Отравленные клятвы

Я молча киваю. На этот раз у меня нет желания с ним спорить. Я хочу быть в безопасности внутри, но понятия не имею, будет ли даже этого достаточно, чтобы я почувствовала, что я вне опасности. Это было совсем не то, к чему я ожидала вернуться.

Двери лифта открываются, и Николай выходит, держа пистолет у бедра и выглядывая в коридор. Я немного оглядываюсь вокруг него, стараясь по-прежнему оставаться позади него, как было указано, но все, что я вижу, это одетых в черное охранников, которые, как я ожидала, выстроились вдоль коридора.

— Пошли, — резко говорит Николай, шагая вперед и жестом приглашая меня следовать за ним. Смутно я осознаю, что при любых других обстоятельствах я была бы в ярости от того, что меня вот так ведут. И все же я не могу заставить себя беспокоиться. Я чувствую, что меня так туго затянули, что, как только я отпущу, я рухну, как марионетка, у которой обрезали веревочки.

Николай быстро открывает дверь, проходя мимо охраны, стоящей у нее.

— Заходи внутрь, — говорит он мне. — Я буду там через минуту. Мне нужно поговорить со своей охраной.

Я киваю, молча заходя внутрь. Я вижу проблеск чего-то похожего на беспокойство в его чертах лица, как будто он смущен моим молчаливым согласием, но это проходит почти так же быстро.

Пентхаус красивый, хотя и немного мужской, на мой вкус. Все в черном, сером и кремовом цветах, железо, кожа и дерево, с одной стеной, которая в основном представляет собой окно с видом на город за его пределами. В оцепенении я подхожу к ближайшему дивану, мои ботинки утопают в толстом кремовом ковре, расстеленном на блестящем темном деревянном полу, прежде чем я падаю на черный кожаный диван.

Мои руки приятно холодит, кажа дивана. Я лежу, уставившись в потолок, на железную люстру, висящую справа от меня. В стиле пентхауса Николая есть определенная деревенская стилистика, которая отражает интерьер коттеджа, и я понимаю, что это, должно быть, то, что ему нравится. Жесткие края, грубая текстура, смягченная каким-то плюшевым текстилем.

На одной из стен висит картина, в рамке из какого-то черного металла, похожего на скрученное железо, под ней у стены рояль, и я готова блядь поспорить, что Николай не умеет играть. Картина акварельная, все коричневое, зеленое и белое, и я думаю, что это одна из тех дерьмовых абстрактных картин, которые вы на самом деле не должны понимать, а интерпретировать по-разному. Лежа тут, я начинаю вдумываться, о чем она, потому что я вижу размытые коричневые пятна, превращающиеся в очертания того оленя в лесу, белый снег под его копытами, когда он стоял там, не имея ни малейшего представления о том, что он вот-вот умрет. К его голове был приставлен прицел, а он даже не знал об этом. На рисунке нет красного, но на мгновение я почти вижу его, его всплеск на размытом белом фоне.

О чем, черт возьми, я вообще думаю? У меня такое чувство, что я схожу с ума. Менее часа назад я смотрела на мертвое тело, а теперь я думаю об оформлении интерьера. Должно быть, это реакция на травму.

Я не знаю, как долго я лежала, глядя вверх, прежде чем услышала, как открывается дверь. Я мгновенно села, откидываясь на спинку дивана, но это всего лишь Николай, и при виде его с моих губ срывается нервный всхлип смеха, прежде чем я опускаю лоб на колени и начинаю плакать.

Никогда бы не подумала, что настанет день, когда я почувствую облегчение, увидев, как Николай входит в дверь.

— Лиллиана. — Его голос все еще мягче, чем обычно, когда он подходит, чтобы сесть рядом со мной. Он протягивает руку, касаясь моего бедра, и я вздрагиваю в ответ. Я ничего не могу с этим поделать. — Лиллиана, все в порядке. Ты здесь в безопасности, пока остаешься внутри.

— Откуда ты знаешь? — Я вытираю лицо, смахивая слезы. Такое чувство, что на меня все обрушивается одновременно, и мне хочется свернуться в клубок и рыдать, пока все не закончится. Но я не могу сделать это перед ним.

Не в первый раз я желаю, чтобы он ушел.

— У меня достаточно хорошая охрана, чтобы сюда никто не смог проникнуть. — Его рука все еще лежит на моем бедре, но впервые я чувствую, что это из чувства комфорта, а не похоти. — У меня также есть еще чертова армия, которая будет держать это место под замком, пока я не вернусь… пока я не разберусь, что происходит.

— Думаешь это действительно принесет какую-нибудь гребаную пользу? — Я непонимающе смотрю на него. — В особняке тоже была охрана. В чем разница?

Губы Николая подергиваются.

— Мой отец был высокомерным, — просто говорит он. — Он обеспечил себе меньше безопасности, чем следовало, и у меня такое чувство, что тот, кто это сделал, достаточно часто бывал в его компании, чтобы распознать в этом закономерность. Я веду себя по-другому.

— Почему ты так заботишься о моей безопасности? — Я снова шмыгаю носом, потирая лицо руками. — Какая, блядь, разница? Твоя сестра исчезла. Почему ты вообще все еще здесь?

Николай смотрит на меня, медленно выдыхая. Я не могу прочитать выражение его лица, но на этот раз я верю в искренность его слов, когда он говорит.

— Ты моя жена, Лиллиана. Твоя безопасность ничуть не менее важна для меня.

Он встает одним плавным движением.

— Я собираюсь разобраться с этим, зайчонок. Оставайся здесь, пока я не вернусь. Держи свой телефон рядом с собой. Ни в коем случае не покидай квартиру, ты поняла?

На последнем слове его голос твердеет, и я киваю. Идея сражаться с ним ради этого кажется глупой и далекой сейчас, после того, что произошло сегодня.

— Я останусь внутри, — говорю я тихим голосом, и он кивает.

— Хорошая девочка. — Он наклоняется, проводит рукой по моим волосам и целует меня в макушку. Это такой безобидный жест, что мои глаза снова наполняются слезами, и я удивляюсь, когда он не пытается поцеловать меня в губы. Он мог бы… я застыла, ожидая этого, совершенно сбитая с толку тем, что на этот раз я чувствую себя в безопасности с ним. Что я не хочу, чтобы он уходил. У меня никогда не было к нему такого чувства, и ирония этого не ускользает от меня. Но вместо этого он бросает на меня еще один взгляд, затем отворачивается и шагает обратно к входной двери.

***

В итоге я засыпаю на диване. Я не знаю, как долго я лежала и плакала, прежде чем заснуть. К тому времени, как я это делаю, у меня саднит в горле, лицо опухло, все тело ноет от напряжения, которое часами не отпускало мои мышцы. Я засыпаю от полного изнеможения, погружаясь в самый глубокий сон, который, я думаю, у меня когда-либо был, который не был настоящей бессознательностью.

Меня выводит из задумчивости звук, похожий на выстрел.

Я резко выпрямляюсь, вцепляясь руками в кожаную обивку дивана, и только по звуку шагов, быстро приближающихся ко мне по деревянному полу, я понимаю, что, по-моему, это хлопнула дверь. В руке тени, идущей в мою сторону, нет оружия.

— Вставай, зайчонок.

Его голос не похож ни на что, что я слышала от него раньше. Мрачнее, злее, наполненный ядом, который пробирает меня до костей ужасом еще до того, как я полностью осознаю, что происходит. Я открываю свои слипающиеся глаза и вижу Николая, нависающего надо мной, силуэт на фоне городских огней, струящихся через окна, его лицо — жесткая маска гнева, когда он наклоняется вперед и запускает руку в мои волосы.

Это волк, думаю я, когда он поднимает меня с дивана за волосы. Это монстр Братвы. Дьявол Василев. И теперь он по какой-то причине пришел за мной.

— Николай… — Я не могу заставить себя чувствовать какой-либо стыд за то, как я плачу, произнося его имя. Я никогда так не боялась. Мужчина, держащийся за меня, не чувствует, не выглядит и не говорит, как мой муж. Та версия Николая, которую я знаю, была достаточно пугающей. Но я думаю, что именно эту версию видят его враги… последнее, что они видят. И каждая частичка меня замирает от страха, когда он поднимает меня на ноги.

— За этим стоит твой отец. — Его голос убийственно тих. Он протягивает другую руку, и я вижу в тусклом свете, что она покрыта пятнами крови. Когда он тащит меня к окну, освещая нас обоих светом, я вижу, что повсюду кровь. На его лице, горле, одежде. Он забрызган насилием.

— Я не понимаю, — слабо шепчу я. — Мой отец? Мой отец — никто.

Интересно, слышит ли он убежденность в моем голосе. Уверенность моих слов. Мой отец всегда был никем, и проникновение во внутренний круг Василева никогда не могло этого изменить. Он будет никем до своего последнего вздоха, потому что таким человеком он был всегда.

— Он достаточно хорош, чтобы проникнуть в дом моего отца. Отнять у моего отца жизнь. Отнять у меня сестру. И все потому, что он использовал тебя, чтобы сблизиться.

Другая рука Николая поднимается, его пальцы скользят по моему горлу. Я понимаю с внезапной, ужасающей уверенностью, что он думает, что я что-то знаю об этом. Что он каким-то образом думает, что я была замешана в том, что сделал мой отец.

— Николай, пожалуйста. — Я никогда не умоляла его раньше, никогда не позволяла себе умолять его, и я знаю, что он хотел услышать это все это время. Я не хочу начинать сейчас, но я так напугана, что больше ничего не могу с собой поделать. — Я не понимаю, о чем ты говоришь. Я ничего не знаю…

— Не обманывай меня! — Он выкрикивает это, его рука начинает сжиматься вокруг моего горла. — Я знаю, что ты сделала. Пришла в мой дом, в дом моего отца, разыгрывая невинность с широко раскрытыми глазами. Ты с твоим отцом спланировала все это, не так ли? План состоял в том, чтобы разрушить могущественную империю Василева изнутри. Ты коварная сука…

Где-то смутно, как будто это снаружи моего тела, я слышу, как я начинаю смеяться. Мои плечи начинают трястись, я вся дрожу в его объятиях, и смех становится громче, почти истерическим, как будто я схожу с ума.

Николай смотрит на меня так, как будто я уже сошла с ума. Его руки на моем горле и в моих волосах на короткое мгновение ослабевают, а затем снова сжимаются, его лицо превращается в маску такой раскаленной ярости, что на секунду мне кажется, что он собирается свернуть мне шею и прикончить меня здесь и сейчас.

— Это не смешно. — Его голос доносится до меня, холодный и твердый как лед. — Ты глупа, если думаешь, что это так. Это не шутка, зайчонок.

Прозвище теперь звучит намного мрачнее на его языке. Его гнев такой холодный, такой непреклонный. Такое чувство, что от этого никуда не деться, и я не могу поверить, что умру из-за чего-то, о чем я абсолютно ничего не знаю.

Он разворачивает меня так быстро, что я задыхаюсь от страха и шока, когда он прижимает меня к стеклу. Оно холодное на моей щеке, и я делаю вдох, мое сердце колотится так сильно, что причиняет боль.

— Я собираюсь вытянуть из тебя правду так или иначе, — рычит он мне на ухо. — Ты не знаешь, в какую игру играешь девочка. — Его рука на моем горле убирается, он тянется вниз, чтобы схватить меня за задницу, которая все еще немного побаливает от порки, которую он мне устроил несколько дней назад. — Ты думаешь, это было больно? Ты понятия не имеешь, что ты будешь чувствовать, когда я снова накажу тебя.

— Я ничего…не…знаю! — У меня перехватывает дыхание в горле от страха и его хватки. Я чувствую, что мне трудно глотать. — Боже, Николай! Я не знаю, что делал мой отец!

— Я тебе не верю, — усмехается он. Он разворачивает меня спиной к стеклу, нависая надо мной. Его рука запутывается в моих волосах, дергая их так сильно, что я в ужасе боюсь, что в любой момент он может их вырвать. — Я не верю ни единому слову из твоего лживого маленького рта.

Его рука оставляет мою задницу, хватает мою руку, поднимая ее к свету. Мои ногти все еще ухожены после свадьбы, и он прижимает большой палец к одному округлому кончику, оттягивая его назад.

— Ты можешь представить, каково это, когда их отрывают по одному, зайчонок? Отрывают, пока ты связана и не можешь пошевелиться?

Его пальцы в крови.

— Это то, что ты делал? — Задыхаюсь я. — Пытал кого-то?

— Как ты думаешь, откуда я знаю, что происходит? — Его большой палец сильнее прижимается к ногтю. Я не хочу думать о том, какую боль он описывает. — Я мастер добывания информации, зайчонок. Я не уклоняюсь от крови, и крики меня не трогают. Твои тоже.

Я пытаюсь найти в себе хоть какую-то меру мужества. Где-то должно быть что-то. Я не могу рухнуть перед ним. Мои слезы не помогут.

— Ты можешь делать все, что захочешь, — выдавливаю я каждое слово, хотя все мое тело начинает трястись. — Это не будет иметь значения, потому что мне, блядь, нечего рассказывать, Николай! Мой отец никогда мне ничего не рассказывал! Все, что я знаю, это то, что я должна была делать, быть игрушкой и сожительницей твоего отца или того, кому он решил отдать меня. Вот и все. Я клянусь … я даже не знаю, кого он пытался заменить. Все, чему он когда-либо учил меня, все, что он когда-либо говорил мне, это то, что, по его мнению, сделало бы меня лучшей любовницей. Я клянусь, Николай, пожалуйста. Ты хотел услышать, как я умоляю. Прекрасно. Пожалуйста, поверь мне. Я не знаю, что, черт возьми, происходит… и ты собираешься разорвать меня на части ни за что.

Слова вылетают в спешке, налетая друг на друга, и я чувствую, как он замирает. Его лицо по-прежнему представляет собой маску, все еще полную холодного гнева, когда он смотрит на меня сверху вниз, но я чувствую, как рука в моих волосах слегка ослабевает. И затем он отпускает меня, так быстро, что я соскальзываю по стеклу, а мои колени подкашиваются на жестком деревянном полу. Я приземляюсь на задницу, глядя на него снизу вверх, а он смотрит на меня сверху вниз со смесью ярости и презрения, такого взгляда я у него никогда раньше не видела.

— Вставай, Лиллиана, — говорит он низким и опасным голосом. — Я даю тебе один шанс объясниться. Вот и все. Так что сделай это быстро.

ЛИЛЛИАНА

На мгновение мне кажется, что я не смогу. Я не думаю, что смогу заставить свои ноги держать меня. Но я медленно поднимаюсь на ноги, с трудом сглатывая, когда смотрю на своего мужа, мужчину, которого я сейчас даже не узнаю. Он никогда раньше не показывал мне эту сторону себя. Я даже не знаю, собирается ли он меня слушать. Собирается ли он слышать то, что я скажу.

— Я ничего не знаю о том, что происходит, — говорю я ему приглушенным голосом. — Если ты говоришь, что это мой отец, я тебе верю. Мой отец ужасный, ужасный человек. Но я не знаю, что он планировал. Я никогда не представляла…

— Не начинай, блядь, ныть, — шипит Николай. — Богом клянусь, Лиллиана… — Его кулаки сжимаются по бокам. — То, что я потерял сегодня…

— Марика мертва? — Я прижимаю руку ко рту, сдерживая слезы. Я уверена, что, если я начну плакать, это сведет его с ума, и у меня не будет шанса даже попытаться объяснить, прежде чем он начнет отрывать от меня кусочки. Я чувствую, насколько близка эта нить к истиранию. — Николай…

— Прямо сейчас нет. — Его голос напряженный. — Но я не знаю, где ее держат. Я собираюсь, черт возьми, выяснить. Но сначала мне нужно знать то, что знаешь ты. Что ты и твой отец…

— Ничего! — Взорвалась я. — Я продолжу повторять это, снова и снова, что я должна тебе сказать, чтобы ты мне поверил? Я не знаю, о чем, черт возьми, он думал…

— Тогда расскажи мне, что ты знаешь, — рычит он. — Скажи мне, почему у девушки, которой едва перевалило за двадцать, нет хобби, кроме занятий в спортзале и визитов к парикмахеру. Скажи мне, почему ты можешь назвать каждый город в каждой стране на каждом континенте, но не можешь поддерживать разговор, который не был бы простым повторением фактов. Скажи мне, почему ты должна была быть девственницей… ты была девственницей, которая утверждает, что никогда даже не прикасалась к себе, но ты сосешь член так, как будто знаешь, что мне должно нравиться. — Его руки, сжатые в кулаки, сгибаются и дрожат. — Скажи мне, Лиллиана, или я все равно заставлю тебя рассказать мне все.

Я знаю, что он это сделает. Самое сложное — заставить слова слететь с моих губ.

— Мой гребаный отец готовил меня как способ глубже проникнуть в Братву, — шиплю я, яд в моих словах очевиден с того момента, как я начинаю говорить. Я не могу сдержаться. Я заглушала боль всех тех лет в его доме, всех тех вещей, которые он делал, всех тех чувств, которые он вызывал во мне, столько лет, сколько я там жила. Я ненавидела его примерно столько же. И я хочу, чтобы Николай понял, что в нем нет утраченной любви. Что я не хочу иметь никакого отношения к моему отцу или его делам, и что он всегда хотел от меня только одного.

— Я всегда была предназначена только для того, чтобы развлекать, — говорю я ему. — Не невеста. Он никогда не мечтал, что, кому бы я ни была отдана… твоему отцу или тому, кого выбрал твой отец, я выйду замуж. — Я тяжело сглатываю, пытаясь дышать. — Меня научили всему, что, по его мнению, мне нужно было знать, чтобы не отрываться от руки Пахана так долго, как я была нужна. Меня научили, как правильно питаться на изысканном ужине, как поддерживать беседу на любое количество тем, когда молчать, а когда говорить, как одеваться, как делать макияж и прическу. И меня научили, как нравится мужчинам в постели.

Лицо Николая мрачнеет.

— Так ты солгала мне? — Он делает угрожающий шаг вперед, и я отшатываюсь, издавая тихий вскрик, когда чувствую, как стекло прижимается к моей спине, напоминая, что между мной и длинным падением на улицу внизу есть такой хрупкий слой. — Ты, блядь, не была девственницей?

— Нет! — Я поднимаю руки, пытаясь отогнать его, пытаясь сдержать жгучие слезы в моих глазах. — Я была! Клянусь, я была. Я сказала правду. Я даже не прикасалась к себе, как и говорила. Мне была ненавистна сама идея секса. Ничто в этом меня не возбуждало. Я не хотела иметь с этим ничего общего.

— Почему? — Челюсть Николая напрягается. — Тогда что ты имеешь в виду, говоря, что тебя учили? Твой отец… он прикасался к тебе?

Я тяжело сглатываю.

— Нет. — Я качаю головой. — Не так. Никто не прикасался ко мне. Он был предельно ясен в этом вопросе. Но он платил…людям. Сопровождающим. Мужчинам и женщинам. Он приглашал их ко мне на квартиру, потому что он отказался вести меня в любое другое место и заставлял их выполнять всевозможные… действия.

— Какого рода действия? — Спрашивает Николай, слова произносятся мрачно и медленно. — Будь немного яснее, Лиллиана. Ты же не хочешь, чтобы со мной сегодня вечером возникли недоразумения.

— Половые акты, — шепчу я. — Как подрочить мужчине. Минет. Как трахаться. Все разные позы, все это в мучительных деталях крупным планом. Перегибы, которые могут быть у человека, то, что он может сказать, и как реагировать. А потом он меня расспрашивал обо всем этом. Заставлял смотреть снова и снова, а затем задавал вопросы. Мой отец говорил то, что, по его мнению, мог сказать мне Пахан, и… наказывал меня, если я не реагировала так, как, по его мнению, было бы… достаточно возбуждающе.

Последнее предложение я вынуждена выдавить. Это отвратительно, ужасно — то, что он заставлял меня делать и чувствовать, даже не прикасаясь ко мне.

— Теперь, ты можешь понять, почему я не лежала ночью в постели и не прикасалась к воображаемым фантазиям о мужчине, который собирался в конечном итоге изнасиловать меня при поддержке моего отца. — Слова сочатся горечью, холодным гневом, под стать словам Николая, и я чувствую, как часть напряжения покидает меня, когда я смотрю на него. Я даже не уверена, что меня больше волнует, верит ли он мне. Я внезапно чувствую себя измученной, вспоминая все это, вспоминая, насколько все это было ужасно.

На лице Николая появляются жесткие, сердитые морщины.

— И он думал, что это достигнет того, что ему нужно? — Его голос такой осторожный, такой напряженный, что я чувствую, будто он бомба с тикающим механизмом, готовая взорваться. Все, что я скажу, может вывести его из себя. Но у меня странное чувство, что, возможно, он злится больше не на меня.

— Он хотел, чтобы я была достаточно хороша, чтобы угодить Пахану. Он предполагал, что если я понравлюсь ему, то он получит то, что хочет. Это была просто еще одна часть моего образования. — Я выплевываю последнее слово, как будто не могу произнести его достаточно быстро. — Он был амбициозен, и он использовал меня для своих амбиций. Это все, что я знаю. Он контролировал все в моей жизни. Что я ела, во что одевалась, как причесывалась, какие упражнения выполняла в спортзале. Все было идеально продумано, чтобы превратить меня в идеальную особь, которая станет игрушкой для твоего отца. Он издевался надо мной, и у меня не было выбора, кроме как позволить ему.

Я резко втягиваю воздух, глядя на Николая сверху вниз, чувствуя, как слезы невольно подступают к глазам.

— Даже когда я выходила из дома, он контролировал меня. Поэтому, когда ты спрашиваешь меня об увлечениях или ведешь светскую беседу, мне нечего отвечать, у меня даже друга никогда не было… — Я качаю головой. — К черту это. Я не хочу, чтобы ты меня жалел. Но мне нужно, чтобы ты понял, что я ни черта не знаю о том, о чем думал или делал мой отец, за исключением того, что у него были амбиции, и он использовал меня, чтобы их реализовать. Мне обещали свободу, а вместо этого меня отправили в другую тюрьму. — Я качаю головой, сдерживая угрожающий всхлип. — Я понятия не имею, на что он способен, — говорю я Николаю. — Но я полагаю, что этого достаточно.

И затем я прижимаю руку ко рту, подавляя вырывающийся всхлип, потому что я больше не могу говорить. Мне требуется вся моя сила, чтобы не разрыдаться. Николай надолго замирает. Первое, что я вижу, это его руки, которые расслабляются из сжатых в кулаки рук. Его лицо все еще напряжено, но когда он заговаривает, то говорит совсем не то, что я ожидала услышать.

— Мне жаль, — тихо говорит он. — Теперь я понимаю. Все имеет смысл… то, какой ты была. И я сделал только хуже.

Я не знаю, что сказать. Слезы текут из моих глаз по щекам. Он не придвигается ближе и не пытается прикоснуться ко мне. Он просто продолжает смотреть на меня, его лицо суровое, но слова, которые он произносит, мягче всего, что я когда-либо слышала.

— Я наказал тебя… и теперь сожалею об этом. Я знаю, что это не делает ситуацию лучше и не исправляет ее. Но я бы никогда… если бы я знал…

— Тебе не следовало знать. — Слова вылетают прежде, чем я успеваю их остановить, и я вздрагиваю, ожидая, что он ответит. Но, к моему удивлению, он этого не делает.

— Ты права, — говорит он. — Я не должен был. Я никогда не должен был прикасаться к тебе так. Я должен был понять. И я не должен был заставлять тебя выходить за меня замуж. Я должен… — Он переводит дыхание. — Я должен был смириться с тем, что ты не можешь быть со мной, и найти способ избавить тебя от всего этого.

— Что ты имеешь в виду? — Я смотрю на него в замешательстве. — Я не…я не понимаю, что ты пытаешься сказать.

— Я хотел тебя. — В его глазах, когда он смотрит на меня, таится глубина эмоций, которую я не могу полностью уловить. — Я хотел тебя так сильно, что не видел способа удержаться от того, чтобы взять тебя. — Дрожь проходит через него, как будто он хочет подойти ко мне, хочет прикоснуться ко мне и заставляет себя не делать этого. — Я никогда в жизни не принуждал женщину. Поэтому я подумал, что, если бы я женился на тебе, все было бы по-другому. Тогда ты была бы моей. От нас ожидали бы, что мы ляжем в постель. Я мог бы овладеть тобой, не причинив тебе вреда.

Я смотрю на него, пытаясь осознать этот запутанный образ мыслей.

— Ты всегда причинял мне боль, — шепчу я.

— Теперь я это вижу. — Его голос низкий и спокойный. — Все, что я могу сделать, это попросить тебя простить меня, Лиллиана. За сегодняшнюю ночь, и за все ночи до этого. Мне так жаль. Если бы я знал… но ты права. Мне не нужно было знать, чтобы делать что-то по-другому.

Маленькая часть меня, очень маленькая часть, хочет сказать, что я прощаю его. Я верю ему. Я думаю, что теперь он видит то, чего не мог видеть раньше, и все потому, что я рассказала ему о своем прошлом. Но я имела в виду то, что сказала, ему не нужно было знать. И даже если он поймет это сейчас, это ничего не изменит.

— Это не имеет значения, — говорю я ему, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос не сорвался. — Мне все равно, что случится с моим отцом, и я уверена, теперь ты понимаешь почему. Если он действительно стоит за всем этим, мне все равно, что ты с ним сделаешь. Но я также не хочу иметь ничего общего с тобой.

Я крепко обхватываю себя руками, пытаясь удержаться от того, чтобы снова не начать дрожать.

— Я не могу сбежать от тебя или этого брака, — тихо говорю я ему. — Но я не собираюсь тебя прощать. И если ты действительно понимаешь, тогда ты оставишь меня в покое.

Николай долгое время ничего не говорит. Интересно, что он собирается сделать или сказать, собирается ли он вообще ко мне прикасаться, настаивать, чтобы я простила его, сказать мне, что я его жена и что я принадлежу ему. Но вместо этого он просто бросает на меня грустный взгляд, самый грустный, который я когда-либо видела на его лице.

— Спальня твоя, Лиллиана, — наконец говорит он. — Я буду спать здесь. А утром я уйду, чтобы заняться делами. Просто оставайся здесь и будь в безопасности. Это единственное, о чем я попрошу.

И затем, прежде чем я успеваю сказать еще хоть слово, он поворачивается и шагает к входной двери. Он открывает ее, и я мельком вижу охрану снаружи, прежде чем он закрывает ее, и я слышу звук замка.

Он ушел. И впервые я не совсем понимаю, что я чувствую по этому поводу. Я опускаюсь на пол, закрывая лицо руками, и позволяю себе развалиться на части.

НИКОЛАЙ

Я попросил у нее прощения, но уже слишком поздно.

Какая ирония судьбы в том, что я, который всю свою жизнь посвятил тому, чтобы знать, что думают, делают и чего хотят люди вокруг меня, пропустил все эти вещи, когда дело касалось моей жены. Меня воспитали в убеждении, что в браке эти вещи не имеют значения, что все, что имеет значение, это послушание, но я знаю, что это не оправдание. Это не оправдание тому, что я не понял, через что прошла Лиллиана.

Ничему из этого нет реального оправдания.

Если ее отец действительно несет ответственность за все это, если все, что она сказала, правда, тогда, возможно, есть способ заслужить ее прощение. Эта мысль приходит мне в голову, когда я еду в офис в центре города, откуда я могу позвонить хакерам, которые, возможно, смогут найти информацию о том, куда он ушел, и отследить Марику. Лиллиана не страдает от потерянной любви к своему отцу, я уверен в этом. Если я смогу отомстить за нее, то, возможно, это все изменит.

Сцена продолжает проигрываться в моей голове снова и снова, моя рука в ее волосах, вытаскивание ее из сна и подъем с дивана, грубый, жестокий способ, которым я обращался с ней, такой ужасно уверенный в себе и своей теории. Я снова облажался. Я, как она сказала, все это время причинял ей боль, полная противоположность тому, что я всегда собирался делать.

Я не хочу иметь с тобой ничего общего. Я не собираюсь тебя прощать.

Как я мог винить ее? Я ничего не могу сказать, что могло бы загладить то, что я сделал. Единственное, о чем я могу думать, это сделать что-нибудь, и решение, которое у меня есть, принесет пользу нам обоим.

Ее отец исчез, забрал мою семью и отомстил ей. Я не могу придумать лучшего способа выполнить две задачи одновременно. У меня есть команда, которая работает над проблемами отслеживания людей, которых мне нужно найти, и другими цифровыми вопросами; учетными записями, которыми нужно манипулировать, цифровым отслеживанием, онлайн-следами. Все они выпускники лучших школ с огромными долгами по студенческим кредитам и сомнительными моральными устоями, и они меня еще ни разу не подвели, смесь мастерства и знания того, что произойдет, если они это сделают. До конца ночи у них будет для меня необходимая информация, местоположение или список возможных мест, где я мог бы найти Марику.

Тем временем я расхаживаю по офису, беспокойный и на взводе. Мне не нравится оставлять Лиллиану в пентхаусе одну, но я знаю, что она не хочет моей компании. Там достаточно охраны, чтобы я чувствовал себя комфортно, она будет в безопасности от любого, кто может прийти за ней. И я осознаю кое-что еще, когда расхаживаю по комнате, что-то более чем немного тревожное.

Я…скучаю по ней. Я блядь действительно скучаю по ней.

Я бы предпочел быть дома с ней, чем здесь, беспокоясь о том, что найдут мои хакеры. Я бы предпочел познакомиться с ней, узнать то, что муж должен знать о своей жене. Или, в качестве альтернативы, помочь ей узнать то, чего она сама о себе не знает. Теперь все имеет смысл: ее отношение к еде, то, что она никогда раньше не пробовала никаких напитков, отсутствие у нее хобби. Ей никогда не разрешали развивать в себе какой-либо тип личности, кроме той, какой мужчина мог бы пожелать, чтобы она была, и все же в какой-то степени ей все еще приходилось, даже если это было едко. Когда она все это сказала, мне пришло в голову, что я мог бы дать ей свободу всему этому научиться. Она могла бы узнать, кем она хочет быть, попробовать то, чего она еще не пробовала.

А если это означает, что она станет кем-то, кто тебе не нравится? Или кем-то, кому ты нравишься еще меньше? Все это похоже на неизведанную территорию. На самом деле, я никогда ни о ком не заботился, кроме своей сестры. Марика, единственный человек, который когда-либо пробуждал во мне защитный инстинкт, который когда-либо заставлял меня хотеть быть нежным или осторожным в своих словах или действиях, до Лиллианы. Я никогда не встречал романтического увлечения, которое вызывало бы у меня такие чувства. Но теперь…

Она не хочет иметь со мной ничего общего. Мне трудно поверить, что это невозможно изменить. Что я не могу найти способ заставить ее прийти в себя.

Я слышу звук голоса, доносящийся из динамика, Дэвида, человека, отвечающего за мою цифровую команду.

— Мистер Васильев — у нас есть координаты. Но нам понадобится нечто большее, чем просто вы, чтобы войти. Это будет более масштабная операция.

Когда он выводит на экран данные службы безопасности здания, нет, комплекса, координаты которого он отследил, я сдерживаю слышимый стон. Потребуется целая армия людей, чтобы проникнуть туда, и я знаю это очень хорошо, потому что я знаю, где это находится. Он принадлежит моей семье, и теперь выскочка-предатель отец Лиллианы пытается присвоить его себе. Оперативная база, с помощью которой он организовал свой маленький мятеж.

— Я соберу людей, — говорю я ему. — Не спускай с этого глаз. Я хочу подсчитать, кого ты видишь приходящим и уходящим, есть ли кто-нибудь из списков мужчин, которые работали на нас. Посмотри, сможешь ли ты найти способ отключить камеры, прежде чем я войду. Завтра ночью мы устроим атаку и посмотрим, сможем ли мы положить конец этому дерьму.

— Я вас понял. Я дам вам знать, что мы обнаружим, сэр.

Звонок заканчивается, и я немедленно встаю, пишу своему водителю сообщение, чтобы сообщить ему, что мне нужно подогнать машину. Я еду домой к Лиллиане, и она узнает, что я запланировал. Я хочу, чтобы она поняла, что я собираюсь сделать. Свободу, которую я собираюсь получить для нее, а также для Марики.

Когда я вхожу, ее нет в гостиной. Я чувствую укол беспокойства, но моя служба безопасности заверила меня, что все в порядке, что не было даже намека на враждебность или признака того, что кто-то пытается проникнуть на уровень пентхауса.

Я нахожу ее, на балконе главной спальни, и я снова чувствую острый укол страха.

— Лиллиана, — медленно, осторожно произношу ее имя, выходя из открытой двери. Я не знаю, думала ли она о прыжке или нет, но я не хочу рисковать напугать ее так сильно, что она упадет. После такого падения никто не выживет.

— Николай. — Она не оборачивается. Ее голос мягкий и ровный, но все равно что-то внутри меня встряхивается, когда я слышу, как она произносит мое имя. Я хочу услышать, как она произносит это по-другому. Я хочу слышать, как она шепчет, стонет, кричит от удовольствия. Даже ее язвительное остроумие лучше, чем эта почти безэмоциональная плоскость.

— Я должен тебе кое-что сказать. — Я выхожу на балкон, все еще двигаясь медленными, осторожными шагами, как будто она действительно дикое животное, маленький зайчик, которого я не хочу пугать. Она поворачивается, чтобы посмотреть на меня своими голубыми глазами, широко раскрытыми и водянистыми, и начинает смеяться.

— Ты боишься, что я собираюсь прыгнуть? — Она проводит пальцами по перилам. — Ты выглядишь так, будто это то, о чем ты думаешь.

— Я знаю, что ты сейчас взволнована…

— Взволнованна? — Она издает еще один резкий смешок. — Я взволнованна? О, Николай, ты понятия не имеешь, какая я. Но я еще не настолько отчаялась, чтобы прыгать с этого балкона. Если бы я была готова сдаться, я бы сделала это задолго до того, как мой отец попытался продать меня твоему.

— Ты не можешь винить меня за то, что я думаю, что это возможно.

Затем ее взгляд немного смягчается, мягкий и печальный, и она прикусывает нижнюю губу, проводя по ней зубами.

— Нет, — тихо говорит она. — Я могу винить тебя за многое, но, полагаю, не за это.

— Я пришел сказать тебе, что я почти уверен, что знаю, куда отправился твой отец, куда он забрал Марику и готовится к следующему шагу. Моя команда хакеров отследила его местоположение…

Лиллиана снова смеется, на этот раз более горько.

— Хакеры. Отслеживание. Боже, лучше бы я никогда не рождалась в этой жизни. Я бы предпочла быть кассиром в гребаном супермаркете, чем иметь дело с этим дерьмом.

Я смотрю на нее, на пустое выражение ее лица, и принимаю решение, о котором и не подозревал, что способен принять.

— Хорошо, зайчонок, — тихо говорю я ей. — Если это то, чего ты хочешь, то, когда все закончится, ты сможешь получить это.

Она моргает, глядя на меня.

— Что ты имеешь в виду?

— Я тебя отпущу. Дам тебе развод. Ты можешь жить любой жизнью, какой захочешь. Ты можешь быть кассиром, или официанткой, или студенткой, или певицей. Выбирай. Получишь свободу, о которой мечтаешь. Жизнь, которую ты решила вести после того, как сделала то, что приказал тебе твой отец. Ты сделала это, не так ли? Так что, как только все уладится, и я буду знать, что ты в безопасности… — Я развел руками. — Я открою ловушку, зайчонок. Ты можешь возвращаться в лес.

Лиллиана тяжело сглатывает.

— Я тебе не верю, — тихо говорит она.

— На самом деле я этого не ожидаю от тебя. Но это правда. — Я медленно выдыхаю. — Твой отец будет мертв, Лиллиана. Я отомщу за нас обоих. А потом ты можешь делать то, что тебе нравится.

— Я не думаю, что ты сможешь это сделать. — Лиллиана встречает мой пристальный взгляд, на ее лице все еще застыло то пустое выражение. — У твоего отца была охрана. Власть. Все, что есть у тебя. И мы нашли его гниющим в его офисе. Я думаю, что мой взял верх над вами, и теперь он получит то, что хочет. И, в конце концов, это моя вина, даже если я не знала об этом, потому что я была ключом. Меня использовали, но я все равно открыла дверь. Так почему ты позволишь мне уйти? Это конец всему, что он замышлял годами, и я была той, кто заставил тебя и твоего отца согласиться впустить его.

— Я сделаю это. — Я спокойно смотрю на нее, желая, чтобы она поняла, что дело не в этом. Эту месть ее отцу я не оставлю на волю случая или спасение моей сестры. Это произойдет, и все закончится.

Лиллиана качает головой.

— Прекрасно. Знаешь что? Если тебе это удастся…

Она подходит немного ближе ко мне, а затем еще ближе, достаточно близко, чтобы я мог почувствовать аромат ее кожи, сладкого мыла и немного пота. Аромат, который заставляет мой член подергиваться в штанах, и мой разум ненадолго переключается на идеи перегнуть ее через перила, чтобы костяшки ее пальцев побелели от сжатия, пока я вхожу в нее, заставляя ее кричать от удовольствия над горизонтом Чикаго. Изображение не просто заставляет меня дергаться. Я чувствую, как мой член набухает, пульсирует у моего бедра, и мне требуется весь мой самоконтроль и решимость, чтобы не протянуть руку и не прикоснуться к ней.

— Если у тебя это получится, — мягко говорит она, — я дам тебе то, что ты хочешь. Ночь, где я притворяюсь, что полностью принадлежу тебе. Я буду стонать твое имя, умолять о твоем члене и умолять тебя заставить меня кончить. Я сделаю все, что ты захочешь. Я буду твоим хорошим маленьким зайчонком. Как это звучит, Николай?

Она почти мяукает мое имя, ее рука на перилах внезапно оказывается очень близко к моей, и я тверд как скала, боль распространяется по мне, пока я не совсем уверен, как я собираюсь уйти от нее, не погрузившись в нее хотя бы еще раз. Но я не хочу ее притворства. Я не хочу больше никакой лжи, и я больше не хочу причинять ей боль… я никогда не хотел причинять ей боль в первую очередь.

— Нет, — тихо говорю я ей, и ее глаза расширяются.

— Нет? Разве это не то, чего ты сейчас хочешь?

— Этого недостаточно. — Я вижу испуганный взгляд на ее лице и продолжаю, говоря быстрее, прежде чем она сможет прервать меня или неправильно понять. — Я хочу, чтобы это было реальностью, зайчонок, а не игрой, в которую ты играешь для меня.

Я подхожу немного ближе, достаточно близко, чтобы наши тела почти соприкасались, но не совсем. Она смотрит на меня, ее голубые глаза расширяются, и я думаю про себя, что никогда в жизни не видел такой красивой женщины, как она. Как я мог до сих пор не видеть, насколько она идеальна для меня? Насколько она идеальна?

Я протягиваю руку, нежно отводя прядь светлых волос с ее лица.

— Я хочу, чтобы ты произносила мое имя, потому что ты жаждешь меня, зайчонок. Я хочу, чтобы ты умоляла о моем члене, потому что ты не можешь вынести ни минуты без того, чтобы я не наполнил тебя. Я хочу, чтобы ты умоляла о том, чтобы мой язык коснулся твоей киски, потому что тебе нужно, чтобы я довел тебя до оргазма так сильно, что ты не сможешь этого вынести. Я хочу, чтобы все это было по-настоящему. И если это ненастоящее, зайчонок, тогда я этого не хочу.

Последние слова я шепчу, наклоняясь вперед так, что мои губы касаются раковины ее уха, а затем отстраняюсь, все еще глядя на нее сверху вниз, достаточно близко, чтобы прикоснуться.

— Я хочу тебя навсегда, Лиллиана, — нежно говорю я ей и действительно прикасаюсь к ней, кончики моих пальцев касаются ее щеки. Я никогда не прикасался к ней так нежно, и я чувствую дрожь, которая проходит через нее. — Знание того, кто ты, только заставляет меня хотеть тебя еще больше. Знание того, через что ты прошла, заставляет меня видеть тебя в другом свете. Я еще ничего не сделал, чтобы заслужить тебя. Так что мне пора попробовать.

Моя рука прижимается к ее щеке, чувствуя, как ее тепло проникает в мою кожу. Я наклоняюсь вперед, мои губы прижимаются к ее губам, и я игнорирую боль в моем члене, пульсирующую, настоятельную потребность развернуть ее и взять ее, наполнить ее своей спермой, делать ее своей снова и снова. Я сосредотачиваюсь на поцелуе и только на нем, на ее губах, прижатых к моим, на мягкой полноте ее губ, на том, как я чувствую, как они приоткрываются для меня, как ее тело невольно смягчается навстречу моему. Я чувствую горячее, влажное прикосновение ее языка к моему, чувствую, как она дрожит, слышу тихий звук в глубине ее горла, и, боже, я такой твердый, что это причиняет боль. Но все, что я делаю, это целую ее, моя рука касается ее щеки. Я чувствую, как она выгибается мне навстречу. Я мог бы надавить, и я думаю, что она уступила бы. Я думаю…нет, я знаю, что она хочет меня несмотря на то, что она говорит. Я знаю, что не потребуется много усилий, чтобы заставить ее перейти эту черту.

Но я хочу, чтобы она сама меня захотела. Поэтому я отстраняюсь, делая шаг назад и еще один, пока больше не смогу прикоснуться к ней, даже если бы захотел.

— В следующий раз, когда я прикоснусь к тебе вот так, зайчонок, в следующий раз, когда я затащу тебя в постель, это будет потому, что ты хочешь меня, — говорю я ей.

И затем, прежде чем она успевает сказать хоть слово, я поворачиваюсь и ухожу.

В следующий раз, когда я увижу ее, на моих руках будет кровь ее отца, и я покажу ей доказательство его кончины.

***

Все как в тумане.

Когда я прихожу в сознание, у меня возникают всплески памяти, момент, когда сработал единственный сигнал тревоги, который пропустили мои хакеры, звуки криков и выстрелов и вид доверенных людей, которые были со мной, рушащихся на бетонный пол. Зная, что я в меньшинстве, что отцу Лиллианы удалось перехитрить не только моего отца, но и меня…и я не мог сдержать слепую ярость, которая пришла с этим.

Я изо всех сил боролся, чтобы не позволить им завладеть мной. Но все равно закончилось тем же самым. И я знаю, что будет дальше, еще до того, как просыпаюсь от боли от удара по лицу, достаточной, чтобы вырвать человека из глубокого сна, а меня… из черного беспамятства.

Я пытал достаточно мужчин, чтобы понять, что произошло, через мгновение после первоначального взрыва. Удар кулаком в челюсть, достаточно сильный, чтобы расшатать зубы, порвать кожу в уголке рта от кольца на руке, которая меня ударила. Я знаю, потому что я делал это раньше. Но я никогда не был на принимающей стороне, не так, как сейчас. Не сдерживаемый, в темноте, вкус крови во рту, где мгновение назад было только бессознательное ничто.

Загорается свет. Яркий, над головой. Ослепительный. Я тоже знаю эту тактику. Шок от этого, внезапное превращение всего в четкий фокус. Лицо, нависающее надо мной, та же рука в моих волосах. Я вырываюсь из ремней и чувствую, как кожа скрипит на моей коже. Ремни, удерживающие меня на стуле.

Оглядываясь по сторонам, я вижу слишком знакомый рабочий стол с инструментами. Тонкие ножи, ручная терка с грубыми краями, проверенные плоскогубцы, кабели для батарей. Еще один кожаный ремень, и я морщусь, вспоминая, как грубо однажды применил один из них к Лиллиане под видом приемлемого наказания.

Мужчина, нависающий надо мной, — отец Лиллианы. Я сразу узнаю его, даже когда мои глаза все еще привыкают к резкому освещению. Я насмехаюсь над ним, отказываясь позволить ему увидеть, что что-либо в этом причиняет мне боль.

— Мне понадобится информация от тебя, — говорит он твердым и невыразительным голосом. — Номера счетов. Имена. Мужчины, на которых я могу положиться, и те, кто настолько предан тебе, что мне придется пристрелить их, как собак, чтобы они меня не укусили. Ты даешь мне то, что мне нужно, и это будет не так больно.

— Иди нахуй. — Я плюю в него, капля слюны попадает на его щеку и скатывается по челюсти, и я не вижу, как кулак приближается, прежде чем он ударяет по моей скуле почти точно в то место, куда попала слюна.

— Твоей сестре тоже будет не так больно, — рычит он, снова ударяя меня, и я чувствую острую вспышку боли в том месте, где кольцо попадает в кость. — У меня есть много мужчин, заинтересованных в том, чтобы попробовать ее. Много мужчин, которые, возможно, хотели бы познакомить ее со всевозможными вещами. Я мог бы заставить тебя посмотреть. Тебе бы этого хотелось, Васильев? Я слышал, ты всегда по-настоящему защищал ее. Влюбился в кого-то, в кого тебе не следовало?

— Ты больной ублюдок. — Я отворачиваю от него голову. — Я знаю все тактики, Нароков. Я сам написал книгу о некоторых из них, так сказать. Я уже могу придумать все, что ты собираешься сделать. Так что продолжай. Я предлагаю начать с ремня, чтобы ты мог использовать ножи на ранках для максимальной боли.

На краткий миг он выглядит озадаченным, и это похоже на победу. Я уверен, что это не та победа, которая не принесет новой боли, но, тем не менее, это победа, и я возьму то, что смогу получить. Я не жалею об этом, даже когда вижу, как он вместо этого тянется за тонкими ножами.

— Я думаю, я отмечу, где я хочу, чтобы рубцы были нанесены вот этим, — задумчиво говорит он. — А затем посмотрим, какие узоры образует кровь. Если, конечно, тебе не захочется начать говорить. Ты можешь начать с номеров счетов, в которых больше семи цифр.

Я, конечно, не разговариваю. Не из-за лезвий, врезающихся в мою кожу, или кожаного ремня, врезающегося в нежную плоть, или сердитых кулаков, которые он применяет ко мне позже, разъяренный тем, что я не ломаюсь. Я не думаю, что он понимает, что такого человека, как я, невозможно сломить. Я ломаю других. Я всю жизнь готовился к тому, что кто-то попытается вернуть то, что я всегда раздавал.

Пока дверь не откроется, и двое мужчин не затолкают кого-то внутрь. Женщину. Красивую женщину со светлыми волосами цвета меда и испуганными голубыми глазами, которая мгновенно привлекает мое внимание, и я думаю, что, возможно, в конце концов, есть способ сломать меня.

Что она больше похожа на ключ, чем она думает. Не только на дверь, через которую хотел пройти ее отец, но и на замок, который держит мои губы на замке.

ЛИЛЛИАНА

Я чувствую безнадежность, когда меня втаскивают в лагерь.

Я не чувствовала себя в безопасности, особенно в пентхаусе, но я не думала, что они смогут добраться до меня. Николай был так уверена, что они не смогут добраться до меня и все же они это сделали. Мой отец, должно быть, тщательно выполнял свою работу, чтобы знать, как проникнуть за пределы обороны Николая или же предателей было больше, чем Николай предполагал.

Я подозреваю, что это последнее.

Я все еще в пижаме, мои волосы растрепаны, ноги босые. Они даже не позволили мне надеть обувь, когда вытаскивали меня из спальни к ожидавшей машине. Единственное, что делает все это лучше, это то, что они, по крайней мере, не связали меня, но опять же, зачем им это? Я не представляю угрозы ни для кого из них. Даже вооруженная, я не смогла бы ничего сделать.

На складе холодно, и они ведут меня всю дорогу по коридору так быстро, что я чуть не спотыкаюсь о себя, до тяжелой двери, которую двое мужчин распахивают и заталкивают меня внутрь. Краем глаза я вижу своего отца, светловолосого и властного, наблюдающего за мной, как ястреб, но я не могу даже взглянуть на него из-за ужаса передо мной.

Я не могу поверить в то, на что смотрю.

Мужчина передо мной едва ли напоминает Николая, по крайней мере, когда я впервые бросаю взгляд на него. Его лицо распухло и в синяках, рот опухший, губа разбита, по подбородку стекает струйка крови. Одна из его рук выглядит так, как будто несколько пальцев были сломаны, и я вижу пурпурно-черные кровоподтеки на его обнаженной груди. На нем нет ничего, кроме свободных спортивных штанов, и я вижу кровавые полосы на его коже, как будто кто-то порезал его ножом, рубцы, которые выглядят так, как будто его кто-то избил.

Я сказала ему, что не хочу иметь с ним ничего общего, и я имела в виду именно это. Я сказала ему, что не могу его простить, и я тоже имела в виду это. Но я никогда не хотела видеть его таким. Я никогда не хотела, чтобы с ним случилось что-то из этого.

— Видишь, что я делаю для тебя? — Мой отец хватает меня за подбородок, заставляя смотреть прямо перед собой, чтобы я увидела, что они с ним сделали. — Этот мужчина требовал твоей руки. Взял тебя силой. Заставил тебя стать его женой. Видишь, как я наказал его? Он думал, что заслуживает тебя как жену, а не просто то, во что можно засунуть свой член.

Он отпускает мой подбородок, проводя пальцами по моим волосам в извращенной насмешке отца, успокаивающим свою дочь.

— Ты хочешь, чтобы я отрезал ему член, Лиллиана? Может быть, позволить тебе раздавить его каблуком? Ты хочешь сделать это сама? — Он ухмыляется мне, потянувшись за ножом. — Ты пока не можешь этого сделать. Мужчина может выдержать не так много, и нам нужно предпринять шаги, прежде чем мы доберемся туда. Но ты можешь подержать нож, если хочешь. Почувствуй его вес. Подумай о том, каково это будет, проникать сквозь его член.

— Если бы у меня в руке был нож, я бы ударила им тебя, — шиплю я, и он отдергивает его, цокая и качая головой.

— Разве так можно разговаривать с дорогим отцом? Человеком, который дал тебе все?

— Ты забрал у меня все. — Я тяжело сглатываю, не в силах продолжать смотреть на Николая, на ужасающий вид его измученного лица и тела. — Мое детство. Любую невинность, которая не была физической. Мой выбор. Ты забрал все это. Ты не можешь сказать иначе.

— Это было для нас. — Его рука снова гладит мои волосы, и мне приходится приложить все силы, чтобы не отстраниться. — Спасибо, Лиллиана. Как только я стану главным, ты сможешь получить все, что захочешь. Ты станешь богатой вдовой. И тогда… — Его рука прижимается к моему затылку, пальцы сжимают мой череп. — Ты снова будешь полностью моей, сладость.

Николай дергается от ремней, удерживающих его на стуле.

— Отвали от нее, Нароков, — выплевывает он, и мой отец качает головой, отпуская меня ровно на столько, чтобы сделать два быстрых шага вперед и сильно ударить Николая, прямо в его и без того распухший рот.

— Прекрати это! — Кричу я. Николай не издает ни звука, но по тому, как он дергается назад и содрогается, я могу только представить, как сильно это, должно быть, причиняет ему боль. — Прекрати. Пожалуйста…

Мой отец поворачивается ко мне, его брови нахмурены.

— Так он тебе небезразличен? — Он качает головой. — Мне жаль, Лиллиана. Я думал, ты сильнее этого. Достаточно жесткая, чтобы не позволить своим чувствам вмешаться. Если уж на то пошло, я подумал, что это будет подарком для тебя. Кое-что, что покажет тебе, как я заботился о тебе, даже когда этот грубиян ломал тебя. Жаль, что мне пришлось сделать это таким образом. Я бы предпочел, чтобы ты оставалась со мной, нетронутой до тех пор, пока я не решу, что пришло подходящее время научить тебя самому. Но выбора действительно не было. И теперь ты не ценишь то, что я для тебя сделал. — Он снова прищелкивает языком. — Возможно, тебе тоже стоит кое-что исправить.

Николай издает сдавленный рев, снова дергаясь в ремнях.

— Ты гребаный ублюдок, — рычит он. — Серьезно, свою собственную дочь? Больной ублюдок, это мне ты хочешь причинить боль. Так что возвращайся сюда и почувствуй себя мужчиной, не трогая того, кто не может дать сдачи.

Он сплевывает кровь в моего отца, и он поворачивается обратно к Николаю, еще один кулак попадает Николаю в челюсть.

— Пожалуйста, — снова шепчу я. Я понятия не имею, как я хочу, чтобы все сложилось между мной и Николаем, и чем все это обернется, но я знаю, что это не то, я знаю, что не хочу видеть, как мой отец избивает его до полусмерти.

Я знаю, прежде всего, что я не хочу, чтобы у моего отца была такая власть, за которую он хватается. И я знаю, что не хочу того, что он запланировал для меня.

— Пожалуйста, остановись.

Мой отец дергает головой в сторону чего-то позади меня, и я оборачиваюсь, чтобы увидеть двух огромных охранников в брюках-карго и черных рубашках, направляющихся ко мне.

— Поместите ее в камеру к другой, — резко говорит он. — Там она может подумать о своей лояльности.

— Что? — Я задыхаюсь, пытаясь отойти за пределы их досягаемости, но у меня нет на это никаких шансов. — Нет, я…прекрати это! Не прикасайся ко мне.

— Оставь ее в покое! — Рычит Николай, но слова обрываются стоном боли. Я не вижу, что с ним случилось, и мне стыдно признаться, но часть меня рада, что я этого не вижу. Я не уверена, сколько еще я смогу вынести.

Двое охранников хватают меня и тащат из комнаты, даже когда я извиваюсь и брыкаюсь в их хватке. Я знаю, что это бесполезно, мне отсюда никак не выбраться. Они не слишком грубы со мной, но я не могу заставить себя беспокоиться так или иначе. Все, о чем я могу думать, это Николай, связанный в той комнате, по милости моего отца и не похоже, что у него много шансов. Я не знаю, почему меня это удивляет, после всех лет, которые я провела на другом конце его “учения”. Но я знаю, сколько в нем жестокости.

Если ему удастся то, что он пытается сделать…

Я не могу позволить себе думать, что это возможно. Если это так, то ни у кого из нас нет надежды. Я скорее умру, чем уступлю тому, чего хочет от меня мой отец и я полагаю, что так и сделаю, если буду бороться с ним слишком долго и упорно. Или он запрет меня и заберет то, что хочет. Меня затошнило от этой мысли. Охранники ведут меня по коридору к ряду камер, и я ахаю, когда вижу кто внутри, в той, перед которой мы останавливаемся.

Сначала я не узнаю девушку, сидящую внутри точно так же, как я не узнала Николая. Но на этот раз дело не в том, что ей так сильно физически больно, а в том, что просто кажется, будто из нее выкачали все. Ее длинные светлые волосы безвольно свисают вокруг лица, растрепанные и жирные, а ее лицо такое бледное, что кажется почти прозрачным. Она выглядит похудевшей, чем раньше, и настолько измученной, что я почти ожидаю, что она упадет в обморок в любой момент.

— Марика? — Шепчу ее имя, и она устало поднимает взгляд, ее глаза немного расширяются, когда она видит меня, как будто это все, на что она способна.

— Лиллиана. — Она печально произносит мое имя, и один из охранников распахивает дверь камеры, а другой бесцеремонно заталкивает меня внутрь.

— Вы двое можете наверстать упущенное. Веселитесь, дамы. — Он захлопывает дверь, и я вздрагиваю, услышав, как поворачивается замок.

Мы выберемся из этого, я не хочу быть запертой в комнате до конца своей жизни.

— Ты в порядке? — Я немедленно подхожу к ней, сажусь на тонкую койку рядом с ней и осторожно протягиваю руку, чтобы убрать волосы с ее лица. Она вздрагивает от моего прикосновения, и я тут же жалею, что пыталась. Мне следовало знать лучше.

— По сравнению с Николаем? — Она горько смеется. — Они показали его мне сегодня утром, ты знаешь. Я видела, что они сделали. Я могу только представить, насколько хуже все стало с тех пор.

— Я тоже только что его видела, — шепчу я. — Мне так жаль, я…

— Это не твоя вина. — Она поворачивает голову и видит выражение моего лица. — Ты действительно думаешь, что я думала, что ты имеешь к этому какое-то отношение? Я знаю таких мужчин, как твой отец, Лиллиана. Я выросла среди них. Мужчины хватаются за соломинку, за власть любым доступным им способом. Николай тоже жестокий человек. Но ему никогда не нужно было стремиться к власти. Твой отец, маленький человек, и он не может подняться достаточно высоко, чтобы схватить это, не создав под собой башню из тел, на которую можно взобраться и встать.

Она тяжело сглатывает.

— Мне жаль. Я не должна была говорить это о…

— Нет, ты должна. — Я тянусь к ее руке, слегка сжимая ее. — Мой отец ужасный человек. Он всегда был таким. Он вырастил меня для того, чтобы отправить в постель твоего отца, зная, что я могу не выбраться оттуда живой и первая часть этого была тоже достаточно плохой. Я провела всю свою жизнь, готовясь к удовольствию одного мужчины и амбициям другого.

— О, Лиллиана. — Марика грустно смотрит на меня. — Я даже представить не могу. А потом Николай…

— Я знаю, что он пытался уберечь меня от рук твоего отца. И я не хочу говорить плохо…

— Все в порядке. — Марика одаривает меня легкой грустной улыбкой. — Мне уже сказали, что он мертв. Мне, конечно, грустно, он был моим отцом, и не самым худшим. В нашем мире есть и худшие. Ты это знаешь, теперь я понимаю. Но он тоже не был хорошим отцом. Я не могу сказать, что буду огорчена очень долго.

Ее плечи опускаются, как будто все это отняло у нее что-то, но она не отпускает мою руку.

— Я не знаю, что с нами будет.

— Я знаю, что мой отец хочет, сделать со мной, — я рассказываю ей, что он сказал в комнате с Николаем, и Марика морщится.

— Я даже не знаю, что сказать. Это…

Я киваю, тяжело сглатывая.

— Кто-нибудь поможет. — Я пытаюсь придать своему голосу хоть какую-то убежденность. — У Николая должны быть преданные ему люди. Кто-нибудь придет.

Марика кивает.

— У него их предостаточно. Мой брат всегда был жесток, когда дело касалось наших врагов, но у любого, кто предан нам, есть причины уважать его. — Она смотрит на меня, когда говорит это, слегка нахмурившись. — Я знаю, тебе, вероятно, трудно в это поверить. Я знаю, у тебя есть причины ненавидеть его, я уверена. Я не виню тебя, ты ни о чем из этого не просила. Но он по-своему хороший человек. Он присматривает за подчиненными. Он гарантирует, что об их семьях позаботятся. Их вдовах, их детях, если до этого дойдет. Он не просит их о том, чего не хочет делать сам. И это важно в нашем мире.

Она долго молчит, медленно вдыхая и выдыхая. Это заставляет меня задуматься, что с ней произошло, пока она была здесь.

— У него всегда был кодекс. Я не могу сказать, что всегда думала, что этого было достаточно. Он делал вещи, которые я не могу назвать простительными, по крайней мере, для тех, кому он это сделал. Но я знаю, что он всегда старался быть лучше, чем мир вокруг него. Наш мир.

Я слышу убежденность в ее голосе, и мне тоже хочется в это поверить, хоть немного. Я думала о нем на балконе, о беспокойстве на его лице и в голосе, когда он подумал, что я, возможно, подумываю о прыжке, о том, как нежно он прикасался ко мне, как он отклонил мое предложение провести ночь, где я удовлетворила бы каждое его желание. Я имела в виду именно это, и я думаю, он знал, что я имела в виду именно это. Но он сказал "нет".

Он сказал, что хочет, чтобы это было правдой, а не иллюзией.

Могло ли это когда-нибудь случиться? Маленькая часть меня, та часть, которая пока не чувствует себя достаточно сильной, чтобы быть уверенной, думает, что он действительно может сожалеть о том, что натворил. Что он, возможно, действительно хочет заслужить мое прощение. Но даже так…

Смогу ли я когда-нибудь дать ему это?

— Я устала, — тихо говорит Марика. — Прости. Я думаю, что хочу попытаться уснуть…

— Нет, все в порядке. — Я встаю, направляясь к койке с другой стороны маленькой камеры. — Отдохни немного. Я не знаю, что произойдет завтра.

— Я тоже, — шепчет она, ее голос слегка прерывается, а затем она переворачивается на бок, отвернувшись от меня.

Я долго лежу без сна, думая о том, что она сказала, о Николае, о его реакции на все, что я ему сказала. О его настойчивости в том, что он хотел, чтобы я простила его, если бы могла. О том, что я чувствовала, видя его таким, привязанным к стулу и замученным.

Могу ли я испытывать к нему серьезные чувства?

Я не знаю, пришло ли сейчас время разобраться в этом. Но у меня может не быть другого шанса. Возможно, он не такой плохой человек, как я себе представляла. нехороший человек, ни при каком напряжении воображения, но и не тот жестокий грубиян, каким я нарисовала его в своей голове. Марика описала его как человека, который является продуктом окружающего мира, но, несмотря на это, изо всех сил старается быть порядочным. Я не уверена, что полностью в это верю. Но я вижу, откуда это берется. Я видела проблески того, кто мог бы мне понравиться. Возможно, даже полюбила бы, если бы у меня был шанс. Больше этой части Николая, больше времени, больше всего.

Если нет выхода из этого брака, может есть способ быть счастливым в нем?

Я закрываю глаза, чувствуя, как слезы текут из уголков при мысли о том, что сделал мой отец. Все это хуже, чем я могла себе представить. И теперь, в конце концов, мне слишком поздно что-либо менять, как будто я когда-либо действительно могла это сделать.

Я бы никогда не подумала, что смогу спать на неудобной койке, в холодной камере, только с одним тонким одеялом и подушкой. Но я измотана, и сон в конце концов подкрадывается ко мне, безжалостно затягивая в хаотичные сновидения.

Мне снится Николай, прижимающий меня к снегу у дерева, мы оба обнажены, но почему-то не замерзаем, его твердое, горячее, мускулистое тело прижимается к моему, когда я чувствую неумолимое скольжение его члена внутри меня, его голос, стонущий мое имя мне на ухо: Лиллиана, боже, с тобой так хорошо, Лиллиана, прими меня, зайчонок, возьми меня, блядь, блядь…

Поток сознания, слова, произносимые странным образом, как это часто бывает во снах, и ощущение, как мое тело сжимается, разжижается, распадается вокруг него. Снег тает, стекая реками крови, а потом Николай уходит, и остаюсь только я, лежащая в мокрой грязи, и все вокруг меня, моя собственная кровь, мои руки и ноги, попавшие в ловушки для животных. Мой отец нависает надо мной, на его лице злобная похоть, лицо искажено насмешкой. Зайчонок, зайчонок, он издевается. Что за дурацкое прозвище, но ты в любом случае в ловушке, не так ли? И большой злой волк…

Я резко просыпаюсь, задыхаюсь, плачу, мой желудок скручивает от тошноты, которая заставляет меня наполовину спотыкаться, наполовину ползти к туалету в углу, чтобы выплеснуть все, что во мне есть. Это отвратительно, и от этого становится только хуже, меня тошнит, пока я не могу выплюнуть ничего, кроме желчи.

Сон…

Мне понравилась первая часть. Когда Николай был там. Во сне я не боролась, чтобы убежать. Я не отворачивалась от его рта, не говорила ему, чтобы он шел нахуй, и не пыталась притворяться, что не хочу кончать. Я выгибалась под ним, бедра изгибались для большего проникновения его члена в меня, ногти впивались в его плечи, пока я гонялась за удовольствием, которое нарастало с каждым ударом, каждым толчком его глубоко внутри меня. Я хотела его. Я хотела того, что он делал со мной. Пока это не исчезло, а затем…

Зайчонок, попал в ловушку.

Ловушка никогда не была ловушкой Николая. Она была ловушкой моего отца. Николай женился на мне, чтобы спасти меня от самого себя. Чтобы найти способ обладать мной, не насилуя меня, в соответствии с его собственным извращенным образом мышления. И не только это, но, и чтобы держать меня подальше от его отца. От того, чтобы меня отправили обратно к моему. Он не белый рыцарь, не прекрасный принц, но он пытался спасти меня по-своему.

Мой отец — тот, кто хочет, чтобы я попала в ловушку и оказалась в его власти. И теперь у него есть именно это. Он собирается попытаться использовать меня, чтобы сломить Николая. И, понимая, что он делает сейчас, я очень беспокоюсь, что у него может получиться.

ЛИЛЛИАНА

Первым делом с утра меня будит звук поворачиваемых в двери ключей.

— Ты, — огрызается охранник, указывая на меня. — Ты остаешься здесь. — Добавляет он, бросая взгляд на Марику. — Лучше надейся, что он не разрешит мне вернуться и пожелать тебе доброго утра.

Она морщится, отшатываясь, но ничего не говорит.

Мне не предлагают завтрак или даже чашку воды. Меня ведут прямо обратно в комнату, где Николай был прошлой ночью, и когда дверь открывается, и меня засовывают внутрь, я вижу, что он все еще там. Он выглядит ужасно. Его лицо все еще опухшее, тяжелое, под глазами усталые мешки, порезы на теле покрыты коркой крови, а синяки болезненного фиолетово-зеленого оттенка. Он слегка приподнимает голову, когда меня вталкивают в комнату, и я вижу ужас в его глазах.

— Оставь ее в покое, — хрипло говорит он, и я вижу, как мой отец отталкивается от стены и шагает ко мне.

— Тогда скажи мне то, что я хочу знать, — просто говорит он, и Николай испускает долгий вздох, который, кажется, исходит откуда-то из самых его глубин. Его серо-голубые глаза поворачиваются ко мне, сейчас они более серые, чем что-либо другое, и выражение в них одновременно печальное и смиренное.

— Прости, зайчонок, — тихо говорит он. Мой отец бросается к нему, его кулак врезается в плечо Николая, где на коже остаются глубокие рваные раны. По опухоли я вижу, что она, вероятно, уже была смещена.

Николай издает низкое ворчание, и это все, хотя я могу только представить, как это, должно быть, на самом деле больно.

Мой отец подходит ко мне сзади, и я чувствую укол лезвия в затылок.

— Не двигайся, — предупреждает он, и мгновение спустя я чувствую, как он прорезает ткань, разрывая тонкий материал майки, в которой я спала, когда меня похитили прошлой ночью. Он сбрасывает ее с моих плеч, оставляя меня обнаженной выше талии, а затем стягивает свободные пижамные штаны, которые были на мне. Мои трусики прилагаются, и я остаюсь стоять в луже одежды, дрожа, глядя на Николая, который смотрит на моего отца с такой злобой, какой я никогда раньше не видела на его лице.

— Урод, блядь, не смей, — рычит он, его руки сжимаются в кулаки, как будто он прорвется сквозь ремни, чтобы добраться до него и остановить то, чего я боюсь, вот-вот произойдет. — Не смей ее трогать…

— Я не собираюсь. — Мой отец качает головой. — Во всяком случае, не так. Вытащи свой разум из канавы, Васильев.

— Я слышал, что ты сказал, что хочешь. Ты больной кусок…

— Конечно. Это то, чего я всегда хотел от моей хорошенькой Лиллианы. Намного красивее, чем ее мать. Она действительно пошла в меня во внешности. Но я не собираюсь упускать удовольствие от первого раза, делая это перед тобой. Особенно не тогда, когда мне уже пришлось пожертвовать столь многим от нее ради тебя. Нет, я думаю о чем-то другом.

Он тянется к кожаному ремню, который, как я вижу, с тошнотворным скручиванием желудка, покрыт засохшей кровью, кровью Николая.

— Поскольку ты, кажется, так хорошо переносишь свое наказание, давай посмотрим, как она справится, приняв его за тебя.

Беспомощный рев ярости Николая смешивается со звуком кожи, ударяющейся о мою обнаженную кожу. Я спотыкаюсь вперед, почти падая, когда ремень ударяет сбоку по моей заднице, размахиваясь со всей силой руки, держащей его, горячая боль разливается по моей коже. Я вскрикиваю, не в силах остановиться, и хватаюсь за спинку деревянного стула рядом со мной, слезы уже наполняют мои глаза.

— Ты, должно быть, хорошо ее обучил. — Мой отец прищелкивает языком. — Посмотри на нее, она на грани того, чтобы наклониться, как хорошая девочка, для своего наказания. Мне приходилось шлепать ее годами, и она не была такой покладистой. Но я думаю, что она это заслужила. Или, скорее, ты, и она собирается это принять.

Ремень опускается снова. Николай бьется в удерживающих его ремнях, ругается, сыплет угрозами в адрес моего отца, но это не имеет значения. Нет ничего, кроме боли, ремень опускается на мою кожу снова и снова, горячие линии боли врезаются в мою плоть, оставляя на мне отметины, проливая кровь. Я рыдаю, зная, что это не будет иметь значения, зная, что мне ничто не может помочь, и маленькая часть меня желает, чтобы Николай просто дал моему отцу то, что он хочет, чтобы это прекратилось. Более рациональная часть меня знает, что, если он это сделает, все равно все будет намного хуже.

Я не знаю, как долго это будет продолжаться. Я не знаю, как я буду ходить, когда все это закончится. Все, что я знаю, это то, что в какой-то момент удары прекращаются, и рука моего отца оказывается у меня на затылке, дергая меня назад, когда он бросает в меня полотенце, которое слегка пахнет плесенью, но на данный момент я готова на все, чтобы прикрыться.

Я обматываю им свое дрожащее тело, мои колени подкашиваются, и я чувствую, что могу потерять сознание. Боль разливается по ногам и спине, впиваясь в живот, как крюки, угрожающие разорвать меня на части. Я чувствую, что меня сейчас стошнит. Отец хватает меня за руку, выводит из комнаты и захлопывает за собой дверь. Ему приходится почти тащить меня, мои ноги угрожают подкоситься, когда он тащит меня в другую, пустую комнату.

— Ты можешь все это остановить, — говорит он, глядя на меня. — Придумай, как сломать его. Заставь его сказать мне, что мне нужно. И тогда мне больше не придется причинять боль никому из вас.

Я пристально смотрю на него.

— Это должно быть стимулом? Дать тебе всю власть, которую ты хочешь, и ты перестанешь мучить меня и моего мужа? Ты слышишь себя?

— Ты всегда знала, чего я хотел, Лиллиана.

— Нет, я этого не знала! — Я смаргиваю подступающие слезы. — Я никогда этого не знала. Я только знала, что ты хотел подняться выше. Ты был амбициозен, но я не думала, что ты настолько глуп…

Он дает мне пощечину так сильно, что, когда моя голова откидывается в сторону, я подумала, что он сломал мне шею. Как бы то ни было, я чувствую, как что-то тянет, и я знаю, что позже будет больно.

— Я не буду тебе помогать, — шиплю я, слезы текут по моим щекам. Мне слишком больно, чтобы остановить их. — Ты солгал мне. Я должна была обрести свободу после ночи с Паханом. Я смирилась со всем этим, вытерпела, сделала, как мне сказали, потому что мне было обещано, что после этого я смогу делать все, что захочу. А вместо этого я оказалась гребаной невестой.

— Это твой ответ? — Спрашивает он холодно, как будто я никогда не говорила. — Ты не поможешь?

— Я ни черта не сделаю для тебя, тебе придется меня заставить.

Холодная, злая усмешка искажает его лицо. Это что-то неузнаваемое, но опять же, я не думаю, что я когда-либо вообще его знала.

— Тогда ты умрешь вместе с ним, — холодно говорит он. — После того, как я наслажусь тем, что всегда должно было принадлежать мне, в любом случае. Если ты не доставишь мне удовольствия, конечно. Тогда я мог бы сохранить тебе жизнь еще немного, дочь.