Отказ

42

После попытки самоубийства Ника уверенности в себе у меня поубавилось. Я больше не могла доверять себе самой и с другими пациентами. Я была уверена, что во мне было что-то, чего я не понимала, но что привело к несчастью.

Я стала выискивать тревожные симптомы даже у самых надежных своих пациентов. Когда они сердились, я пугалась, и они понимали это. Даже Лунесс, которая была полностью занята только собой, спросила меня, не случилось ли что-то, и я оправдывалась вымышленной болезнью.

Мое беспокойство просто подавляло меня. Я вздрагивала при неожиданных звуках, отшатывалась от теней. Боясь, что Ник может прийти ко мне без предупреждения и попытаться причинить мне вред, я сменила все замки и добавила засовы. Я настояла на том, чтобы Умберто оставался ночевать у меня каждый день, а потом и вовсе переехала к нему, потому что чувствовала себя у него в безопасности.

Хотя Умберто терпеливо относился ко всем моим капризам и неприятностям, я чувствовала, что мои требования раздражают его. Со мной теперь было невесело, я постоянно бывала замкнута и угрюма, а спала очень беспокойно. Иногда он задумывался о чем-то постороннем, и тогда во мне пробуждался настоящий параноик.

– Ты меня любишь? – спрашивала я его снова и снова.

– Да, конечно, – отвечал он каждый раз, но не мог убедить меня.

Я не пыталась встретиться с Ником. Я мечтала, чтобы он навсегда исчез из моей жизни, и в то же время со страхом думала, что он может поджидать меня за каждым углом. Сердце у меня чуть не выскочило, когда я увидела его на перекрестке в Вествуде на противоположной стороне улицы. Потом, когда этот человек уже шел мне навстречу, я поняла, что это не Ник. Сидя в кабинете, я слышала шаги в приемной, а когда открывала дверь, там никого не было. Я со страхом просматривала свою почту.

Через несколько недель я получила уведомление от Леоны Хейл Атуотер, известного адвоката, известной тем, что выигрывала громкие процессы по нанесению оскорблений личности. Ник обвинял меня во всех смертных грехах, не только в том, что мы с ним занимались любовью. Я обвинялась еще и в том, что на протяжении всего лечения наносила ему значительный вред в умственном, эмоциональном и финансовом отношении.

Я была вне себя. Как он посмел сфабриковать против меня сексуальное дело – ведь я отдала ему столько сил и времени! Он собирался разрушить мою репутацию.

Я как-то видела по телевизору адвоката Атуотер – прямые каштановые волосы, длинные, покрытые лаком ногти, нос с горбинкой, маленькие испытующие глазки и ослепительная улыбка.

Когда обрушилась крыша на фабрике по пошиву верхней одежды, она уже через пять часов собрала на месте катастрофы пресс-конференцию. Когда олимпийский чемпион по лыжам поскользнулся в душе, она тут же выступила от имени лыжника с обвинением в неисправности оборудования. Видимо, мое дело тоже могло привлечь внимание общественности, иначе бы она за него не взялась.

Я была вынуждена взять неизвестного адвоката, которого навязала мне моя далеко не процветающая страховая компания. Умберто предложил найти еще одного адвоката – знаменитость, который составил бы достойную конкуренцию Атуотер, – но тогда ему пришлось бы одалживать слишком крупную сумму денег, а этого я не могла допустить. Я смирилась с Клиффордом Андербруком, которого выбрала для меня страховая компания. Я с самого начала чувствовала, что у меня все складывается не так.

В мой первый визит к Андербруку я надела черный шерстяной костюм от «Армани» с белой хлопчатобумажной блузкой, а на воротничок приколола камею. Я была уверена, что так я выгляжу достаточно скромно и по-деловому.

Фирма «Вестхоулд; Андербрук и Изадел» располагалась на верхнем этаже одного из городских небоскребов в конце коридора с рядом одинаковых дверей красного дерева. От этих одинаковых дверей и полнейшей тишины у меня закружилась голова, и я прислонилась к стене, пытаясь вспомнить какие-нибудь специальные приемы, которые могли бы помочь успокоиться.

Внутри фирмы снова были коридоры с одинаковыми внутренними дверями, несколько огромных конференцзалов со столами, вдоль которых стояло по двадцать, а то и больше стульев.

Кабинет Клиффорда Андербрука занимал престижное угловое помещение, его стеклянные стены выходили на север и восток, открывая вид на Беверли-хилз и горы. На адвокате были легкие наушники без проводов, что позволяло ему передвигаться по кабинету и пользоваться обеими руками, пока он говорил по телефону. Перед тем как усесться за стол, он крепко пожал мне руку, назвав меня «Доктор». У меня в голове тут же зазвучал голос Ника «Док, док, док».

Андербрук был среднего роста, коренастый, с низким и громким голосом, а рот его во время разговора двигался как у куклы. Страшно довольная, что могу наконец-то сесть в одно из его мягких кресел, я нервно наблюдала за ним, пока он еще несколько раз коротко поговорил по телефону.

Разговаривая, он все время поглаживал свою густую бороду и усы. Его непокорная копна рыжеватых волос болталась из стороны в сторону, если он потряхивал головой. Волосы росли у него даже на руках. Нависая над своим стеклянным столом, он больше всего походил на медведя, подвешенного в воздухе.

– Расскажите мне свою версию вашей истории? – предложил он, закончив телефонный разговор по телефону.

Я сказала, что у Ника по отношению ко мне развилась эротическая навязчивая идея. Я сказала, что консультировалась по этому поводу. Детально описывая свою последнюю встречу с Ником, я подчеркнула, что никакой физической близости между нами не было.

– Атуотер назвала свидетеля – вашего соседа.

– Мистера Сливики?

– Его самого.

Ошеломленная, я объяснила все, что знала о мистере Сливики и о том, как он попал в этот вечер к моим дверям. С моими новыми параноидальными подозрениями мне пришло в голову, что, возможно, я чем-то не нравилась мистеру Сливику.

– А как насчет заявления Ника, что сейчас ему еще хуже, чем тогда, когда он приходил к вам?

– Я знаю, что попытка самоубийства – это серьезно, но те эмоциональные проблемы, которые лежат в основе этого, всегда были у него. Просто терапия вывела их на первый план. Практически он начал выздоравливать. Исчезли физические симптомы болезни; он стал более податливым, проницательным, стал лучше понимать свои чувства.

Анбербрук откинулся на своем стуле и положил ноги на стол.

– Вы, конечно, знаете Атуотер. Миссис Шоу-бизнес. Авторские костюмы за десять тысяч долларов и высокие каблуки, за исключением тех дней, когда она идет в суд. Тогда на ней простой бежевый ансамбль и удобные туфли. Присяжные обожают ее.

– Не могу поверить, что он выбрал женщину! Он их совершенно не уважает.

– Может быть, это и так. Но он достаточно умен, чтобы сообразить, что симпатии присяжных будут на вашей стороне, если против вас выступит банда мужчин.

Расчетливый сукин сын!

Андербрук откинулся на стуле и сложил вместе пальцы рук.

– Вы, надеюсь, понимаете, что ваша Невиновность не имеет никакого отношения к тому, выиграем мы или нет.

– Но почему? – голос мой звучал слишком резко и громко.

Анбербрук склонил голову к плечу.

– Все дело в правильной стратегии и психологии при выборе присяжных, а также управлении их мнением. Ну и, конечно, будем надеяться на удачу. Он наклонился ко мне через стол.

– Опишите мне в точности свои чувства к нему и все действия, которые можно было бы интерпретировать как сексуальный контакт.

Меньше всего на свете мне хотелось раскрывать свою душу перед этим дураком, но я рассказала ему все, даже то, что сначала в связи с Ником меня преследовали сексуальные мечты и фантазии.

– У вас не сохранилось никаких частных записей относительно вашего сексуального влечения к Нику?

– Нет.

– Может, это и к лучшему. Но вы знаете, что, поскольку вы консультировались с Лейтуэллом относительно Ника, то ему придется дать показания?

– Но ведь никто же не знает о том, что я консультировалась с ним!

Андербруку позвонил секретарь, и он поднял руку в знак того, что у него сейчас телефонный разговор, который нельзя отложить.

Меня охватила паника. Захария на месте свидетеля в суде, рассказывающий о наших частных встречах. Худшего не придумаешь. Репортеры, жадные до сенсаций. Кричащие заголовки. Моя профессиональная репутация погибла. Как я буду смотреть людям в глаза?

Андербрук вышагивал по своему кабинету и оживленно жестикулировал. Живот его свисал над ремнем, пуговица над самой пряжкой расстегнулась. Он снял с головы телефон, положил его на стол и принялся объяснять:

– Во время допроса вас обязательно спросят, консультировались ли вы с кем-нибудь по этому делу. Если вы не скажете, это будет лжесвидетельством.

– О Господи! Они что, и против Захарии могут возбудить дело?

– Именно поэтому вместе с вами проходят по делу как обвиняемые, так и те, кто не был обнаружен в ходе расследования, но должен нести ответственность.

У меня так пересохло в горле, что я раскашлялась. Андербрук вызвал секретаршу, которая принесла мне стакан воды.

– Знал ли Лейтуэлл, кто такой Ник?

– Нет, я не нарушала конфиденциальность.

– Это хорошо, доктор. Если бы он был вашим начальником в клинике, они бы возбудили против него дело, но в качестве анонимного консультанта он не имеет никаких юридических обязанностей перед клиентом, так что, вероятнее всего, все обойдется.

Я вздохнула с облегчением.

– А должен ли Захария сообщать им все, что я говорила ему?

– Нет, ваше преимущество в том, что это были конфиденциальные встречи, и вы можете отказаться их обнародовать. Но вам лучше признаться, что у вас были сексуальные мысли, и вы искали возможности проконсультироваться, таким образом мы сможем сказать, что он поддержал ваш план лечения. Его показания сыграют нам на руку, хотя, с другой стороны, они вас, конечно, поставят в затруднительное положение.

Когда я ехала в этот день домой, жизнь казалась мне пустой и никчемной. Карьере моей, похоже, приходит конец. Моему материальному благополучию и стабильности – тоже. А что будет с Умберто? Что-то было не так, но он мне этого не говорил. Возможно, его отпугивает моя зависимость от него.

Слишком подавленная, чтобы думать о еде, я забралась в кровать в семь вечера и не вставала до рассвета. Умберто лег в два часа ночи, но я притворилась, что сплю.

43

Андербрук предпринял несколько юридических маневров, чтобы закрыть дело, но это ни к чему не привело. Его стратегический план заключался в том, чтобы Ник как можно быстрее дал показания под присягой, потому что чем дольше мы ждали, тем больше была вероятность того, что Ник постарается подогнать свои показания к новой информации, которая появится в ходе расследования.

Ник должен был давать показания под присягой в кабинете Леоны Хейл Атуотер на второй неделе июня. Готовясь к этому, Андербрук запросил судебным порядком все военные, школьные, медицинские, а также и служебные документы Ника.

Я напечатала полный отчет о ходе лечения Ника, используя свои записи. Поскольку на бумаге я должна была обосновать те решения, к которым приходила по ходу лечения, то в разработку линии защиты ушла настолько же глубоко, как и в само лечение Ника. Ничто не могло облегчить ощущение моей полной обреченности.

Каждое мое действие в свете того, что сейчас происходило, выглядело совсем по-другому. Мне следовало назначить Нику серию психологических тестов. После этого мне следовало направить его к другому специалисту. Я сделала несколько ошибок: не обратилась ни к кому до Захарии; мне самой нужно было пройти курс терапии, как советовал Захария; ни в коем случае я не должна была впускать Ника к себе в дом; надо было задержать у себя мистера Сливики на весь вечер.

Кожа моя огрубела, а на лице появилась сыпь. Мне трудно было заставить себя глотать пищу, и за один раз я могла съесть только крошечное количество чего-нибудь – четвертинку булочки, полчашки супа. Меня тошнило при одной мысли о грибах. Как беременная женщина, я грызла крекеры.

Умберто жаловался, что я выгляжу истощенной, и я понимала, что он уже устал от моего состояния. Он постоянно задерживался в ресторане, а из дома уходил раньше. Наши взаимоотношения сводились в основном к запискам, которые мы оставляли друг другу на кухне: «Вернусь поздно ночью. Не жди». – «Тебе звонила мама». – «Во вторник собираюсь в Сиэтл для встречи с шефом. Поедешь со мной?» – «Поехать не могу. Встречаюсь с Андербруком».

В конце записок мы никогда не забывали писать «люблю» и «целую», но за этими словами стояла пустота, и мы цеплялись за нее, как давно женатая пара, которая боится перемен. От этого я чувствовала себя еще более одинокой, чем тогда, когда жила одна.

Я старалась как-то заполнить то время, которое прежде уходило на сеансы с Ником, но каждую неделю в определенный час я вспоминала о нем и в бессильной ярости сжимала кулаки. Иногда мне казалось, что достаточно вытянуть руку, чтобы дотронуться до него, настолько я уже привыкла открывать ему двери. Интересно, думал ли он в это время обо мне? Ко мне опять вернулось старое чувство, что я ощущаю его запах. Чтобы не переживать всего этого, я старалась уходить из своего кабинета в эти часы.

Единственной отдушиной, которая спасала меня, была работа с другими моими пациентами. Уильям пришел с хорошими новостями о зарождающихся отношениях с женщиной.

– Ее зовут Руфь, – сказал он. – Я встретил ее во время курса реабилитации. Мы вместе занимались на третбане и несколько раз вместе обедали.

В один из воскресных вечеров он пригласил ее в гости и приготовил цыпленка и овощи. Когда она проходила мимо него на кухню, чтобы помыть посуду, то случайно задела его бедро, и он вдруг ощутил ее крепкое маленькое тело. Инстинктивно он потянулся за ней, а когда она исчезла за кухонной дверью, до него дошло, что он хочет эту женщину.

– Доктор Ринсли, я чувствовал себя неуклюжим, как четырнадцатилетний мальчишка. Но благодаря ей все было так легко, правда, только до тех пор, пока я не подумал о своем сердце. Тогда я вообще не мог уже ничего делать. Я же еще не хочу умирать.

Я с радостью наблюдала в нем эту перемену. Хоть ему моя работа помогла.

У Лунесс дела тоже шли на поправку. Она рассказала мне о сне, в котором она играла на огромном заснеженном поле и лепила из снега маленькую фигурку ребенка. Она работала много часов. Приделывала ручки и ножки, вылепливала волосы, рисовала глаза, а рядом ощущала присутствие кого-то, кто подбадривал ее. И вот снежный ребенок ожил и улыбнулся. Я сказала Лунесс, что она отождествляет снежное поле со своей жизнью, а я – тот самый человек, который подбадривает ее.

– Вы для меня просто как мать, – сказала она мне в ответ.

После моей неудачи с Ником это меня очень поддерживало.

Самым тяжелым было позвонить родителям и сообщить им новости.

– Плохи дела, детка, – сказал отец, – но ты не сдавайся, засучи рукава и борись.

Именно так отец обычно и решал стоящие перед ним проблемы. Или лобовая атака, или никак. О переговорах он и не помышлял.

Мама говорила со мной тем приглушенным тоном, какой она обычно использовала для городских сплетен.

– Это ужасно. Ты можешь лишиться лицензии?

– Не беспокойся. Все образуется. Я же не виновата, – в моем голосе звучала уверенность, которой я, по правде говоря, не чувствовала.

– Помни, пожалуйста, что, если я тебе нужна, я приеду в любое время.

– Спасибо, мам, но со мной все в порядке. Умберто меня так поддерживает. И моя подруга Вэл каждый день заходит. Просто думай обо мне почаще.

Мама все-таки сказала одну фразу, которая придала мне мужества.

– Сара… ты сможешь и это преодолеть. Как это бывало раньше.

Я действительно всегда настойчиво добивалась своего, даже когда мне было десять лет. Уже тогда я постоянно ощущала боль в груди от того, что я носила внутри и не могла высказать, но я преодолевала ее. Я никогда не делилась секретами ни с одной из моих подруг, потому что боялась, что они могут поменяться или наябедничать на меня. Я очень переживала из-за того, что происходило с моей матерью, но в результате только еще более упорно занималась в школе. Когда мама заговорила со мной о том, что уйдет вместе со мной от папы и бабушки, я очень испугалась, но старалась не показать этого, а, наоборот, успокаивала ее.

Старая боль вновь поселилась в моей груди и давила на меня, как железо. Может быть, все мои труды ни к чему не приведут. Может быть, на всю свою жизнь я останусь одинокой. Может быть, я наконец-то столкнусь с чем-то, чего преодолеть не смогу.

Но отец абсолютно прав. По крайней мере, я должна попытаться.

44

По мере приближения дня, когда Ник должен был давать показания, возбуждение мое нарастало. Произойти это должно было в кабинете Атуотер в присутствии судебного репортера и всех поверенных. Я страшно не хотела идти, но Андербрук сказал, что так будет лучше. Он сказал, что Нику будет трудно лгать, глядя мне в лицо.

Каждый день я занималась бегом, чтобы не потерять форму, но в результате только еще больше похудела. Дома мне приходилось носить теплые тренировочные брюки и свободные свитера, чтобы Умберто не бросалась в глаза моя худоба.

Умберто больше не приглашал меня на обеды и вечеринки. Он просто не включал меня в свои планы, но сообщал мне, когда его ждать дома. Под предлогом того, чтобы не беспокоить меня, он иногда спал в комнате для гостей. Меня это не трогало, наверное потому, что я будила его своими стонами и разговорами во сне.

В то утро мы встретились с Андербруком в семь тридцать и отправились в офис Атуотер на Беверли-хилз. Я надела тот же костюм от Армани с белой блузкой, черные туфли-лодочки на невысоком каблучке и небольшие жемчужные серьги. Я потратила пропасть времени на то, чтобы скрыть под макияжем сыпь на лице.

Я с ужасом думала о том, что увижу Ника. Я боялась, что разрыдаюсь или упаду в обморок или сделаю еще какую-нибудь страшную глупость, поэтому я сказала Андербруку, что выйду, если почувствую, что теряю над собой контроль.

В приемной офиса Атуотер стоял большой стол, покрытый тонким серым пластиком. В углу его стояла скульптура богини Правосудия в полный рост.

Сотрудники Атуотер проводили нас в большой конференц-зал, где нас ждал кофе, булочки и мягкие кресла. Она пришла несколько раньше времени, чтобы познакомиться со мной, и у них с Андербруком осталось несколько свободных минут, чтобы обменяться шуточками и посмеяться. «Старые друзья, – подумала я. – Какое им дело, что вся моя жизнь висит на волоске? Для них это ежедневная работа».

Мы уселись с одной стороны длинного стола, где напротив каждого сидящего стоял стакан с водой на белой салфетке. Когда мы расположились и готовы были начать, Атуотер вышла из комнаты и вернулась с Ником.

Все мои попытки обуздать свои чувства при виде его пошли прахом. Я вся дрожала. Локти зудели. Я так сильно сжала зубы, что у меня заболели челюсти. Когда он входил в комнату, я оцепенела и уставилась на него, надеясь, что один только мой вид так подействует на него, что он объявит, что все это ужасная ошибка, и будет умолять меня о прощении.

Наши взгляды на мгновение встретились, но его лицо, кроме мимолетного узнавания, не выразило ничего. Он сбросил по крайней мере десять фунтов и выглядел скованным и неуверенным в своем костюме в полоску и накрахмаленной рубашке.

Поднялась некоторая суматоха, когда выяснилось, что единственное свободное место для Ника было как раз напротив меня. Ник посмотрел на меня и сказал:

– Я вполне могу сесть прямо перед ней. Теперь она не может нанести мне вред.

Я была в такой ярости, что на какое-то время потеряла способность различать цвета, и в левом ухе у меня зазвенело. Я уронила ручку, чтобы наклониться за ней и не потерять сознание.

Быстро вмешался Андербрук.

– Давайте проведем все дружелюбно и по-деловому, мистер Арнхольт.

Ник кивнул и после этого вел себя более осмотрительно.

В своих вопросах Андербрук начал издалека, для начала придерживаясь нейтральных тем – почему Ник выбрал именно меня своим доктором, почему он вообще решил, что ему нужна терапия, как шли дела в самом начале.

Мучительное ощущение пронзило меня, когда я слушала Ника, описывающего свою жизнь: учеба, сменяющая одна другую женщины, честолюбивые планы, гордость тем, чего удалось достичь. В нас было гораздо больше общего, чем я когда-либо предполагала. Ведь он говорил об этом, а я все отрицала. Почему же я этого раньше не увидела?

Во время перерыва Андербрук вытащил меня в коридор и провел в дальний конец здания.

– О Господи! – с жаром зашептал он. – Почему же вы мне раньше не сказали, что он так красив?

– Но я же говорила, что у него необыкновенные глаза, – запаниковала я. – А чем вы так встревожены?

– Господи! Уж слишком он хорош, вот и все. Простите, доктор. С вами все в порядке? Вам дать воды?

Я засунула руки поглубже в карманы.

– Нет. Просто объясните, как все идет, и почему у вас такая реакция на его внешность?

– Я объясню позже. Пока еще рано говорить о том, как все идет. Я пока еще только забрасываю удочки.

– А сколько, по вашему мнению, это займет времени?

– Весь сегодняшний день, а может быть, и завтра. Я позвонила на службу, и мне передали, что ко мне обратились два новых пациента. Меня это особенно обрадовало не только потому, что я находилась в такой тяжелой ситуации, – деньги для меня теперь тоже были проблемой.

Страховая компания уже представила пояснительный иск о снятии с себя обязательств, в котором говорилось, что если меня признают виновной, то они выплатят судебных издержек не более двадцати пяти тысяч долларов. Судя по тому, как оплачивались присяжные в наши дни, эта сумма для меня будет каплей в море.

Когда мы возобновили работу, Андербрук прошелся с Ником по всем подробностям его детства. Идея его заключалась в том, чтобы найти какие-либо несоответствия между тем, что Ник говорил теперь, и моими записями, которые были сделаны на основании более ранних рассказов Ника.

Ник отвечал спокойно, прекрасно зная, что говорить следует только то, о чем спрашивают. Хотя он и не скрывал подробности своей жизни, но он принижал их важность. Отец его был «строгим», но не подлым, мачеха «иногда переступала черту», но все в границах приличия.

Ник все время смотрел на Андербрука, а не на меня. Говорил он ясно, убедительно и последовательно. Возможно, мои записи во время сеансов и могли доказать, что он противоречит себе, но слишком уж они были разбросаны, так что, кроме моих слов, противопоставить было нечего. Я вспомнила о Кенди; где-то она теперь была и что бы сказала, если бы мы могли ее найти?

На второй день Андербрук допрашивал Ника с пристрастием относительно его сексуальных претензий ко мне. Когда я наблюдала за лицом Ника во время его рассказа, меня не покидала мысль, что я смотрю в лицо психопата. С этим человеком никто бы не сравнился в умении лгать!

– А что произошло после того, как она села и взяла вас за руку?

– Она отвела меня в спальню и уложила на кровать. Потом выдвинула ящик тумбочки и достала презерватив. Я натянул его, и она оседлала меня.

– А когда именно вы оба разделись?

– После того, как мы вошли в спальню, я разделся полностью, а она сняла только джинсы и трусики. Лифчик она не снимала.

– А что было потом?

– Она… не отпускала меня до тех пор, пока не кончила. Когда она скатилась с меня, я еще мог продолжать, так что я попросил ее довести меня до оргазма рукой.

– А что с презервативом?

– Я его снял, завернул в салфетку и выбросил в корзинку для бумаг возле кровати. Потом мы оделись и вернулись в столовую.

Я могла только смотреть ему в лицо и качать головой.

– После этого я себя действительно плохо почувствовал, меня охватило какое-то замешательство и предчувствие дурного. Я не знал, почему она меня не остановила, и что она будет делать дальше. Мы сели за стол и выпили чаю. В тот момент к двери и подошел Сливики.

– А Сливики вас тогда увидел?

– Нет. Я сидел за столом, и меня не было видно из коридора. Я слышал, как она сказала ему, что все в порядке, а потом захлопнула дверь. Я встал из-за стола, чтобы посмотреть на него из окна.

– А зачем вы это сделали?

– Мне было любопытно, кто это был.

– Так что вы смогли бы узнать его?

– Нет. Просто я всегда хотел знать все о докторе Ринсли. Даже то, кто из соседей ей нравился.

– Но вы же следили за ним, пока он не вошел в свой двор?

– Это же было прямо через улицу, так что я волей-неволей видел, куда он направляется. Я понял главное – она просила его прийти и посмотреть, все ли в порядке. После этого я почувствовал себя мелкой дешевкой, как будто бы она боялась меня.

– А она вам когда-нибудь говорила, что боится вас?

– Нет. Но я спросил ее, зачем ей была нужна эта проверка, и она ответила, что не знала, что может произойти.

– И как же вы это поняли?

– Она боялась, что я причиню ей вред. А это оскорбило меня.

– А что произошло потом?

– Мы еще посидели за столом некоторое время и поговорили. Когда я признался, как отвратительно себя чувствую, она сказала, что больше не может меня лечить и порекомендует меня кому-нибудь другому. После этого я уже не видел никакого смысла в жизни. Я чувствовал, что мною попользовались и выбросили.

Это было только начало. Как Андербрук к нему ни подступался, на каждый его вопрос у Ника был готов ответ. На вопросы, связанные с более детальной информацией относительно спальни, моего тела или особенностей происшедшего, он отвечал, что не помнит, или же, что не заметил этого, поскольку все произошло очень быстро, а он был сильно расстроен.

За свою игру он мог бы получить премию Оскара: в ней было как раз столько гнева и отчаяния, чтобы она звучала правдоподобно. Действительно, рассказ Ника был такой мешаниной из правды и вымысла, что не оставалось ничего другого, как признать, что он вовсе не психопат и не лгун, а просто вообразил себе все это, и сам поверил… Может быть, у него на самом деле были галлюцинации.

Атуотер возражала каждый раз, когда Андербрук мог уличить Ника во лжи. Если так дело пойдет и в суде, я обречена. Найдется ли человек, который сможет не поверить Нику?

К концу дня я чувствовала себя так, как будто Ник разрезал все мои внутренности на кусочки и разбросал по комнате. Когда заседание закончилось, и он встал, все тело у меня ныло.

45

В этот вечер, зная, что у меня был тяжелый день, Умберто пришел пораньше, чтобы побыть со мной. Он застал меня в постели уже в шесть часов вечера. Я держалась за живот, а по лицу у меня текли слезы.

– Сарита, – начал он и тут же прилег ко мне. – Расскажи мне, что случилось.

Он внимательно слушал все время, пока я перемежала рассказ слезами – как умело лгал Ник, и сколько он всего нагородил. Он слушал и почти ничего не говорил, но само его присутствие успокаивало меня, и вскоре я заснула, утомленная и уже не думающая О том, что принесет мне завтрашний день.

Закончилось все только во второй половине дня. Во время утреннего перерыва Андербрук опять вывел меня из офиса Атуотер и прошелся со мной по холлу. Он спросил меня, не мог ли мистер Сливики заглянуть в мои окна и увидеть что-то, о чем я не рассказала.

– Разве вы не верите, что я говорю вам правду? – спросила я ошарашенно.

Он остановился, взял меня за руки и слегка встряхнул их.

– Я действительно верю вам, но не знаю, поверит ли кто-нибудь еще. Ник очень убедителен. И я спрашиваю вас еще раз, нет ли у вас на теле какой-нибудь отличительной особенности? Родинка? Подстриженные волосы? Шрам?

Меня душила ярость, я смогла только помотать головой.

– Ну вот, я и закончил, – произнес Андербрук в восемь часов вечера, когда мы сидели у него в кабинете. Все остальные сотрудники уже ушли. – Думаю, что для начала мы неплохо потрудились.

Я слегка вздохнула. Пусть тон Андербрука звучал обидно, только бы он смог защитить меня.

– У меня есть идея. Я все время об этом думаю. Ник приукрасил свое детство. Он просто лгал. А правда в том, что его мачеха оскорбляла его в сексуальном отношении, а отец был зверем. Ник не встречался со своей мачехой вот уже много лет, он считает, что она умерла, а мне кажется, что она жива, и, может быть, если нам удастся ее найти, это нам поможет. Если она расскажет правду о его детстве, это докажет, что Ник – лжет.

– Вы думаете, что такая женщина может сказать правду, если ее пасынок все отрицает? – рассмеялся Андербрук.

– Думаю, что нет, – настроение у меня упало.

Увидев мое уныние, Андербрук смягчился.

– Ну хорошо, давайте представим, что нам это удалось. Мы ее нашли. Она свидетельствует, что детство Ника было ужасным. Ну и что? Разве это освобождает вас хоть в какой-то мере от ответственности?

– Конечно, нет. У многих людей, посещающих кабинет терапевта, детство бывает просто ужасным. Но если мы докажем, что его проблемы начались не с меня, разве это нам не поможет?

– Вряд ли. Каждому ясно, что проблемы у него начались не с вас, иначе бы он к вам и не обратился.

Я все еще цеплялась за соломинку.

– Но это, по крайней мере, покажет, что он лгал, разве не так?

– Как это отразится на отношении к вам присяжных, я не знаю. Но попытка не пытка. Расскажите мне все, что вы о ней знаете, и я попытаюсь найти ее.

Меня вдруг пронзило воспоминание о том, как Ник, смеясь, говорил: «Разве вы не знаете, что мы можем найти любого человека в этой стране?»

«Что ж, – подумала я. – Что хорошо для одного, может быть так же хорошо и для другого».

Андербрук вернулся к своему столу.

– Послушайте. Есть еще один вопрос, который я хотел бы обсудить с вами, – начал он, и голос его звучал настороженно. – Мне вовсе не хочется об этом говорить, поэтому попытайтесь не принимать это близко к сердцу.

– В чем дело? – я поправила очки.

– Мы должны исходить из того, что дело может попасть в суд. Возможно, нам удастся его уладить, но мы должны предусмотреть и этот вариант.

– Итак?

– Итак, вы должны привести в порядок свою внешность.

– Что вы имеете в виду?

– Сара, присяжным достаточно будет взглянуть на вас и на Ника, чтобы поверить, что вы с ним переспали. Черт побери, он такой красавчик, а вы… ну, вам придется поработать над своей внешностью. Они могут подумать, что вы не устояли перед ним.

– Надеюсь, вы шутите?

– Я более чем серьезен, – он покачал головой. – Мне не хочется ни обижать, ни оскорблять вас. При обычных обстоятельствах вы, конечно же, достаточно привлекательны, но Атуотер будет подчеркивать разницу между вами и Ником. Она представит вас как заурядную женщину, которой льстило внимание красивого юриста, и ей это превосходно удастся, потому что она сама женщина. Так что лучшей нашей защитой будет уничтожить эту разницу еще до суда.

– Вы имеете в виду косметическую операцию?

– Послушайте, я же просил вас не обижаться. Я просто хотел, чтобы вы навели некоторый лоск. Я могу послать вас к дерматологу, который поможет вам улучшить цвет лица. У меня есть дантист, который выпрямит и отбелит ваши передние зубы…

Вне себя от ярости, я встала и стала собирать вещи, чтобы немедленно уйти.

– Я еще не закончил! – взревел Андербрук. – Садитесь!

– Нет закончили! – закричала и я. – Я не какое-нибудь подопытное животное! Я не должна быть физически привлекательной, чтобы доказать свою профессиональную компетентность! Это возмутительно!

– Сядьте! – заорал он опять, и я повиновалась, испугавшись, что это может повлиять на исход дела.

Он опять стал поглаживать бороду.

– У присяжных не будет времени знакомиться с вами лично. Все, что они услышат, это описание крохотного отрезка вашей жизни, по которому они будут судить о вас в целом. Вы наверняка знакомы с исследованиями по физической привлекательности – даже в суде привлекательные люди скорее будут признаны невиновными. Вы можете использовать это обстоятельство или проигнорировать и сами же пострадать от этого.

Он перешел на мою сторону стола и уселся на краешек, покачивая ногой.

– Простите меня.

Я сняла очки и закрыла лицо руками. Во мне поднялось отвращение к собственному уродству. На мгновение я почувствовала на своем плече прикосновение его руки. Когда я решила, что уже могу управлять собой, я отняла руки от лица и заговорила ровным спокойным тоном.

– Скажите, что мне делать. Я подумаю. Это все. С явным облегчением он уселся рядом со мной и стал загибать пальцы.

– Я уже сказал о дерматологе и дантисте. Еще мне хотелось бы, чтобы вы сходили в салон красоты, подобрали себе новую прическу и макияж. Потом я еще знаю женщину, которая шьет потрясающие вещи. Ну, и вам следует сменить очки на контактные линзы.

– Вы хотите, чтобы я выглядела как фотомодель? – вскричала я в ярости.

– Нет, я хочу, чтобы вы в глазах присяжных выглядели как самая привлекательная и профессионально компетентная женщина из всех, кого они знают.

– Вы, по-видимому, относитесь к тем людям, которые заставляют женщин голодать только для того, чтобы они хорошо выглядели.

– Нет, но зато я отношусь к тем людям, которые выигрывают процессы.

46

Я чувствовала, что отношение Умберто ко мне изменилось, но объясняла это своим жалким состоянием, пока не обратила внимания на те вопросы, которые он мне задавал. Несколько раз он просил меня повторить то, что Ник рассказал в своих показаниях. Один раз он меня спросил прямо.

– Не лучше ли тебе уладить это дело и больше к нему не возвращаться, чем пережевывать вновь и вновь?

Иногда он обнимал меня и говорил, что все образуется, и я на короткое время чувствовала себя в безопасности, но полностью отделаться от ощущения, что что-то все-таки не так, я не могла.

Одним субботним вечером, когда мы собирались лечь в постель, я вдруг поняла, что мы уже три недели не занимались любовью.

– Мне так жаль, что я все время занята, – сказала я, обвив его руками за шею.

Он сухо поцеловал меня и отвернулся.

– В чем дело? – спросила я.

Он, стараясь не смотреть мне в глаза, сослался на усталость и улегся в постель с пультом управления телевизором.

Я резко выключила телевизор и уселась прямо перед ним на кровать.

– Давай лучше поговорим, – сказала я. – Это связано с судебным разбирательством? Ты на меня сердишься?

Он сидел не двигаясь, с поджатыми губами, явно не желая давать никаких объяснений.

– Я не виню тебя за то, что ты сердишься. Я понимаю, что я вечно занята, чем-то озабочена, все время где-то мотаюсь. Но ты же знаешь, насколько мне сейчас трудно.

Он кивнул.

– Пожалуйста, поговори со мной! – взмолилась я. – Я не выдержу твоего молчания.

– Я не знаю, как ты отнесешься к тому, что я собираюсь тебе сказать.

– А что случилось? У тебя кто-то есть? Ты меня больше не любишь?

Явно озадаченный, он покачал головой.

– И ты еще смеешь спрашивать, есть ли кто-нибудь у меня.

– Я всегда боялась, что… – вырвалось у меня.

– Да, да, бедная маленькая Сара со своим латиноамериканцем!

Выбитая из колеи его сарказмом, я промолчала.

– А что ты имеешь в виду, когда сомневаешься, смею ли я спрашивать тебя? Есть у тебя кто-то или нет?

– Нет. А вот у тебя всегда был этот «кто-то».

– Этот кто-то всю жизнь мне разрушил! Ты же прекрасно знаешь!

– А разве он не был для тебя этим самым «кем-то» в течение длительного времени?

У меня голова закружилась от отвращения, когда я поняла, о чем он думал все это время.

– Неужели ты веришь в то, в чем меня обвиняют? – У меня даже голос сел, так мне хотелось разубедить его.

После нескольких томительных минут молчания, которые сами могли бы служить для меня ответом, он наконец произнес:

– Я не знаю.

Не осознавая того, что я делаю, я вскочила и не смогла сдержать крика.

– Как ты можешь думать обо мне такое? Ты что, полагаешь, что весь этот процесс, через который мне предстоит пройти, маскарад? Что я лгу?

Уставившись на шкаф, в котором было полно моих вещей, я уже рассчитывала, сколько мне понадобится времени, чтобы собрать все мои пожитки и погрузить их в машину.

– А кто бы на моем месте не сомневался? – спросил Умберто.

Я медленно сползла на пол, а Умберто, вероятно, полагая, что я собираюсь ему во всем признаться, подошел ко мне и опустил руку мне на плечо.

– Отойди от меня! – заорала я. – Ведь ты же был единственным человеком, на которого я могла рассчитывать!

Он отступил, а я осталась сидеть на полу в середине комнаты, обхватив руками колени, стараясь унять охватившую меня дрожь.

Умберто снова заговорил, и голос его звучал резко.

– Ты только вспомни, сколько времени ты проводила, думая об этом парне, отвечая на его телефонные звонки, беспокоясь о нем. Может быть, тебе нравилось, что он в тебя влюблен? Может быть, ты поощряла его? А может быть, хотя бы однажды, ты и уступила ему?

Я встала и посмотрела ему прямо в лицо.

– И это единственное объяснение, которое ты можешь себе дать? Только секс может тебе все объяснить?!!

Я стала искать свои туфли, но никак не могла их найти. Умберто стоял в середине комнаты, не произнося ни слова.

Я наконец-то нашла свои туфли, натянула одну, тут же уронила вторую и повернулась к Умберто.

– Ты никогда не мог примириться с тем, что для меня на первом месте могла быть моя работа, а не ты, ведь правда? Разве ты не понимаешь, что именно это и было всегда твоей проблемой? Ты говорил, что я молодчина, что ты уважаешь мою работу, но на самом деле ты ее ненавидишь! На самом деле тебе нужна полностью подчиненная тебе маленькая женщина, вся жизнь которой вращалась бы вокруг тебя! Разве не из-за этого ты не женился на Марисомбре? Она была чертовски хорошим доктором и ставила своих пациентов выше тебя!

Лицо у него побагровело, и мне показалось, что он вот-вот ударит меня. Но он вместо этого отвернулся и швырнул в стену пульт, который развалился на части.

Я преодолела те несколько шагов, что отделяли меня от него, и ударила его что было силы по правой руке.

– Как только тебе могло прийти в голову, что у меня может что-то быть с пациентом! Как это в голову тебе пришло! – закричала я.

Он схватил меня за запястья и так сильно сжал их, что мне стало больно.

– Любой на моем месте подумал бы это, – прошипел он. – Любой, кроме полного идиота или комнатной собачки. Тебе нужна комнатная собачка? Тогда можешь возвращаться к своему дружку Морри!

Я была слишком потрясена, чтобы спать в его постели. Я взяла подушку и одеяло и устроилась в ванной, где свернулась калачиком, как маленькая девочка, и попыталась забыться до утра.

Мне было страшно снова увидеться с Умберто, поэтому я хотела забрать свои вещи и уйти, не встречаясь с ним. Как это глупо ни звучит, но я хотела остаться в ванной комнате до тех пор, пока он не уйдет из дома, а потом уже уйти самой.

Мне не стоило беспокоиться. Он настолько же сильно боялся встретиться со мной, как и я. Было еще совсем рано, когда я услышала, как открылась и закрылась внизу дверь, а затем послышался звук его отъезжающей машины.

Довольная, я побрела вниз, где нашла только Франка, дремлющего на кухне. В прихожей не оказалось клюшек для гольфа, и я вспомнила, что на сегодняшнее утро он договорился об игре. Возможно, это тоже была попытка отделаться от меня.

– Больше ему не придется уезжать из дому, чтобы сбежать от меня, – сказала я, обращаясь к Франку.

В спальне для гостей я посмотрела на себя в зеркало. Глаза у меня распухли и заплыли, лицо было красное и все в пятнах.

У меня ушло менее часа на то, чтобы собрать свои вещи и погрузить их в машину. Я не могла сдержать слез, когда прощалась с Эсперанцей, в последний раз почесывая ей шею.

– До свидания, до свидания, – повторяла она, передразнивая мои всхлипывания.

Я медленно отъехала от дома и взглянула на него в последний раз. Для себя я уже решила, что между нами все кончено.

47

Хотя наши отношения с Умберто уже и до этого дня были натянутыми, все-таки наш окончательный разрыв потряс меня. Это было крушение всех надежд. Я забывала все, что не записывала в записную книжку, и один раз чуть с ума не сошла, не обнаружив ее. Потом мне позвонили из ресторана и сообщили, что я оставила ее там.

Я бродила по дому, и он казался мне опустевшим. Простор, который мне так нравился раньше, теперь был просто пустотой. Я никак не могла согреться, хотя прогревала комнаты и натягивала на себя множество теплых вещей.

По вечерам я выключала свет, зажигала в ванной свечи и погружалась в воду, чтобы хоть немного успокоиться. Глядя, как пляшут на воде маленькие язычки пламени, я старалась не думать ни о чем. Я прорвусь, говорила я себе вновь и вновь. Каждый вечер на ужин я ела быстро приготовленный суп.

Спустя две недели, когда мне уже начало казаться, что я смогу выйти из этого состояния зомби, мне позвонил Андербрук. Леона Атуотер провела пресс-конференцию, на которой было объявлено о начале судебного процесса. Я увидела ее в вечерних новостях по телевизору. Тщательно уложенные волосы, речь бойкая и быстрая. Она говорила о том, что в наши дни мы то и дело слышим о случаях сексуальных домогательств во взаимоотношениях между врачом и пациентом, что «мы даже не можем себе представить количества подобных жертв. Проблема выходит за рамки сексуальных оскорблений детей». Закончила она тем, что еще раз подчеркнула важность того, чтобы «жертва не молчала, и мы могли бы положить этому конец».

Мой телефон разрывался от звонков, пока я его не отключила. После этого, вместо того чтобы, дрожа от холода, залезть в ванну, я с остервенением занялась уборкой.

При свете фонарика я отмыла машину и протерла ее замшей. Протерев приборную доску и вымыв с мылом сиденья и коврики, я тщательно вычистила панель кусочком кожи. Дома я рассортировала свою одежду. Часть бросила в стиральную машину, а ту, которой требовалась химчистка, сложила отдельно. В четыре часа утра, когда мои блузки были еще чуть влажные, я их выгладила.

На следующий день трое моих новых пациентов отменили свои встречи со мной, а к началу следующей недели об обвинениях, выдвинутых против меня, знали уже все мои пациенты, и разговорам не было конца. К этому времени я уже провела полную реорганизацию в гараже, искупала Франка, вымыла с уксусом люстру в столовой, подрезала розы, выстирала коврик у входа и отчистила кафель в ванной.

Умберто оставил для меня запись на автоответчике: звонил он днем, зная, что меня не будет дома.

«Мне очень жаль, что твое имя поливают грязью. Я просто хотел, чтобы ты знала – я все время думаю о тебе».

Меня охватила ярость, когда я услышала его голос.

Я позвонила родителям, потому что хотела, чтобы они все услышали от меня, а не от какого-нибудь пронырливого репортера.

– Ты всегда можешь вернуться сюда, – такой реакции я и ожидала от мамы.

– Да, спасибо, но мне и в голову не приходило сбежать.

– А как ко всему этому относится Умберто?

– Мы… расстались. Мам, я понимаю, что тебе хочется все это обсудить прямо сейчас, но я не могу. Понимаешь?

– Ну конечно, милая. Ты сама мне скажи, когда будешь готова.

Для меня ее слова прозвучали как чудо. Даже отец постарался меня поддержать.

– Похоже, тебе не сладко приходится, девочка. Будь стойкой. Покажи им, как нужно держаться.

Для меня не было неожиданностью, что первой из моих старых пациентов от меня ушла Лунесс. Пришла она ко мне через неделю после пресс-конференции на телевидении.

– Вы мне очень помогли, доктор Ринсли, – сказала она, – но продолжать курс с вами я больше не могу, я же все время думаю, спали вы с Ником или нет. У нас с ним все-таки был роман. А может быть, и у вас. Я знаю одно, вы сделали все, чтобы у нас с ним ничего не получилось.

Ее слова больно ранили меня, но что толку было убеждать ее в моей невиновности? В любом случае, она поверит только в то, во что ей самой захочется. В оставшееся время мы разговаривали о тех положительных сдвигах, которые произошли в ней за время нашей совместной работы. Я дала ей фамилии нескольких других терапевтов, она поблагодарила меня, и мы попрощались.

Я чувствовала всю несправедливость ее ухода и была глубоко оскорблена подозрениями. Это еще сильнее обострило во мне обиду и злость на Умберто. Она ушла, а я разорвала пальмовый лист на кусочки.

На следующей неделе остатки моей личной неприкосновенности были уничтожены серией статей в «Лос-Анджелес таймс», посвященных «сексуальному синдрому терапевт-пациент», в которых описывались обвинения, выдвигаемые на предстоящем судебном процессе. Вместе со статьями была опубликована моя старая фотография, перепечатанная из какой-то брошюрки.

У меня был выбор: либо признать свое поражение, либо бороться.

Я осталась верна старым советам отца и продолжила борьбу.

Когда репортеры появились в моем офисе, я получила разрешение суда выставить их из помещения, так как это было вторжением в личную жизнь других моих пациентов. После того как они расположились лагерем у порога моего дома, я посадила Франка в конуру, а сама оставалась у Вэл до тех пор, пока они не убрались. Я через силу заставляла себя заниматься своими пациентами – уделять им внимание, выслушивать их истории. Я заставляла себя есть арахисовое масло и мороженое, чтобы поправиться. Я даже пыталась рассчитать, не смогу ли я получить выгоду от своей популярности.

Мне было хорошо, когда я проводила вечер с Вэл и Гордоном, но после них я еще острее переживала одиночество. Я ненавидела Умберто. Как он мог бросить меня в такой критической ситуации? Оказаться таким предателем, не верить в меня? Видеть Вэл и Гордона, держащихся за руки, было пыткой, и как только появилась возможность, я сразу же вернулась домой.

Мне позвонили из журнала «Пипл», предлагая опубликовать мою версию происшедшего, различные предложения по телефону поступали и от работников кабельного и сетевого телевидения. Воинствующие противники психоанализа пикетировали мой офис. Я не могла позволить себе нанять телохранителя, поэтому купила пистолет и научилась стрелять. По вечерам я встречала своих пациентов в кабинете Вэл, что всех нас приводило в замешательство.

Новости обо мне дошли до Бендона вместе со статьями о сексе между пациентами и терапевтами в «Ньюсуик» и «Тайм». Но я узнала об этом от своих родителей только много позже.

Мои родители, которые всегда ненавидели телефоны с автоответчиками, вынуждены были все-таки раскошелиться на один такой аппарат. Они также подверглись преследованиям репортеров.

Мой отец прислал мне статью из «Бендон геральд» после того, как они дома дали интервью этой газете. Там были приведены его слова: «Преступление заключается в том, что чье-то ложное обвинение может погубить блестящую карьеру». Когда я это прочла, я разрыдалась. Никогда раньше он не говорил мне, что он думает о моей работе.

Меня поддерживала необходимость все время отражать бешеные атаки. Если бы я оставалась в тишине и покое наедине с собой, я, вероятнее всего, не выдержала бы.

Как я и ожидала, мне позвонил директор программ с моей радиостанции.

– Прости, Сара, – сказал он. – Ты же знаешь, как мы тебя любим, но увязнуть во всем этом… Такой роскоши мы себе позволить не можем. Придется искать тебе замену.

– Я все понимаю, – холодно ответила я.

– Счастливо тебе, детка. Когда все кончится, позвони мне, посмотрим, что мы сможем сделать.

Никто из моих оставшихся пациентов не был таким резким, как Лунесс. Я постаралась с каждым докопаться до тех мыслей и чувств, которые вызвали в них выдвинутые против меня обвинения, но даже после того как эта тема была исчерпана, и мы перешли к обычным вопросам, между нами постоянно оставалось что-то, что мы старались не замечать.

Самую большую поддержку я смогла получить от Уильяма.

– Я знаю, что вы невиновны, а то, что вам приходится сейчас испытывать – просто позор, – заявил он очень эмоционально.

Меня так тронула его вера в меня, что я не выдержала и разрыдалась.

– Ну-ну, – сказал он, подавая мне бумажные платки и похлопывая по руке.

Мне было с ним так хорошо, что я даже пожаловалась ему на свою разбитую жизнь.

– Я не буду брать с вас деньги за этот сеанс, – сказала я перед тем, как он ушел.

– Но вы должны это сделать, – возразил он и вытащил свою чековую книжку. – Мне очень грустно, что вам приходится такое переживать, но в определенной степени это имеет положительное воздействие на меня.

– Каким образом?

– Потому что это убеждает меня, что никто не застрахован от несчастья, и моя жизнь – не самая плохая.

Я улыбнулась.

– Я рада, что мое несчастье принесло кому-то пользу.

48

Однажды утром Андербрук позвонил мне, когда не было еще восьми часов.

– У меня для вас новости. Мы нашли Кенди Арнхольт. Теперь она Кенди Лейнхерст. Замужем за бизнесменом из Пасадины.

– Вы с ней уже говорили?

– Да, и она не хочет иметь с этим ничего общего.

– Так что же вы ей сказали?

– Я ей сказал, что мы бы хотели встретиться и расспросить ее. Что, если она не уделит нам хотя бы час времени, мы вызовем ее повесткой в суд. Мы договорились встретиться днем в четверг.

– Отлично, Клиф! Может быть, это нам поможет.

– Не очень-то надейтесь на это. Это просто попытка наудачу.

Но я все-таки не могла сдержать возбуждения. Я почему-то была убеждена, что Кенди прольет свет на сложившуюся ситуацию.

Она жила в большом особняке в тюдоровском стиле в старой Пасадине. Дорожку к парадной двери окружали цветущие кусты белой азалии. Пока Андербрук звонил в дверь, меня просто распирало от любопытства.

Она была среднего роста, с роскошной фигурой и узкими изящными лодыжками. На ней был большой красный свитер с вырезом в виде буквы У, угольно-серые легинсы, плетеные сандалии; ногти были покрыты красным лаком. Голову ее обрамляли волнистые черные волосы, свободно падающие ей на плечи.

С очевидной прохладцей Кенди пожала нам руки и пригласила пройти в гостиную, где мы уселись на стулья, обитые тканью с цветочным орнаментом. Я внимательно смотрела на нее, воображая, какой красавицей она должна была быть в восемнадцать лет, и как непереносимо было расстаться с ней.

– Чем я могу быть вам полезна? – спросила она, холодно глядя на нас своими зелеными глазами.

Андербрук объяснил ей суть судебного процесса, упомянув, что Ник выдвинул против меня ложное обвинение, и спросил, не захочет ли она дать показания о некоторых особенностях его детства.

– Уверена, что он уже все рассказал вам о своем детстве, так что не понимаю, почему вы расспрашиваете меня.

– Но ваша версия может не совпадать с его рассказами. И если бы вы сейчас согласились ответить на несколько вопросов, то мы бы смогли понять, прольют ваши показания свет на сложившуюся ситуацию или нет.

Она подняла руку в протестующем жесте.

– Я не желаю иметь с этим ничего общего. У меня нет ни малейшего желания копаться в том самом прошлом, которое я так старалась забыть.

– Но на ваших глазах совершается величайшая несправедливость, – резко возразил Андербрук. – Вы могли бы сделать это из чувства справедливости.

– Справедливость! А справедливо с вашей стороны являться сюда? Просить мать свидетельствовать против сына? С какой стати я должна вам помогать? Почему я должна вредить своему сыну?

– А вы говорили об этом с Ником? Она покачала головой.

– Вы вообще разговариваете с ним?

– Это вас не касается.

– Если вам все равно, то почему вы мне не поможете? – вырвалось у меня. – Ник лжет! Я же знаю, что вы с ним не поддерживаете никаких отношений.

На мгновение лицо ее болезненно исказилось, но тут же приняло обычное выражение.

– Мне неизвестно, лжет он или нет. Может быть, вы сами лжете. Но это не важно. Мой муж сказал, что даже если вы вызовете меня в суд повесткой, то не сможете заставить говорить. Вы правы, я не поддерживаю с Ники никаких отношений, так зачем мне нужно выставлять себя напоказ? Я должна думать о карьере своего мужа.

Я чувствовала себя такой же опустошенной, как после разговора с мамой.

– Пожалуйста, миссис Лейнхерст. От вас требуется только откровенность, это поможет докопаться до правды. Можно нам задать вам несколько вопросов о Нике?

– Я вам ничего не должна, – она резко поднялась. – Не впутывайте меня в жизнь Ника. Он вычеркнул меня из своей жизни, он сам этого хотел.

Она быстрыми шагами направилась к входной двери, при этом сандалии ее звонко шлепали по пяткам. Мы неохотно поднялись, далее разговор вести было бессмысленно. Андербрук передал ей свою визитную карточку.

– Если вы передумаете, пожалуйста, позвоните мне. Ее красные ногти сверкнули, когда она брала карточку, бросив на нее мимолетный взгляд.

– Больше мне не звоните, – сказала она, открывая дверь.

Нам не оставалось ничего другого, как уйти. Я чувствовала глубокое разочарование.

– Постарайтесь забыть о ней, – сказал Андербрук, когда мы ехали домой. – Даже если бы она согласилась, это вряд ли бы помогло.

Но я все никак не могла забыть ее и часто вспоминала о ней потом, думая о том, что она могла сказать, если бы захотела быть с нами откровенной.

49

Атуотер подала жалобу в психологический совет, что означало отдельное расследование с новым защитником, которого моя страховая компания уже не оплачивала. Медицинская страховка не предусматривала косметическую помощь, и по мере того, как пациенты покидали меня, мои счета все росли и росли.

Это приводило меня в отчаяние больше всего. Я так любила мой дом, что страх потерять его не давал мне заснуть по ночам. Я все еще хорошо помнила, как отец вымаливал отсрочку в выплате квартирной платы, а мама постоянно дрожала от страха, что нас выселят.

Я позвонила своему шефу по психологии и попросила его увеличить мои часы, но получила ответ, что федеральный закон в данный момент заморозил заработную плату. Я спросила Кевина Атли, нет ли у него для меня места в клинике, и он обещал подумать. Я решила отказаться от телефона в машине, от членства в спортивном клубе, от приходящей уборщицы, даже от обедов в ресторане, потому что все это слишком быстро опустошало мои ресурсы.

Я обсудила со своим банковским менеджером возможность займа, но он был вынужден отказать мне, потому что не было никакой гарантии, что в будущем у меня будет приличный доход. Мне претила мысль брать деньги в долг у друзей, потому что я не знала, когда смогу их вернуть, и я не хотела чувствовать себя должником.

Родители выслали мне все деньги, которые они смогли собрать – пятнадцать тысяч долларов, – и я всегда буду им за это благодарна. Думаю, что именно мама, ничего не сообщив мне, послала письмо Силки, потому что он прислал мне чек на две тысячи долларов и приглашение приехать к нему в удобное для меня время. Я провела пальцем по обратному адресу на конверте, вспоминая о наших прежних развлечениях.

Но и этим дарам пришел конец. Только по закладной мне нужно было платить двадцать восемь сотен долларов в месяц. Не раз я задумывалась над тем, как мне помогли бы деньги Умберто, но я была слишком горда и слишком обижена, чтобы звонить ему. В конце концов я смирилась перед неизбежным и вызвала агента по продаже недвижимости. Единственное, что мне оставалось – это продать дом.

Не падай духом, говорила я себе. Это всего лишь собственность. Когда все будет позади, ты купишь другой. Но чувствовала я себя примерно так же, как человек, которому ради спасения жизни ампутируют конечность.

После того как я выставила дом на продажу, я смогла получить еще одну закладную на оплату счетов по кредиту и даже отложила небольшую сумму на оплату судебных издержек. После того как интерес ко мне в средствах массовой информации поутих, у меня еще оставалось шесть частных пациентов, которые давали мне доход, достаточный для того, чтобы содержать офис и машину. Я могла быть спокойна за место консультанта и за работу в клинике по желудочным заболеваниям. От Кевина пока ничего не было слышно.

Я была глубоко тронута неожиданным вниманием со стороны моих друзей. Вэл дала мне десять тысяч долларов. Не взаймы, а просто так. Она сказала, что это не такая уж большая плата за те тысячи часов терпения, которые она от меня получила. И хотя, по моему мнению, терапия была взаимной, дар ее я приняла.

– Если бы я оказалась на твоем месте, ты бы, не задумываясь, сделала для меня то же самое, – сказала она.

Линда одолжила мне три тысячи долларов и сказала, что выплатить их я могу в течение десяти лет, хотя она и была уверена, что я выиграю процесс и вскоре положение мое выправится. Для нее эти три тысячи долларов были большой жертвой.

После скандала мне позвонил даже Паллен и предложил помощь. Я ничего от него не приняла, но его щедрость так меня тронула, что я даже подумала, не совершила ли я ошибку, что так быстро ушла от него.

Умберто прислал мне письмо, в котором предлагал помощь. Я послала ему ответ с благодарностью и вежливым отказом. Я чувствовала себя настолько оскорбленной, что не могла даже подумать о том, чтобы принять его помощь, но я с сожалением вспоминала, как часто он умолял меня быть ближе к нему, а я отталкивала его и продолжала свою гонку. Мысли эти не давали мне покоя, потому что, хотя я и понимала, что я натворила, объяснений этому я не находила.

Уильям по-прежнему оставался самым надежным моим пациентом. Я с большим удовлетворением узнала, что его отношения с Руфью превратились в настоящий любовный роман.

– Если я не могу заниматься обычным сексом, – сказал он однажды, – мы что-нибудь придумываем, и все получается очень неплохо. Я должен благодарить вас. Без вас я бы ничего не смог.

В моем бедственном положении его благодарность мне была очень кстати.

– Я ничуть не изменился, – поспешил он добавить. – Я все так же уверен, что либо я, либо она можем умереть на следующей неделе. На меня страшно действуют эти ужасные телефонные звонки Элизабет. Но в чем-то я уже не тот. Понимаете?

– Да, вы пытаетесь жить счастливой жизнью.

– Но почему жить счастливо нужно пытаться?

– Потому что счастливая жизнь означает еще и согласие пережить потерю этого счастья.

– Вы уже давно пытаетесь довести это до моего сознания, но понадобился сердечный приступ, чтобы я наконец это понял, – кивнул он.

– А некоторые люди так этого и не осознают, – ответила я, при этом остро ощущая потерю своего счастья.

Я видела, что для Уильяма лечение было практически окончено, и хотя я была счастлива за него, для меня это означало еще одну брешь в бюджете.

Я поражалась, насколько беспечной я была раньше в финансовых вопросах. Вдруг все стало для меня непомерно дорогим, и я чувствовала жалость к бездомным людям, которые бродили по улицам возле моего дома.

Наше дело попало в список первоочередных, и Андербрук сказал, что, как только закончится расследование, дело передадут в суд. Даже не представляю, как бы я вытерпела, если бы нужно было ждать годы.

Естественно, к дантисту он отправил меня в Беверли-хилз: где одна парковка стоила десять долларов за два часа. Дантист подсчитал, что пластиковые коронки на мои передние зубы обойдутся мне в три тысячи долларов, и он хотел, чтобы половину денег я заплатила вперед. Негодуя, хотя бы из принципа, я все-таки выплатила первые полторы тысячи из денег, которые мне одолжила Линда. Когда мне стали вводить новокаин под верхнюю губу, мне казалось, что там у меня рана, но конечные результаты были поразительны. Через четыре недели мои зубы впервые в жизни сверкали белизной.

Парикмахер, дерматолог, косметолог и модельер тоже влетели мне в копеечку. Я оставила семьсот долларов в салоне красоты, а пять тысяч долларов на покупку костюмов, но, когда Андербрук увидел результаты моих трудов, он не удержался от возгласа:

– Да! Прекрасно выгладите, доктор!

«Шовинистическая задница! – подумала я. – Чертовы шовинисты присяжные и судья». Но то, что я увидела в зеркале, было несомненно привлекательно, и я вынуждена была признать, что оно мне нравится.

50

Мой дом был продан через четыре месяца. В тот день, когда я подписала все бумаги, я вышла из банка на бульвар Сан-Висент и бездумно направилась вдоль по улице. Дул сильный ветер, клубы пыли крутились под ногами и оседали на одежде. У меня теперь не было ни дома, ни возлюбленного, ни будущего. Люди вокруг меня старались быстрее укрыться от ветра, а мне было все равно. Ветер растрепал мне волосы, и они закрыли лицо. У шедшей впереди меня женщины юбка задралась от ветра, а я даже улыбку выдавить не смогла.

Несколько часов я бродила по жилым кварталам в районе Висент, разглядывая аккуратные домики, детский велосипед, оставленный на газоне, баскетбольное кольцо на крыше гаража, садовника, тянущего за собой бачки с мусором. Там были дорогие автомобили – «мерседесы», «БМВ», «ягуары», – няни и горничные, спешащие на выходной, мужья, возвращающиеся с работы. Разве не должна была и я жить в одном из таких домов? С мужем и ребенком и билетами на симфонический концерт на вечер в пятницу? А если я была лишена всего этого, то почему я не могла быть счастливой в своей области?

Когда я достаточно устала для того, чтобы подумать о своей машине, то не смогла вспомнить, где припарковала ее. Я попыталась идти обратно теми же улицами, но запуталась. В полном смятении я села под деревом и сняла туфлю. На правой пятке у меня появилось красное натертое пятно, и пока я старалась определить свое местонахождение, я его слегка потирала.

Я знала, как добраться обратно к бульвару Сан-Висент, но мне понадобилось несколько минут, чтобы вспомнить что моя машина припаркована у банка. Я захромала назад. Потом я поехала к Пасифик-Пелисайдс, свернула на улицу, где жил Умберто и на скорости проехала мимо его дома. Был понедельник, а по понедельникам он редко отправлялся в ресторан, и из темноты улицы я четко увидела его в освещенном кухонном окне. Я свернула и остановилась через дом, чтобы понаблюдать за ним.

Он что-то готовил, быстро передвигаясь от раковины к плите и обратно. Был ли он один? Навсегда ли мы расстались? Я так была на него зла, что могла не думать о нем месяцами, я выбросила те несколько открыток, что он прислал, но сейчас мне так хотелось увидеть его улыбку, почувствовать его объятие. Он считал меня сосудом, который можно наполнить любовью, а я оказалась дырявой посудиной, которая не смогла удержать ничего из того, что он мне дал. Сидя в машине и наблюдая за ним, я вспомнила и о Нике. Я не сдержалась и разрыдалась и наконец уехала домой в девять часов, озябшая и подавленная.

Я пыталась перестать себя жалеть. У меня, по крайней мере, были друзья; у меня были родители, у меня будут деньги от продажи дома; я была здорова. Я постоянно себе об этом напоминала, и это действительно помогало.

Валери помогла мне подыскать квартиру в западной части Лос-Анджелеса, стараясь, чтобы она не оказалась мрачной. Я сняла небольшую квартиру с одной спальней на втором этаже пятнадцатиэтажного здания на Бэрри-авеню. Балкон из гостиной выходил на другое жилое здание через дорогу, но спальня выходила на небольшой дворик с прекрасным платаном. Жилище пропахло средством от тараканов, значит они здесь водились, но во всем остальном квартира выглядела чистой и аккуратной, да и цена подходила.

Поскольку профессиональных упаковщиков я себе позволить не могла, а мои друзья были слишком заняты, я с сомнением, но приняла предложение мамы приехать помочь мне с переездом. Мне было трудно сделать это, потому что я ощущала ее подсознательное удовлетворение от продажи дома – для нее это было доказательством того, что я не способна обходиться без нее. Ее присутствие вызывало во мне такие же чувства, как скрип мела по доске.

Я не помню, чтобы в годы моего детства мама когда-нибудь грустила. Я помню ее переливчатый смех, жизнерадостный, как пение пересмешника, и то, как она торжественно объявляла: «Папа пришел!» В то время она всегда была чем-нибудь занята – придумывала платья, перебирала вещи в шкафах, консервировала бобы, лососей, кукурузу, делала желе. Уже позже, когда я подросла, отец стал приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, а бабушка заболела, лицо мамы потеряло свою оживленность, оно постоянно выражало усталость и потерянность.

Самой большой радостью в жизни для мамы была я. Она бережно сохранила все, что было связано со мной – мои протертые детские туфельки, ленты для волос, которые я небрежно бросала под стол. Позднее она как-то призналась, что обожание со стороны собственного ребенка – это рай, но временный.

– Как бы это ни было прекрасно, – сказала она, – ты уже знаешь, что в твой сад забрался змей и что он ждет, потому что рано или поздно твой ребенок узнает, что обо всем можно судить, и в первую очередь он начнет судить тебя, – это было сказано с такой горечью, о существовании которой я в те дни и не подозревала.

Она вошла ко мне в квартиру с чемоданом в руке, сразу заполнив собой всю прихожую. Франк залаял на нее, но после того, как она наклонилась и почесала у него за ухом, он принял ее, и мне понравилось, что она не боялась испачкать о него свой плащ.

Я настояла, чтобы в первую ночь она спала на моей кровати, а я – на диване в комнате для гостей. Франк был в замешательстве от того, что я была не в той комнате, и никак не мог решить, где ему спать. Всю ночь он переходил из одной комнаты в другую и будил нас. Под утро у мамы разыгралась астма, и мы решили, что лучше ей спать в маленькой комнатке с закрытой дверью.

Когда я вернулась в этот день с работы, запах жареного наполнял весь дом. Мне вообще-то не хотелось ни есть, ни разговаривать, но мамино присутствие и мое желание видеть ее не оставляли мне другого выхода. Я села в кухне, наблюдая, как она моет листья салата.

– Есть какие-нибудь известия от Умберто? – спросила она как бы между прочим.

– Он прислал мне несколько записок.

– Может быть, у вас еще все сладится.

– Сомневаюсь. Мы сильно обидели друг друга. В любом случае я не понимаю, почему тебе так ужасно хочется выдать меня замуж. Браки то и дело распадаются. Да и твой брак далеко не идеален.

Она крошила салат меленькими кусочками в мою деревянную салатницу.

– Твой отец для меня – опора.

Подсобная характеристика моего отца звучала весьма необычно. Мне он больше всего напоминал механизм, с помощью которого готовят штрейкбрехеров. Никогда не знаешь, когда ему вздумается выплатить деньги, так что единственное, что остается – это без конца ублажать его.

– Мне всегда казалось, что он может в любую минуту налететь на тебя.

– Он бы никогда не бросил меня, – покачала она головой. – Он нуждается во мне так же, как я нуждаюсь в нем.

– Почему же ты мирилась со всей этой низостью?

– Я понимала, что не могу быть для него всем. Тебе этого не понять. Именно поэтому ты все ищешь и ищешь и никак не находишь. Для того, чтобы простить мужчину, нужно его сначала долго и трудно любить.

– А почему мне вообще нужно его прощать?

– Потому что и ему приходится тебя прощать – ведь и в тебе есть изъяны. А простив друг другу, мы можем быть партнерами, а это, моя дорогая, благословение Божие.

Я отвернулась, внезапно почувствовав грусть, и пошла мыть руки.

Когда я увидела, что обед сервирован на китайском фарфоре, я почувствовала замешательство. Жаркое было отличным, и впервые за многие месяцы я наконец-то ощутила вкус еды. Когда она спросила, понравилось ли мне есть с фарфоровых тарелок, я ответила, что у меня еще не было достаточно торжественного случая, чтобы достать их.

– Ты ими вообще не пользовалась? – Она была явно обижена.

Я покачала головой.

– У тебя никогда душа не лежала к стряпне. Полагаю, у тебя не было желания подавать на фарфоре пиццу.

Я пропустила ее замечание мимо ушей. Это была реакция на мои слова, и я прекрасно понимала ее гнев.

Я помню, был момент в моем детстве, когда я уже не хотела больше быть похожей на нее. Она боялась оказывать мне открытое сопротивление, и я не могла уважать ее за это. Тогда я сосредоточила внимание на отце и из кожи вон лезла, чтобы угодить ему.

Когда она взяла себе третью порцию жаркого, я не стерпела:

– Не сдерживай свой гнев. Выговорись! Черт бы тебя побрал!

Она покачала головой.

– Теперь это твой фарфор. Ты вольна делать с ним все, что захочешь.

– Но я же обидела тебя! Не лучше ли сказать мне об этом прямо, а не заглатывать обиду вместе с едой?

Она положила вилку и больше не притронулась к пище.

– Извини, – сказала я и поднялась из-за стола, чтобы помыть посуду. Я напомнила себе о том, что признаком взрослости является отказ от попыток переделать своих родителей, а я, оказывается, еще ребенок.

Необходимость действовать сообща опять сблизила нас. Мы методично прошли по каждой комнате, и я показывала ей, что мне нужно упаковать, от чего я хочу избавиться, а что сдать на хранение. Я оставила ее в кабинете, а сама занялась шкафом в спальне.

Поздно вечером, все еще не управившись со шкафом, я услышала, как мама тихо вошла в спальню и прерывающимся голосом, как будто ей кость попала в горло, позвала меня.

– Что? – спросила я, вылезая из шкафа. Комнату освещал только ночник, мама стояла в темноте и держала что-то в руках.

– Что? – повторила я.

Мама подошла к кровати, тяжело опустилась на нее и показала мне мое старое розовое платье с крошечными жемчужинками, пожелтевшими от времени, с помятой и обвисшей юбкой, сморщенными атласными лентами.

– О, Сара, родная. Ты все еще хранишь это. Боль из глубины груди подступила к самому моему горлу.

– Ведь с тех самых пор, как ты отказалась носить его, ты отдалялась от меня все дальше и дальше.

Я села рядом с ней и взяла за кончик ленту. Я поглаживала ее, ощущая под рукой ее бархатистую гладкость.

– Но не так далеко, как это тебе кажется, мам. Понимаешь? Я не могла ни носить это платье, ни выбросить его.

Когда позже я лежала в постели, мне показалось, что мама плачет, но я не пошла к ней.

51

К четвергу моя квартира представляла собой нагромождение коробок, разобранной мебели и мусора. Я принесла домой готовые китайские закуски, и мы с мамой уселись перед телевизором, чтобы перекусить на скорую руку.

– Тебе здесь не было одиноко одной целый день? – спросила я.

На лице у нее появилось совершенно особенное выражение.

– Вообще-то тебя кое-кто навестил.

– О нет! Кто? – я мысленно перебрала людей, представлявших опасность: Ник, сборщик налогов, еще одна повестка в суд.

– Умберто.

– Он приходил сюда? А почему он не позвонил?

– Он сказал, что ты не отвечаешь на его звонки. Он зашел, чтобы оставить тебе записку, но когда услышал, что внутри кто-то есть, то подумал, что это ты, и позвонил.

– Что еще он говорил?

– Он сказал, что беспокоится о тебе и хотел бы знать, как продвигается дело.

– Ну конечно! А что ты ему сказала?

– Мы сели и немного поговорили. Я сказала, что никто не знает, как оно продвигается, но сказала, что ты меня беспокоишь.

– О, мама! – буквально взвыла я. – Ты сказала, что я тебя беспокою? – Я все еще злилась на него и чувствовала себя оскорбленной и поэтому не хотела, чтобы он знал о моей слабости. Я положила вилку.

– А что в этом плохого?

– Ты не понимаешь! – Это было так похоже на нее – вмешиваться в мою личную жизнь.

Кипя от злости, я встала и отправилась в кухню укладывать фарфор. Я купила специальный ящик с перегородками и кучу газет для прокладки. Я встала на стул, положила стопку тарелок на стойку и снова слезла, чтобы завернуть их.

Со своего места на кухне я видела маму, которая продолжала есть с видом получившего нагоняй школьника, и меня охватило раздражение при мысли о том, что я должна сейчас заботиться о ней, в то время как мне самой так нужна помощь.

Когда она принесла остатки еды на кухню, я спросила:

– Сколько он здесь пробыл?

– Около часа.

– О чем же вы говорили, черт побери? – Я снова положила тарелку на стойку и повернулась к ней.

Она стояла с виноватым видом.

– О том, что ты все время в бегах, что тебе никогда ничего не нравится. Он сказал, что по-прежнему любит тебя, но не думает, что из этого может что-нибудь выйти.

– А ты что сказала?

Она сложила руки на груди.

– Я сказала, что не уверена, что ты сможешь когда-либо устроить свою жизнь с мужчиной. Что ты похожа на корабль без якоря.

Всю меня переполняла ярость.

– Как ты можешь за моей спиной разговаривать с человеком, который считает меня виновной? – закричала я.

Ее лицо превратилось в маску.

– Потому что я люблю тебя и беспокоюсь о тебе. Потому что он тебя тоже любит.

– Как можно любить женщину, которой не веришь??!!

Мама сложила руки на груди и облокотилась о стойку.

– Сара, я ненавижу Ника Арнхольта за все то зло, что он причинил тебе. Ты ведь так многого добилась, а эти нападки на тебя – трагедия. Но разве попытка самоубийства не была трагедией для этого красивого молодого юриста? Сторонний наблюдатель вряд ли сразу разберется во всем этом.

Разрыдавшись, я бросилась прочь от нее. Даже моя родная мать сомневалась в моей невиновности! Я нашла кошелек в гостиной, схватила ключи и выбежала через парадную дверь к машине. Она бежала за мной, крича с тротуара «Будь осторожна!», как она делала это ежедневно, когда я была маленькой. Я задним ходом выехала из двора и на полной скорости рванула вперед, мельком увидев в зеркальце маму с полотенцем в руке, расстроенную и неподвижную.

Я ехала со скоростью восемнадцать миль в час вверх по извивающемуся шоссе. Добравшись до побережья Зума, я сбросила скорость и свернула к стоянке.

Стояла светлая и мягкая ночь. Хотя бродить по побережью в этот час было опасно, я все же оставила машину и пошла по широкой полосе песка.

Я была жертвой Ника. Разве это не было очевидно? Он издевался и насмехался надо мной, вторгся в мою личную жизнь, в мои мысли, в мои сны. Он хотел, чтобы я умерла вместе с ним, а когда этого не произошло, начал разрушать мою жизнь.

Но перед моим мысленным взором встало измученное лицо Ника, каким оно было в наш последний вечер вместе. Что же на самом деле произошло между нами? Может быть, я дала ему повод? Может быть, существовало во мне что-то, в чем я самой себе не признавалась?

Линия горизонта выгнулась, и я потеряла ощущение пространства. Испугавшись, я побежала к воде, легла лицом вниз и прижалась щекой к холодному песку. Я закрыла глаза, стараясь убедить себя, что я на Бендон-бич.

Долго я не могла оторваться от земли.

Наконец в голове у меня прояснилось, и меня охватила такая дрожь, что я вынуждена была походить по берегу. Возле цементной стены я увидела темную фигуру, завернутую в одеяло. Я повернулась и зашагала в другом направлении.

Я сосредоточила внимание на огнях, огибавших бухту, у полуострова Палос Вердес. Я могла различить высокие подъемы Марино – недалеко от них жил Ник. Будь честной, сказала я самой себе.

Возможно, когда я с такой тщательностью одевалась, чтобы избежать критических замечаний Ника, я в то же время пыталась выглядеть более привлекательной. Возможно, анализируя его чувство ко мне, я тайно наслаждалась им. Может быть, подсознательно я хотела, чтобы Ник мечтал обо мне по ночам, просыпался в поту, задыхался, а пенис его был твердым и причинял ему боль? Не было ли это местью тощим, самодовольным мальчикам, которые никогда не приглашали меня танцевать? Местью Паллену? Моему отцу, который унижал меня, с ума сходил по каким-то женщинам и ни разу не сказал мне, что я хорошенькая?

В голове у меня вертелись всяческие возможности. Может быть, я сама позволила Нику увидеть название ресторана в моей записной книжке; Разве я, зная, что он может быть там, все-таки не пошла туда? Может быть, я просто проигнорировала опасные признаки, когда он говорил о своем желании умереть? Разве я не знала, что представление о смерти как о прекрасной женщине было фантазией самоубийцы? И, что хуже всего, разве не пыталась я отделаться от него в годовщину смерти его матери?

Ну а теперь, когда я дошла до этого, что еще я не договариваю? К чему все эти увертки?

В одном я была уверена: мне необходим курс психотерапии. Крайне необходим. Вся моя жизнь, основанная, как я считала, на глубоком знании себя, оказалась притворством.

Почувствовав облегчение после того, как смогла себе в этом признаться, я постепенно пришла в себя. Когда я шла к машине, я снова увидела фигуру, укутанную в одеяло, направлявшуюся ко мне. Я пошла прямо через песок к стоянке. Я ускорила шаги, оглянулась и увидела, что человек тоже прибавил шагу, чтобы догнать меня. Я бросилась бежать и только успела залезть в машину, как он постучал в окно. Вся дрожа, я завела машину и дала задний ход. Человек стоял в свете фар с грязной вытянутой рукой. На лицо свисали пряди волос. На нем было три пальто. Из кошелька под сиденьем я выхватила пятидолларовую бумажку и выбросила ее из окна перед тем, как уехать. Он бросился за ней.

Когда я вернулась, в доме было тихо. Франк встретил меня на пороге жалобным воем, и я поняла, что он остался без обеда. Я наполнила его миску, вынула полупустую бутылку шабли из холодильника и уселась в темноте на диване.

Мама вышла ко мне в ночной рубашке.

– С тобой все в порядке? – спросила она мягко. Я включила свет в гостиной и кивнула.

– Хочешь, посидим и поговорим? Я только сначала надену халат.

Вернувшись, она уселась на стул передо мной.

Я смотрела ей в лицо, стараясь запомнить каждую его черточку, чтобы однажды перед сном вспомнить в мельчайших подробностях эти добрые глаза, изгиб рта, родинку над левой бровью.

– Прости меня, я виновата, – я глотнула прямо из бутылки.

– Я тоже виновата.

– Мам, я действительно боюсь. Всего боюсь. Но больше всего я боюсь того, что может выясниться на суде.

– Родная, ты спала с этим человеком? – Глаза у нее были темными и серьезными.

– На Библии могу поклясться, что нет.

– Тогда что же может выясниться?

– Что я довела его до самоубийства.

– А ты в этом виновата?

– Возможно. Отчасти. – Я поднесла ко рту сжатый кулак.

Она внимательно рассматривала свои ногти.

– Я ничего не понимаю в твоей профессии, но думаю, тебе следует разобраться, почему ты так поступала.

Я кивнула и расплакалась.

– Я собираюсь повторить курс терапии.

Мама пересела ко мне на диван и взяла мою руку.

– Я знаю одно. Ты сама отнесешься к себе строже, чем любой судья или присяжные. Когда ты преодолеешь тот суд, который ты устроила себе сама, ты сможешь пройти и через любой другой суд.

Я смогла улыбнуться сквозь слезы, поднесла ее руку к губам и легко поцеловала.

– Возможно, ты и права. Когда ты стала такой мудрой?

– Я прошла через несколько таких судов и признала себя виновной.

52

День переезда был настолько беспокойным, что он показался мне не таким ужасным, как представлялся раньше. Вэл и Гордон наняли большой фургон, и мы втроем поднимали тяжелые вещи, мама складывала мелкие коробки. После того, как они уехали на новую квартиру, я осталась в последний раз одна в моем пустом доме.

Представшая перед моими глазами картина потрясла меня – мой чудесный дом, основа моей независимости – был для меня безвозвратно утерян.

Я прошлась по пустынным комнатам. Я дотрагивалась до стен, заметила пятно, которое следовало закрасить, отклеившуюся плитку. Взглянув из кухонного окна на задний двор, я вспомнила вечеринку, на которой Франк переел. В столовой я представила Ника, стоявшего у окна и придерживавшего штору. Когда я вошла в спальню, то снова ощутила боль, вспомнив первую ночь с Умберто. Я опустилась на пол и провела рукой по нарисованному цветочному орнаменту, который мне так нравился.

– Прощай, – сказала я.

Дом был моим настоящим возлюбленным – таким, которому я доверяла, о котором заботилась и на которого рассчитывала. Вернувшись в столовую, я легла лицом вниз, раскинув руки, на деревянный пол, как будто могла обнять его. Мои слезы оставляли маленькие белые пятнышки на натертой поверхности.

Наконец я нашла силы подняться и уйти. Когда я стояла на крыльце и в последний раз запирала дверь, меня заметил мистер Сливики и подошел. По совету Андербрука я ничего не сказала ему о суде.

– Вы не могли бы хоть изредка приглядывать за розами? – спросила я. – Я прошу.

– Конечно, конечно. Жаль, что вы уезжаете, – сказал он хрипло. – Вы были хорошей соседкой. И честной. Заходите, в любое время заходите.

Я пожала ему руку и направилась к машине.

– Доктор… Я обернулась.

– Ваше дело – даже если вы его не выиграете, вы уже сейчас победитель.

– Спасибо, – грустно улыбнулась я.

Квартира после моего уютного маленького домика меня просто шокировала. Я продала большую часть мебели, у меня остались только диван-кровать, стол со стульями, столик для кофе, кровать и тренажер. Мое новое жилище было настолько маленьким, что даже эти несколько вещей загромоздили его.

Вечером, после того как мама ушла спать в мою спальню, я прилегла на диван, но заснуть не могла, подавленно глядя на тени на потолке. В моей квартирке было темно, бедно и шумно. Громкая музыка, доносившаяся снизу, казалось, сотрясала пол. Сквозь щели в дверях и окнах просачивались голоса. Я как будто бы вновь попала в колледж, только теперь я не испытывала от этого радости, мне было не девятнадцать лет, а бедность больше не представляла ничего романтического.

Утром, когда мама собралась уезжать, я поблагодарила ее за помощь и сказала, что буду без нее очень скучать.

– Мне здесь и принимать-то никого не хочется, – сказала я.

– Тем, кто тебя любит, все равно, где ты живешь. – Мама крепко обняла меня.

Я совсем не ощущала, что меня кто-то любит. Этой ночью, когда я в первый раз осталась одна в свой квартире, я плакала в подушку, чтобы не услышали мои новые соседи.

В качестве терапевта я выбрала доктора Берил Даниделлоу, психоаналитика, которая заведовала клиникой в Центре изучения депрессий. Это была простая женщина немного за пятьдесят, которая не красилась, носила туфли на низком каблуке и темные костюмы, скрывающие ее полноту. Я встречалась с ней на конференции, прочла обе ее книги и слышала о ней от коллег только хорошие отзывы. Я знала, что она курит сигары, и, как болтали злые языки, грызла зубами грецкие орехи, но она была исключительно здравомыслящим психоаналитиком, а мне именно это и требовалось.

Когда я впервые пришла к ней, она провела меня через весь Центр в свой кабинет. Он был заставлен мебелью – стол, кушетка, три удобных стула – и завален книгами, рукописями, журналами, небольшими фигурками – образцами примитивного южно-американского искусства. Она сказала, что курит только тогда, когда бывает одна в кабинете, но комната пропахла мужским запахом сигар.

Говорить с ней было легко. Я говорила не останавливаясь почти сорок минут, выплескивая долго сдерживаемую муку. Наконец я добралась до сути.

– Мне необходимо понять, что же произошло. Что меня так притягивало к нему, и почему позже я задыхалась в его присутствии.

Данидэллоу сказала, что для того, чтобы найти ответы на эти вопросы, потребуется время.

– Мне кажется, что у меня все плохо, – разрыдалась я.

Она посмотрела на меня задумчиво, мои слезы ее не испугали.

– Кажется, вы оцениваете себя исключительно по своим достижениям.

– Вы абсолютно правы, – опять разрыдалась я. – Начала я с того, что из кожи вон лезла, чтобы угодить отцу, а потом не могла остановиться.

– Почему бы нам не попытаться выяснить, что лежит в основе всего этого?

Все еще продолжая плакать, я кивнула. Я была в руках превосходного клинициста, и теперь, когда я оказалась без защиты, я была готова, как когда-то в юности, задаваться вопросами о самой себе.

– Увидимся в среду в семь, – сказала она, и меня успокоил привычный ритм терапевтических сеансов, хотя теперь я была пациентом.

После этого мы встречались три раза в неделю, и, лежа на кушетке, я постепенно стала ощущать себя в безопасности. Плата была выше того, что я могла себе позволить, но я экономила на всем остальном, потому что именно это было сейчас для меня самым необходимым.

Я знала, как должен себя вести хороший пациент. Я проводила анализ своих снов, проверку на свободные ассоциации, я даже пыталась понять свои чувства по отношению к ней – зависть к ее положению, мое стремление иметь добрую и сильную мать, которой у меня никогда не было.

Какую-то часть каждого сеанса я рассказывала об Умберто, потому что я по-прежнему чувствовала себя одинокой, но не могла ни позвонить ему, ни ответить на его попытки примирения.

– Вы боялись, что если будете слишком близки с Умберто, то потеряете свое «я», – сказала она на одном из сеансов.

– Но так было не только с ним. Я уходила от всех мужчин, с которыми когда-либо была связана.

– Да. Даже со мной вы боитесь сблизиться, чтобы не потерять своего «я».

После этого сеанса я позвонила Умберто. Наш разговор плохо клеился.

– Мне жаль, что тебе приходится проходить через все это, – начал он.

– Думаю, что и для тебя этот год был не из легких. На том конце провода долго молчали, прежде чем я услышала:

– Да.

– А моей маме ты понравился.

– Она понимает тебя лучше, чем ты сама.

– Я так не думаю, – вспылила я.

Он перешел на более безопасные темы, и нам даже удалось возродить что-то, что, казалось, исчезло в последние семь месяцев.

Наконец он предложил пообедать вместе.

– Ты согласен на ленч? – спросила я. Ограниченная по времени встреча днем казалась мне наиболее подходящей.

– Конечно. Сивью в Малибу?

– Прекрасно.

Я не знала, как все пройдет, что я буду при этом чувствовать, но я слишком скучала без него, чтобы упустить этот шанс.

Ленч прошел дружески. Я сказала ему, что он похудел, а он сказал, что мне идет новая прическа. Было странно сидеть вот так чинно за столом друг против друга, как будто наши туфли никогда не валялись вместе в одном шкафу, как будто ему не был знаком каждый квадратный дюйм моего тела.

Он поинтересовался, как идет мое дело.

– Думаю, нам не следует об этом говорить, – сказала я. – Может быть, потом, когда все будет позади.

Я знала, что он все еще сомневался, спала я с Ником или нет, и мне было трудно переносить такое недоверие.

– Прости, что я в тебе сомневался. – Он положил свою руку на мою.

– Ничего… даже моя мать не уверена. От этого никуда не денешься. А я сейчас прохожу курс у психоаналитика – мне многое нужно понять.

– Мне бы хотелось узнать об этом подробнее. – Он погладил мне пальцы, а потом сказал: – Я и сам тоже кое с кем встречался.

Этого я от него никак не ожидала.

– С кем?

Он назвал имя известного психотерапевта из Беверли-хилз.

– И одной из проблем, о которых я с ним говорил, были мои знакомства с такими совершенными женщинами, как Марисомбра и ты, и все трудности, связанные с этим.

– Так ты не считаешь только меня виноватой во всем том, что произошло между нами?

– Не только тебя, – улыбнулся он.

Мы договорились не терять друг друга из виду. На стоянке машин он чмокнул меня в щеку.

53

Несмотря на очень серьезные сомнения в своей профессиональной компетентности, я заставляла себя продолжать работать как можно лучше, но в основном работа моя теперь заключалась в прощаниях.

Уильям заявил, что они с Руфью собираются на каникулы в Англию.

– Я договорился о поездке в наше бывшее имение, – сказал он. – Полагаю, что с Руфью мне не страшны привидения.

– Счастливо, – сказала я. – Надеюсь, у вас все будет хорошо.

– А вам удачи в вашем деле. Возможно, все уладится и без суда.

Я улыбнулась и выразила надежду, что мы встретимся, когда он вернется. Я знала, что с Ником мы никогда не договоримся – даже за миллион долларов по моему страховому полису.

Мои занятия с группой молодых практикантов тоже подходили к концу. После того как они завершили свою обязательную практику, я встречалась с ними один раз в неделю у меня в кабинете для подготовки к экзамену на получение лицензии психолога. По иронии судьбы они получали свои лицензии как раз в тот момент, когда я могла потерять свою.

В августе я встретилась с ними в последний раз. Экзамен должен был состояться в октябре, и им предстоял последний рывок – интенсивный курс повторения в сентябре. Поскольку суд неотвратимо надвигался, мне было жаль потерять даже этот ничтожный заработок.

Они притащили шоколадный торт, термос с кофе, бумажные тарелки, вилки и салфетки. Специалист по компьютерам, который был выбран для выступления, сказал:

– Нет слов, чтобы выразить нашу благодарность за все то, что вы для нас сделали.

– Было так приятно видеть, как постепенно вы превращаетесь в настоящих профессионалов. Спасибо, что вы оказали мне честь и пригласили участвовать в этом превращении, – сказала я.

У женщин на глазах навернулись слезы, и я с трудом могла проглотить кусок. Я чувствовала, что вся моя жизнь оказалась в эпицентре землетрясения, ее сотрясало до основания.

В приемной я пожелала им удачи на экзаменах и выразила уверенность в том, что все они сдадут их успешно. Когда они уже стояли в дверях, ко мне обратилась одна из женщин:

– Мы знаем, что вас собираются судить, и считаем позором весь этот процесс.

А наш оратор на прощанье заявил:

– Лично у меня есть большое желание хорошенько вмазать этому парню.

Мы все рассмеялись.

После их ухода мне вдруг мучительно захотелось увидеться с Ником. При данных обстоятельствах это было смешно, но отделаться от этого желания я никак не могла. Я села в кресло и закрыла глаза. Я отчетливо представляла его лицо, слышала его голос, чувствовала его тонкий и сладкий запах, как у ребенка после купания.

Я сильно обидела его. Судить меня было не за что, но что-то я сделала не так и до сих пор не могла понять мотивов этого. Это ощущение вины глубоко вгрызлось в меня, как крыса. Если только я не докопаюсь до объяснения, я не смогу в будущем доверять себе как специалисту – если только у меня будет это будущее.

Вот и сестры Ромей не смогли устоять перед этими разговорами вокруг меня.

– Вы ведь знаете, как мы сейчас заняты в магазине. Эти покупатели – о-хо-хо, – тараторили они, согласно кивая головами.

Теперь они носили бледно-лиловые костюмы из акульей кожи с пуговицами из фальшивых бриллиантов, черные касторовые шляпки и черные нитяные перчатки.

– Наши посетители требуют все больше и больше времени, ведь правда, Мей? – говорила Джой.

– Да-да-да, – откликалась Джой. – На лечение совсем не остается времени.

Я восприняла их уход с облегчением, приятно удивленная, насколько им помог курс терапии. Их бизнес расцветал, и Мей могла вполне нормально разговаривать по телефону, договариваясь со своими заказчиками. Уверена, что с непривычки их клиенты поражались внешнему виду и манерам сестер, но они, по-видимому, неплохо справлялись со всеми своими обязанностями, потому что в бизнесе они преуспевали.

На последний сеанс они опять принесли свою белую корзинку с путеводителем Фодора по Карибским островам и шляпой от солнца. – Счастливо, счастливо, – долго доносилось до меня из вестибюля.

Я с любовью махала им вслед.

Уильям вернулся из Англии весь сияющий от счастья. Их поездка в бывшее фамильное поместье была трудной, но эффективной. В спальне родителей ему удалось отыскать то место на каменной стене, которое в детстве напоминало ему лицо эльфа. Он помнил, что во время отцовских нотаций он всегда стоял, уставившись в это место.

Обсуждая с сестрой помолвку отца, он осознал, что во многом весь ход событий определялся его собственной трусостью, и тогда он смог в какой-то степени простить отца и себя.

– Доктор Ринсли, я вам очень благодарен, – сказал он. – Вы помогли мне сбросить оковы, которые висели на мне всю жизнь.

Он быстро-быстро заморгал и отвернулся.

Уильям заканчивал курс терапии и был одним из тех немногих, чей уход не был связан с теперешним моим положением. Наша совместная работа и изменения в его жизни привели к удивительному прогрессу.

Мне было грустно думать, что мы расстанемся. Он так много для меня значил. И все-таки я готовила себя к битве, которая требовала полной отдачи, так что я планировала до суда завершить лечение всех моих пациентов. Я даже не задумывалась, разрешат ли мне практиковать после суда, да и захочу ли я сама это делать. При сложившихся обстоятельствах хозяин помещения, где я арендовала офис, согласился прервать срок аренды до суда.

54

Я все еще проводила четыре часа в неделю с пациентами, и вместе с платой за консультации мне удавалось сводить концы с концами, но на большее денег уже не хватало.

Чтобы сэкономить, я готовила сама и даже научилась делать вкусные фруктовые пирожные, хотя мне и пришлось консультироваться с шеф-поваром ресторана по телефону, как запекать сладкие яблоки.

Однажды утром, борясь с депрессией и одиночеством, я отправилась в двухчасовую поездку в Дель Map на скачки. Я выбрала место на открытой трибуне рядом со студентами, неработающими мамашами и рабочими-иммигрантами и поставила по два Доллара на тех лошадей, у которых были самые короткие клички. Я даже умудрилась выиграть двадцать долларов.

Я все еще не прекратила диету, прописанную мне дерматологом, и состояние кожи у меня значительно улучшилось, за что я была очень благодарна Андербруку. Приятнее всего я была удивлена контактными линзами. Мне подобрали такую пару, которая не мешала, я могла видеть боковым зрением, и на лице у меня теперь не было ничего, что отделяло бы меня от других людей.

В этом же месяце мне позвонил Умберто и сказал, что до него дошли слухи, что я пеку яблочные пирожные. Я сказала, что это, наверное, звучит абсурдно после всего, что случилось. Он предложил прийти и помочь.

– Нет. Мне нужно время, чтобы привести свои чувства в порядок. Я уже больше не уверена в себе. Можно, мы пока ограничимся телефонными разговорами?

После этого он звонил мне каждое воскресенье утром. Может быть, он хотел проверить, нет ли кого в моей постели после субботнего вечера, но я там всегда была одна. Он рассказывал, на каких обедах и вечеринках он побывал, и хотя он тактично умалчивал об этом, я поняла, что он с кем-то встречается. Мне пришлось забыть о своих чувствах, потому что в данный момент я не была готова ни к каким другим отношениям с ним, кроме дружеских.

Хотя я все так же говорила с Вэл каждый день по телефону, и она оставалась моей главной поддержкой, но единственным истинным моим другом в этот период стала Линда Моррисон. Она единственная из моих знакомых была свободна днем, потому что работала в вечернюю смену, и очень часто по утрам я подъезжала к ее дому, чтобы побродить вдоль каналов.

Однажды, когда мы прогуливались в Венис по дощатому настилу на пляже, я обратилась к ней:

– Я просто ненавижу свою квартиру. Она такая мрачная и отвратительная, а этот зеленый ковер с начесом – просто тошнотворен.

– Ну, от начеса тебе не отделаться, а вот цвет изменить можно. Есть такая хитрость, которой я научилась у одного укладчика ковров, с которым встречалась в прошлом году. Достань один из шампуней для чистки ковров и вместо предлагаемых растворов используй отбеливатель, наполовину разбавленный водой. Тогда и инструмент не испортится, и ковер отбелится. Только на один день тебе придется уйти из дома, потому что вонь будет страшная.

– Серьезно?

– Абсолютно. Я тебе с этим помогу.

В следующее воскресенье Линда и я отбеливали ковер, а потом я отвезла к ней Франка и переночевала там. Я крепко проспала всю ночь в спальном мешке, хотя утром у меня все онемело и болело. Как хорошо было вновь оказаться у себя. Около полудня она высадила меня с Франком около дома, где была моя квартира.

Когда я прошлась по отбеленному ковру, я просто испытала шок. У него теперь был изумительный бледно-зеленый цвет, но когда я шла по нему, то волокна ворса отпадали, и на месте моих следов оставалась только основа. Франк носился по комнате, поднимая клубы ворсинок, сам весь покрытый ими.

Я позвонила Линде и оставила ей сообщение: «Что мне делать? Похоже, у ковра чесотка!» Абсурдность ситуации заставила меня неудержимо расхохотаться – это был первый смех за долгие месяцы.

– Черт возьми, дорогая, – хихикнула Линда, когда перезвонила мне, – мы, видимо, взяли не те пропорции. Наверное, надо было на все взять только стакан отбеливателя. Попробуй поработать пылесосом.

Я пылесосила несколько часов, пока мой сосед не начал стучать в стенку.

Ворс выпал не везде, кое-где волокна были длинными, а где-то короткими, и у меня получился скульптурный ковер.

Я уселась на пол и рассмеялась, но вообще-то я не переживала, потому что не было больше этого тошнотворного цвета. Вместо него было нечто чистое и радующее глаз, хотя и весьма странное. Еще многие недели квартира пахла отбеливателем.

На свой последний сеанс Уильям пришел с подарком – первым изданием «Интерпретации снов» Фрейда.

– Какой прекрасный подарок! – сказала я, тронутая его вниманием. – Большое вам спасибо.

Мы говорили о прошлом и о будущем, вспоминали его первые месяцы лечения, когда он безмолвно лежал на кушетке.

– Руфь говорит, что в любви самое главное – это иметь кого-то рядом в своей постели, кто похлопает и разбудит тебя, если тебе снится плохой сон, – добавил он.

Мои глаза наполнились слезами, и я стала смотреть вниз, чтобы скрыть их. Вся моя жизнь была плохим сном. Мне так хотелось, чтобы рядом со мной в постели был кто-то, кто мог бы похлопать меня.

– Она называет меня своей лебединой песней, потому что она хочет умереть рядом со мной.

– А вы?

– Как только я получу развод, я собираюсь сделать ей предложение. Я даже уже знаю, как я это сделаю.

Я улыбнулась и напомнила Уильяму, какой долгий путь он прошел с того времени, когда смертельно боялся ответственности, риска и отверженности.

– Я чуть не умер и получил временную отсрочку. В конце жизни ты понимаешь, что представлявшиеся тебе незыблемыми основы твоей жизни на самом деле и не давали тебе жить.

Перед тем как он ушел, я обняла его и еще раз поблагодарила за книгу.

– Ваше теперешнее самочувствие – самая большая награда для меня, – сказала я совершенно искренне.

После того, как дверь за ним закрылась, я разрыдалась. Это походило на расставание со школой, и я плакала из-за того, что время летит так быстро, что нам с ним удалось так многого добиться, из-за смерти и из-за всех прощаний, которые предстоят мне в жизни.

В конце сентября я освободила офис и сдала мебель на хранение.