, — приказала она, когда юноша не утерпел и подошел, протянув руки к ее талии. — Помнишь? Я велела тебе вычистить его, чтобы ни одной крошки пищи не осталось между зубов.

Ее челюсти свело, и сердце готово было лопнуть. Она говорила торопливо, неразборчиво, словно спеша сказать то, что хотела, прежде чем потеряет рассудок от похоти.

— Ах, твои зубы, дорогой… Помнишь? Слегка, чуть-чуть покусывать, нежно теребить самые укромные Меллины местечки. Твой язык лижет, ласкает, не останавливается, описывает маленькие чудесные круги… а твои губы сосут, чтобы медок лился к тебе в рот. Помнишь все, чему я тебя научила? — Ее глаза расширились, зрачки стали огромными. — Открой рот!

Он повиновался, но тут же он посмел потянуться к застежке на бриджах.

— Нет! Еще рано! — Она бешено затрясла головой, едва не свалившись, — так она рассердилась. Она хотела почувствовать себя на седьмом небе, счастливой и очень, очень сильной. Такой сильной, чтобы распоряжаться всем — своей жизнью и его жизнью, будущим. Но тут ее веки отяжелели, и она прикрыла глаза.

Как посмел этот мальчишка так нагло поторопиться? Он совсем как Люсьен! Берет, берет и никогда не дает. Как он смеет дразнить ее, играть с ней, мучить ее то своей податливостью, то неуступчивостью? Люсьен… Люсьен… Его образ стоял перед ее закрытыми глазами, и она улыбнулась сну, ставшему ее единственной реальностью. Дорогой, неблагодарный Люсьен! Она слишком долго играла по его правилам. Больше года она играла по его правилам — скорее даже по правилам Мойны. Теперь пришло время ей задавать тон — и пусть все они попляшут под ее дудку!

— На колени, ублюдок! — крикнула она, оттолкнув юношу, который превратился в Люсьена, который всегда превращался в Люсьена, после чего сама рухнула на край кровати.

Поудрбнее устроившись на тюфяке, повыше задрав юбки над белым, гладким животом, она как можно шире развела бедра, а ее пальцы погрузились в золотистые завитки на лобке и открыли ее перед его взором.

— Ну, дорогой! Настало время потешить Мелли!

ГЛАВА 10

Первое, что бросилось в глаза Люсьену, когда он вошел в детскую, были его игрушечные солдатики — большая коллекция, которую он забросил уже давным-давно, но на самом деле никогда не забывал. Против воли улыбка раздвинула его губы. Все же какие-то приятные воспоминания у него остались. Не все оказалось разрушенным.

Он подошел поближе, чтобы лучше рассмотреть храбрых вояк войска короля Генриха Пятого, выстроившихся в линию на мягком пушистом ковре напротив французской армии. Картина боя была не столь сложной, как в битве при Азенкуре, но это можно было исправить.

Он поднял одного из солдатиков и вспомнил, как поцарапал краску на его мундире в тот день, когда доблестный воин упал на пол в разгар лихой, кавалерийской атаки. В те времена, когда детские болезни приковывали его к постели, Люсьен разыгрывал целые баталии на своем толстом одеяле, и, насколько он помнил многие из них получались очень жестокими.

То были беззаботные дни, протекшие задолго до того, как он познал настоящую войну и настоящую жизнь.

Люсьен поставил солдатика на место, внезапно обратив внимание на то, что войска не просто выстроены в шеренгу: их расположение было продуманным, каждый полк был готов вступить в бой, артиллеристы стояли возле пушек, тогда как старшие офицеры расположились за линией огня.

Однако позиция английской кавалерии показалась ему чересчур уязвимой. Люсьен счел стратегию неправильной: из-за этого оставался неприкрытым правый фланг. Он опустился на колени, не думая ни о своем костюме, ни о том, что уже давно стал взрослым, и принялся расставлять солдатиков по-своему.

Четверть часа спустя весь ковер был уже усеян войсками и пушками, а небольшие кучки кубиков, которые Люсьен добывал из ближайших коробок, должны были означать холмы и высоты, с которых артиллеристы должны были вести обстрел вражеских позиций.

Люсьен самозабвенно ползал на четвереньках — так ему гораздо удобнее было, не отвлекаясь от игры, доставать нужные вещи. В бою наступило затишье, и настало время очистить поле битвы от раненых и убитых. Французы оказались сильными противниками, но все же не настолько, чтоб устоять перед пламенной отвагой ветеранов-стаффордширцев, которые сами разили без пощады и не просили пощады себе.

Мастера-убийцы.

Точно так же, как двумя часами ранее в мавзолее Эдмунда Люсьен понимал, что поступает неверно, что занимается глупостями — Кэт назвала это собачьей чушью — в отчаянных попытках оставаться безжалостным, не обращать внимания на полные слез, умоляющие глаза старика, на его душераздирающие стоны.

Люсьен собрал солдатиков в пригоршню и медленно, почти автоматически, ссыпал их в кожаную сумку, сшитую специально для них: перед его мысленным взором неотступно маячило лицо Эдмунда, некогда красивое, правильное, а теперь обезображенное болезнью.

Но что он должен был сделать? Признать жалкое состояние Эдмунда означало признать то, что не только он, Люсьен, прожил этот год в адских муках. А он не был готов признавать чужую боль помимо своей.

Да и с какой стати, спрашивается, он должен был бы это делать? Неужели мир вокруг него извращен настолько, что предлагает ему, жертве, проникнуться сочувствием к человеку, жертвой которого он стал? Эдмунд, жаждущий его прощения? Эдмунд, обложившийся напоминаниями о Памеле — как будто это может уменьшить его вину, как будто не он свел эту женщину в могилу? Нет, это уж слишком.

И потом, ведь еще есть Мелани. Милая, прилипчивая, чувственная Мелани, с личиком ангела, телом законченной грешницы и очарованием сирены и — тут его челюсти сжались, а губы побелели — понятием о морали не большим, чем у пушечного ядра. Если в самом начале его пребывания в Тремэйн-Корте Люсьен еще мог сохранять остатки надежды на то, что Мелани вышла замуж за Эдмунда, покоряясь обстоятельствам, то стоило ей открыть рот — и последняя надежда испарилась.

По-прежнему прекрасная, самая совершенная из всех женщин, которых ему довелось видеть, еще более соблазнительная, возбуждающая… Но только ценой огромных усилий своей стальной воли он сдержался и не отшвырнул ее, брезгуя прикасаться к ней. Мелани — это словно болезнь.

И зеленый, глупый Люсьен Тремэйн три года назад был ослеплен очарованием этой невинности и беззащитности, околдован ее красотой, ее божественным податливым телом. Но два месяца его ухаживаний и юношеских восторгов канули в прошлое без следа, как и два года постоянных воспоминаний об этих восторгах на Полуострове, — они не выстояли перед воспоминаниями о той последней ночи в Тремэйн-Корте.

Однако, судя по всему, Мелани уверена, что он явился в Тремэйн-Корт, чтобы взять ее себе, чтобы вернуть себе все то, что у него отняли. Ее извращенный ум и ненасытная чувственность гипнотизировали его.

— Вот вы где, мистер Люсьен. Устроили, как всегда, беспорядок, — произнесла Мойна, неслышно войдя в комнату. Похоже, ее походка стала еще тише с того дня, когда она напугала его, застав в этой комнате пса Хироу, которому не разрешалось заходить в дом.

Усвоенные в детстве привычки забываются нелегко, и Люсьен вскочил на ноги и уже хотел было извиниться, прежде чем вспомнил, что давно перерос того мальчика, который учил в этой комнате уроки. И даже несмотря на то, что он давно был взрослый, Люсьен постарался не выказать ей свое раздражение. Она была слишком проста, чтобы намеренно пытаться разозлить его.

— Ты разыскала меня, Мойна, — неохотно произнес он, пересек комнату, склонился и поцеловал старуху в пергаментную щеку — дань вежливости, не более. А ведь именно он когда-то буквально в шею выталкивал Мойну из этой самой классной за то, что она унесла куда-то всех его игрушечных солдатиков. Мойна всегда была невысокой, а теперь, казалось, совсем усохла. — Значит, сегодня вечером меня лишат сладкого?

Он следил, как старуха проковыляла к креслу и уселась, не обращая внимания на его попытку пошутить.

— А что ж мне оставалось делать, мастер Люсьен? — заговорила она, пристально глядя на него. Когда-то эти ее взгляды пугали его до дрожи в коленях. — Поначалу-то думала, что раз вы наконец-то вернулись, то прибежите повидать меня, но вы не пришли. И я решила, что вы дуетесь, оттого что это я отправила пакет в «Лису и Корону», оттого что это я знала все-все и ни словечком не обмолвилась вам. Но еще я думала, что паренек вы что надо и со временем переживете все это.

Она снова пристально взглянула на него, а он вдруг впервые осознал, до чего же она дряхла.

— Ведь вы явились из-за последнего письма от девчонки, мастер Люсьен, верно? Как вы сбежали, так она и явилась ко мне, умоляла дать ваш лондонский адрес. Вот я и знаю про ее письма. И даже про то, которое она настрочила после того удара, что приключился на прошлой неделе и уложил Эдмунда наповал. Стыдно вам, мастер Люсьен. Это из-за Эдмунда вы сюда вернулись, а не из-за Мойны — одной-единственной души в этом доме, что вас любит.

— Любит, вот как? Так, значит, это твоя великая любовь заставила тебя молчать, когда я так нуждался в ответах? Это любовь заставила отправить тебя в «Лису и Корону» Кэт Харвей, чужого человека, просветить меня насчет моего происхождения? Вероятно, я просто непроходимо глуп, если не заметил во всем этом ни капли любви. Но, конечно, именно любовь руководила тобою. И как это я сам не догадался!

Она ткнула в его сторону пальцем, ее рука дрожала, а из и без того слезившихся глаз потекли потоки слез.

— Не смей! Не смей так говорить со мной, мой мальчик! Ты сам не знаешь, о чем говоришь! Ты был болен, ты был при смерти. И я должна была заставить тебя уйти, уйти подальше от этого ужасного места, чтобы ты смог набраться сил, вернуться и навести здесь порядок. Я чуть сердце себе не разбила. Но я не могла позволить тебе умереть, как умерла твоя мать. Ты… ты был единственным, что у меня после нее осталось. — Она уткнулась лицом в ладони, не в силах удержать рыданий. — Все, что у меня осталось от моей милой деточки.

Мойна его детства никогда не плакала, она вообще не проявляла никаких эмоций, хотя в глубине души Люсьен знал, что она его горячо любит. Он встал возле нее на колени, уязвленный стыдом. В своем гневе он забыл, как беззаветно Мойна была предана Памеле. И он ни разу не дал себе труда взглянуть на прошлое глазами Мойны. Он оказался слишком себялюбив, слишком прямолинеен.

— Мойна, я виноват. Конечно, ты права. Я просто никогда об этом не думал. Когда Кэтрин принесла тот пакет в «Лису и Корону», я просто возненавидел тебя заодно со всеми остальными. Ведь ты одна знала все, и о моем настоящем отце тоже. И ничего не сказала мне, когда я лежал в той каморке в северном крыле. Я должен был понять, что ты делаешь так, как считаешь лучше. Но мне было не очень-то приятно жить весь последний год, приучая себя к мысли, что я — незаконнорожденный Тремэйн. Да… похоже, я стал вдвойне ублюдком, если решил заодно вычеркнуть из своей жизни и тебя.

Он положил одну руку ей на колени, а другой сжал ее сухие пальцы.

— Боже, в какую кашу превратилась моя жизнь.

Мойна глубоко вздохнула, и он удивился, поняв, как она умеет владеть собой. Она уверенно сказала:

— Я все устрою по справедливости, мастер Люсьен. Смотри-ка, вы носите кольцо Кристофа Севилла?

Ее решительный тон дал Люсьену понять, что со слезами покончено и что Мойна опять та властная старуха, которая позволяла себе откровенно и прямо говорить с хозяевами. В глазах у него невольно защипало.

— Я ношу кольцо моего отца. Оно служит мне напоминанием и не дает расслабиться. Ты ведь знала его, верно? Мне кажется, что он должен был жить где-нибудь неподалеку от Парижа. Каким он был?

— Каким был этот человек? Ну, он носил бриджи, слишком громко и много болтал и чересчур много пил. Мужик есть мужик, все они из одного теста. — Мойна пожала плечами, не желая больше говорить, и Люсьен понял, что больше он ничего не услышит — по крайней мере сейчас. Когда на Мойну находил стих, она могла быть молчаливее могильной плиты. Никто не знал этого лучше Люсьена. Однако он хотел пенять, ему надо было понять все. Кем был Кристоф Севилл? Любил ли он его мать или просто попользовался ею? Как удалось убедить Эдмунда, что Люсьен его ребенок? Как все произошло?

— Расскажи, как умерла моя мама, Мойна, — наконец попросил Люсьен. — Ты рассудила правильно. До сих пор я не смог бы все это выслушать. Но теперь я готов. Я уже знаю, что она заблудилась в бурю, простудилась и умерла через несколько дней. Хозяин «Лисы и Короны» сказал мне, что он самолично возглавлял одну из поисковых партий, не подозревая о том, что я не имею ни малейшего представления о последних днях моей матери.

Глаза Мойны вновь наполнились слезами.

— Это были страшные дни. Во всем виновата я одна, и я никогда себе не прощу. Все эти три года я казню себя, казню так, как вы и представить себе не можете. За это я прямиком отправлюсь мучиться в ад, про который мне всегда напоминала ваша мама. Я испробовала все, но не спасла ее. Она больше не захотела жить, мистер Люсьен, вот и все. Он разбил напрочь ее сердечко. — И она уставилась на Люсьена горящими сухими глазами, в которых была боль: — Они оба разбили ее сердечко.

Люсьен нахмурился:

— Я знаю, Мойна, оба, Эдмунд и Кристоф. Но это все, что я знаю. Даже Хоукинс не мог ничего добавить, хотя и признался, что это ты отправила его в особняк на Портмэн-сквер, дожидаться моего приезда. Пусть Кристоф Севилл и бросил мою мать, но ведь он оставил своему назаконнорожденному отпрыску особняк в Лондоне и немалый куш денег. Наверное, на моем месте другой и не подумал прикоснуться к этим деньгам, но у нас, бастардов, обычно не бывает большого выбора, Мойна, и приходится довольствоваться тем, что есть.

Люсьен сам удивился своей страстности. Как же долго он жил, будучи отвратителен сам себе, презирая себя за свои же собственные поступки?

— Ну пожалуйста, Мойна. Мне так много нужно понять, чтобы обрести хотя бы некое подобие душевного мира.

Мойна поднялась с кресла и подошла к окну, выходившему в сад. Люсьен последовал за ней. Они стояли рядом, бездумно глядя на террасу внизу. Люсьен сгорал от нетерпения.

В это время открылась дверь мансарды в северном крыле, и из нее вышел высокий молодой крестьянин. Он осторожно оглянулся, прежде чем запереть дверь собственным ключом, подхватил прислоненную к стене лопату и поспешно скрылся. Люсьен счел, что молодой человек выглядит и действует несколько странно, но тут же выбросил его из головы. Да и какое значение мог иметь этот малый, которому посчастливилось, наверное, потискать одну из кухонных потаскушек в северной мансарде у Эдмунда?

— А, Мойна, ты тоже заметила? Весна, любовь. Даже здесь, в Тремэйн-Корте, жизнь продолжается.

Мойна лишь фыркнула, отошла от окна и снова погрузилась в кресло. Она достала вязанье и принялась за работу с невероятным для ее скрюченных пальцев проворством. Когда она заговорила вновь, то только благодаря простоте и безыскусности ее рассказа Люсьен поверил, что все это правда.

Для Памелы жизнь кончилась через шесть недель после отъезда Люсьена на Полуостров, хотя началось все еще двадцать три года назад.

Люсьен услышал, что Эдмунд каким-то образом сумел обнаружить письма Кристофа Севилла Памеле Тремэйн. И в некоторых ясно говорилось и о горячей любви, которой они воспылали друг к другу в одно давно минувшее лето, и о планах Кристофа, связанных с будущим его сына.

— Она хранила их только ради вас, мастер Люсьен, а вовсе не из любви к тому смазливому болтливому французишке. И она пыталась втолковать это Эдмунду, да он и слушать не стал. Вы ж знаете Эдмунда. Надутый. Упрямый. Все, что до него дошло, — это что она ему изменила, оскорбила его любовь и доверие, вот как он сказал. Я слышала его. Все слуги слышали. Его, поди-ка, и на луне было слышно!

— Но это совершенно не похоже на Эдмунда, Мойна. По-моему, не было ни одного случая, чтобы он повысил голос — ни на меня, ни на маму. — Люсьен вдруг вспомнил, как Эдмунд всегда стыдил его за то, что он дает волю своим чувствам. По-видимому, Эдмунд совсем потерял рассудок, если настолько вышел из себя. Бедная мама, думал Люсьен, ведь она ни разу не видела его таким, как же она, должно быть, растерялась.

Спицы в руках Мойны все так же сверкали, сматывая пряжу с клубка, лежавшего в корзинке для рукоделия.

— Моя деточка была такая молоденькая, когда ее сосватали за Эдмунда Тремэйна, ну совсем молоденькая. Ейный папаша подумал, что только так можно вернуть Кингсли в их собственный дом, а потом помер и оставил твою маму без гроша за душой. Он, конечно, хотел как лучше, да только вот твоя мама ни на столечко не знала Эдмунда Тремэйна и боялась его. Хотела даже в монастырь сбежать. Но не смогла. Не смогла ослушаться отца. И когда вдруг откуда ни возьмись явился этот французик, к моей деточке будто жизнь вернулась. Уж такая она была счастливая — и все-то они смеялись да пели, милые мои детки, ну чисто две горошинки в стручке. Ох, конечно, должна была я их остановить, мистер Люсьен, да только уж слишком счастливой была моя малышка. Ну разве смогла бы я разбить ей сердечко? Ну а потом он отправился домой, сказать отцу, что, мол, он хочет жениться. А в Проливе случись шторм, и корабль перевернуло и утопило всех. Моя деточка чуть не заболела — так убивалась, когда прознала. И не потому только, что французик ейный пошел на корм рыбам, а потому, что некому больше было увезти ее от Эдмунда.

Мойна отложила пряжу и невидящим взором посмотрела вдаль, словно воскрешая там картины прошлого.

— Бедная моя деточка выплакала все глазки в ту первую ночь, мистер Люсьен, в первую ночь с Эдмундом, — все-то никак французика своего не могла забыть, — продолжала Мойна, и от ее монотонного голоса по телу Люсьена побежали мурашки. — Эдмунд-то поверил тогда, будто она невинность свою оплакивает. Да только как пришло время ей родить, мастер Люсьен, и увидали мы ваше милое личико, так и поняли, что француз-то оставил по себе память побольше, чем то колечко, что у вас на пальце. А ваша мама не смогла об этом сказать, полюбила она Эдмунда за то, что был к ней такой добрый. Даже заплакал тогда от счастья, что у него сын родился.

Так и вышло, сказала Мойна, что с ее согласия Памела решила продолжать жить со своей ложью.

По словам служанки выходило, что потом единственной проблемой явилось чудесное возвращение Кристофа в Суссекс — примерно через шесть месяцев после того, как Памела родила. Кажется, его подобрала шлюпка, что шла через Пролив в Кале. И у него ушло немало времени на то, чтобы оправиться после болезни и, получив благословение отца, вернуться в Англию. Обретенный Памелою мир едва не рухнул, когда он обнаружил, что Памела вышла замуж за другого и, больше того, не желает бросить Эдмунда и не желает бежать с ним и с его сыном во Францию.

Все его мольбы и угрозы были напрасны. Памела уже крепко полюбила Эдмунда, а в Люсьене для ее мужа сосредоточился весь мир. Наконец Кристоф вернулся на континент, поклявшись когда-нибудь явиться, чтобы потребовать вернуть ему его сына. А был это 1788 год, и Францию уже била революционная лихорадка.

Кристоф Севилл так и не появился больше в Суссексе, и с тех пор, как пришли бумаги, касавшиеся наследства Люсьена, от него не было ни одного известия.

— Я уж говорила ей, что скорее всего сложил он свою голову во время этого ихнего Террора. Да она и слушать не желала. Просто французик ее сделал правильный выбор, клялась она мне, и больше он не станет ее беспокоить. — Мойна с улыбкой покачала головой и продолжила: — Вы ведь знаете, она любила помечтать, мама ваша. Не хотела думать, что кто-то может умереть — даже если дело касалось ее драгоценных роз. А уж вы-то были для нее самым распрекрасным цветочком, мастер Люсьен, — самой дорогой ее розой. И когда вы подросли да отправились на войну, она все глаза выплакала, боялась, что вы обязательно станете драться со своим собственным папой.

Люсьен резко отвернулся к окну, делая вид, что внимательно разглядывает сад.

— Надеюсь, что мне хватит сил дождаться окончания этой проклятой войны, чтобы отправиться во Францию и разузнать все о своем отце. Однако боюсь, ты права, Мойна. Я тоже склоняюсь к мысли, что он давно погиб.

— Что бы с ним ни случилось — от этого вашей маме не стало легче. — Мойна нахмурилась, распутывая узелок в своей пряже. — Никакие слова не смогли бы ей помочь, да она и говорила-то совсем мало, только умоляла Эдмунда верить, что она его любит. Понимаете, ей надо было просто скрыться на время куда-нибудь, чтобы дать ему вспомнить, как вы втроем счастливо жили. Да я так понимаю, что уж слишком она напугалась, чтобы что-нибудь сообразить. Она просто дождалась, покуда он выбежит от нее как безумный да запрется с бутылкой у себя в кабинете, а уж потом постаралась и сама убраться подальше из дома — как раз перед тем, как налетел тот ураган с Пролива.

Я почти что простила его в сердце, мастер Люсьен, когда он пришел, едва живой, и принес на руках мою деточку. Он весь слезами обливался и умолял меня ее спасти. Тогда он вовсе не был гордым, мастер Люсьен, ну ни капли. Он просто сидел возле ее постельки три дня да три ночи, держал ее за ручку да просил его не бросать.

Люсьен перебил, резко отвернувшись от окна:

— В это слишком трудно поверить, особенно если вспомнить, что он женился на Мелани всего через несколько недель после смерти моей мамы.

Мойна улыбнулась. Люсьен был уверен, что эта гримаса на ее лице означала улыбку, тем более странную, если учесть ее следующие слова.

— Когда моя деточка отдала Богу душу, как раз перед рассветом, Эдмунд очень быстро перестал над ней плакать. Да, я видела это, мастер Люсьен, видела, как он тряс ее, тряс и тряс, вцепился ей в плечи и проклинал ее за то, что она его оставила. Он проклинал ее как самую распоследнюю дрянь и кричал, что она нарочно бросила его, чтобы он жил один с тем, что она ему понарассказала. Кричал, как ненавидит ее за то, что она с ним сотворила. Он даже хоронить ее не пошел. И в ту же самую ночь затащил к себе в постель эту белобрысую сучку. А ведь на могилке-то и земля просесть не успела. Нет, никогда я этого не прощу, мастер Люсьен. Никогда ничего не прощу, вот и весь сказ.

Люсьен спрятал лицо в ладонях. Ведь он сам добивался правды — ну так вот, пожалуйста, ему правда. Она оказалась намного хуже всего, что он был способен себе вообразить.

— Вы, может, и возразите мне, что он уж сполна расплатился за то, что тогда наговорил да наделал, но для меня это без разницы. Он сказал, а я услышала. Я еще кое-чего могла бы рассказать, да только слишком я стара и устала. А вам надо намотать на ус, что я могу еще кое-чего сказать, мастер Люсьен. Вы вернулись в самое время, как я и ожидала, когда я решу, что пора с ним кончать. Прежде я уж заставила его вдоволь помучиться — так, как я это могу, — и он сполна осознал свою вину. Он намучился так же, как мучилась моя бедная деточка. И теперь пришел ваш черед положить этому конец.

— Положить конец, Мойна? Что же ты предлагаешь мне сделать — вызвать его на дуэль? Да ведь он с кровати встать не может. Мама моя мертва. Эдмунд взял в жены Мелани — что само по себе можно считать искуплением грехов. Чего же еще, ради всего святого, ты хочешь от меня?

— Разве вы не слышали? Еще не все. Вам надлежит навести здесь порядок. Тому самое время, чтоб вы успели развязаться с одной докукой да приготовились к новой напасти, что стоит уже у дверей. Я разгадала ее, и Эдмунд тоже. Ну да я дала ему еще недельку, мне не жалко, уж коли все равно конец ему близок. И не расспрашивайте меня, что да как, все одно я вам не скажу. Вы ведь в долгу перед вашей бедной мамой, из-за вас заварилась эта каша, вот и весь сказ. Эх, во все-то времена у мужиков самым главным было то, что болтается у них между ног.

Люсьен прислонился лбом к оконной раме, с трудом осиливая поток свалившихся на него сведений:

— Из-за меня вся каша, Мойна? Что ты хотела сказать? Ах, конечно. Понимаю. Все началось после моего рождения.

— Да неужто? Может статься. А может статься, это еще не было началом. — Мойна осторожно отложила в сторону пряжу и поднялась с кресла. — Вы нынче вечером будете кушать один, мастер Люсьен, — провозгласила она, и в ее голосе послышалось странное самодовольство. — Миссис Тремэйн не составит вам компании.

— Неужели, Мойна? Но она так хотела пообедать со мной. Может, она заболела?

Люсьен отвечал автоматически, не обращая внимания на собственные слова. Его старая нянька дала слишком мало ответов, поставив гораздо больше вопросов. Ему надо было все обдумать. И то, что сегодня вечером за обедом он не увидит Мелани, следовало воспринимать как удачу, подарок судьбы.

— Нет. Она вовсе не такая уж больная, мастер Люсьен, — язвительно отвечала служанка, хрипло рассмеяшлись. — По крайней мере, не сильнее, чем обычно. Да и к тому же она только вот сию минуту получила порцию отличного лекарства. — Тут ее голова дернулась вправо, к двери в детскую, и палец прижался к губам. — Идет Кэт Харвей, мастер Люсьен, и, ведет малютку от Эдмунда. Уж она так стережет этого малютку, как тигр, так что вы с ней поосторожнее. Всякую ночь запирает свою дверь на замок, а в кармане платья таскает кинжал. А все ж она хорошая девка. И об вас заботилась как надо.

Люсьена мало тронули предостережения Мойны по поводу возможных новых опасностей, но последние слова задели за живое. Стало быть, он все же был тогда в памяти. Кэтрин дежурила в его комнате, когда он вернулся с Полуострова. Беспомощно прижавшееся к нему тело безусловно принадлежало ей, равно как и губы, которые он поцеловал, горячие, сочные, — и полная противоположность ненасытным поцелуям Мелани.

Он улыбнулся от этого открытия. Если тогда он ничего не соображал из-за лихорадки, то теперь-то он был вполне здоров. И понимал, что надо быть или очень отважным мужчиной, или же действительно не соображать, что делает — если ему пришло в голову поцеловать Кэт Харвей против ее воли.

— А загадочная Кэтрин, судя по всему, стала довольно значительной фигурой в Тремэйн-Корте, верно, Мойна? — спросил он. — И конечно, с легкой руки Эдмунда. Как известно, мужчина проявляется в своих женщинах. Да, Мойна, это грустно, но верно. На протяжении последнего года я много думал об этом и пришел к этому выводу независимо от того, что ты сообщила мне сегодня, Мойна. Мужчина — пустышка, если у него рядом нет женщины, пустая ракушка, не более. Ничего удивительного, что он возненавидел маму за то, что она умерла. И ничего удивительного, что он поспешил жениться на Мелани. И ничего удивительного, что сейчас, изможденный и больной, он приблизил к себе Кэт Харвей. Будь у Веллингтона два полка таких, как она, мы давным-давно победили бы французов.

— А мне она очень даже нравится, мастер Люсьен, — перебила Мойна. — Она отлично ухаживает за Эдмундом и не сует свой нос туда, куда не надо. Занята своим делом и не рыдает над собственными болячками.

— Что лишний раз, моя милая Мойна, представляет мисс Харвей либо как чрезвычайно рассудительную особу, либо как особу, которой есть что скрывать. Что касается меня, я бы сказал, что верно и то и другое. — Он направился прочь из детской. — Извини, Мойна. Но теперь мне кажется, что я набрался храбрости и могу встретиться с наследником Эдмунда.

Лучшее время для Кэт было, когда она находилась в обществе Нодди. Детская бескорыстная любовь помогала ей быть прежней Кэтрин, покидать ту бесчувственную скорлупу, в которую она сама себя заключила после ее бегства из Ветел.

Вот и теперь она не в силах была отвести взгляд от его маленькой фигурки в детском стульчике: ангельские голубые глаза еще были полны слез после расставания с Эдмундом. Нодди был очень смел и не испугался сегодня, когда Эдмунд зарыдал, цепляясь за ребенка здоровой рукой и не позволяя Кэт увести его в обычное время.

— Чай, мама?

Кэт уже давно оставила попытки отучить Нодди обращаться к ней как к матери, и автоматически отвечала:

— Да, милый. Нодди скоро получит сладкий чаек с тем особенным пудингом, который он просил. А потом вы, мой милый юноша, отправитесь купаться и спать. У вас был долгий утомительный день.

— Безусловно, так, Кэтрин, — вмешался невесть откуда появившийся Люсьен Тремэйн, испугавший ее до полусмерти. — Вы поразительны в своих многочисленных дарованиях: ангел-спаситель, заступница всех скорбящих, преданная сиделка, а вот теперь еще и любящая мать — и все успела от восхода до заката. Повернитесь же ко мне, Кэтрин, оцените, с каким благоговением я смотрю на вас. Поистине несть числа вашим талантам!

Она не пожелала ему подчиниться и продолжала стоять к нему спиной.

— Нодди, поднимись, милый, как я тебя учила. Поздоровайся со своим сводным братом, Люсьеном.

— Ну, моим сводным братом его можно назвать уж с очень большой натяжкой, дорогая, — отвечал Люсьен, стоявший так близко, что она почувствовала на шее его дыхание — настолько же горячее, насколько холоден был его тон. — Помнится мне, слово ублюдок намного легче слетало с ваших уст еще недавно.

Кэт обернулась к нему на мгновенье, зная, что он совсем близко, но в то же время не в силах отстраниться. Она лишь прошипела в ответ, не сводя глаз с Нодди, растерянно застывшего посреди комнаты:

— Это было решением Эдмунда — скрывать скандал в пределах семьи. Вы все еще носите имя Тремэйна. Порядок наследования особо не обговорен, так что хотя Нодди наследник, но это еще надо утвердить. Ну пожалуйста, скажите же Нодди хоть пару слов.

— В ваших словах так много странностей, Кэтрин, что у меня разбежались глаза. В частности, понятие «скандал» в гораздо большей степени приложимо к Эдмунду, нежели ко мне, ведь это ему посчастливилось так скоро снова жениться, покуда я пребывал в звании ублюдка. Но давайте продолжим. Вы рассуждаете про мое семейство так, словно сподобились стать одним из его членов — хотя я с трудом представляю, что могло заставить вас пойти на это. Далее, вы чересчур подробно осведомлены о дальнейших планах Эдмунда относительно Тремэйн-Корта. Честно говоря, я совершенно теряюсь в догадках. Но все это может подождать, тогда как ребенок не может. Ребенок Эдмунда и Мелани. Благодарю вас, хотя и каким-то странным образом, но я и в самом деле ощущаю некое родство с этим малюткой.

Кэт застыла, в то время как он вальяжно облокотился о подоконник, покачивая ногой в своем элегантном сапоге.

— Нодди, не так ли? — обратился он к напряженному, раскрасневшемуся мальчику. — Ты можешь не верить мне, но когда-то, давным-давно, я жил в этой самой детской. И я сидел в том самом стульчике, в котором сидел ты, и с нетерпением дожидался своего чая. А знаешь ли ты, что стоит тебе подрасти еще хотя бы на дюйм или два — и ты сможешь пододвигать вот этот стул к окну, залезать на него и разглядывать за макушками деревьев дорогу к пруду?

Нодди подошел к Люсьену и потянулся к отворотам высоких сапог для верховой езды:

— Нодди увидит?

Кэт застыла, не зная, радоваться или огорчаться. Нодди с рождения жил в ненормально замкнутом мирке, и ее порадовало его спокойное поведение в присутствии незнакомца. Кроме того, она была благодарна Люсьену за теплоту, с которой он обратился к ребенку. В то же время подтекст всей сцены болезненно ранил ее.

Это была детская комната Люсьена. Тремэйн-Корт был его родовым имением. А этот ребенок узурпировал у него все, он был живым доказательством союза между человеком, которого Люсьен всю жизнь почитал как отца, и женщиной, которая прежде была его невестой. Кэт была бы не прочь, если бы Люсьен ушел и оставил бы их с Нодди одних осмысливать произошедшее.

Она так задумалась, что не заметила, как случилось, что крохотная ручка Нодди каким-то образом оказалась зажатой в большой руке Люсьена и парочка удалилась, деловито обсуждая нечто, касавшееся оловянных солдатиков. Заинтригованная Кэт пошла следом и остановилась у двери, наблюдая, как Люсьен уселся на пол, разъясняя Нодди тонкости стратегии английских и французских войск.

То, что последовало вскоре, удивило ее еще больше. Нодди, хотя и прилежный, но все-таки ребенок, быстро утомился от умных речей и принялся крушить кучки кубиков, стараясь как можно успешнее разметать их по полу. Люсьен, судя по всему, не удивился, но тут же стал насыпать на ковре новые кучки, очертаниями напоминавшие английские острова, и вот уже они оба разлеглись на полу, с увлечением заучивая название каждого.

— Вот это — Уэльс, Нодди, прекрасное место, где все жители имеют имена, заканчивающиеся либо на «лс», либо на «вс», и они почти все смешные коротышки — наверное, оттого, что им всю жизнь приходится носить такие коротенькие имена. А вот этот большой зеленый остров, конечно, Ирландия, Когда ты вырастешь, Нодди, советую тебе обязательно побывать там. Особенно в городе под названием Дублин.

Кэт позволила себе расслабиться. Она уперла руки в бока, выступила на середину комнаты и спросила, нарочито коверкая речь на ирландский манер, как это делала Маурин, одна из горничных в Ветлах:

— Ну дак какого же черта он будет тама делать, мастер Люсьен? Не иначе как спутается с самим дьяволом!

Люсьен с хохотом обернулся к ней, непослушная прядь темных волос упала ему на лоб.

— Какая бессовестная мисс, — обратился он к Нодди и, потянув его за рукав, заставил снова обратиться к игре.

Его глаза. Чувствуя, что колени у нее стали ватными, Кэт привалилась к косяку. Люсьен только что смотрел на нее, и глаза его улыбались. Да что же это за человек? Она так долго видела перед собою намеренно жесткую, хладнокровную личину, что была уверена: из-под нее вряд ли выглянет что-то человеческое, кроме гнева. И вот теперь, всего через пару часов, она вдруг увидела мимолетное видение истинного Памелиного сына, юноши с нежной душой, чьи тетрадки, исписанные его же стихами, до сих пор хранились в дальних шкафах в этой самой детской.

Внезапно Кэт поняла, что, как это ни странно, она готова была сделать все, что угодно, лишь бы еще раз увидеть эту его улыбку, чтобы повстречаться еще раз с тем Люсьеном Тремэйном, что рос под этой крышей.

Она не двигалась с места, глядя, как Нодди, обычно такой чинный и сдержанный, принялся теребить Люсьена, уговаривая поиграть в «ласадки». Они нередко устраивали эту игру в детской, однако меньше всего она могла бы представить за этой игрой Люсьена Тремэйна.

«Ну, стало быть, я ошибалась», — сказала она про себя, глядя, как Люсьен опускается на колени, упирается руками в пол и скачет по комнате, а хохочущий Нодди, чтобы не свалиться, обеими руками цепляется за лошадкину «гриву».

Когда наконец Мэри принесла для Нодди чай, Кэт поцеловала мальчика в белокурую макушку и, пообещав скоро вернуться, выпроводила Люсьена в коридор.

— Вы были просто чудесны, мистер Тремэйн, — сказала она, спускаясь вместе с ним на первый этаж. — Спасибо вам.

— Вот как. Дорогая, вы и вправду так считаете? Интересно, что же я, по-вашему, за чудовище, если вы боялись, что я стану взыскивать с ребенка за грехи его родителей?

Его рассудочный тон мигом вернул ее с небес на землю. Что она себе вообразила? Что Люсьен Тремэйн сменит гнев на милость, просидев полчасика у себя в детской? Что в общении с наивным ребенком он снова станет человеком?

— Прошу прощения, мистер Тремэйн, я позволила себе лишнее, — сказала она, останавливаясь на лестничной площадке, украшенной портретом Холлиса Тремэйна, многие десятки лет назад также бывшего обитателя детской комнаты в особняке Тремэйнов. — Но я обещаю, что впредь больше никогда не позволю отпускать вам комплименты.

— Или благодарить меня.

Она едва удержалась, чтобы не спихнуть его с лестницы.

— Да, мистер Тремэйн. Или благодарить вас. Ну а теперь вы извините меня?

— Нет, Кэтрин, боюсь, что мне это не удастся. Забавляйте меня и впредь, коль вам так угодно. Я вижу, что здесь кроется нечто, что я должен узнать. Некий кусочек мозаики, не желающий становиться на место, про который я вспомнил только сегодня, — нечто связанное с моей болезнью, к которой, как мне удалось выяснить, вы также имеете некоторое отношение. — Он легко подхватил ее под локоть, прежде чем она успела улизнуть, и повел вниз по лестнице.

Так они пересекли холл на втором этаже, спустились на первый, прошли через фойе — мимо удивленного Бизли, старательно делавшего вид, что чистит толченым кирпичом серебряные канделябры, — пока не оказались в солнечном сияний весеннего дня.

Кэт чувствовала, что начинает паниковать. Он, наверное, имеет в виду ту ночь, когда увлек ее к себе в постель, когда он целовал ее, а его руки так бесстыдно ласкали ее тело. Вряд ли ему пришло в голову вспомнить те ночи, когда она силой заставляла его пить бульон или когда они с Мойной привязывали его к кровати, чтобы он не поранил себя в беспамятстве.

— Это уж слишком! Куда вы меня тащите? — возмутилась она, стараясь усмирить дыхание.

— Я тащу вас туда, где между нами не останется никаких границ, — отвечал он, заметно веселясь и еще более решительно сжимая ее локоть.

Когда они дошли до ворот в передний двор, Кэт совсем запыхалась, причем не столько от быстрой ходьбы, сколько от страха. Тот же страх сковал ей уста, наполнив жгучим ожиданием. Собирается ли он отругать ее за то, что счел ее поведение чересчур дерзким, или намерен снова поцеловать?

Люсьен повернул налево, и она была вынуждена следовать за ним, пока они не обогнули чугунную ограду переднего двора и не укрылись в небольшой березовой роще.

И тогда она узнала точно. Он собирается ее поцеловать.

Не говоря более ни слова, не снисходя до каких-либо вступлений, Люсьен прижал ее к своему сильному телу и пристально посмотрел ей в глаза. Она чувствовала, что он пытается заглянуть к ней в самую душу. А через мгновение он наклонился и приник к ее губам.

Отчего она не попыталась протестовать? Отчего не позвала на помощь? Ведь она с самого начала прекрасно понимала, что Люсьен собрался поцеловать ее. Неужели она была к этому готова? Неужели она отрешилась от ужасных воспоминаний и готова вновь начать нормальную человеческую жизнь?

Если она так подумала, значит, она ошиблась.

Паника, а никакое не влечение, проснулась в ней. Люсьен разбудил казавшиеся ей погребенными страхи и боль, терзавшие ее в Ветлах. Она принялась яростно вырываться, что было сил молотя кулачками по его широкой груди.

Он и не подумал отпускать ее. Нет, он не делал ей больно, по крайней мере физически. Он просто продолжал целовать ее, как будто с одной лишь целью заглушить ее страх. Это не был прежний больной Люсьен, изможденный и неспособный противостоять ее силе. И она не смогла бы вырваться. от него так, как сделала это тогда ночью в его комнате.

У Кэт закружилась голова. Воспоминания, от которых она так старалась избавиться, нахлынули на нее.

Сильные руки, которые рот так же обнимали ее когда-то, срывали с нее одежду и касались ее тела там, где не касался еще никто.

Другие губы, которые когда-то вот так же прижимались к ее губам, причиняя ей боль, и потом ворвавшийся с силой язык берущий ее. Она не смогла бы даже закричать — да вряд ли ее спасли бы призывы на помощь, даже если бы она нашла в себе силы. И в какое сравнение могла идти ее сила с его неукротимостью — точно так же, как сейчас она не могла противостоять Люсьену.

Да, однажды она уже проиграла это неравное сражение между мужчиной и женщиной.

Но она сумела извлечь из этого урок. Паника ей не поможет. Она должна суметь постоять за себя.

Кэт заставила себя расслабиться в объятиях Люсьена, не отрывавшегося от ее губ. Она взглянула ему в лицо. Глаза его были закрыты. Она решила, что он настолько увлечен, что не заметил, как она, находясь в его объятиях, уже не принадлежит ему, освободилась.

Медленно, не сводя с него настороженного взора, она опустила правую руку в карман. Ее пальцы сжались на серебряной рукоятке кинжала. Заставляя себя оставаться спокойной, она вытащила руку из кармана.

А потом зажмурилась — и ударила.

Рука Люсьена перехватила ее запястье, сжала его и вывернула. Кинжал выпал из ее онемевших пальцев. Люсьен положил ее ладонь себе на плечо, не прерывая поцелуя и еще сильнее прижимая ее к себе.

Слезы вскипели у нее в глазах, ее тело обмякло в его руках, сопротивление угасло, так же, как и едва слышный подавленный стон.

А потом, постепенно и так незаметно, что Кэт осознала это далеко не сразу, поцелуй Люсьена стал иным: не требовательным и жгучим, а мягким, словно успокаивающим. Его губы уже не брали — они давали. Его руки больше не держали ее в плену — они поддерживали ее, как будто он знал, как знала это она сама, что ноги у нее подгибаются.

Паника исчезла, а вместо нее пришла любопытная настороженность. Она ошиблась. Это не то, чего она ждала и чего боялась. Он не сделал ни одной попытки прикоснуться к ее грудям, к ее телу, его руки не пытались проскользнуть под платье. Он просто разгонял ее страхи, оживлял ее, заставляя замечать его, свое собственное тело.

И это тело, оказывается, предавало ее, оно самовольно прижалось к нему, ее губы смягчились, раскрываясь, позволяя его языку свободно проникнуть между них.

И он не замедлил этим воспользоваться.

И даже тогда ее страхи не возвратились. Вместо них волнами наплывали самые невероятные ощущения, когда-либо испытанные Кэт.

Горло у нее сжалось, ей стало трудно дышать, трудно глотать.

Сердце забилось сильно, часто, но не от страха, а от каких-то новых желаний, и это говорило о том, что ее тело знает гораздо больше, чем ее рассудок, о том, что с ней происходит.

Ее тело стало невесомым, и это ощущение напоминало ей, как она плавала на спине в пруду в Ветлах и по-летнему теплая вода, покачивая, баюкала ее. Вот и теперь ее руки как бы всплыли, опустились Люсьену на плечи, ладони прижались к его спине.

А чары не исчезали, они становились все сильнее, и вот уже Кэт чувствовала, как что-то просыпается в самом низу ее живота, как там возникает непонятная тяжесть, напоминавшая чувство голода.

Люсьен наконец оторвался от нее. Его губы скользнули вниз по щеке, по подбородку, по обнаженной шее. Она постаралась вздохнуть как можно глубже, надеясь, что свежий воздух поможет прогнать одурь, сковавшую ее рассудок, и потушит яркие звезды, мелькающие перед глазами.

Она услышала его мягкий смешок:

— Ну, это и есть ответ на мой вопрос, не так ли? Я случайно было подумал, что именно вас поцеловал в ту ночь, но вы ведь должны понять, что я не посмел бы соединить воспоминание о поцелуе с образом молодой дамы, строчившей мне одно за другим язвительные письма. Видите ли, этот поцелуй — первое мое более или менее четкое воспоминание о тех неделях в Тремэйн-Корте. Все остальное — горячечный бред. И мне необходимо было выяснить, кто помог мне вернуться на землю из царства теней.

Кэт снова набрала в грудь побольше воздуха, глядя на кроны деревьев над ними, на последние, угасающие лучи солнца, пробивавшиеся сквозь листву и мягко блестевшие на темной шевелюре Люсьена. Она встряхнулась и отступила от него.

— Это вовсе не было даром, И мне кажется, что скорее мое колено вызвало вас тогда из царства теней, мистер Тремэйн, — как можно тверже произнесла она, начиная снова дрожать при мысли, что едва не позабыла обо всем на свете в его объятиях. — И не делайте этого снова. Я не люблю прикосновений чужих людей.

— Неужели? Как это жалко, милая леди, ибо вы просто созданы для прикосновений. — С этими словами он снова обнял ее и слегка укусил за мочку ушка, и эта новая ласка превратила голод, возникший в низу ее живота, в яростное пламя.

Она едва различала, что он говорит, прижимаясь мягкими, щекочущими губами к ее шее:

— А вот это уже та Кэтрин, с которой я познакомился по письмам. По-моему, я все же имел право уяснить это, несмотря на то, что потревожил вас? Но вот были ли ваши ответы правдивыми? Почему-то я в этом сильно сомневался. И должен был убедиться, что это не просто очередной сон. Понимаете, мне снится множество снов, и большинство из них почему-то совсем не такие приятные.

Она не желала все это слушать, не желала вспоминать, каким он был когда-то несчастным, и снова жалеть его. Кэт отклонилась и уперлась ладонями ему в грудь, высвобождаясь из его объятий. На сей раз он не пытался ее удерживать.

— Ну а теперь, коль скоро вы удовлетворили свое любопытство, мистер Тремэйн, пожалуйста, позвольте мне вернуться в дом. Эдмунд начнет беспокоиться, куда я пропала.

Она смотрела, как Люсьен наклонился за ее кинжалом, Теперь его глаза снова потухли, словно их поцелуи, так смутившие ее, были для него всего лишь небольшим экспериментом.

— Это было очень любезно со стороны Мойны — предупредить о вашей маленькой игрушке, дорогая, — произнес он, протягивая ей кинжал рукояткой вперед.

Так он возвращает его? Он что, не понял? Она же собиралась убить его.

Кэт молча взяла кинжал и сунула его в карман, мечтая как можно скорее удалиться, чтобы спокойно поразмыслить над тем, что произошло. Сейчас она так ненавидела его, что вряд ли смогла бы отвечать за свои поступки, посмей он снова обнять ее. Она его ненавидит. Ведь верно?

— Мойне должно быть стыдно. Теперь я обзаведусь пистолетом.

Люсьен громко расхохотался:

— Я обязательно это учту. Мойна к тому же сказала, что вы крайне замкнутая особа, Кэтрин. И должен признаться, что это — среди многих прочих обстоятельств — почему-то еще сильнее возбуждает мой интерес к вам. Пожалуйста, разъясните мне, как вам удалось занять в Тремэйн-Корте первое место?

Кэт была уверена, что он задал этот вопрос не из праздного любопытства. Люсьен явно решил не терять зря времени, уж если приехал в Тремэйн-Корт. Однако если главная его цель — очередное любовное похождение, ему лучше обратиться к мачехе: та прямо-таки лопается от желания его заполучить. Но не Кэт. Ни в коем случае не Кэт. И она должна дать ему это понять.

И если она не желает повторения того, что случилось — а ведь она не желает, конечно же, не желает, — она избавит себя от лишнего беспокойства, если скажет ему правду сразу. «Гораздо легче, — подумала Кэт, — переживать от его отвращения к ней, чем от расположения».

Задрав повыше подбородок, так что теперь она смотрела ему прямо в глаза, Кэт заявила:

— Конечно, я расскажу вам. Это не такой уж большой секрет. Во всяком случае, это был честный труд, которым я впервые в жизни смогла обеспечить себя куском хлеба. Я пришла в этот дом в качестве кормилицы для Нодди, когда умер мой собственный ребенок — мой ребенок, который, мягко говоря, был зачат не совсем законно. Как и вы, мистер Тремэйн.

И прежде чем она смогла заметить реакцию Люсьена, его явное замешательство, а затем веселый блеск в темных глазах, Кэт поспешила повернуться и, держа голову как можно выше, медленно направилась к дому.

ГЛАВА 11

Мелани распорядилась, чтобы Люсьена поместили непременно рядом с ее спальней, и это заставило его призадуматься.

Он знал, что бояться нечего — если в данном случае вообще было употребимо слово «бояться», — ведь у него имелся Хоукинс, а Хоукинс был проницателен. Не пробыв в доме и дня, он успел убедиться, что Мелани вознамерилась обольстить его хозяина.

Придя к такому выводу, доблестный слуга позаботился запереть дверь комнаты, смежной с хозяйской гардеробной, задолго до того, как туда явился Люсьен, чтобы раздеться на ночь. Хоукинс также поставил хозяина в известность, что, коль скоро у него нет желания спать в отведенной для остальной мужской прислуги общей спальне — особенно памятуя о том, что некогда он имел собственную комнату на первом этаже, — он приказал поставить раскладную койку в этой самой гардеробной.

— Стало быть, ты станешь моей дуэньей, неусыпным стражем моей непорочности, — заметил Люсьен, сидя на краю высокой кровати, пока Хоукинс расшнуровывал ему туфли. — Ты не находишь кое-что странным, Хоукинс? Похоже, мне придется в тебе разочароваться.

— Разочароваться, сэр? — переспросил Хоукинс, поднимаясь на ноги и отдуваясь от усилий, которые ему пришлось приложить, стаскивая узкие туфли с ног хозяина.

Люсьен встал и принялся снимать панталоны. Он уже давно установил рамки, за которые не должна была заходить помощь Хоукинса во время его туалета.

— Да, видишь ли, я, честно говоря, надеялся, что ты ляжешь на коврике у порога, сунув под голову бомбарду вместо подушки. А ты, приятель, лелеешь свою старость и позволяешь себе расслабиться на раскладной койке.

Рубашка и нижнее белье были сняты и отданы Хоукинсу, и Люсьен остался совершенно нагим, ничуть не смущаясь этого, с одной лишь миниатюрой Кристофа Севилла на шее.

— Ну а теперь, если ты не против, я отправлюсь в свою койку, пока не хлопнулся в обморок от усталости. Как-никак, а денек выдался утомительным.

Проведя беспокойную, бессонную ночь, Люсьен вскочил ни свет ни заря и приказал Хоукинсу приготовить для него ванну и проследить за тем, чтобы через полчаса ему подали к крыльцу оседланную лошадь.

Ему необходимо было выбраться из Тремэйн-Корта хотя бы на время, пока он не задохнулся. Гость в этом незнакомом и в тоже время таком знакомом особняке, бывшем когда-то его родным домом, он был лишен даже утешения оказаться в своей прежней спальне. Истерзанный навалившимися на него воспоминаниями и новой реальностью, он едва дождался утра, грезя о высокой женщине с немигающим взором серых глаз, и неохотно уступившими ему губами, обещавшими если не спасение, то хотя бы мимолетное забытье, — и к черту все подробности о роли кормилицы Нодди!

Вскочив верхом на Калибана, угольно-черного, широкогрудого норовистого жеребца, чей грозный вид, злобный нрав и поразительная скорость бега уже успели прославиться на прошлом майском фестивале, Люсьену пришлось полностью сконцентрироваться на укрощении этого животного, явно имевшего свое собственное мнение по поводу цели их прогулки.

Через четверть часа, избавившись от заблуждений, Калибан пошел уже более или менее размеренным галопом, с шумом выпуская из ноздрей огромные клубы пара. Люсьен заметил, что слева появился всадник, который нелепо размахивал руками, пытаясь привлечь к себе его взгляд.

Люсьен мельком отметил, что всадник ловко держится в седле, а его серый в яблоках, идеально вычищенный мерин словно бы плывет над землей поверх полосы тумана.

— Бонжур, мсье! Восхитительный денек для прогулки, oui? — завопил еще издали стремительно приближавшийся незнакомец, срывая с головы шляпу и останавливая своего мерина вплотную к Люсьену. — Боже мой! Наверное, у вас самая огромная и страшная лошадь на свете! — Он сорвал перчатку и протянул руку: — Я — граф де ла Крукс, Гай де ла Крукс, если только это правда и ужасный корсиканец уничтожен — стало быть, мой титул снова имеет значение и смысл, и да будет на то воля Святой Девы. Но это все неважно. Даже если я просто мсье де ла Крукс, это все равно звучит в десять раз приятнее, чем гражданин де ла Крукс, не так ли? Кто знает, если вам будет угодно еще на какое-то время задержаться в этой ужасающе скучной местности, может быть, вы будете звать меня просто Гай, так как я устал от множества формальностей с тех пор, как нахожусь на вашем милом острове. У меня, видите ли, имеется взятый в аренду совершенно очаровательный коттедж не далее чем в двух милях отсюда. А вас, мсье, зовут…

— Тремэйн. Люсьен Тремэйн, — сказал Люсьен, отвечая на пожатие графа, но не снимая при этом перчатки.

Он присмотрелся к этому человеку и пришел к выводу, что тот по крайней мере на фут ниже него, но при этом хорошо сложен и наверняка довольно силен — несмотря на проседь в темно-каштановых волосах, говорившую о том, что граф разменял по меньшей мере четвертый десяток. Одет он был безупречно, его костюм для верховой езды был превосходен, и в глаза бросалась лишь черная повязка на лице, закрывавшая левый глаз — или то, что от него оставалось. Правда, он носил ее так, словно это было единственное украшение, достойное такого мужчины, как он.

Люсьен улыбнулся. Его развеселила столь горячая общительность графа. Обращаясь к открытому сине-зеленому глазу, он сказал:

— А если вы обещаете мне не делать попыток кастрировать моего милого жеребчика, сэр, то я, может быть, позволю сам обращаться ко мне «мистер Тремэйн». С другой стороны, это обращение мы смогли бы заменить и на «Люсьен», помня о том, что находимся здесь в достаточном удалении от столицы и светских условностей.

Француз буквально взорвался хохотом, от которого с ближайшего дерева испуганно сорвалась стайка птиц.

— Вы, англичане, такие лошадники, так любите эту лошадиную плоть! Итак, пожалуйста, Люсьен, — да позволено мне будет заметить, прекрасное французское имя — разъясните мне, не имеете ли вы отношения к Тремэйн-Корту и даже, паче чаяния, к прекрасной миссис Тремэйн?

Люсьен направил Калибана по дороге, и де ла Крукс поехал следом за ним, словно заблудившийся щенок, готовый увязаться за любой дружелюбно настроенной собакой.

— Она — моя мачеха, мсье. Я знаю, что вы извините меня за столь интимный вопрос, но вы всегда так любопытны с утра?

Француз опять расхохотался. Он вообще, похоже, любил посмеяться.

— Утро, день, вечер — какая разница? Разговор — это чудесно, оui? Он так отлично заменяет собой молчание. Мы, французы, мастера болтать, сплетничать и вести романтические беседы, что, увы, и объясняет, каким образом нас удалось обвести вокруг пальца этим кровожадным канальям. Мы были чересчур заняты похождениями в чужих будуарах, мон шер, мы так любим удовольствия. Значит, восхитительная Мелани приходится вам мачехой? Какое прекрасное, неземное создание. Ах, какой же вы счастливец, если уж быть откровенным!

Люсьен решил не обращать внимания. Да его и вправду мало заботило, что кто-то может воспылать страстью к «восхитительной» Мелани, коль скоро он сам, благодарение Богу, давно от нее избавился.

— Могу ли сделать вывод, что вы знакомы с моей мачехой?

Солнце уже довольно высоко поднялось в небе, и мимо них по дороге потянулись крестьянские повозки, направляющиеся на местный рынок. Ему уже пора было возвращаться к завтраку. Мелани наверняка с нетерпением поджидает его, намереваясь в очередной раз домогаться любви. Ему же надо постараться понять, о чем она думает, и получить ответы хотя бы на часть своих вопросов.

Де ла Крукс снова заговорил, напомнив Люсьену о своем присутствии:

— Знаком ли я с нею, Люсьен? О, я познакомился с ней, я танцевал с ней — но вот и все, ведь ей так редко удается выехать. Она так привязана к дому, к мужу и к сыну. Вы понимаете, что мне, как человеку светскому, романтическая интрига необходима как воздух и я не обладаю тем бесконечным терпением, которым наделены вы, англичане. А условности заставляют меня еще сильнее сочувствовать Мелани, такой молодой, такой жаждущей жизни. Я даже позволил себе попытаться навестить ее на той неделе, преподнести ей жалкий букет цветов — вот и все, но, увы, это кончилось плохо. Ее муж, ваш милый отец — ему ведь лучше теперь, не так ли? — очень было неприятно наблюдать, как человек просто падает перед вами, не успели вы с ним поздороваться!

Люсьен отвлекся на то, чтобы привести в чувство Калибана, который явно намеревался позавтракать ухом графского мерина.

— Так вы находились в Тремэйн-Корте в тот момент, когда Эдмун… когда моего отца хватил последний удар?

— Оui! Он как раз сидел на солнышке на террасе в этом смешном кресле с колесами вместо ножек, и никого не было рядом. Я приблизился к нему, надеясь, что ему будет приятно. Не помню точно, что я сказал — впрочем, это неважно, — как вдруг глаза его стали выскакивать из орбит и стали такие белые, и он свалился с кресла прямо на камни, мне под ноги. Ах, какой затем последовал гвалт! Ах, мон шер, это очень хорошо, что вы здесь. Отцы нуждаются в сыновьях в такие минуты, оui?

Люсьен поднял руку и прикоснулся к портрету Кристофа Севилла, спрятанному под рубашкой, отвечая с сарказмом, который остался для графа незамеченным:

— Определенно, Гай. Отцы нуждаются в сыновьях. Как и сыновья нуждаются в своих отцах.

— Точно так! У меня у самого один отец, и он уж очень стар и дряхл. Однако эти старики бывают подчас такими упрямыми. Он никогда не покинет Францию, вот и все. А я, с другой стороны, быстро утомился — сначала прятаться, а потом драться. Глаз — вполне достаточная жертва войне, которая никогда не была моей войной, оui!? В эти последние годы вы можете увидеть целые толпы таких, как я, на ваших берегах. Молю Бога, чтобы мы вскоре увидели вас, англичан, у себя в Париже, чтобы вместе отпраздновать победу. Но я намерен сидеть здесь, на вашем богоспасаемом острове, пока не удостоверюсь в том, что Маленький Капрал уже уничтожен, — и только тогда решусь вернуться домой. Уповаю лишь на то, что мой дорогой упрямый отец и наши поместья дождутся моего возвращения. Но мне не следовало говорить вам это, ведь вы можете подумать, что я трус?

— Вовсе нет, Гай. Одного глаза более чем достаточно. — Люсьену было бы проще простого отнести этого малого к разряду обычных бездомных беглых французских аристократов и на том поставить точку. Просто — если только не учитывать Джеки с дружками и кинжала, который едва не угодил Люсьену в спину. Мойна предупреждала о новой опасности, а этот болтливый господин граф был, как ни крути, незнакомцем.

— Возможно, я мог бы немного скрасить вашу жизнь в изгнании, Гай. Вы окажете мне честь и отобедаете у меня в Тремэйн-Корте вечером в пятницу? Я уверен, что мачеха будет рада такому развлечению.

— Развлечению, Люсьен? О, это очень подходящее слово. Оно так и перекатывается на языке. Развлечение! Оui, mon cherе. Я буду просто счастлив побывать у вас!

Войдя в столовую, Кэт еще улыбалась какой-то шутке, которой обменялась в коридоре со слугами, но ее улыбка моментально угасла, стоило ей увидеть, что за столом перед несколькими опустошенными тарелками сидит Люсьен и пьет кофе.

Солнце ослепительно сияло у него за спиной, так что его лицо было в тени, но тем не менее нельзя было не отметить благородства его черт. Приходилось ли ей когда-нибудь видеть такие пламенные глаза, такой совершенной лепки скулы, такой прямой нос? Он сидел неподвижно, даже расслабленно, и все равно его тело излучало такую скрытую энергию, что Кэт вообразила, будто он способен мгновенно протянуть руку и схватить ее, прежде чем она успеет сделать хоть шаг в сторону.

Так же как он схватил ее вчера под березами. Нет, неправда, Люсьен не хватал ее. Его действия совершенно не походили на тот ужасный случай в Ветлах, который безжалостно сломал всю ее жизнь. А вчера она заранее знала, что Люсьен поцелует ее, она каким-то образом поняла это в ту самую секунду, когда он взял ее под локоть и повел вниз по лестнице из дома.

Она знала заранее, и она позволила этому случиться. Возможно, она даже желала этого. Просто она боялась признаться в этом самой себе вплоть до сегодняшнего утра. Всю ночь она провела без сна, вновь и вновь переживая их поцелуй и то, что было потом, когда исчез ее инстинктивный страх и она смогла что-то почувствовать, и молилась, чтобы Люсьену, этому необыкновенному человеку, удалось победить ее отвращение к физической близости с мужчиной, чтобы она могла испытывать те же чувства, что и все нормальные люди.

И он сделал это. Его прикосновение оказалось целительным, хотя нанесло ей новую глубокую и неожиданную рану. Ну как ей теперь жить дальше, зная, чего она лишена? Ибо у Кэт Харвей, этой грязной, обесчещенной женщины, нет права мечтать о счастье с каким-нибудь мужчиной. И если у нее когда-либо, пусть даже на миг, и мелькала какая-то призрачная мечта, то Люсьен сумел поставить ее на место: ведь он не пошел следом за ней, не сказал ей, что он незаконнорожденный сын, до которого никому нет дела, так же как и до нее, — и что к черту ее прошлое — его интересует только ее будущее.

Кэтрин двинулась к сервировочному столу, стараясь не смотреть на него, хотя всей кожей ощущала на себе его жгучий взгляд. Еще никогда в жизни она не испытывала такой тревоги в присутствии мужчины.

— Доброе утро, Кэтрин. Как это мило снова встретиться с вами — надеюсь, безоружной.

— Уже почти десять. Я надеялась, что вы успели позавтракать и ушли, — пробормотала она невпопад, так как язык почему-то плохо ее слушался.

— Неужели вы еще не привыкли, Кэтрин? Я никогда не поступаю так, как должен. — Он поднялся, чтобы подвинуть ей стул, пока она наполняла свою тарелку, потом взялся за кофейник. — Вы позволите вам налить? Сегодня утром я на удивление великодушен.

— Спасибо, не надо. Если вы надеетесь дождаться Мелани, боюсь, что вас ждет разочарование. Она никогда не поднимается прежде полудня. — Кэт уставилась в тарелку, в замешательстве обнаружив, что зачем-то положила себе целых два вареных яйца. Ведь она ненавидит вареные яйца. Взяв в руки вилку и нож, она отрезала ломтик розовой ветчины, но так и не донесла ее до рта: — Вы собираетесь навестить днем Эдмунда? Он мечтает повидаться с вами снова.

— Я и не сомневаюсь в этом, Кэтрин. И с моей стороны было бы просто безобразием его разочаровать. Однако я запланировал совещание с управляющим имением, а это довольно занудное мероприятие — боюсь, оно затянется до самого обеда.

Она не удивилась бы сильнее, если бы он сообщил, что собирается слетать на луну на пушечном ядре.

— Вы встречаетесь с Джереми Ватсоном? Зачем?

Он наполнил чашку кофе и поставил перед ней.

— Ох, дорогая. Я и вправду должен объяснить? Это так утомительно, дорогая.

Кэт съежилась и набросилась на ветчину так, словно собралась съесть ее вместе с вилкой. Хотя она не считала себя самой проницательной женщиной на свете, она не сомневалась, что для Люсьена словечко «дорогая» вряд ли означает нечто лучшее, чем простое ругательство. Она заставила его подождать, расправилась с ветчиной и ответила:

— Извините. Я позволила себе лишнее.

— Да, Кэтрин, позволили, и не первый раз. Примите мои комплименты. Я не думал, что человек в вашем положении способен сознавать, что прилично, а что — нет. — Он откинулся на спинку стула, поднял салфетку и промокнул предполагаемое пятнышко на губах.

— Человек в моем положении?..

Да что это? Она что, попугай, что повторяет его слова? И ведь она знала, что он сдерживает свой темперамент, сохраняя внешнее равнодушие, что дается ему с большим трудом. С таким же трудом сдерживает себя и Кэт. Чего он ждал от нее? Что она бросится к нему на грудь, умоляя повторить вчерашнее? Или потребует награды за ласки? Или он полагает, что она отдастся с такой же легкостью, с какой его дражайшая мачеха отдается конюхам?

— Я должна воспринимать это как оскорбление?

— Я не знаю, Кэтрин. Понимайте… как бы мне выразиться поделикатнее… я никогда еще не сиживал за одним столом с кормилицей, которая была бы окружена таким почетом. Мне остается удивляться только, что вчера за обедом не вы сидели во главе стола.

Вряд ли он останется таким красавцем, если она швырнет в его аристократический нос яйцо! Вряд ли он будет продолжать свои шуточки, если она выплеснет содержимое кофейника ему на штаны!

Чего он добивается? С чего эти нападки и оскорбления? Да кто он такой в конце-то концов, чтобы смотреть на нее свысока?! Ну да будет ему известно, что она питается в обществе Эдмунда, и выходит лишь к завтраку, чтобы тот мог заняться утренним туалетом с помощью лакея. И черта с два она изменит этот порядок из-за издевок и грубостей Люсьена. Завтрак в столовой был для нее символом, потребностью, и она это заслужила!

— Кэтрин? — Его голос заставил ее очнуться от гневных размышлений. — У меня возникла идея. Повеселитесь вместе со мной, если хотите. Идея относительно того, как вы познакомились с Эдмундом и откуда ему известно о вашем ребенке. Ведь вы вошли в его дом так же легко, как рука в перчатку. Это настолько странно, что не может не вызывать подозрения, вам не кажется?

Вскинув голову, она изумленно уставилась на него, приоткрыв рот. Невероятно! Люсьен считает, что она знала Эдмунда до того, как появилась в Тремэйн-Корте. Знала интимно. С него станется, что он решит, что она и забеременела от Эдмунда! Неужели он способен уверовать в эту чушь?! Каким бы извращенным и нелепым…

— Ваше молчание выдает вас. Отвечайте мне, Кэтрин! — Она не заметила, как он встал со стула, подошел и теперь стоял перед ней, положив руки ей на плечи.

— Вы сошли с ума!

— Неужели, дорогая? А вы на минуточку прислушайтесь к моим доводам. Вы продемонстрировали превосходные манеры, хотя я по-прежнему сомневаюсь в правомочности вашего присутствия за столом. Ваша чистейшая речь выдает вашу образованность, а ваша гордость — ваше происхождение. Да, дорогая, именно гордость. Вы можете быть чудесной кормилицей, приятной компаньонкой, но было бы глупо рассчитывать, что из вас получится хотя бы сносная служанка. Вы до этого не унизитесь.

Он начал поглаживать ее плечи, а потом руки его скользнули ниже.

— Так где же Эдмунд откопал вас? Когда был в Лондоне у своего поверенного, незадолго до моего отъезда на Полуостров? Хотя сам я никогда не был большим охотником до Балов Киприды, я знаю, что там ошивается немало великосветских дамочек. И подумать только, что после этого Эдмунд считает себя вправе судить о нравственности моей матери. Смешно, да?

— Да как вы смеете подозревать Эдмунда в подобных низостях?! — Она попыталась вскочить, но его сильные руки толкнули ее обратно на стул. — И позвольте напомнить, что я вовсе не обязана отвечать на ваши вопросы, мистер Тремэйн!

— Ах, дорогая, но ведь вы отвечаете. Вы очень помогли мне, Кэтрин. Как вы сами изволили мне напомнить, я — в глазах всего света — старший сын Эдмунда Тремэйна, его наследник, его правая рука и опора, особенно теперь, когда он, так скажем, не у дел. Сегодня днем я встречусь с Джереми Ватсоном и снисходительно позволю ему объяснить мне причину столь плачевного состояния поместья Тремэйн-Корт. Как вы понимаете, это мой долг — долг любящего сына.

Он вздохнул, как показалось Кэтрин, осмысливая свои собственные слова, и продолжал:

— У меня появилось столько серьезных обязанностей. И первейшая среди них, дорогая, это удостовериться, действительно ли мой дражайший, однако на данный момент абсолютно недееспособный отец пригрел под нашей крышей одну из своих бывших любовниц.

Прежде чем она осознала, что делает, Кэт схватила со стола вилку и вонзила ему в руку. В следующее мгновенне она вскочила на ноги, занеся руку для пощечины.

И снова оказалась в ловушке. У этого человека были рефлексы пантеры — молниеносные, ловкие, жестокие. Одной рукой он сжал ее запястья у нее за спиной, а другой привлек к себе и снова поцеловал; и опять его язык проник в ее рот, в то время как свободная рука грубо ласкала ее тело.

Прежде чем она опомнилась, он грубо отпихнул ее, его темные глаза помутились, а на лице проступило такое отвращение, что она задрожала.

— Господи! Неужели мне никогда ничего не достанется, кроме объедков с его стола?! — Она знала, что Люсьен обращается не к ней, а к себе. — Неужели это будет моим вечным проклятьем?!

Кэт вытерла губы тыльной стороной руки. Ее трясло так, что было слышно, как стучат зубы.

— Вы не заслуживаете объяснений, Люсьен, — с трудом проговоряла она, — но Эдмунд заслужил. Я никогда в жизни не видела его прежде, чем он пришел в деревню в поисках кормилицы, поскольку Мелани отказалась кормить своего собственного сына. Мой ребенок родился мертвым, и я нуждалась в деньгах, чтобы оплатить счет в «Лисе и Короне» и купить место на кладбище. Эдмунд взял меня в дом, он доверил мне своего сына, а вот теперь доверил мне свое здоровье и благополучие. Я в неоплатном долгу перед этим человеком. И вы, между прочим, тоже, хотя вы и невероятно тупы, невероятно равнодушны ко всему, кроме вашей собственной боли, чтобы понять это!

Она увидела, что ее слова пробились в его душу. Медленно взгляд его прояснился, словно ему открылось нечто, к чему он до сих пор был слеп. Он рванулся к ней, протянув руки:

— Кэтрин, я…

— Нет!!! — Кэт понимала, что не вынесет, если он опять прикоснется к ней, — Нет, — решительно повторила она, качая головой и двигаясь по направлению к двери, сиротливо обхватив себя за плечи. — Не прикасайтесь ко мне! Не смейте больше никогда ко мне прикасаться!

И второй раз за последние двадцать четыре часа она медленно и неохотно пошла прочь от своего предательски чувствительного сердца.

ГЛАВА 12

Люсьен привязал поводья Калибана к ветке дерева и прошел на край маленькой полянки, откуда открывался вид на небольшой пруд ярдах в трехстах вниз по склону. Он кое-как управился с Джереми Ватсоном, с трудом заставляя себя думать о протекающих потолках, пустых кладовых и эрозии почвы. Все, о чем он мог думать, на чем он мог сосредоточиться, было выражение лица Кэт Харвей в тот момент, когда она стояла утром в столовой лицом к лицу с ним.

Нет, не совсем так. Он думал не только об этом. Воспоминания о двух поцелуях, сорванных против ее воли, не выходили у него из головы.

Что с ним такое? Что за дикость набрасываться на женщину всякий раз, как он ее встретит?

И он понял.

Она знает о его прошлом. Знает и не боится бросить ему это прошлое в лицо, защищая Эдмунда, которого почитает. Вот чем она уязвила его. Она была свидетельницей его падения, его изгнания и даже позволила себе терзать его своими письмами в Лондоне.

В то время как общество принимало за чистую монету его высокомерность, язвительность, холодность — и даже его траурные костюмы, — Кэт Харвей моментально раскусила его, воскликнув: «Боже мой, что же они с вами сделали!»

Да как она посмела разглядеть то, чего не смел видеть никто?! Как она посмела использовать его ради Эдмунда, ради его раскаяния? Кто она такая, чтобы жалеть его, чтобы сочувствовать ему?!

Кормилица. Кэт Харвей была кормилицей. Она делила ложе с мужчиной, она дала жизнь внебрачному ребенку и продала материнское молоко в обмен на кров и кусок хлеба.

Вроде как дойная корова с молочной фермы, мог бы сказать Люсьен.

Нет, так сказать он не может. Если только он хочет быть честным с самим собою. И если ее признание поразило его, то оттого лишь, что он не в состоянии думать о ней плохо. Нет, этому ее ребенку должно быть какое-то объяснение. Она была обручена с солдатом, погибшим на войне. Или она — дочь какого-нибудь религиозного фанатика, вынужденная сама пробивать себе дорогу в жизни, и поэтому пошла в гувернантки. А потом была соблазнена хозяином дома и изгнана, когда стала заметна ее беременность. Что-нибудь, что-нибудь, оправдывающее потерю невинности.

Но одна вещь была несомненна. Кэт Харвей — леди. Ее выдает аристократическая внешность, речь и манеры; и надменность так же для нее естественна, как естественна на плечах королевы горностаевая мантия.

Возможно, потому его так тянет к ней. Они — родственные души, они оба потеряли прежнюю беззаботную жизнь и вышвырнуты в чужой мир, чтобы скитаться там в поисках новой опоры.

Он гораздо чаще вспоминал ее глаза, чем украденный поцелуй. Эти странные серые глаза, в которых теперь сверкает недюжинный ум, были холодными и пустыми, когда он впервые увидел их. Что бы там ни случилось, из-за чего она попала в Тремэйн-Корт, она все еще продолжала бороться, когда он вернулся с Полуострова.

Помог ли ее воскрешению Эдмунд? Или общение с Нодди восполнило ее утраты? Или милосердное время залечило раны? Он должен это узнать. Ибо если Кэт Харвей каким-то образом удалось побороть свое горе, свое разочарование, возможно, еще есть надежда и для него.

Но только не прежде, чем он уберется из Тремэйн-Корта, где окружен сплошными напоминаниями об утратах.

Мойна может сколько ей угодно намекать на какую-то новую угрозу для Тремэйн-Корта, однако он не склонен верить ее страхам. Когда она передала ему подробности кончины Памелы, она впала почти в мелодраму. Хотя вряд ли она действительно хотела, чтобы он убил Эдмунда; «положил конец» — вот как она сказала. Конечно, это всего лишь болтовня старой, убитой горем женщины.

Джеки и его дружков придется списать на Ортона или же просто на случай — если только он не придет к выводу, что сама Мойна наняла заведомо неловких убийц, чтобы вынудить его вернуться в Суссекс. Мелани определенно не станет желать его смерти. Несчастная, недалекая женщина до сих пор уверена, что он явился, чтобы сказать ей о своей неувядающей любви. А Эдмунд? Нет, не Эдмунд. Все, чего хочет этот человек, — это прощение, а вовсе не нового смертельного греха на душу.

А чего же хочет он сам? Чего хочет Люсьен Кингсли Тремэйн? Чего он хочет добиться, возвращаясь в Тремэйн-Корт? Защиты? Мести? Возможности продемонстрировать тем, кто его прогнал, что он не уничтожен, что он выжил? Сомнительного удовольствия разбить сердце Мелани? Или же злорадного созерцания кончины человека, лишившего его прошлого?

Нет. Господи, не мог же он пасть столь низко. Он вернулся прежде всего потому, черт бы их побрал, что не разлюбил их до сих пор. Кроме покушения на его жизнь, кроме умирания Эдмунда, есть еще жестокая правда приговора, вынесенного ему некоей Кэт Харвей, почти с ним незнакомой, но посмевшей бороться с ним, вооружившись знанием того, что он, Люсьен Тремэйн, по-прежнему неравнодушен к страданиям людей, живущих в Тремэйн-Корте.

И снова он вернулся мыслями к Кэтрин.

Да, признался Люсьен себе, его интерес к Кэт Харвей можно считать — пусть в каком-то извращенном смысле — академическим. Теперь, когда он уверился в том, что она пострадала не меньше него, он должен учиться у нее. Если она сумела снова обрести в душе тягу к жизни, если она сумела освободиться от терзавшего ее прошлого, возможно, и для него еще есть надежда разыскать путь назад, в мир людей.

А если он поймет, что ее путь не сможет стать его путем, если он ошибся, поверив, что она когда-то, подобно ему, была несчастной жертвой обстоятельств, — что ж, все еще остается заманчивая перспектива сорвать пару-другую поцелуев с этих странно обворожительных губ.

В конце концов, с улыбкой подумал он, любуясь солнечными бликами, игравшими на поверхности пруда, его визит в Суссекс будет не совсем уж пустой тратой времени.

Он заметил, что по воде побежала рябь оттого, что в ней что-то двигалось — что-то скрытое за кустами на левом берегу. Движимый любопытством и подспудным желанием хоть ненамного отвлечься от назойливых мыслей, он отвязал Калибана, вскочил в седло и послал жеребца легким галопом вниз по ровному травянистому склону, уверенный, что скорее всего обнаружит семейство белых гусей, купающихся в пруду.

— Ошибся, — прошептал он про себя через несколько мгновений, с улыбкой глядя, как из воды выступают голова и плечи Кэт Харвей, как она проводит ладонями по лицу, стряхивая воду. — Здравствуйте! — оживленно воскликнул он, привстав на стременах и махнув ей рукой. — Кто может предсказать, кого встретишь на прогулке, не так ли, мисс Харвей?

Кэт немедленно плюхнулась обратно в воду по самый нос.

— Что вы здесь делаете? — спросила она, и было видно, как она скрестила под водой руки, стараясь прикрыть грудь и плечи. — Я полагала, что вы заняты с Джереми Ватсоном.

Люсьен соскочил с седла и как можно тщательнее привязал Калибана к дереву, поскольку у жеребца опять появилось собственное мнение: он явно желал предпринять прогулку, причем куда угодно, кроме конюшни.

— Таков уж я, мисс Харвей, таков уж я. А где бы полагалось быть вам, хотел бы я знать? У Эдмунда, читая ему псалмы, или в детской, играя с Нодди в бирюльки?

— Ваш слуга Хоукинс был настолько любезен, что предложил посидеть с Эдмундом. А что касается Нодди, то он спит под присмотром Мэри. — Он увидел, как ее глаза стрельнули в ту сторону, где на берегу на большом гладком валуне лежала аккуратно сложенная одежда.

— Вы, наверное, уже замерзли, Кэтрин? — осведомился он, подойдя поближе и не спеша усевшись на край валуна возле ее платья. — Почему бы вам не выйти из воды? Мы могли бы тогда спокойно обсудить расписание ваших занятий. Я интересуюсь здесь всем, ну буквально всем. Кстати, вы часто здесь купаетесь? Я почему-то думал, что Эдмунд озаботился обеспечить вас ванной.

Прохладный порыв ветра зашелестел листьями деревьев на берегу, и он увидел, что Кэтрин начинает дрожать.

— У меня есть ванна, мистер Тремэйн. Однако я привыкла купаться здесь еще с той поры, когда жила со слугами.

Он поднялся с камня, подошел к кромке воды и опустил в нее руку. Вода была холодной, как и положено ранней весной. Он осмотрелся вокруг, а потом взглянул на Кэт:

— Но я нигде не вижу мыла, мисс Харвей.

Ох, Боже! Неужели он получает удовольствие, издеваясь над ней? Да, да, это так. А призрачный шанс увидеть ее обнаженной может заставить его зайти в этом далеко.

— Конечно, его здесь нет! Я больше не купаюсь в пруду. Я здесь просто плаваю. У вас что, напрочь отбило воображение, мистер Тремэйн?

Он запрокинул голову и весело расхохотался:

— Ах, моя дорогая Кэтрин, вам следует быть поосторожнее в выражениях. У меня совершенно необузданное воображение. К примеру, в данный момент оно занято тем, что рисует возможности, которые откроются передо мной, если я просижу на этом берегу столько, что вы поймете, что больше не в состоянии прятаться в этой холодной воде.

Она надолго задержала на нем свой взгляд, причем в ее глазах было больше гнева, нежели смущения.

— Я возненавижу вас, Люсьен Тремэйн, — выпалила она наконец сквозь стиснутые, стучащие зубы.

Ее гнев и ее попытки сдерживаться немало позабавили его.

— Да, Кэтрин я понимаю вас. Но вы вполне можете состариться, дожидаясь, чтобы я отвернулся, когда вы будете выходить из воды. Но я понял, что мы достигли некоторого прогресса в наших отношениях, правда? Вы снова обратились ко мне по имени. Дает ли это надежду, что мы еще сможем стать друзьями?

Ее руки непроизвольно сжались у нее на плечах, отчего у Люсьена мелькнула мысль раздеться самому и присоединиться к ней в пруду. Однако он моментально выбросил ее из головы, ибо не был способен на такую жестокость, как не был способен воспользоваться предложением Сусанны Ортон, раздевшейся у него в гостиной на Портмэн-сквер, каким бы негодяем не считал сам себя. Что же это за проклятая судьба — родиться джентльменом!

— Вы уже успели проявить слишком большую агрессивность по отношению к случайным знакомым, Люсьен. И если предположить, что в отношениях с друзьями вы позволяете себе еще большие вольности, то я вряд ли захочу стать вашим другом, — непримиримо отвечала она, между тем потихоньку подбираясь к берегу. Ее плечи, уже почти полностью вышли из воды, так что он смог различить очертания ее грудей.

Люсьен вытащил из кармана сигару и закурил. Разгоняя ладонью легкое облачко голубоватого дыма, он заметил:

— Надо полагать, вы имеете в виду мои контрабандные поцелуи.

— Конечно, и их тоже. Однако еще больше меня волнует… — Она замолкла, так как взгляд ее упал на собственную грудь, после чего она торопливо опустилась на несколько дюймов обратно в воду и продолжила: — Меня волнует другое. Я не заслужила упреков в том, что была любовницей Эдмунда.

Люсьен швырнул сигару в пруд. Ну зачем она снова тычет его носом в его собственную глупость? Мало того, что у него хватило глупости предположить такое, он еще и высказал эти предположения.

— Ну, то обвинение не имело под собой никакой почвы, Кэтрин, и я прошу меня извинить. Однако я не могу сказать, что сожалею об украденных у вас поцелуях. — Он вскочил, просияв от посетившей его догадки. — И если честно, Кэтрин, я не думаю, что вам нужны извинения за эти поцелуи. Я прав?

Она опустила глаза.

— Я не могу сказать, что вы мне неприятны, Люсьен, — произнесла она еле слышно. — И вы вовсе не такой, каким казались год назад, в нашу первую встречу. С той поры у меня было достаточно времени, чтобы прочитать ваши школьные стихи, к тому же Эдмунд постоянно рассказывал мне о вашем детстве и юности, так что смею думать, я до некоторой степени знаю вас. — Она подняла голову, и глаза ее вспыхнули. — Но это вовсе не означает, что вы можете целовать меня. Мне не нравится, когда меня целуют. Мне не нравится, когда ко мне прикасаются.

Она прочитала его стихи? Она слушала истории из его детства, — и значит, почти наверняка любимую историю Эдмунда про то, как десятилетний Люсьен притащил живую лягушку на званый обед в честь дня рожденья дочери сквайра Истона?! Люсьен невольно потрогал шрам за левым ухом. Боже, какой конфуз!

Он заметил, что губы Кэт посинели, и ему стало жалко ее. Он не опасался, что она расскажет кому-нибудь, как он себя вел — она не станет жаловаться, даже если сюда каким-то образом заплывет из Пролива акула и откусит ей ноги.

— Ах, вы не любите, когда к вам прикасаются? Я так и подумал, когда вы наставили на меня свой кинжал. И вот что я вам скажу, Кэтрин: если вы обещаете отдать мне ваш кинжал, то я отойду вон за тот большой тис и буду стоять к вам спиной, пока вы выберетесь из воды.

— Было бы лучше, если бы вы сели на своего коня и отъехали отсюда подальше.

— Разумеется, но ведь друзья должны доверять друг другу? — И, не давая ей времени ответить, он направился к тису, уверенный, что Кэт достаточно замерзла, чтобы не отвергнуть его предложение.

И стоя, глядя на горы, он проклинал свое воображение, так как не мог не представлять себе Кэт, выходящую из воды, ее нежного тела, освещенного лучами солнца. Он представлял, как капли воды скатываются с ее плеч, огибают груди и текут по животу к бедрам…

— Вы уже можете оглянуться.

Люсьен тотчас же повиновался и увидел, что она стоит на валуне, ее ужасное коричневое платье во многих местах прилипло к влажному телу и она закручивает мокрые волосы в тугой узел на затылке. Кинжал лежал возле ее ног. Она казалась загадочной и экзотичной, особенно из-за бросавшегося в глаза контраста между светлыми глазами и смуглой загорелой кожей.

— Вы могли бы не торопиться и как следует вытереться, — заметил он, спускаясь обратно к пруду. .

Она наклонилась и потянулась за своими матерчатыми туфлями.

— Даже дружба имеет свои пределы, мистер Тремэйн… Люсьен. И я не хотела подвергать ее испытанию.

— Вы правы, — признал он, усаживаясь подле, пока она обувалась. Подняв с травы кинжал, он взвесил его на ладони, а потом сунул в карман. — Наверное, это была лягушачья история, да?

Она улыбнулась:

— Лягучашья история? Признаюсь, что мне довелось выслушать и ее, но я имела в виду то, как вы хотели удивить вашу маму подарком на Рождество, — это доказало мне, что вы не могли стать абсолютно бессердечным. И как вам только пришло в голову, что вы сможете залучить в Суссекс Римского Папу?

Люсьен пожал плечами. Он вспомнил о том, как написал тогда письмо и уговаривал Эдмунда его отправить, с такой ясностью, словно все случилось только вчера.

— В конце концов ему удалось уговорить меня остановиться на книге с житиями святых. По-моему, мама была ей очень рада. — Он заметил, что Кэт бьет озноб. — Ну вот, — пробормотал Люсьен, обнимая ее за плечи, — вы наверняка продрогли до костей.

Она выскользнула из его рук и оказалась на ногах так стремительно, что он на какой-то миг остался сидеть словно статуя, с вытянутыми в пустоту руками.

— Мне давно пора было вернуться в дом. Нодди вот-вот проснется.

Люсьен смотрел на нее, не говоря ни слова. Он не понимал, почему с ним обходятся так хорошо, когда он изо всех сил старается вести себя мерзко. Он направился к Калибану, взял в руки поводья и пошел следом за Кэт, не садясь в седло.

— Я вел себя просто безупречно по отношению к вам, знаете ли, — заметил он после того, как они прошли какое-то время молча.

— Вам бы хотелось заслужить право именоваться джентльменом?

Этот вопрос уязвил его. Люсьен понимал, что заслужил скрытый в нем упрек.

— Мы оба знаем на это ответ. Ублюдкам никогда не бывать джентльменами. Почему вы мне писали? Даже если Эдмунд забил вашу голову розовыми сказочками про мою юность, вы ведь знали обстоятельства моего возвращения и то, что творилось здесь в мое отсутствие. Как вы могли подумать, что меня хотя бы в малейшей мере может беспокоить, что происходит с Эдмундом и с другими в Тремэйн-Корте? И почему, если я был так груб в своих письмах, вы продолжали мне писать?

— Почему? Я и сама толком не знаю. Я просто полагала, что время и расстояние помогут вам излечиться и вы в состоянии будете вспомнить те счастливые годы, которые прожили здесь, прежде чем между вами и Эдмундом разверзлась бездна. Его открытие, бегство вашей матери и ее смерть — во всем этом есть только доля его вины, и за нее он расплатился сполна — за свое обращение с Памелой и за поспешную женитьбу на Мелани. Я… я считаю, что… что если Эдмунд действительно умирает, то… пусть хотя бы умрет спокойно.

Они уже подошли к калитке в садовой ограде, и дальше Люсьен не мог вести Калибана.

— Время и расстояние, Кэтрин? И в этом весь секрет? Не они ли помогли вернуть свет вашим глазам? Вы должны знать, что вы изменились, что больше вы не то бесцветное существо, которое открыло передо мною двери Тремэйн-Корта год назад.

Она потупила взгляд и уклонилась, когда он попытался приподнять за подбородок ее лицо, чтобы заглянуть в глаза.

— Вот только вы еще не совсем счастливы, верно? Вы ведь не любите прикосновений? Нет, Кэтрин, тут дело не в любви или нелюбви. Вы боитесь прикосновений. Вот в чем разница. Возможно, что время и расстояние — это еще недостаточно. Возможно, что вы, как и я, вынуждены еще биться с призраками прошлого, чтобы освободиться для будущего. Это весьма любопытная теория — мне кажется, нам стоит впредь заниматься ею вместе.

Она вошла в калитку и плотно закрыла ее за собой.

— Так, значит, вы планируете еще на какое-то время остаться в Суссексе? И снова навестите Эдмунда?

Он кивнул, прекрасно понимая, что иначе утратит все, чего только что с таким трудом добился.

— Я навещу его, Кэтрин, — сказал он и со вздохом добавил: — Но не могу при этом ничего обещать. Я не уверен, что уже прошло достаточно времени — по крайней мере, для меня.

ГЛАВА 13

Мелани спустилась из своей спальни за добрых четверть часа до того, как Бизли сообщил, что обед подали. Ну как только Мойна позволила ей проспать весь день!

К тому времени, когда она вышла к ланчу, оказалось, что Люсьена давно нет в доме, что он ездит где-то по полям с Джереми Ватсоном, этим тупым, как стоячая вода, мужланом — или еще черт знает с кем. И что она опять осталась одна, не зная, чем заполнить еще один бесконечный пустой день.

Ей, правда, удалось проскользнуть к нему в комнату, пока Хоукинс отлучался по какому-то поручению хозяина, и она всласть повалялась на его высокой кровати, сунула нос в подушку и насладилась таким памятным, таким любимым запахом. А не то она бы наверняка уже решила, что его возвращение ей только приснилось. Ну, зато теперь он наконец-то вернулся: она слышала его голос в соседней комнате. Он беседовал со своим лакеем по меньшей мере полчаса, пока она не услышала шаги мимо ее спальни по коридору и вниз по лестнице.

Противный мальчишка. Он даже не постучал к ней и не спросил — может быть, она уже готова спуститься вместе с ним. Она будет с ним холодна как лед. Да, так и надо сделать. Она оттолкнет его, дразня своей обворожительностью, и ничем не намекнет, что хочет вновь видеть его в своей постели, — накажет за то, что он сам не потрудился поискать ее.

Но, возможно, так даже лучше. У него еще будет вдоволь времени полюбоваться на ее спальню и поразиться сиянию множества восковых свечей. Ему будет чем полюбоваться, прежде чем они долюбуются своими телами, слившимися в самом древнем эротическом танце, под огромным зеркалом, закрепленным как раз под пологом кровати.

Как она будет любоваться его лицом, когда он придет к ней и она не спеша станет расстегивать пуговицы у него на рубашке, а его взор затуманится от страсти.

Но довольно об этом! Она и так уже достаточно нафантазировала.

Сосчитав как можно медленнее до ста, Мелани встала из-за своего туалетного столика и поспешила вслед за Люсьеном. Перед тем как уйти, она еще раз предупредила Мойну не забыть зажечь свечи.

И вот она уже пересекла мозаичный пол фойе и остановилась у самых дверей гостиной, прижав к груди ледяные пальцы, стараясь унять свои чувства. Нельзя дать Люсьену понять, что она только о нем и мечтает. Она покрутилась перед зеркалом, изучая свое отражение. Мелани провела напряженные полдня, готовясь к этой минуте. Ее несравненные пышные волосы были забраны назад и вверх, открывая личико безупречной формы; локоны были стянуты атласной лентой, и лишь несколько завитков оставлены на свободе: они свисали вдоль висков, щекоча шею, отчего мужчины должны возбуждаться до безумия. Люсьен однажды нарочно попросил ее собрать назад волосы и повернуться к нему в профиль: тогда она превращалась в точную копию драгоценной камеи, вывезенной в прошлом его предками с Капри. Напомнить ему об этом не принесет вреда.

Выбранное ею платье мягкого васильково-синего цвета было сшито по самой изящной выкройке. Она привезла его из Бата, и именно в этом платье она когда-то впервые обратила внимание на Люсьена Тремэйна — он стоял неподвижно, откровенно любуясь ею через все пространство бального зала, словно увидел богиню, сошедшую на землю с небес, — и именно тогда и именно там у нее созрело решение.

Наверняка Люсьен тоже об этом вспомнит и будет благодарен ей за это воспоминание. И воздаст ей за это должное.

Она повернула головку так и этак, слегка прищурившись, так как была немного близорука, уверяя себя, что у нее все то же свежее, с прозрачным взором милое личико, которое она совсем недавно разглядывала в ручное зеркальце.

Удовлетворенная, в последний раз поправив двойную нитку жемчуга, которую предпочла бриллиантам, подаренным ей Эдмундом, Мелани направилась к дверям, по дороге турнув идиота-лакея, который собрался было распахнуть перед ней створки. Положив трепетные ладони на бронзовые ручки двери, она набрала в грудь побольше воздуха, улыбнулась, подняла нос повыше и вошла.

Он стоял возле столика с напитками с бокалом кларета в руках. С головы до ног облаченный в идеально сидевший на нем похоронно-черный сюртук, в жилете, таком белоснежном, что от него слепило глаза, Люсьен до кончиков пальцев смотрелся джентльменом. Единственным украшением на нем было кольцо с огромным рубином: камень интригующе вспыхивал на левом мизинце.

Красивый. Очень красивый. Просто превосходный самец — с мощными мышцами, ловкий и могучий. Мальчик был многообещающим, а мужчина превзошел все ожидания. Тонкие ноздри Мелани затрепетали, и она наконец отцепилась от дверей, приняла изящную позу и прошла в комнату, где знакомые запахи самца — вина, одеколона, хорошего табака — подействовали на нее как всегда возбуждающе.

— Мелани, — донеслось до нее, пока она стояла, застыв в ожидании его приветствия и алчно всматриваясь, вспыхнет ли в его глазах та же страсть, что бушевала в ней. Но он не двинулся с места, не поклонился, не поцеловал ей руку. — Я уже начал гадать, не придется ли мне снова обедать в одиночестве. Надеюсь, что ты достаточно оправилась от недомогания и сможешь составить мне компанию за столом, хотя и выглядишь еще довольно слабой, не так ли, дорогая? — Он снова отвернулся к столику с напитками. — Может быть, маленький бокальчик шерри поможет розам вернуться на эти бледные щечки?

Мелани почувствовала, как на глаза ей наворачиваются слезы, ее недавнюю уверенность как ветром сдуло. Как это так получилось, что теперь здесь все пляшут под дудку Люсьена?

— Как скажешь, милый, — отвечала она, на ватных ногах подходя ближе и принимая протянутый ей бокал.

Когда она взяла его, Люсьен отступил назад и окинул ее фигуру ленивым взором полуприкрытых глаз. Это оживило ее надежды. Он мог не понимать, как ее ранят его слова. Но если он это знает и позволяет себе с ней так обращаться, ей придется его возненавидеть. Но ненавидеть Люсьена — это уж слишком. Ведь она же его любит!

— Во время верховой прогулки я познакомился с невообразимо смешным французом и позволил себе пригласить его к нам на обед завтра вечером, чтобы оживить наше общество. Ты ведь не очень-то находчивый собеседник, насколько я помню. Ах да, у тебя амплуа красавицы. Такие женщины, как ты, считают ум не более чем помехой, верно? Хотя, будь ты поумнее, ты, быть может, выбрала бы более подходящий наряд дорогая, и не напяливала то, что на тебе сейчас надето.

Болван! Она ошибалась. Она приписывала ему качества, о которых он и понятия не имеет. Равно как и о хорошем тоне. И о способности прощать. И о способности понять, какая мука терзала ее все эти нескончаемые годы. Каждый Божий день она только о том и думала, что ему сказать, как поступить, когда он наконец явится за ней.

Он не из тех, кто способен это понять.

Отступив назад и гордо задрав носик, она заявила:

— Он твой, знаешь ли.

Люсьен препроводил ее к изящному стулу с атласной обивкой, заботливо усадил и лишь после этого уселся напротив.

— Граф де ла Крукс — мой? Вряд ли, дорогая. Я повстречался с ним совсем недавно впервые в жизни и не имел большого желания приглашать его. Если уж на то пошло, я был уверен, что он станет твоим, если ты пожелаешь. Похоже, он весьма увлечен тобой. Но скорее всего это окажется невозможным, ты и так с головою погружена в заботы и треволнения. Муж, цепляющийся за жизнь, как собака за кость. Пасынок, от которого ты ожидаешь любви. Бедняга Гай, боюсь, что его ждет разочарование.

Мелани стиснула руки на коленях, комкая платье. Как он смеет быть таким непроходимым тупицей? Она подалась вперед, сощурив глаза, горя желанием во что бы то ни стало испортить Люсьену его развеселое настроение.

И она затараторила, чтобы он не успел ее перебить:

— Нодди, Люсьен. Нодди — твой. Как ты думаешь, отчего еще я так охотно приняла предложение Эдмунда? Как же это смешно, дорогой. Старому дураку наставили рога не единожды — но дважды! Теперь ты понял? Теперь ты представляешь, как я страдала, живя с этим мерзким старикашкой, который лапал меня, грубо тискал мое тело — все то время, пока тебе угодно было играть в солдатики, не вспоминая ни меня, ни свое семя, которое ты столь беззаботно посеял перед отъездом? Ты ведь помнишь нашу последнюю ночь вместе, не правда ли, дорогой? Ту последнюю, чудесную, бесконечную ночь.

Сделав это сообщение, Мелани снова уселась прямо, не спуская с него глаз, готовясь проявить снисходительность, когда он рухнет к ее ногам, умоляя о пощаде.

— Ну, мой дорогой Люсьен, что ты на это скажешь?

— А я что-то должен сказать? Ну просто ничего не могу придумать. — Он подавил легкую зевоту. — Если ты ждешь ненароком, что публика разразится аплодисментами, то боюсь — тебе придется ужасно разочароваться. На лондонской сцене выступают гораздо лучшие актрисы.

Нет! Она вскочила на ноги, но только для того, чтобы рухнуть на пол у его стула. Он что, не понял? Он, наверное, просто не слушал ее!

— Но ты должен мне поверить! Нодди — твой сын. Послушай меня! Я поняла, что беременна, как раз после того, как умерла Памела. Подумай, Люсьен! Ты себе даже представить не можешь, в каком отчаянии я была! Когда Эдмунд был в таком состоянии, разве могла я сознаться ему, что ношу незаконного ребенка от незаконного сына его мертвой жены?..

Он снял ее руки со своих колен и сложил кончики пальцев, любуясь блеском рубина. Кроваво-красный камень привораживал взгляд, и она позавидовала кольцу: ведь оно сидело на руке, которая некогда ласкала ее.

Его следующие слова заставили ее вернуться с небес на землю.

— Да, пожалуй, ты права, дорогая. Я сильно сомневаюсь, что Эдмунд решил бы отослать объявление об этом в лондонские газеты. Позволь подумать: как бы это пришлось сформулировать? Мистер Эдмунд Тремэйн, из Тремэйн-Корта, с гордостью сообщает о деликатном положении невесты незаконнорожденного сына Памелы Кингсли Тремэйн, мисс Мелани — нет, это чересчур замысловато, не так ли?

— Перестань!!! — Она была в отчаянии. Сцена вышла совсем не такой, как она рассчитывала. Какая же она дура! Опять полезла напролом, поспешила все выложить и снова нарвалась. — Выслушай меня, ведь это все правда! Я была беременна твоим ребенком. Эдмунд вышвырнул бы меня. Я не знала, к кому обратиться, что делать. Когда Эдмунд ворвался ко мне в комнату, пьяный, почти ничего не соображавший, я попыталась с ним бороться…

— К тебе в комнату, дорогая? А я слышал краем уха, вот только запамятовал где, что это ты пришла к нему в комнату, в ту самую, которую он незадолго до того делил с моею матерью.

Люсьен достал из жилетного кармана свою знаменитую табакерку и занялся ею.

— Умоляю, дорогая, я всего лишь простой смертный… Столько трагедий в один присест — ты совсем смутила меня. Так что ты говорила?

Он колеблется — она была в этом уверена.

— Да, конечно, мой дорогой. Давай вернемся к самому началу. Когда я с ним боролась, я внезапно поняла, что могу воспользоваться им, чтобы помочь тебе, чтобы помочь нам всем. Если я позволю Эдмунду овладеть собой, если он поверит, что зачал со мною ребенка — он почти наверняка женится на мне и наше дитя будет в безопасности. Ребенок будет носить имя Тремэйнов, как раз так, как того бы хотела и Памела, а впоследствии мы трое завладели бы и самим Тремэйн-Кортом!

Люсьен встал, вскочила и она. Сейчас!.. Сейчас он заключит ее в объятия!

— Я понял. Да, теперь все стало совершенно ясно. Какая удивительная простота. Кое-кто даже счел бы ее извращенной. Ты все это сделала для меня. Какое самоотвержение, самопожертвование! Как ты бесконечно бескорыстна! Да тебе памятник надо поставить.

Ее руки судорожно вцепились в его плечи.

— Да! Да! Я сделала это для тебя, дорогой! Для нас. Я хотела тебе сказать это еще тогда, в первый раз, когда ты только вернулся домой. Просто я растерялась от желания поскорее быть вместе с тобою. Но Мойна была права: я поспешила и тоже потом впала в истерику — после всего, что перестрадала ради нас. И я говорила тогда всякие ужасные вещи, я знаю, но я должна была защищать свое положение в Тремэйн-Корте. И я должна была защитить нашего дорогого, драгоценного Нодди. Мойна предсказала, что в свое время ты вернешься ко мне, и вот ты здесь. Только все не так, как обещала Мойна. Ты теперь ненавидишь меня, тогда как я… я так тебя люблю!..

Ее голосок прервался, поскольку ей больше нечего было сказать, и она припала головкой к его плечу, горько рыдая. От того, что он сейчас скажет, зависит вся ее жизнь. Ее будущее. Весь ее мир!

Он долго молчал, позволяя ей рыдать у себя на плече, но, к ее ужасу, не делая попыток ее обнять. Наконец — то ли через минуту, то ли через целую жизнь, когда она уже совершенно утратила надежду, — он подхватил ее на руки и понес к двери.

Она тут же приникла к нему, разгораясь от тепла его тела. Она верила, что он несет ее в спальню, где все давно готово к этому чудесному моменту. Но вдруг Мойна забыла зажечь свечи? Ах, они осветят комнату огнем своей пылкой любви! И она почувствовала, как у нее повлажнело между бедер — ее тело уже было готово к его приходу.

И вдруг, не успели они даже дойти до фойе, ее туфельки коснулись пола. Он еще какое-то время поддерживал ее за плечи, не давая упасть, но вскоре убрал руки, оставив в совершенной растерянности.

— Люсьен? Что-то не так? Ты не хочешь отнести меня в спальню?

— Бедная, обманутая Мелани. Ты и впрямь поверила, что я сейчас затащу тебя наверх, чтобы заняться любовью? На самом деле я сначала решил было отнести тебя к Эдмунду, как уже сделал однажды, чтобы ты могла ему повторить свою трогательную историю. Но только что мне в голову пришла превосходная мысль. Я подумал, что еще лучше справлюсь с этим сам.

Она подняла на него глаза, взглянула в его красивое безжизненное лицо, холодные темные глаза. Что за непостижимый человек! А ведь она считала, что он принадлежит ей, — стоит только поманить его, и он будет ее.

— Люсьен, дорогой, — взмолилась она. — Ты не поверил мне, да? Но ведь ты должен знать, как я тебя люблю и что я никогда тебе не лгу. Разве я не доказывала тебе это много раз прежде? — Она тряхнула его что было сил, словно от этого он должен был прийти в чувство, и ее детский голосок поднялся до крика от какого-то непонятного ужаса. — Посмотри же на меня, черт бы тебя побрал! Ты что, не понял?! Нодди — твой! И теперь ты должен меня любить! Что я должна сделать, чтобы ты мне поверил?

— Вот вы где, миссис Тремэйн. Обед подан, мадам.

— Вон отсюда, осел!!! — взвизгнула Мелани, не поворачиваясь в сторону Бизли, который вошел в гостиную через противоположную дверь.

— Похоже, у тебя постоянные проблемы со слугами то в одном вопросе, то в другом, дорогая? — заметил Люсьен после того, как за Бизли захлопнулась дверь, тем безразличным тоном, который доводил ее до истерики. Люсьен вернулся, но от этого в ее жизни ничего не изменилось.

Его руки потянулись к ее шее, и мгновение спустя в них оказались жемчуга, принадлежавшие некогда Памеле. Мелани почувствовала себя странным образом обнаженной.

— Я ничего не могу с собой поделать, но застежка на этом ожерелье совершенно не внушает доверия, — сказал он, опуская жемчуга в карман. — Я бы не хотел, чтобы такая чудесная вещь потерялась, а ты?

Ее руки поднялись к голой шее, а потом опять вцепились в лацканы его фрака. От ярости она утратила остатки осторожности.

— С застежкой все в порядке! Ты просто не хочешь, чтобы я их надевала, потому что когда-то они принадлежали твоей матери. Ну, теперь-то твоя бесстыжая мамаша мертва. И эти жемчуга теперь мои, Люсьен. Все ее драгоценности мои. Я заплатила за них! Боже милостивый, как я за них заплатила!

Ожерелье оставалось в его кармане.

— Да. Ты заплатила. Но ты должна меня теперь извинить, дорогая. Наша с тобой дискуссия просто приводит меня в восторг, однако утром я проснулся с легким насморком, и хотя попытался не обращать на него внимания, чувствую, сейчас он усилился. Кажется, я вынужден буду обедать у себя, осчастливив Хоукинса возможностью поухаживать за мной. Возможно, мы увидимся завтра, чтобы продолжить эту милую дискуссию с того самого места, на котором ее пришлось прервать. Ты ведь не забудешь, на чем мы остановились, и, я уверен, сумеешь доказать свою бескорыстную, неувядающую любовь ко мне.

И пока она стояла не в силах пошевелиться, он отцепил от своих лацканов ее пальцы, словно их прикосновение было ему противно.

— А может быть, и не сумеешь, — добавил он.

Мелани попятилась, прижав ладони к щекам, беспомощно округлив ротик, не в силах поверить в то, что он все-таки уходит от нее.

— Люсьен, не уходи, я умоляю тебя. Я люблю тебя. Мне не нужны драгоценности. Не бросай меня! Ты не понимаешь, что творишь! Я умру, если ты меня не простишь! Правда умру. Ты не можешь снова меня бросить! Это нечестно!

Голова Люсьена величаво повернулась, и он кинул на нее взгляд через плечо, слегка приподняв одну бровь .

— Честно, дорогая? После того, что ты изволила продемонстрировать, я сильно сомневаюсь, имеешь ли ты хотя бы отдаленное представление о том, что означает сие слово. Доброй ночи.

— Люсьен! Не бросай меня! — Мелани смотрела, как он уходит. Она ненавидела его, она хотела его так, что все ее тело болело.

Невероятность происшедшего ошеломила ее. Все ее надежды, все ее мечты — все рухнуло. Ее обожаемый Люсьен ее ненавидит.

Никто еще не смел ненавидеть Мелани. Никто. Даже мысль об этом была невозможна. Все любили Мелани. Кое-кто мог, конечно, ее ревновать. Как Фелиция. Фелиция, которая до сих пор заставляет ее платить за то время, что они вместе провели в Бате, еще до Люсьена, когда ей пришлось пожертвовать своим телом, чтобы ее приняли в обществе.

Но все любили Мелани. Даже Фелиция. Красавица Мелани. Милая Мелани. Мужчины, женщины — никто не мог устоять перед ее красотой. Даже Эдмунд любил ее. Она может вернуть его в один момент, если захочет. Да, может! Она может получить любого мужчину. Но не Люсьена. Не ее обожаемого Люсьена. Она отдала ему то, чего не удостоился ни один мужчина на свете, она дала ему свою любовь.

И он втоптал ее в грязь.

Мелани развернулась на месте и бесцельно прошлась по гостиной, чувствуя себя опустошенной, разбитой. Вместе с тем знакомый плотский голод безжалостно терзал ее, требуя удовлетворения.

Неужели эта боль так и останется в ней? Неужели она обречена мучиться от этого ужасного голода до конца своих дней, постоянно пытаясь утолить его и всегда оставаясь не удовлетворенной полностью, чтобы хоть на минуту обрести покой?

К черту Люсьена Тремэйна! К черту, пусть его корчится в самом ужасном, самом жарком адском огне! Он может спасти ее. Только Люсьен. Все ее приспособления, все ее любовники и любовницы могут дать лишь временное успокоение, они лишь изматывают ее, но не удовлетворяют до конца. Только его любовь, его ласки могут полностью удовлетворить ее.

А он отказался. Он оттолкнул ее, и не раз, не два — трижды! И он расплатится за это, Мелани клянется. Она заставит его заплатить!

Мелани резко повернулась и помчалась к столику с напитками, надеясь хотя бы в вине обрести некое подобие утешения, но не успела она снять крышку с тяжелого хрустального графина, как ее покинули остатки самообладания.

Мгновение спустя пол был усеян мириадами блестящих осколков, а на китайских обоях ручной росписи растекалось огромное кроваво-красное пятно.

Перепуганный Бизли тут же примчался в гостиную и увидел, что Мелани стоит на коленях, поджав ноги под себя, под прикрытием подола устроившись так, что пятка правой ноги вдавилась ей в лоно. Руками она обхватила себя за плечи что было сил, и раскачивалась взад-вперед, взад-вперед, закусив нижнюю губу.

— Пошли за ним, Бизли, — пробормотала она. Дальнейших разъяснений не требовалось — дворецкий знал, что должен делать и за что ему платят.

Повернув голову, Мелани заглянула в зеркало Памелы Тремэйн, и оттуда на нее взглянула Мелли: глаза широко распахнуты, тело скрючено на полу — и тем не менее все та же прекрасная Мелли. Она просто как чудесный летний цветок, сорванный в самом соку. Все то же. Все повторяется. Красота при ней, а вместе с ней и похоть. Как только Люсьен смог смотреть на нее и не любить?

— Скажи, чтобы пришел сейчас же!

Нижняя половина ее тела начала судорожно подергиваться — эти судороги предвещали спровоцированный ей самой оргазм. Но такие упражнения никогда не дают полного оргазма. Только дразнят этот голод. И эту неутолимую боль. Ни голод, ни боль никогда не оставляют ее. Только Люсьен оставил ее, оставил ее любить саму себя. Снова. Бедная Мелли. Бедная, бедная Мелли.

— Но, мадам, как же обед?

Неужели ей теперь так и проводить свои дни в окружении идиотов? Кретинов?

— Делай, что я сказала, или свой следующий обед ты будешь жрать на помойке!

Кое-как она поднялась с пола, обхватив себя руками, словно стараясь зажать свежую рану, и заковыляла к двери на террасу.

— Быстрее, Бизли! Скажи ему, что Мелли будет ждать в обычном месте.

Граф Гай де ла Крукс привязал лошадь к огромному дереву в достаточном удалении от стен Тремэйн-Корта и в свете луны, то и дело выглядывавшей в просвете между туч, добрался до укромной двери, через которую можно было попасть в мансарду в северном крыле. Он двигался очень осторожно.

Вытащив из жилетного кармана ключ, он как можно быстрее проскользнул внутрь, аккуратно запер за собой дверь, поднялся по каменной лестнице к еще одной двери, через которую можно было попасть в элегантно обставленную комнату, где, вне всякого сомнения, лежит Мелани Тремэйн, поджидая его. Или же в засаде на него. Это было существенным различием.

Еще с порога он ощутил сладковатый запах опиума и улыбнулся, подумав, что она начала без него. Она была ненасытна, эта миниатюрная белобрысая сучка, и так восхитительно талантлива.

А вот и она — лежит обнаженная на скомканных простынях, спиной к нему, ноги широко раздвинуты и закинуты на резную спинку кровати, а прелестные ручки заняты своим делом между бедер. Сколько раз она успела позабавить самое себя, пока он в своем коттедже не спеша приканчивал обед, заставляя ее ждать? Два раза? Три? Пожалуй, не меньше десяти. Она вполне готова к небольшому развлечению, к игре не по правилам.

Эта мысль огнем прошлась по его жилам.

Он поздоровался с ней по-французски, зная, что она не понимает ни слова. Это позволяло ему с легкостью крыть ее грязнейшими ругательствами в разгаре их любовных игрищ. Не поспевая за воображением, тело Гая только теперь начало реагировать.

Вступления не предвидится. Да и к чему тратить свои таланты на то, чтобы возбуждать ее, когда она уже давно готова? Быстро скинув панталоны, не говоря ни слова, он подскочил к кровати. Встал на колени, грубым рывком расправил ей руки, а ноги опустил со спинки. Перевернув ее на живот, он подтащил ее зад к краю кровати. Мелани вскрикнула, когда он взял ее сзади, ворвавшись одним движением, грубо тиская и раздвигая пухлые ягодицы.

Она попыталась было приподняться на локтях, но он пихнул ее вниз, уткнув лицом в простыни, заглушавшие страстные мольбы делать это еще и еще — всегда. Он отнюдь не был уверен в том, что не придушит эту красивую, неотразимую сучку на месте, если сегодня вечером она опять обзовет его Люсьеном. Всякому терпению есть предел!

Скользя руками по ее спине, по ребрам вниз, он добрался до белых кремовых грудей, сжал их мягкие округлости в ладонях, крутя соски между указательным и большим пальцами. Соски тут же встали торчком от его прикосновений. Тогда он стал крутить их сильнее и услышал горловой низкий стон. Он знал, чего ей надо, и знал, как это ей дать.

Их бешеная скачка становилась все быстрее, быстрее, ее тело дергалось под ним с такой силой, что он едва удерживал в руках колыхавшиеся груди с каждым новым, все более глубоким рывком — пока она не завизжала от оргазма, как раз когда он в судорогах рухнул на нее, извергая ей в лоно свое семя.

Гай не пожелал отдохнуть на кровати: он поднялся, и тело его влажно блестело от пота и от того, что выделялось во время их занятий любовью. Нет, не любовью, торопливо поправил он сам себя. Они просто совокуплялись, как две дикие твари, и с любовью это не имело ничего общего. Да и не могло иметь. О, он строил в отношении Мелани весьма важные и далеко идущие планы, касавшиеся его будущего — но ни в один из них не вписывалась любовь. Это нежное чувство, столь противное его натуре, не могло иметь места в его планах.

Гай направился в другой угол комнаты, чтобы приготовить Мелани еще одну трубку. Надо было постараться поскорее ее чем-то занять — иначе она уже через минуту снова вцепится в него, умоляя повторить. Он наделен в этом деле недюжинными способностями, но ведь ему уже в два раза больше лет, чем ей, вряд ли он может конкурировать с двадцатилетними самцами.

Мелани повернулась на спину, прикрыв лоб ладонью, не подумав соединить влажные, липкие бедра — бесстыдно открытая, абсолютно расслабленная, невообразимо отвратительная. На вкус графа, не было на свете ничего тошнотворнее вида голой бабы после совокупления. Ему стоит держать перед своим мысленным взором именно эту картину. И тогда он запросто сумеет сделать то, что должен.

— Гай? — окликнула она с некоторым смущением во взоре, как будто только сию секунду обнаружила его присутствие в мансарде. — Ох, да, теперь я вспомнила. Я ведь посылала за тобой, правда? Как это мило с твоей стороны, что ты пришел, — проблеяла она тем детским голоском, который он и ненавидел и обожал одновременно. Сейчас, в данный момент, он его ненавидел. Она же принялась хихикать над собственной шуткой,

и Гаю пришлось сжать зубы — так хотелось надавать ей оплеух.

Ее руки скользнули вниз по груди, к соскам, а бедра приподнялись над кроватью и стали медленно покачиваться, приглашая продолжить игру.

А потом Мелани улыбнулась. У нее была широкая клыкастая волчья улыбка — дикая и ненасытная. О, она совершенно не походила на ту улыбку, которой Мелани пользовалась за пределами этой комнаты, — та была милая, невинная, напоминавшая ту, которую скульптор придал статуе Пречистой Девы в его парижской церкви Св. Терезы. И он улыбнулся в ответ — вовсе не своей светской, старательно отрепетированной улыбкой беспечного повесы.

Они являлись вполне достойной парой — он и Мелани Тремэйн — и настолько подходили друг другу, что поняли это без слов с первой встречи.

Он отвернулся, стараясь не выдать своего отвращения, ибо в такие минуты, как эта, Мелани приоткрывала ему некоторые стороны его собственной натуры, о которых он предпочел бы никогда не знать.

Да, они были похожи. Но Гай был хитрее ее и искуснее. Намного искуснее. И потому он знал, как использовать того, кто хочет использовать тебя.

Гай ждал, что Мелани скажет дальше. Ей вечно что-то было от него нужно — как будто он и так недостаточно для нее сделал. Но настанет и его час. Его план уже приведен в действие и начал приносить первые плоды. И скоро Гай больше не будет в ней нуждаться. Скоро он возьмет свое. Жаль. Ему иногда доставляла наслаждение ее неукротимая похотливость.

Она переменила свою соблазнительную позу, перевернулась на бок и потянулась на простынях.

— У меня для тебя приготовлен сюрприз, дорогой Гай. Я разослала десятки приглашений на обед, который будет дан в честь возвращения Люсьена. Но в список гостей будут включены не одни сельские мужланы. Я лично пригласила женщину, которая не поленится проделать путь сюда от самого Лондона.

— Как это мило, — машинально отвечал Гай, почти не вслушиваясь…

— Нет. Нет, вовсе не мило. Она самая ужасная женщина, дорогой. Но я приготовила для нее миленький сюрпризик. Понимаешь, никто не будет знать, что она приедет. И я хочу, чтобы мы вдвоем разделались с ней по дороге, до того, как она доберется до Тремэйн-Корта. Ты должен знать, что она очень долго делала Мелли несчастной. Честно говоря, я даже не могу любить Лю… любить тебя так, как я бы того хотела, пока с этой женщиной не будет покончено раз и навсегда. Она слишком отвратительная, и из-за нее начались все мои проблемы. Ты ведь поможешь своей милой Мелли, правда?

Гай поглубже затянулся, потом протянул трубку Мелани, уселся рядом с ней на кровать и изо всех сил постарался сохранить на лице безразличие. Она едва не оступилась, едва опять не брякнула имя Люсьена. И что же это за новая блажь вступила в ее белокурую головку?

Он выпускал дым как можно медленнее, наслаждаясь этим моментом, чувствуя, как опиум размягчает, расслабляет его напряженные нервы.

— Постарайся лежать неподвижно, малышка, чтобы опиум как можно лучше подействовал на тебя. Так что ты собралась сделать с той ужасной женщиной, Мелли? Избить ее до полусмерти, чтобы она убежала на край света и никогда больше не беспокоила тебя? Но для этого ты могла бы нанять каких-нибудь громил, оui?

Она затянулась, вернула ему трубку и вопреки его советам перевернулась и подползла к нему на животе — змея, проникшая в эдемский Сад и предлагавшая невероятные наслаждения телу в обмен на бессмертную душу.

Зажав его все еще вялый член между пальцев, она пощекотала его влажным концом языка и улыбнулась. Член слегка наполнился кровью и шевельнулся у нее в горсти, и Гай втайне порадовался тому, что, стало быть, он еще не так уж и стар. Он улыбнулся, подумав, что иногда даже будет немного скучать по этой изощренной маленькой шлюхе, когда покончит со всем. О да, бывали такие моменты, когда он почти любил ее. И ему придется быть как можно тверже, не забывать, что она всегда хотела только воспользоваться им.

— Отлупить ее будет недостаточно, дорогой. Тогда она причинит мне еще большие неприятности, вот и все.

Вот как? Ну а ему-то какое дело до этой неизвестной женщины, которая испортила жизнь Мелли? На свете до черта сговорчивых, любвеобильных женщин, которым не надо от него ничего, кроме случайной встречи. И как только он уяснит себе, почему всякий раз так охотно мчится на зов Мелани, а просто не разыщет себе какую-нибудь из этих сговорчивых женщин, он станет вполне счастливым мужчиной. Но терпение. Если он даст себе труд дослушать до конца, он может разузнать нечто важное. Он прибыл сюда, в Тремэйн-Корт, с совершенно определенной целью, и его битва только начинается, а лишнее оружие еще никому не мешало в бою.

Гай постарался нахмуриться и выглядеть как можно озабоченнее, не прекращая при этом заигрывать с ней:

— Как это гнусно по отношению к тебе, ma chienne enragee! Тебе нужно решительно с ней разделаться. И конечно, ты решила, что я должен ради тебя убить эту гнусную тварь, не так ли?

— Да! О да, дорогой Гай, — услышал он, как промурлыкала в ответ Мелани, соскальзывая с кровати и вставая на колени между его ног: ее длинные белокурые волосы разметались, они словно поток жидкого золота струились по его бедрам. Глупая девка! Размечталась! Она и вправду хотела бы, чтобы он прикончил для нее ту женщину. Что за наглая, ни с чем не сравнимая самонадеянность!

Мелани зажала его член между грудей и дюйм за дюймом поднималась вверх по его животу, целуя и лаская его, вплоть до самого пупка, так что наконец Гай почувствовал, как запульсировала кровь под нежной чуткой кожей. Ей снова это удалось. Да, он будет по ней скучать.

Он зажал в ладонях ее виски и поднял голову так, чтобы заглянуть в нежное невинное личико.

Любить ее? Любить Мелани Тремэйн? Да для этого надо быть сумасшедшим!

— Ты именно этого хочешь? Да, ma pervertie louve? Ты действительно хочешь, чтобы я убил ее для тебя?

И снова эта улыбка — широкая, белозубая.

— Ах, Гай, я знала, что ты меня поймешь. Но я придумала все так, чтобы ты вначале смог сам позабавиться, дорогой. Она обожает таких неукротимых, как ты. Помучай ее за то, что она сделала с твоей бедной Мелли, заставь ее просить пощады. Измучай, используй ее. А потом ты должен будешь убить ее ради меня. Только обещай мне кое-что, мой дорогой.

— Еще одно обещание, Мелли? Ты и так хочешь сделать меня убийцей, чего же тебе еще надо?

Она облизала кончиком язычка свои пухлые губки и сказала наконец тем голосом, который ему так нравился — низким и осипшим:

— Обещай, что дашь мне посмотреть.

А мгновением позже ртом поймала его брызнувшие струей соки.

ГЛАВА 14

— Доброе утро, Эдмунд. О, да вы сегодня совсем молодцом, — Кэтрин кивнула Хоукинсу, который только что кончил брить хозяина Тремэйн-Корта и собирал разложенные возле кровати туалетные принадлежности. Комната, пребывавшая в сумерках в течение почти целого года, была полна света, с кровати и с окон исчезли бархатные занавески. — Пожалуй, я могла бы приревновать вас к Хоукинсу, столь успешно заменившему меня на месте вашего компаньона, если бы благодаря ему вы так быстро не пошли на поправку — большое ему спасибо.

— Это только приятно мне, мисс, — отвечал, кланяясь, Хоукинс. — У нас с мистером Эдмундом есть много чего вспомнить. Мы ведь росли вместе, мальчишками, и мой отец служил в Тремэйн-Корте еще до меня. Тремэйн-Корт — и мой дом тоже. Так что позволю себе заметить — здесь нечему завидовать. С моей стороны было бы в высшей степени неприлично оказаться в этом доме и не позаботиться о мистере Эдмунде. Да и к тому же Мойна сказала, что все в порядке.

Кэтрин не сдержала улыбки:

— Значит, все устроилось? Я не такой уж новичок в Корте, чтобы не знать, чье слово здесь закон. Однако удивительно, как вам удалось с ней поговорить. Она всю эту неделю просидела взаперти в своей каморке в северном крыле, хотя горничные уверяли меня, что аппетит у нее остается все таким же хорошим, а язык — все таким же острым. Возможно, они с мисс Мелани страдают одной и той же болезнью, хотя, судя по всему, у Мойны находятся силы, чтобы навещать хозяйку по меньшей мере раз в день. Эдмунд… что-то не так?

Эдмунд Тремэйн, до этого лежавший спокойно, откинувшись на подушки, громко застонал и замотал головой. В последнее время уход за ним стал очень сложен. После последнего удара, случившегося на прошлой неделе на террасе, он лишился одновременно и речи, и способности владеть левой половиной тела.

— Мойна? Вы хотите спросить про Мойну?

В ответ Эдмунд заметался еще сильнее, из уголка перекошенного рта потекла струйка слюны, и Кэт промокнула ее и поспешила его заверить, что никто не заставляет его встречаться со старой нянькой, если он сам того не желает.

— Понятно, что вы не хотите принимать ее лекарства, Эдмунд. Они отвратительны на вкус, да? Может быть, вы хотели бы видеть Люсьена? — И она окликнула Хоукинса, который уже собирался выйти из комнаты. — Хоукинс, мистер Тремэйн уже заходил сегодня утром повидаться с мистером Эдмундом?

— Нет, мисс. Он сегодня придет попозже. Но вообще-то он бывает здесь каждое утро, — добавил он доверительным тоном, — и так всю последнюю неделю. Я полагаю, что он сейчас на верховой прогулке с тем французским малым. Похоже, он ему нравится.

— Мне нравится граф, Хоукинс? В самом деле? Как это зловеще звучит. — Люсьен появился в комнате в костюме для верховой езды, все еще сжимая в руках хлыст из плетеной кожи. — Ради всего святого, приятель, уж не собираешься ли ты публично объявить о нашей с ним дружбе? Доброе утро, Кэтрин, сэр.

Кэт чопорно кивнула, избегая его взгляда. После того крайне смутившего ее случая возле пруда Люсьен едва ли обменялся с ней парой слов, и она просто не знала, как ей вести себя в его присутствии. Он заявил, что отныне они будут друзьями, однако, судя по всему, вкладывая в это слово совершенно иное значение, нежели сама Кэт. Он был то горяч, то холоден — и по большей части именно холоден — с ней. И в общем-то оно и к лучшему, твердила про себя Кэт, лежа в своей кровати и вспоминая, что чувствовала в его объятиях — вспоминая и свой страх, и свой экстаз. Вряд ли можно было рассчитывать, что из дружбы Кэт Харвей с Люсьеном Тремэйном может выйти что-то хорошее.

И все же Кэт не жалела о его поцелуях, хотя они сильно ранили ее. Стоит ли ей быть с ним более откровенной и рассказать про кое-какие тайны Эдмунда? Стоило ли ей рассказывать ему о том, что у нее был ребенок? И имеет ли и то и другое какое-то значение? В ее будущем нет места Люсьену Тремэйну, и равным образом нет места и для нее в его завтрашнем дне. Единственное, что имело значение, — это то, что он не нарушил обещания навещать Эдмунда и что Эдмунд с каждым днем медленно, но неуклонно шел на поправку.

Вот и теперь она, глядя на Эдмунда, видела, как правая половина его рта приподнялась в усилии изобразить улыбку, а выражение лица явственно говорило о том, что он рад Люсьену, который как ни в чем не бывало устроился на краю его постели. Боже милостивый, пусть только Люсьен не играет с этим человеком, не возрождает его к жизни с единственной целью прикончить потом одним роковым ударом.

— Итак, сэр, вы уже позавтракали? — спросил Люсьен у Эдмунда. — Полагаю, что да, ведь здесь, в Тремэйн-Корте, все предпочитают быть ранними пташками — кроме вашей жены, пожалуй. Какой позор — валяться в постели в такую погоду, правда? Ну а у меня остается масса времени для прогулок верхом и для того, чтобы проследить, как Джереми Ватсон уже начал приводить в порядок усадьбу в соответствии с моими указаниями. Я ведь говорил вам вчера, что южные поля почти полностью расчищены. Вы были хорощим учителем, сэр, и мне лишь остается надеяться, что я достаточно прочно усвоил ваши уроки.

Эдмунд пробормотал что-то совершенно неразборчивое для ушей Кэт, но Люсьен кивнул с таким видом, будто все понял.

— Завтра рабочие примутся за прочистку дымоходов. Вряд ли кому-то доставит удовольствие в один прекрасный день разжечь камин и задохнуться в дыму, не так ли, сэр? Позвольте, было что-то еще. Ах да, сегодня будут подстрижены газоны, и я послал рабочих, чтобы починили въездные ворота.

Кэтрин перестала прислушиваться. Люсьен вел себя так всякий раз, болтая о всяких мелочах, словно ребенок, которого позвали в компанию взрослых прочесть стишок. Он был довольно мил, неукоснительно вежлив, но никогда не касался в разговоре ничего личного, не делал ни малейшей попытки завязать диалог — предпочитал болтать сам, чтобы не пришлось говорить о серьезных вещах.

Она старалась уверять себя, что это лишь первые дни, что у них еще будет достаточно времени все обсудить, однако она не знала, надолго ли Люсьен задержится в Тремэйн-Корте. В Лондоне вот-вот должен начаться светскии сезон, и, по словам Хоукинса, Люсьен уже неоднократно жаловался на то, что пропустил тот или иной бал, на котором обещал быть.

Кэт была уверена, что он по-прежнему всего лишь играет в дружбу — и с Эдмундом, и со всеми остальными. Его игры уже привели к тому, что Мелани безвылазно сидела у себя в комнатах — и нельзя сказать, что это сильно огорчало Кэт. В отношении же ее самой он добился того, что она откровенно стала избегать его общества.

Она обнаружила, что единственный верный способ не попадаться на глаза Люсьену — это сидеть в детской, причем как можно дольше. Хотя их знакомство прошло довольно мило, Люсьен ни разу больше не навестил мальчика. И ей с каждым днем все труднее было находить оправдания такого равнодушия, тем более что Нодди постоянно интересовался, куда же пропал «Лусен» — и ее сердце при этом всякий раз обливалось кровью.

— …и поскольку это поле мы все же успеем осушить в ближайшее время, стоит присмотреть подходящий сорт пшеницы, которая успела бы вызреть за возможно более короткий срок, — бубнил Люсьен.

Дренаж! Семена! И это все, что он мог придумать для беседы с человеком, который едва не расстался с жизнью, колотясь головой о ту стену, которая воздвиглась между ними? Кэт ужасно захотелось вскочить на кровать и отодрать Люсьена за уши!

— Ну, вы опять за свое, — вмешалась она, стараясь говорить как можно беззаботнее и направляясь в дальний угол комнаты, подальше от Люсьена. Настало время взять инициативу в свои руки. — У вас что, нет более приятной темы для беседы? Люсьен… Мы с Эдмундом вчера очень мило провели время, копаясь в маленькой шкатулке с безделушками, которую я нашла у него в кабинете. Большинство из хранившихся в ней вещей принадлежало самому Эдмунду, кроме вот этой. — Она подошла к столику возле кровати, выдвинула один из ящиков и положила на одеяло небольшой сверток. — Судя по всему, Эдмунда очень позабавила моя находка. А я так и не поняла почему. Вы бы не могли мне это объяснить?

Избегая его отчаянного, предостерегающего взгляда, она опустила голову и принялась разворачивать сверток, в котором оказалась маленькая серебряная чашечка, помятая с одного края. Кэт протянула ее Люсьену, так что ему волей-неволей пришлось ее взять.

— Милая девушка, — пробормотал он, еле шевеля губами и избегая прикасаться к чашечке, — я уверен, что вы сами догадались о предназначении этой вещи. Она служила для питья.

— Это я знаю, — отвечала Кэт, намеренно не обращая внимания на то, что причиняла ему страдания. — Хотя она сильно покорежена, я смогла разобрать, что на ней выгравировано «Л», как раз с испорченной стороны. Значит, она была вашей, правда? Почему она помята? И я позволила себе сделать вывод, что с этим что-то связано, иначе зачем было бы Эдмунду ее хранить. — И она посмотрела на человека, распростертого на кровати между ней и Люсьеном. — Ведь верно, Эдмунд?

Больной поднял на нее глаза, полные слез, но при этом не переставал улыбаться.

Внезапно Кэт почувствовала, что чашку вырвали у нее из рук.

— Насколько я помню, я пытался колоть ею орехи, — выпалил Люсьен, быстро заворачивая чашку. — А если вы дадите себе труд присмотреться повнимательнее, то заметите еще и следы моих зубов. Теперь вы довольны, мисс Харвей?

— Безусловно, мистер Тремэйн, — изображая восторг, отвечала она. — Ну а теперь прошу извинить, у меня есть еще обязанности в детской. Вы ведь помните про детскую, не так ли, мистер Тремэйн? — Она покосилась на Эдмунда и заметила, как он подтащил к себе сверток и прижал его правой, здоровой рукой к залитой слезами щеке. — Ах, Эдмунд, — со вздохом сказала она, — я так виновата. Я не подумала. Я просто хотела разобраться в…

— Можете не рассыпаться в извинениях, Кэтрин, — сказал Люсьен дрожавшим от злости голосом. Он вытащил чашечку из свертка, затем вернул Эдмунду, и тот прижал ее к себе. — И вот теперь вы покидаете нас?

Кэт кивнула, внезапно утратив дар речи, и поспешила уйти, молясь про себя, чтобы ее внезапная выходка принесла больше добра, чем зла.

Полуденное солнце пробивалось сквозь нежную листву едва распустившихся берез, под которыми на молодой травке было расстелено одеяло. На нем сладко дремал Нодди, самозабвенно посасывая палец. Кэт сидела неподвижно, прислонившись спиной к дереву, не в силах сдержать улыбки, созерцая эту милую картинку. Ах, как она любила это дитя!

Перевернувшись на животик, Нодди подтянул ножки под себя, так что его круглая розовая попка оказалась выставлена на всеобщее обозрение. И тут же огромная яркая бабочка снизошла до отдыха на этой удобной площадке. Она медленно открывала и закрывала крылышки, словно прихорашиваясь. Пальцы Кэт невольно шевельнулись, как будто пытаясь нащупать альбом для эскизов и коробку с акварельными красками — одну из многих вещей, которые остались в той, прежней ее жизни в Ветлах.

Каким-то чудом этот по-летнему теплый солнечный денек прервал течение обычной для Суссекса дождливой сырой весны, и Кэт удалось вволю насладиться в обществе Нодди, зная, что в ее отсутствие Хоукинс позаботится об Эдмунде.

А какая чудесная перемена произошла с самим Эдмундом Тремэйном! Отныне Кэт уже не опасалась за его жизнь и не думала о том, что смерть явилась бы для него милосердным освобождением от невыносимого существования. Подумать только, ведь еще совсем недавно смерть Эдмунда казалась реальной, и вот не далее как вчера он произнес ее имя, хотя и не очень внятно, хотя и потратив на это массу сил, — но он сказал это. И если не через неделю, то по крайней мере через месяц его здоровье сможет восстановиться до того, каким оно было перед ударом. Возвращение Люсьена сделало чудо.

Люсьен. Улыбка Кэт погасла, и она закусила нижнюю губу. Она не заглянула в комнату к Эдмунду и не знала, что случилось после того, как она оставила их наедине. Поступила ли она правильно, вынудив Люсьена отнестись к Эдмунду иначе, чем к какому-то полузнакомому джентльмену? Правда, она повстречалась в коридоре с Хоукинсом, и тот сказал, что Эдмунд спокойно дремлет, — стало быть, ее непрошеное вмешательство по крайней мере не нанесло явного вреда.

Однако то, как ее поступок подействовал на Люсьена, имело совершенно иное значение, и вот теперь она беспомощно терялась в догадках, что он может про нее подумать.

Друзья. Да, он сказал именно так: они должны быть друзьями, и возможно, даже смогут помочь друг другу — коль скоро в некотором смысле их можно считать родственными душами. И тут он был совершенно прав. Но настоящие друзья не имеют друг от друга секретов — условие, на котором особенно настаивал Люсьен, видимо не удовлетворенный тем, что она знает о нем все, в то время как ему известны лишь отдельные эпизоды из ее прошлого, о которых ей угодно было сообщить самой или о которых он смог узнать от других обитателей Тремэйн-Корта.

И она могла бы ему обо всем рассказать еще неделей раньше на берегу пруда. Но прошло уже семь дней, а он ни разу не сделал попытки поговорить с ней по душам — и решимость оставила Кэтрин. И теперь, если бы только ей удалось забыть об объятьях, в которых он держал ее вот под этой самой березой…

— Как сказано в стихах у Джона Хейвуда, Кэтрин? «Я пенни дать готов за вашу мысль!»

Пенни за мысль? Кэт едва не умерла со страха.

И не только оттого, что Люсьен так неожиданно дал знать о своем присутствии, выглянув из-за ствола березы, но еще и потому, что намек на ее мысли вызвал на ее щеках яркий румянец. Стараясь не подать виду, как она сконфужена, Кэт торопливо отвечала:

— Хейвуд не считается поэтом — по крайней мере в классическом понимании. Скорее, он был мастером эпиграммы, и к тому же главным фаворитом королевы Марии, насколько мне известно.

Она наблюдала за тем, как из-за дерева появляется остальная часть Люсьена. И вот он уже вольготно расположился на краю одеяла, скрестив ноги, оперевшись локтем о колено, а подбородок упрятав в ладонях. Он успел сменить костюм для верховой езды на кожаные лосины и легкую свободную белоснежную сорочку, ворот которой был распахнут и открывал его широкую грудь. Кэт заметила тонкую золотую цепочку у него на шее и гадала про себя, что за святыня хранится у него под рубашкой. Но думала она об этом совсем недолго. Ее внимание привлекли его глаза: они смеялись.

Не оставалось никаких сомнений в том, что Люсьен простил ее за то, что она сунула ему в нос его серебряную чашечку, требуя публичного признания в том, что он не забыл напрочь свое счастливое детство. Скорее весь его облик сейчас напоминал ребенка — проказливого мальчишку, всегда готового пошалить.

— Кэтрин! — воскликнул он лукаво. — Я и подумать не смел, что у нас в Тремэйн-Корте завелся такой совершенный синий чулок. И я готов пасть перед вами ниц, дабы благоговейно внимать перлам мудрости, которые вам будет угодно обронить с ваших милых губок. Умоляю вас, расскажите побольше. Может быть, при вас случайно имеется и тетрадка с карандашом — я бы тогда сделал конспект.

— Тише, Люсьен, — одернула она его строго, хотя сердце пело у нее в груди. Но нет, это ложь: ее сердце не имеет права петь после всех ее прегрешений. — Вы разбудите Нодди.

Его улыбка моментально угасла, веки прикрыли глаза, и она вспомнила, как открыто он в течение всей последней недели игнорировал существование ребенка.

— О, он довольно милое дитя, не так ли? — заметил Люсьен, глядя куда-то в пространство, своим нарочито вежливым холодным тоном давая ей понять, что ему неприятно обсуждать сына Эдмунда.

— Эдмунд обожает своего сына.

— Да, надо полагать.

Кэт нахмурилась. Если бы вдруг какому-нибудь незнакомцу пришло в голову заглянуть в эту березовую рощу, Люсьен, Кэт и Нодди показались бы ему счастливым семейством, воспользовавшимся возможностью побездельничать на лужайке в солнечный денек. Однако они отнюдь не были семейством — неважно, что это невероятное видение не давало Кэт спать всю ночь. Они настолько не подходили друг другу, что это с трудом укладывалось в мозгу: незаконнорожденный сын, падшая женщина и безгрешное дитя.

— Люсьен, вы очень понравились Нодди. И он без конца спрашивает, когда вы снова придете поиграть с ним, — Кэт понимала, что испытывает судьбу, уже во второй раз за последние три часа, рискуя разозлить Люсьена настолько, что их надежды стать друзъями рухнут как карточный домик. Но ведь он был так добр с Нодди. Наверняка произошло что-то, что заставляет его теперь старательно избегать детской.

Он улыбнулся ей, хотя это была его прежняя улыбка — не менявшая выражение глаз.

— Люсьен. Я не говорил вам, Кэтрин, что мне нравится, как вы произносите мое имя? При этом очевидно, что вы знаете французский язык. Пока вы здесь, Эдмунду не придется нанимать гувернера, правда? И в один прекрасный день, когда вы простите меня за мои ужасные подозрения, вы, может быть, поведаете мне о своем прошлом.

Кэт вздохнула. Он не искал возможности поговорить с ней целую неделю, так что она уже стала сомневаться, хочет ли он сохранить дружбу, которая между ними возникла, однако он все еще не утратил любопытства и хочет узнать ее подноготную.

— Это будет не слишком веселая история, — отвечала она, наблюдая за бабочкой, которая приподнималась и опускалась при каждом вздохе Нодди, словно яркий поплавок, прыгающий на зыбкой поверхности пруда.

Люсьен переменил позу: он повернулся на бок, так что оказался ближе к ней, оперся на локоть и заглянул ей в лицо. Непослушная прядь волос упала ему на лоб, и Кэт ужасно захотелось поправить ее. Знает ли он о том, как действует на нее? Кэт полагала, что знает. Он должен был уже привыкнуть к тому, что имеет власть над женщинами. Наверняка Кэт не первая, которая не устояла перед ним.

— Почему, Кэтрин? Вы — образованная женщина, более образованная, чем многие другие дамы. У вас явно благородные манеры и происхождение. Вы считаете необходимым запирать на ночь дверь — даже здесь, в Тремэйн-Корте. Вы носите в кармане кинжал для самозащиты — или по крайней мере носили. Не могу передать вам, какое облегчение я испытываю, зная, что этот кинжал теперь в моем распоряжении. Но продолжим: вы целуетесь — прошу извинить меня за упоминание вслух о том, о чем вы предпочли бы умолчать, — как неофитка, припадающая к кресту на первом причастии. Но при этом — еще раз простите меня покорно — вы родили ребенка. И ваша история, коль скоро в ней должно заключаться объяснение столь разительного несоответствия, не может быть скучной.

— Может быть, я когда-нибудь напишу книгу и прославлюсь, — кратко заметила Кэт, сгоняя бабочку — просто чтобы что-нибудь сделать, чтобы не сидеть неподвижно.

Люсьен сжал ее руку — не сильно, как тогда, когда он старался отобрать у нее кинжал, а мягко, словно опасаясь причинить вред ее нежной коже. Его прикосновение каким-то странным образом подействовало на нее: ей показалось, что она теряет равновесие и вот-вот упадет к нему в объятия.

— Кэтрин, простите меня, — произнес он, в то время как она всматривалась в его глаза, стараясь разглядеть то, отчего этот мужчина казался ей таким притягательным. — Я вел себя глупо, когда разозлился на вашу попытку положить конец тем дурацким пьескам, которые повадился разыгрывать перед Эдмундом. Вы заставили меня признаться, что я все-таки помню свое детство. Это пошло на пользу и ему и мне. Вы ведь знаете, что я навещал его только из-за данного вам обещания. О Боже, я чувствую, что опять должен буду начать извиняться. Похоже, я обречен постоянно в чем-то извиняться перед вами. — И он, не выпуская ее руки, стал легонько гладить пальцем ее ладонь, отчего она затрепетала.

— Вы знаете, что сами во всем виноваты. Если бы вам не приспичило так противопоставлять себя всем и вся, у вас не было бы нужды в извинениях, — устало произнесла она, изо всех сил стараясь найти решимость и убрать руку, но так и оставаясь неподвижной.

Он рассмеялся, поцеловал ее ладонь и разжал пальцы. Кэт подавила в себе желание прижать эту ладонь к щеке.

— Тише, Кэтрин.

И он мгновенно помрачнел, а его темные глаза так впились в нее, что она испугалась.

— Я сам виноват. За последний год я успел убедиться, и особенно находясь здесь, что в Тремэйн-Корте для меня не может быть хорошего. Раз-другой я делал попытку подавить в себе это убеждение, особенно после вашего последнего письма, даже посмел вернуться сюда и на что-то надеяться. Но в ответ на каждую такую попытку жизнь била меня еще больнее. Вы когда-нибудь отступали перед жестокостью жизни? — Он покачал головой. — Глупый вопрос. Ведь иначе вы не скрывались бы здесь, в Суссексе, правда? И сейчас вы были бы в Лондоне и разбивали бы сердца поклонникам направо и налево, красуясь на майском фестивале. Вы не обязаны отвечать мне, но, пожалуйста, не пытайтесь лгать, Кэтрин. Я не поверю.

Он устремил взор куда-то в пространство, за деревья, залитые солнечным светом, в голубую даль, и его темные глаза подернулись дымкой, словно он видел нечто неуловимое для ее взгляда, то, что делало его несчастливым.

— Здесь все выглядит таким красивым, Кэтрин, таким мирным, — наконец сказал он. — Странно, не так ли? Тремэйн-Корт с виду никак не походит на дом, где разбиваются сердца.

Он выпрямился, глядя на нее, и от его безрадостной улыбки у Кэт защемило сердце.

— О Боже… В чем тут дело — вы не знаете, дорогая? Вы не находите, что я становлюсь великим философом прямо у вас на глазах?

Дорогая. А ведь он был так открыт с ней, так честен, а потом окатил ушатом холодной воды. Ну зачем ему обязательно все отравлять? Дорогая. И никуда от этого не деться. Все замки и засовы снова на месте. Он снова оттолкнул ее. Невольно Кэт протянула руку и коснулась его плеча. Она считала себя такой близкой ему, такой нужной. Она не позволит ему снова это разрушить.

— Не надо, Люсьен. Не надо снова ощетиниваться. Мне гораздо больше нравится, когда вы просто человек.

Он накрыл ее руку ладонью.

— Человек, Кэтрин? Я бы скорее назвал это чрезмерной чувствительностью, временами переходящей в откровенную сентиментальность. Ведь даже вам, моя милая, придется признать, что вряд ли этот дом назовешь счастливым. Да, Эдмунду стало немного лучше, но ведь это может оказаться лишь ремиссией. Хотя вы рассчитываете на изменения благодаря моему присутствию.

— Я знаю, — отвечала Кэт еле слышно, просто потому, что ощутила, как ему необходимо услышать ее согласие. Его темные глаза, когорые только что были безжизненными и пустыми (как когда-то и ее собственные), теперь казались большими и смущенными. Он мог бы продолжать уверять ее в том, что навещал Эдмунда только благодаря ее настояниям, однако она-то знала, что настоящая причина вовсе не в этом, а в нем самом. Если Кэт чему-то и научилась за свою жизнь, так это пониманию того, что всегда легче простить, чем всю жизнь цепляться за свою ненависть и гнев. И после года, прожитого в сумеречном мире, года, занятого возведением стены вокруг собственного сердца, дабы не позволить гневу покинуть его — Люсьен успел тоже усвоить этот урок, — Кэт была уверена в этом.

— А кроме того, есть еще Мелани, бедная, исковерканная Мелани, — через несколько минут продолжил он, и Кэт вернулась мыслями к тому, что было сейчас для Люсьена главной трудностью, — способности самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Он же, не замечая, что делает, сжал ее руку так, что ей стало больно. — Бог мой, только представьте, Кэтрин, я думал, что люблю ее! Это злобное, больное создание. Что такое случилось со мной, какая роковая случайность заставила меня когда-то ее полюбить?.. Мойна сказала мне, что мужиками всегда правит то, что болтается у них промеж ног — уж простите за грубость. Тогда я подумал, что она имеет в виду Эдмунда и моего настоящего отца. Но это было не совсем верно, Кэтрин. Мойна говорила обо мне. Я виноват во всем. Ведь не кто иной, как я привел в Тремэйн-Корт Мелани.

— Нет! Мойна ошиблась. Она сказала так лишь оттого, что ей отвратительна Мелани. Вы забываете, что именно ваша мать и Кристоф Севилл начали это, еще до того, как зачали вас. — Она поняла, что совершила ошибку, как только произнесла эти слова.

Он резко оттолкнул ее руку и уселся прямо.

— Ну-ну, дорогая, вы обнаруживаете удивительную осведомленность в истории Тремэйн-Корта. Вы с ней знакомы вплоть до мельчайших подробностей. Скажите, какие еще маленькие признания Эдмунд счел подходящими для ваших ушей на протяжении последнего года?

Кэт решила не оскорбляться.

— Эдмунд рассказал мне, как обнаружились любовные послания Кристофа Севилла вашей матери… и купчая на особняк на Портмэн-сквер. Он рассказал мне обо всем, Люсьен, и даже о таких вещах, про которые вы сами не знаете до сих пор — хотя теперь начали догадываться, — и это заставляет меня еще больше сочувствовать этому человеку — не важно, что в прошлом он ошибался. Он упросил меня записать все подробности его женитьбы на Мелани, чтобы вы смогли прочесть эти записи хотя бы после его смерти. Он сказал, что не найдет успокоения в могиле, если не будет уверен, что когда-нибудь вам все станет известно. Но я бы хотела сделать для него нечто большее, я бы хотела, чтобы он обрел душевный мир сейчас хотя бы частично, пока он жив, и поэтому продолжала писать вам в Лондон и умоляла вас вернуться в Тремэйн-Корт.

— И я вернулся, и увидел, что Эдмунд уже не в состоянии ничего мне рассказать. А та история, что он вам продиктовал, — мне будет позволено заглянуть в нее?

Она смотрела в сторону, избегая его взгляда.

— Эдмунд передал ее своему поверенному. И вы сможете увидеть ее только после его кончины. Но поверьте, Люсьен, вам не стоит винить себя в том, что случилось. Вы не можете отвечать за то, что умерла ваша мать, или за то, что Мелани сумела воспользоваться растерянностью Эдмунда. Я согласна, что Мелани алчная, ненасытная особа, но она прекрасно умеет это скрывать. И никто не сможет обвинить вас в том, что вы влюбились в красивую женщину.

— Как чудесно, дорогая. Означает ли это, что я могу быть прощен? У меня нет слов, чтобы выразить вам, как это облегчает мои душевные муки. — Он повернулся, и его взгляд упал на спящего Нодди. — Однако не могу удержаться, чтобы не задать еще один вопрос, — еле слышно произнес он, так что Кэт пришлось напрягаться, чтобы разобрать слова. — Останется ли наш старый приятель Эдмунд таким же великодушным, в случае если до него каким-нибудь образом дойдет, что, возможно, я настоящий отец вот этого милого ребенка?..

— Что?! О Господи… эта сука!

Наконец-то Кэтрин поняла. Что же удивляться тому, что он избегает Нодди. Она зажмурилась что было сил, ибо ей вдруг показалось, что солнечный свет чересчур откровенно выявляет ничтожество, укрывшееся в стенах Тремэйн-Корта. Она слышала, как на ветвях березы чирикает птичка, как загудела у нее над ухом пчела. Воздух был столь неподвижен, что она слышала дыхание спящего Нодди.

— Кэтрин! Кэтрин, откройте глаза. Вы ведь знаете, что это вполне возможно, хотя я и не испытываю гордости от того, что, зачав ребенка, преспокойно отправился воевать, предоставив Мелани на свой лад управляться с трудностями. Мелани говорит, что так оно и было, и что она вышла замуж за Эдмунда, чтобы дать ребенку имя. Она очень трогательно рассказала свою историю, следовало ее записать, чтобы сохранить для потомства, да у меня не хватило пороху.

— Она лжет, Люсьен! — с силой произнесла Кэт, надеясь убедить его, даже если ддя этого придется быть чересчур откровенной, в ущерб себе. — Послушайте меня. Я кормила его, вы понимаете? И я была в отчаянии, когда увидела его впервые. Он был таким крохотным, даже меньше, чем мой собственный ребенок, и выглядел гораздо более хилым, хотя мой появился на свет на два месяца раньше срока. Нодди тоже родился преждевременно, вот почему Эдмунд не сразу успел нанять кормилицу. Мойна говорила мне, что Мелани прибегла к какому-то зелью, чтобы ускорить роды — ей надоело носить. Они с Эдмундом поженились примерно за восемь месяцев до рождения Нодди. Восемь месяцев! Будь это ваш ребенок, он наверняка оказался бы намного больше, намного сильнее. Но даже если я и не эксперт по новорожденным, Люсьен, я все же умею считать. Нодди — сын Эдмунда.

Она несколько повысила голос, чтобы слова ее звучали убедительнее, и Нодди заворочался на одеяле, недовольно морщась.

Люсьен с Кэт молчали, оба не сводя глаз с ребенка — маленького чуда, появившегося на свет в результате союза себялюбия и горя. Кэт молча молилась, чтобы Люсьен ей поверил. Она не лгала ему: она была полностью уверена в том, что Нодди — ребенок Эдмунда. Как Мелани хватило жестокости утверждать иное? После всех мужчин, которых она затащила к себе в постель после того, как родился Нодди, — отчего именно Люсьен стал для нее так важен, что она готова прибегнуть к любой, даже такой неубедительной лжи?

И к зелью! Кэт неоднократно думала, как Мелани решилась на такое, ведь она ставила под угрозу свое собственное дитя. Была ли названная Мойной причина единственной? Или она уже тогда решила, что ребенок докажет ее права на Люсьена? Нет, эту мысль Кэт сразу отбросила. Мелани вообще вряд ли способна что-то спланировать, она действует всегда под влиянием импульса, рефлекторно.

Но если выводы Кэт были верны, если Мелани и впрямь оказалась способной на столь отвратительные вещи, то кто знает, на что она окажется способной, когда в Тремэйн-Корте опять появился ее вожделенный Люсьен?

Наконец Нодди зевнул, распахнул свои голубые глаза и, глядя на нее, спросил:

— Мама?

— Да, милый, это мама, — откуда-то из-за спины Кэт ответила ему Мелани таким приторным голоском, что Кэт передернуло. — Ты скучал по мне, дорогой? Я была такой одинокой без тебя, пока болела. Поцелуй же скорее маму. Я пришла, чтобы погулять с тобой в саду. Люсьен, дорогой, не хочешь ли присоединиться к родственникам или тебе больше нравится здесь? — Ее голос резко изменился. — Валяться в объятиях наемной прислуги?

Мелани проскочила мимо остолбеневшей Кэт, обдав ее цветочным ароматом своих духов и подхватила вырванного из сна Нодди, который отбивался от нее и протягивал ручки к Кэт.

— Мама! — кричал он, и в голосе его звучал такой испуг, что сердце у Кэт облилось кровью. Он отбивался так яростно, что Мелани пришлось опустить его на землю. Не желая больше тратить время на нежности, она грубо схватила его за руку, не позволяя удрать: — Мама!

Мелани явно не успела услышать того, что Кэт говорила Люсьену, иначе она не занималась бы идиотской игрой в любящую мамашу. Она бы набросилась на Кэт и впилась ей в лицо своими длинными холеными ногтями. Но какое бы облегчение ни испытывала от этого Кэт, она скорее отдала бы себя на растерзание взбешенной Мелани, чем сидеть так, беспомощно глядя, как Нодди вдруг превратился в объект отвратительных игр его матери.

Кэт обернулась к Люсьену, молча умоляя сделать что-нибудь.

— Присоединиться к тебе, дорогая? — лениво промурлыкал Люсьен, переместившись так, что его голова оказалась уютно устроенной на коленях Кэт, словно это было самым привычным делом. — Честно говоря, я бы предпочел, чтобы ты увела подальше своего плаксивого младенца и чтобы мы с Кэтрин остались наконец одни. Правда, моя милая Кэтрин? — спросил он, положив руку ей на затылок и прижимая ее лицо к своему.

— Люсьен, перестаньте, — прошипела Кэт, едва дыша, понимая, что за этим последует. Неужели он не понимает, что этим они ничего не добьются?

— Мы ведь друзья, Кэтрин, не забыли? — прошептал он в ответ так, чтобы не услышала Мелани. — Друзья помогают друг другу.

А потом он ее поцеловал.

Его губы были неотразимы, и Кэт не нашла ничего лучше, как ответить на поцелуй. Но когда она смогла поднять голову, то увидела, что Мелани смотрит на нее. Та откровенная ненависть, которая горела во взоре ее хозяйки, заставила Кэт вздрогнуть.

Игры. Все они здесь, в Тремэйн-Корте, играют в свои игры. Опасные, себялюбивые игры.

— Миссис Тремэйн… — начала было Кэт, но Мелани перебила ее. Ее голос поднялся до такого визга, что с соседних деревьев разлетелись птицы:

— Девка! Шлюха! Потаскушка! Ты готова раздвинуть свои проклятые ножищи всего за пенни! Теперь, когда мой муж слишком слаб, чтобы ублажать тебя, ты положила глаз на другого, который тоже мой?! Теперь я понимаю! Это ты заставила их ненавидеть меня! Ты, грязная ведьма, своими дьявольскими штучками! Это ты — причина всех моих бед! Я не потерплю этого, слышишь?! Я здесь хозяйка! Сейчас же собирай свои тряпки — я не желаю держать тебя в своем доме!

Нодди, испугавшись не на шутку, заревел белугой, вырвался из рук матери и бросился к Кэт, отпихивая от нее Люсьена и цепляясь за нее что было силы. Кэт прижала его головку к плечу, инстинктивно прикрывая его от всех, и с укоризной посмотрела на Люсьена.

— Полюбуйтесь, что вы натворили, — сердито сказала она, ненавидя его за то, что по его вине Нодди оказался свидетелем такой ужасной сцены, и только ради его смешной мелкой мести Мелани. — Теперь вы довольны?

— Мелани, я уверен, что этого вполне достаточно, большое спасибо, — не сводя глаз с Кэт, произнес с силой Люсьен. Его голос был низким, уверенным и, к удивлению Кэт, произвел должное действие.

Мелани замолкла.

Люсьен поднялся.

— Мне жаль, что пришлось подвергнуть тебя этому, дорогая, но я счел, что тебе не повредит небольшая доза изобретенного тобою же самой лекарства. Видишь ли, мне уже не хватает пальцев на руках, чтобы сосчитать, сколько раз ты пыталась интриговать со мной. Я теперь понял правду, Мелани, всю правду до конца. Ну что ты за женщина, если готова объявить незаконнорожденным своего собственного ребенка ради прихоти? Неужели ты и вправду надеялась добиться моей любви с помощью такой низкопробной лжи?

Его тон смягчился. Он говорил с ней примерно так же, как когда-то с Нодди в ту первую их встречу в детской.

— Ты знаешь, я бы проникся к тебе отвращением, если бы не жалел тебя. Ты больна, Мелани, ты действительно больна, и я в некотором роде ощущаю себя за это ответственным. Ведь я покинул тебя, чтобы уйти на войну. А ты была здорова до этого. И я оставил тебя тогда без помощи. Позволь же мне теперь помочь тебе.

Кэт шикнула на Нодди, завороженно следя за ними. Мелани преобразилась на глазах. Визгливая простолюдинка превратилась в прекрасную невинную деву.

— Дорогой Люсьен, — пропела Мелани, перебирая белыми ручками кружева на его сорочке. — Ты ведь все еще привязан к Мелани, правда? Я знаю, что это так. Это девка, эта ужасная Кэт Харвей, ничего для тебя не значит. — Она улыбнулась, и одинокая слезинка прочертила дорожку по ее щечке. — Это верно, я была больна. Но теперь мне намного лучше, клянусь. Погуляй со мной по саду, дорогой, и мы поговорим. Ты сам увидишь, дорогой, насколько мне лучше.

Кэт в изумлении зажала рот рукой. Неужели у этой женщины напрочь отсутствует стыд? Самоуважение? Люсьен только что открыто признался, что презирает ее, жалеет и считает больной, если не совершенно сумасшедшей. Он говорил с ней свысока, как с ребенком, которого нужно поставить на место, а вовсе не как с любовницей. Она что, ничего не слышала? Или эта женщина слышит лишь то, что ей хочется слышать, понимает лишь то, что хотела бы понять? Ради того, что Мелани извлекла из всех его речей, Люсьену вовсе не было нужды так распинаться, и уж тем более использовать Кэт для своей глупой мести.

После двух лет размышлений Кэт поняла образ мыслей Мелани. Все оказалось чрезвычайно просто. Там, где Кэт — или любая другая способная соображать женщина — была бы унижена, может быть даже уничтожена стыдом, Мелани неуязвима ни для кого и ни для чего. Эта женщина жила в своем собственном доме, где реальностью были только ее собственные желания, где все было чудесно и все ее дружно любили. Эта прекрасная особа, стоявшая в нескольких дюймах от Люсьена и улыбавшаяся ему такой ослепительной улыбкой, что казалась едва ли не невиннее Нодди, сочтет справедливым все, что угодно, — если это будет приносить ей удовольствие.

И теперь — Боже, не оставь его без своей поддержки, Боже, не оставь без поддержки всех нас — она хочет Люсьена.

Люсьен положил руку на тонкую талию Мелани, и Кэт с трудом преодолела подступившую к горлу тошноту.

— Да, Мелани, — отвечал он, увлекая ее в сторону сада, и головка Мелани мило склонилась ему на плечо, словно Кэт с Нодди тут и в помине не было. — Мы побеседуем с тобой среди цветов, одни, и ты мне расскажешь все-все, что придумала по поводу званого обеда. Гай ждет его не дождется, он даже воспользовался оказией, чтобы заказать новый костюм у лучшего лондонского портного.

Когда они наконец скрылись из виду, Кэт позволила себе ослабить объятия, в которых держала ребенка, и ее подавленное рыдание вылилось в глухой всхлип. Она должна держать себя в руках, иначе упадет в обморок прямо здесь, перед Нодди.

Кэт понимала, что только что ей пришлось быть свидетельницей некоего извращения, опасного сумасшествия. А кроме того, теперь благодаря Люсьену Тремэйну, который по самоуверенности или по наивности вообразил, что обладает властью держать ярость Мелани в уезде, Кэт больше не может считать себя в безопасности в Тремэйн-Корте.

Все эти годы она всячески старалась быть незаметной для Мелани Тремэйн. Она молчала, она терпела, она старалась не проявлять силу своей натуры — и хотя не всегда в этом преуспевала, по крайней мере этого было достаточно, чтобы сохранить свое место, чтобы оставаться возле Нодди, чтобы помогать Эдмунду.

Но теперь Мелани увидела в ней угрозу. И хотя Люсьену удалось сейчас обуздать эту даму, Кэт была уверена: это лишь временная уступка. Мелани не успокоится до тех пор, пока не выдворит Кэт прочь из Тремэйн-Корта.

ГЛАВА 15

Люсьен вошел с террасы в южное крыло и с радостью увидел, что Эдмунд уже сидит в своем инвалидном кресле, поджидая его. Он сидел спиной к дверям, что позволило Люсьену на минуту остаться незамеченным и привести в порядок мысли. Визиты, которые он наносил дважды в день, начались с неверной ноты: Люсьен смущенно молчал, тогда как Эдмунд обливался слезами, и тогда он решил прибегнуть к бессмысленной болтовне о всяких пустяках.

Кэт вполне успешно положила этому конец не далее как этим утром, заткнув ему рот чертовой серебряной чашечкой. Он и сам не был уверен, хочется ли ему выдрать или расцеловать ее, понимая, что она сделала это, лишь желая помочь и ему и Эдмунду. И Нодди. Как он мог позабыть про Нодди? Ведь он едва не поверил, что это — его сын.

Ну что за неугомонная женщина! Не спросясь, даже не извинившись для виду, она ворвалась в его жизнь со своими письмами, а потом и вовсе взяла над ним верх, доказав чистоту своих намерений и искреннее беспокойство за судьбу обитателей Тремэйн-Корта.

Она заставила его вновь чувствовать, она заставила его посмотреть правде в глаза, чего он успешно избегал на протяжении многих месяцев. Он не забыл Тремэйн-Корт. Он не забыл те два с лишним десятилетия, которые смотрел на Эдмунда Тремэйна как на отца, он не забыл, что все эти годы горячо любил своего предполагаемого родителя.

Ужас заключается в том, что он не в силах был исправить то, что было уже сделано. Он не мог повернуть время вспять и сделать вид, будто между ним и Эдмундом могут восстановиться прежние отношения. Его мать мертва. Его отец изгнал его из дома. Мелани стала теперь хозяйкой этого мрачного поместья. Даже самые счастливые воспоминания не в силах победить эту реальность.

Как ему жить дальше? Как смотреть вперед и не видеть в будущем одни тени? Как обрести надежды на мир и счастье? Судя по всему, Кэт Харвей удалось достичь некоего душевного равновесия, и оттого она для него так притягательна. Люсьен даже решил, что она могла бы ему помочь, что оба они смогли бы помочь друг другу. Ибо, несмотря на то, что она успела обогнать его на пути к будущему, ей предстоит преодолеть еще нелегкий путь. Вспомнить хотя бы то, что она боится человеческих прикосновений. Сможет ли она когда-нибудь забыть того, кто был отцом ее ребенка, похоронить прошлое и обрести способность жить ради себя, когда от нее не будет напрямую зависеть судьба доверившихся ей обитателей Тремэйн-Корта? Ведь до сих пор она не в состоянии вынести ничьей физической близости, за исключением Нодди — ребенка, который требует не романтических чувств, а материнского тепла.

Люсьен посмотрел на картину над каминной полкой: ее заказали, когда ему исполнилось пять лет. Его мать сидит в саду, а Люсьен устроился у ее ног. Материнство. Суть Памелиной жизни вполне заключалась в этом слове.

И тогда он снова взглянул на Эдмунда. Очень медленно, поначалу даже против своей воли, он стал заново ощущать привязанность к этому человеку, который в глазах всех по-прежнему оставался его отцом. Они могли не иметь ни капли общей крови, но их объединяла общая память об иных, счастливых днях, и они оба любили Памелу Тремэйн. О, если бы ее любовь осенила их, она восстановила бы их узы.

Кэт недавно говорила о жертве, которую Эдмунд принес ради Люсьена, и он теперь понял, что она имела в виду. Как ни невероятно, но, женившись на Мелани, продолжая удерживать ее при себе на правах мужа, Эдмунд преследовал единственную цель — не подпускать ее близко к сыну Памелы. Правда, Люсьен не видел, каким образом это могло оправдать его прежнюю жестокость по отношению к Памеле, но в одном он был уверен: его больше не радовала мысль о страданиях Эдмунда. И его постоянное желание быть отомщенным уступило место другой, более естественной потребности: расстаться с прошлым и вернуться в нормальную жизнь. Как и Кэт.

Люсьен увидел, что из коридора в комнату вошел Хоукинс, и жестом попросил его выйти. Твердя себе, что он делает это в память о матери, он поглубже вздохнул и переступил порог. Он увидел свисающий с кресла плед, которым Хоукинс укрыл ноги Эдмунда. Хоукинс, этот джентльмен из джентльменов, постоянно демонстрировал свою предусмотрительность.

— Добрый день еще раз, сэр, — приветствовал Эдмунда Люсьен. Он не нашел в себе сил назвать Эдмунда отцом и решил быть официальным — все же лучше, чем звать его просто по имени. — Я вижу, что наш преданный Хоукинс успел вас подстричь. Он весьма ловко управляется с ножницами, не так ли? Да и одел он вас очень неплохо. Кто знает, может, недалек тот день, когда вы сядете с нами обедать на своем собственном месте?

Глаза Эдмунда широко распахнулись, и он что-то неразборчиво забормотал с таким видом, будто слова Люсьена донельзя испугали его. Его правая рука захлопала по подлокотнику.

Люсьен в одно мгновение оказался возле инвалидного кресла на коленях, испугавшись, как бы Эдмунд не ударился.

— Что такое, сэр? Что такое я сказал? Вы не хотите появляться в столовой? — Он улыбнулся, успокоившись. — О, конечно. Вы опасаетесь за ваши манеры, верно? Да, вы уже давненько не бывали в Лондоне. Мне пришлось обедать там в обществе многих прекрасно одетых денди, которым гораздо более подошло бы питаться из свиного корыта, хотя они вполне сносно владели обеими руками. Поверьте мне, сэр, ваша возможная неловкость совершенно не беспокоит меня, особенно если поблизости будет Хоукинс, всегда готовый прийти на помощь.

Эдмунд, по всей видимости, не воздал должное остроумию Люсьена, он продолжал отмахиваться здоровой рукой, а из угла рта потекла слюна.

— Я ошибся? Вас беспокоит вовсе не это? Но что же еще это может быть? — Он прикрыл глаза и покачал головой, когда в его мозгу промелькнула новая догадка. — Дело в Мелани, так, сэр? Вы не желаете видеть Мелани. Как же я мог забыть? Кэтрин говорила мне, что вы почти не виделись с нею за время болезни. Это все еще с трудом укладывается у меня в голове — вы прожили в одном доме год и не обменялись ни единым словом. — Он взял Эдмунда за руку и спросил: — Я прав, сэр? Вы не хотите видеть Мелани?

Эдмунд тут же успокоился, его голова откинулась на подушки, которые Хоукинс подложил на спинку кресла, а здоровая рука сжала руку Люсьена. Он на мгновение ослабил хватку, а потом опять сжал пальцы, не сводя с Люсьена пристального взгляда выцветших голубых глаз.

Люсьен также не отводил взгляд, изо всех сил стараясь понять обращенный к нему немой призыв.

Медленно, словно лучик зари, его мозг осветила догадка.

— Сэр! — вскричал он, обеими руками хватая худую руку Эдмунда. — Ну как же я мог оставаться таким тупым, таким слепым! Только сегодня днем я жаловался Кэтрин, что вы не можете сказать мне то, что я должен узнать. Но ведь вы можете, правда? — Он приподнял кисть Эдмунда, все еще зажатую между его сильными ладонями, и легонько потряс. — Вы можете говорить со мной — и с помощью этой вот руки мы скажем друг другу все, что нужно!

Из глаз Эдмунда неудержимым потоком полились слезы.

— Л-лю-сь…

— Тс-с, сэр, не старайтесь говорить. Кэтрин вырвет мне печенку с легкими в придачу, если явится и увидит, что я вас утомил. Речь вернется в свое время, я вам обещаю. Вы с каждым днем становитесь все крепче. Мойнины лекарства все-таки сделали свое дело, так давайте радоваться тому, что уже имеем.

Не выпуская руки Эдмунда из своей, Люсьен другой рукой подтащил поближе пуфик и уселся около инвалидного кресла. Ему не хотелось ни на минуту отпускать руку Эдмунда, словно от этого могла порваться тоненькая ниточка взаимопонимания, протянувшаяся между ними.

— Мы начнем потихоньку, сэр, с самых простых вопросов. Просто для того, чтобы я удостоверился, что у вас достанет на это сил. Все, что от вас требуется — сжать мою руку, если вы хотите сказать «да», Если вы хотите сказать «нет», просто ничего не делайте. Вы поняли меня?

Люсьен затаил дыхание, ожидая ответа. Мгновение спустя он почувствовал, что Эдмунд сжал его руку.

— Чудесно! Прекрасно! — Люсьен улыбнулся, подумав, что говорит с больным, как с ребенком. О, он мог быть практически неподвижен, он мог быть бессилен и нем, однако Люсьен не сомневался в прежней остроте его ума. — Простите меня, сэр. Мне надо свыкнуться с этим, Вы ведь все это время понимали, что есть способ общения, правда? Меня только удивляет, как это милая Кэтрин до сих пор не догадалась об этом.

Эдмунд снова сжал руку Люсьену.

Люсьен ошарашенно уставился на него.

— Она знает? Ну что за хитрая бестия! Почему же она не сказала мне? Уж не подумала ли она, что я злоупотреблю этим, мучая вас с утра до ночи вопросами, которые самого меня едва не лишили рассудка? Неужели она на самом деле решила, что я такой эгоист? Ах, предупреждаю вас, сэр, что на сей раз можете не тратить сил на пожатие — я и сам знаю ответ. А еще говорила, что мы с ней друзья. Ох уж эти женщины. Нам ни за что не понять, каким образом устроены у них мозги, правда? — Он посмотрел на Эдмунда и улыбнулся. — Однако, несмотря на то что мы с ней совместимы не больше, чем вода и масло, временами у нас случались неплохие минуты, и я даже позволяю себе надеяться, что некоторым образом смог ей понравиться — ну хотя бы чуть-чуть.

Из горла Эдмунда вырвался низкий звук, и он сжал Люсьену руку. Звук более всего походил на смех.

Люсьен улыбнулся:

— Это радует вас, сэр, верно? Я знаю, как вы к ней привязаны. Не далее как сегодня днем, она сказала, что вы продиктовали ей некое послание ко мне, в котором описаны все события, происшедшие здесь после моего отъезда на Полуостров. Вы бы не стали доверять такие сведения первому встречному, правда? Я не уверен, что она знает все до конца — да вряд ли это доведется вообще кому-либо узнать, — однако она смогла понять достаточно, чтобы правильно определить цель, в которую следует метать копья — хотя я и злился на нее. Странная она леди, ваша Кэт Харвей. Однако я готов держать пари, что вам известны все ее тайны и вы верите в нее. В противном случае вы не доверили бы ей Нодди.

Он состроил рожу, словно для того, чтобы только позабавить Эдмунда.

— Ох, Боже мой. Вы ведь простите меня, сэр, если я временами начинаю молоть чушь?

Люсьен был уверен, что звук, который вышел из горла Эдмунда, был веселым смехом.

Он открыто заглянул в лицо старику, не заботясь о том, что тот способен читать его мысли.

— Не уверен, что мне это нравится, сэр, как бы вы при этом не веселились. У меня есть странное подозрение, будто мною управляют. Уж не выбрали ли вы Кэтрин с какими-то далеко идущими целями? Может быть, вы избрали ее для меня?

Чувствуя, как Эдмунд сжимает его руку, Люсьен широко улыбнулся, и на сердце у него вдруг полегчало. Ведь всю последнюю неделю он развлекал себя размышлениями того же рода. Как незаконнорожденный сын, он не мог рассчитывать на что-то особенное. Но ведь Кэт знает о нем всю правду. И, как он не преминул напомнить ей ранее, они были родственными душами, утратившими все, что у них было, но не лишенными надежд на спасение. Он не хотел быть обреченным на пожизненное одиночество. А кроме того, ему нравилось то, что он чувствовал, держа ее в объятиях. Он даже находил удовольствие в том, как она боролась с ним, как она не придавала значения его мрачному настроению и неизменно умудрялась поднимать его.

— Ах, сэр, где же вы были, когда я впервые повстречался с Мелани?..

Ему явно не следовало говорить такие вещи, пусть даже и в шутку, — Эдмунд скорчился в кресле, и слезы, которые в последнее время всегда были у него наготове, потекли по пергаментным иссохшим щекам.

— Простите меня, сэр, — торопливо извинился Люсьен, готовый высечь сам себя. — С моей стороны это нечестно, а равным образом и непростительно глупо. Я обещаю вам, что мы больше не будем говорить про Мелани. До той поры, пока вы достаточно не окрепнете. Вы выглядите усталым, да так оно и есть, — этот день выдался для вас нелегким. Позвольте мне пойти разыскать Хоукинса, чтобы он помог вам перебраться в кровать. Хорошо?

Люсьен не стал дожидаться ответа и поспешно покинул комнату, понимая, что в противном случае не удержится и попытается тут же начать задавать сжигавшие его мозг вопросы. И самым главным из них был такой: знал ли Эдмунд, что Мелани, его красавица жена, мать его сына, проявляет явные признаки психического расстройства?

Люсьен закрыл за собою дверь в южное крыло и направился к себе в спальню, уверенный, что именно там он обнаружит Хоукинса, а тем временем в уголке его сознания зрел новый вопрос. После всего, что произошло, и с учетом того, что его собственное представление о своем будущем наконец-то прояснилось, так ли уж ему необходимо стараться узнать все новые и новые подробности событий трехлетней давности, когда умерла его мать?

— Здравствуй, дорогой. Как давно мы с тобою виделись в последний раз? Месяц назад? Два месяца? Но не стоит так переживать, дорогой. Я частенько подслушивала за дверями твоей комнаты, ведь надо же мне было хоть как-то развеять скуку, которая царит в Тремэйн-Корте. Вот и сегодня я не поленилась этим заняться. Просто удивительная удача, правда?

Мелани вступила в комнату через дверь на террасу, высоко задрав подбородок и стараясь не глядеть на перекошенное лицо Эдмунда, зная, что его вид может вызвать у нее тошноту. Как-никак, она ведь была чувствительна.

Неужели это правда и она когда-то позволяла ему овладевать своим телом?.. Как только она это вынесла? Да сможет ли Люсьен хоть когда-нибудь понять, на какие жертвы она пошла ради него, какие муки вынесла?

Но сейчас не время для воспоминаний и жалости к себе. Ей надо было сделать что-то важное. Что же это? Ах да. Едва не забыла.

— Я не поверила своим ушам, но у вас с Люсьеном, оказывается, состоялась чрезвычайно милая встреча — и к тому же полезная. Да, Эдмунд, сцена вышла занимательная и даже трогательная. Ты должен быть в восторге. Я и сама едва не расплакалась. Я так счастлива за тебя и за дорогого Люсьена тоже. Кажется, ты сильно интересуешь его, несмотря на то, как ты с ним обошелся. Я на такое не рассчитывала и не могу сказать, что это меня радует, Если вы и вправду споетесь, это может быть небезопасно для меня. Но постой! Ах, у меня идея! Ты только подумай, дорогой. Разве будет не жаль, если после всех треволнений Люсьен все же утратит тебя? Бедный малый, он будет так убиваться!

Уголком глаза она все же покосилась в сторону Эдмунда и ухмыльнулась, заметив, как он скорчился в кресле. Она обошла вокруг него и остановилась перед креслом. И чего она, собственно, боялась? Ее вовсе не тошнит при виде изуродованного болезнью тела Эдмунда. Честно говоря, она даже рада.

— Они подвязали тебя, да? Прикрепили к этому креслу, как куренка к колоде, на которой ему отрубят голову? Бедняжка. Может быть, мне надо ослабить эти путы? Нет? Ах да, конечно. Ты брякнешься прямо на пол, правда, дорогой? Но знаешь ли, Эдмунд, мне всегда больше нравилось, когда ты валялся у меня в ногах! — Она брезгливо поморщила носик. — Ох, в самом деле, Эдмунд, перестань хныкать. Это уже начинает надоедать. Пора кончать нашу милую беседу, как бы она меня ни радовала.

Ее рука протянулась вперед и схватила его правую кисть.

— Вы с Люсьеном нашли способ общаться, верно? Какое славное достижение, — продолжала она, что было силы сжимая вялую, хрупкую руку Эдмунда, — и какое отвратительно глупое.

Она разжала пальцы и швырнула его руку ему на колени так, словно это было нечто грязное. Да он и впрямь давно уже обратился в мусор, в бесполезную кучу отбросов, но при этом может все еще быть для нее опасен, все еще мучает ее.

Она встала возле него на колени и приблизила губы к его уху:

— Слушай меня, старикашка. Слушай внимательно. Ты давно уже стоишь у меня костью поперек горла, однако я терпела, потому что так хотела Мойна. Но вот теперь ты становишься опасным, тогда как Мойна становится ненужной. Ты догадываешься, чем это пахнет? Ты помнишь, как я поступаю с теми, кто стоит у меня на пути, дорогой? Позволь объяснить, если ты забыл. Попробуй сболтнуть Люсьену хоть слово, хоть полслова про то, что случилось после его отъезда из Тремэйн-Корта, или про то, что происходит здесь сейчас… — Она умолкла, злорадно улыбаясь, уверенная, что он слушает ее с замиранием сердца. — Ну посуди сам, Эдмунд, — продолжила она, — ты ведь практически беспомощен здесь, в этом кресле, не так ли? И мне ничего не стоит расправиться с тобою. О, я знаю массу прекрасных способов тебя прикончить. Я все дни напролет только об этом и думаю. А ведь ты, как никто другой на свете, знаешь, дорогой, что Мелли может быть очень изобретательна. Ха! У меня начинает звенеть в ушах от восторга при одной только мысли об этом.

«Странно, — подумала она, — что когда-то все слова любви и мольбы Эдмунда не трогали ее, а вот теперь она приходит в экстаз и возбуждается от его невразумительного бульканья, от его слез слабости, от его испуганных стонов». И она наклонилась к нему еще ближе:

— А знаешь ли ты, что случится потом, дорогой? Позволь я тебе расскажу. У тебя больше не будет встреч с твоей ненаглядной Кэт Харвей. Не будет встреч с Нодди. И что важнее всего — не будет больше задушевных бесед с Люсьеном. Ты понимаешь, дорогой? Ты понимаешь, что означает ничего? Ничего. Тебя это достаточно напугало?

Она положила ладонь ему на грудь и осклабилась, почувствовав, как загнанно колотится его сердце, увидев, как расширились от ужаса его глаза. Кровь закипела у нее в жилах, головокружительное ощущение своей власти над ним захватило ее. Ее рука медленно продвинулась вверх, пока большой палец не уперся ему в горло. Здесь тоже ощущалось бешеное биение пульса — но лишь до тех пор, пока она это позволяет. Стоит нажать посильнее, стоит подержать так палец подольше…

— Ах, мой дорогой, дорогой Эдмунд, — с восторгом прошептала она. — Сама возможность твоей смерти так возбуждает меня!

И тут ей в голову пришла новая идея. Свободной рукой она опустила низко вырезанный лиф платья, освободила свою чудесную грудь и подхватила ее в ладонь. А потом приподняла так, чтобы сосок оказался возле рта Эдмунда, и стала водить розовым кончиком взад-вперед по его расслабленным влажным губам.

— Ты вспомнил, дорогой? — промурлыкала она, не спуская с него глаз, приходя в еще больший восторг от сравнения своей молочной юной кожи с его — морщинистой и дряблой.

Его голова дернулась, и она задохнулась от экстаза, полностью уверенная, что ей удалось его возбудить. Нет, не может быть, что он просто попытался отпихнуть ее. Да как он посмеет сделать такое, если она так осчастливила его?

— Да, дорогой. Почувствуй это. Почувствуй, как я цвету недоступной для тебя красотой. Помнишь, как ты когда-то хотел меня… как ты до сих пор хочешь меня?

Отодвинувшись, она стала поправлять лиф, совершенно ослепшая от ощущения собственной власти.

— Надо ли мне задрать еще и юбки, чтобы ты смог облизать все остальное? Чтобы ты смог почувствовать у меня на бедрах вкус семени Люсьена? О да. Мы были с ним вместе сегодня днем, дорогой, в саду.

Она наклонилась, оперлась руками о подлокотники кресла и зашептала нежно, доверительно, прямо в лицо Эдмунду:

— Надо ли мне рассказать, чем мы там занимались, дорогой? О, Люсьен такой противный мальчишка, он просто набросился на меня.

И тут сильный, почти физически ощутимый укол досады пронзил ее сердце, ибо все же краем сознания она понимала, что это ложь и что все последующие слова будут ложью. Люсьен действительно отвел ее в сад, но там он только поговорил с ней, помог ей составить план ожидавшегося званого обеда и при этом жестоко отверг ее попытки сближения. А потом он оставил ее и пришел сюда, к ее мужу — этому ужасному подобию человека.

Но Эдмунду совсем не обязательно знать правду, Да к тому же если она произнесет все это вслух, а потом постарается поверить в то, что сказала, вдруг ее слова да обернутся истиной — ведь она так страстно этого хочет.

Мелани зажмурилась и начала свой рассказ:

— Мы едва успели удалиться от дома, как он швырнул меня на мягкую землю. Ох, это было чудесно! Его рот горячо прижался к моему, мы припали друг к другу, и наши языки сплелись, они боролись, а его руки проникали везде, они ласкали, искали, они нашли…

— Мелани!

Она замерла, с непритворно-счастливой улыбкой обернувшись к Люсьену и мгновенно забыв про мужа. А та картинка, которую она нарисовала в воображении, все еще сияла перед ней, приводя в экстаз.

Ее улыбка была полна обожания и удовлетворения. Дорогой Люсьен, он не может вытерпеть вдали от нее ни одной минуты!

— Здравствуй, милый. Ну разве это не чудесно? Эдмунд снова может сидеть в своем инвалидном креслице. Я как раз проходила мимо после того, как мы расстались с тобой в саду, и не утерпела — зашла, чтобы порадоваться за него.

Она обернулась к Эдмунду, все так же улыбаясь, но грозно прищурившись в предупреждении:

— У нас получилась прекрасная встреча, не так ли, Эдмунд?

Люсьен грубо схватил ее за ее нежное плечико и развернул лицом к себе. В его темных глазах горела смертельная угроза, и от испуга у Мелани по спине пробежали мурашки.

— Дорогой? Ты чем-то не доволен? Я боюсь, у тебя стало такое страшное лицо!

Он разочаровал ее, не удостоив ответом и обратился к этому обабившемуся Эдмунду, который с плачем рухнул на подушки. Мелани любовалась широкими плечами Люсьена, мечтая пробежаться ладонями по его спине и ниже, еще ниже…

— Сэр? С вами все в порядке? Хоукинс! Во имя всего святого, скорее иди сюда! Помоги ему улечься в постель!

Когда Хоукинс укатил кресло с рыдавшим Эдмундом, Люсьен снова занялся Меланя: он стал трясти ее так, что она едва не вывихнула себе шею.

— Дорогой, перестань! Ты делаешь мне больно!

— У меня нет времени препираться с тобой, Мелани. И я сделаю тебе еще больнее, если ты сию же минуту мне не ответишь. Что ты наговорила ему? Черт бы тебя побрал, Мелани, что ты ему наговорила?

Ее подбородок задрожал, а васильковые глазки наполнились влагой. Как он смеет не доверять ей, как он смеет подумать про нее плохое?! Она подавила слезы, найдя силы для праведного гнева:

— Что я наговорила ему, Люсьен? Эдмунд — мой муж. Как ты вообще посмел задавать мне такие вопросы? Боже мой, Люсьен, за какую же бессердечную тварь ты меня принимаешь?!

— А вот по поводу этого, дорогая, — отчеканил он так холодно, что на мгновение — весьма неприятное — Мелани почудилось, что она совсем его не знает, — я до сих пор еще провожу расследование. А теперь вон отсюда! — И он с силой толкнул ее к двери. — И вот что, Мелани, — добавил он, когда она потащилась прочь, дав волю слезам, — не вздумай вернуться. Если я когда-нибудь еще увижу тебя поблизости от Эдмунда — я тебя убью!

Люсьен затворил и запер дверь, не взглянув в сторону удалявшейся Мелани, разом забыв ее несвязные мольбы о том, что он должен ей поверить, она не сделала ничего дурного. Он опустил тяжелые плотные шторы, и комната погрузилась в темноту.

Он и не ожидал, что его охватит такая неудержимая ярость при виде плачущего, явно насмерть перепуганного Эдмунда. Если до сих пор у него еще оставались какие-то сомнения по поводу чувств, испытываемых им к этому человеку, то они улетучились полностью, когда он вошел в комнату и увидел, что Мелани угрожающе нависла над креслом Эдмунда. Ведь очевидно, что ярость можно обуздать, если человек сохраняет хладнокровие.

А Люсьен отныне знал, что больше не может оставаться хладнокровным. В эти несколько минут он сузил круг виновных в своем горе до одного человека, и если у него еще и оставалось желание мстить — то уж во всяком случае не Эдмунду. И как ни старался Люсьен воспитывать в себе это чувство, он так и не смог возненавидеть мужа своей матери, хотя и утратил право называть его своим отцом.

Он поспешил за Хоукинсом в спальню, как раз когда тот кончил раздевать хозяина и собирался перенести его в постель. Поддерживая больного с одного бока, Люсьен старался действовать как можно осторожнее, чтобы не причинить ему неудобства, и не мог не заметить, что Эдмунд стал весить меньше даже, чем Мелани, как ни неприятно было для него такое сравнение.

Уложив Эдмунда в постель, он заботливо подоткнул ему одеяло и уже собирался выйти, когда здоровая рука старика вдруг ухватила его за ворот рубашки.

Люсьен завороженно наблюдал за неимоверными усилиями губ Эдмунда, старательно пытавшегося сделать внятными словами:

— Я… я лю… — услышал он, но левая половина рта отказывалась повиноваться старику. Слезы по-прежнему заливали его щеки, они попадали в рот, из которого вместе с хриплым дыханием послышалось: — Я… я люблю. Тебя. — Его пальцы сильнее сжали рубашку Люсьена. — Сын! Я… я лю…

Больше Люсьен был не в силах вытерпеть. Неважно, что он оступился, неважно, что он согрешил. Этот человек перестрадал более чем достаточно. Они оба перестрадали достаточно. Люсьен спрятал лицо на груди у Эдмунда и прерывисто прошептал слова, которые шли из самого сердца:

— Ах, отец, и я люблю тебя!

Теперь он получил то, чего хотел, о чем мечтал весь свой долгий путь с Полуострова и, как теперь понял, чего продолжал хотеть все время, — единственной вещи, способной воскресить его, снова сделать человеком.

Люсьена Кингсли Тремэйна наконец-то приветствовал дома его отец.