ГЛАВА VI

Оставшиеся беспокойно смотрели наверх, где, к счастью, никто еще не показывался.

— Фрейлейн Ева! — прервал, наконец, вполголоса молчание Отто.

— Что? — спросила она, не спуская взора с горы.

— Я знаю, почему Фриц отослал меня к лодке, но не сержусь на него за это. На этот раз я был действительно совсем лишний, я вижу это.

Молодая девушка, густо покраснев, опустила глаза.

— Ах, Отто, что вы понимаете в таких вещах!

— Неужели и для этого я слишком мал? — спросил он обиженно. — Такой взгляд и такой жаркий поцелуй я уж наверное пойму. Но я очень рад, что вы теперь также переходите к нам. От злости у наместника сделается желтуха, когда вы станете женой прусского капитана!

Ева, казалось, совсем забыла, как энергично протестовала против такого предположения; похоже, она примирилась с этой мыслью, так как, тихонько покачав головой, возразила с подавленным вздохом:

— Ах, сейчас об этом нечего и думать. Ведь Фриц может погибнуть в бою.

— Фриц не погибнет, он пробьется повсюду, как и сегодня! — с твердой уверенностью заявил Отто. — Но теперь мы обязаны спасти его, мы никого не должны пропускать к лодке, чего бы это нам ни стоило. Вон они уже спускаются с горы! Фрейлейн Ева, смелее! Не дрожите так, это выдаст нас!

Бедная Ева действительно не могла справиться со страхом; увидев опекуна и графа, спускавшихся с горы, она задрожала всем телом. Горст со своим отрядом, правда, уже скрылся, но первый же промах мог открыть их.

Между тем ни граф, ни Хольгер ничего не подозревали.

— Вы были правы, нам стоило отправиться раньше, — сказал Оденсборг наместнику. — Впрочем, вероятно, скоро придут известия из Штрандгольма; я думаю, мы сейчас снимемся с якоря и возвратимся домой.

— Они хотят идти к лодке, — прошептала Ева.

— Этому необходимо помешать, — так же тихо заметил Отто.

Мужчины подошли поближе, за ними медленно следовал Гельмут. Не было видно ни Элеоноры, ни Лоренца, еще остававшихся наверху.

— Ну, фрейлейн Ева, лучше ли вы развлекались здесь, на берегу, чем с нами? — спросил Оденсборг.

При виде опасности к девушке снова вернулось утраченное мужество. Ее лицо то бледнело, то краснело, а от волнения у нее перехватило дыхание, но она, улыбнувшись, ответила довольно твердо:

— О, конечно! Мы открыли здесь нечто особенное.

Ева указала рукой в направлении, противоположном тому, в котором скрылись Горст и его солдаты.

— Вот там, за лесом, не правда ли, Отто?

— Да, там! — ответил Отто, незнавший, что она задумала, и напрасно ломавший голову над тем, как задержать датчан.

Дело в том, что во всех его планах главную роль играла сила, на хитрость же он был неспособен.

— Ну, что же там такое? — спросил Хольгер, доставая бинокль.

Граф в сомнении покачал головой.

— Я ничего не вижу.

— Помогите же мне! — нетерпеливо прошептала Ева своему сообщнику, когда мужчины отошли в указанном направлении.

— Я не умею лгать! — проворчал Отто.

— А я умею! — с чувством собственного достоинства заявила девушка и громко прибавила: — Там также происходила битва.

Хольгер весьма недоверчиво взглянул на нее при этом смелом утверждении.

— Воображение! Неприятель не может быть там, — проговорил он.

— А мы слыхали выстрелы и даже видели пороховой дым.

— Вы ошибаетесь, — заметил Оденсборг, — мы также должны были бы слышать это.

— Мы были там, у пруда, откуда видна прогалина, и оттуда видели все совершенно ясно, — с полным убеждением в своей правоте произнесла Ева.

Граф и наместник действительно удивились, между тем как Отто поразила энергия, с какой лгала молодая девушка.

— Это необходимо расследовать, — сказал Хольгер. — Пойдемте, граф, выясним это сами.

До пруда было верных десять минут ходьбы, и, если бы датчане последовали туда, они задержались бы, потратив еще минут десять на безрезультатные наблюдения; тем временем капитан успел бы овладеть шлюпкой, и цель была бы достигнута. Хольгер действительно присоединился к девушке и Отто, быстро побежавшим вперед; граф Оденсборг тоже намеревался последовать за ними, но внезапно остановился и обернулся к пасынку.

Гельмут не принимал ни малейшего участия в разговоре; он стоял, прислонившись к дереву, и смотрел на море, не обнаруживая никакого интереса к происходившему.

— Разве ты не пойдешь с нами, Гельмут? — спросил граф.

— Нет, я устал! — ответил молодой человек, не меняя положения.

— От такого короткого пути? Обычно ты неутомим.

— И все-таки я устал. Я ведь целый день ничего не слышал, кроме твоих обсуждений с Хольгером всяких полицейских и тому подобных мероприятий.

На лбу Оденсборга появилась недовольная складка, но он, вероятно, не хотел замечать резкий тон пасынка и, медленно подойдя к нему, произнес:

— Мне казалось, что я сколько мог отдалял от тебя все эти неприятности.

— О, конечно!

— По твоему же настойчивому желанию. Ты же сам никогда не хотел ничего слышать о них и принимать участие в наших совещаниях.

— Да, потому что у меня не было ни желания, ни способности стать тюремщиком своих земляков.

— Гельмут, что за выражение! — с упреком сказал граф. — Вообще, что такое произошло с тобой? С некоторого времени я вовсе не узнаю моего жизнерадостного, веселого сына. Ты постоянно раздражителен, мрачен, не оказываешь больше мне прежнего полного доверия. Как я это должен понимать? Я всегда относился к тебе с отеческой любовью и поэтому могу требовать от тебя того же.

В его словах звучала опять та же доброта и снисходительность, которые он — холодный и уравновешенный — умел выражать только своему пасынку. Молодой человек, должно быть, почувствовал это. Он торопливо провел рукой по лбу, словно желая отогнать мучительные мысли, и значительно мягче произнес:

— Прости, папа! Все это относилось не к тебе. Я ведь раньше говорил тебе, что отношения здесь, в Мансфельде, будут для меня тягостны. В настоящее время они сделались невыносимыми, а ты все еще настаиваешь на нашем пребывании здесь.

— Потому что это неизбежно; теперь наше присутствие здесь необходимее, чем когда-либо.

— Твое — пожалуй, я же совсем лишний в своих поместьях.

Граф испытующе и удивленно посмотрел на него.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, положительно ничего! Оставь меня в покое! — с нетерпением воскликнул молодой барон.

Оденсборг пожал плечами.

— С твоим настроением сегодня ничего не поделать. Я знаю, откуда оно — всему виной эта встреча с твоими родственниками.

— Ну, мне казалось, что я и Элеонора очень далеки друг от друга; мы почти не встречаемся с нею.

— Несмотря на это, ты не можешь избавиться от этого влияния. Отрицай сколько угодно, но перемена в тебе началась как раз с того дня, когда Элеонора Вальдов отвергла тебя!

— Папа! — гневно воскликнул Гельмут, но граф повторил с ударением:

— Отвергла! Это — как раз подходящее слово. Если бы у нее еще имелись причины для этого «нет», тогда безразлично, но этот высокомерный, презрительный отказ, который ты все еще не можешь забыть!..

— Ну, кажется, ты сам больше заботишься о том, чтобы я не забыл его! — с раздражением возразил Гельмут. — Ты постоянно напоминаешь об этом; не проходит дня, чтобы ты не повторил того же самого.

— Но, Гельмут, с чего ты так волнуешься? — стал успокаивать его Оденсборг. — Если это оскорбляет тебя, не будем никогда больше упоминать об этом. Пойдем, присоединимся к остальным.

Он ласково положил руку на плечо пасынка, но на этот раз его ласка не достигла цели. Гельмут скрестил руки на груди и упрямо отвернулся.

— Нет, мне необходимо хоть на несколько минут остаться одному. Прошу тебя, ступай к ним!

Эта просьба не была исполнена. Тогда он повторил ее с таким раздражением, что граф не пытался больше возражать; но складка на его лбу углубилась, и он пробормотал:

— Хольгер прав: это подозрительные симптомы.

Граф отправился один к пруду и встретился с Лоренцем. Последний попросил его взять с собой в лодку. В сумерки старик ни за что не согласился бы возвращаться один через лес, и страх перед этим пересилил даже отвращение к графу. Оденсборг вежливо согласился, и Лоренц присоединился к нему, чтобы передать своему воспитаннику, что сестра ждет его, чтобы ехать домой.

Присутствие посторонних, очевидно, тяготило Гельмута, и, оставшись один, он облегченно вздохнул. С молодым бароном произошла значительная перемена: он побледнел, казался намного серьезнее, чем несколько месяцев тому назад, когда он, радостный и веселый, возвратился к себе на родину; его лоб часто хмурился, он стал почти болезненно раздражителен, горькая усмешка кривила его губы.

Несмотря на это, граф Оденсборг не подозревал, как тяжело его пасынку; да это и понятно: ведь сам он был чужестранцем. Гельмуту же постоянно приходилось чувствовать, что он также чужой здесь. При любом общении с соседями, при встречах с земляками он невольно испытывал это. Наследник мансфельдских имений, внук человека, долгие годы стоявшего во главе немецкой партии, повсюду возбуждал недоверие и подозрение. Гельмут знал, что в нем боялись и ненавидели датчанина; он слишком хорошо читал взгляды, которыми обменивались при его приближении, понимал, почему все боязливо избегали его и внезапно прекращали всяческие разговоры. Еще немного — и его окрестили бы шпионом, передающим каждое неосторожное слово наместнику. Все местные жители, от самых богатых до бедняков, крепко держались друг за друга и, как прежде скрывали ненависть к датчанам, так теперь с трудом сдерживали восторг при приближении своих немцев. Гельмут чувствовал себя среди них отверженным, и в его словах крылось подавленное страдание, когда он промолвил вполголоса:

— Лучше бы никогда не приезжать в этот Мансфельд!

Он повернулся, чтобы идти, и внезапно очутился перед Элеонорой, только что спутавшейся с горы.

— Ты здесь, Гельмут, — удивилась ока. — Где же остальные?

— Там, у пруда! — кратко ответил он.

Элеонора взглянула в указанном направлении, где никого не было еще видно.

— Я вижу Отто, — заметила она, словно извиняясь за свое присутствие. — Доктор Лоренц хотел позвать его, нам надо еще пройти к Арнульфу, где мы оставили лошадей, а теперь уже поздно.

— Конечно, мы все опоздаем, — нетерпеливо ответил Гельмут, — солнце уже заходит!

Девушка, казалось, не знала, идти ей или остаться, и, наконец, решилась на последнее. Ей очень не хотелось отправляться разыскивать графа и Хольгера, а Отто должен был появиться с секунды на секунду. Она и не подозревала, что он и Ева прикладывали все усилия, чтобы как можно дольше задержать обоих у пруда. Таким образом, словно нечаянно, она отошла немного в сторону, но и в этом движении скрывалось стремление избежать Гельмута, которое он слишком часто испытывал в последнее время. Его губы дрогнули, но он не произнес ни слова, мрачно оставшись на месте.

В лесу и на прогалине заклубился туман, а на море садилось солнце, обрамленное темными облаками. Мечтательная тишина и спокойствие были разлиты в природе, но это было спокойствие перед бурей, дремавшей в грозных тучах.

Молчание длилось довольно долго и с каждой минутой становилось мучительнее и невыносимее; наконец, Элеонора решилась прервать его.

— Гельмут! — промолвила она чуть слышно.

Барон обернулся к ней.

— Что тебе угодно?

— Я хотела предостеречь тебя, хотела… — слова, казалось, застряли у нее в горле, несколько секунд она молчала, а затем быстро прошептала: — Хотела просить тебя избегать в будущем встречи с Арнульфом Янсеном. Он крайне возмущен и огорчен теми крутыми мерами, которые применяет граф Оденсборг от твоего имени; и не только его одного раздражают эти меры. Если ты еще раз разозлишь его, как давеча, то может случиться несчастье.

— Неужели мне бояться этого Янсена? — презрительно сказал Гельмут. — Ты лучше посоветовала бы ему приличнее вести себя; он совсем забылся по отношению ко мне.

— Забылся? Арнульф не принадлежит к числу твоих подчиненных!

— Ну, это не имеет значения! Все равно с людьми его класса я не обращаюсь, как с равными. Вы, правда, всегда поступали иначе.

— Как и следовало поступать со спасителем нашего отца. Но Арнульф и без того завоевал себе такое положение. К какому бы классу его ни причислять — к обыкновенным, средним людям он не относится.

— Этот фрисландский мужик, по-видимому, представляется тебе настоящим героем, — саркастически усмехнулся Гельмут.

— По крайней мере, настоящим мужчиной, — холодно возразила Элеонора. — И этого в нем отрицать нельзя, особенно по сравнению с другими.

— Элеонора! — воскликнул Гельмут.

Его глаза метали молнии, но они встретились с прямым взглядом. Девушка нисколько не смутилась.

— Конечно, все Мансфельды были настоящими мужчинами, — продолжала она, — энергичными и храбрыми, и только последний отпрыск древнего благородного рода, которого судьба сделала владельцем поместий его предков, только он один предпочитает быть послушным сыном какого-то Оденсборга. Да, Гельмут, этот чужестранец — господин и повелитель в твоем родовом имении; он управляет им, как ему нравится, он творит суд и расправу, а ты… ты — не что иное, как игрушка в его руках.

Гельмут побледнел, как мертвец; то, в чем он не признавался сам себе, не смел признаться, было открыто и безжалостно брошено ему в лицо.

— Элеонора, — прерывающимся от гнева голосом промолвил он, — ты пользуешься своим положением женщины, чтобы безнаказанно оскорблять меня! Если бы что-нибудь подобное осмелился сказать мне мужчина…

— Ты, наверное, вызвал бы его на дуэль! — перебила она. — Но мог бы ты уличить его во лжи?

Молодой барон замолчал при этом предательском вопросе. Конечно, он вызвал бы оскорбителя на дуэль, но и с пистолетом в руках чувствовал бы, что тот сказал правду. Теперь он должен был воспринимать правду из этих уст; он не слышал, как дрожал голос обычно энергичной, гордой девушки, не видел, как слезы, словно туманом, заволакивали ее глаза; он слышал только горький упрек в ее словах, и его смертельно раненная гордость возмущалась, но он не находил ответа.

— Если ты явился к нам как датчанин, — продолжала Элеонора, — как враг народа, мы должны были бы снести это, и в этом была бы твоя добрая воля, твое убеждение. Но у тебя нет никаких убеждений, как нет и отечества. Не возмущайся так, Гельмут! Хоть раз ты должен услышать от меня правду, иначе ведь никто не осмелится высказать ее тебе. Как часто мне приходилось слышать, чем бы должен был быть барон Мансфельд для своей страны, для своего народа, на чьей стороне следовало бы ему стоять, и, когда все осуждали тебя, я вынуждена была молчать. Но все же, — здесь голос Элеоноры прервался и самообладание покинуло ее, — но все же я отдала бы жизнь, если бы могла назвать их лжецами. Я не могу выносить это!

Гельмут вздрогнул. Какой это был тон? Он звучал как вопль истерзанного сердца, был полон невыразимого страдания за него. Перед молодым человеком внезапно сверкнул ослепительный свет; словно солнечный луч упал на него из темных туч горечи и гнева. Он понял этот тон и, затаив дыхание, едва слышно промолвил:

— Нора!

Горячая краска залила лицо девушки; она почувствовала, что выдала себя. Но Гельмут уже стоял рядом с ней.

— Ты не можешь?.. Что ты не можешь выносить? Она подняла темные глаза, наполненные слезами, и ответила:

— Не могу выносить, как все презрительно и вполне заслуженно осуждают тебя!

— Вы слишком торопитесь выносить свой приговор и проклятие, — с горечью произнес Гельмут. — Вы не знаете, что значит находиться между двух враждующих партий, которые борются на жизнь и смерть.

— Мужчина не должен стоять между двух партий! — твердо заявила Элеонора. — Он должен знать, где его место: здесь или там. Выбирай свое у наших врагов, если хочешь, но выбирай!

— У ваших врагов? Оденсборга ненавидят в Мансфельде, я знаю. Но для меня он стал вторым отцом, может быть, более снисходительным и нежным, чем родной.

— Однако твой отец оставил тебе то, что граф, при всей своей доброте и снисходительности, отнял у тебя, а именно твою волю. Допустим, он любит тебя, но проявления твоей воли, твоей самостоятельности он не терпит. Он отнял у тебя все, что определяет ценность жизни мужчины, а ты спокойно допустил это, удовольствовавшись теми пустяками, которые он предоставил тебе за это. Однако мне кажется, что все это только навязано тебе, что в один прекрасный день ты должен будешь сбросить с себя эти путы и подняться в сознании собственных сил.

Гельмут мрачно слушал Элеонору, потупив взгляд, и лишь при последних словах посмотрел на нее.

— Ты веришь в это? — медленно спросил он. — Ты? Однако ведь ты первая оттолкнула меня!

Подойдя к нему, Элеонора тихонько положила свою руку ему на плечо.

— Я верю во власть родины, воздух которой ты вдыхаешь вновь, которая тысячью невидимых нитей привязывает тебя к себе. Ведь я видела то, чего никто не замечал, а именно: как вот уже несколько месяцев все кипит в тебе и ты борешься сам с собой. Ты напрасно сопротивляешься; родина могущественнее тебя и вырвет тебя из вражеской среды; она насильно возьмет свои права или отомстит своему сыну, так она не оставит его! Прощай!

Гельмут обернулся, словно хотел удержать ее.

— Нора! — тихо окликнул он ее молящим голосом, но девушка не обернулась, не взглянула на него, а быстро пошла по дороге вдоль берега, которая вела к усадьбе Арнульфа Янсена, и исчезла за поворотом.

Солнце давно уже село, медленно гасли на горизонте облака. Громче шумел прибой, сильнее звучала его неумолчная песнь, властно приковывая слух и неясной тоской сжимая сердце молодого человека, сумрачно смотревшего на извечную игру волн: и в этой песне ему слышались те же слова, что говорила ему Элеонора.

Родина! Была ли у него еще родина? Ее отняли от него, когда он был еще ребенком; тогда его оторвали от родной земли и отвезли в чужую страну, где он должен был пустить корни. Чужие воззрения и привязанности внедрились в младенческую душу, всякое воспоминание о детских годах было старательно вытравлено в нем. Так он вырос, так он после долгих лет вернулся на родину и теперь чувствовал только одно — что он потерял ее, стал чужим как здесь, так и там! Начинался прилив, выше вздымались волны, и Гельмут, несмотря на все, теперь научился понимать их язык, который больше не был мертв и нем для него. Этот вечный однообразный шум говорил так бесконечно много, грозно и гневно, уговаривая блудного сына и вместе с тем, словно старой колыбельной песней давно забытого детства, тихо и нежно лаская его слух. В этом шуме таилась забытая мелодия, давно утраченная, но все еще жившая где-то в глубине души; это были старые родные отзвуки родины!

Вдруг с моря послышался другой звук, далекий, но отчетливый. Гельмут вздрогнул и насторожился; несколько мгновений все было тихо, затем со стороны бухты вторично раздался крик, призывавший на помощь. Там что-то случилось. Гельмут поспешно бросился к берегу; с подножия горы, далеко выдававшейся в этом месте в море, была видна вся бухта.

Около шлюпки, где остались двое слуг, теперь находился целый отряд. В сгущавшихся сумерках невозможно было различить ни солдатских мундиров, ни оружия, но все-таки острые глаза Гельмута уловили, что там происходила схватка. Призыв на помощь прозвучал в третий раз, но значительно слабее: там, несомненно, произошло нападение.

Барон Мансфельд, по-видимому, не обладал ни осторожностью, ни благоразумием, иначе он должен был бы сказать себе, что один не может дать никакой помощи, и позвал бы, по крайней мере, графа с Хольгером, но он и не подумал об этом, а стремительно бросился к просеке, направляясь к бухте. Однако не успел он сделать и сотни шагов, как навстречу ему повелительно прозвучало:

— Стой! Ни шага дальше!

Гельмут невольно подался назад. Пред ним стоял Арнульф Янсен, преграждая ему путь с ружьем наготове.

— Что это значит? — озадаченно спросил молодой человек. — Я хочу пройти к бухте, дайте дорогу!

— Ни с места! — повторил Арнульф, не меняя своего положения.

— Вы с ума сошли? — возмутился Гельмут. — Я хочу пройти к шлюпке. На наших слуг напали, может быть, их убили. Еще раз дайте дорогу.

Вместо того чтобы исполнить требование, Арнульф поднял ружье еще выше и направил дуло на грудь молодого помещика.

— Стойте, барон фон Мансфельд! Не двигайтесь с места, не зовите на помощь, или…

— Или что?

— Моя пуля заставит вас замолчать.

Слова звучали с железной решимостью; видно было, что человек этот грозит не в шутку. Гельмут также понял это, но тем увереннее старался поставить на своем.

— Не думаете ли вы испугать меня такими угрозами? Что происходит у шлюпки? Вам это известно!

— Ну, если бы мне это было известно, я, несомненно, не сказал бы вам. Вы изо дня в день изменяете своей стране, а потому можете предать и других.

— Янсен, берегитесь! — воскликнул барон, окончательно выведенный из себя этим оскорблением.

— Не сжимайте так своих кулаков! — иронически произнес Арнульф, — это может испортить ваши нежные белые руки. Назад! Я по-доброму советую вам. Здесь на карту поставили нечто лучшее, чем ваша жизнь, и совесть не замучает меня, если я застрелю вас.

Янсен приготовился стрелять, и, может быть, в следующий миг последовал бы смертельный выстрел, если бы Гельмут не предупредил его.

— Ну, до этого еще далеко! — воскликнул он с пылающим взором, кидаясь на противника, и с быстротою молнии вырвал у него ружье, далеко отбросив в лес с такой силой, которую трудно было предположить в его руках.

В тот же миг подавленный крик бешенства и изумления сорвался с уст Арнульфа, меньше всего ожидавшего нападения с этой стороны; по его мнению, при виде заряженного ружья этот белоручка должен был пуститься в бегство. Под влиянием этого изумления Янсен молча смотрел на своего противника, а тот хладнокровно обратился к нему:

— Так! Теперь мы стоим один на один. Вы видите, мои руки далеко не так слабы; они могут поспорить даже с вашими кулаками.

— Да, я вижу это! — вне себя от бешенства пробормотал Арнульф.

— Теперь вы скажете мне, что происходит около шлюпки?

— Нет!

— Тогда я сам пробью себе дорогу.

Арнульф ничего не ответил, но не двинулся с места, очевидно, по-видимому, решив грудью защищать проход; его глаза метали молнии, не предвещая ничего хорошего. В это время с моря раздался выстрел.

— Сигнал! — воскликнул Янсен. — Теперь они уже в море. — Он отступил назад, но его голос звучал той же едкой иронией, что и раньше. — Путь свободен — я больше не мешаю вам.

— Что это значит? — спросил Гельмут, ничего не понимая.

— Это значит, что капитан Горст со своими людьми плывет уже в вашей лодке! Теперь поднимайте шум! Прежде чем датчане явятся сюда, лодка будет уже в открытом море.

— Капитан Горст был здесь?

— Среди врагов! — торжествующе докончил Арнульф. — Теперь донесите наместнику, что пруссаки в безопасности и что Арнульф Янсен помог им.

— Я — не предатель! — с холодным достоинством ответил Гельмут. — Но мне кажется, вы должны позаботиться о своей безопасности. Если узнают, что вы участвовали в этом деле, вашей свободе конец. Я буду молчать о нашей встрече, но берегитесь, чтобы ваше собственное упрямство не выдало вас. А теперь пропустите меня; мне необходимо посмотреть, что произошло с нашими слугами.

Янсен не сделал никакой попытки помешать ему. Через несколько шагов Гельмут обернулся еще раз.

— Там валяется ваше ружье, оно было лишним между нами. Прощайте!

Арнульф неподвижно смотрел ему вслед. Его глаза горели мрачным огнем; затем он медленно направился к тому месту, где лежало ружье, и поднял его.

— Верно, оно было лишним, — пробормотал он сквозь зубы. — Я так долго презирал Мансфельда как белоручку, а теперь… теперь я ненавижу его до глубины души! — судорожно сжав ружье, докончил он с дикой страстью.

Загрузка...