Опасные тайны

1

Доставая письмо из своего почтового ящика, Келси и подумать не могла, что оно пришло от женщины, которую она считала умершей. Бежевый конверт, аккуратно написанный от руки адрес и почтовый штемпель штата Виргиния выглядели обыденно. Настолько, что, переобуваясь в домашние туфли, Келси бросила письмо – вместе с остальной корреспонденцией – на старинный белькеровский столик, стоявший в гостиной.

Оттуда она сразу пошла на кухню и налила себе бокал вина. «Выпью его не торопясь, маленькими глотками, – сказала себе Келси, – и только потом возьмусь за почту».

Разумеется, ей не было нужды черпать храбрость в алкоголе, чтобы разобраться со счетами, ворохом рекламных проспектов и с веселенькой открыткой, присланной ее знакомой с Карибских островов, куда та отправилась на отдых. Все дело было в толстом конверте от адвоката. Келси знала, что в нем находится ее свидетельство о разводе. Официальная бумага, которая превращала ее из Келси Монро обратно в Келси Байден – из замужней женщины в разведенную.

Конечно, глупо было из-за этого расстраиваться, и Келси понимала это. На протяжении последних двух лет она оставалась женой Уэйда чисто формально, а ее общий стаж замужней женщины лишь ненамного превышал этот срок. Просто в послании адвоката, сделавшем развод фактом, было гораздо больше определенности, чем во всех спорах, ссорах, слезах, гонорарах юристам и любых лавированиях и уловках, непременно сопровождающих бракоразводный процесс.

«Пока смерть не разлучит нас…» – вспомнила Келси и отпила глоток вина. Какая чушь! Если бы это было правдой, ей пришлось бы умереть теперь, в двадцать шесть лет. А она была жива, чувствовала себя живой, несмотря на то что перспектива снова оказаться в числе незамужних женщин несколько ее пугала.

Келси передернулась.

Должно быть, Уэйд сейчас празднует развод со своей фигуристой подружкой из рекламного агентства. Это с ней он завел интрижку – связь, которая, как он однажды заявил потрясенной Келси, ее не касается и не имеет никакого отношения к их семейной жизни.

Но Келси так не думала. Возможно, ее собственная смерть или скоропостижная кончина Уэйда и не казались ей обязательными условиями их расставания, однако к остальным своим клятвам, данным при вступлении в брак, она относилась с должной серьезностью. И клятва верности занимала в этом списке одну из первых строк.

Ну уж дудки! Келси была уверена, что бойкая крошка Лэри с ее зовущей улыбкой и вызывающе стройным телом, точно вылепленным бесконечными занятиями аэробикой, имеет к ней самое прямое отношение, и она решила не давать Уэйду спуску. Исполнившись решимости не потакать его, как он выразился, «минутным слабостям», Келси не стала терять даром время и, собрав самые необходимые вещи, выехала из их общего дома в Джорджтауне, бросив все, что они нажили за свою недолгую совместную жизнь.

Бежать обратно, к отцу и мачехе, было унизительно, но и остаться с Уэйдом ей не позволяла гордость. Что касалось любви, то она умерла в тот же момент, когда Келси обнаружила, какое уютное гнездышко свили себе Уэйд и Лэри в номере отеля в Атланте.

Да, с насмешкой вспомнила она, для всех троих это был сюрприз так сюрприз, когда она вошла в номер с дорожной сумкой через плечо, приехав в Атланту с романтическим намерением провести с Уэйдом остаток его командировки.

Возможно, она была чрезмерно принципиальной, не слишком гибкой, отчаянно эгоистичной и жестокосердной – а именно в этом обвинил ее Уэйд, когда она, потребовав развода, не захотела отказываться от своих намерений, – однако Келси убедила себя, что правда во всех отношениях оставалась на ее стороне.

Допив вино, Келси вернулась в гостиную своей уютной и тихой квартирки в добропорядочной Вифезде[1], куда она переехала после того, как ушла от Уэйда. В ее новом жилище не было ни одного стула, ни одного подсвечника из их общего дома в Джорджтауне, и комнаты казались несколько пустоватыми, особенно днем, когда их заливал яркий солнечный свет, но зато царящая здесь почти стерильная чистота действовала на нее успокаивающе. Скудость обстановки спасала ее от воспоминаний и помогала утвердиться в принятом решении. Развод так развод! Она этого хотела, она этого добилась. Простая мебель холодных светлых тонов и открытки с музейными видами, которые окружали ее теперь, принадлежали ей и только ей.

Задержавшись у стереоустановки, Келси включила проигрыватель компакт-дисков, и в комнате зазвучала бетховенская Третья патетическая. Любовь к классике она унаследовала от отца, и это было отнюдь не единственным пристрастием, которое было для них общим. Как и он, Келси обожала узнавать что-то новое, и, если бы не работа в рекламном агентстве Уэйда «Монро ассошиэйтс», ее первая серьезная работа, – она вполне могла бы превратиться в вечную студентку.

Но, даже работая, она не бросила занятия, с упоением отдаваясь самым разнообразным предметам, начиная с антропологии и кончая зоологией. Правда, Уэйд частенько над ней посмеивался, поскольку ее метания между различными университетскими курсами – от одной специальности к другой – оставались выше его понимания.

Когда Келси вышла за Уэйда замуж, она сразу ушла из «Монро ассошиэйтс». Благодаря его доходам и средствам из наследственного опекунского фонда у нее не было необходимости работать, чтобы зарабатывать себе на жизнь, и она посвятила все свое свободное время перестройке и украшению городского дома, который они купили. Келси нравилось заниматься домом – обдирать старую краску, наводить глянец на полы, охотиться по пыльным антикварным лавкам за редкостными вещицами, которые она присматривала. В своих стараниях Келси дошла до того, что расчистила крошечный палисадник, отчистила кирпич на садовых дорожках, выкорчевала сорняки и распланировала хоть и крошечный, но разбитый по всем правилам настоящий английский сад. Эта нелегкая работа доставляла ей удовольствие, и за какой-нибудь год с небольшим запущенный городской особнячок превратился в настоящее произведение искусства, памятник ее вкусу, терпению и усилиям.

А теперь, когда все рухнуло, он превратился просто в совместно нажитую недвижимость, которой предстояло быть разделенной пополам.

Сразу после того, как обнаружилась измена Уэйда, Келси вернулась к академическим занятиям – в эту тихую гавань, где можно было если не позабыть о реальном мире, то отодвинуть его от себя по крайней мере на несколько часов в день. Кроме того, Келси нашла работу на полставки в Национальной галерее, куда ее с удовольствием взяли, как только она предъявила сертификат о прослушанном ею курсе истории искусств.

У нее по-прежнему не было необходимости работать ради куска хлеба. Опекунский фонд, оставленный на ее имя дедом по отцовской линии, обеспечивал Келси достаточным доходом, чтобы она могла по своему выбору заниматься тем, что ее больше интересовало.

Итак, она снова свободная женщина, подумала Келси, глядя на гору почты. Молодая, одинокая, привлекательная. Разбирающаяся понемногу во всем, но ни в чем – фундаментально. Даже брак, в котором, как ей казалось, она преуспела, обернулся вполне тривиальным крушением.

Келси потихонечку вздохнула, подошла к белькеровскому столику и нерешительно побарабанила по казенному конверту пальцами – длинными, тонкими пальцами, которые умели играть на пианино, рисовать, печатать, готовить, составлять компьютерные программы. Ее пальцы многое умели делать блестяще, вот только обручальное кольцо на них не удержалось.

– Трусиха! – вслух обругала себя Келси, но тем не менее отложила в сторону пакет от адвоката. Вместо него она взяла в руки длинный конверт, адрес на котором был написан почерком, очень похожим на ее собственный, – такими же округлыми буквами, аккуратно, но несколько размашисто выписанными. Чувствуя лишь легкий интерес, Келси вскрыла конверт.

«Дорогая Келси!

Я понимаю, что ты, должно быть, удивишься, получив это письмо…»

Келси стала читать дальше, и понемногу любопытство в ее глазах уступило место самому настоящему потрясению, которое, в свою очередь, сменилось сомнением. Сомнение же было вытеснено чем-то похожим на страх.

Это было письмо от умершей женщины. От женщины, которую Келси считала мертвой и которая по странному стечению обстоятельств была ее родной матерью.

Сколько Келси себя помнила, в случае возникновения каких-либо трудностей или проблем, которые она не могла преодолеть самостоятельно, она всегда обращалась за советом и помощью к одному человеку. Ее любовь и вера в отца были единственными постоянными чертами беспокойного и переменчивого характера Келси. И он всегда оказывался рядом, оставаясь не тихой гаванью, в которой можно укрыться от бурь и штормов, а надежной и крепкой рукой, за которую можно было держаться, пока гроза не пройдет стороной. Самые ранние воспоминания Келси были связаны с ним – с его серьезным, спокойным лицом, с его мягкими и ласковыми руками, с его негромким, бесконечно терпеливым голосом. Она помнила, как он завязывал ей бантики, под музыку Баха или Моцарта вплетая ленточки в ее прямые и очень светлые волосы. Это он поцелуями лечил ее синяки и ушибы, он учил ее читать, кататься на велосипеде и осушал ее горькие детские слезы.

И Келси обожала отца и страшно гордилась им и его важной работой декана факультета английской литературы Джорджтаунского университета. Когда он женился во второй раз, она страшно ревновала, но уже к восемнадцати годам Келси вполне сознательно радовалась за отца, нашедшего кого-то, кого он полюбил и с кем мог разделить свою жизнь. В их с отцом доме и – что тоже было немаловажно – в душе Келси нашлось место для Кендис, и втайне она даже гордилась собственным «взрослым» бескорыстием и благородством, с которыми она приняла мачеху и сводного брата.

Возможно, для нее это было достаточно просто, ибо она понимала, что ничто и никто не сможет разрушить ту крепкую духовную связь, которая установилась между ней и ее отцом.

Ничто и никто, думала она, кроме матери, которую она столько лет считала умершей.

Жгучая обида, потрясение от сознания того, что ее предали, боролись внутри ее с холодной яростью и гневом, пока она пробиралась сквозь транспортные пробки, направляясь к богатым особнякам, выстроенным на берегах Потомака в штате Мериленд. Из квартиры Келси выскочила без куртки и даже не включила обогреватель в салоне своего «Спитфайра», однако она не чувствовала пронизывающего холода февральского вечера. Напротив, щеки Келси пылали от обуревавших ее чувств, отчего ее фарфоровое личико словно светилось изнутри, а серые, как озерная вода зимой, глаза метали молнии.

Останавливаясь у светофора в ожидании разрешающего сигнала, Келси выбивала нетерпеливую дробь по рулевому колесу, отчаянно желая, чтобы скорее загорелся зеленый и она могла бы спешить, спешить, спешить дальше. Келси изо всех сил старалась успокоиться и ни о чем не думать, но рот ее при этом сжимался в тонкую, бескровную линию, скрывая красоту и щедрость полных изогнутых губ.

«Только не надо ни о чем думать сейчас», – приказывала себе Келси. Не надо думать о том, что ее мать, оказывается, не умерла и живет в Виргинии – всего в каком-нибудь часе езды. Нельзя думать об этом, иначе она просто-напросто закричит.

Но ее руки сильно дрожали, когда она свернула на величественную, обсаженную могучими деревьями улицу, где прошло ее детство, и подъехала к кирпичному трехэтажному особняку в колониальном стиле, в котором она выросла.

Дом выглядел аккуратным и безмятежным, словно церковь. Недавно выкрашенные окна поблескивали отмытыми стеклами, а внешняя отделка наводила своей белизной на мысли о непорочной душе. Из каминной трубы поднимались курчавые клубы дыма, а в палисаднике, на клумбе вокруг вяза, проглядывали из земли первые робкие ростки крокусов.

Безупречный дом в безупречном квартале. Так она всегда думала. Надежный, безопасный, уютный, обладающий своим собственным спокойным достоинством и респектабельностью, расположенный всего в нескольких минутах езды от округа Колумбия, на территории которого была расположена и столица страны со всеми ее галереями и памятниками.

Громко хлопнув дверцей, Келси выскочила из машины и, подбежав к входной двери, резко ее распахнула. В этот дом она могла входить не стучась. Не успела Келси, однако, ступить на пестревшую берберским геометрическим орнаментом ковровую дорожку, которой была застелена белая плитка прихожей, как из гостиной ей навстречу вышла Кендис.

Как и всегда, одета она была безупречно. В своем консервативном синем шерстяном костюме Кендис выглядела как настоящая профессорская жена. Ее волосы были зачесаны назад, выгодно открывая миловидное, еще совсем молодое лицо и простые жемчужные сережки.

– Келси, какой приятный сюрприз! Надеюсь, ты останешься на ужин? Сегодня мы как раз принимаем кое-кого с факультета, и я могла бы…

– Где он? – резко перебила Келси, и Кендис моргнула от неожиданности. Только теперь она заметила, что Келси буквально кипит и вот-вот взорвется. Меньше всего ей хотелось, чтобы за час до прихода гостей ее дом стал ареной одной из бурных сцен, на которые ее падчерица была большая мастерица.

– Что-нибудь случилось? – спросила она настороженно.

– Где папа?

– Ты расстроена, Кел. Это опять из-за Уэйда? – Кендис махнула рукой так, словно эта проблема не стоила внимания. – Я понимаю, развод – не очень приятная штука, но все-таки это не конец света. Пойдем лучше в гостиную и поговорим.

– Я не хочу говорить с тобой, Кендис. Я хочу поговорить со своим отцом, – Келси непроизвольно сжала кулаки. – Скажут мне, наконец, где он, или мне самой поискать?

– Привет, сестренка! – по лестнице, широко улыбаясь, спускался Ченнинг. От матери он унаследовал привлекательную внешность и страсть к головоломным авантюрам, которая, по словам Кендис, взялась неизвестно откуда. Когда его мать вышла замуж за Филиппа Байдена, ему было только четырнадцать, однако врожденное чувство юмора и неизменный оптимизм помогли ему без труда освоиться в новом положении.

– Что случилось-то?

Келси глубоко вдохнула воздух, с трудом удерживаясь от того, чтобы не закричать.

– Где папа, Чен?

– Герр профессор работают в кабинете, просили не беспокоить. Зарылся в отчетный доклад или что он там пишет…

Произнося все это, Ченнинг слегка приподнял брови. Он тоже без труда распознал признаки сильнейшего гнева – на щеках Келси горел румянец, а глаза метали искры. Бывали времена, когда он бросался тушить этот огонь, но порой Ченнинг позволял себе раздуть его до размеров небольшого лесного пожара.

– Послушай, Кел, ты ведь не собираешься впустую убить целый вечер, общаясь с этими книжными червями? Может, нам с тобой прошвырнуться по ближайшим ночным клубам?

Келси только молча тряхнула головой и ринулась мимо брата к кабинету отца.

– Келси! – понесся ей вслед неожиданно резкий голос Кендис. – Неужели нельзя быть немного посдержаннее?

«Нельзя, – подумала Келси, рывком распахивая дверь отцовского кабинета. – Нельзя, черт побери!»

Захлопнув дверь за собой, она некоторое время ничего не говорила и только часто и тяжело дышала, пока слова – быстрые, горячие – бурлили у нее в груди, не в силах вырваться наружу сквозь стиснутое судорогой горло.

Филипп Байден сидел за своим любимым дубовым столом, почти полностью скрытый кипами бумаг и стопками книг. В худой руке он нерешительно сжимал ручку. Профессор всегда утверждал, что лучшие вещи рождаются и лучшие идеи приходят к нему именно во время таинства писания, и потому упорно отказывался перенести свои материалы в компьютер.

Глаза его за стеклами очков в тонкой серебряной оправе казались большими и круглыми, как у совы. Подобный взгляд неизменно свидетельствовал о том, что профессор творит, отрешившись от всего окружающего. Но вот взгляд его прояснился, он узнал Келси и улыбнулся. Свет настольной лампы блеснул на его коротких седых волосах.

– А вот и моя дочка! Заходи. Как раз вовремя… Вот, прочти. Это черновик моей новой статьи о поэзии Йетса. Боюсь, я опять начал слишком издалека.

Он выглядит таким нормальным, только и подумала Келси. Совершенно нормальным в своем аккуратном твидовом пиджаке и знакомом галстуке. И еще – красивым, спокойным, умиротворенным. Да и как ему не быть умиротворенным в этом уютном мирке, если его со всех сторон окружают тома поэзии – книги гениев и о гениях… А ее собственный мир только что разлетелся вдребезги.

– Она жива! – выпалила Келси. – Она жива, а ты… ты лгал мне всю мою жизнь!

Филипп Байден побледнел, а взгляд его метнулся в сторону. Лишь на долю секунды, на какое-то мгновение Келси увидела в его глазах потрясение и страх.

– О чем ты говоришь, Келси? – спросил он нарочито спокойным голосом, однако чувствовалось, что ему потребовалась вся его сила воли, чтобы удержать себя в руках и не дать своим словам прозвучать умоляюще.

– Только не лги мне сейчас! – Одним прыжком Келси оказалась возле стола. – Не лги, слышишь?! Моя мать жива, и ты знал об этом. Знал с самого начала, а мне говорил, что она умерла.

Паника, острая, словно лезвие скальпеля, вонзилась Филиппу прямо в грудь.

– Откуда у тебя эти сведения?

– От нее самой. – Келси запустила руку в сумочку и вытащила оттуда злосчастное письмо. – От моей матери. Может быть, хоть теперь ты скажешь мне правду?

– Можно взглянуть?

Вздернув голову, Келси посмотрела на него сверху вниз. Этот взгляд пронзил его насквозь.

– Так моя мать умерла?

Филипп колебался. Ложь, которую он столько времени хранил в своем сердце, стала ему так же близка, как дочь, но он понимал, что, выбрав одно, неминуемо потеряет второе.

– Нет. Могу я посмотреть письмо?

– Значит, вот так, да? – Слезы, которые Келси с таким трудом сдерживала, вдруг подступили к самым глазам. – Просто «нет», и все? После стольких лет лжи и обмана?

«Только одна ложь, только один обман, – подумал Филипп. – Да и времени прошло совсем немного».

– Я постараюсь все тебе объяснить, Келси. Но мне хотелось бы сначала взглянуть на письмо.

Не сказав больше ни слова, она отдала отцу конверт. Смотреть на него ей было тяжело, и Келси отвернулась к высокому узкому окну, где темнота понемногу гасила последние отсветы вечерней зари.

Письмо так сильно дрожало в руках Филиппа Байдена, что ему пришлось положить бумагу на стол. Почерк он узнал сразу. Ошибиться было невозможно. Письма́, написанного именно этой рукой, он и боялся. И все же он прочел его внимательно, не пропуская ни единого слова.

Наоми!.. Филипп закрыл глаза. Наоми…

Прошло почти двадцать три года с тех пор, как он видел ее в последний раз, но он помнил все так отчетливо, как будто это было вчера. Он помнил и запах ее духов, навевавший мысли о темных аллеях, где с ветвей дубов свисают серебристые гирлянды испанского мха, помнил ее заразительный, звонкий смех, который неизменно заставлял мужчин оборачиваться, помнил светлые, пепельно-платиновые волосы, которые, подобно туману, стекали ей на спину, помнил ее гибкое тело и спокойные темные глаза.

Его воспоминания были такими отчетливыми, что, когда Филипп открыл глаза, ему на мгновение показалось, что он снова видит перед собой Наоми. В первую секунду его сердце совершило неистовый, бешеный скачок – то рвались на свободу страх и желание, которые он столько времени подавлял в себе, – но это была Келси, которая, напряженно выпрямившись, смотрела куда-то в сторону.

Да разве мог он забыть Наоми? Как он мог забыть ее, когда достаточно одного взгляда на дочь, чтобы увидеть ее будто наяву?

Он поднялся из-за стола и налил себе виски из хрустального графина. Обычно он редко прикасался к чему-то более крепкому, чем легкий коктейль или ежевичная настойка, и держал виски для гостей, однако сейчас ему необходимо было выпить чего-нибудь покрепче, что помогло бы ему справиться с дрожью в руках.

– И что ты собираешься предпринять? – спросил он.

– Я еще не решила. – Келси упорно продолжала смотреть в сторону. – Это будет во многом зависеть от того, что ты скажешь мне сейчас.

Филиппу очень хотелось подойти к ней и крепко обнять за плечи, но он не решился. Он сомневался, что Келси воспримет этот жест правильно. Хорошо бы сейчас сесть и спрятать лицо в ладонях, подумал он, но это было бы проявлением слабости, да и вряд ли могло помочь.

Но больше всего Филиппу Байдену хотелось вернуться на двадцать три года назад и попытаться предпринять что-то такое, что помешало бы слепой судьбе разрушить, превратить в прах его счастливую жизнь.

Но это – увы! – было невозможно.

– Все не так просто, Келси.

– Ложь редко бывает простой.

Наконец она повернулась к отцу, и его пальцы судорожно сжали стакан. Какое удивительное сходство! Такие же светлые волосы, и так же небрежно взъерошены, такие же темные глаза, и так же горит румянец на высоких, резко очерченных скулах. Да, верно говорят, что многие женщины выглядят лучше всего в моменты, когда их эмоции и чувства приближаются к высшей точке.

Так было с Наоми. И так же – с ее дочерью.

– Ведь ты же лгал мне все эти годы, да? – продолжила Келси. – Ты лгал, бабушка лгала, она тоже лгала… – она указала на стол, где лежало письмо. – И если бы оно не пришло, ты продолжал бы обманывать меня и дальше…

– Да. Во всяком случае, до тех пор, пока я считал бы, что так лучше для тебя.

– Лучше для меня? Как это может быть? Что хорошего в том, чтобы я считала свою мать умершей? Как вообще ложь может быть лучше, чем правда?

– Ты всегда слишком хорошо знала, что хорошо, а что – плохо, что белое, а что – черное. Это достойное зависти качество. – Профессор покачал головой и отпил глоток. – И пугающее, признаюсь откровенно. Даже в детстве ты никогда не отступала от гм-м… своих моральных норм. Что касается большинства людей, то им порой бывает нелегко правильно судить о своих и чужих поступках.

Глаза Келси вспыхнули. В том же самом обвинял ее и Уэйд.

– То есть это я во всем виновата?

– Нет, нет… – Он закрыл глаза и задумчиво потер лоб. – Ты ни в чем не виновата, хотя все это началось именно из-за тебя.

– Филипп! – Постучав в дверь, в кабинет заглянула Кендис. – Дорсеты пришли.

Профессор улыбнулся вымученной, усталой улыбкой.

– Займи их, дорогая. Мне нужно поговорить с Келси. Это займет всего несколько минут.

Кендис украдкой бросила на приемную дочь взгляд исподлобья. В этом взгляде Келси заметила смешанное выражение неодобрения и покорности.

– Хорошо, только, пожалуйста, недолго. Ужин подадут ровно в семь. Положить для тебя прибор, Кел?

– Нет, Кендис, спасибо. Я не останусь ужинать.

– Ну хорошо, только не задерживай отца слишком долго. – Она вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Келси вздохнула и снова выпрямилась.

– Она знает?

– Да. Мне пришлось сказать ей еще до того, как мы поженились.

– Пришлось сказать ей… – повторила Келси. – Ей, а не мне.

– Поверь, это решение далось мне нелегко. И никто на моем месте не смог бы сделать это без колебаний. Наоми, твоя бабушка и я – мы трое считали, что действуем в твоих интересах. Тебе было всего три года, и ты едва-едва перешагнула порог младенчества.

– Но я вот уже несколько лет как взрослая, па. Я побывала замужем и даже успела развестись.

– Но ты пока еще не знаешь, как быстро порой летит время. – Он сел, не выпуская из рук стакан с виски. За прошедшие двадцать с лишним лет Филипп Байден успел убедить себя, что момент, подобный этому, никогда не наступит, и от этого его разочарование было вдвое горше. До сегодняшнего вечера его жизнь текла размеренно и спокойно, и он не мог даже подумать, что когда-то она снова совершит крутой, как на американских горках, вираж. Впрочем, Наоми ни в грош не ставила спокойствие – безразлично, свое или чужое.

И Келси тоже. Для нее настал момент истины, и она заставила всех говорить правду, какой бы горькой она ни была.

– Я уже рассказывал тебе, что твоя мать была одной из моих студенток. Мне она казалась очень красивой, совсем юной и трепетной. Я так и не понял, почему ее потянуло ко мне; единственное, что я могу сказать, это то, что все произошло очень быстро. Головокружительно быстро. Мы поженились через полгода после того, как увидели друг друга впервые. Этого срока оказалось недостаточно, чтобы каждый из нас понял, насколько разными людьми мы были по характеру и складу ума. Мы оба жили в Джорджтауне, оба происходили, как говорится, из респектабельных семей, но Наоми отличалась такой внутренней свободой, о которой я не мог и мечтать. Она была непосредственна, раскованна, но самой яркой ее чертой оказалось влечение к новым людям, местам, вещам. И, конечно, к ее лошадям…

Он сделал еще один глоток, чтобы притупить боль воспоминаний.

– Теперь мне кажется, что именно из-за лошадей все и началось. После твоего рождения Наоми очень хотела вернуться на свою ферму в Виргинии. Ей хотелось, чтобы ты росла там. Что касается меня, то все мои амбиции, желания, надежды на будущее были здесь. Я уже начал работать над докторской диссертацией, и мысль о том, чтобы стать деканом факультета английской литературы, подстегивала мое честолюбие, но тогда мы оба сумели найти временный компромисс. Я стал проводить в Виргинии все свои выходные, но этого, как видно, было недостаточно. Проще говоря, мы начали отдаляться друг от друга.

«Не проще – безопаснее, – подумал он, печально глядя в бокал. – Тогда не так больно».

– В конце концов мы решили развестись, но тут возникла еще одна проблема. Наоми настаивала, чтобы ты осталась с ней, на ферме, а мне хотелось, чтобы ты росла здесь. Скачки, разведение чистокровных лошадей – я был слишком далек от всего этого и не понимал людей, которые окружали ее постоянно: всех этих жокеев, объездчиков, букмекеров. Сначала мы до хрипоты спорили друг с другом, потом каждый из нас нанял адвоката.

– Процесс об опеке? – ахнула потрясенная Келси. – Вы судились из-за того, кому я достанусь?

– Это оказалось некрасивое и постыдное дело. Как могли два человека, которые когда-то любили друг друга и у которых родился ребенок, стать смертельными врагами за столь короткое время? Не слишком-то это большой комплимент человеческой натуре. – Он поднял голову и наконец-то встретился глазами с дочерью. – Я отнюдь не горжусь этим, Келси, но в глубине души я был уверен, что ты принадлежишь мне. Наоми уже начала встречаться с другими мужчинами, и один из них, по слухам, был связан с организованной преступностью. Такая женщина, как она, всегда притягивает к себе мужчин, да Наоми и не особенно старалась сдерживаться. Как будто нарочно, как будто бросая вызов мне и всему миру, она флиртовала направо и налево, устраивала бесконечные вечеринки, занималась своими скачками, словно хотела показать, что живет так, как ей больше нравится, и не видит в этом ничего страшного.

– Словом, ты выиграл дело, – хмуро кивнула Келси. – Ты выиграл процесс об опеке, получил меня в свое полное распоряжение и решил соврать мне, будто моя мать умерла.

Она снова повернулась в сторону – к окну, которое стало совершенно темным. В стекле отражался ее собственный неясный, призрачный образ.

– Но не вы же одни разводились в семидесятые годы. Были и другие случаи, другие дети, которые оказывались в таком же положении. Опека предусматривает посещения. У меня было право видеться с ней.

– Она не хотела, чтобы ты с ней виделась. Как и я.

– Но почему? Потому что она сбежала с кем-то из своих любовников?

– Нет, не поэтому. – Филипп отставил стакан в сторону, с осторожностью опустив его на серебряный поднос. – Потому что она застрелила одного из них. Потому что она десять лет просидела в тюрьме за убийство.

Келси медленно повернула голову. Медленно, потому что воздух в комнате внезапно показался ей тяжелым и плотным, как вода.

– За убийство? Ты хочешь сказать, что моя мать – убийца?

– Я надеялся, что мне не придется рассказывать тебе об этом. Никогда… – Филипп тяжело поднялся из-за стола. Он был почти уверен, что в абсолютной тишине кабинета Келси услышала, как хрустнули его суставы.

– Когда это случилось, ты была со мной, и я благодарю Бога за то, что ты была не на ферме. Наоми застрелила своего любовника – молодого человека по имени Алек Бредли. Они оба были в спальне, когда… когда между ними возникла ссора. Наоми достала из ящика револьвер и убила его. Тогда ей было двадцать шесть – столько же, сколько тебе сейчас. Суд признал ее виновной в убийстве второй степени. Когда я видел Наоми в последний раз, она была уже в тюрьме. Она сама сказала мне, что предпочла бы, чтобы ты считала ее мертвой. В случае, если я соглашусь, сказала она, она клянется не пытаться связаться с тобой. И вплоть до настоящего времени держала слово.

– Ничего не понимаю! – Келси закрыла лицо руками.

– Я тоже был за то, чтобы избавить тебя от этого знания. – Филипп нежно взял ее за запястья и заставил опустить руки, чтобы видеть лицо дочери. – Если защищать, оберегать тебя всеми доступными мне способами было неправильно, тогда – да, я признаю, что ошибался. Но извиняться – нет, извиняться мне не за что. Я любил тебя, Келси. В тебе был заключен смысл всей моей жизни. Не осуждай меня за это.

– Нет, я не стану осуждать тебя. – Повинуясь своей давней привычке, Келси положила голову на плечо отца. – Мне самой нужно хорошенько подумать, чтобы во всем разобраться. Все это кажется совершенно невероятным. Я даже не помню ее, па. Совсем не помню.

– Тебе тогда было слишком мало лет, – пробормотал профессор, чувствуя, как его захлестывает волна облегчения. – Но ты на нее похожа. Так похожа, что иногда это кажется мне невероятным. Несмотря на некоторые свои недостатки, Наоми была женщиной привлекательной и тонко чувствующей.

«Склонность к насилию была одним из ее недостатков, – подумала Келси. – Неужели и в этом я тоже на нее похожа?»

– Вопросов слишком много, – произнесла она вслух. – И я пока не в состоянии подобрать ни одного толкового ответа.

– Почему бы тебе не переночевать у нас? – поинтересовался Филипп, понемногу приходя в себя. – Как только я провожу гостей, мы сможем поговорить обстоятельнее.

Это было довольно соблазнительное предложение. Больше всего Келси хотелось очутиться в своей безопасной, до последней половицы знакомой спаленке и – как бывало не раз – позволить отцу утешить себя, развеять все снедавшие ее сомнения.

– Нет, мне надо вернуться домой. – Келси поспешно отпрянула, покидая уютное отцовское плечо, чтобы не размякнуть и не поддаться слабости. – Мне нужно некоторое время побыть одной. И так уже Кендис злится, что я помешала тебе встретить гостей.

– Она все поймет.

– Ну конечно, поймет, но тебе все-таки лучше пойти вниз. А я, пожалуй, уйду через черный ход – мне что-то не хочется сталкиваться ни с кем из наших старых знакомых.

Филипп заметил, что возбужденный румянец истаял со щек Келси, отчего ее светлая кожа стала казаться еще более тонкой и нежной.

– Может, все-таки останешься, Кел?

– Да нет, со мной все в порядке. Просто мне нужно время, чтобы освоиться с новой информацией. Поговорим потом, па. Ступай к гостям, а потом, попозже, мы еще раз обсудим, как нам быть.

Келси поцеловала отца в знак прощения, но и как бы вынуждая его поторопиться. Оставшись одна, она подошла к столу и посмотрела на оставшееся на столешнице письмо.

Так прошло несколько мгновений. Наконец Келси сложила письмо и убрала конверт обратно в сумочку.

Ну и денек, подумала она. За какие-то несколько часов она потеряла мужа и обрела мать.