Открытки от незнакомца

6

Кара, 2017

Миссис Пи с нами всего неделю, а мне уже кажется, что она работала у нас всегда, и я удивляюсь, как раньше без нее справлялась. Она без труда подстроилась под наш распорядок и ничего не пытается менять, что крайне важно в папином состоянии. Простейшее обстоятельство – появление в доме нового человека – способно все перевернуть вверх тормашками, но она такая деликатная, что даже отец умудряется к ней приспособиться.

Вокруг нас быстро выстраивается, как строительные леса, целая система. Куда-то девается привычная мне паутина, окна теперь сияют чистотой. Поражаюсь, где она находит время на возню по дому, и не перестаю ее благодарить.

Как-то раз, на второй или на третьей неделе, я сижу у себя в мастерской и стараюсь дошить свадебное платье. За окном сереет дождливый день. В это время года наша улица смахивает на продолжение унылой вересковой пустоши, что неподалеку; солнце никак не вскарабкается достаточно высоко, чтобы его лучи попали в садики при домах, и его света хватает только для холмов вдали. Вереск, так красиво розовеющий ранней осенью, уже вовсю вянет, скоро пустошь накроется тоскливым бурым саваном.

Это подвенечное платье – истинный шедевр, твержу я себе. Материал – традиционный сатин-дюшес цвета слоновой кости; невеста всякий раз примеряет его с восторженным хихиканьем. Корсаж на китовом усе будет усыпан мелким жемчугом, каждую жемчужину мне приходится пришивать вручную. Это медленная кропотливая работа, и она усугубляется тем, что моя правая рука недостаточно подвижна из-за натянутой в поврежденном месте кожи, но мой труд – это именно то, что отличает мои изделия от тех, что висят на плечиках в магазинах. Я не против повозиться, когда меня не торопят. Это сродни психотерапии, есть что-то умиротворяющее в нанизывании каждой бусинки на иглу, в том, как они, успокаивая меня, скользят по нити к своему месту на платье.

Я собираю иголкой бусины одну за другой, как вдруг раздается телефонный звонок. Оказывается, это очередной зануда из колл-центра, зарабатывающий таким презренным способом на неказистую жизнь. С этой публикой я всегда вежлива, но тверда. Возвращаюсь – а дверь в мастерскую распахнута. В панике я перехожу на бег. Посреди комнаты стоит отец: в одной руке у него платье с волочащимся по полу длинным подолом, в другой – коробка из-под мелкого жемчуга, пустая… Жемчуг рассыпался, как рисовая крупа, по паркетному полу.

Я уже не могу держать себя в руках и срываюсь на крик. Все навыки обращения с больным Альцгеймером человеком мигом улетучиваются, остается только гнев.

– Папа! – кричу я. – Что ты здесь вытворяешь? Боже, посмотри, что ты наделал! Положи платье, ты совсем его погубишь!

Отец смотрит на меня в полном недоумении. Он не знает, куда девать платье, не знает, что сделал не так. Обычно в такой момент я смягчаюсь, его замешательство гасит мой гнев, но в этот раз происходящее настолько выбивает из колеи, что меня несет.

– Отдай! Дай сюда! Господи боже мой! – Я пытаюсь вырвать платье у него из рук. Отец неуклюже бредет мне навстречу, бусины разлетаются во все стороны от его шлепанцев. Он наступает на подол, и я пугаюсь, что сейчас порвется ткань. – Посмотри, что ты делаешь! – Я срываюсь на визг. – Черт побери, папа! Ты все расшвырял!

У него обиженный вид, но я ни капельки ему не сочувствую. Я вижу только грозящую платью опасность и то, как он успел накуролесить за короткое мгновение, проведенное в одиночестве. Я в таком состоянии, что и до убийства недалеко.

Я высвобождаю отца из платья, которое кладу на рабочий стол, от греха подальше. Потом падаю на колени и пытаюсь собрать бусины. Отец стоит столбом, а я продолжаю кричать на него, пока не появляется миссис Пи.

– В чем дело, что происходит? – спрашивает она с порога. Оглядев комнату, она быстро смекает, что стряслось, ласково берет моего отца за руки и медленно ведет к двери. Их уход сопровождается хрустом бусин у них под ногами. Он что-то бормочет, некоторые слова я могу разобрать, но слова «прости» среди них нет. Я отпускаю их и продолжаю собирать бусины: облизываю указательный палец, бусины прилипают к нему, я по одной, вся дрожа, ссыпаю их в коробку. К счастью, платье почти не пострадало – помялось, но не испачкалось и не порвалось.

Я собираю жемчужины, закатившиеся под стол, когда в комнату возвращается миссис Пи. Я не слышу ее шагов, поэтому вздрагиваю, увидев вдруг у самого своего носа ноги в тапочках.

– Он в порядке? – осведомляюсь я из-под стола.

– Вполне, – звучит ответ. – Дремлет. Вам нужна помощь?

Не дожидаясь ответа, она опускается на четвереньки, принимается подбирать бусинку за бусинкой и складывать их себе в ладонь.

– Я сорвалась и повела себя дурно, – обращаюсь я к ее спине.

– Непростая ситуация, – тихо отвечает она. – Не следует ли вам запирать дверь, когда вы выходите?

Ее благоразумие окончательно меня отрезвляет.

– Обычно я так и делаю, – говорю я, как ребенок, ищущий оправдание, чтобы избежать наказания. – Я вышла всего на секунду. Так мне и надо!

Миссис Пи выпрямляется, упирает руки в бока, потягивается.

– Старовата я, чтобы ползать по полу, – ворчит она.

– Кажется, мы почти все собрали, – отвечаю я. – Бусины такие мелкие, по всем щелям раскатились.

Миссис Пи подходит к платью и гладит ладонью кремовый атлас.

– Какая красота! – вздыхает она еле слышно. – Я и не знала…

– Спасибо, – отзываюсь я, чувствуя, как по моим жилам пробегает электрическая искра гордости.

– А что это? – Она указывает на ситцевую заготовку на манекене.

– Это заказ на следующее лето. Платье будет розовое с желтоватым отливом. Подождите! – Я встаю. – У меня есть образец ткани.

Я выдвигаю ящик и достаю клочок розового шелка, настолько бледного, что цвет кажется игрой освещения. Я протягиваю клочок миссис Пи, и она берет его, осторожно, как мотылька, которому так легко причинить вред. Она гладит ткань, шуршащую от прикосновения.

– Вы такая талантливая, Кара, – говорит она, и я от похвалы раздуваюсь, как индюк. – Отец должен вами гордиться.

Пузырь сразу лопается.

– Дело в том… – начинаю я.

Я вдруг чувствую потребность все честно выложить, чтобы она узнала, какой была жизнь в этом доме долгие годы. Хочется поделиться обидой на отца, отвадившего своими выходками моих друзей и так принижавшего мою работу, что мне потребовалась вся имеющаяся решимость, чтобы не махнуть на нее рукой. Хочется признаться, что его болезнь облегчила, а не усложнила мою жизнь. Но я быстро передумываю и ограничиваюсь стандартными безопасными ответами, которые могу дать всякому проявившему интерес к моим занятиям.

– Честно говоря, отец всегда считал мою работу несерьезной, пустой тратой времени, – начинаю я рассказывать, пытаясь улыбаться. – Он никак не мог понять, зачем женщины тратят сотни, а то и тысячи фунтов на платье, которое наденут раз в жизни, раз браки все равно чаще всего кончаются разводами. Когда я поступила в художественное училище, он заявил, что я пренебрегаю возможностями, которые он мне предоставил, и что лучше бы мне заняться чем-то полезным.

Я небрежно пожимаю плечами, имея в виду, что такова суровая реальность жизни – ведь так оно и есть, – но миссис Пи, вижу, с сомнением качает головой.

– Но он видел мою решимость и в конце концов уступил и позволил мне устроить здесь мастерскую. Поначалу я зарабатывала недостаточно, чтобы арендовать отдельный дом, не говоря о мастерской, поэтому меня все устраивало. А потом он заболел, и, живя здесь, я убивала сразу двух зайцев. Но он так и не начал относиться к этому как к нормальной работе. Для него все это, – я обвожу рукой мастерскую со всеми рабочими столами, рулонами ткани, банками с бусинами и катушками ниток, – просто хобби, на которое он дает деньги.

– Но теперь вы зарабатываете достаточно, чтобы на это жить? – спрашивает миссис Пи, глядя на доску с фотографиями наряженных мною невест: фотографии так наползают одна на другую, что платья почти не разглядеть.

– Конечно, – отвечаю я. – Теперь денег хватает на нас обоих, но отец не хочет или не может в это поверить. Вернее, – спохватываюсь я, – не хотел или не мог. Теперь все по-другому…

Миссис Пи кивает.

– Мне нравится думать, что моя мать гордилась бы мной, – добавляю я. – Я вам не говорила, что она умерла, когда мне было два года?

– Говорили. Ужасная трагедия – лишиться матери в раннем детстве. Вы ее помните?

Я качаю головой.

– Совершенно не помню. Знаю, что ее звали Энн, не более того. Даже фотографий почти не осталось. Наверное, в те времена не хватало денег, чтобы фотографироваться. Есть свадебная фотокарточка, пара снимков из отпуска, вот и все.

Я указываю на фотографию матери и отца. На квадратном поляроидном снимке они сидят вдвоем на синем клетчатом пледе для пикника; фотография слишком контрастная, с кричащими цветами. На матери платье с розочками, волосы соломенного цвета повязаны желто-голубым платком. Она улыбается фотографу, но ее лицо занимает не больше сантиметра в поперечнике.

– Судя по надписи на обратной стороне, снимок сделан в Брайтоне в 1980 году. Они выглядят счастливыми, не правда ли? Я родилась не в Йоркшире, – продолжаю я. – Мы жили в Лондоне, но после смерти матери отец нас увез. Думаю, ему было тяжело оставаться на прежнем месте. Близкой родни у нас не было, отца ничего там не держало. Он нашел работу в Лидсе, так мы оказались здесь. Начали втроем с чистого листа. Но, как я говорила, у меня не осталось никаких ранних воспоминаний. По моим ощущениям, я всегда жила здесь.

Миссис Пи не реагирует, просто сидит и слушает, теребя край ситца на манекене. Мне почему-то становится не по себе.

– Надеюсь, она была бы мной горда, – повторяю я. – Я говорю о своей матери.

– Уверена, что была бы, – поддерживает меня миссис Пи. – Матерям свойственно гордиться своими дочерями.

Сказав это, она встает и разглаживает обеими руками подол своей голубой униформы.

– Что ж, – произносит она обычным профессиональным тоном, – мне пора.

А затем быстрыми короткими шагами покидает мою мастерскую и закрывает за собой дверь.

На полу что-то блестит, я замечаю еще одну жемчужину. Знаю, теперь они будут мне попадаться не одну неделю. Я подбираю ее и кладу в коробку.