От любви с ума не сходят

5

Я долго – никак не меньше четверти часа – размышляла над словами Вахтанга, которые он произнес при нашем последнем разговоре: я всегда добиваюсь, чего хочу, а хочу я обычно знать как можно больше. Не думаю, что он был во всем прав, но в чем-то попал в точку. В Москве мне было интересно; я училась жить одна и притом на гроши. Я знакомилась с доселе незнакомыми мне людьми, с жизнью стрессового стационара, с новыми пациентами – и была чуть ли не постоянно так счастлива, как ни разу за последние несколько лет.

Главное – я ощущала себя свободной. Я снова была сама собой. Я просто летала над землей. Мне никто не был нужен – я имею в виду, что мне не нужен был мужчина, я хотела отдохнуть от Вити. Хотя поклонники мне для хорошего самочувствия, естественно, были необходимы – и лучше Эрика кавалера придумать было трудно. Когда мы с ним куда-нибудь заходили – а ходили мы с ним в основном по театрам, я по ним соскучилась: ни Виктора, ни его друзей вытащить в подобные заведения было невозможно – все женщины дружно ахали от восхищения. Я помню, как в Олимпийской деревне на концерте моих любимых бардов Ивасей (Васильева и Иващенко) молоденькая девушка в шортиках, по виду студентка, отвернулась от своего спутника и целое отделение сидела с открытым ртом, уставясь на Эрика. Детектив, очевидно, привык к такой реакции со стороны женского пола и не обращал на нее внимания. Меня же это страшно забавляло; как-то на спектакле по Достоевскому в самый трагический момент я чуть не задохнулась от смеха, заметив, с каким восторгом пожилая дама в старомодном вечернем платье с хвостом-шлейфом смотрит не на сцену, а на моего несравненного приятеля. Мы с ним действительно оставались просто приятелями – когда однажды, провожая меня домой под дождем, Эрик вымок до нитки и я вынуждена была пригласить его подсушиться и обогреться, он попробовал было пустить в ход свои чары, но я быстро его осадила. Возможно, помогли мои объяснения, что я еще не отошла от неудачного брака и не хочу торопиться. А, может быть, он не отступился бы от меня так легко и просто, если бы не Гришка: мой пес явно не оценил Эриковой красоты и галантности. Скорее всего, он просто почуял в нем соперника; он рычал на него, обнажая в зловещей ухмылке все свои белоснежные акульи зубы. По-моему, детектив его боялся; он говорил с Греем заискивающим тоном, а пес всем своим мощным телом оттеснял его от меня. Мы так и пили чай: на одном конце стола мы с Гришей, на противоположном – Эрик с оскорбленным видом. Мне оставалось только вздыхать: я так надеялась, что спихну вечернюю прогулку под дождем на гостя, но они с псом явно не годились в одну упряжку, и выводить Гришку в конце концов пришлось мне.

Тем не менее, несмотря на присутствие грозного зверя, мы с Эриком умудрились составить план действий. Мы договорились, что я буду рыться в архивах больницы и под предлогом сбора материалов для диссертации постараюсь поднять если не все, то хотя бы самые интересные истории болезни, написанные рукой моей сестры – ну, например, того Кирилла с птичьей фамилией (к сожалению, к числу достоинств моего двоюродного брата не относится такая память, как у меня. Но птичья фамилия – то ли Воробьев, то ли Чайкин – это уже что-то). Эрик же будет искать адреса и телефоны нужных мне людей – тех, кто мог бы что-то рассказать об Але. Собственно говоря, это для меня мог бы сделать любой владелец современного компьютера и украденного с Петровки файла с данными о москвичах, но Эрик постарался втолковать мне, что не все так просто. Кто-то умер, кто-то уехал, кто-то поменял фамилию, а половина столичных жителей, даже имеющих московскую регистрацию, живет совсем не там, где прописаны. Может быть, он был прав, а может, просто набивал себе цену – мне это было неважно, меня интересовал лишь результат.

Лето близилось к концу; надо было торопиться, чтобы успеть воспользоваться для поисков отпускным периодом, когда в стрессовом стационаре было мало начальства и так же немного больных. Летом люди почему-то не впадают в кризисы – то ли погода этому не благоприятствует, то ли дел у них полно на своих фазендах, то ли в жару кипит кровь, бурлят страсти и просто не до депрессий. Так что работы у меня было пока немного; вот когда закончится летний сезон и вместе с ним – курортные романы, когда наступит осенняя хмурость и серое тусклое небо будет давить на горожан всей своей тяжестью – вот тогда-то стрессовое отделение будет заполнено до отказа, до последней койки. Так что я не должна была терять ни минуты, пока время крушения надежд и разводов еще не наступило.

У меня не было тяжелых больных, таких, из-за которых приходится задерживаться на работе, а потом весь вечер звонить дежурной медсестре: пойди еще раз проверь, как он там? В стационаре, как и всегда в последнее время, лежало много беженок. Эти в основном еще довольно молодые, но уже полуседые женщины с застывшим на лице трагическим выражением выводили меня из себя. Нельзя сказать, что их, потерявших в лучшем случае все свое достояние, в худшем – еще и родных, было не жалко. Я их жалела. Но я никак не могла понять, почему их всех, выходцев из провинции, так тянуло в Москву, где они, по-настоящему бедные и неприспособленные, никак не могли рассчитывать на устройство нового дома. В Москве легко заработать себе на хлеб – если, конечно, ты умеешь крутиться и не боишься работы. Но они крутиться как раз не умели, а нынешнее прозябание казалось им крайне унизительным; они почему-то считали, что государство обязано им помочь. Они часами могли говорить о своих бедах, но эти рассказы не давали им избавления, а, напротив, растравляли незаживающие раны. В общем, законченные продукты совковой системы – и потому несчастные. Именно для таких я повесила бы на стене бессмертный лозунг – "Дело спасения утопающих – дело рук самих утопающих".

Мне передали по наследству Раю, женщину смешанных кровей, беженку из Сухуми. Уехав из родного города, она некоторое время жила у родственников в Тбилиси, но ей там тоже пришлось несладко – как, впрочем, тысячам и тысячам коренных тбилисцев. В поисках лучшей доли она приехала в Москву, остановилась у друзей покойного мужа, впала в глубочайшую депрессию и попала к нам в стационар.

Я была у нее уже третьим лечащим врачом – она лежала в постели, почти не вставая, третий месяц. Она не желала приходить в себя и думать о будущем. Нет, она хотела, чтобы ей вернули прошлое: ее домик на окраине Сухуми (как раз там, где недавно проходила линия фронта), ее мандариновый сад, где проводили каникулы племянники чуть ли не со всех концов СССР, ее школу, где она преподавала в младших классах. Я увеличила ей дозу антидепрессантов и громко, так, чтобы она слышала, поговорила с сестрой Ирочкой у двери ее палаты: жаль Раю – если до конца недели не встанет, то придется переводить ее в настоящую психушку, ей тут не место. И чудо свершилось: Рая наконец начала вставать!

Мои диалоги с ней строились по одному и тому же принципу:

Я: Вам, Рая, пятьдесят – можно сказать, еще пятьдесят. Давайте думать, как будем жить дальше.

Рая: Государство бросило меня помирать, и я помру, как паршивая собака, в канаве.

Я: Какое государство?

Рая (после раздумья): Грузия.

Я: Вы же знаете, как сейчас в Грузии трудно…

Рая: Значит, Россия.

Я: Почему Россия?

Рая: Потому что из-за Ельцина развалился Союз.

Я: Хорошо. А на какие средства Россия должна вас содержать?

Рая: Вы ведь вполне прилично живете…

Я (чуть повышая голос): У меня зарплата 350 тысяч. Отдавать из нее половину вам я, извините, не согласна… И пенсию моей прабабушки, и так мизерную, я тоже с вами делить не намерена.

И так до бесконечности: сказка про белого бычка. Я бы не стала об этом писать, но эта проблема встала перед врачами стрессового стационара во всей своей красе, вернее, в неприглядности: как заставить людей, потерявших многое, но не руки и не головы, не ждать милости от природы, государства или благотворительных фондов, а собраться с силами и начать жизнь заново? А Рая меня в глубине души особенно раздражала – я ее сравнивала с другой женщиной из тех же краев. Я несколько раз покупала колготки в метро у Ирмы, молодой красивой грузинки родом из Сухуми, чей муж погиб именно там – а она оставила двух маленьких детей у родственников в Кутаиси и зарабатывала всей семье на жизнь, продавая чулки а подземном переходе и не зная при этом ни выходных, ни праздников. К тому же мне было жаль совершенно посторонних людей, которым Рая свалилась как снег на голову и которые, хотя и не чаяли, как от нее избавиться, тем не менее преданно за ней ухаживали.

Да, у моей старшей сестры подобных пациентов быть не могло… Распад огромной империи прошелся по отдельным семьям, принося смерть и горе. Не возилась моя сестра с такими, как Рая, как Нина, молодая армянка из Баку, в пятнадцать лет изнасилованная погромщиками и с тех пор безуспешно пытающаяся забыть обо всем и родить… Или как юная Эльвира из Грозного, у которой убили во время бомбежки деда и младшего брата. Но привела ее в Центр не семейная трагедия, а то, что в суматохе эвакуации она потеряла следы своего сокурсника, за которого надеялась когда-нибудь выйти замуж – именно это оказалось последней каплей. Впрочем, Эля пробыла у нас недолго – начался учебный год, и ей нельзя было терять времени, пора было снова садиться на студенческую скамью. Такие, как она, вызывали у меня уважение и профессиональную гордость: им я действительно могла помочь и на самом деле помогала.

Нагрузка в стрессовом стационаре, даже летняя, у меня была значительно больше, чем на благословенной родной моей кафедре, и я понимала, что если не поставить заслон между собой и окружавшем меня в отделении неизбывном человеческом горем, то можно запросто свихнуться. Об этом предупреждали меня родители. Об этом говорила судьба моей старшей сестры. Я не хотела становиться чудачкой, как она, моим единственным желанием было – остаться самой собой. И мне помогали в этом две вещи: во-первых, умение отстраниться и трезво проанализировать те причины, которые довели моего пациента до его нынешнего состояния. Когда я этим занималась, я все более и более отчетливо понимала, что неудачниками не рождаются, а становятся, и что не бывает несчастной судьбы – бывает соответствующий характер. И, конечно, меня спасало чувство юмора – куда бы я без него делась? Вчитываясь в записи Алиного дневника, я все больше и больше убеждалась, что и сестра моя не чужда была иронии по отношению к своим обожаемым пациентам:

"10 янв. Неделю назад поступил больной Калинкин.

Забавный паренек лет двадцати трех – долго рассказывал

мне про экстрасенсорику (очень этим увлекается и считает

себя экстрасенсом). По его словам, если экстрасенсы

собираются вместе и начинают работать на кого-то "в

плюс", то этому человеку добавляется сил и здоровья, если

же "в минус" – то он болеет и умирает. Так, небольшая

группа его единомышленников (он тогда еще не был

"посвященным") работала на Брежнева "в минус" – и, как

известно, он умер. Я про себя подумала: долго же им

пришлось трудиться! Андропова они любили, а с Черненко

попытаются расправиться – и он, Коля Калинкин, приложит к

этому свои пусть еще не совсем развитые, но все же силы.

Он не псих, просто наивный инфантил, и к нам поступил,

так как был на грани суицида – жена бросила. Я

посоветовала ему держать язык за зубами, дабы не нажить

себе более крупных неприятностей, чем уход жены. Увы,

вчера он нарушил режим: не ночевал в отделении, а

где был – не говорит, молчит, как партизан. Кажется, на

беду свою я его этому научила – молчать! Наш И.М.

взбеленился: выписать – и все тут. Единственное, чего я

смогла добиться – это чистого больничного листа ("Он

шизофреник, кричала я, и если он дома покончит с собой,

то вы будете виноваты!") Сучков проверил историю болезни,

увидел несколько диагнозов со знаком вопроса – и не стал

со мной связываться. Я вернулась к несчастному Коле

Калинкину, который буквально лил слезы и повторял, что он так

запутался, что не может и не будет больше жить. И тогда меня

осенило. Я поднесла свою ладонь к его руке, раскрыла ее и

сказала: «Чувствуешь мое биополе?» – «Чувствую», – ответил он.

– «Чувствуешь, насколько оно сильнее твоего?»

Коля поежился и произнес испуганным шепотом:

«Да, чувствую». Остальное было делом техники. Пристально

глядя ему в глаза, я произнесла сакраментальную одесскую

фразу "Слушай сюда" – и накрутила ему башку, чтобы он не

вздумал заниматься глупостями. Он смотрел на меня с

уважением, к которому примешивался страх; я уверена

теперь, что ничего он с собой не сделает.

17 янв. В шесть вечера, когда я собиралась домой, ко

мне пришел Коля Калинкин – и не один, а с сильно

беременной девушкой лет семнадцати. По счастью, ей

оказалось восемнадцать; по счастью – потому что ребенка

она ждет от Калинкина и, значит, может идти в ЗАГС без

особого разрешения. Наконец-то я поняла, что он имел в

виду, когда говорил, что запутался! То ли травиться,

потому что уходит жена, то ли плюнуть и жениться на

другой! Правда, он все сомневался, стоит ли? Я взяла грех

на душу: я его уверила, что жениться – его священный долг.

Не знаю, каким подарком он окажется для юной

Катюши, но, по крайней мере, у ее дитятка будет

официальный отец и алименты. А потом, чем черт не шутит,

может, у них все и образуется? Коля – из тех мальчиков

(не могу сказать мужчин), которым нужна направляющая

женская рука, и если Катя это поймет, то он за ней будет,

как за каменной стеной. Когда они уходили, у обоих

сияли лица – у Кати, как у всякой девушки в ее положении,

увидевшей свет в конце туннеля, у Калинкина – потому что

теперь он знал, что ему делать. Он клятвенно пообещал

мне, что завтра же подаст на развод с

Настей (эта Настя уже давно уже живет с другим), а потом

тут же обвенчается с Катей. Я долго хохотала,

расставшись с ними…

И я – я тоже хохотала! Впрочем, это был еще не конец -

перелистав несколько страниц, я снова наткнулась на знакомую фамилию:

"29 янв. Снова приходил Коля Калинкин. Боже мой, как он

задурил мне голову! Я спросила его: – Вы подали заявление в ЗАГС?

Нет, оказалось, что он успел только развестись.

Зарегистрироваться с Катей он не может по той

уважительной причине, что он вообще-то не Калинкин – это

его девичья фамилия – а Косиновский. Женившись на Нине,

он зачем-то решил взять ее фамилию. В данный момент его

паспорт лежит в отделении милиции – он снова хочет

официально стать Калинкиным. К сожалению, Коля задурил

башку не только мне и себе, но и дежурной медсестре,

выписывавшей ему больничный; на его работе (какие-то

художественно-промышленные мастерские), где он числится

Косиновским, бюллетень на имя некоего Калинкина принимать

не желают. У нас же, в больнице, согласны внести нужное

исправление – но только по предъявлении паспорта! Дурдом,

да и только! Я, конечно, знаю, что художники – люди

особенные и витают в облаках, но не настолько же! Мало

Коле баб, он еще и в именах запутался!"

Я ничего не слышала о художнике Калинкине-Косиновском, но захотела услышать – и одним из первых моих поручений Эрику было узнать о его дальнейшей судьбе. Конечно, он ничего не смог бы рассказать мне о сестре – даже если бы он что-то знал, то все равно бы все перепутал – но мне стало просто интересно. В один из наших походов в театр красавец-детектив вручил мне конверт с вложенным в него листочком прямо в фойе, и я прочла:

"Калинкин Николай Борисович, 1960 г.р., последнее место прописки: Москва, Скатертный пер., 3-4. В 1991 г. сменил фамилию на Фридланд (по жене) и уехал на постоянное место жительство в Аргентину."

– Как зовут его жену? – немедленно потребовала я ответа у Эрика, останавливаясь прямо посреди прохода и застопорив движение; размахивающие программками зрители пихали меня локтями, а какая-то дама злобно зашипела, так что я посторонилась.

– Меня кто-нибудь об этом спрашивал? – обиженно вопрошал меня детектив, полуобняв за талию и втаскивая в зал. – И эта информация обошлась бы тебе недешево, если бы ты обратилась к нам официально – минимум в сто пятьдесят баксов.

Сто пятьдесят долларов… С моей стороны было бы совсем уж наглостью добиваться, с кем рядом в конце концов оказался Калинкин-Косиновский-Фридланд и какими ветрами его занесло в Южную Америку – притом из чистого любопытства. На всякий случай я все-таки спросила:

– Значит, он женился в 1991?

– Это значит, что он поменял фамилию в 1991 – а когда он вступил в брак с этой самой Фридланд, это уже совсем другой вопрос.

Так мне и не довелось узнать, с какой по счету женой художник, когда-то сбивший с толку и себя, и всех вокруг, уехал за границу – и не стал ли он там каким-нибудь Гарсией.

Да, ничего подобного в моей практике не встречалось. Зато в Алином дневнике я прочла и об историях, мне хорошо знакомых:

"1 февр. Сегодня утром, осторожно войдя в холл, я

обнаружила там Милицу Ивановну с чистым носовым

платочком в руках. Она была в полной боевой готовности:

как только кто-нибудь из врачей появится после утренней

пятиминутки, она тут же заплачет горючими слезами. На мое

счастье, бабулька подслеповата и глуховата, и мне удалось

проскользнуть незаметно. Фонтан вылился на Косолапова,

который неосторожно с ней заговорил. Второй раз он этой

ошибки – час бездарно потраченного времени – уже не

совершит! Безутешная вдова уже изнасиловала по очереди

всех сотрудников. Я, кажется, после печального опыта

жизни с б.В. научилась отличать истеричек с первого

взгляда. Всем без исключения Милица рассказывает,

какой замечательный был у нее муж, как он ее любил и как

он умирал у нее на руках – последняя часть особенно

трогательна. Вчера приходила племянница и рассказала всю

историю с точностью до наоборот: любящий супруг

неоднократно пытался сбежать от Милицы, но это ему не

удалось, а перед смертью, уже потеряв речь, он

отказывался принимать пищу из ее рук и жестами пытался

выгнать ее из комнаты. Я, собственно говоря, так и

предполагала. Увы, потеряв мужа, бедняга потеряла и

сцену, и зрителей – и пытается теперь отыграться на нас".

Меня поразили эти строчки – Аля, моя правильная чуть ли не до святости старшая сестра, оказывается, могла быть почти циничной! Правда, все психотерапевты знают, что картинное горе – это горе неглубокое, и наиболее громко, демонстративно и требовательно переживают утрату близкого те, кто не любил дорогого покойника при жизни. Они на самом деле страдают – им жутко жалко себя. Иногда они не могут успокоиться годами, играя на нервах родственников – особенно тогда, когда ощущают свою вину перед ушедшими из жизни. Матери, у которых покончили с собой сыновья, жены, допилившие мужей до ранней смерти – сколько их прошло через руки Али, сколько еще пройдет через мои… Увы, сотворить алтарь и молиться перед ним умершему кумиру – совсем не то же самое, что сделать его счастливым при жизни.

Собственно говоря, человеческая психика так устроена, что должна сама справляться с потрясениями и бедами. Когда есть с кем разделить свои переживания, когда страдающего человека окружают сочувствующие ему близкие – тогда он рано или поздно, а, вернее, в точном соответствии с психологическими законами, выходит из депрессии. В стрессовом стационаре пациенты делились на несколько категорий, и самую главную и при этом малочисленную составляли те несчастные, на которых обрушилось больше того, что может вынести человек. Родители, на глазах у которых ребенок попал под машину; одинокие матери, потерявшие единственных сыновей – когда-то в Афгане, а теперь в Чечне; начинающая танцовщица, победительница конкурса артистов балета, получившая незначительную травму и из-за халатности врачей лишившаяся ноги – помочь им пережить утрату и построить какую-то новую жизнь я считала самой тяжелой, неблагодарной, но необходимой частью своей работы, а Аля – своим святым долгом.

Постоянно в отделении обитали женщины на грани развода, вцепившиеся в мужей клещами и не желавшие отпускать их на свободу. Когда я принимала одну такую пациентку, то на вопрос: "Чем, как вы считаете, мы можем вам помочь?" она дала безапелляционный ответ: "Верните мне мужа". В дневнике Али я нашла такую запись на эту тему:

"27 ма. (Очевидно, 27 марта 1985 – Л.Н.) Сегодня, пока

мы все пили чай, шло обсуждение животрепещущего вопроса:

кто лучше – та жена, которая во время семейной сцены

вылила на мужа чайник кипятка или та, которая написала на

него бумажку в партком. Точку в дискуссии поставила

психолог Света; решено было, что первый вариант

предпочтительнее, потому что свидетельствует о горячих -

даже чересчур горячих – чувствах. На самом деле у обеих

женщин шансов на возвращение супруга – ноль целых ноль

десятых. Но если простая русская баба Нюра, в приступе

ревности ошпарившая мужа кипятком, после чего его он

провалялся три недели в больнице и, выписавшись, ушел

жить к сопернице, еще может вызывать какое-то сочувствие,

то Елена Борисовна, жена дипломата, возбуждает к себе

исключительно неприязнь – и своим высокомерием, и

лицемерием, и глупостью, наконец. Одетая в модные

заграничные тряпки, она и у нас выглядит так, как будто

собралась на официальный прием – конечно, когда не рыдает

в голос. Она жила себе припеваючи, не зная забот и теша

свое тело и душу любовными усладами – не с мужем,

разумеется, а с молодым любовником – до тех пор, пока

супруг не попросил у нее развода. Тут она взбеленилась,

озверела – и написала в партком докладную о его моральном

облике. Большего идиотизма она совершить не могла:

оступившийся супруг тут же стал невыездным – и, значит,

ничто его в семье больше не удерживало. Сейчас она

горюет, оплакивая свою прежнюю красивую жизнь. Я должна

работать с ней – а я не могу найти в себе ни капельки

сочувствия! Может, я просто устала? К тому же она умудрилась

сразу же поставить меня на место. При первом же знакомстве

она меня спросила: – Вы замужем, Александра Владимировна?

– Нет.

– А были когда-нибудь?

– Нет. (О, эта дурацкая привычка всегда говорить правду!

Я давно уже решила, что в ответ на такие, мягко сказать,

нескромные вопросы, буду отвечать "Разведена". Но как

доходит до дела – не могу лгать, и все тут!)

– Ну, тогда я не вижу, как вы сможете мне помочь. Вряд ли

женщина, никогда не бывшая женой и матерью… – тут она

сделала выразительную паузу и окинула меня оценивающим

взглядом снизу вверх: от туфелек со стоптанными

каблуками до растрепавшейся к концу рабочего дня

прически, – потом, поджав презрительно губы, продолжила

свою мысль: – Такая женщина вряд ли поймет мои проблемы! Я

ушла с работы пораньше – не дело показывать

пациентам свои чувства. На следующий день я узнала, что

Е.Б. просила дать ей другого лечащего врача, "более

опытного", но ей отказали."

Оказывается, моя Аля была не чужда классовой ненависти! Интересно, как бы она вела себя сейчас, когда чуть ли не каждая вторая пациентка психотерапевта оказывается истеричной женой или любовницей какого-нибудь богатенького Буратино? Она живет с мужчиной, которого не любит – но уйти от него не может, потому что боится бедности; такие решительные бабы, как я – редчайшее исключение. Эти дамочки попадают к нам за деньги, неважно, официально или неофициально; как ни странно, они действительно несчастные: "А что? И с жиру можно взбеситься?" – так сформулировала проблему одна такая страдалица, жена фирмача.

Есть еще одна категория больных, с которыми работать было чрезвычайно трудно – это блатные, которые отдыхали в стрессовом стационаре, как в санатории. Проблемы их выеденного гроша не стоят, но претензий столько, что сам Господь Бог вышел бы из себя. Я к ним отношусь нормально: много хлопот, зато мало ответственности. К тому же сейчас их относительно мало. Судя же по Алиному дневнику, они доводили ее до бешенства:

"14.5.85. Вторн. Опять поздно пришла домой и все равно

не успела поговорить со всеми своими пациентами. Львиную

долю времени у меня отняла Маргарита Б. – Г.П. велела с

ней "усиленно заниматься". У Маргариты легкая

вегето-сосудистая дистония, периодически повышается

давление. Она очень красочно жалуется на многочисленные

болезненные симптомы, которые не дают ей возможности

работать. А еще у нее такое скучное существование: она,

"дочь интеллигентных родителей", ныне – генеральская жена

и живет с ним в дальнем провинциальном гарнизоне, среди

солдафонов. Зачем ей, собственно говоря, работать? Муж

требует, но от скуки жизни это ее не спасет, тем более

что больную работать никто не заставит. Психологиня

Светлана выразилась про нее очень цинично. но верно:

"недотраханная баба". Муж, как выяснилось, импотент (или

на стороне у него есть кто-то получше), заводить себе

любовника она боится не из каких-то высших соображений, а

из-за сплетен офицерских жен, а расстаться… Но кто же

добровольно уходит от генералов? Она замучила уже всех:

медсестер ("Почему в отделении нет биде?

Вот я лежала в четвертом управлении…"), Свету

("Когда же будет гипноз? Галина Петровна приказала…"),

даже соседок по палате: когда она ложится отдыхать, то

требует, чтобы все держались тише травы – ниже воды. Но,

глядя на ее холеную круглую физиономию и расплывшуюся на

генеральских харчах фигуру (ей тридцать восемь, а

выглядит настоящей теткой лет на пятьдесят), я вспоминаю

молодую измученную женщину с тяжело больной дочкой,

которую удалось на месяц положить в санаторий; мама, у

которой никого больше нет, могла бы за это время

передохнуть и хоть чуточку прийти в себя – но в

стрессовый стационар ее не взяли, так как "мест нет и в

ближайшее время не будет".

Какое совпадение! Смешно, но факт: мне дали пациентку – полковничью жену; муж ее служил в Германии, а сейчас его посылают куда-то в дальний гарнизон, куда верная супруга ехать не желает, а потому она "заболела" и осталась в Москве у родственников. Здесь тот же случай – в Германии она легко мирилась с мужем, который отнюдь не был половым гигантом, а когда его карьера подошла к концу и с него больше нечего поиметь, она рассуждает о сексуальной гармонии и дисгармонии и активно ищет себе новый вариант – даже в стенах стационара. Ага, вот еще про генеральшу Маргариту:

"21 ма (мая). Маргарита Б. сегодня на удивление тихая и

даже какая-то пришибленная. Я уж испугалась было, что она

заболела или ей надо снижать дозу лекарств. Но оказалось,

что Света начала работать с ней – гипнозом, как и было

приказано, – и первым делом внушила ей, что отныне она

будет говорить тихим голосом, "а то этот командирский тон

с визгливыми нотками мне надоел, только одну ее и

слышишь". Мы долго смеялись; как ни странно, Маргарита,

хоть и слегка пошатывается, но явно пребывает в кайфе.

Иногда девушка Светочка мне нравится – но она, по-моему,

не любит больных и исключительно цинична для своих

двадцати пяти лет."

Мне девушка Света определенно нравилась; вот только как до нее добраться в ее Америках? А вот в следующих дневниковых записях речь идет еще об одном их общем пациенте:

"26 мая, воскресенье. Сегодня во время моего

дежурства привезли интересного больного – молодого

актера, который онемел (буквально потерял речь), когда

жена ему сказала, что уходит. Виталия отправили сразу в

неврологию, но, к чести невропатологов, они разобрались

во всем быстро и тут же вызвали меня на консультацию. Я

его перевела в стрессовое. Наши больные вертятся вокруг

него с видом гостей на поминках; я сказала своему

пациенту Мише, что нечего вести себя так, как будто

Виталий смертельно болен, и что скоро он заговорит. Миша,

по-моему, мне не поверил. Поручу его (Виталия) Светлане.

30 мая. Жена Виталия – актера с истерическим

мутизмом – сидит возле него, как привязанная, кормит с

ложечки. Я думаю, теперь она уже от него никуда не уйдет.

Мы очень мило объясняемся с ним знаками.

4 вт. (июнь 1985). Виталий уже начинает говорить, но

пока очень тихо. Жена его Ольга не сводит с него глаз -

читает по губам. Она рассказала мне, что у Виталия

постоянные интрижки с женщинами, а последняя по времени

связь – с ее лучшей подругой – просто оказалась последней

каплей. Но теперь она поняла, что муж действительно ее

любит, и останется с ним на веки-вечные. Боюсь, что ей в

таком случае придется мириться с его бесконечными

изменами…

Приходила юрист из роддома, умоляла посмотреть одну

роженицу – комиссионно. Комиссию назначили на пятницу – а

это значит, что я не смогу после дежурства уйти домой.

9 понед. (июнь 1985). Сегодня Косолапов, Сенина,

психологиня Светочка, молодая врач-ординатор из психосоматики

Аруся и я – это и была комиссия – смотрели Лейлу Б. из

роддома. Предыстория такова. Лейла Б. из Самарканда приехала в

Москву, где ее никто не знает, чтобы родить и тут же отдать

ребенка на усыновление. В роддоме уже подыскали приемных

родителей – татар, таких же смуглых, черненьких и узкоглазых,

как и она сама. Но на усыновление отдают только детей

психически здоровых матерей, а Лейлу "проконсультировал" наш

Сучк. – и поставил ей диагноз "шизофрения"! Только психически

больная, заявил он акушерам, способна бросить своего ребенка.

Но сотрудники роддома не сдались – как только И.М. ушел в

отпуск, сразу же прибежали к нам. Я никогда не видела более

здоровой в психическом отношении личности, чем Лейла.

Ее история: учеба далеко от дома, страстная обоюдная

любовь, беременность, решение сохранить ребенка,

потому что возлюбленный и слышать не желал

об аборте ("зачем это, мы ведь вот-вот поженимся!") – и,

наконец, в последний момент – предательство ("Извини, но я

подумал и решил, что мы не будем счастливы вместе") – грустна

и банальна. Если бы она родилась и жила в России, никакой

трагедии, наверное, и не было бы, но она узбечка – и нам

бывает трудно понять их нравы. Родить без мужа означало для

Лейлы не только покрыть позором себя и свою семью, но и

навсегда лишить младших сестер – а их у нее пятеро –

возможности выйти замуж: согласно их традициям, они уже

заранее считались бы безнравственными и нечистыми. Менее

здравомыслящая женщина на ее месте попыталась бы покончить с

собой или, в крайнем случае. затеряться где-нибудь в Сибири,

но Лейла, кстати, математик по образованию, нашла единственный

выход, благодаря которому никто, кроме нее самой, не страдал -

да и то ей должно было служить утешением то, что сын ее попал

в очень достойную семью. И вот Сучк. одним взмахом пера в

истории болезни перечеркнул все ее надежды! Более того, он

разрушил все возведенные ею защитные бастионы: отказной

ребенок, если его не усыновили, отправляется в детский дом по

месту жительства матери и под ее фамилией! Меня давно не

посещало такое состояние бессильной ярости, как

сегодня. Как легко нам, психиатрам, заклеймить человека на

всю жизнь! И как трудно, почти невозможно снять это клеймо.

Только что Сучков, ничтоже сумняшися, чуть не загубил жизнь

самой Лейлы, ее почтенных родителей, пятерых ее сестер и

недавно появившегося на свет младенца – и все только потому,

что ему не нравится, когда женщина не следует слепо повелению

материнского инстинкта. Он вообще не любит женщин – тех

женщин, которые не подчиняются мужской воле и не согласны с

домостроевским укладом жизни – "Kirche, Kinder, Kuche"* 4 .

11 (июня 1985). Сегодня ко мне приходила узбечка Лейла с

цветами. Впрочем, она принесла цветы всем членам комиссии.

Меня тронула ее благодарность: на самом деле, нельзя ожидать,

что твой пациент будет тебе благодарен, это, увы, не в

человеческой природе, и когда ты ничего не ждешь, то не

испытаешь и разочарования. Я все еще не могу прийти в себя:

как несправедливо устроена наша система: один недалекий,

некомпетентный или предвзятый психиатр – и у человека

разрушена жизнь! Вспоминаю, как зимой я участвовала в

комиссии, созданной по поводу семнадцатилетнего мальчишки

направленного в больницу военкоматом. Он, как ни странно,

хотел служить в армии, а врачи не давали ему добро.

Оказывается, когда ему было семь лет, мама привела его к

невропатологу с жалобой, что он мочится в постель, и доктор

так и написал в его карте: "Ночной энурез. Эписиндром?" Потом

в течение десяти лет этот диагноз так и переходил с одной

карты в другую, но при переписывании "эписиндром" превратился

в "эпилепсию" и потерял знак вопроса. А парнишку все это время

так никто и не осмотрел!

Актер Виталий говорит теперь прекрасно – хоть завтра в

театр. Впрочем, он прекрасно играет и так, безо всякой сцены,

была бы публика. Самая верная его зрительница – это,

конечно, жена Ольга; мне ее искренне жаль. Сегодня Виталий

рассказывал мне историю своей жизни – и я с трудом сохраняла

на лице маску простой заинтересованности. Мне хотелось вслух

выразить свое изумление: двадцать шесть попыток самоубийства,

начиная чуть ли не с пеленок, – это тебе не хухры-мухры! И

каждый раз он чего-то этим добивался: в десять лет, когда он

угрожал повеситься на ветвях яблони, дед купил ему велосипед,

а в двадцать пять и тридцать он таким образом удерживает возле

себя единственную женщину, которая может его долго терпеть.

Просто удивительно, как он ни разу не заигрался и в самом деле

попал на тот свет – тем более, что способы, которыми он

пытался неокончательно покончить с собой, поистине уникальны."

Я, кстати, нашла истории болезни почти всех пациентов, о которых Аля упоминала в своем дневнике. В медицинской карте генеральши Маргариты было все честь по чести: основной диагноз: неврастения, сопутствующие заболевания, консультации профессора, даже суицидальные мысли ей приписали, хотя никогда не поверю, чтобы такая дама всерьез подумывала о самоубийстве. На самом деле она была мне не нужна: больная Б. никак не могла дать мне ключик к разгадке Алиной тайны. Зато некоторые другие больные наверняка могли бы порассказать мне о сестре много интересного – а по форме на первой странице истории болезни записывается не только адрес пациента, но и телефон его ближайших родственников. Поэтому, не проработав на новом месте и недели, я постаралась проникнуть в архив – и успешно.

В архиве сидела медсестра средних лет с пережженными химией волосами; когда бы я не спускалась на низкий первый этаж, в ее комнату, где было холодно даже в самые жаркие августовские дни, то заставала ее перед зеркалом: с мученическим видом она рассматривала свои лохмы и шевелила при этом губами – видно, рассчитывала, когда можно будет их срезать. Так что я не ограничилась одной коробкой конфет, как собиралась – во второй мой визит в полуподвал я принесла ей хороший немецкий бальзам для волос, и она прониклась ко мне самыми добрыми чувствами. Так как ее рабочий день кончался в половине третьего, а я к этому времени не успевала еще разобраться со своими больными, то она разрешила мне кипами выносить старые истории болезни из хранилища – с условием, что я буду возвращать их в пол-девятого утра на следующий день.

И вот однажды, часов в пять вечера, когда все врачи уже ушли домой, а я одна осталась в ординаторской и погрузилась в чтение ( целиком ушла в описание способов покончить с собой и при этом наверняка остаться в живых, которые изобрела богатая фантазия актера Виталия), за моей спиной вдруг раздался мужской голос:

– А зачем вам, Лида, нужны истории болезни пациентов вашей сестры Али?