Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 1

Глава семьдесят девятая

Корабль вышел в открытое море. Все мы, даже маленький Джон, младший сынишка Коринны, могли считать себя бывалыми путешественниками. Не в первый раз пересекали мы океан.

На этот раз я чувствовала себя под надежной охраной. Мы были единственными пассажирами на корабле. Корабль принадлежал Коринне. Команда состояла из опытных и надежных моряков.

Мы решили не плыть в Англию. Хотя моя английская жизнь осталась далеко позади, и я знала, что после всех серьезных политических перемен, последовавших после моего отъезда, в Лондоне, конечно, не до сплетен о поведении герцогини Райвенспер, обо мне и думать забыли; но тем не менее, на родину мне не хотелось.

Корабль держал курс к берегам Испании.

Наше путешествие было необременительным и даже приятным. Матросы ловили рыбу, и наш стол разнообразился свежеприготовленными рыбными блюдами. На одной из палуб был устроен бассейн. Санчо сказал, что купание в морской воде полезно. Мы купались вместе с детьми.

Наши каюты были расположены далеко от кают детей, и мы вволю предавались любви.

Средиземное море раскрылось перед нами во всей своей мягкой красоте. Я заметила, что Санчо и Коринна взволнованы. Коринна впервые должна была увидеть родину своей матери, Санчо уже бывал здесь и считал Испанию своей родиной. Мы увидели мягкую линию берега; деревья, на которых росли маслины и апельсины; красивых людей с горделивой и изящной осанкой.

Наш корабль пришвартовался к Кадисскому порту. Переодевшись, мы сошли на берег. Мы заранее известили о нашем приезде письмом из Америки, посланном на корабле, отплывшем в Испанию немного раньше нашего. На этом корабле плыли Большой Джон и Нэн Бриттен. Сейчас они встречали нас в Кадисе. Эти расторопные и верные слуги уже успели нанять для нас дом и прислугу.

Мы разместились в каретах и поехали.

В Кадисе мы намеревались пробыть не так уж долго. Затем Санчо предложил, взяв с собой слуг, отправиться в Андалусию. После наш путь лежал на север – в старую столицу Бургос. Далее Санчо настоятельно советовал посетить Саламанку, Толедо и Мадрид – столицу испанского королевства.

А пока мы, все же утомленные плаванием, ехали в наш новый дом.

Зрелище, открывшееся нашим глазам, было чудесным. Изящная белая постройка, опоясанная террасой, утопала в зелени апельсиновых деревьев. Дом находился на склоне холма.

Едва наши кареты приблизились к металлическим решетчатым воротам, как навстречу нам вышли слуги. Нэн и Большой Джон знали кого нанять. Чувствовалось, что наши новые слуги прежде служили богатым и знатным господам.

Мы едва успели бросить взгляд на гостиную – просторную комнату, обставленную в парижском вкусе. Затем поспешно разошлись по своим комнатам – привести себя в порядок и переодеться.

В своей комнате я нашла чистую постель, горячую воду, зеркала. Я не сомневалась, что и остальные устроены не хуже. Горничная кончала причесывать меня, когда в дверь постучала Коринна.

– Проведаем детей, Эмбер, – предложила она. – Посмотрим, как они расположились.

Разумеется, я согласилась.

Мы отправились в комнаты детей и нашли, что и там все в идеальном порядке. В столовой, предназначенной специально для них, дети, уже умытые и переодетые, обедали под присмотром верной Нэн, по которой они уже успели соскучиться за время плавания.

– Мама! – вскочила мне навстречу Сьюзен. – После обеда, можно мы погуляем в саду? Можно? – требовательным голосом повторила она.

Но я не видела ничего дурного в том, что дети будут играть в этом прелестном саду, так живописно раскинувшемся перед домом. Коринна тоже не возражала.

– А здесь есть индейцы? – выпытывала неутомимая Сьюзен. – Нас не похитят, как Мелинду?

Брюс, самый старший из детей, засмеялся.

– Какая ты дурочка, Сьюзен, – бросил он сестренке. – Индейцы есть только в Америке. А мы сейчас в Испании, в Европе. В Европе нет индейцев.

– Почему? – полюбопытствовала непоседа Мелинда.

Брюс немного растерялся.

– Ну! Потому что они не живут в Европе, они живут в Америке.

– А почему они не живут в Европе? – не отставала Мелинда.

– Но мы ведь не живем в джунглях! – парировал Брюс.

– Но мы ведь приплыли сюда на корабле, – заявила Мелинда. – Почему же индейцы не могут приплыть?

– Они не умеют строить корабли, – вмешалась я.

– Но ведь и мы не умеем, – возразила Мелинда. – Разве ты, мама, или тетя Эмбер, или Санчо и Этторе могут построить хоть один корабль?!

– Нет, – улыбнулась Коринна; она качала на коленях младшего сынишку, который был еще слишком мал для того, чтобы принимать участие в подобных дискуссиях. – Нет, мы, конечно, не можем построить корабль. Но у нас есть деньги, и мы можем купить или нанять корабль.

– А почему индейцы не могут купить или нанять? – Мелинда окинула мать пытливым взглядом.

– Они бедные. У них нет денег, – пояснил Брюс.

– Но ты же сам говорил, что в Америке в джунглях и в горах есть золото! – уличила его Сьюзен.

– Индейцы не сумеют его найти, для этого нужны лопаты, кирки. И надо знать, как добыть золото, а индейцы не знают, – сказала Коринна.

Я поняла, что детям уже вовсе не интересно, есть ли в Испании индейцы. Их просто увлекает сам спор. Им нравится нанизывать вопросы, один за другим.

– Можете спокойно гулять в саду, – я поднялась и направилась к двери. – Индейцы вас не похитят.

– Жалко! – воскликнула Сьюзен.

Мы с Коринной рассмеялись и вышли из комнаты. Коринна пошла в детскую – помочь няне уложить маленького Джона. Я отправилась в гостиную.

Слуги накрывали на стол в столовой. Наши мужчины, Санчо и Этторе, возможно, задремали в своих комнатах. Я осмотрела дом. Столовая с огромным круглым столом посредине комнаты выглядела совсем по-английски. С террасы открывался прекрасный вид на зеленую равнину. Солнце уже начало клониться к закату.

Наверное, я задержалась на террасе, любуясь пейзажем. Голос Коринны вернул меня к действительности.

– Эмбер, пора обедать! – звала она.

Я вернулась в столовую. Санчо, Этторе и Коринна уже поджидали меня.

– Ты тоже вздремнула, Эмбер? – спросил Санчо.

– Ну уж нет! – я засмеялась. – Как можно спать, когда вокруг такая красота!

– Но мою дремоту ты должна простить, – Санчо зевнул. – Я ведь в Испании не впервые.

– Ты хочешь сказать, что тебя уже не трогает вся эта прелесть? – спросила Коринна.

– Ну конечно же, трогает. Но, кажется, я немного нездоров.

Наша с Коринной насмешливость немедленно сменилась беспокойством.

– Тебе плохо? – наклонилась к нему Коринна.

– Должно быть, я подхватил в джунглях какую-то лихорадку, – Санчо потер лоб ладонью.

– Хотел бы и я подхватить эту лихорадку, – Этторе с улыбкой смотрел на Санчо, над которым с двух сторон склонились мы с Коринной.

– Этторе, не шути так, – я приложила губы ко лбу Санчо.

– Коринна, мне кажется, у него небольшой жар, – сказала я.

– Отдохну после еды, и все пройдет, – пытался успокоить нас больной.

Мы принялись за кушанье в испанском стиле.

Нам подали рыбный суп, устриц с лимоном. Основным блюдом оказалась весьма вкусная мешанина из овощей, мяса и жареного риса с пряностями. На десерт нам подали сладкое вино, яблоки, орехи и апельсины.

Мы видели, что Санчо ест мало, и это тревожило нас.

К концу обеда я совсем приуныла. Мне стало казаться, что болезнь Санчо серьезна. Невольно мне вспомнилась страшная эпидемия чумы в Лондоне, когда я спасла жизнь Брюсу Карлтону. Я мотнула головой, отгоняя печальные воспоминания.

После обеда Этторе осмотрел Санчо.

– По-моему, ничего страшного, – констатировал он. – Всего лишь простуда. Через несколько дней он будет на ногах.

Санчо горячо поддержал Этторе.

Но все же мы ощущали, что наша жизнь в Испании, наша поездка в Европу начинается не совсем удачно. А, может быть, я просто преувеличивала?

– Вы можете отправиться в город вместе с Этторе, – предложил Санчо мне и Коринне.

– Нет, – отказалась Коринна, – я уже настроилась на то, что мы будем осматривать Кадис все вместе, вчетвером. А, впрочем, что скажешь, Эмбер?

Я согласилась с Коринной.

– Но вы, надеюсь, не собираетесь проводить дни и ночи у моего одра, исходя слезами? – насмешливо спросил Санчо.

– Мы подумаем, – Коринна напустила на себя нарочито серьезный вид.

В конце концов мы отправили Санчо в его комнату – отдыхать. А сами втроем вышли в сад, где резвились дети. Сьюзен немедленно заметила меня и подлетела, схватила за руку, пытаясь вовлечь в какую-то игру. В своем воздушном муслиновом платьице девочка и вправду выглядела, словно пестрая бабочка.

Мы, все трое, вступили в игру с детьми. Этторе начал что-то занимательное рассказывать Брюсу. Коринна и я бегали с девочками наперегонки. Время пролетело незаметно. Детям пора было спать. Этторе ушел. Мы проводили детей в их комнаты.

Я чувствовала, что у меня какое-то странное настроение. Какая-то смесь возбуждения и напряженности. Мне показалось, что такое же настроение у Коринны. Кроме того, у меня было ощущение, будто обе мы сейчас воспринимаем Этторе как враждебное нам, женщинам, мужское начало. Так воспринимают мужчин обычно очень юные женщины после первых своих любовных разочарований. Пожалуй, Коринна вышла из этого возраста. А меня тем более нельзя отнести к подобной категории особ женского пола. Откуда же это настроение?

Санчо не явился к ужину. Его камердинер сказал, что Санчо уже поужинал у себя фруктами и лег. Санчо просил передать нам, что его состояние здоровья улучшилось. Я подумала, что все это можно воспринять как нежелание общаться с нами.

Глава восьмидесятая

За ужином Коринна была очень серьезна. Этторе вел себя как-то скованно, в обращении с нами он вдруг принял светский и даже несколько прохладный тон. Мне тоже было как-то неприятно. Я чувствовала, что поведение этих двоих действует на меня плохо. Мною овладевали скованность и растерянность. Но я пока не могла понять, как мне противиться, что сделать для того, чтобы вернуть себе душевное равновесие.

После ужина Коринна поспешно встала, простилась с Этторе и обратилась ко мне:

– Эмбер, мне нужно с тобой поговорить о детях. Я заметила кое-что. Думаю, и тебе нужно об этом узнать.

– Да, – ответила я. – Я сейчас приду к тебе.

Мне стало ясно, что, во-первых, речь пойдет не о детях, а во-вторых, Коринна не хочет выходить из своей спальни.

Этторе продолжал сидеть за столом. Вдруг он показался мне совсем чужим, даже враждебным. Он наклонил мощную голову и катал по скатерти хлебные шарики.

Коринна быстро вышла. Я последовала за ней. Уже в коридоре я вспомнила, что не простилась с Этторе. В конце концов мы с Коринной ведем себя по отношению к нему просто неучтиво. Что он может подумать о нас? Вероятно, и мы кажемся ему странными. Он тоже может увидеть в нашем поведении некую бессмысленную враждебность.

Коринна шла быстро. Развевающиеся оборки на юбке создавали ощущение тревожной порывистости. Я заметила, что едва поспеваю за ней, и ускорила шаг.

Коринна влетела в свою комнату, я вошла следом. Коринна быстро повернула бронзовый ключ в замочной скважине. Щеки ее пылали, глаза тревожно блестели, волосы растрепались. Повернувшись ко мне, она припала спиной к двери.

Я взяла у нее ключ и положила на стол.

– Что с тобой, Коринна? Здорова ли ты? – я села на позолоченный стул и оперлась локтем о столешницу, инкрустированную перламутром.

Коринна закинула руки за голову, подхватила свои пышные волосы, сильно зажмурила глаза. Затем резко тряхнула волосами и, глядя прямо перед собой, прошлась по комнате.

Я, хотя и спросила ее, не больна ли она, прекрасно понимала, что Коринна здорова. Более того, было ясно, что она намеревается сказать мне нечто неприятное.

Вдруг она резко повернулась ко мне. Я изо всех сил старалась быть безучастной. Это самое лучшее: не следует с головой нырять в горячку сочувствия чужим переживаниям; надо просто сделать над собой волевое усилие и посмотреть на все со стороны. Надо посмотреть спокойно, без насмешки над собой и другими, без цинизма. Я овладела собой. Пусть Коринна видит на моем лице спокойное внимание.

Она казалась растерянной и встревоженной. Она смотрела на меня вызывающе и в то же время смущенно и виновато.

– Эмбер! – начала она. – Нет, нет! Я больше не могу!.. Прости меня, но я больше не могу. Я не знаю, кто ты для меня. Ангел или злой гений?

– Я – человек, женщина. Просто мы с тобой жили по-разному, у нас различный жизненный опыт. И характеры у нас разные. Но возьми себя в руки и скажи, что тебя тревожит. Я никогда не сделаю тебе зла. Если я захочу поступить вопреки твоим желаниям, я честно предупрежу тебя.

Она снова принялась ходить по комнате. Я налила воды из графина.

Она почти машинально взяла стакан и отпила. Затем снова поставила стакан на стол.

Я почувствовала, что мне тоже хочется пить. Стакан был только один. Я налила и себе воды и выпила. Почему-то это мое действие успокоило Коринну. Она молча смотрела, как я медленно пью из ее стакана. Затем села в кресло, уронив руки на колени.

– Нет, я должна сказать, – снова начала она и снова осеклась.

– Говори, Коринна, – ободрила я ее. – Я не знаю, соглашусь ли с тобой, но я обещаю понять тебя.

Она заговорила:

– Скажи мне, Эмбер, тебе тоже как-то тревожно? Я чуть помедлила с ответом. Но я спокойно могла ответить «да», это будет правдой.

– Да, – коротко ответила я.

– Я чувствую, что у этой тревоги несколько источников. Ты видишь, я никак не могу заговорить. Всего так много, все так перемешано. Вероятно, я буду перечислять факты несколько хаотически.

Я вздохнула.

– Вот, – продолжила Коринна, – смотри! Как странно ведет себя Санчо. Только не говори, что у него легкое недомогание. Хотя с виду так оно и есть. Почему он прячется от нас?

– Не знаю, – откровенно ответила я. – Пока не поняла.

– Пока! – с горечью повторила Коринна. – Пока ты не появилась в моей жизни, я жила просто…

– Неужели? – я почувствовала, что в моем голосе прозвучала невольная ирония. Мне вовсе не хотелось, чтобы Коринна думала, будто я иронизирую над ней, тем более, что это и не соответствовало истине.

– Прости меня, Коринна, – быстро произнесла я. – Ты можешь доверять мне, ты можешь сказать мне все!

Несколько минут, показавшихся мне томительно долгими, Коринна не сводила с меня глаз. Затем снова заговорила, откинувшись в кресле.

– Да, конечно, я обманывала мать и отца. До брака у меня уже был любовник. Когда я вышла замуж, я ждала ребенка. Я обманула мужа. Я разыгрывала комедию перед тобой, притворяясь, будто люблю Брюса Карлтона. Но все это, в сущности, обычные женские поступки. Я ничем не отличалась от множества других женщин, живущих такой же двойной жизнью. Мои мечты были обыкновенными женскими мечтами. Я хотела стать женой Санчо; хотела, чтобы дети знали, что он – их настоящий отец. Потом в моей жизни появилась ты. Ты поняла в жизни Санчо много такого, чего не понимаю я. Прежде я знала только одно: нужно любой ценой добиться того, чтобы любимый мужчина любил меня и принадлежал мне одной, так же, как я буду принадлежать ему. Ты показала мне, что любовь человеческая гораздо многообразнее, чем эта простая схема. Сначала мне показалось, что эта свобода прекрасна. Казалось, что я могу наслаждаться жизнью и свободной любовью так полно, так уверенно; ведь я богата, независима, еще молода. Но теперь моя уверенность начала испаряться. Сегодня за ужином я испугалась, что Этторе снова предложит нам заняться любовью всем вместе, но без Санчо, втроем. Ты видела, я совсем не владела собой, я просто бежала из столовой…

– Да, этого нельзя было не заметить. Но мне кажется, Этторе ничего подобного не собирался предлагать нам. Его тревожило что-то другое, не имеющее отношения к любви. Хотя, надо признаться, сначала я испытывала нечто подобное твоим чувствам.

– Значит, возможно, я все-таки права? Да, Эмбер? – воскликнула Коринна, подаваясь вперед.

– Буду откровенна с тобой, теперь мне не кажется, что ты права.

– Но тревога и мрачность Этторе, и то, что Санчо прячется от нас…

– Пока я не знаю, Коринна, что все это значит. Коринна снова помолчала.

– Ну хорошо, – произнесла она, – допустим, поведение Санчо и Этторе объясняется какими-то иными причинами, далекими от любовных проблем. Но я хотела бы поговорить с тобой и о своих чувствах. – Голос ее снова на миг пресекся, но она тотчас овладела собой. – Ты помнишь, как Этторе рассказывал нам историю Дианы?

– Конечно.

– Тогда я так свободно рассуждала о любви. И потом ночью мы любили друг друга. И, казалось, мы с нашей свободной любовью так далеки от скованной Дианы, не умеющей так полно наслаждаться. Но вот прошло совсем немного времени. Эмбер! Мои мысли переменились. Я устала. Нет, я не создана для свободной любви. Пусть мы с Санчо не можем повсюду объявить о нашем браке, но я все равно хочу, чтобы мы тайно обвенчались. Я хочу быть его единственной женой и чтобы он был моим единственным мужем. Я ни с кем не желаю делить его!

Щеки ее снова запылали румянцем гнева.

Я совершенно успокоилась.

– В таком случае, Коринна, чего ты хочешь от меня?

– Оставь Санчо. Ты можешь быть вместе с Этторе.

– Видишь ли, Коринна, я желаю быть с теми мужчинами, с какими я желаю быть; а вовсе не с теми, с которыми мне быть велят.

– Ты хочешь моего несчастья!

– Конечно же, нет. Но подумай сама, теперь ты знаешь, что за человек Санчо. Ты сама охотно участвовала в наших любовных играх. И ты думаешь, после всего этого Санчо согласится быть твоим единственным и добродетельным супругом?

– Я сумею заставить его забыть обо всем, что было. Я смогу убедить его.

– Заставить или убедить?

– Не становись злой, Эмбер.

– Я не злая, но, согласись, Коринна, ты предлагаешь то, что неприемлемо для меня.

– Ты любишь Санчо?

– Да, я люблю его. Только не убеждай меня, что ты любишь его как-то совсем иначе, более чистой и преданной любовью. Во всяком случае, участие в совместных любовных играх, кажется, не было тебе так уж неприятно.

– Но Санчо – отец моих детей.

– Когда ты стала законной супругой лорда Карлтона, Брюс Карлтон уже был отцом моего сына. Не надо думать, что в любовной игре дети – это мяч, которым можно ударить противника в лицо.

– Пусть Санчо выберет сам.

– Коринна, если мы предложим ему такой выбор, он только рассмеется. В конце концов, если мы будем вести себя с ним, как ревнивые жены, мы просто опротивеем ему, и он бросит нас обеих.

Коринна закусила губу. Я впервые видела ее в таком гневе.

– Ты все время произносишь это самое «любовные игры», – голос Коринны дрожал от едва сдерживаемого гнева. – Но я больше не хочу играть, я хочу, чтобы Санчо всерьез любил меня. Он будет моим мужем. Мы обвенчаемся, и он будет моим мужем перед Богом и людьми. Все будут знать об этом.

– Но, Коринна, это глупо. Не поддавайся минутному порыву. Чего ты добьешься? Твои дети потеряют баронский титул, только и всего. Хотя, думаю, это им не грозит. Санчо никогда не обвенчается с тобой.

– Ты удержишь его?

– Коринна, я не узнаю тебя. Зачем эта нелепая ревность? К чему этот гнев? Ты уже достаточно хорошо знаешь Санчо. Он не тот человек, который желает найти счастье в законном браке. И в конце концов, ведь ты уже была замужем, у тебя уже был законный супруг, лорд Карлтон, человек, желавший у семейного очага презреть суетность мира. Но ты обманула его доверие.

– Я?! Это ты! Ты превратила его в чудовище. Ты развратила меня. Ты отняла у меня Санчо.

– Мне стало скучно, Коринна. Мне скучно слушать тебя. Я ухожу.

– О, не думай, что я позволю тебе безнаказанно издеваться надо мной! Ты совсем не знаешь меня. Лучше беги, пока не поздно!

– Не кричи, Коринна. Тебе нужна служанка, она разденет тебя и уложит в постель.

С этими словами я дернула шнур звонка. Выходя из комнаты, я в дверях столкнулась с одной из местных служанок. Несомненно, она прибежала по звонку. Я прошла мимо нее и отправилась к себе.

Глава восемьдесят первая

У себя я не стала звать Нэн, а разделась сама. Надев ночную сорочку и распустив волосы, я уселась с ногами на постель и стала спокойно обдумывать ситуацию.

Разумеется, меня оскорбило поведение Коринны. С другой стороны, ее слова – урок мне. Я разнежилась, видела в ней лишь свою преданную сестру и ученицу. Я совсем позабыла о том, что бунтарство – оборотная сторона преданности. Никогда не следует наслаждаться чьей бы то ни было рабской преданностью. Дружба равных благороднее, нежели преданность ученика, слуги, раба.

Как же мне поступить теперь?

Конечно, гордость толкает меня принять глупый, в сущности, вызов, брошенный Коринной, и вступить с ней в борьбу. Но зачем? Ее цели мне ясны. Она все высказала сегодня. А мои цели? Я-то чего буду добиваться? Она намеревается бороться за то, чтобы овладеть Санчо Пико, как я когда-то боролась за то, чтобы быть единственной и любимой супругой Брюса Карлтона. А для чего я стану бороться сейчас? Бороться за любовь Санчо Пико? Глупо и смешно.

Что же делать? Уехать с детьми? Возможно, это лучший вариант. Да, конечно, моя гордость будет задета довольно чувствительно. Ведь я словно бы уступлю Коринне; что называется, отступлю без боя.

Но посмотрим, что будет дальше. Я спокойно прощусь со всеми и объявлю, что хочу попутешествовать одна с детьми. Я уеду не так уж далеко. Санчо легко сможет следить за моим маршрутом. Коринна очень скоро надоест ему своими претензиями. А там… Или Коринна смирится… Или… Санчо поедет со мной… Тогда… если, конечно, Коринна проявит должное смирение, я примирю его с ней…

Впрочем, существует и еще вариант. Я могу все рассказать Санчо прямо сейчас. Он умен, мы доверяем друг другу. Пусть он сам попытается найти выход из создавшейся ситуации.

Решено!

Я вскочила, набросила на плечи шаль, надела халат, убрала волосы под сетку, сунула ноги в домашние туфли.

Взяв серебряный подсвечник с ярко горящей свечой, я вышла из комнаты, заперев за собой дверь.

Я тихо постучалась в дверь Санчо. Молчание. Я прислонилась к стене, напряженно ожидая.

Наконец дверь приоткрылась.

– Эмбер? – спросил голос Санчо.

– Да. Я могу войти?

– Конечно.

Я проскользнула в дверь.

Горели две свечи на столе. Санчо, одетый, сидел в кресле. Увидев меня, он улыбнулся.

– Садись, – он указал на кресло напротив своего.

– Тебе лучше? – спросила я, с удовольствием опускаясь в мягкое кресло.

– Пожалуй, да. У меня какое-то странное недомогание. Похоже, кто-то добавил мне в тарелку ртуть. Странная приправа. Но, кажется, ни ты, ни Коринна, ни Этторе ничего подобного не чувствуете?

– Да, – мне стало уютно и спокойно, как всегда бывает с человеком, который тебя понимает и не оставит в беде, в то же время всегда сохраняя тон добродушной насмешки. – Да, – повторила я, – мы ничего подобного не чувствовали, и поэтому с уверенностью можно сказать, что это кто-то из нас подмешал тебе яд в пищу. – Я улыбнулась.

– Приятно слышать, – Санчо подмигнул мне. – Думаю, Этторе догадался о причине моего недомогания, – он посерьезнел. – Я бы понял его, если бы он сегодня же ночью уехал. Не всякий захочет вмешиваться в какую-то странную и темную историю.

– Но он твой друг, – заметила я.

Так вот в чем причина странного состояния Этторе! Конечно, он мог определить причину недомогания Санчо. Ведь Этторе занимается естественными науками. Интересно, что подумал Этторе, кого заподозрил? Но тут ход моих мыслей был прерван. Я заметила, как внимательно смотрит на меня Санчо.

– Почему ты на меня так смотришь? – невольно вырвалось у меня.

– Неужели не догадываешься? – усмехнулся он. – Я думаю, знаешь ли ты, что только что от меня ушла Коринна?

– Коринна?! – Мое изумление было настолько неподдельным, что человек менее умный, чем Санчо, непременно подумал бы, что я притворяюсь.

– Да, Коринна, – Санчо кивнул и озабоченно упер кончик языка в щеку. Я увидела, что щека его чуть вздулась. Может быть, на внутренней поверхности щеки возникло изъязвление от яда?

Но даже серьезная озабоченность не заставила меня сдержать вспышку нервического хохота. Я хохотала, как безумная, я раскачивалась в кресле и прижимала что есть силы ладонь к губам.

Санчо смотрел на меня, и лицо его приняло трагикомическое выражение.

То, что произошло затем, вовсе не входило в мои планы. Я вдруг невольно начала защищать Коринну; и чем более я распалялась, тем больше мне делалось жаль ее.

– Ее можно понять, Санчо, – говорила я, – как и все мы, она почувствовала, что происходит что-то неладное. Нервы ее были взвинчены до предела, и вот возбуждение ее проявилось именно таким образом…

– А ведь это она подложила мне ртуть в еду, – заметил Санчо с нарочитой небрежностью.

– Она призналась?

– Я не говорил с ней о возможном отравлении.

– Тогда почему же ты думаешь?

– Ты права, Эмбер. Коринна – существо наивное и экспансивное. Только что она прибежала ко мне в состоянии истерического возбуждения. Она пыталась соблазнить меня, тревожилась о моем здоровье; бессвязно обвиняла тебя во всех смертных грехах, клялась мне в вечной любви, умоляла пожалеть детей и тому подобное…

– Возможно, я и вправду виновата перед ней. Она не может, не умеет быть свободной. Для таких, как она, понятие свободы равносильно понятию порока. Вкусив свободы и поняв, что не в состоянии наслаждаться ею, такие, как наша Коринна, начинают страстно бороться с любыми проявлениями свободы. Именно из таких женщин получаются необычайно добродетельные матери семейств и строгие настоятельницы монастырей.

– Эх, если бы мы догадались об этом прежде! Короче, Коринна сама выдала себя самым что ни на есть элементарным образом. Я уже говорил, что она то и дело спрашивала, как я себя чувствую. Затем все в том же состоянии лихорадочного возбуждения она как бы мельком спросила, верно ли, что очень маленькие дозы ртути не опасны.

– И что ты ответил?

– Ответил, как ни в чем не бывало, что нет, не опасны.

– И ты не спросил ее, зачем ей это?

– Нет, не спросил.

– Но где она взяла ртуть? Как ей пришло в голову такое?

– Коринна не из тех, что обдумывают свои преступления заранее. Я поразмыслил хорошенько и понял, как все пришло ей в голову.

– Но зачем, зачем она хотела отравить тебя? – перебила я. – Совсем недавно она уверяла, что безумно тебя любит.

– Одно другому не мешает. Та свобода, которую мы с тобой столь внезапно ей раскрыли, действительно вскружила ей голову. Сначала она была в восторге и просто таяла в порыве благодарности к нам. Затем на место трепещущей под порывами свободного ветра новой Коринны вернулась Коринна прежняя, более устойчивая в своей добродетели.

– Но как она могла отравить тебя? – не выдержав, я снова нетерпеливо перебила Санчо.

– Ну потерпи. Дай досказать. Разумеется, Коринна совсем не хотела моей смерти. Более того, мысль о ртути пришла ей в голову совсем случайно. Я вспомнил, как однажды, еще на корабле, Этторе показал нам сконструированный им самим прибор – стеклянную трубочку, в которую впаяно немного ртути. При этом Этторе объяснил, на что годна ртуть в малых и больших дозах; и между прочим сказал, что употребление ртути вовнутрь может вызвать смертельное отравление или легкое недомогание, в зависимости от дозы. Сейчас Коринна все это вспомнила. Я уверен, что стеклянная трубочка Этторе безвозвратно исчезла. Ртути там было совсем немного. Коринна употребила ее на меня. А осколки и металлический стержень она, как я полагаю, закопала где-нибудь в саду.

– Но для чего эта трубочка предназначалась, Санчо?

– Этторе говорил, что она может измерять температуру воды, воздуха и даже человеческого тела.

– Странно, что я не помню. Меня бы это заинтересовало.

– Думаю, ты как раз купалась в бассейне.

– Но зачем Коринне понадобилось вызывать у тебя недомогание?

– Ты, опытная женщина, задаешь мне такой вопрос!

– Наверное, я слишком опытна для того, чтобы понимать мотивы импульсивных действий Коринны.

– Но ведь все так просто. Недомогание уложит меня в постель. Коринна станет ухаживать за мной, окружит заботой и постепенно уговорит меня жениться на ней. Так она представляла себе ход событий.

– А какую роль она отводила мне?

– Она считала, что ты удовлетворишься Этторе. Не сомневаюсь, что она уже успела наговорить ему глупостей о том, что ты страстно влюблена в него.

– Может быть, мне лучше уехать, хотя бы на время?

– Лучше будет, если уеду я.

– А мне остаться наедине с взбешенной Коринной? Благодарю покорно! Ведь это даже опасно.

– Тогда за завтраком я предложу всем разъехаться на время. Я поеду с Этторе. В конце концов он-то не виноват во всех наших глупых конфликтах. И мы не должны портить ему отдых. Вы с Коринной также разъедетесь в разные стороны. Так и будем некоторое время путешествовать порознь, а когда окончательно придем в себя, соединимся снова.

– Наверное, Коринне ты уже предложил этот вариант?

– Предложил.

– И что она?

– Согласилась.

– Что же, соглашусь и я.

Я поцеловала Санчо в лоб. Он подержал мою ладонь в своих руках. Я видела, что он еще слаб, и, конечно, не хотела напоминать ему об этом. Я тихонько выскользнула в коридор.

Глава восемьдесят вторая

Я полагала, что долго не смогу заснуть, буду вновь и вновь возвращаться к тому, что произошло, обдумывать, анализировать.

Но ничего подобного! Я заснула легко и спала крепко.

Когда я проснулась, я лежала навзничь на своей широкой постели. Я открыла глаза и увидела женское лицо, склонившееся надо мной.

Где я? В Лондоне? В Америке? В Кадисе?

Это женское лицо с простыми чертами, выражающими искреннюю заботливость и доброту.

Яркое солнце на миг ослепило мне глаза.

Я вспомнила все. И тотчас узнала склонившуюся надо мной женщину. Это же Нэн Бриттен, моя верная служанка!

– Ах, Нэн! Солнце уже высоко. Я проспала все на свете. Скорее помоги мне одеться и причеши меня.

Нэн посмотрела на меня, словно бы сомневаясь в чем-то. Затем поспешно принялась одевать и причесывать меня.

– Что это ты такая хмурая, Нэн? – я наконец заметила ее состояние.

– Давайте я потороплюсь, ваша светлость. Я оставила детей с Большим Джоном, надо мне поскорее заменить его.

– Но почему с Большим Джоном? Где няньки? Что-то случилось?

– Да, за одну ночь мы остались без прислуги. Ушли даже те слуги, которых мы привезли из Америки. Должно быть, сговорились с местными. Завтрак не готов.

– Это скверно! Скорее беги к детям. Что-нибудь придумаем. Завтрак я как-нибудь приготовлю и сама.

– Наши сеньоры ждут вас в гостиной, – Нэн поспешно ушла.

Я быстро пошла по галерее в гостиную.

Что все это может значить? «Сеньоры ждут»! О Коринне она даже не упомянула. Неужели Коринна уехала, перед этим отпустив всю прислугу? Глупо, конечно. Но не глупее, чем травить Санчо ртутью. И что же мы сейчас будем делать? Искать беглянку?

Скорым шагом я вошла в гостиную.

У высокого продолговатого окна стояли Санчо и Этторе. Оба разом обернулись на звук моих шагов.

– Здравствуйте, Эмбер, – почтительно произнес Этторе.

Санчо сделал какой-то неопределенный жест рукой, который при желании я могла счесть за приветственный.

– Что произошло? – спросила я. – Нэн сказала мне, что сбежали все слуги.

– Больше ничего она тебе не говорила? – спросил Санчо каким-то странно заторможенным голосом.

– Нет. А что еще случилось? Впрочем, я догадываюсь. Наверное, это с Коринной. Это она внезапно уехала и отпустила всех слуг? Своих детей она взяла с собой?

– Уехала? – Санчо снял очки, словно бы нарочно для того, чтобы видеть все вокруг зыбким и расплывчатым. – Нет, она не уехала.

– Где же она? – я начинала сердиться, и вдруг ощутила ту знакомую атмосферу ужаса и жути, которая сопровождает внезапные смерти. – Коринна? Что с ней? Ведь это Коринна?

– Да, – кивнул Санчо, – это Коринна.

– Она мертва, – быстро произнес Этторе, не дав ему договорить.

– Нет! – невольно вырвался у меня крик. – Нет, нет, нет!

Казалось бы, за последнее время я должна была привыкнуть к неожиданным смертям. Но я никак, даже краешком сознания не могла предположить, что вдруг умрет Коринна, молодая, красивая, взбалмошная, полная надежд. Мне вдруг представилась Коринна, укачивающая на коленях младшего сына. Слезы навернулись на глаза. Я бессильно опустилась на стул и сгорбилась.

Этторе шагнул было ко мне, но Санчо махнул рукой, словно призывая его оставить меня в покое.

Наверное, несколько минут я так просидела, сгорбившись на стуле и тупо уставившись прямо перед собой. Слезы застилали мне глаза. Мужчины по-прежнему оставались у окна. Их сильные фигуры четко очерчивались на светлом фоне.

– Где она? – глухо спросила я. – Как это случилось? Она… убита?

– Вероятно, да, – напряженно ответил Санчо.

– Она у себя в спальне, – начал было Этторе.

– Нэн знает? – перебила я.

– Да. Но, как видите, она не рискнула сказать вам, – ответил Этторе.

– А дети?

И снова говорил Этторе:

– Они не знают. Им не сказали.

– Они не должны знать, пока, во всяком случае, – решила я.

– Судя по всем признакам, это отравление, – все с тем же напряжением заговорил Санчо.

– Отравление? – переспросила я.

Я сразу же вспомнила о ртути. Могла ли Коринна отравиться случайно; ведь разбивая прибор Этторе и подмешивая ртуть в пищу Санчо, она имела дело с сильным отравляющим веществом.

– Нет, – Санчо внимательно следил за моим лицом, – она не могла случайно отравиться ртутью. – Конечно, он легко угадал, что именно я предполагаю. – Я уже спросил Этторе. Конечно, его прибор исчез. Но ртути там было очень мало, ее едва хватило бы на то, чтобы причинить недомогание мне.

– Коринна отравлена не ртутью, – вмешался Этторе. – Она отравлена другим ядом – мышьяком.

– Как вы могли определить, каким ядом она отравлена? – повернулась я к нему.

– Есть некоторые признаки. Я видел ее.

– Вы все время повторяете, что Коринна отравлена, – я по-прежнему смотрела на Этторе. – Но вы действительно уверены в том, что она отравлена кем-то, а не отравилась сама?

Этторе ненадолго задумался.

– Нет, – сознался он. – В этом я не уверен. Пожалуй, она могла отравиться и сама. Но зачем?

– Этторе знает о том, что Коринна подмешала яд в мою пищу, – заметил Санчо.

– Но это не объясняет, почему бы она могла покончить с собой, – заметил Этторе.

– У Коринны был вчера вечером бурный разговор со мной, – начала я.

– Затем со мной, – поспешно добавил Санчо. – Вероятно, из нас троих я последний видел ее живую.

– Странно то, что в ее комнате я не нашел никаких следов яда, – вслух удивился Этторе. – У меня нет сомнений в том, что мышьяк подмешали в какую-то жидкость. Но в комнате нет ни кувшина, ни стакана…

– Там должен был быть графин, – вспомнила я. – Графин и стакан. Один стакан. Когда мы говорили, Коринна захотела пить. Она налила в стакан воду из графина. Затем я пила из того же стакана. Если бы ядовитое вещество было уже подмешано в воду, я бы тоже умерла!

Я чувствовала, что Санчо и Этторе – близкие мне люди. У меня возникла острая потребность быть откровенной с ними во всем, не забывая даже мелочи. Произнося это «я бы тоже умерла!», я вдруг представила себе снова, как все было тогда, в комнате Коринны.

– Нет, не так, – быстро сказала я. – По-другому… Или нет, – я уже не могла бы поручиться, что в точности воспроизведу в своих словах происшедшее. – Кажется, это я налила воду в стакан. Но я действительно пила из стакана Коринны и воду себе наливала из того же графина. Значит, графин и стакан унесли.

– Предположим, яд в графин положила сама Коринна… – задумчиво, словно бы разговаривая сам с собой, заговорил Этторе. – Тогда…

– Тогда она бы не стала пить, – криво усмехнулся Санчо.

Мы замолчали. Я лихорадочно пыталась припомнить все события рокового вечера. Взглянув на Санчо, я поняла, что он пытается сделать то же самое. Но странно, чем более я напрягала память, тем более зыбкими и туманными делались все слова, поступки. Я уже ни в чем не была уверена.

– Главное – это бегство слуг, – Этторе прошелся по комнате. – Возможно, кто-то из них виновен.

– О Боже! – устало воскликнула я. – Гораздо логичнее предположить, что слуги бежали, испугавшись совершенного в доме преступления. Законы Испании строги, я знаю. Кому охота быть замешанными в преступлении, да к тому же, если преступники иностранцы, как мы…

– Но мы не можем бездействовать. – Санчо подошел ко мне. – Нужно что-то делать. Слуги знают о преступлении, значит, вполне возможно, сюда скоро явятся представители властей.

– Но это вполне еще может оказаться самоубийством, – вставил Этторе.

– Законы Испании действительно строги и суровы, – продолжал говорить Санчо, – я думаю, лучше всего нам бежать отсюда. В порту нас ждет корабль.

Я вдруг подумала о том, что никто из нас не оплакивает Коринну, все мы озабочены лишь спасением собственных жизней, и у нас нет времени жалеть о ней. Я заплакала.

– Успокойся, Эмбер, – Этторе положил мне руку на плечо.

– Я пойду к детям, – сказала я. – Мне страшно видеть Коринну. Но мы должны подумать и о ней. Мы что же, просто бросим ее тело на произвол судьбы?

– Кто знает… – Этторе вздохнул.

Я вышла на террасу. Мне понадобилось все мое присутствие духа. Сейчас, в общении с детьми, мне придется делать вид, будто ничего плохого не случилось.

Я вошла в детскую столовую. Там было шумно и весело. Девочки, Мелинда и Сьюзен, помогали Нэн кормить завтраком малышей, Джона и Чарльза. Самый старший, Брюс, уже позавтракал, и теперь нетерпеливо спорил с Нэн.

– Я могу пойти в сад один, – сердито возражал он верной служанке, – я уже не ребенок.

Увидев, как я вхожу в комнату, он, конечно, тотчас же обратился ко мне:

– Мама, почему Нэн не отпускает меня в сад? Пусть она командует малышами! Я уже взрослый.

– Подожди, Брюс, подожди, – я порывисто и внезапно для себя самой обняла его за плечи и прижала к груди.

Он вскинул голову и посмотрел прямо мне в глаза. Я поняла, что он ощутил тревожное биение моего сердца. Я испугалась. Ведь он может сейчас спросить, что же случилось. Это насторожит и встревожит остальных детей. Я приложила палец к губам. Брюс почувствовал себя и вправду почти взрослым, участником наших «взрослых» дел. Он замолчал, быстро отошел от меня и снова уселся на стул. Выставив локти на стол, он подпер ладонями щеки. Но я не собиралась учить его правильному поведению за столом, мне было не до того. Я почувствовала напряжение Нэн. Она явно ждет моих указаний. Чудесная Нэн Бриттен! Вот кто никогда не покинет меня – она и Большой Джон. Я собралась с духом.

– Дети! – начала я. – Коринне пришлось ненадолго уехать вместе со слугами. Но она вернется завтра. Сейчас у Нэн будет много работы по дому, поэтому я побуду с вами.

Тотчас же я подумала, зачем я пообещала детям, что Коринна завтра вернется, что я буду говорить им в дальнейшем?

Мелинда тотчас встрепенулась.

– Зачем уехала мама? – Она подбежала ко мне.

– Надо перевезти с корабля наши вещи, – сказала я. – Мама хочет проследить, чтобы ничего не повредили.

Я дрожала от ужаса. Вдруг девочка что-то заподозрит по моему тону? Но Мелинда была еще слишком мала. Она удовлетворилась моими объяснениями и принялась просить меня отпустить ее и остальных в сад. Я посмотрела на Нэн. Надо было что-то решать. Погода стояла чудесная. Зачем, в сущности, держать ребятишек в комнатах? Что нам это даст?

– Позволить им погулять, ваша светлость? – спросила Нэн.

– Да, – решилась я, – пусть поиграют во внутреннем дворе.

Дети радостно загомонили. Я подошла к самым маленьким – к Чарльзу и Джону, и поцеловала их замурзанные мордашки. Брюс пристально смотрел на меня. Я снова осторожно приложила палец к губам и выразительно посмотрела на него. Глаза его были широко раскрыты и выражали недетскую серьезность. Он едва заметно кивнул мне.

– Ступай, позаботься о том, чтобы нам было чем пообедать, – сказала я Нэн. – Я побуду с детьми.

Когда Нэн была уже у двери, я окликнула ее:

– Сеньору Санчо и сеньору Этторе скажи, что я с детьми во внутреннем дворе.

Глава восемьдесят третья

Я вывела шумный выводок на террасу. Мы начали спускаться по боковой лестнице, чтобы затем по коридору пройти во двор. Джона я несла на руках. Мелинда и Сьюзен вели за руки Чарльза. Брюс замыкал наше сумбурное шествие.

Мы благополучно достигли сада. Я усадила малыша на траву и сама уселась рядом, чтобы не оставлять его без присмотра. Девочки с веселыми возгласами побежали играть в прятки в тени апельсиновых деревьев. Чарльз играл вместе с ними. Но он был младше, и потому то и дело нарушал правила; девочки выговаривали ему, он оправдывался, затем шумная игра возобновлялась.

Я вспомнила, как совсем недавно мы играли с детьми все вместе. Мне показалось, я вижу перед собой Коринну, живую, с чуть растрепавшимися волосами, улыбающуюся, бегущую навстречу детям, на ней голубое платье, оно так идет к ее темно-голубым глазам… Сердце болезненно сжалось. Затем я вдруг поймала себя на мысли, что не могу поручиться за точность своих воспоминаний. Если бы сейчас понадобилось рассказать все «точь-в-точь как было»… Но все вдруг сделалось так зыбко в памяти. В каком платье была Коринна? Что она говорила? Она была жива и вся устремлена в жизнь. Она сердилась, сомневалась, спорила, желала; она жила! И вот ее нет…

Маленький Джон лепетал, показывая мне сорванную травинку. Я взяла его на колени и пощекотала травяным стебельком нежную детскую шейку. Малыш радостно засмеялся. Я с трудом удержалась от слез.

Дети Коринны! Они остались совсем одни. Она ушла из жизни так внезапно, не оставив никаких распоряжений. Санчо – их отец. Но сможет ли он сделаться их опекуном, согласно закону? И разве дело только в этом? Разумеется, надо сохранить их состояние, чтобы, став совершеннолетними, они могли вступить в свои права, ведь они – наследники всего, чем владела Коринна; всего, что она получила от своих родителей, от Брюса Карлтона.

Но сейчас главное не это. Дети еще так малы. Им нужна материнская забота. Это я должна заменить Мелинде и маленькому Джону мать…

Я вдруг почувствовала, что кто-то пристально смотрит на меня. Невольно я оглянулась, ища глазами Брюса. Только что я видела его. В углу двора он наблюдал за каким-то насекомым в траве. Я поймала себя на том, что ищу его не столько для того, чтобы защитить его, сколько для того, чтобы самой на него опереться. Мой мальчик вырос. Неужели я уже воспринимаю его как взрослого?

Это он смотрел на меня. И по моему ответному взгляду он понял, что может теперь быть со мной на равных.

– Я пойду в дом, узнаю, как там, ладно? – тихо спросил он.

Я подумала, что это, пожалуй, самое разумное действие.

– Да, – коротко бросила я. – Пойди. Но будь осторожен, очень осторожен. Береги себя. Ведь ты сейчас – моя опора.

Он побежал к лестнице. Откуда в этом мальчике столько ума и такта? Знает ли он, что произошло? Догадывается ли? Он сдержался и ни о чем не спросил меня. Как я благодарна ему за это.

Но что делать? Солнце поднялось высоко. В Испании обеду обычно предшествует полдник, который называют «сиестой». Я почувствовала, что проголодалась. Сьюзен, Мелинда и Чарльз устали и теперь уселись вокруг меня. Их явно клонило в сон. Маленький Джон уже уснул у меня на коленях. Дети ели уже давно, пора накормить их. Но я боялась идти в дом. Меня смущало то, что никто не приходит за нами: ни Санчо или Этторе, ни Нэн или Большой Джон. Мне казалось, что по логике кто-нибудь из них непременно должен был прийти сюда, поговорить со мной, позвать нас всех к столу. Но никто не шел. Это тревожило меня.

Прошло, быть может, полчаса. Но мне казалось, что само время замерло в тревоге. Я то боялась за Брюса, то нетерпеливо ощущала, что мой мальчик вот-вот появится.

Он появился внезапно. Меня уже начал смаривать тревожный сон, когда я увидела своего старшего сына, услышала его тяжелое дыхание. Обеими руками он прижимал к груди кое-как собранный узел. Я поняла, что случилось что-то скверное. Но я даже не успела спросить его, что же произошло. Он заговорил первым.

– Мама! – голос его прерывался. – Надо бежать. Там, в доме, полно солдат. Они арестовали сеньора Этторе и Санчо, Нэн и Большой Джон тоже арестованы. Это все потому…

– Не надо! – слабо вскрикнула я в отчаянии, мне так не хотелось, чтобы мой сын, мой чистый и добрый мальчик произносил это страшное слово «убийство»! – Я знаю, почему это…

– Вот! – он выпустил узел из рук, по траве разметались какие-то тряпки. – Он поспешно вынул из кармана моток ниток с большой иглой и ножницы. – Мама! Нэн сказала, что ты ушла со всеми детьми. Я взял все это из комнат слуг, чтобы мы могли хоть как-то переодеться. Иначе нас легко узнают.

Я поняла его замысел. Мой умный мальчик! Быстро пронеслась в сознании мысль о том, что нас все равно легко могут узнать. Но я не хотела сдаваться. Я жаждала действия. А действовать надо было быстро. Я разбудила Мелинду и Сьюзен.

Девочки сонно таращили глаза.

– Сейчас нам предстоит одно приключение, – заговорщически начала я. – Мы все сделаем себе костюмы испанских простолюдинов и пойдем пешком. Мы будем играть, как будто мы – местные жители. Говорить будем только по-испански. А сейчас побыстрее помогите мне приготовить костюмы. Девочки захлопали в ладоши.

– А где Санчо, сеньор Этторе, наша Нэн и Большой Джон, и тетя Коринна, и слуги? – спросила Сьюзен. – Они тоже пойдут с нами?

– Нет, – ответила я, – мы пока прогуляемся без них. А потом все им расскажем.

– Как жаль, что без мамы! – вздохнула Мелинда.

– Но твоя мама сейчас не может гулять с нами, – вмешался Брюс. – Она следит за слугами, как они выгружают наши вещи.

Мелинда и Сьюзен уже учились рукоделию и могли помочь мне. Поспешно, зашивая прорехи кривыми стежками, мы превратили принесенные Брюсом тряпки в одежду для меня и детей. Я было хотела бросить нашу одежду здесь, в саду, но быстро раздумала и увязала все в узел. Туда же я увязала мое ожерелье, серьги и кольца, а также крестики детей, кольца, ожерелья и серьги девочек. Все это могло нам понадобиться. Ведь не было возможности пойти за драгоценностями в комнаты.

– Вот еще, – Брюс вынул из-за пазухи узелок. – Я взял деньги из комнаты…

– Из чьей? – машинально спросила я.

– Не знаю точно. Одного из слуг.

Денег было совсем мало. Но они могли нам пригодиться. Я спрятала и их.

Я поспешно переодела детей, быстро заплела девочкам волосы в косички, как носят в Испании. Теперь оставалось самое трудное: выбраться из дома.

– Ты уверен, что они не станут искать здесь? – спросила я Брюса.

– Думаю, не станут, – серьезно ответил мальчик. – Они поверили Нэн. Они даже не стали обыскивать дом.

– Но в любой момент им может прийти в голову обыскать дом, – решила я. – Надо скорее уходить.

Но как?

– Надо перелезть через забор, – сказал Брюс, – там еще один двор, очень узкий и маленький, и в нем – потайная калитка.

Как все мальчишки, Брюс был любопытен, и уже успел хорошенько исследовать дом.

Он первым перелез через забор. Сделать это было не так-то легко. Ведь забор представлял собой каменную ограду, сложенную из булыжников, и был довольно высок. Брюс уселся на ограду верхом. Одной рукой прижимая к груди маленького Джона, а другой цепляясь за камни, я немного поднялась вверх и передала Брюсу малыша. Он спустился с мальчиком вниз и оставил его на земле. Затем снова взобрался на ограду. Я таким же образом передала Брюсу поочередно Чарльза и девочек. Затем и сама взобралась на ограду и принялась осторожно спускаться вниз, подолгу удерживая ногу на весу, выбирая наиболее надежное место, куда можно опереть ступню. Крепко затянутый узел с одеждой Брюс сразу перебросил вниз.

Наконец мы все оказались в маленьком узком и совершенно пустынном дворике. Здесь не было ни деревца, ни кустика, только затвердевшая от зноя земля. Я порадовалась тому, что на этот раз нам не придется перелезать через каменную ограду, мы сможем воспользоваться потайной калиткой.

– Ты знаешь, куда ведет эта калитка? – спросила я, повернувшись к Брюсу.

– Точно не знаю, – он потупился, словно это было его виной. – Она была незаперта. Я выглянул, там было что-то зеленое. Наверное, деревья.

Я вдруг осознала весь ужас положения, в котором я внезапно очутилась. Я одна с пятью детьми, в незнакомой стране, фактически без средств. Я не знаю, что же все-таки произошло, кто убийца Коринны. Мне непонятно, почему задержаны местными властями Санчо, Этторе, Нэн и Большой Джон. А уже ясно, что все арестованы. Но у меня нет иного выхода, надо бежать наугад. Хотя, впрочем, можно вернуться в дом и добровольно передать себя в руки местных властей. Но нет, этого делать нельзя. Это ужасное убийство, это странное бегство слуг – все это слишком напоминает заговор. Все это вихрем пронеслось в моем сознании. Я бросила случайный взгляд на туфельки девочек. На детях остались нарядные туфли и чулки. Но ведь нам предстоит пеший путь неизвестно куда. Уже через несколько часов обувь так измочалится, что не будет вызывать никаких подозрений. А если вначале кто-то и заметит нарядные туфельки, всегда можно сказать, что это подарок бедным детям… Но лучше не доводить до подозрений…

– Брюс! – я обратилась к моему единственному советчику. – Может быть, нам лучше выждать и уйти ночью?

– Нет, – ответил он с тревогой, – опасно оставаться в этом доме, он может стать ловушкой. Лучше уйти поскорее. Там, снаружи, мы легче найдем место, где сможем переждать до ночи.

Я согласилась с сыном. Девочки испуганно жались друг к дружке и молчали. Они уже поняли, что случилось что-то страшное.

– Ждите, – велел Брюс, – я выйду и посмотрю, как там снаружи.

– Нет, я сама сделаю это! – я в тревоге за сына схватила его за руки.

– Мама, ты нужна остальным, – сказал он, как взрослый. – Если с тобой что-то случится, я один не справлюсь с ними. И потом ты взрослая, тебя могут схватить и задержать, а я все-таки еще мальчик, со мной ничего не сделают.

Я заставила себя верить в его правоту. Иного выхода у меня не было.

Калитка была не заперта. Брюс выскользнул наружу. Потянулись томительные мгновения. Он вернулся все же довольно быстро.

– Там пусто, никого нет, – сообщил он радостно, – много деревьев и травы. Домов не видно. Какое-то заброшенное место, мы сможем там переждать. Идемте!

Наступил решительный момент. Первым вышел Брюс, за ним – девочки с маленьким Чарльзом, за ними – я с малышом Джоном на руках. Брюс нес узел.

Я аккуратно прикрыла за собой калитку.

Глава восемьдесят четвертая

За калиткой действительно расположился пустырь, поросший низкорослыми деревьями и высокой травой. Мы быстро пошли, не оглядываясь. Пустырь оказался длинным. Место было безлюдное. Пока все складывалось для нас удачно.

– Видишь, мама, – убеждал меня Брюс, – тропинка идет под уклон. Пока мы еще идем по утоптанной земле, но скоро, я уверен, начнутся камешки. Я уже чувствую морской ветерок. Мы выйдем к морю.

– Нет, Брюс, – возражала я, – нам лучше пройти еще немного и укрыться под деревьями. Подождем до ночи. Я боюсь, что нас могут заметить. Возможно, уже отдан приказ о задержании женщины с пятью детьми.

– Хорошо, мама, – Брюс кивнул, – переждем. Мы шли еще почти час. Девочки и Чарльз выбились из сил. Утомленный Джон уснул. Я тоже устала, ребенок оттягивал мне руки.

Начало смеркаться. Мы забрались в кусты. Чарльз захныкал:

– Мама, я хочу есть! Мелинда попросила пить.

Я взглянула на пересохшие губки Сьюзен. Скоро проснется и малыш Джон. Бедные дети! Впервые в жизни они страдают от голода и жажды. Еще вчера у них было все. Они были окружены заботой и любовью многих людей. А сегодня лишь я и подросток Брюс опекаем несчастных малышей.

– Как тебе не стыдно, Чарльз! – пристыдила я мальчика. – Настоящий мужчина не должен плакать. А ведь ты мужчина. Посмотри на Брюса, он не плачет. А ведь Брюсу тоже хочется пить и есть!

Брюс посмотрел на меня и детей с какой-то странной пристальной серьезностью и предложил:

– Я возьму деньги и попробую купить еду, заодно и воды раздобуду.

Я дала ему несколько монет из узелка.

– Но лучше попытайся выпросить, – посоветовала я. – Деньги у бедняков – это всегда может вызвать подозрения.

– Ну, мама, – возразил мальчик, – это мелкие монеты. А, впрочем, ты права. И к тому же, нам лучше поберечь деньги. Кто знает, за что нам понадобится платить.

– Ты хорошо запомни дорогу! – тревожно предупредила я.

– Не беспокойся, мама, я не заблужусь. Он уже хотел идти, но я остановила его.

– Подожди! – затем я обратилась к остальным детям. – Послушайте меня внимательно. Ни слова по-английски! Говорите только на испанском языке. Старайтесь даже думать по-испански! Я совсем забыла о ваших именах. Запомните ваши новые испанские имена. Ты, Чарли, с этой минуты зовешься Карлос или ласково – Карлинхос. Повтори!

– Карлос, Карлинхос, – пролепетал мальчик.

– Карлинхос, Карлинхос, – наклонилась к нему Сьюзен.

– А тебя, Сьюзен, – обернулась я к ней, – теперь зовут Сесильей. Запомни!

Девочка фыркнула.

– Как смешно! – она передернула плечиками. – Меня зовут, как нашу служанку-негритянку в Америке!

– А у нас нет и не было никаких служанок, Сесилья, – строго сказала я. – Не выдумывай! Мы всегда были бедны. Живем подаянием. У нас нет даже своего дома.

Девочка кивала молча, глядя на меня во все глаза.

– Тебя зовут Марика, – я взяла ручки Мелинды в свои и заглянула ей в глаза.

– Марика, – послушно повторила она, не дожидаясь, пока я попрошу ее повторить новое имя.

– Малыша мы будем звать Хуанито, – я указала девочкам на спящего Джона.

– Тогда можно меня будут звать Санчо? – спросил Брюс с внезапно детскими интонациями.

– Нет, – ответила я, – мы не можем рисковать. Твое имя может напомнить о доне Санчо Пико, а ведь он арестован. Но если уж ты хочешь, чтобы тебя что-то связывало с ним, зовись Диего, ведь так звали его доверенного слугу в Америке.

Сесилья изо всех сил сжала губки, чтобы не прыснуть. Ей, конечно, показалось смешным, что Брюс будет носить имя слуги. Но девочка накрепко запомнила все, что я ей сказала и удержалась от смеха.

– Ну вот, – я вздохнула с облегчением. – А если вас спросят, как зовут вашу мать, говорите, что ее зовут Эльвира. Это теперь мое имя.

Брюс кивнул и ушел.

Снова потянулись минуты ожидания. На этот раз мы ждали долго. Проснулся маленький Джон. У меня сердце разрывалось при виде голодных, страдающих от жажды детей. Надо было хоть как-то облегчить их страдания. Воды не было. Но я подумала о растениях и тут же рассердилась на себя, ведь уже давно надо было вспомнить об этом.

Я, вглядевшись в траву, заметила дикий щавель. Я дала Марике, Сесилье и Карлинхосу сосать листочки, а для Хуанито увязала немного в тонкую тряпицу, получилось что-то вроде соски. Детям стало легче. Я сидела на траве, обхватив руками колени, обтянутые синей грубошерстной юбкой, и обдумывала, что делать дальше.

Как понять, что же все-таки произошло? Против кого составлен этот заговор? Казалось бы, против Коринны. Ведь она – жертва. Но ее здесь никто не знает. Хотя… Почему я с такой уверенностью делаю такой вывод? Или нет, кажется, Коринна никогда не бывала в Испании, на родине своей матери. Кажется? Теперь уже некому предоставить мне точные сведения.

Но как странно! Я богата и знатна, но не могу в создавшейся ситуации воспользоваться преимуществами своего богатства и знатности. В порту меня ждет корабль. Но я не могу объявиться. Что же все-таки делать? Кажется, пока остается одно: идти наугад. Уйти из этого города. И… надо узнать, известно ли в городе о трагедии, происшедшей в нашем доме, об аресте Санчо и Этторе…

Брюс все не возвращался. Измученные дети задремали. Я услышала, как Марика тихо плачет. Я подумала, что девочка плачет во сне. Но она не спала.

– Мама… мама… – всхлипывала она.

– Не плачь, милая, – пыталась я успокоить ее, поглаживая нежно по волосам. – Все будет хорошо…

У меня не хватало духа пообещать ребенку, что мать вернется. Девочка словно почувствовала мое состояние.

– Мама не придет? – еле слышно спросила она.

– Я… я не знаю точно, – тихо ответила я. Малышка повернулась ко мне спиной и, уткнувшись личиком в траву, плакала тихо и горько, как взрослая женщина. Я горячо надеялась, что она все же не догадалась о смерти матери.

Раздавшиеся шаги и напугали, и обрадовали меня. А вскоре испуг совсем прошел. Я поняла, что это возвращается мой Диего-Брюс.

Мальчик осторожно раздвинул ветки, и мы увидели его. Он нес глиняную флягу с водой, круглый темный хлеб и яблоки в плетенке.

Слезинки высохли на щеках Марики. Девочки и Карлинхос жадно уставились на принесенные Диего припасы. Хуанито протянул ручонки, что-то лепеча.

Сначала я напоила детей, начав с маленького Хуанито. Затем мы принялись за хлеб и яблоки. Дети уплетали за обе щеки.

Глава восемьдесят пятая

– А ты почему не ешь? – спросила я у старшего сына.

– Я уже поел, – коротко ответил он.

– Откуда эта еда? Расскажи, что ты видел, – попросила я.

Мальчик нахмурился. Казалось, он о чем-то напряженно думает; что-то хочет мне предложить, но никак не может решиться.

– Здесь, в другом конце пустыря, цыганский табор, – наконец начал он. – То есть я даже бы не назвал это табором. Они живут в лачугах, здесь, а не кочуют…

– Как же здесь можно жить? – немного удивилась я. – Чем они занимаются? Какими ремеслами?

– Женщины ходят в город, гадают, танцуют. Мужчины занимаются кузнечным ремеслом и лудят котлы. Живут, конечно, очень бедно. Я сказал, что я сирота из Мадрида. Скитаюсь с маленькими сестренкой и братишкой… Мне дали поесть и дали еды, чтобы я отнес детям…

Диего замолчал и выжидательно посмотрел на меня. Я поняла, какого именно вопроса он ждет. Мне и вправду хотелось задать этот вопрос. Я чувствовала, что мальчик что-то задумал. Но что же?

– Почему ты сказал, что вас только трое? – спросила я. – Ведь нас шестеро.

Он помолчал, глядя, как дети едят. Я отпила воды из фляги и обтерла губы концом линялого красного головного платка.

– Мама, – наконец решился он. – Я думаю, ты права. Женщину с детьми станут искать.

– И что же? – насторожилась я.

Я чувствовала, что ему трудно говорить. Мне казалось, что я догадываюсь, о чем он хочет сказать, и что это будет тяжело для меня, то, что он скажет. Почти инстинктивно я тянула время.

– Эти цыгане ничего не знают о том, что произошло в доме, – продолжал Диего. – По-моему, здешние власти не хотят, чтобы об этом шумели. Пока, во всяком случае. Цыгане сказали мне, что здесь поблизости несколько домов, которые сдаются внаем богатым людям. Больше они ничего не знают. И еще… – он снова запнулся. – Я сразу начал обдумывать такой вариант, мама. А когда встретил цыган, понял, что надо решаться.

– Ты хочешь… – с трудом выговорила я.

– Да, мама, – благородный мальчик пощадил меня и сам высказал все: – Я полагаю, двоих детей мы можем оставить здесь.

Я не стала охать и ахать, для такой реакции не осталось ни сил, ни времени.

– Но разве это не опасно? – тихо спросила я. – Так близко от места, где все произошло. А если цыганам все же придет в голову сняться с места?

– Нет, – решительно возразил Диего, – и мы ведь не оставим детей навсегда. У меня вот какой план: мы должны добраться до Мадрида, ведь это столица; разыскать там английского посла и попросить его помочь нам.

Я задумалась.

В сущности, план Диего хорош, ничего лучшего я не придумаю. Конечно, мы можем идти в Мадрид все вместе. Возможно, опасность не так уж велика. Но все же это риск. Нет, придется поступить, как советует мальчик.

– Кого из детей ты предлагаешь отдать? – я посмотрела на него внимательно.

– Эти цыгане – хорошие люди! – горячо заговорил он. – Они не обидят детей. И ведь мы обязательно вернемся. И если уж ты спрашиваешь меня… Конечно, мы должны отдать Сесилью и Карлинхоса. Они наши, а Марика и Хуанито – дети леди Коринны, у них никого кроме нас нет, мы отвечаем за них и не можем расстаться с ними.

Я порывисто поцеловала сына.

– Когда ты обещал привести детей?

– Завтра утром. Я сказал, что они в городе у одной старухи.

– Цыгане могли проследить, куда ты идешь.

– Я сам проследил, не следят ли они за мной. Все спокойно.

– Значит, завтра, – я произнесла эти слова спокойно.

Мы с Диего договорились спать по очереди, чтобы не оставлять детей без присмотра.

Вглядываясь в тишину, я снова думала о своей жизни. В который раз она начинается по-новому. Кажется, не так уж давно я ночью в роскошном парке подслушала разговор Коринны и Санчо. И вот снова ночь, ночь в джунглях, и я, в мужском костюме, сторожу сон дона Санчо; а впереди – раскрытие страшной тайны отца и Брюса Карлтона. А потом, казалось, всем ужасам пришел конец. Впереди было одно только счастье взаимной любви, общения с интересными умными людьми. Мы были богаты и свободны.

Новый поворот колеса Фортуны: теперь я – испанская нищенка Эльвира с пятью детьми на руках.

С пятью? Завтра их останется трое. И ко всем моим бедам прибавится постоянная тревога за Сесилью и Карлинхоса (я уже и про себя называла детей их новыми испанскими именами). А если дети выдадут себя?

Но тут настала очередь Диего бодрствовать, и, несмотря на все волнения, я уснула.

Утром Диего разбудил меня.

– Пора, мама.

Мы разбудили детей и позавтракали хлебом и яблоками, запив все водой.

– Я боюсь, Диего, – тихонько призналась я, – Сесилья и Карлинхос еще очень малы, как бы они не выдали себя неосторожным словом или жестом. Я хотела бы поговорить с ними, все объяснить им.

– Нет, мама, предоставь это мне. Я лучше объясню им. Они послушаются меня.

Голос его звучал так мужественно, что я послушалась его. Он отошел к детям. Невольно я подумала о Брюсе Карлтоне с чувством признательности. Когда-то ведь я любила его, да думаю, и он – меня; и он одарил меня прекрасным сыном…

Я держала на коленях маленького Хуанито, играла с ним, когда ко мне подошли остальные дети, Диего шел позади. Меня удивил спокойный и мужественный вид детей. Сесилья выступила вперед и, держа за руку Карлинхоса, сделала несколько шагов ко мне, обняла и крепко поцеловала. Мальчик проделал то же самое. Так же они поцеловали маленького Хуанито. Сесилья приблизилась к вытянувшейся, как столбик, Марике. Девочки бросились друг к другу в объятия. Видно было, что они с трудом удерживаются от слез. Все было сказано.

– Идите, – спокойно произнесла я. – И помните, мы обязательно вернемся за вами.

Диего взял за руку Карлинхоса и Сесилью и решительно зашагал прочь. Дети не оглядывались.

Когда они ушли настолько далеко, что их уже не было видно, Марика, стоявшая молча и с жадностью вслушивавшаяся в звучание их шагов, с громким плачем бросилась ко мне. Прижимая одной рукой к груди малыша Хуанито, я другой рукой прижала к себе девочку. Она горько плакала, пока не уснула.

Когда вернулся Диего, дети спали. Он принес еще яблок, флягу с вином, хлеб и несколько копченых рыбин. Меня мучил страх. А вдруг мои дети попадут в руки к дурным людям, к извращенцам…

– На кого ты их оставил? – спросила я.

– Там одна семья, у них шестеро детей, за детьми присматривает старуха.

– Ты сказал, что вернешься за сестренкой и братом?

– Да. Но я сказал, что пока они могут обучать Сесилью и Карлинхоса ремеслам, и что те будут помогать им в их домашней работе.

Я кивнула и горько улыбнулась, подумав о Карлинхосе, о маленьком Чарльзе. Что за судьба – учиться ремеслу в цыганском таборе – и это сын короля Англии. Впрочем, мне уже было известно, что династия Стюартов свергнута, англичане назвали это «Славной революцией»; однако от монархии они не отказались и пригласили занять английский престол голландца Вильгельма Оранского.

Боже, как далеко все это сейчас от меня, испанской нищенки Эльвиры!

– Мама, – предложил Диего, – сейчас я пойду с узлом кружной дорогой до старых городских ворот. Примерно через час после того, как я уйду, иди и ты с детьми. Я буду ждать тебя у городских ворот. Ты сразу увидишь меня. Но не подавай вида, что знаешь меня. Сядь, отдохни. Я притворюсь, будто сплю. Затем встану и пойду. Хорошенько заметь, в каком направлении я двинусь. Когда меня не будет видно, вставай и иди с детьми. Ты меня нагонишь. Я буду идти очень медленно. Все это нужно, я думаю, чтобы избежать подозрений. Я опасаюсь не только тех, кто ищет нас, чтобы задержать, но не хочу, чтобы цыгане видели нас вместе. А они часто бродят по городу.

Все это было, на мой взгляд, очень разумно. И мне оставалось только согласиться. Диего тотчас ушел. Я дождалась, когда дети проснулись, и сказала им, что мы сейчас пойдем. Сон очень освежил их. Я накормила их, и мы пошли.

Глава восемьдесят шестая

Вряд ли в оборванке с двумя малышами могли бы признать герцогиню Райвенспер, дочь графа Майноуринга и, возможно, одну из богатейших женщин Европы и Америки. На мне было синее шерстяное платье, волосы я закрутила узлом на затылке, как принято здесь, и покрыла красным линялым головным платком. Хорошо, что я и дети играли в саду, когда пришло известие о том, что в дом уже нельзя вернуться. Все мы были в кожаной обуви, довольно прочной, и без каблуков. За ночь и день, что мы провели под открытым небом, дети успели перепачкаться, и в своей одежонке, кое-как перешитой мною из костюмов взрослых слуг, выглядели настоящими оборванцами.

Я взяла на руки Хуанито и велела Марике идти за мной. Я шла не спеша, чтобы девочка могла поспевать за мной. Вскоре она вцепилась грязной ручонкой в подол моей синей юбки. Я поняла, что малышка боится отстать, сейчас для нее самое страшное – остаться одной. Бедная девочка! Сколько печального ей предстоит узнать в этой жизни. Ведь когда-нибудь придется ей рассказать и о смерти Коринны; и о том, что лорд Карлтон, которого малышка считает отцом, на самом деле – не отец ей; и о ее настоящем отце – Санчо Пико.

Я задумалась о том, увижу ли я когда-нибудь Санчо. И Этторе, который тоже был славным и добрым человеком.

Мы спустились к морю. Затем вышли в порт. Я заметила, что многие бедные горожанки прикрывают платком нижнюю часть лица. Я подумала, что это мне на руку, и сделала так же. Теперь уж никто не узнал бы меня.

Солнце стояло совсем высоко. Было жарко. Я не хотела спрашивать, как пройти к старым городским воротам. В порту я видела наш корабль. Но трудно было определить, охраняется ли он, задержаны ли матросы и капитан. Приближаться, конечно, было опасно.

Мы вышли на узкую улочку, резко идущую вверх. В Кадисе дома часто строят так, что окна выходят во внутренний двор, а на улицу глядят лишь слепые белые стены. Марика едва передвигала ноги. Я тоже устала. Не задумываясь особенно, я присела прямо на мостовую у стены какого-то дома. Дети отдыхали у меня на коленях.

Неожиданно напротив открылась дверь. Женщина в черном приблизилась ко мне и положила у моих коленей несколько монет, хлеб и два граната. Я низко склонила голову и тихо поблагодарила ее. Дети поели. Я тоже съела немного хлеба. Мы поднялись и пошли дальше.

На площади, в центре которой был фонтан, я увидела водоноса. Заплатив мелкую монету, я получила воду для себя и напоила детей.

Я подхватила усталую Марику и несла ее, обхватив одной рукой, другой я прижимала к груди Хуанито. Ноги у меня были словно налиты свинцом. Руки болели.

Еще некоторое время мы блуждали по городу, наконец я увидела старые полуразвалившиеся арки. Я решила, что это и есть старые городские ворота. Они не охранялись. Здесь было довольно значительное количество оборванцев, среди них и женщины с детьми. Этих последних мне было особенно жаль. Да, я находилась в том же положении. Но у меня была надежда, все еще могло уладиться. А этих бедняг ждало впереди только горе.

Я осторожно, чтобы не привлекать к себе внимания, стала вглядываться, ища моего Диего. Вдруг я услышала его громкий голос.

– Послушай, – обращался он к какому-то старику, – как ты думаешь, спадет ли эта чертова жара к вечеру?

Старик что-то пробурчал в ответ.

Я подняла голову и посмотрела в том направлении, откуда шел голос. Диего (вероятно, нарочно, чтобы я могла сразу видеть его) взобрался на выступ ворот. Он сидел, надвинув шляпу на глаза, равнодушный и горделивый, как многие молодые испанские оборванцы. Но на самом деле он внимательно следил за дорогой, поджидая меня. У меня из груди вырвался невольный вздох облегчения.

Я присела рядом с какой-то старухой. Марика и Хуанито сидели на земле рядом со мной. Я полуприкрыла глаза веками. Пусть думают, что я настолько утомлена, что даже не имею сил говорить. Я зорко следила за Диего. Прошло какое-то время, он соскочил с кирпичного выступа и спокойно растянулся на земле в тени ворот, подложив руки под голову и накрыв лицо шляпой. Здесь такое поведение никого не удивляет. Я не могла понять, действительно ли он спит или просто притворился.

Солнце начало медленно клониться к закату. Иные поднимались и уходили, на их место прибредали новые. Диего сел и потер лицо ладонями, словно никак не мог проснуться. Затем еще немного послонялся у ворот и, не спеша, поплелся прочь.

Я внимательно смотрела, как он уходил. Вот он скрылся из вида. Я знала, что мне надо будет последовать за ним. Я терпеливо ждала. Марика, уже отдохнувшая и приободрившаяся, с любопытством оглядывалась по сторонам.

Диего унес наш узел. С пустыми руками, постаревшая, должно быть, лет на десять, с двумя маленькими оборванными детьми, я могла вызывать презрение или грустное сочувствие.

– Что, красавица, – вдруг обратилась ко мне, шамкая, моя соседка-старуха, – я вижу, ты знавала и лучшие времена. Видно, приходилось служить камеристкой в богатом доме?

Особого восторга это соседство у меня не вызывало. Изо рта у старухи неприятно пахло, гнилые зубы не делали ее улыбку слишком уж обаятельной, из-под головной накидки, давно утратившей цвет, выбивались грязно-серые жидкие прядки.

– Да, матушка, – скромно отозвалась я, – пришлось мне служить в богатом доме. Но как ты угадала? Я-то думала, от меня прежней ничего не осталось.

Старуха усмехнулась.

– Умный человек, – сентенциозно заметила она, – в настоящем разглядит и прошлое и будущее.

Мне это вовсе не понравилось. В мои планы совсем не входило, чтобы эта старая карга определяла мое прошлое. Кроме того, я давно вышла из того возраста, когда желают во что бы то ни стало узнать будущее. Когда я была молода, в Лондоне подвизалось немало астрологов, предсказывающих человеческую судьбу по расположению небесных светил. Многие знатные дамы и господа посещали их. В годы ранней юности я и сама отдала дань этому увлечению. Но теперь подобные предсказания казались мне глупыми.

Эта старуха немного напугала меня, и в то же время мне было любопытно, по каким признакам она определит мое прошлое и что думает о моем будущем.

Старуха оглядела меня, чуть отодвинувшись. Маленькие запавшие, слезящиеся глазки, хоть и выглядели подслеповатыми, но смотрели зорко. Мне стало не по себе. Но я понимала, что именно сейчас нельзя вдруг встать и уйти.

– Что же вы видите, матушка? – доброжелательно спросила я.

– Вижу, что ты служила камеристкой в богатом и знатном доме, но черную работу тебе делать почти не приходилось, разве что в молодости. А родилась ты, должно быть, не в богатстве. Это я по твоим рукам вижу. Видно, что смолоду приучена ко всякой домашней работе, а после стала ты их беречь и холить.

Я возблагодарила Сару, мою приемную мать, за то, что в свое время она заставляла меня работать по дому так же, как и своих родных дочерей. Быть может, это сейчас спасет мне жизнь.

– Да, матушка, ты все правильно видишь, – сказала я и рискнула добавить: – А особенно мне нравится, что ты не обманываешь меня и не говоришь, будто определила все это бог весть каким волшебством, а честно признаешься, что это можно определить по коже РУК.

– Можно, ох можно! – старуха осклабилась.

– А что ты еще видишь, матушка? – я убеждала себя в том, что я просто сижу здесь, делать мне нечего и из любопытства я слушаю эту женщину. На самом же деле меня постепенно охватывала тихая паника. Мне казалось, что острые буравчики запавших глаз видят меня, что называется, насквозь. Я с ужасом чувствовала, что каждый мой жест изобличает меня во лжи. Я боялась за детей, ведь они были еще более уязвимыми, чем я.

– Скажу, что вижу, – старуха облизнула запекшиеся губы. – Ты, должно быть, не так давно ушла со своего места. Руки и лицо у тебя еще не успели огрубеть от бедной жизни. И ты и девочка обуты в кожаные туфельки, то, что вам от прошлого осталось.

– Все так, матушка, – подтверждала я, кивая, – все так.

Я сделала огромное усилие над собой. Теперь мне казалось, что я и впрямь служила в богатом доме. И меня выгнали… За что же меня могли выгнать? Ах да, ну конечно, хозяйка узнала о том, что я прижила от хозяина двух детей. Она думала, что это дети какого-нибудь слуги или бедного дворянина, моего любовника. Дети воспитывались в деревне, у кормилицы. И вот кто-то (а кто, не знаю) сказал хозяйке правду о детях… И я оказалась на улице…

– Ты говоришь не так, как в нашем городе говорят, – продолжала старуха. – Должно быть, ты из Мадрида, выговор у тебя столичный…

Я подумала, что и это правда. Именно так говорили донья Инес и Санчо, мои главные учителя испанского языка.

А старуха говорила дальше:

– За что же тебя могли выгнать? А, видно, прослужила ты достаточно, и манеры у тебя, и руки… А, впрочем, ясно, за что. Сеньора, наверное, как-то прознала, что детишки твои не от бедного любовника, а от самого хозяина…

Я не могла сдержаться и сильно вздрогнула. Но тут же я уверила себя, что если подобный вариант пришел в голову мне, вполне естественно, что до этого додумалась и моя собеседница. У нее как раз достаточно жизненного опыта, чтобы до такого додуматься. И, разумеется, ничего сверхъестественного здесь нет. И мысли мои она не могла прочитать. Невозможно прочесть чужие мысли, но можно многое определить с помощью логики, а также жизненного опыта, который (и, вероятно, это к счастью) у каждого человека отнюдь не безграничен…

Старуха не могла не заметить, как я вздрогнула, но истолковала это на свой лад.

– А твой хозяин, – она низко наклонилась ко мне, обдавая зловонным дыханием, – он – важная персона. И жена его – из очень знатной семьи. Сейчас ты боишься мести хозяйки, вот и сбежала.

Я подумала, что даже эта выдумка лучше правды, и смиренно ответила чуть дрогнувшим голосом:

– Вы все правильно угадали, матушка. Но позвольте и мне удивиться: как это вы, при ваших таких способностях, и сидите здесь, у ворот, в грязи и нищете?

– Это я тебе, может, после расскажу, – загадочно ответила моя собеседница и вдруг принялась нервно оглядываться по сторонам.

– Вы кого-нибудь ждете? – спросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более естественно.

– Жду, – бросила она коротко и придвинулась ко мне ближе.

Я заметила, что ее старческие руки еще сильны и жилисты. Неужели я в ловушке? Но кто она? Нет, главное – не терять присутствия духа. Пожалуй, пора идти. Но как уйти?

– Я бы могла тебе помочь, – шептала мне в самое ухо незваная помощница. – Такая красавица, как ты, не должна пропадать зазря в нищете да в грязи. Да, ты, конечно, не первой молодости, но за такую, как ты, понимающий кавалер даст больше, чем за иную девчонку-девственницу. Не смотри, что я здесь сижу оборванная, я могу тебе такого любовника устроить, какого у тебя в жизни не бывало! И тебе будет хорошо, и мне сытно!..

Так вот оно что! Я снова почувствовала огромное облегчение. Всего-то навсего! Обыкновенная сводня. Ну, теперь-то я ничего не боюсь и сумею выпутаться.

– Я бы рада, матушка, – ответила я спокойно, – но любовника-покровителя я уж себе завела. К нему-то я сейчас и пробираюсь. Так что ты уж прости меня. – Я чуть запрокинула голову, словно бы только что решила посмотреть, не начало ли палящее солнце склоняться к закату.

– Вот и жара спадает, – произнесла я, оправляя косынку Марике. – Пожалуй, мне пора.

Но я не успела подняться. Сильная жилистая рука словно клещами сжала своими жесткими пальцами мой локоть.

– Сиди! Убью! – прошипел щербатый рот, а угольки глаз будто сжечь меня хотели.

Будь я одна, я вырвалась бы и кинулась бежать. И что бы тогда случилось? Возможно, старуха подняла бы крик, и меня схватил бы кто-нибудь из ее помощников. Наверное, она здесь не одна.

Но с детьми я никуда бежать не могла. Дети сковывали меня. Тревожась за них, я даже испугалась и торопливо зашептала:

– Я не противлюсь вам, матушка. Чего же вы хотите от меня? Не пугайте детей, прошу вас!

Мой страх был совершенно искренним. Старуха довольно усмехнулась. Но ее страшные пальцы продолжали сжимать мою руку.

– То-то! – проговорила она. – Я ведь знаю, кто ты! От меня не спрячешься. Но если будешь слушаться, я спасу тебя.

Я обмерла. Значит, эта тварь – не что иное, как тайный агент местных властей; ее наняли, чтобы выслеживать меня. И сейчас у меня нет выхода. Я и дети – в руках этого жуткого существа. Придется последовать за ней. Я с ужасом и горечью подумала о Диего. Бедный мой мальчик! Он ждет нас. Что с ним будет? А Сесилья и Карлинхос? Неужели и их выследили? Но сейчас я должна держать себя в руках и поменьше говорить.

Глава восемьдесят седьмая

Марика, кажется, почувствовала обостренным чутьем одинокого ребенка, что что-то не так, и крепко прижалась ко мне. Старуха свободной рукой сдвинула чуть набок головной платок и почесала грязными ногтями белесую кожицу головы под редкими серыми волосами. Затем она, будто случайно, сдернула платок и встряхнула, но тотчас снова принялась прилаживать его на голову одной рукой. Я заметила, как два парня в надвинутых на глаза шляпах поднялись с земли и, не глядя друг на друга, двинулись прочь от ворот. Я догадалась, что это слуги или помощники старухи.

Что она собирается сделать со мной? Кажется, у нее два варианта. Она может выдать меня властям. Но, похоже, она предпочла бы продать меня. Кому? Я выдержу все! Только не впадать в панику.

– Сейчас ты поднимешься и пойдешь вон за тем парнем, – зашептала старуха. – И не советую тебе пытаться бежать. Это до добра не доведет.

– Хорошо, – шепнула я в ответ.

Она отпустила мою руку. Я осторожно поднялась, держа на руках Хуанито. С бьющимся отчаянно сердцем я отряхнула юбку и протянула руку, чтобы взять за ручку Марику. Девочка тоже встала и боязливо поглядывала на старуху.

– Девчонка останется со мной, – старуха ухватила меня за руку, чуть приподнявшись с земли.

– Я слушаюсь вас, матушка, – зашептала я с невольными слезами на глазах, – но я боюсь за свою дочь. Дети – мое единственное достояние, ради них я решилась на это опасное бегство… Я почувствовала, что говорю лишнее, и смолкла.

– Не бойся, – ободрила меня старуха, – с твоей дочкой ничего не случится. Я приведу ее к тебе. Сама посуди, не могу я тебя сейчас пустить без залога. И скажи ей, чтоб не плакала.

Что ж, старуха рассуждала достаточно логично.

– Останься с этой бабушкой, Марика; она отведет тебя ко мне. Будь послушной и не плачь, – я поцеловала девочку и быстро пошла с Хуанито на руках. Перед моим внутренним взором долго еще стояла малышка с огромными печальными глазами, горестно сжатыми губками, перепуганная и уже замкнувшаяся в себе. Сколько пришлось испытать этому ребенку! И сколько еще придется. Смогу ли я хотя бы отчасти заменить ей мать?..

Я быстро шла следом за одним из старухиных парней. Я чувствовала, что за мной кто-то идет. Мне было ясно, что это второй. О побеге нечего было и думать. Оба держались на некотором расстоянии от меня. Мы прошли какой-то улочкой, которая петляла как змея.

Я заметила, что мы направляемся не вглубь города, а, напротив, из города. Куда же меня ведут?

Между тем темнело. Я вдруг подумала о том, какое странное существо – человек. Вот хотя бы я. В сущности, я должна сейчас дрожать от страха и тревоги. Я окружена страшными тайнами. Я не знаю, где мои дети, где близкие мне люди. Я не могу защитить себя. Но страх у меня уже прошел. Я даже наслаждаюсь дуновениями прохладного ветерка после жаркого дня.

Мы вступили на проезжую дорогу и зашагали в тени оливковых деревьев. Дорога была безлюдна. Крестьяне, должно быть, уже кончили свои дневные труды и разошлись с полей и виноградников. Мои спутники теперь шли рядом со мной, по обеим сторонам. Оба молчали. Я даже не могла разглядеть их лица под низко надвинутыми шляпами. Впрочем, у меня не было особой возможности разглядывать их. Я шла, низко опустив голову.

Внезапно один из них крепко взял меня под руку. Это движение было резким, но в нем не было ничего похотливого. Я подчинилась покорно, только прижала к груди Хуанито. Мой второй спутник тоже теперь держался совсем близко от меня.

Мы свернули в рощу при дороге. Было уже совсем темно. Я замедлила шаг. Но оба парня держались уверенно. Значит, эти места им настолько хорошо знакомы, что они могут, что называется, с закрытыми глазами ориентироваться здесь.

Видно, какое-то странное предчувствие заставило меня подумать о «закрытых глазах». Сознание мое работало быстро, извлекая из глубины своей всевозможные ассоциации и обрывки знаний и воспоминаний.

Тот, который держал меня за руку, подвел меня теперь к стволу дерева. Нет, он не толкнул меня. Но мне ничего не оставалось делать, кроме как опереться спиной о ствол.

Теперь они стояли совсем близко. Что им нужно? Хотят изнасиловать меня? Нет, вряд ли. Они служат старухе, а я нужна ей. Хотя… кто знает… И она может полагать, что после насилия надо мной я стану более покорной… И главное, я была лишена возможности сопротивляться, на руках у меня был маленький Хуанито.

Они не произносили ни слова. Наверное, не хотели, чтобы я слышала их голоса. Один из них крепко держал меня за руку, другой быстро вынул из-за пазухи какую-то тряпку и завязал мне глаза. Ткань была грубая и пахла затхлостью. Я прижимала к груди ребенка. Я была в том состоянии, когда человек, охваченный паническим ужасом, в какой-то момент перестает владеть собой и принимается рваться, кричать, в безумном отчаянии звать на помощь, и тем самым утяжеляет свое дурное положение еще более.

Я с трудом сдерживалась. Если бы у меня не было ребенка, я бы, наверное, все же завопила, попыталась бы бежать. Но сейчас я сознавала, что не должна подвергать опасности жизнь Хуанито.

Я сообразила, что эти парни ничего мне не сделают. Они просто хотят отвести меня куда-то; скорее всего, в какой-то притон, служащий старухе убежищем: им велено завязать мне глаза, чтобы я не видела дорогу. Я нужна старухе, поэтому меня никто не тронет; пока, во всяком случае.

Я ожидала, что теперь мы пойдем дальше или вернемся в город. Но ничего подобного не произошло. Грубая рука потянула меня за руку. И в этом движении не было ничего враждебного. Мне просто предлагали сесть на землю. Значит, предстоит ожидание.

Кажется, в последние дни я только и делала, что ждала. Ребенок проснулся и заплакал. Я принялась укачивать его, пытаясь успокоить. Малыш, наверное, голоден. Боже! Как это ужасно! Наконец он уснул. Раздался стук колес, затопотали копыта. Было ясно, что подъехала повозка. Это хорошо. Больше не придется идти пешком. Нас повезут. Мои сторожа повели меня и помогли сесть на солому. Лошади тронулись.

Глава восемьдесят восьмая

За каждым моим движением следили. У меня не было никакой возможности сдвинуть повязку или хотя бы приподнять ее, напрягая нос. Мы ехали, то и дело сворачивая. Да, меня основательно запутали; одна я ни за что не определю, куда же меня везут.

Наконец лошади стали. Мне помогли слезть. Затем ввели в дом. Внутри мы тоже немного попетляли. Видно, дом был большой.

В одной из комнат я поняла, что теперь рядом со мной женщина. В сущности, я определила это по запаху. Мужчины пахнут не так. Я почувствовала также, что комната освещена. Женские руки сняли повязку с моих глаз.

Я увидела комнату, меблированную скромно, но пристойно. Широкая деревянная кровать застелена пестрым покрывалом. На окнах – занавеси из темно-коричневого бархата. На полу – ковер в красных тонах. Деревянный резной стол и два стула с подлокотниками.

На небольшом комоде красного дерева горели довольно ярко две свечи в подсвечниках. Подсвечники были очень простые, оловянные.

Я на мгновение зажмурилась. Я уже успела отвыкнуть от света. Рядом со мной была женщина, еще не старая, но уже и не молодая. Она походила на служанку в небогатом доме. Волосы закручены узлом на затылке, красная шерстяная юбка, белая блузка, вырез, открывающий шею. Лицо было очень обыкновенное, немного смугловатое, с темными глазами и довольно гладкой кожей.

Но первый мой взгляд был не на нее, а на ребенка. Он спокойно спал. Я невольно осыпала его поцелуями. Затем, посмотрев на женщину, сказала:

– Ребенок давно не ел. Ему нужно молоко. Я хочу приготовить для него молочную кашу. Ему нужны яблоки. Нужна и теплая вода. Я хочу выкупать его.

Она слушала молча. Я вдруг подумала, что она может оказаться глухонемой, да и мои провожатые – тоже.

– Вы слышите меня? – я повысила голос. – Вы слышите? Вы не глухая? Скажите хоть что-нибудь, чтобы я поняла, что вы слышите меня!

Женщина кивнула. Но это не могло удовлетворить меня.

– Если вы слышали и все поняли, – продолжала я, – приложите ладонь правой руки к груди. Я поняла, что вы не хотите или не можете говорить.

Она медленно подняла руку и сделала тот жест, о котором я просила.

– Вы можете принести мне все, что я прошу? Если да, снова приложите ладонь к груди.

Она повторила жест и вышла. Щелкнул ключ в замочной скважине. Меня заперли. Но сейчас для меня главным было накормить и выкупать ребенка. Я села на стул, а малыша уложила на постель.

Вскоре дверь открылась снова. Женщина внесла поднос с молоком и кашкой для малыша, здесь же была и миска с супом, предназначавшаяся, судя по всему, для меня. Двое мужчин в одежде слуг внесли корытце и бадью с нагретой водой. В корытце лежали полотенца, одежда для меня и для ребенка. Оставив все это, они по-прежнему безмолвно покинули комнату.

Теперь мне некогда было размышлять и анализировать. Я искупала малыша и вымылась сама. Затем мы поели, я переоделась и переодела ребенка. Усталый малыш снова уснул. У меня тоже слипались глаза.

Дверь снова отворилась. Вернулись женщина и двое слуг. Они унесли корытце, бадью, поднос с посудой и нашу грязную одежду. Когда они ушли, я присела на постель, поджав под себя ноги. Хуанито спокойно дышал во сне. Мне очень хотелось спать. Но я пыталась бороться со сном. Хотя что я сейчас могла обдумать?

Я уже совсем было собралась ложиться и хотела погасить свечи, когда дверь снова отперли. Давешняя женщина ввела Марику, умытую и переодетую. Девочка бросилась ко мне. Женщина ушла, снова заперев нас.

Несколько мгновений Марика молчала, припав ко мне и крепко обхватив меня за шею. Я тоже не могла произнести ни слова; с радостью осязая детское живое тельце.

Наконец мы прилегли рядом с маленьким Хуанито и начали шептаться. Я не хотела говорить громко; боялась, что нас могут подслушать.

Сначала мы только и могли произнести, что несвязные ласковые словечки.

– Доченька! Доченька! – невольно шептала я.

– Мама! Мамочка! – отвечала девочка.

Это обращение заставило меня вздрогнуть. Коринна! Та, прежняя, другая жизнь! Но сейчас даже хорошо, что малышка привыкла звать меня мамой.

Марика рассказала, что старуха, когда я ушла, еще немного посидела с ней, затем понесла на руках из города. Марика испугалась и уже хотела заплакать, но старуха заметила, что личико девочки сморщилось, и сказала, что вечером Марика увидит меня. Они долго шли. Старуха опустила девочку на землю и вела за руку. В роще (конечно, в той самой, где и мне завязывали глаза) старуха завязала глаза и девочке. На руках малышку принесли в этот дом. Ей казалось, что нес ее мужчина. («У него были сильные руки», – сказала Марика.) В доме повязку с глаз сняли, малышку искупали, переодели и накормили. Это все сделала та же самая женщина, что принесла нам еду и воду для купания. Очевидно, она назначена прислуживать нам.

– Тебя спрашивали о чем-нибудь? – спросила я Марику.

– Да, мама. Старуха спрашивала, как меня зовут.

– А ты?

– Я ответила: «Марика».

– А она успокоилась?

– Нет. Она еще несколько раз спрашивала, но я все время отвечала «Марика». Тогда она спросила, нет ли у меня еще какого-то имени. Но я сказала, что нет, только «Марика».

– Умница!

– Потом еще она спросила, как зовут моего отца… Услышав это, я встревожилась. Но девочка успокоила меня.

– Я сказала, что я не знаю.

– Она больше ни о чем тебя не спрашивала?

– Она еще спросила, видела ли я когда-нибудь моего отца. Я тоже сказала, что не знаю.

Я подумала, что вся эта ситуация парадоксально правдива. Ведь девочка и вправду не знает, что ее отец – Санчо Пико.

– А когда меня привели сюда, – продолжала малышка, – она спросила у той женщины, которая после меня купала и кормила, я ли это…

– Как это – ты ли это?

– Ну, старуха спросила: «Анхелита, это она?»

– И дальше?

– Женщина сказала: «да».

Значит, эта служанка вовсе не глухонемая.

– А что было после того, как она сказала «да»? – продолжала я допрашивать девочку. – Как ты себя вела?

– Я ничего не говорила. Да они больше ни о чем не спрашивали меня.

– Ну и хорошо! Ты славная девочка. А теперь спи. Я уложила Марику и погасила свечи.

Лежа в темноте рядом с детьми, я сначала не могла заснуть. Конечно, мне было о чем думать.

Значит, я в ловушке. Чего же от меня могут потребовать? Может быть, пообещать им деньги в обмен на помощь? Но нет, пока я не стану открываться им. Пусть они сами все скажут. Во всей этой ситуации есть что-то странное. Я в какой-то странной ловушке. Во всяком случае, я не попала в руки официальных властей. Пока меня не хотят выдать. Чего же они хотят от меня?

Я устала от этой работы мысли и уснула.

Глава восемьдесят девятая

Может быть, я бы посвятила больше времени всевозможного рода размышлениям и попыткам понять, что же с нами будет; но у меня было слишком мало времени. Имея на руках двух маленьких детей, я должна была заботиться о них.

Утром пришла давешняя служанка (я уже знала ее имя – Анхелита). Мы накормили детей. По-прежнему она молчала. И быстро ушла, снова заперев за собой дверь.

День прошел спокойно. Старуха не появлялась. Анхелита приносила нам еду.

– Дети не могут все время сидеть взаперти, – сказала я ей. – Они нуждаются в прогулке, в свежем воздухе.

Она быстро закивала и умоляюще приложила палец к губам.

Я повторила свою просьбу вывести малышей на воздух. Вероятно, Анхелита у кого-то спросила разрешения, и это разрешение было получено. Но, как я поняла в дальнейшем, Анхелита и сама была заинтересована в том, чтобы увести меня из комнаты, где, судя по всему, не имела возможности долго со мной оставаться.

Я обрадовалась, когда вечером служанка явилась с теплыми накидками для детей. Днем в Кадисе было очень жарко, а по вечерам холодало. Знаками она пояснила мне, что сейчас мы выведем малышей. На этот раз мне не завязывали глаза. Я тщетно пыталась понять причину этого доверия. Анхелита вывела нас на лестничную площадку. Я, как обычно, держала на руках Хуанито. Марика семенила рядом.

Деревянная лестница вела вниз. Ступени оказались достаточно широкими, я не боялась, что Марика споткнется.

Меня удивило то, что я не видела никаких других дверей, кроме нашей. Только деревянная лестница и голые темные стены. Анхелита освещала нам путь свечой в оловянном подсвечнике.

Спустившись, мы очутились в узком коридорчике. И снова – никаких дверей. Кроме одной, которая вела в сад.

Это был крохотный, почти квадратный внутренний дворик, огороженный высокими белеными стенами. Даже сильный и ловкий молодой человек едва ли выбрался бы отсюда. Так что, привести сюда уставшую женщину с двумя малышами можно было вполне спокойно.

Здесь, снаружи, было светлее, чем в доме. Анхелита загасила свечу. Марика и Хуанито начали играть чуть поодаль от нас.

– Детям здесь безопасно, мы можем отойти подальше, – вдруг прошептала Анхелита.

Я уже успела привыкнуть к ее безмолвию, и хотя знала, что она не немая, все же этот внезапный быстрый и нервный шепот заставил меня вздрогнуть.

– Не бойтесь! – прошептала Анхелита, она заметила мою дрожь.

Мы отошли чуть подальше от детей и присели на узкую скамью. Я поняла, что сейчас мне предстоит многое узнать, и, возможно, раскроется тайна моего неожиданного заточения.

– Я вижу, вы благородного происхождения, – осторожно начала Анхелита.

Я кивнула в знак согласия.

– Не спрашиваю, что заставило вас скрываться вместе с детьми, но мне ясно, что у вас есть причины для того, чтобы скрываться, бежать, не называть своего подлинного имени.

Пока она говорила вполне доброжелательно.

– Я хочу предупредить вас, – продолжила она, – в сущности, вам и вашим детям ничего не грозит. Я вижу, вы женщина добрая и смелая. Поэтому я умоляю вас помочь совсем юной особе с двумя маленькими детьми…

Дело запутывалось. Но я не подавала вида, что ничего пока не понимаю, и не торопила мою собеседницу. Мое спокойствие ободрило ее.

– От вас требуется совсем немногое, – Анхелита умоляюще сложила ладони. – Когда вам назовут имя и спросят, вы ли это, ответьте «да». Вы спасете троих. А я, в свою очередь, помогу вам и вашим детям скрыться из Кадиса и добраться туда, куда вы хотите добраться.

Я украдкой взглянула на Анхелиту. В отличие от старухи, это явно была честная и порядочная женщина, она походила на верную служанку, готовую на все во имя госпожи.

– Я хотела бы помочь этой незнакомке с детьми, если она так уж нуждается в помощи, – я невольно вздохнула. – Но можете ли вы гарантировать безопасность мне и моим детям?

– Да, да! – ее шепот сделался возбужденным. – И безопасность и помощь. Я не одна!..

– Я тоже хотела бы обратиться к вам с просьбой, – я посмотрела на играющих детей. – Не могли бы вы рассказать мне, кому я должна оказать услугу? Кто эта женщина?

– Пока не могу, – Анхелита взволнованно потупилась. – Простите меня. Но клянусь, наверное, уже завтра это станет возможным, я все расскажу вам, все!

– Хорошо, – никак иначе я не могла ответить Анхелите.

Внезапно она порывисто обняла меня и ткнулась губами мне в плечо.

– Успокойтесь, милая, – я чувствовала, что порыв этой молодой женщины был совершенно искренним. – Я исполню вашу просьбу. Ваши близкие будут спасены.

Начало темнеть. Я подошла к Марике и взяла на руки Хуанито. Игра на воздухе развеселила малыша, он непрерывно что-то лепетал на своем детском языке. Анхелита улыбнулась ему. Она мне нравилась. Она зажгла свечу и мы вернулись по лестнице в комнату.

Вдвоем с Анхелитой мы накормили ужином детей и уложили их. Затем она ушла.

Я задумалась об устройстве этого дома. В сущности, как я попала сюда? Или здесь имеются потайные двери, или какая-то калитка во внутреннем дворе. А, впрочем, я не собираюсь бежать. Это не имеет смысла, да и невозможно.

Значит, меня принимают за какую-то другую женщину. Чем же мы похожи? Мне стало ясно, чем. Обе мы родились в бедности, но затем жили в богатстве, это старуха определила по коже рук. У обеих – двое детей. Обе вынуждены бежать, скрываться. Старухе, должно быть, поручено разыскать таинственную незнакомку. Но сама старуха никогда ее не видела. Старуха вынуждена просить о помощи Анхелиту. А та, в свою очередь, не собирается выдавать неизвестную, которая, видимо, ей хорошо знакома. Какова же моя роль во всем этом?

Мне хочется доверять Анхелите. И у меня нет иного выхода. Анхелита поможет мне бежать. Я доберусь до Мадрида. Диего, наверное, уже там. Мы попросим помощи у английского посла. Как бы мне хотелось знать, что предпринимает Брюс-Диего! Я знала, что мой старший сын умен и находчив. А что сталось с доном Санчо и с Этторе Биокка? Где сейчас верные Нэн Бриттен и Большой Джон? Может быть, они все уже на свободе. Возможно, найден настоящий убийца Коринны. Я поежилась. Нет, я не верила, что все так просто.

Глава девяностая

Наутро все пошло по уже заведенному порядку. Пришла Анхелита и накормила нас завтраком. Собирая затем посуду на поднос, она коснулась как бы ненароком губами моего уха. Я уловила шепот:

– Сейчас спросят…

Анхелита быстро вышла с подносом. Я поняла, что она сейчас не может долго задерживаться у меня.

Итак, вот-вот состоится испытание. От меня требуется только одно: ответить «да». Времени оставалось, должно быть, совсем немного. Меня охватили сомнения. Можно ли доверять Анхелите? А если, не дай господи, это самое «да» будет стоить мне жизни?! А дети? Не подвергаю ли я их опасности? Но что же мне делать? Ответить «нет»? Допустим самое лучшее – после этого ответа меня и детей отпустят. Но отпустят ли? Нас могут просто убить, убрать. Ведь я так или иначе уже замешана в каком-то странном и явно беззаконном деле. Но, предположим, все-таки отпустят. Не приобрету ли я, отказавшись помочь этой незнакомке, могущественных врагов? Кто стоит за Анхелитой? Ведь она сама сказала, что она не одинока. Итак, нет вариантов. Мне остается только сказать «да»…

Комната была залита солнечным светом. Анхелита отперла ставни. Окна выходили в тот самый внутренний дворик, где мы сидели вечером. Дети весело играли на ковре. Хуанито пытался отнять у Марики тряпичный мяч, который ей дала все та же Анхелита; девочка смеялась.

Но вот у самой двери послышались шаги и голоса. Марика вскинула головку и посмотрела на меня недетски напряженным, вопрошающим взглядом.

– Играйте спокойно, – ответила я, – ничего не бойтесь. Ничего плохого не случится.

Ах, если бы я была полностью уверена в своих словах!

Ключ повернулся в замочной скважине. Дверь открылась. В комнату вошли Анхелита и старуха. На этот раз старуха была в черном, гладко причесанную голову прикрывала темная накидка. В пальцах она держала черные агатовые четки. Несмотря на этот приличный костюм, все равно видно было, что это женщина глубоко непорядочная, аморальная сводня и преступница. Но я слишком много испытала в жизни, чтобы бояться и дрожать перед такого рода личностями. Если бы не дети, я не была бы такой беспомощной, я сумела бы выбраться из этой ловушки без чьей бы то ни было помощи. Но из-за детей мне приходилось быть осторожной.

Когда обе женщины вошли, я не поднялась им навстречу, спокойно осталась в кресле. Ведь Анхелита всего лишь служанка, старуха – бог весть кто, а меня старуха, суда по всему, принимает за особу богатую, а возможно, и знатную.

– Здравствуй, красавица, – приветствовала меня старуха.

– Здравствуйте, матушка, – я чуть наклонила голову, но с кресла не поднялась.

– Но она вовсе не выглядит такой уж юной, – обратилась старуха к Анхелите. – Что за фантазия у этих Монтойя!

– Трудная жизнь была у нее, – Анхелита слегка пожала плечами.

– Но красавица, ничего не скажешь! – старуха сощурила глаза и зорко уставилась на меня.

Право, не всякий выдержал бы этот буравящий острый и беспощадный взгляд. На что она способна, если случайно обнаружит подмену? Но мне уже некуда отступать.

– А это и вправду она? – старуха внезапно и резко обернулась к Анхелите. – Ты не лжешь?

– Я знаю ее с детства, – Анхелита приняла вид оскорбленного достоинства.

– Ты выглядишь моложе, – теперь старуха буравила взглядом ее.

– Я не была замужем и не рожала.

Не обращая на нас внимания, старуха подошла к окну и, перебирая четки, принялась рассуждать вслух. Она чувствовала себя в полной безопасности. Ни я, ни Анхелита не осмелились бы напасть на нее. Да и что бы это дало нам? А за дверью (в этом я была уверена) ждали старухины телохранители.

– Такого совпадения быть не может, – произнесла старуха и снова мрачно уставилась на меня, но я снова спокойно выдержала ее взгляд. – Чтобы в одно и то же время две молодые женщины бежали с маленькими детьми… Нет! – внезапно она прервала свой монолог и резко повернулась ко мне. – Отвечай, помни, что ложь грозит смертью тебе и твоим детям. Говори правду! Назови свое имя!

Только что я благодарила небо за то, что выглядела намного моложе своего истинного возраста. Теперь же на миг меня охватил страх. Мысленно я бранила Анхелиту. Почему она не предупредила меня? Почему не назвала мне имя той женщины и имена ее детей? Эта ее излишняя осторожность сейчас может стоить жизни мне и моим детям, а возможно, и ей самой. Я молчала.

– Назовите свое имя, госпожа моя, – дрожащим голосом попросила Анхелита.

Глаза ее умоляли меня. Я знала, о чем. Я должна была найти выход. Я молчала.

– Я снова спрошу девчонку, – в голосе старухи послышались угрожающие нотки, – и если она не скажет, как ее зовут по-настоящему, берегись! – Голос ее, обращенный ко мне, понизился до свистящего шепота.

Надо было соображать быстро. Первым моим порывом было кинуться к детям, схватить Марику на руки, укрыть у себя на груди. Но я нашла в себе силы сдержаться. Чувства мои обострились до предела, и я осознала, что старуха не посмеет сделать девочке что-либо дурное. Потому что сама старуха – лишь то, что называется «передаточным звеном»; она должна передать нас живыми и здоровыми в чьи-то руки. Я напряглась, выпрямилась, вытянулась в кресле, но не шевелилась.

Старуха приблизилась к посерьезневшей Марике.

– Скажи бабушке свое имя, – проскрипела она.

– Говори, доченька, – я хотела ободрить малышку. Тотчас же мне стало страшно. А вдруг я невольно внушаю девочке, чтобы она назвала свое настоящее имя – Мелинда? Но я тревожилась напрасно. Умная Марика все понимала.

– Марика, – тихо сказала она и опустила головку.

– А как зовут твою маму? – продолжала старуха.

– Эльвира…

– А братика?

– Хуанито.

– А имя своего отца ты знаешь?

– У меня нет отца…

Старуха сделала еще несколько шагов. Вот сейчас она коснется девочки. Схватив Хуанито за руку, Марика вместе с ним бросилась ко мне. Наконец-то я подхватила обоих детей на колени.

– Не пугайте детей, матушка, – спокойно сказала я.

– Тебе нет смысла скрывать свое имя, – начала старуха. – Назовись…

– Но разве вы не знаете, как меня зовут? – я слегка повела плечами.

– Назовись. Тебе и твоим детям ничего не грозит, – она опустилась в кресло напротив моего, нервно перебирая четки.

– Только что, матушка, вы говорили иначе, – заметила я.

Внезапно резкий возглас боли раздался в комнате. Даже старуха чуть вздрогнула.

Анхелита подняла палец, из которого текла кровь. На столе лежало мое шитье, я подрубала платьице Марики. Случайно опустив руку, Анхелита, должно быть, наткнулась на ножницы и укололась. Кажется, она укололась сильно. Кровь текла струйкой и лилась на скомканную ткань. Марика заплакала от страха.

Но за какие-то тысячные доли мгновения я поняла, что происшедшее – не случайность. Я кинулась к Анхелите, схватила ее за руку, наши лица сблизились, я склонилась, мое ухо оказалось на уровне ее губ. Я ощутила теплое дыхание. Почти не разжимая губ, Анхелита выдохнула мне в ухо:

– Ана де Монтойя, супруга Мигеля Таранто… Анита и Мигель…

– Дайте воды, матушка, – громко крикнула я. – Вы видите, кровь так и хлещет!

– Воды! – громко приказала старуха, не сводя с нас мрачного взгляда.

Как я и полагала, за дверью стояли ее слуги. Прошло совсем немного времени, и слуга внес воду в бокале. Старуха приказала ему поставить бокал на стул и уйти. Я оторвала клок материи от платьица Марики, которое мне так и не суждено было дошить, обмыла палец Анхелиты и перевязала ранку. Старуха продолжала внимательно наблюдать за нами. Анхелита морщилась и даже застонала. Впрочем, ей, конечно, и вправду было больно. Теперь я готова была даже восхищаться ею. Она так преданна этой Ане де Монтойя!..

– Так как тебя зовут, милая? – старуха повернулась ко мне. Может быть, рассчитывала застать меня врасплох?

Я чуть было не назвала имя Аны. Но тотчас же поняла, что не следует сдаваться так быстро.

– Вы знаете мое имя, – бросила я, делая вид, будто поглощена раной Анхелиты.

Та открыто посмотрела на меня с благодарностью. Старуха, разумеется, заметила этот благодарный взгляд.

– Скажи ей, что нечего артачиться, – теперь она обращалась к Анхелите. – Пусть назовется. Лучше ей быть со мной поласковей. Ведь я могу оказаться полезной. Сейчас она в моих руках.

Анхелита хотела было заговорить со мной, но старуха поспешила вмешаться:

– Эй, не шепчитесь! Анхелита отпрянула.

Я подумала, что именно подозревает старая ведьма? Опасается ли она, что я – никакая не Ана де Монтойя, или просто боится, что Анхелита сможет сговориться со мной. Но о чем могла бы сговориться Анхелита с таинственной Аной?

– Я думаю, вам лучше назвать свое имя, госпожа, – слабым голосом принялась упрашивать меня Анхелита. – Нам и вправду не сделают здесь ничего дурного. И ведь уже знают, кто вы…

Я поймала изумленный взгляд широко раскрытых глаз Марики. Я посмотрела ей прямо в глазки и нежно поцеловала в щечку.

– Да, – сказала я, словно решившись после долгих колебаний. – Я поняла, вы знаете, что я – Ана де Монтойя, супруга Мигеля Таранто, и вы знаете, что наши дети носят имена своих родителей: Анита и Мигелито.

Я почувствовала, что напряжение начинает утомлять меня, и на миг прикрыла глаза ладонью. Но для усталой изнуренной женщины это был вполне естественный жест.

– Так-то лучше! – старуха уже стояла у двери.

Я спустила детей с колен. Поднялась сама и вдруг пошатнулась. Нет, я не притворялась, я на самом деле потеряла сознание, хотя мне хотелось всего лишь разыграть обморок. Но усталость и напряжение последних дней все же сказались. Анхелита бросилась ко мне, наклонилась, вылила мне на лицо почти всю воду, еще оставшуюся в бокале. Я открыла глаза.

Благодаря моему настоящему обмороку, я достигла того, чего намеревалась достичь притворным бесчувствием.

– Позвольте мне сегодня почаще навещать госпожу Ану и остаться с ней на ночь! – Анхелита подняла голову к старухе.

Конечно же, и Анхелита хотела остаться со мной, чтобы посвятить меня в подробности жизни неведомой мне Аны де Монтойя. Интересно, поняла ли Анхелита, что мой обморок был непритворным?

– Хорошо, – сказала старуха. – Забегай к ней сегодня почаще. И можешь остаться с ней на ночь. А я пошлю нарочного.

– Но зачем же спешить! – воскликнула Анхелита, помогая мне подняться. – Я уговорю госпожу и она напишет письмо. А завтра утром нарочный это письмо отвезет в Мадрид…

– Ну-ну. – Я видела, как старуха поморщилась досадливо. – Старайся, старайся, пусть это смягчит участь твоей госпожи.

– Я уверена, она согласится все отдать им! Лишь бы дети были живы и здоровы!

– Ну-ну! – снова проворчала старая ведьма. – После зайдешь к ней, а пока ступай со мной.

Анхелита помогла мне прилечь и вышла следом за старухой.

Я поняла, почему старуха досадовала. Ведь сказано было слишком много. Я теперь знала, что в Мадриде кто-то желает отнять у Аны де Монтойя ее имущество; по наущению этих людей и действует старуха. Ну а ночью я наверняка узнаю все. Анхелита мне расскажет.

Глава девяносто первая

Я довольно скоро оправилась от своего обморока. В течение дня Анхелита несколько раз навещала меня. Я окончательно доверилась ей. Это успокоило меня. Когда доверительно относишься к кому бы то ни было, всегда легче жить. Она тоже относилась ко мне с непритворной искренней доброжелательностью. Я с нетерпением ждала ночи. Вот когда я всласть наговорюсь с Анхелитой и обо всем буду осведомлена.

Наконец она принесла мне и детям ужин. Затем мы искупали детей и уложили спать. Переодевая на ночь маленького Хуанито, я невольно рассмеялась. Анхелита подняла на меня вопросительный взгляд.

– Я смеюсь, Анхелита, тому, что я вот так, с засученными рукавами, в юбке из грубой шерсти, собственноручно купаю ребенка, а еще недавно меня одевали и причесывали, и ни о какой стирке я и не помышляла.

– В жизни бывает всякое, – дипломатично ответила Анхелита. – Но и слепой заметит, жили вы не в бедности.

Я кивнула.

– А ведь это не ваши дети, госпожа, – прошептала Анхелита, склоняясь ко мне.

– Нас не могут подслушать? – спросила я одними губами.

– Нет, я знаю точно, – тихо ответила Анхелита.

– Как ты узнала, что это не мои дети? – Я укутала малыша, уложила рядом с сестренкой и принялась тихонько пошлепывать по заднюшке, чтобы он скорее заснул.

– Сама не знаю, госпожа. Я это чувствую, но не могу объяснить.

– Да, это дети моей младшей сестры. Она умерла. Анхелита сочувственно вздохнула.

– Но если ты чувствуешь, что это не мои дети, – продолжала тревожиться я, – значит, и старуха может догадаться.

– Может, конечно. Но ведь покуда не догадалась. Старуха – злой человек. Она не видит доброго в людях. Если бы вы задумали злое, например, украли бы этих детей, она бы догадалась. Но о добром, я думаю, ей догадаться трудно. А ведь вы сделали доброе дело – спасли детей своей сестры.

– Ты так уверенно говоришь…

– Не нужно большого ума, чтобы увидеть, что вы спасаетесь.

– Не обижайся, но я позднее расскажу тебе мою историю…

– А хоть и вовсе не рассказывайте! Я обещала вам помочь и помогу. Ведь вы помогаете моей госпоже!

Ребенок уснул. Марика уснула еще раньше братишки. Я поднялась с кровати и подошла к столу, у которого на стуле сидела Анхелита. На комоде слабо светился огонек свечи.

– Давай сядем в кресла, – предложила я, – так нам будет удобнее.

Оба кресла стояли у комода. Мы сели. Я посмотрела на перевязанный палец Анхелиты.

– Болит? – спросила я.

– Уже гораздо меньше.

– Ты очень мужественная, Анхелита. И я вижу, что ты очень привязана к своей госпоже, к этой неведомой мне Ане де Монтойя…

Анхелита помолчала.

– Да, я и вправду привязана к ней, – задумчиво сказала она, – хотя это странная история. Я чувствую доверие к вам. Я расскажу вам о себе. Но начать придется с истории Аны де Монтойя.

– Что же, я с нетерпением жду. Ведь, насколько я поняла, некоторое время мне самой придется пробыть Аной де Монтойя. Значит, лучше мне знать о ней подробнее.

– Слушайте тогда. – Анхелита чуть пригнулась и обхватила пальцами заострившиеся под юбкой коленки. Теперь в ней было что-то совсем детское. Она казалась мне все более привлекательной и доброй. Глубоко вздохнув, она начала свой рассказ, который я сейчас по мере сил перескажу.

Глава девяносто вторая

Это случилось давно. Тот, кому было суждено править испанцами, принадлежал к старой династии Габсбургов. Высокого роста, хрупкий и утонченный, одетый всегда в черное, обремененный неискоренимым благородством происхождения, юноша казался увядающей виноградной лозой среди чопорной атмосферы двора.

Всем известно, что королевские браки заключаются соображений высокой политики, но отнюдь не по любви. Юного Филиппа женили тринадцатилетним мальчиком на десятилетней французской принцессе. Казалось, новобрачные еще не вышли из детского возраста, однако старшие настаивали на том, чтобы этот брак, освященный церковью, как и положено, превратился как можно скорее в телесную реальность.

Так дети очутились на огромной парадной постели под бархатным балдахином. Перед этим воспитатели побеседовали с каждым в отдельности. Девочке было велено не сопротивляться, а мальчику было сказано, что он должен делать. Телесно он уже был мужчиной, хотя душа его еще оставалась душой ребенка.

Брак был совершен. Но то, что они сделали, наполнило детей отвращением. Теперь они всякий раз, когда им приказывали взрослые, соединялись, не испытывая друг к другу никаких чувств. Более того, яркие воспоминания о том, что они делали ночью, не давали им подружиться днем, они избегали друг друга, никогда не оставались наедине, не прогуливались по саду или по широким галереям дворца, служившего королевской резиденцией.

Так прошло немногим более двух лет. Юная принцесса забеременела. Она выглядела несчастной и растерянной. Теперь молодой супруг мог с полным облегчением не бывать с ней по ночам, ведь совокупление могло повредить здоровью будущего ребенка. Во дворце сплетничали и перешептывались. Многие придворные полагали, что вдовствующая королева, мать молодого короля, намеревается посредством интриг передать престол будущему внуку. Было ли это действительно так, осталось неизвестным. Принцесса так и не стала матерью, она скончалась за месяц до родов от какого-то недуга. Разумеется, тут же пошли слухи об отравлении, хотя причиной смерти безусловно явился ее чрезмерно юный для материнства возраст, а также хрупкое здоровье.

Филипп остался вдовцом. Он не был злым по природе. Но во время пышных похорон супруги откровенно признавался себе, что испытывает лишь чувство облегчения. Наконец-то он был свободен. Теперь он мог спокойно спать по ночам, проводить целые дни в дворцовой библиотеке и не думать о том, что он является чьим-то супругом. Вскоре скончалась и его мать. Филипп остался полновластным правителем. Канцлер, который был некогда любовником королевы-матери, несмотря на строгие нравы испанского двора, несколько раз деликатно напоминал молодому королю о необходимости женитьбы. Сначала король, хмуро выслушав советчика, коротко отказывался; затем стал отказывать ему грубо. Канцлер призадумался. Он был заинтересован по многим соображениям в браке Филиппа. Наилучшей кандидатурой ему представлялась двоюродная сестра Филиппа, австрийская герцогиня Маргарита. Ей уже минуло шестнадцать лет. Для королевской невесты она считалась даже староватой, но по крайней мере можно было не опасаться, что она скончается от первой же беременности. В этом браке были заинтересованы многие политики. Но как уговорить Филиппа?

Наконец канцлер решил обратиться за помощью к старому воспитателю молодого короля, герцогу Лерма. В детстве Филипп был очень привязан к своему воспитателю, да и теперь благоволил к нему. Герцог также любил Филиппа и от души желал ему добра.

Итак, однажды канцлер пригласил герцога в свои покои, на ужин. Естественно, разговор зашел о Филиппе. Канцлер сожалел о юном короле, лишенном радостей брака; еще более сожалел о династии, которая может пресечься, и, наконец, более всего сожалел о несчастной стране, которой, в свою очередь, предстоит остаться без короля в будущем и попасть бог знает в чьи руки.

Герцог Лерма внимательно выслушал собеседника. Затем поднял на него свои темные, чуть выпуклые близорукие глаза, повертел в длинных аристократических пальцах золотой бокал, и заговорил:

– Я нисколько не сомневаюсь в том, что вы радеете о благе государства. И мне бы хотелось видеть нашего Филиппа счастливым отцом семейства, окруженным красивыми здоровыми детьми, и нежно привязанным к любящей супруге. Но, пожалуй, еще более мне хочется, чтобы юноша узнал, что же такое любовь. Как тяжело видеть молодого человека, которого судьба щедро одарила богатством, властью, благородным происхождением, но, увы, он лишен тех простых радостей, которые доступны самому бедному пастуху.

– Я тоже так полагаю, – на всякий случай согласился канцлер. – Но что вы могли бы предложить? Можем ли мы вдвоем выработать какой-либо план действий? Как женить Филиппа на принцессе Маргарите?

– Вы можете начать переговоры, – герцог лукаво прищурился, – королевская женитьба – дело мешкотное. А остальное предоставьте мне. Поверьте, к тому моменту, когда понадобится вести невесту к алтарю, король согласится сделать это.

– Тогда действуйте! – Канцлер залпом осушил свой бокал. Разумеется, он решил приставить к герцогу и королю шпионов, которые должны будут неотступно следить за ними.

Но герцог Лерма был не менее опытным царедворцем, нежели канцлер. Он все предусмотрел и в будущем намеревался обвести канцлера вокруг пальца. Впрочем, герцог был по-настоящему добрым, хотя и несколько безалаберным человеком, и вовсе не стремился к власти.

Король частенько удостаивал герцога беседой. Особенно они любили беседовать в библиотеке, в обширном помещении со сводчатым потолком, где стены были увешаны портретами знаменитых ученых, богословов и философов, написанными прекрасными художниками. Здесь, среди фолиантов, переплетенных в сафьян, Филипп чувствовал себя легко и свободно. Он, ссутулясь, изучал какую-то книгу, когда в библиотеку вошел герцог Лерма. Король, который был раздосадован, услышав чьи-то шаги, улыбнулся при виде своего старого воспитателя.

– А, это вы, – произнес Филипп почти радостно. – А я было решил, что это наш канцлер снова собирается досаждать мне бесконечными разговорами о женитьбе. Кстати, у меня к вам настоятельная просьба: если он вам случайно встретится, скажите ему, что меня не интересует продолжение династии, еще меньше интересует благо страны; и что я не такой дурак, чтобы воображать, будто канцлер не озабочен единственно своим собственным благом. Поэтому я желаю лишь одного: чтобы меня оставили в покое и позволили мне жить так, как мне самому хочется. Что же касается всевозможных благ, то я и слышать о них не желаю!

Закончив эту гневную тираду, юноша стукнул кулаком по инкрустированной флорентийской мозаикой столешнице. Щеки его разрумянились, он выглядел привлекательным.

Герцог улыбнулся и заметил:

– Кажется, сегодня все сговорились досаждать вашему величеству никчемными советами. Вот и я туда же! Весна! Погода прекрасная. Не пройтись ли нам по саду?

– Нет, – насупился Филипп. – Вам известно, что я не люблю прогулок на воздухе.

– Да, мне это известно. Но отчего, ваше величество? Если что-либо мешает вам, мы устраним препятствие.

– Мешает? – переспросил Филипп и задумался. – Да нет, я не могу сказать, что мне что-либо мешает. Нет. Меня просто раздражает вся эта суматоха, царящая в природе; все эти беспорядочные солнечные блики, хаос зеленой листвы, крики птиц, множественность насекомых. И с какой страстью все это поедает друг друга, уничтожает…

Герцог хотел было что-то возразить, но передумал и продолжал внимательно слушать.

– И как удивительно совокупление в природе походит на убийство, на поедание. Взгляните на птиц и насекомых! Порою невозможно понять, что же они делают – совокупляются или поедают друг друга.

Герцогу все это показалось смешным, но он сдержался. В сущности, в этом взгляде на природу молодого человека, еще не успевшего насладиться жизнью, но уже разочарованного, было нечто парадоксально верное.

– А не хотелось бы вам, ваше величество, – задумчиво предложил старый герцог, – пройтись по вечернему или даже по ночному городу. Но не в сопровождении свиты из докучных придворных, не с конной и пешей охраной…

– А как же? – прервал его юноша. В голосе Филиппа почувствовался интерес.

– Вечером мы выберемся из дворца вдвоем – вы и я. В темных плащах и широкополых шляпах. И побродим по городу вдвоем, насладимся свободой. Нравится ли вам мое предложение?

– Пожалуй… – Видно было, что молодой человек борется сам с собой; колеблется между уже привычной разочарованностью в жизни и желанием испытать эту новую свободу.

Наконец Филипп согласился.

Теперь герцогу Лерме предстояло решить еще одну и довольно трудную задачу: надо было сбить с толку шпионов канцлера, направить их по ложному следу. В назначенный вечер, после того как молодой король торжественно удалился в свои покои, чтобы покинуть их лишь утром, у одной из дворцовых дверей (а дверь эта вела в покои герцога Лермы) остановилась карета. Вскоре в карету сели двое мужчин: молодой и пожилой, оба кутались в широкие плащи. Карета выехала из дворца, проехала по улицам вечернего города и остановилась у дома знаменитой куртизанки Марфизы. Наутро канцлер уже был осведомлен о том, что герцог возил его величество к Марфизе. Канцлер пожал плечами и стал ожидать результата подобных визитов. Действительно, двое незнакомцев стали частыми гостями у Марфизы. Когда подкупили ее служанку, та описала молодого человека, как две капли воды схожего с его величеством. Однако нечего и говорить о том, что все это были веселые плутни герцога. Он нанял двух мужчин, отдаленно напоминающих его самого и короля; он щедро заплатил Марфизе и ее служанке. Таким образом герцог обеспечил свободу действий себе и королю. В отличие от канцлера, Лерма искренне любил Филиппа и желал видеть его счастливым хотя бы недолгое время, ибо старый герцог хорошо знал, сколь недолговечно счастье.

После второго визита к Марфизе, когда шпионы канцлера уже знали, куда вечерами ездят король и герцог, поздно вечером открылась дверь черного хода. Трое слуг в темных широких плащах и широкополых шляпах вышли наружу и ускользнули в город. Это были герцог, его доверенный слуга и король. Герцог принял на всякий случай самое простое решение – шпионы собирались выслеживать двоих, поэтому Лерма сделал так, что дворец покинули трое. Теперь все меры безопасности были приняты, и его величество спокойно мог наслаждаться своей ночной свободой.

Глава девяносто третья

Юноша почувствовал себя легким и нескованным. Удивительное сознание того, что он может сейчас делать что угодно, вызывало желание подольше оттягивать конкретные действия, наслаждаться тем, что можно просто куда-то идти без всякой цели, просто глядеть по сторонам.

Герцог не повел Филиппа в злачные места, они побродили несколько часов по центру столицы, ярко освещенному фонарями, и вернулись во дворец.

О второй прогулке король сам напомнил Лерме. На этот раз они пошли в один из богатых трактиров, ели, курили, слушали пение.

Когда Филипп напомнил герцогу о необходимости третьей прогулки, тот спросил, слыхал ли Филипп о цыганском пении. Оказалось, молодому королю приходилось слышать об этом.

– Это стоит послушать? – спросил он.

– Полагаю, да, ваше величество.

Тою же ночью они посетили один из кабачков, где имели обыкновение собираться любители цыганского пения. Надо сказать, Лерма отнюдь не случайно выбрал именно этот кабачок. Ему было известно, что совсем недавно сюда начала водить свою пятнадцатилетнюю красавицу-дочь Маритану старая сводня Эрендайра. Не прошло и нескольких дней, а вернее ночей, как о девушке заговорили. Ее изумительный голос не уступал ее красоте, и все это сочеталось с природной грацией, скромностью и умом. Гордые аристократы готовы были напрочь разориться ради прекрасных глаз Мари-таны, богатые торговцы звенели кошелями, соблазняя Эрендайру, но та не спешила продавать дочь. Хитрая цыганка выжидала, нутром чуя такую поживу, какая и не снилась ее соплеменницам.

Когда король, герцог и доверенный слуга герцога вошли в кабачок, там уже было достаточно народа. Герцог заплатил за вино, сигары и закуски. Все трое удобно расположились за столиком в глубине зала, отсюда хорошо был виден деревянный помост, куда взойдет певица. Но выступление еще не начиналось. Лерма украдкой и с удовольствием поглядывал на короля. Филипп выглядел веселым и оживленным. С тех пор, как начались его ночные прогулки, он совсем по-детски стал смотреть на жизнь, как на волшебную шкатулку, из которой может появиться любой, но непременно занимательный и радостный сюрприз.

В углу темно-коричневого занавеса из потертого тяжелого бархата мелькнуло пестрое платье. Зал огласился приветственными криками. Филипп с любопытством подался вперед.

Женщины никогда не привлекали его. Это были или старые придворные дамы, похожие на его мать, одетые в черные платья с туго накрахмаленными белыми воротниками; или юные аристократки, напоминавшие его покойную супругу, скованные жесткими правилами придворного этикета; или же дворцовые служанки, казавшиеся ему грубыми и скучными.

И вдруг на помосте появилось совсем иное существо. Белое платье из легкого шелка было заткано веселыми алыми розами; широкий вырез открывал нежную смуглую шею и очаровательно беззащитную ямочку между ключицами; огромные кольца золотых серег оттеняли маленькие изящные ушки; звенели золотое ожерелье и браслеты на тонких смуглых руках; в четырех черных косах трепетали алые ленты; маленькие ступни в открытых красных башмачках сводили с ума, вызывали отчаянное желание броситься и покрыть их страстными поцелуями, сжимая в пальцах. Огромные, счастливо-радостные черные глаза сияли, красиво вырезанные губы чуть приоткрывались, обнажая белоснежные зубы. Много красавиц знавала Испания, но такая, как цыганка Маритана, дочь Эрендайры, рождается раз в столетие. Девушка всплеснула вскинутыми вверх гибкими руками, вся она блестела, сияла, сверкала, звенела. А голос ее, зазвучавший под звуки гитары, казалось, поднимал людей к небу, словно на крыльях. И все это дышало такой радостью, таким счастьем и весельем…

Даже старый Лерма чувствовал, как сильнее забилось его сердце. А Филипп… Ему чудилось, что жизнь его началась только сегодня и вся полна радостного трепета, света, счастья…

Когда девушка ускользнула за занавес, Лерма спросил, не хочет ли Филипп познакомиться с ней поближе. Филипп ответил горячим пожатием. Девушка появилась снова, и начался новый танец, сопровождавшийся новой песней.

На следующий день доверенный слуга герцога отправился в цыганский квартал, где жили Эрендайра с дочерью, и предложил старой цыганке такую сумму, что та не удержалась и выказала свое изумление, тараща глаза и приоткрывая щербатый впалый рот. В секретных тайных покоях дворца устроено было любовное гнездо. Юную Маритану привезли сюда глубокой ночью слуги в масках.

Девушка знала, что в конце концов мать продаст ее богатому содержателю, сердце ее еще молчало, но втайне она надеялась, что прежде чем она начнет вести обычную жизнь содержанки, ей удастся изведать любовь. И вот все кончено. Стоя посреди роскошной спальни, со страхом глядя на огромную кровать под высоким балдахином, девушка закрыла лицо руками и заплакала.

Лерме очень хотелось наставлять своего юного друга до самой последней минуты. Но чутье подсказало старику, что юноша справится сам.

И вот Филипп остановился в дверях, глядя на плачущую девушку. Он ни у кого теперь не мог попросить совета, он должен был действовать самостоятельно. Возможно, надо было тщательно продумать свои действия. Но Филипп двинулся по иному пути. Мучительная жалость к этому юному беззащитному существу обожгла его сердце. В несколько быстрых шагов он очутился рядом с девушкой, бросился к ее ногам и, обессиленный острым порывом страсти, припал губами к маленькой ступне.

Девушка отняла ладони от лица. Она ожидала, что увидит здесь сластолюбивого старца или грубого дворянина с большими усами. А к ногам ее склонился хрупкий юноша, почти ровесник ей. Не надо девушке быть особенно ученой для того, чтобы почувствовать, что ее страстно любят. Цыганка от природы наделена была пылкостью; беззащитная безоглядная страсть Филиппа вызвала в юной Маритане горячий ответный трепет.

Юноша и девушка не произносили ни слова. Он ощутил, как пламенеют его руки, все его существо мучительно жаждало слияния с этим девичьим телом, со всем тем, что звалось нежным прелестным именем – Маритана.

Губы нашли губы, руки сплелись в объятиях. Огромная парадная кровать под высоким балдахином в ту ночь так и осталась пустой. Два юных тела познали восторг слияния у ярко горящего камина, на пушистом восточном ковре, затканном голубыми цветами.

Ночь прошла в сладостной страсти, в бурном счастье. Они не заметили, как рассвело. В окно Филипп увидел розовеющее небо…

Им прислуживали безмолвные слуги. Ни о чем не надо было заботиться – роскошные яства, вино, одежда, вода для омовения – все являлось как по мановению волшебной палочки. Во дворце было объявлено, что король на месяц отправился инкогнито в поездку по своим загородным имениям. Канцлер наконец-то узнал тайну Лермы и Филиппа, побеседовал с герцогом наедине и теперь с любопытством ждал.

Между тем весна разгоралась все ярче. Пылали цветы, огневой россыпью вспыхивало пение птиц, ослепляла яркость зелени. Филипп и Маритана целые дни проводили в саду.

Теперь окружающая природа уже не раздражала юношу. Благодаря восторженному слиянию с этой прелестной, страстной и чистой девушкой, он сам себя чувствовал частицей природы; частицей, неспособной осуждать, разочаровываться, размышлять. Все его существо жаждало лишь одного – оставаться счастливой частицей этой счастливой природы вокруг. Наслаждаясь взаимными ласками и поцелуями, сжимая друг друга в объятиях, покусывая острыми молодыми зубами, впивая сочность кожи губами, языком, они встречали радостным счастливым смехом рядом с ними подпрыгивающих в совокуплении лягушек, кружащих друг друга весенних жуков; шумного пса, покрывающего сзади свою кудлатую подругу. Это было счастье!

Трудно себе представить, но прошло более десяти дней, прежде чем они заговорили друг с другом, захотели что-то друг о друге узнать. Простодушной Маритане нечего было скрывать. Она была младшей дочерью в большой цыганской семье. Отец вскоре после ее рождения был убит в какой-то драке. Старшие сестры сделались многодетными матронами, братья – контрабандистами или главами больших, как у ее отца, семей. Эрендайра рано заметила талант и очарование младшей дочери и отказывала себе во всем, лишь бы девочка была сыта, нарядно одета, могла бы учиться пению и танцам. Теперь старуха была вознаграждена за свои лишения, она получила столько денег, что ей с избытком хватило бы на ближайшие полвека.

В свою очередь, Филипп тоже открылся возлюбленной. Но Маритана была так влюблена в него, что даже не задумалась о том, что любит самого короля, ни тем более о том, какие выгоды сулит ей теперешнее ее положение королевской любовницы.

Зато призадумался сам Филипп. И не нашел ничего лучшего, как узаконить свою связь с цыганкой. Он решил тайно обвенчаться с ней, ни с кем не советуясь предварительно. Наивный честный юноша полагал, что брак, освященный церковью, никто не сможет оспорить. Ночью, в одном из пригородов Мадрида молодых обвенчал священник, так и не узнавший, чей брак скрепляет.

На следующий день Филипп послал слугу за герцогом Лермой. Старик не замедлил явиться и порадовался перемене к лучшему, которая явно произошла в юноше. Филипп с гордостью объявил о своем браке с Маританой. Герцог призадумался, затем начал мягко увещевать молодого короля:

– Разумеется, вы можете продолжать вашу связь с этой девушкой, ваше величество, но брак вы должны заключить с принцессой, с особой благородного происхождения. Она подарит вам наследника, законного наследника престола. Но уверяю вас, это ни в малой степени не стеснит вашей свободы.

– Но церковь запрещает двоеженство, – возразил Филипп. – А я уже обвенчан с Маританой.

– Обвенчан? Но кто знает об этом?

– Кто знает об этом? – переспросил Филипп, по-мальчишески заложив руки за спину. – То есть вы хотите сказать, что в вашей власти заставить молчать священника, венчавшего нас. Да, я понимаю, вы можете даже убить его. Но мы все равно останемся супругами перед Богом!

– Хорошо, – согласился герцог. – Тогда я попрошу вас лишь об одном: повремените пока с объявлением вашего брака.

Король согласился.

Теперь он стал появляться во дворце, занимался государственными делами, но каждая минута, проведенная не с Маританой, казалась ему потерянной. Между тем, герцог Лерма в отсутствие его величества навестил девушку в тайных покоях. Она была прелестна. Поглощенная любовью, она не обращала внимания на то богатство, которое ее теперь окружало. Она тоже считала мгновения, тоскуя о любимом. Вид престарелого знатного царедворца в строгом черном наряде смутил ее. Герцог назвал ей свое имя и сказал о том, что он друг и бывший воспитатель Филиппа. Маритана поклонилась ему с врожденной грацией, очаровательно робея. Герцог стал говорить о том, что не сомневается в ее искренней любви к Филиппу и что именно поэтому умоляет ее подумать о судьбе молодого короля. Опытный в интригах герцог легко убедил пламенно любящую девушку в том, что законный брак с принцессой и рождение законного наследника необходимы для блага короля. Вскоре Маритана, обливаясь слезами, клялась, что навеки покинет дворец и скроется в безвестности, лишь бы Филипп был счастлив своим королевским счастьем.

– Но, дорогая! – воскликнул растроганный Лерма. – В подобных жертвах с вашей стороны нет ни малейшей необходимости. Вы по-прежнему останетесь возлюбленной вашего обожаемого Филиппа, и я уверен, он будет проводить с вами все время, свободное от государственных дел.

Девушка улыбнулась сквозь слезы.

Когда Филипп вернулся к ней, горя желанием заключить ее в объятия, она принялась горячо убеждать его вступить в законный брак с принцессой. Молодой король недоумевал, сердился, возражал. Девушка сдержалась и не сказала ему о своем разговоре с герцогом Лермой. Она умоляла Филиппа и говорила юноше, что ей невыносимо будет видеть его одиноким, отвергнутым всеми; возможно, даже лишенным трона, и все из-за их злосчастного брака. Весенний ливень слез и водопад лихорадочных ласк излился на юношу. Кончилось тем, что он внял убеждениям.

– Но в сердце моем ты навсегда останешься единственной королевой!

И с этими словами он прижал девушку к груди.

Даже во время пышных торжеств, связанных с его свадьбой, Филипп ухитрялся проводить время в покоях Маританы. Но и оставаясь в одиночестве, она не скучала. Филипп научил ее читать и был в восторге, когда оказалось, что так же, как и он, Маритана обожает рыцарские романы и итальянские сонеты. Она занималась рукоделием, прогуливаясь по саду. Светской жизни она не знала и потому не стремилась к ней.

Король, познавший любовь, больше не страшился женщин, не робел перед ними и не презирал их. Он вступил с королевой в супружеские отношения, и вскоре результаты их не замедлили сказаться – королева забеременела. Вся страна с нетерпением ждала рождения наследника. А Филипп? Его вдруг стала занимать мысль о том, с какой радостью держал бы он на руках сына любимой женщины. Но у Маританы не было детей. Между тем королева родила Филиппу двух сыновей и трех дочерей. С годами страсть Филиппа к прекрасной цыганке не угасала, в то время как со своей законной супругой и детьми он держался все более холодно и мрачно. Герцог Лерма и канцлер уже скончались, у короля были другие советники, но они не играли особой роли в делах государства, Филипп успел превратиться в самовластного и жестокого правителя. И лишь в покоях Маританы он снова преображался в нежного и ласкового возлюбленного. В народе ходили рассказы о том, что Маритана благотворно влияет на короля, заступаясь за обиженных и несправедливо осужденных. Маритана была добра по натуре, но в этих рассказах тем не менее не было правды. О делах государства Маритана не была осведомлена; она жила отшельницей в своих роскошных покоях.

Много раз королеве обиняками, а то и напрямую предлагали расправиться с Маританой. Яд или кинжал легко пресекли бы нить жизни королевской возлюбленной, а виновных никто бы не нашел. Но чутье умной женщины подсказывало королеве, что смерть Маританы еще более отдалит короля от его законной супруги и детей, сделает его еще более жестоким и беспощадным.

Глава девяносто четвертая

Но вот однажды вечером Маритана призналась королю, что ей предстоит стать матерью. Филипп, казалось, помолодел на двадцать лет. Лицо его сделалось добродушным и улыбчивым. Он готов был исполнить все докучливые просьбы, освободить из тюрем всех справедливо и несправедливо осужденных, по королевскому приказу раздавали щедрую милостыню у церквей и заказывали молебны. Рождение наследника двух любящих сердец должно было стать для страны большим праздником, нежели появление на свет законного престолонаследника.

Но вскоре король задумался над тем, какое место в обществе займет его сын от любимой. Кем станет он?

Кем будут его считать? Незаконнорожденным сыном цыганки? Кое-кто из приближенных к его величеству советников предлагал ему вызвать из провинции отпрыска какого-нибудь дворянского рода, достаточно обедневшего, и женить его на Маритане, чтобы узаконить ребенка. Сама мысль королю понравилась. Но претворил он ее в жизнь по-своему.

Ко двору был вызван представитель знатнейшего рода, владелец богатейших поместий, маркиз де Басан. Старик был удостоен аудиенции у короля. В кабинете его величества он узнал страшную новость. Его единственный восемнадцатилетний сын должен был вступить в брак с Маританой, и первенец Маританы должен был наследовать титул и все имущество маркизов де Басан. Отказать – значило обречь себя на гибель. Шатаясь, вышел маркиз от короля. Дома сын предложил ему бегство, мать поддержала единственного, горячо любимого отпрыска. Но старик, поразмыслив, отверг этот вариант судьбы. Ведь и в этом случае де Басаны теряли все, что имели. Решено было претерпеть унижение.

В королевской церкви обвенчали странную пару. Юный де Басан был в черной маске, лицо Маританы было скрыто под покрывалом. Они не соприкоснулись даже кончиками пальцев. Разумеется, и речи не было ни о какой брачной ночи. Жизнь Маританы никак не изменилась. Она по-прежнему оставалась добровольной затворницей в потайных покоях дворца. Юный де Басан, казалось, также получил свободу. Но король строжайше предупредил его, что он не должен тратить свое достояние, не имеет права растрачивать деньги и имущество на разгульную жизнь. Ибо отныне все достояние де Басанов принадлежало будущему ребенку Маританы.

Королева и большинство придворных со страхом ожидали родов цыганки. Трудно было себе представить, как увеличится ее влияние на короля после рождения сына. А сам этот сын? Кто знает, на что пойдет любящий отец, чтобы… Королева боялась произнести это вслух, но про себя договаривала: «… чтобы сделать этого своего сына наследником престола в ущерб ее сыновьям». В народе же наоборот, с радостью ожидали рождения сына Маританы, видя в нем чуть ли не сказочного народного справедливого короля.

Однако все мучительные опасения и надежды оказались напрасными. В положенный срок родилась девочка. Королева вздохнула свободно. Король, разумеется, мечтал о сыне от любимой женщины, но когда он взглянул на крохотное розовое личико, на огромные темные глаза, он пришел в восторг. Уже теперь девочка напоминала свою красавицу-мать. Новорожденная маркиза де Басан, при крещении нареченная Марианной, получила от короля богатые подарки. Ее крестным был сам король, крестной матерью – знатнейшая дама испанского двора, герцогиня Альба.

Маленькая Марианна была окружена роскошью, заботами, неусыпным попечением. Прошло два года. Для короля по-прежнему самыми отрадными в его жизни были часы, проводимые с возлюбленной и дочерью. Молодая маркиза де Басан по-прежнему не тяготилась своим одиночеством, не желала светской жизни.

Однажды, когда она прогуливалась по саду, внезапно к ее ногам бросился юноша. Маритана вскрикнула от неожиданности. Она хотела было кинуться бежать или позвать на помощь слуг, но юноша умоляюще сложил руки. Он стоял перед ней на коленях. Было ясно, что он не сделает ей ничего дурного.

– Умоляю вас, выслушайте меня! – произнес он срывающимся голосом. – Пощадите!

– Я не сделаю вам зла, – ответила Маритана своим нежным голосом. – Это вы напугали меня, появившись так внезапно. Как вы попали сюда? Кто вы?

– Отчаяние способно преодолеть самые высокие стены и самые крепкие замки. Признаюсь вам откровенно, я проник сюда, подкупив служанку.

Маритана нахмурилась. Юноша снова простер к ней руки в молящем жесте. Она взглянула на него. Он оказался красив и строен. Она сделала ему знак продолжать.

– Вы спрашиваете, кто я, – он улыбнулся. – А между тем вы должны были бы хорошо знать меня. Ведь я связан с вами перед Богом и людьми. Я – ваш законный супруг, маркиз Диего Уртадо де Мендоса де Басан!

Маритана взволнованно прижала ладони к груди. Она считала свой брак простой формальностью и даже никогда не думала о том, кто был ее мужем. Молодая женщина полагала, что это – дело короля, такое же, как и другие государственные и придворные дела, которые ее не касались и в которые она не желала вмешиваться. И вдруг перед ней предстал живой человек, молодой, красивый, страдающий, он о чем-то хотел просить ее…

– Я умоляю вас о сочувствии, – между тем продолжал он. – Я влюблен. Вам знакомо это чувство, и вы должны понять меня. – Маритана покраснела. – Девушка, которую я полюбил – ровня мне; как и я, Инес де Кастро – знатного рода. Отец ее давно обеднел. Единственное ее приданое – красота…

Но, услышав этот монолог, Маритана почувствовала себя оскорбленной. Маркиз невольно дал ей понять, что в этом кругу знатных по крови она всего лишь самозванка, отнявшая чужие права. Маритана нахмурилась.

– Простите, – произнесла она холодно и отчужденно. – У меня нет времени выслушивать вас. Обратитесь с вашей просьбой к его величеству. Я всего лишь скромная покорная служанка короля и ничего не решаю.

Молодой маркиз понял, что сказал что-то не то. Ему стало стыдно. Он вовсе не желал обидеть эту изумительную красавицу.

– Нет, не уходите, – он преградил ей путь, – я буду говорить с вами прямо, и вы должны простить меня. Я люблю мою невесту, но она – обычная женщина, вы же – богиня, и я прекрасно осознаю это. О, вы богиня вовсе не потому, что удостоены благоволения его величества. В жалкой хижине, одетая в лохмотья, вы все равно оставались бы лучезарной богиней. – Маритана слушала, краснея все более. – Да, я самый обычный человек. Я хотел бы жениться на Инес. Более того, она ждет от меня ребенка. Я прошу лишь об одной милости. Нельзя ли мне узаконить ребенка Инес и оставить ему в наследство хотя бы крохотную долю имущества де Басанов…

– Но кто мешает вам передать ваше имущество вашему ребенку? – смущенно спросила Маритана.

Де Басан поднял глаза и прочел в ее взгляде полное непонимание сути его просьбы. Он ощутил, как чиста и наивна эта красавица. В сравнении с ее очарованием все, что с ним происходило, казалось житейскими мелочами, теряло значение. Ему сделалось неловко.

– По распоряжению его величества все мое имущество должна унаследовать ваша дочь, – пробормотал он, сгорая от стыда. Его внезапно стало заботить, что думает о нем эта красавица. Сам он с ужасом подумал о том, что она сочтет его мелочным и низменным созданием…

– Я поняла вас. – Ему почудилось, что Маритана слабо вздохнула. – Я передам его величеству вашу просьбу и сама попрошу за вас и за вашу невесту. Я… Я не хотела несчастья вашей семьи. – Щеки ее вспыхнули. – А теперь оставьте меня! – Она быстро повернулась, чтобы уйти. Де Басан на мгновение преградил ей дорогу и порывисто облобызал край ее шелкового платья. Маритана резко вырвалась и пошла по направлению к дому. В просторной прихожей она чуть склонилась и вдруг ощупала подол, бессознательно желая прикоснуться к тому краешку ткани, что поцеловал де Басан. Но тотчас она показалась себе ужасной, подхватила пышную юбку и вбежала в гостиную. Она громко позвала прислугу и сердито выбранила за то, что в ее покои проникают чужие. Слуги не понимали, что происходит с их госпожой. Маритана устроила настоящее расследование, и когда служанка, впустившая де Басана, созналась в своем проступке, Маритана немедленно рассчитала ее.

Вечером Маритана рассказала обо всем королю.

– Я не хочу служить причиной несчастья этого человека! – пылко воскликнула она. – Позволь ему узаконить его ребенка и отдай ему его имущество. Зачем это, чтобы наша дочь была наследницей чужих владений и денег?

Филипп любовался Маританой. В своем справедливом гневе она казалась ему еще более прекрасной.

– Я все улажу, жизнь моя, – кротко пообещал он. Спустя некоторое время король со смехом сказал Маритане, что де Басан просит у нее аудиенции, желая поблагодарить за то, что она для него сделала.

– Я непременно должна с ним встретиться? – Маритана досадливо сдвинула брови. – Никак нельзя избежать этого?

– Любимая, я думаю, отказ обидит его.

Маритана согласилась.

– Если тебе это так уж неприятно, я буду с тобой, – предложил Филипп.

– Будь со мной, умоляю! – она схватила его за руки и прижала их к своей трепещущей груди.

Короля даже немного встревожила эта пылкость. Он уже подумал отменить злосчастную аудиенцию, если Маритане так уж неприятно видеть де Басана; но теперь она возразила, что неприлично сначала дать согласие, затем резко отказать.

Маритана и Филипп приняли де Басана в саду, по-домашнему. Но он явился в строгом придворном костюме, держался чопорно и всячески унижал себя, рассыпаясь в благодарностях. Маритана едва вытерпела этот визит. Когда маркиз ушел, она сказала королю:

– Филипп, я не хочу больше видеть этого человека. Но я так и не поняла, ты вернул ему его имущество и деньги?

Король чуть прикусил губу, что служило у него признаком сдерживаемого гнева. Впервые Маритана произносила слово «деньги», оно так странно звучало в ее устах. Впервые она словно бы приказывала ему, словно бы требовала от него отчета. Все это вызывало у короля невольное раздражение.

– Да, – сухо ответил он. – Я распорядился о том, чтобы будущий ребенок де Басана мог унаследовать небольшую часть имущества, – он подчеркнул голосом это «небольшую».

– Надо было отдать ему все! – обычная чуткость изменила Маритане, она не замечала растущего раздражения короля, которое он прятал под маской сухости; она думала лишь о своем унижении.

– Но, любимая, – сухо бросил Филипп, – я не хочу и не могу обездолить нашу дочь.

– Разве ты не можешь выделить Марианне небольшую долю из своего собственного имущества?

– Прости, но у меня имеются законные наследники. Маритана похолодела. Она быстро вышла из беседки, бросилась в дом и заперлась в своей спальне. Она не понимала, что с ней происходит, что происходит с Филиппом. Ей казалось, рушится весь мир, вся ее привычная вселенная. И кто во всем этом виновен, кто? Какой-то совсем чужой человек. Де Басан, внезапно ворвавшийся в ее жизнь, для того чтобы унизить ее, оскорбить, сделать несчастной. Она ощутила, как охватывает все ее существо бешеное желание мучить, терзать этого человека, и было в этом внезапном желании что-то пугающее, что-то мучительно сладостное…

Когда Маритана вышла из спальни, Филипп ждал ее. Едва взглянув на него, она поняла, что он стыдится и хочет попросить прощения. Заливаясь слезами, она упала ему на грудь. Мир и согласие между ними были восстановлены. Несколько раз она хотела рассказать Филиппу о том, какие странные чувства вызвал в ней де Басан; но чувства эти казались ей настолько стыдными и темными, что она приняла решение похоронить их в бездне памяти.

Как это и должно было быть, Маритана имела нескольких служанок, которым особенно доверяла. Среди них выделялась одна, бывшая почти наперсницей своей госпожи. Несмотря на принятое решение забыть о де Басане (а может быть, именно благодаря этому решению), Маритана то и дело возвращалась к мыслям о нем. Ей казалось, что она уже успокоилась. Молодая женщина пришла к выводу, что вела себя высокомерно и должна извиниться. Она написала короткое, очень учтивое, но полное чувства собственного достоинства письмо, в котором оправдывала просителя и выражала надежду на то, что маркиз более ни в чем не нуждается. Это письмо она вручила своей служанке-наперснице и попросила передать де Басану. Та поспешила исполнить приказание и принесла госпоже ответ. У Маританы чуть дрожали пальцы, когда она вскрывала письмо от де Басана. Он спокойно и сдержанно благодарил ее, кратко писал о том, что дела его устроились вследствие ее заступничества, и в конце прибавлял, что рад будет получить от нее весточку. Так завязалась их переписка. О, то не был обмен любовными письмами. Они обменивались вежливыми, странно бесстрастными посланиями. Тот, кто прочел бы их письма, не смог бы понять, зачем они переписываются, что желают сказать друг другу. Так прошел месяц.

Однажды Маритана твердо приказала служанке:

– Передай господину де Басану, что я желала бы его видеть… – она назвала время.

Служанка исполнила приказание. Маритана также приказала ей, чтобы она настоятельно просила его величество прийти в тот же день чуть позже времени, назначенного де Басану. Служанка исполнила и это.

Ближе к вечеру де Басан явился в покоях Маританы. Он был в черном, сдержан и мрачен. Маритана ждала его в высоком кресле у пылающего камина. Когда показалась в дверях его худощавая фигура, сердце молодой женщины резко забилось. Это была та самая комната, где когда-то юная цыганка отдалась юному королю. Та же огромная парадная кровать, тот же голубой пушистый ковер на полу. Де Басан приблизился к Маритане и опустился перед ней на одно колено. Его поза, весь его вид выражали покорность и отчаяние, мрачное и безысходное.

– Я знаю, – тихо произнес он, – но я готов… – он недоговорил.

– Да, – тихим эхом откликнулась красавица. Она сама не понимала, что с ней происходит. Она только была уверена, что это конец; что после того стыдного и страшного, что сейчас свершается, она уже не сможет жить.

Она величественно поднялась и шагнула к де Басану. И вдруг бросилась на него, издавая какое-то странное рычание, смешанное с буйным ревом, с отчаянными стонами; он упал навзничь все с той же мрачной молчаливой покорностью. Она рвала его одежду, вонзала ногти в его тело, она выцарапала ему глаза и покрывала лихорадочными поцелуями его залитые кровью щеки. Она ощутила, как его член вошел в нее, и билась, словно скакала верхом на этом корчащемся мужском теле. Потом она обеими руками с необычайной силой рванула на себя его член и вырвала…

Мужское тело содрогалось в беспамятстве. Бедра ее были влажны от его семени. Она откинула голову, свою прекрасную голову с черными растрепанными волосами, и билась о стену. Затем она схватила кинжал, брошенный на кровати. Выставив вперед лезвие, она ждала. Дверь распахнулась. Вошел Филипп. Глаза его мгновенно выразили ужас.

Но он не успел ничего сказать, не успел броситься к ней. Он оцепенел от ужаса. Кто она? Эта ведьма, вакханка?

– Это не я! Филипп, это не я! – взвыла она. – Это первый и последний раз! Я верна тебе! – она наклонилась и вонзила кинжал в горло де Басана, затем, бесстыдно подняв платье, погрузила окровавленный клинок в самое свое женское естество. Но у нее хватило сил снова вскинуть смертоносное оружие, она поразила себя ударом в сердце и рухнула на ковер.

Двое самых ближних слуг короля уничтожили всех слуг и служанок Маританы. Слуги короля также были обречены на молчание, им вырвали языки. Но все же город был полон слухами о разыгравшейся трагедии.

Многие полагали, что Маритана и де Басан полюбили друг друга и хотели бежать, но король приказал их убить коварно и жестоко. Впрочем, самому Филиппу было все равно, что говорят о нем. После потери возлюбленной он чувствовал себя безнадежно одиноким, равнодушным, даже спокойным. Тело де Басана исчезло. По приказу короля оно было брошено в реку. Похороны Маританы превратились в настоящую народную манифестацию. Все простолюдины Мадрида спешили выразить свое сочувствие красавице, которая, как в сказке, поднялась из самых низов, и была так трагически низвергнута смертью.

Теперь король вновь, как в годы юности, стал много времени проводить в библиотеке. Он вел с Маританой многословные беседы, отвечал за нее, упрекал ее за то, что она убила себя. Ведь он так любит ее! Он все понял. Он все простил ей заранее. Зачем, зачем? За что? За что?!..

Глава девяносто пятая

Дочь Маританы, маленькая маркиза Марианна Уртадо де Мендоса де Басан, воспитывалась при дворе, вместе с дочерями короля. Девочка не походила на мать, хотя, когда она была крошкой, отец находил несомненное сходство. Но к двенадцати годам стало ясно, что в Марианне возродилась иная, грубая цыганская порода. Она пошла в свою бабку Эрендайру, сильная, рослая, с грубоватыми крупными чертами смуглого лица, с длинными жесткими черными волосами.

Никто бы не сказал, что король перенес на дочь свою безоглядную любовь к Маритане. Мать и дочь были слишком разными. Филипп был так же далек от Марианны, как и от остальных своих детей. Но он приказал окружить ее атмосферой преклонения, даже раболепия. Все желания девочки беспрекословно исполнялись. Она выросла гордой, спесивой, необузданной. Тем не менее, не один отпрыск знатного рода мечтал о браке с юной маркизой. Ведь помимо огромного приданого, она могла принести и королевское благоволение. Марианне уже минуло шестнадцать, но она гордо отказывала всем искателям своей руки. О поведении маркизы ходили самые неприятные сплетни. Уверяли, будто она завлекает юношей, даже не пренебрегает поцелуями и объятиями, что уж вовсе недостойно девицы знатного происхождения.

– Да какое там знатное происхождение! – добавляли особенно злобные сплетники. – Цыганская кровь и есть цыганская кровь!

Обо всех этих сплетнях Марианна знала от Рафаэли-то, своего самого преданного друга и наперсника. При дворе мальчика дразнили «служанкой Марианны», но он не обращал на это внимания и по-прежнему был предан ей, как самый верный пес. Рафаэлито был тот самый сын де Басана и Инес де Кастро, рождение которого было узаконено по приказу короля.

Марианна знала, что ее зовут «цыганкой», что она не может считаться «своей» среди этих чопорных аристократов. Но это лишь прибавляло ей спеси и самоуверенности.

– Да, Рафаэлито, да, – говорила она. – Я – королева Испании по отцу и королева красоты по матери, значит, я – королева вдвойне!

И она встречала горделивым смехом восхищенный взгляд друга. Рафаэлито был некрасив собой, щуплый, сутуловатый подросток. Он никогда не объяснялся в любви Марианне, не искал ее благосклонности. Был ли он тайно влюблен в нее? Или же он самой природой своей и судьбой был предназначен на роль покорного и верного наперсника? Никто не знает. Когда дед и мать попрекали его тем, что он «на побегушках у этой цыганки», он лишь удовлетворенно пожимал плечами. Такого рода унизительные попреки даже доставляли ему удовольствие.

Если Маритана жила затворницей в своих отдаленных покоях, то ее дочь была известна всем, и во дворце, и в городе. Она выезжала в богатых открытых экипажах, посещала церковные службы во главе целого кортежа камеристок, поражала Мадрид экстравагантностью нарядов. Но в то же время была щедра и безалаберна, охотно раздавала милостыню. Нищие и бродяги, которыми были переполнены городские площади, величали ее «Цыганской королевой». Она приказывала бросать в толпу золотые монеты, а ее в ответ забрасывали цветами.

Королеву, умную и дальновидную, ее поведение не пугало. Королева отлично понимала, что такие страстные, чуждые какой бы то ни было расчетливости, взбалмошные натуры, как Марианна, никогда не смогут представлять реальной опасности для трона.

Когда королю осмеливались доносить о наиболее экстравагантных выходках его дочери, он лишь хмурился, но никогда не делал никаких распоряжений на ее счет.

Все это закономерно привело к тому, что «Цыганская королева» пожелала побывать за городом, в цыганском квартале. Конечно же, это был поступок неслыханный для благородной девицы, для юной маркизы. Но никто не осмеливался препятствовать Марианне. Даже отец, которому услужливые доносчики поспешили рассказать о ее опрометчивом решении, просто сделал вид, будто ничего не знает.

Марианна поехала вечером (еще одно вызывающее обстоятельство!), в сопровождении верного Рафаэлито. Цыганский квартал представлял собой огромную свалку, где в жалких лачугах ютились многодетные цыганские семьи. Пылали костры, перебегали бродячие псы, повсюду играли полуголые ребятишки. Карета Марианны двигалась медленно, она сидела у открытого окна, откинув покрывало со своих пышных черных волос (тоже вызывающая небрежность). Ее окружали веселые и восторженные возгласы. Наконец выехали на площадь (если эту утоптанную площадку можно было назвать площадью). Лошадей взяли под уздцы. Марианна нисколько не боялась. Голос крови подсказывал ей, что она здесь среди своих и никакие опасности ей не угрожают. Сильные смуглые мужчины помогли ей выйти из кареты. У костра на ветхий протершийся ковер брошены были подушки. Марианна величественно уселась. Группа женщин торжественно вывела на цыганскую площадь дряхлую Эрендайру. Старуха, рыдая от счастья, упала на колени перед разряженной внучкой-маркизой. Взволнованная Марианна поднялась и ласково усадила бабушку рядом с собой. Теперь, когда они сидели рядом, озаренные пламенем костра и многочисленных факелов, сходство их было настолько очевидным, что вызвало новые восхищенные и одобрительные возгласы. Марианна обняла плачущую старуху и всплакнула сама. Цыганки всплескивали звонкими, увешанными браслетами руками. Цыгане подбрасывали в воздух старые шляпы. Гостье и ее спутникам поднесли вина в простых глиняных чашках. Марианна, Рафаэлито и слуги выпили. Начались танцы. Марианна с пылающими смуглыми щеками кружилась, прищелкивая пальцами вскинутых рук. Внезапно прямо перед ней вырос цыганский парень. Опьяневшая, она откинулась назад, затрясла плечами, выставляя молодые крепкие груди, обтянутые легким шелком. Вот уже ее рука в его крепкой грубой руке.

– Кто этот задохлик с тобой? – спросил он насмешливо. – Уж не жених ли?

– Это мой друг! – Она поняла, что незнакомец спрашивает о Рафаэлито. – И не смей обижать его, иначе будешь иметь дело со мной!

– Ух, королева! – Парень потащил ее в круг – танцевать.

А когда карета увозила Марианну во дворец, молодой цыган, сбив на затылок шляпу, насмешливо говорил кучке приятелей:

– Я не я буду, если…! – и он многозначительно щелкал языком.

Наутро Марианна вызвала к себе Рафаэлито. Он привык видеть ее туалет. Она не стеснялась при нем оправлять малую нужду, мыться и раздеваться догола. На этот раз он застал ее у зеркала. Вокруг хлопотали камеристки. Волосы черной завесой покрывали плечи и спину девушки. Она даже не обернулась к вошедшему.

– Ступай туда, где мы были вчера, – сказала она, глядя в зеркало, – и узнай, кто он, как его зовут.

Камеристки лукаво переглянулись.

Рафаэлито отправился в цыганский квартал. Но ничего интересного не узнал. Да и что интересного можно узнать о цыгане? Цыган из цыганского рода, родители сгинули, братья и сестры – кто где, учится кузнечному ремеслу, зовут Хосе. Вот и все.

Вскоре Марианна снова побывала в цыганском квартале. Затем ее карета привезла Хосе во дворец в ее апартаменты. С тех пор и пошло. И зашло так далеко, что в один прекрасный день Марианна обнаружила свою беременность. Она открылась Хосе, а также Рафаэлито и объявила:

– Теперь нам остается одно – бежать!

Но молодому цыгану вовсе не улыбалась такая перспектива. Он посоветовался с верным Рафаэлито, с которым уже успел подружиться, и они решили открыться королю. Рафаэлито испросил аудиенцию и сказал королю, что дочь его ожидает ребенка от ученика кузнеца из цыганского квартала. На какие-то доли мгновения у Рафаэлито душа ушла в пятки. Но король мрачно выслушал его и приказал послать за дочерью. Марианна спокойно явилась.

– Правда ли то, что мне сказали о тебе? – строго спросил отец.

Вместо ответа дочь молча обтянула платьем округлившийся стан. Взгляд ее был преисполнен гордости и дикой свободы.

– Что же ты теперь намереваешься делать? – сухо спросил король.

– Я убегу вместе с ним! – резко бросила Марианна. Лицо его по-прежнему выражало мрачное равнодушие.

– А если я предложу тебе другой вариант? – спокойно начал он.

– Какой же?

– Я хочу, чтобы ты обвенчалась с этим человеком, отцом твоего ребенка. Ему будет пожалован титул маркиза де Монтойя. Ослушаться ты не имеешь права, это приказ короля!

Марианна склонилась в безмолвном почтительном поклоне перед его величеством.

Свадьба юной маркизы де Басан и новоиспеченного маркиза де Монтойя была отпразднована с большой пышностью. Затем молодые отбыли в свои провинциальные владения. Некоторое время им было запрещено появляться при дворе. Вместе с ними в роли домоправителя отправился и маркиз Рафаэль де Басан.

Глава девяносто шестая

С тех пор прошло лет пятнадцать. За это время скончался король и на престол вступил его старший сын, к тому времени уже женатый, молодой отец двоих детей. Постепенно скандальная история связи короля с красавицей-цыганкой и не менее скандальная история брака их дочери с парнем из цыганского квартала не то чтобы забылась, но поминалась все реже и реже, и в конце концов превратилась почти в легенду. Цыгане складывали песни о красавице-цыганке и короле. О забившемся в провинцию маркизе-цыгане никто не поминал вовсе, да и сам он не объявлялся.

Но внезапно разразившаяся эпидемия какого-то лихорадочного заболевания все изменила. Многие умерли, многие уехали в провинцию, а вот кое-кто из провинции, наоборот, прибыл. Четырнадцатилетний Андрес де Монтойя, единственный сын и наследник четы де Монтойя и де Басан, скончавшейся от злокачественной лихорадки, приехал в столицу в сопровождении своего друга, учителя и домоправителя (а также дальнего родственника) Рафаэля де Басан.

Воскресли было толки и старые сплетни о «цыганском роде». Но при виде юноши сплетники сами собой замолкали, и мысли их принимали совершенно иной оборот. Ибо юный Андрес не был похож ни на мать, ни на отца. Он был вылитый дед, король Филипп. Никто не заподозрил бы этого подростка в плебейском происхождении, все в его облике говорило о крови Габсбургов. Оба де Басана представились ко двору, затем уехали в Саламанку, где Андрес намерен был продолжить учение. Жизнь его складывалась спокойно. Он написал несколько поэм и комедий, а также огромный пасторальный роман, весьма ученый, хотя и несколько затруднительный для чтения; был удостоен нескольких королевских наград; с помощью Рафаэля весьма разумно распоряжался своим движимым и недвижимым имуществом; и наконец женился на богатой девице знатного рода и родил двоих детей, сына Хосе и дочь Ану…

Глава девяносто седьмая

– Ну вот, – сказала Анхелита, зевнув, – пожалуй, пора спать. Доскажу завтра ночью.

День прошел спокойно. Старуха не являлась. От меня не требовали никакого письма. Мы с Анхелитой занимались детьми, посидели в саду. Я с нетерпением ждала ночи. Мне очень хотелось узнать историю таинственных Аны де Монтойя и Мигеля Таранто. Пока я знала, что эта Ана была королевского происхождения, совсем как мой младший сынишка Чарльз-Карлинхос. Я с горечью подумала о том, где-то теперь мои дети. Как живется маленькой Сьюзен-Сесилье? Они у цыган. Может быть, именно поэтому я так внимательно слушала историю цыганской семьи, мне желательно было получше узнать, что собой представляет цыганский характер.

На ночь Анхелита снова осталась у меня. Я горела нетерпением услышать продолжение рассказа о семье Монтойя. Когда дети уснули, Анхелита принесла тарелку грецких орехов, и мы удобно уселись у стола. Анхелита стала рассказывать.

Прошлой ночью она остановилась на том, что Андрес де Монтойя спокойно жил, имел приличный достаток, женился и сделался отцом двоих детей. Мальчик и девочка получали обычное домашнее образование. О цыганском «корне» Монтойя в семье никогда не говорили. Это пошло еще от отца Андреса. Если Марианна любила даже афишировать свое происхождение, если ей нравилось, когда ее величали «Цыганской королевой», то ее супруг повел себя совсем иначе. Для Марианны, выросшей среди дворцовой роскоши, цыганский квартал был приятным разнообразием, а называя себя «Цыганской королевой», она словно бы бросала вызов своим сестрам-принцессам. Но для ее юного супруга именоваться цыганом было оскорблением. Всю свою жизнь он провел в нищете и желал искренне стать настоящим аристократом. Так он воспитал и своего сына Андреса. Тем более, что Марианна подчинилась мужу, целиком подпала под его влияние. Это произошло уже в первый год их брака, хотя и не без скандалов вначале. Андрес помнил мать скромной, кроткой и набожной; в ней ничего уже не осталось от веселого буйства, которым некогда отличалась Марианна де Басан, незаконная дочь короля и красавицы-цыганки.

Андресу исполнилось сорок два года. Это был образованный, утонченный и даже несколько пресыщенный аристократ, общался он лишь с узким кругом равных себе по знатности.

К этому времени, разумеется, Андрес уже довольно хорошо узнал все, что стремился скрыть от него отец. Андрес был осведомлен о любви прекрасной Маританы и короля и даже о том, что его отец в начале своего жизненного пути был всего лишь подручным кузнеца в цыганском квартале. Рафаэль де Басан уже скончался. Он так и не завел собственной семьи, посвятив всего себя своему воспитаннику Андресу. Таким образом, все имущество рода де Басан окончательно утвердилось в семействе де Монтойя.

О своих цыганских корнях Андрес никогда не думал. Казалось, это все было очень давно; так давно, что будто и вовсе не было.

В каждом повествовании случается некое «однажды», после которого начинаются приключения, происшествия, буйные чувства, убийства и влюбленности. (Хотя, замечу мимоходом, встречаются рассказчики и писатели, которые полагают, будто самое важное – это описать целую кучу мелких деталей. После того как читатель, утомленный бесконечным перечнем скучных мелочей и обыденных чувств и событий, спросит: «А когда же собственно начнется действие?», автор недоумевающе разводит руками и торжественно объявляет, что все уже закончено. К счастью, моя Анхелита не относилась к повествователям подобного рода).

Итак, в спокойной размеренной жизни Андреса произошло это замечательное «однажды». Надо сказать, что в Испании люди знатные часто приглашают цыганских танцовщиц и певиц для развлечения своих гостей. Разумеется, хотя Андресу и чудилось, будто все забыто, в его кругу прекрасно помнили о его цыганском происхождении. Все знали, что он не выносит упоминаний об этом. Поэтому на вечера с цыганскими выступлениями его никогда не звали. Но однажды Андрес повздорил с одним из мадридских издателей, который не желал издавать очередную поэму маркиза де Монтойя, уверяя, что понесет на этом значительные убытки, поскольку сочинения маркиза не пользуются спросом у читающей публики. Однако отказать маркизу, богатому и знатному, издатель не мог. Книга маркиза увидела свет. Но мало того, прижимистый де Монтойя не пожелал полностью оплатить издание, заявив, что расходы издателя могут окупиться при продаже книги. Издатель твердо решил отомстить. Но как? Естественно, при дворе у Андреса де Монтойя было немало недоброжелателей, как и у всякого богатого человека. Монтойя, впрочем, редко бывал при дворе, иначе недоброжелателей было бы гораздо больше. Среди тех, кто недолюбливал маркиза, особенно выделялся остроумный гуляка, небезызвестный граф Хайме Кристобаль. Он также занимался литературой и периодически публиковал то забавную сатиру, то занимательный роман. Наш издатель был хорошо знаком с ним. Зная характер графа, он решился намекнуть тому, что пора бы высмеять этого надутого и бездарного де Монтойя. Граф и сам давно уже лелеял подобную идею. И вот он разработал простой, но дьявольский план. Причем, все обделывалось так, что никого нельзя было заподозрить.

Граф был завсегдатаем мужских компаний и сомнительных вечеринок, где обычно и выступали цыганки. С Андресом де Монтойя граф частенько сталкивался у различных издателей, поэтому графу и маркизу приходилось делать вид, будто они оба – первые приятели. Вот и на этот раз Хайме Кристобаль пригласил де Монтойя в гости запросто, на бокал вина. Отказаться было неловко. У Кристобаля маркиз застал уже известного нам издателя. После того как было выпито порядочное количество вина, вошел заранее наученный слуга и почтительно напомнил графу, что тот на сегодняшний вечер зван на вечеринку к сеньору Кеведо, о писательском таланте которого говорил весь Мадрид.

– Боже, как я мог забыть! – воскликнул граф.

И он тут же принялся усиленно приглашать с собой маркиза и издателя. Маркиз обычно избегал подобных компаний, но на этот раз отказаться было неловко; и кроме того, ему хотелось поближе познакомиться с сеньором Кеведо, с которым он знаком не был.

Все трое на лошадях отправились в дом Кеведо. Кристобалю, разумеется, отлично было известно, что (а, вернее, кто) ожидает маркиза в гостях у знаменитого литератора. На вечеринку граф действительно был приглашен и нарочно устроил так, чтобы на нее попали и маркиз с издателем.

Уже у двери маркиз (и все остальные) услышали звон браслетов, щелканье кастаньет, переборы гитары, притоптывание и характерные возгласы. Маркиз на мгновение утратил свою обычную сдержанность и поморщился. Издатель и граф, конечно, заметили это.

Издатель с притворной деликатностью коснулся рукава маркиза.

– Не уйти ли нам? – осведомился издатель. – Я – не поклонник цыганского пения.

– Нет, отчего же! – маркиз деланно пожал плечами. – Это довольно любопытно.

Издатель и граф насмешливо переглянулись за его спиной.

В доме колесико их мести сделало, что называется, еще один оборот. Сеньор Кеведо, талантливый писатель, но отнюдь не чуждый суетности человек, поспешно вышел им навстречу. Ему было лестно видеть у себя в гостях маркиза де Монтойя. От близкого знакомства с маркизом можно было ожидать, например, солидных денежных подачек. Хотя маркиз и отличался скаредностью, но для такой личности, как сеньор Кеведо, он ведь мог бы сделать исключение. О цыганском происхождении маркиза Кеведо также был осведомлен; знал он и о том, что маркиз не любит цыган. Поэтому сейчас Кеведо был смущен. Он отличался определенным простодушием и бестактностью, свойственными многим одаренным людям.

Не успев даже поздороваться с маркизом, Кеведо бессвязно залопотал:

– Ваша милость, я счастлив… видеть вас у себя… у меня… О!.. Я сейчас же велю прекратить всю эту цыганщину… Я… я сейчас прикажу слугам выгнать… – он уже повернулся и готов был что-то выкрикнуть.

Но маркиз одернул его. Граф и издатель снова переглянулись. Обычно весьма сдержанный, маркиз на этот раз говорил резко и нервно.

– Успокойтесь! – на лице маркиза появилось выражение холодной ярости. – Я пришел сюда развлечься и не нахожу в музыке и танцах ничего дурного, – процедил маркиз сквозь зубы.

Растерянный Кеведо, кланяясь маркизу, проводил гостей в комнаты.

Андрес де Монтойя был раздражен и цыганским пением, и тем, что Кеведо показался ему льстивым, суматошным и неумным человеком.

Кеведо, между тем, пребывал в полной растерянности. Что делать? Усадить маркиза в маленькой комнате? Да, там он не будет слышать цыганского пения, но будет как бы отделен от остальных гостей. Проводить его в большую комнату? Но видно по всему, что маркиз сейчас в бешенстве; кто знает, в какое состояние приведет его музыка… Но де Монтойя сам решил проблему.

– Надеюсь, у меня будет возможность познакомиться с остальными гостями? – холодно спросил он.

– Да, ваша милость!.. О, да!.. Прошу вас… Прошу! Простите… Мы здесь запросто… Я сейчас представлю вам моих гостей…

– Нет необходимости специально представлять мне кого бы то ни было, – резко прервал маркиз гостеприимного хозяина. – Я вовсе не желаю нарушать атмосферу дружеской непринужденности!

С этими словами он шагнул за порог. Граф Хайме Кристобаль и издатель уже расположились в комнате. Эта большая гостиная была украшена несколькими отличными картинами старых мастеров. Лепнина на потолке потемнела. На ковре в живописном беспорядке были разбросаны подушки, обтянутые зеленым шелком. На маленьких столиках стояли кувшины с вином, бокалы, блюда с маслинами и орехами. Уже стемнело, и слуги только что зажгли светильники. Маркиз нетерпеливо отмахнулся от сеньора Кеведо, желавшего окружить его заботой и вниманием, и опустился на первую попавшуюся подушку рядом с каким-то молодым дворянином. В комнате собралось человек пятнадцать мужчин. Казалось бы, следовало ожидать буйного веселья, даже некоторой разнузданности, но, к удивлению Андреса, все были серьезны, сосредоточенны и с безмолвным восторгом следили за тем, что происходило в передней, чуть приподнятой части комнаты, представлявшей собой нечто вроде импровизированной сцены.

Три цыгана играли на гитарах. Перед ними танцевала молодая цыганка. Сначала Андрес не испытывал ничего кроме отвращения. Он даже не мог взглянуть на музыкантов и танцовщицу. Ему казалось, что все напоминает присутствующим о том, что он – маркиз Андрее де Монтойя, внук короля Филиппа, на самом деле всего лишь отпрыск нищего подмастерья. Андрес чувствовал, как пылают его щеки и пелена раздражения застилает глаза.

Но недаром он получил хорошее воспитание. Усилием воли он взял себя в руки и сосредоточился. Постепенно он заметил, с каким восторженным вниманием слушают и смотрят его соседи. Он заставил себя поднять глаза.

В движениях женщины, в изгибах ее рук, в извивах тела цвело истинное искусство танца. Это совсем не напоминало обычное женское соблазнительное кривлянье. Сила и четкость были в том, как изгибались ее запястья, как гордо откидывалась голова, как притоптывали маленькие ступни, обутые в туфельки на крепких высоких каблуках. Гитаристы также играли прекрасно. Вот цыганка запела. У нее был громкий сильный гортанный голос. Но едва Андрес услышал слова песни, как в нем с прежней силой вспыхнуло раздражение. Это была баллада о красавице Маритане, которую король убил из ревности. Андрес едва сдерживался. Он с изумлением чувствовал, что готов убить эту женщину, удушить собственными руками. Ему снова показалось, что все здесь собрались лишь для того, чтобы издеваться над ним. Но сила и красота музыки сделали свое дело. Прошло несколько минут, и он уже пребывал в том же состоянии восторга и внимания, что и все остальные.

Надо сказать, что Андрес очень боялся ощутить при звуках цыганского пения то, что именуется «голосом крови». Но сейчас он был весьма доволен тем, что ничего подобного не ощутил. Просто так же, как и все, он наслаждался очаровательным и своеобразным искусством.

Женщина спела еще несколько баллад и исполнила еще несколько танцев. Затем все цыгане вместе с ней почтительно склонились перед публикой и удалились быстро через заднюю дверь.

Для Андреса это явилось еще одним подтверждением того, что цыганка – честная женщина и не похожа на танцовщиц, торгующих собой. Он и сам не мог понять, почему для него это так важно.

– Да, это она! – произнес его молодой сосед.

– Кто? – машинально спросил Андрес.

– Королева звуков и движений! – восторженно ответил тот.

Это определение не давало маркизу никаких сведений о цыганке, но расспрашивать подробно он не решился. Кеведо подметил, что его знатный гость уже не гневается и приблизился к нему. Завязалась беседа о литературе, в которой приняли участие и остальные. На этот раз Кеведо оказался в своей стихии и выказал себя человеком тонкого и острого ума. Затем Андрес поблагодарил графа Хайме Кристобаля и издателя за то, что они уговорили его приехать в столь приятный дом, и собрался уходить. Кеведо также встал, намереваясь проводить его до дверей.

Когда они остались одни в прихожей, де Монтойя небрежно заметил, что благодарен Кеведо за прекрасную музыку, пение и танцы.

– Я всегда полагал, что цыганское музицирование – это всего лишь непристойные телодвижения и возбужденные вопли. Но сегодня я увидел настоящее искусство, – маркиз говорил совершенно искренне. Ему везло. Даже не понадобилось задавать щекотливый вопрос, кто же эта певица. Польщенный Кеведо сам выпалил:

– О, это знаменитое семейство Таранто. Они славятся своей игрой, а Кристина, как видите, великолепная певица и танцовщица. Конечно, их выступление стоит недешево. Но я считаю, что гости всегда должны получать все самое лучшее!

Маркиз любезно согласился и вышел.

На обратном пути из гостеприимного дома Кеведо издатель и граф Хайме Кристобаль недоумевали. Кеведо не замедлил доложить всем мнение маркиза о цыганском искусстве.

– Неужели мы добились лишь одного: его милость маркиз перестал быть ненавистником цыганского пения? – спросил издатель.

– Нет, это неспроста, – подумав, ответил граф. – Да нет же, все очень просто. О чем тут думать? – Кристобаль расхохотался. – Ему просто-напросто приглянулась Кристина!

Услышав это, издатель также разразился хохотом.

– Вот теперь-то в нем взыграет буйная кровь! – продолжил граф. – То-то взвихрятся страсти!

– Посмотрим, как будут развиваться события. Кажется, наша месть удалась!

Глава девяносто восьмая

Но вначале события развивались совсем не так, как того ожидали недоброжелатели маркиза. Они явно недооценили его сдержанность.

Де Монтойя внезапно подружился с сеньором Кеведо. Он стал частым гостем в холостяцком жилище Кеведо и сам приглашал его к себе в роскошный дворец. Граф Хайме Кристобаль внимательно следил за маркизом, но ничего интересного не замечал. Правда, несколько раз Кеведо приглашал цыган, но не всегда это были знаменитые Таранто. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Ведь Таранто слишком дорого брали за свои выступления; да и выступления их стоили того, Таранто были настоящими артистами.

Но в один отнюдь не прекрасный день любители цыганского искусства пения и танца в Мадриде были потрясены. Исчезла Кристина Таранто. Некоторые предположили, что она бежала с кем-нибудь побогаче. Но другие напрочь отвергали подобное предположение, зная строгие нравы семейства Таранто. Безутешный Хуан Таранто, прекрасный гитарист, остался с четырьмя маленькими детьми. Больше он не женился. А труп его жены выбросило на берег в одном из пригородов. Тело едва удалось опознать. Удивительно, что не были сняты дорогие золотые браслеты и серьги.

Это печальное происшествие потрясло весь Мадрид. Был огорчен и маркиз де Монтойя.

– Я с ужасом думаю о гибели этой женщины, – признавался он своему другу Кеведо. – Ведь это ее выступления заставили меня полюбить цыганское искусство.

В конце концов графу Кристобалю и издателю надоело следить за маркизом. Было ясно, что никаких цыганских страстей не предвидится.

Время шло. Сыну Андреса, молодому маркизу Хосе де Монтойя, исполнилось двадцать четыре года. За него была просватана единственная наследница герцогов Альба. Андрес и его жена неимоверно гордились тем, что породнятся с самими Альба, хотя и отдавали себе отчет в том, что обедневших Альба более всего привлекает богатство де Монтойя.

Настал день свадьбы. Трудно описать, как нарядно украшен был дворец, каким праздничным было венчание. А пиршество и всевозможные увеселения затем заняли целую неделю.

Юной дочери де Монтойя, Ане, едва минуло четырнадцать лет. Девочка унаследовала красоту и очарование своей легендарной прабабки Маританы, королевской возлюбленной. Ана вся сияла свежестью, добротой и чистотой; ее огромные черные глаза, опушенные длинными загнутыми ресницами, лучились весельем и лаской.

Мать берегла дочь и считала, что той еще рано выезжать в свет. Но родственницы уже начали удивляться тому, что взрослая четырнадцатилетняя девушка ведет затворнический образ жизни, и на свадьбе брата Ана впервые должна была явиться перед гостями.

С нетерпением ожидала она этого дня. Мать очень заботилась о ее воспитании и образовании. Ана знала латынь, умела танцевать, петь, играть на гитаре и на клавесине, у нее был прекрасный тонкий почерк. В ночь перед своим первым выходом в свет ей едва удалось заснуть. Еще не рассвело, а она уже вскочила, словно резвая козочка, и будила свою кормилицу. Та ласково попеняла воспитаннице. Но на самом деле добрая женщина ни в чем не могла отказать Ане, всячески баловала ее. Вошли камеристки и начали одевать и причесывать девочку. Вскоре необыкновенную красоту Аны оттенил дорогой наряд, волосы украсились черепаховыми гребнями с драгоценными камнями, руки – золотыми браслетами тонкой работы, стройная шея была оправлена в алмазное ожерелье. Ана радовалась, душу переполняло ожидание грядущего счастья.

После первого дня свадьбы все говорили только о юной дочери маркиза де Монтойя. Самые знатные семейства Испании прочили ее себе в невестки. Кавалеры почтительно ухаживали за ней. Стоило ей случайно обронить тончайший платочек, как целая свита родовитых юношей устремлялась поднять его. Ана не умела кокетничать, и это свойство придавало ей еще большее очарование. Счастливая, сияющая, девушка видела впереди сплошную радугу праздника.

Увеселения самого разного рода следовали чередой. Театральные представления сменялись фейерверками и маскарадами. Было много выступлений певцов и танцоров, в том числе и цыганских. Однажды вечером, выйдя в сад, увешанный фонариками, маркиз услышал прекрасное пение и великолепную игру на гитаре. Он подошел поближе. Гости, разбившись на живописные группы, с наслаждением слушали выступление цыган.

Маркиз наклонился к супруге, сидевшей с края:

– Прекрасно, Мерседес! Кто же пригласил этих музыкантов?

– Наш сын, – прошептала супруга маркиза, опасаясь громким голосом помешать пению. – Это знаменитое семейство Таранто…

– Как же, как же, – вспомнил де Монтойя, – когда-то я сам слышал их. Помнится, у них была изумительная певица и танцовщица, Кристина. Я даже имя запомнил. Ее убили. Но после этого о них не было известно.

– Вон тот старый цыган, это ее муж, – тихо откликнулась маркиза. – Говорят, он посвятил свою жизнь детям. А когда дети выросли, снова начал выступать с ними. У него два сына и две дочери, а также зять и невестка.

– Прекрасно, прекрасно, – заметил маркиз. – Надеюсь, их вознаградят по заслугам.

– Наш сын уже заплатил им…

– Прекрасно, прекрасно…

Пение закончилось, все захлопали в ладоши. Маркиз выступил вперед, громко аплодируя. Старый цыган поднялся, отставил гитару и низко поклонился ему. Де Монтойя сделал цыгану знак приблизиться. Тот снова поклонился.

– Когда-то меня потрясло выступление вашей семьи, – сказал маркиз. – В сущности, тогда я научился любить цыганское пение. Я благодарю вас. Я рад, что ваши дети продолжают тернистый, но радостный путь к вершинам искусства.

Эта несколько цветистая речь маркиза вызвала новые аплодисменты. Цыган снова поклонился. Андрес де Монтойя вынул кошелек, туго набитый золотом, и протянул старому цыгану. Тот с благодарностью принял подарок.

Все кончается рано или поздно. Завершилась и пышная свадьба наследника маркиза. Супруга маркиза, окрыленная успехом дочери, строила планы еще более блистательного брака. Она заметила, каким взглядом провожал юную Ану один из сыновей короля.

– Нет, Мерседес, – возражал трезвомыслящий маркиз, – это ты должна выкинуть из головы. Принцы вступают в законный брак лишь с принцессами королевской крови. А видеть свою дочь наложницей кого бы то ни было, пусть самого короля, я не желаю!

Андрес де Монтойя помнил, что королевской наложницей была его бабка; и отлично представлял себе, какая волна злобных сплетен подымется, если та же участь постигнет его дочь. Хотя и он лелеял определенные честолюбивые замыслы и был вовсе не прочь увидеть свою любимую Ану герцогиней.

Но ни отец, ни мать не угадали судьбу единственной дочери. Не прошло и месяца со дня свадьбы молодого маркиза, как Ана исчезла.

Начались отчаянные поиски. Стражники и нанятые маркизом люди обшарили окрестности. Были допрошены все слуги. Кормилица обливалась слезами, но ничего не знала. А ей-то как раз было отчего плакать. Ведь вместе с Аной исчезла и ее родная дочь! Несомненно, девушки были похищены. Поиски ни к чему не привели.

Отец и мать юной Аны были безутешны. Когда стало ясно, что девушку не найдут, в доме маркиза воцарился траур.

Глава девяносто девятая

К сожалению, и в эту ночь Анхелите не удалось довести свое повествование до конца. Начался день, а с ним и привычные хлопоты. Но я заметила, что мое нетерпеливое желание дослушать историю де Монтойя помогает мне терпеть вынужденное заточение.

Днем заглянула старуха. Но ни о каком письме не было речи. Она спросила, удобно ли мне, не терплю ли я недостатка в чем-либо. Я вежливо ответила, что всем довольна.

Вечером, когда мы с Анхелитой купали детей, старуха снова пришла.

– Довольно тебе ночевать здесь, – обратилась она к девушке.

– Нет, нет, – живо возразила я, – мне тоскливо одной. Пусть Анхелита останется со мной. – На этот раз я позволила себе настаивать. Я рассудила, что это будет вполне уместно в устах наследницы маркиза.

Старуха неожиданно усмехнулась, что-то проворчала себе под нос, но позволила Анхелите оставаться со мной на ночь. Таким образом, Анхелита смогла продолжить занимательную историю рода де Монтойя.

Впрочем, в эту ночь она начала со своей собственной истории.

Мать Анхелиты была дочерью бедного крестьянина. У него было много дочерей, и он не мог прокормить их. Поэтому одну из своих дочерей, а именно – будущую мать Анхелиты, он отвез в Мадрид и пристроил в услужение к некоему канонику, который отнюдь не славился строгой нравственностью. Отец, конечно, знал, какая участь неминуемо постигнет его дочь, но бедность мало способствует нравственности. Надо заметить, надежды многодетного отца вполне оправдались. Каноник сделал девочку, которой еще не исполнилось и тринадцати лет, своей любовницей. Вскоре у нее обнаружился сильный и властный характер и она стала настоящей хозяйкой в его доме. К восемнадцати годам она родила своему любовнику троих детей, все они были отправлены в деревню, где быстро умерли. Молодая женщина помогала отцу, братьям и сестрам съестными припасами и одеждой. Но положение содержанки ее не устраивало. Ей хотелось во что бы то ни стало покрасоваться перед кумушками в соблазнительной роли замужней горожанки. Она понимала, что на особо завидную партию рассчитывать не может, но все же надеялась, что кто-нибудь соблазнится приданым, которое даст за ней каноник.

Так и случилось. В это время перебрался из Толедо в Мадрид молодой человек простого звания по имени Ласаро Гонсалес. Каноник принял его в услужение. Подметив, что тот не отличается большой щепетильностью, каноник предложил Ласаро жениться на экономке. Ласаро согласился, но взамен потребовал солидного материального обеспечения и содействия в устройстве на должность городского глашатая. Кроме того, сметливый слуга выговорил себе полгода единоличного пользования своей супругой.

– А это, уж не гневайтесь, чтобы я мог знать, что по крайней мере один мой ребенок действительно является моим!

Канонику оставалось только согласиться. Так Ласаро Гонсалес сделался городским глашатаем, женатым человеком и владельцем небольшого домишки. А через десять месяцев после свадьбы появилась на свет Анхелита.

И отец, и мать обрадовались ее рождению. Отец очень полюбил ее, а для матери она оказалась первым ребенком, которого она могла в полной мере одарить своей материнской лаской. Она сама выкормила девочку.

Но, отлучив Анхелиту от груди, мать снова стала проводить в доме каноника больше времени, чем в своем собственном домишке. Поскольку это было заранее уговорено, Ласаро Гонсалес закрывал на это глаза.

Казалось бы, при таких обстоятельствах Анхелита должна была расти наглой и не по годам умудренной жизненным опытом. Но она, напротив, росла доброй, милой и наивной. Родители обожали ее, нарядно одевали, наняли учительницу музыки и грамоты. Опасаясь, что Анхелита наберется дурного, мать не пускала ее играть с детьми соседей. Девочка жила затворницей, словно единственное дитя в знатной семье.

По натуре Анхелита была из тех, что готовы приносить себя в жертву. Именно такие женщины могут всю свою жизнь получать наслаждение, изредка созерцая предмет своей неразделенной любви, или искренне посвящают себя воспитанию детей своих сестер. Или же преданно ухаживают за старыми больными родителями, не щадя своей юности. Отец и сделался первой любовью Анхелиты. Она твердо решила никогда не выходить замуж и ухаживать за ним. С детства его здоровье было подорвано жизнью в нищете, он часто болел, и девочка не отходила от его постели. Он, в свою очередь, развлекал ее рассказами о своей юности: о том, как скитался совсем маленьким мальчиком, прося милостыню для старого жестокосердного слепца; о том, как менял хозяев, беспощадно колотивших его за малейшую провинность; о том, как побывал в тюрьме и даже на каторге – гребцом на галере. Анхелита слушала, преисполненная самого горячего сочувствия. Занятия, дружба с отцом и посещение церкви заполняли все ее время. Затем к этому прибавилось и шитье. Мать учила ее шить, и малышка с удовольствием начала обшивать куклу.

Анхелите едва минуло семь лет, когда эта счастливая для нее жизнь внезапно оборвалась. Ласаро Гонсалес заболел тяжелее обычного и скончался. Смерть его была легкой. Он даже не тревожился о дочери, зная, что энергичная жена сумеет позаботиться о будущем его обожаемой Анхелиты.

Во время похорон скромный домик заполнился соседями. Вот тут-то Анхелита впервые услышала толки о своей матери. Маленькая, не по годам развитая и чувствительная девочка была потрясена. Она захлебывалась от рыданий. Но теперь она оплакивала не только отца, но и честь матери. Мать подходила к ней, пыталась утешить, но девочка только отворачивала залитое слезами, покрасневшее личико. В конце концов мать решила пока оставить ее в покое. Но вечером, когда они остались одни, мать снова попыталась обнять плачущую девочку, но та в отчаянии вырвалась.

– Что с тобой, Анхелита, милая? – встревожилась мать. – Нельзя так убиваться. Я тоже горюю о твоем отце. Но, увы, все мы смертны, – она снова протянула руки к дочери.

Девочка отшатнулась. Ужас и отвращение выразились на детском лице. Мать начала догадываться, что ребенок наслушался всевозможных толков и сплетен.

– Скажи мне, доченька, – ласково заговорила она, – ты услышала обо мне что-нибудь дурное? Откройся матери. Пусть люди говорят обо мне самое дурное, пусть они даже правы. Но ведь я все равно люблю тебя.

У Анхелиты слезы снова хлынули потоком и она во всем открылась любящей матери. Та долго утешала дочь, говорила ей об ужасах безысходной бедности…

– Я прошу только одного, – проговорила чуть успокоившаяся Анхелита, – поклянись на Библии, что я действительно дочь своего отца Ласаро Гонсалеса и потому с полным правом ношу его фамилию!

– О, это я могу сделать с чистой совестью! – И мать незамедлительно поклялась.

Девочка всхлипнула еще несколько раз и совсем успокоилась.

– Ты можешь презирать меня, – откровенно сказала мать, – ведь я продолжаю оставаться любовницей каноника. Я не хочу оправдывать себя. Но говорю тебе откровенно: твое поведение радует меня. Я вижу, что моя дочь растет честной. Это то, о чем мы с отцом всегда мечтали: вырастить тебя честной и целомудренной.

– Я такой и останусь, – твердо решила девочка. – Но ты моя мать и я никогда не буду говорить дурно о тебе, не буду осуждать тебя, и заткну уши, если станут говорить о тебе дурное. Ведь ты настолько добра, что даже не напомнила мне о том, что все дурное, что ты делаешь, ты делаешь ради того, чтобы я ни в чем не терпела недостатка, – с этими словами она подошла к пригорюнившейся матери и приложилась губами к ее щеке. Это нельзя было назвать слишком уж ласковым поцелуем, но мать все понимала и не думала обижаться.

Так прошел еще год. Анхелита по-прежнему жила затворницей. Кроме шитья, она занялась и вышиванием, а также плетением кружев, и обещала стать замечательной мастерицей. Между тем, ее несчастная мать продолжала свою связь с каноником. Для Анхелиты это теперь не было тайной. Раньше, еще при жизни отца, девочка думала, что мать просто прислуживает, убирает комнаты, но теперь Анхелита знала все!

«Когда я вырасту и как следует обучусь вышиванию и плетению кружев, я стану сама зарабатывать себе на жизнь», – решительно думала она.

Девочку уже занимала мысль о том, получает ли мать наслаждение от своей дурной жизни, или просто стала смолоду жертвой своей бедности и беззащитности… Наконец Анхелита все же признала мать виновной.

«Да, бедность, и голод, и холод – это страшно, – рассуждала не по годам умная девочка. – Но разве Господь не учит нас терпеть лишения? Лучше умереть, чем вступить на дурной путь! Но я ни в коем случае не должна поддаваться дьявольской гордыне и осуждать маму! – тотчас спохватывалась она. – Не должна, не должна никогда!»

Но в самой глубине ее души наперекор всему тлел огонек неизбывного презрения к матери. Девочку это огорчало. Она мучилась, плакала по ночам в подушку, старалась быть с матерью как можно ласковей.

А несчастная ее мать, которая не беременела столько лет, и полагала потому, что ей уж никогда не понести, вдруг почувствовала, что ждет ребенка от каноника. Это было досадно и тем более неприятно, что пожилой каноник начал уже прихварывать и, вероятно, жить ему оставалось недолго. Желая быть честной с дочерью, она во всем ей открылась. Мать, конечно, чувствовала презрение дочери и трепетала от мысли, что это презрение еще усилится. Но Анхелита отнеслась к неожиданной новости спокойно и только посоветовала матери беречь здоровье. Бедная женщина, разумеется, не стала посвящать дочь в свои опасения. А опасалась она, что ее покровитель скоро умрет, и она останется с двумя детьми на руках, с весьма ограниченным достатком и скверной репутацией. Она уже стала подумывать о том, не вытравить ли ей плод, хотя она никогда не подвергалась подобной процедуре и боялась ее больше, чем самых трудных родов. В конце концов она решила, что самым лучшим будет поделиться своими опасениями с каноником, и так и сделала. Каноник обещал устроить ее судьбу. Она подумала, что он готовит ей новое замужество, а ей этого вовсе не хотелось, она отлично понимала, как отнесется к этому ее обожаемая дочь. Но у каноника другое было на уме. В качестве духовного лица он был вхож в дома знатных и богатых горожан. Он узнал, что супруга маркиза ждет второго ребенка и подыскивает кормилицу. Он поговорил с маркизом и горячо рекомендовал свою содержанку. Он упирал на то, что это честная и здоровая женщина, которая жила лишь с ним да со своим законным супругом. Маркиза де Монтойя, познакомившись с будущей кормилицей, одобрила ее. Так решилась судьба Анхелиты и ее матери. Из своего домика они переехали в комнаты, специально им отведенные во дворце де Монтойя. Бедная женщина распрощалась со своим долголетним любовником, рассыпаясь в самых что ни на есть искренних благодарностях. Вскоре этот достойный служитель церкви скончался и тогда все поняли, что он был не таким уж дурным и даже по-своему честным человеком.

Во дворце маркиза жизнь Анхелиты мало изменилась. Она по-прежнему проводила время за вышиванием, шитьем, плетением кружев, читала или горячо молилась. Беременность матери мало занимала ее. Ей было даже неприятно смотреть на обезображенную фигуру матери, на расплывшиеся черты ее лица. Однако постепенно девочку стала занимать мысль о братике или сестричке. Она начала представлять себе, как будет ухаживать за младенцем, укачивать, играть с ним, обшивать. Эти мысли вызывали невольную улыбку на ее строгом лице.

В положенное время ее мать родила мальчика, который скончался через несколько минут после рождения. Маленькую Анхелиту это печальное событие огорчило гораздо более, нежели ее мать, которая приняла смерть новорожденного с обычным женским смирением. Горе дочери очень растрогало женщину, но все же не сблизило мать и дочь.

Спустя недолгое время на свет появилась дочь маркиза, названная при крещении Аной. Кормилица, сделавшая все, чтобы молоко не пропало, приступила к своим обязанностям. Она очень привязалась к малышке и нежно полюбила ее. Этому чувству немало способствовало то, что Анхелита прониклась к маленькой девочке огромной нежностью, не отходила от кроватки под кисейным пологом и помогала матери и нянькам ухаживать за Аной.

Казалось, было бы более естественно, если бы у Анхелиты возникло чувство детской влюбленности в сына маркиза, который приходился ей почти ровесником. Но к нему, как, впрочем, и к мальчикам вообще, она оставалась совершенно равнодушна. В сущности, ее сердце могло принадлежать лишь одному человеку, этому человеку она отдавала свою жертвенную любовь. Таким человеком волею судьбы стала для Анхелиты крохотная Ана.

Ана тоже платила ей нежной привязанностью. Девочки росли и росла их взаимная любовь. Ане исполнилось четырнадцать лет, Анхелита была уже совсем взрослой. У Анхелиты были приятные черты лица, но одевалась она нарочито скромно, ни за что не желала украшать себя и мечтала о монастыре.

– Вот дождусь твоей счастливой свадьбы и уйду в монастырь – замаливать грехи, – часто говорила она Ане.

Мать только вздыхала, а юная маркиза пылко возражала:

– Анхелита, у тебя нет и не может быть никаких грехов, и не спорь со мной, я знаю! – она топала ножкой. – Ты тоже выйдешь замуж и я буду танцевать на твоей свадьбе!

– Нет, нет! – упорствовала Анхелита.

– Бывает, что замаливают не только свои, но и чужие грехи, – грустно говорила ее мать.

Анхелита молча целовала ее в щеку. А веселая, как птичка, прелестная, как цветок, Ана продолжала щебетать о свадьбах и танцах.

Но даже после того, как Ана де Монтойя впервые явилась в свете и потрясла всех своим очарованием, своей удивительной красотой, она продолжала на удивление много времени проводить со своей названной сестрой Анхелитой. Девушки, казалось, сблизились еще более. Частенько они о чем-то шептались в комнате Аны и замолкали, едва входила ее мать или мать Анхелиты. Но кто из окружающих способен принимать всерьез девичьи секреты? Никто.

Между тем, Ана посерьезнела, а Анхелита сделалась более оживленной. Но и на это никто не обратил внимания. Даже мать Анхелиты, которая просто полагала, что дочь оживляется под влиянием обычных девичьих бесед о нарядах и кавалерах. Заметно было, однако, что никому из вздыхателей, число которых множилось день ото дня, Ана не отдает предпочтения.

Мать не торопила Ану. Ведь дочь еще так юна, пусть она хоть немного оглядится в свете, поблистает своей красотой, насладится преданностью поклонников.

Но обе девушки шептались вовсе не о пустяках. Сердца их уже заговорили и любовь окрасила их милые щечки пылким румянцем.

Кто же они были – виновники этого девичьего смятения? Виновник был один.

В день свадьбы брата, впервые выпорхнув в свет, словно яркая бабочка из темного кокона, Ана была ошеломлена множеством огней, танцами, богатством и роскошью нарядов, веселой светской болтовней, злоязычие которой она, конечно, не могла сразу заметить, и уж, разумеется, толпами кавалеров, окруживших ее. Прочитанные прежде стихи и романы уже достаточно рассказали ей о любви. Она жаждала влюбленности, она уже мечтала о страсти; она даже огорчилась тем, что внимание этих блестящих юношей не заставляет ее сердце радостно и тревожно биться.

Но вот, на третий или четвертый день свадьбы, она нетерпеливо ждала, пока камеристки переменяли ее туалет, причесывали и украшали по-новому; не так, как было днем. Окно было распахнуто. Легкий летний ветерок доносил аромат жасмина и тот ровный приятный легкий гул, который обычно производит множество гостей, гуляющих по саду. Но вот гул смолк и раздались звуки то нежные, то тревожные. Зазвучали гитарные переливы. С силой затопали каблуки танцовщиц.

– О, это цыгане, – воскликнула одна из служанок Аны. – Сегодня у нас выступают знаменитые Таранто!

– Боже! – воскликнула девушка в горячке нетерпения. – Кончите вы когда-нибудь одевать и причесывать меня?!

– Надо потерпеть, если хочешь быть красивой, – заметила маркиза, входя в комнату. Она была в прекрасном настроении, гордая свадьбой сына и успехом дочери.

– Но так я не успею взглянуть на этих Таранто! – по-детски подосадовала Ана.

– О, они никуда не уйдут, пока ты не наслушаешься и не наглядишься! – рассмеялась маркиза.

Рука об руку мать и дочь вышли в сад. Ана опустилась в изящное плетеное кресло. Тотчас же услужливый кавалер (она даже не знала его имени) поднес ей, склонившись в почтительном поклоне, бокал оранжада. Не глядя на юношу, Ана пригубила. Но тотчас ей стало понятно, что, слушая эту музыку, невозможно одновременно пить прохладительный напиток. Она поспешно отставила бокал. Кавалер сделался ей докучен. Он тоже ощутил равнодушие девушки и отошел. Ана всем своим существом предалась музыке. Один из гитаристов был чуть старше ее. Постепенно он привлек ее внимание. Его умелые длинные сильные пальцы извлекали из гитарных струн удивительной красоты мелодии. Ана чувствовала таким милым и родным его склоненное над инструментом смуглое лицо с большими темными глазами. Казалось, он был поглощен своей игрой. Но вот он почувствовал пристальное внимание девушки и поднял глаза от струн. Их взгляды встретились. Юноша был поражен. Никогда прежде он не видел такого очарования, такой прелести. А она? Она просто никогда не видела такого, как он!

Закончилось выступление, цыгане ушли, а на щеках юной Аны полыхал маковым цветом румянец стыдливой страсти. Она сама не понимала, что же с ней происходит; то громко смеялась, то готова была заплакать. Она мучительно жалела о том, что не может последовать за этим юношей. А она бы последовала за ним куда угодно!

Но предмет ее любви удалился не так уж далеко. Маркиза приказала накормить цыган после выступления. Они спустились по узкой винтовой лестнице в просторную кухню с высоким, чуть закопченным потолком и чистым каменным полом. Здесь уже ужинали несколько камеристок, кормилица и ее дочь. Кухарка пригласила артистов к столу. Для них поставили приборы. Разговор велся вполне пристойный, за этим строго следила мать Анхелиты. Все слуги знали, что в ее присутствии нельзя непристойно острить, сплетничать и сквернословить. После удачного выступления цыгане были в ударе. Им хотелось еще петь и играть, просто так, не за плату, для души. Гитаристы ударили по струнам. Звонко затопали танцовщицы. Слуги били в ладоши. И Анхелита – вместе со всеми. Вот одна из камеристок маркизы заплескала руками, изогнула стан и начала танец. Теперь к радости цыган, которые подбадривали танцующих веселыми возгласами, танцевали все. Даже строгая Анхелита почувствовала, что ей не усидеть на месте. Ей нужно, нужно было вскочить, буйно двигаться, забыться. И причиной тому был тот самый юный музыкант, который только что поразил Ану.

Анхелита была в смятении. Она понимала – это любовь! Та самая любовь, которую она твердо решила не пускать в свою жизнь. Но любовь ворвалась непрошенная, нежданная. Да, она любит. И кого? Совсем мальчика, ведь он намного моложе ее. О Боже!..

Анхелита вскочила из-за стола. Она присоединилась к танцующим. Внезапная страсть раскрыла в ней девичью прелесть. Все заметили ее тонкий гибкий стан, ее красивое лицо. Но она никого не видела. Она изгибалась и кружилась в быстром танце, стремясь лишь к одному – забыться, ни о чем не думать, ничего не помнить.

Танец кончился. Мелодия оборвалась. Все снова сели за стол, веселые, раскрасневшиеся. Цыгане присоединились к сидящим. Завязался общий, немного бессвязный разговор. Слуги и служанки расспрашивали цыган об их заработке, те отшучивались. Анхелиту ранило каждое слово. Неужели всей этой простотой и грубостью должен быть окружен этот хрупкий беззащитный юноша? Но в то же время она напряженно ловила каждое слово. Ведь ей хотелось как можно больше знать о нем, о любимом.

Оказалось, его зовут Мигелем. Он живет вместе с отцом и двумя братьями. У него две сестры, одна уже замужем. Сестры живут вместе с ними. Один из братьев Мигеля женат. В семье Мигель – самый младший. Отец с детства учил их музыке.

С чуткостью, свойственной страсти, Анхелита заметила, что цыгане сдержанны и не хотят много говорить о своей жизни. Ей показалось, что и слуги знают о цыганах что-то такое, о чем при самих цыганах лучше не заговаривать.

Когда музыканты распрощались и ушли, все прояснилось. За столом заговорили о трагической и таинственной гибели Кристины, жены старого Таранто.

– Кто знает, – заметила одна из камеристок, – может быть, цыган сам утопил свою жену.

– Он мог сделать это из ревности, – поддакнула другая.

Мать Анхелиты не одобряла этого разговора.

– Полно вам, – она поднялась из-за стола. – Грех это – подозревать несчастного человека в таком страшном преступлении. Не следует попусту болтать.

Анхелита бросила на мать благодарный взгляд. В ту ночь они обе не могли заснуть, и Анхелита, и Ана. Перед мысленным взором обеих девушек стоял юный музыкант. Сладостные и мучительные для их чистоты картины смущали их ум и чувства. Невольно воображались им обеим нежные слова, прогулки в саду под пение птиц и даже совсем стыдное – поцелуи.

Желание Анхелиты уйти в монастырь окрепло. Она решила даже не дожидаться замужества Аны. Ничто не помешает ей сделаться послушницей, а затем и монахиней. Мать ее пристроена, в доме Монтойя бывшую кормилицу Аны ждет обеспеченная старость. Монтойя согласятся внести в монастырь небольшой денежный взнос за Анхелиту. Нет, Анхелита не в силах терпеть эту муку! В монастыре она по крайней мере будет знать, что она ушла от жизни, она забудет о Мигеле, она изгонит из сердца греховное стремление во что бы то ни стало увидеть этого юношу…

Анхелита уже решилась было объявить свое намерение матери и маркизе. Ей казалось, что юная Ана, опьяненная светскими успехами, уже мало думает о ней. Но тут Анхелита заметила внезапно, что дело обстоит совсем иначе. Ана сделалась печальной и серьезной, она так беззащитно льнула к Анхелите, что та устыдилась своей холодности.

Однажды, когда девушки вышивали в саду, Ана подняла от канвы прелестную головку и робко спросила:

– Анхелита, дорогая, скажи, я очень досаждаю тебе своей ветреностью и легкомысленной болтовней?

– Нет, нет, – машинально отозвалась Анхелита, погруженная в свои мысли.

– Ты думаешь, мне приятна вся эта суета, выезды на балы, кавалеры, наряды… Нет, нет, не возражай; я знаю, ты именно так думаешь!

– Нет, – снова повторила Анхелита.

И вдруг в наступившей тишине, нарушаемой лишь мирным щебетом птиц, она услышала горестные, едва сдерживаемые рыдания. Анхелита порывисто поднялась и склонилась над плачущей Аной.

– Голубка, что с тобой? Кто обидел тебя? Скажи мне, своей названной сестре!

– О, я хочу уйти в монастырь! – всхлипывала Ана. – Там я найду покой. Только там…

– Но зачем, Анита, зачем? – растерялась Анхелита. – Ты молода, ты так красива. Тебя ждет счастье. Лучшие женихи Мадрида просят твоей руки…

– Мне не нужно, мне ничего не нужно. Лучше я умру, чем жить так, как я живу! И ты, ты презираешь меня за суетность. Как я несчастна, как одинока!

Изумленная Анхелита нежно обняла девочку, гладила по волосам, целовала в щеки. Слезы их смешались. Наконец Ана решилась открыться своей названной сестре. Девочка рассказала о своей влюбленности в юного цыгана.

– Мне… мне показалось… – лепетала Ана, – мне показалось, что и он… и он, кажется, полюбил меня… Но теперь я знаю, что ошиблась. Он давно забыл обо мне. Зачем я ему? Наверное, я сразу показалась ему чопорной, избалованной, глупой… – Она вновь залилась слезами.

– Анита, пожалуйста, не плачь, прошу тебя, – повторяла Анхелита.

О, что творилось в эти мгновения в смятенной душе дочери бедного Ласаро Гонсалеса! Анхелита чувствовала, как ее захлестывают бурные волны ненависти и жалости к юной Ане. Сердце рвется на части, хочется кричать в отчаянии, биться головой о землю… Но недаром Анхелита столько часов провела в молитвах, недаром в душе ее долго вызревало желание удалиться от мира. И сейчас девушка сумела обуздать себя. Она твердо решила таить свою страсть…

Рассказывая мне обо всем этом, Анхелита тяжело вздохнула и улыбнулась как-то беспомощно.

– Все, что вы мне рассказываете, Анхелита, останется нашей тайной, – поспешила заверить я. – Я буду молчать.

– Я не сомневалась в благородстве вашей души, – просто отозвалась девушка и продолжила свой рассказ.

Тогда в саду ей удалось утешить Ану. Столь юные влюбленные девушки утешаются обычно, когда им предлагают какие-либо конкретные действия. Анхелита, конечно, не знала об этом, но, сама того не сознавая, нашла верный путь.

– Ана, – произнесла она, распрямляясь, – я знаю имя этого юноши; знаю, из какой он семьи. Они довольно известны в городе. Я готова отыскать его и открыть ему твою любовь.

– Нет! – живо воскликнула Анита. – Нет! Ведь он не любит, он презирает меня.

– А мне кажется, ты это себе внушила. Выкинь эти глупости из головы и не мучь себя понапрасну. И не думай, будто я так ему и скажу: «Мигель, вас любит Ана де Монтойя!..»

– Только не это! Он может подумать, будто я желаю подчеркнуть свое превосходство над ним!

– Я просто скажу ему, что я должна поговорить с ним здесь, во дворце, – спокойно продолжала Анхелита. – Я, а не ты. А когда он придет, мы что-нибудь придумаем.

– А ты уверена, что он придет?

– Он показался мне добрым и отзывчивым юношей. Я скажу, что нуждаюсь в помощи и защите.

– Хорошо. – Ана утерла слезы. И вдруг бросилась в объятия своей названной сестры и принялась покрывать ее бледное лицо жаркими поцелуями.

«Если бы она знала, если бы…» – лихорадочно билось в сознании Анхелиты.

– Какая ты добрая, какая добрая! – повторяла Ана. Анхелита почувствовала, что силы покидают ее.

– Я пойду к себе, Ана. Я должна все обдумать.

– Да, да! – и она снова поцеловала ее.

В своей комнате Анхелита опустилась на колени перед небольшим распятием из слоновой кости и забылась в горячей молитве. Это помогло ей, прояснило смятенные мысли.

«Эта внезапная любовь к юному музыканту, – думала теперь Анхелита, – несомненно ниспослана мне как испытание и наказание за мою гордыню, за то, что я не смогла преодолеть свое презрение к матери. Никто никогда не узнает о моем чувстве. Я буду достойно нести свой крест. Но должна ли я помочь Ане? А если эта страсть принесет ей несчастье? Но, судя по всему, цыган – добрый и честный юноша. А если он не любит Ану? Нет, разве можно не полюбить прелестное существо? Я не должна внушать себе, что он может не ответить на чувства Аниты; тем самым я как бы пытаюсь невольно оставить какую-то надежду для себя. Но моя любовь смешна, ведь Мигель намного моложе меня. Решено! Я помогу Ане».

Ночью Анхелита не спала. Она обдумывала, как ускользнуть из дворца де Монтойя в город и отыскать Мигеля. Но уже на следующий день в этом не было никакой необходимости.

Окно скромной девичьей комнаты Анхелиты выходило в чудесный уголок огромного сада, окружавшего дворец. Здесь было так тенисто, свежо и спокойно, словно сама природа сочувствовала смятенной девушке и стремилась утешить ее. На рассвете Анхелита проснулась от шороха за окном. В ночной юбке и кофточке она босиком подбежала и, подойдя к приоткрытому окну, невольно отпрянула. Она увидела Мигеля.

Юный музыкант также заметил ее, не укрылся от него и ее испуг. Он улыбнулся. – Не бойтесь, – тихо проговорил он.

Кровь бросилась в лицо Анхелите. Голос его звучал так нежно. Неужели он искал ее? Неужели он…

– Что вам нужно? – еле слышно спросила она, потупившись.

– Я… я хотел бы попросить вас о помощи.

– О помощи?

– Да. Я сразу понял, что вы добрая. И… Я знаю, что вы любите ее, вы ей как сестра…

Анхелита тотчас поняла, о ком идет речь.

– Говорите все, – она нашла в себе силы ободряюще улыбнуться и приготовилась слушать, опершись локтями о подоконник и подперев ладонями лицо.

– Я чувствую, что могу сказать вам все!

Когда Анхелита услышала эти слова, ей показалось, что она сейчас лишится чувств. Сердце словно пронзили острым клинком. Но девушка лишь снова улыбнулась и снова ободрила юношу:

– Говорите же.

– Мы, цыгане, привыкли говорить прямо. Я влюблен в Ану де Монтойя! Я знаю, что она не может ответить мне взаимностью. Но я должен увидеть ее, иначе я умру! Молю вас, помогите мне.

Несколько мгновений Анхелита смотрела на него, затем спокойно произнесла:

– У меня нет права говорить вам о чувствах Аны де Монтойя, об этом может говорить лишь она сама. Но я обещаю вам, что уже сегодня, и даже, быть может, скоро, вы увидите ее. Ждите здесь. Не отлучайтесь.

Юный Мигель был так ошеломлен, что даже забыл поблагодарить девушку. Анхелита закрыла окно, опустила занавески и начала быстро одеваться. Она наспех заколола волосы и вскоре уже бежала по галерее в спальню Аны. Там у запертой двери она увидела свою мать. Бывшая кормилица часто помогала своей питомице одеться и еще до завтрака угощала ее чем-нибудь вкусным.

– Мама! – Анхелита слишком поздно поняла, что запыхалась и что мать не может не заметить этого. Так и вышло.

– Что с тобой, доченька? Что случилось?

– Конечно же, ничего, мама. Просто Ана просила меня разбудить ее пораньше. Вчера мы кое о чем поспорили…

– И ты прибежала ни свет ни заря будить ее? Ах, Анхелита, Анхелита! Все же помни о том, что маркиза де Монтойя не ровня тебе.

Слушая вполуха воркотню матери, Анхелита обдумывала, что делать дальше. Она велела Мигелю терпеливо ждать. Разумеется, он никуда не отлучится. Но как жаль этого мальчика, изнывающего от ожидания и сомнений в спокойном тенистом уголке сада!..

– Я все поняла, мама. Но надеюсь, когда Ана проснется, ты допустишь меня к ней? – Анхелита рассмеялась.

Лицо матери тотчас расцвело улыбкой. Ведь она так редко видела свою дочь веселой.

– Ну, доченька, о чем ты спрашиваешь!

Прошло совсем немного времени, и Ана позвала камеристку.

Та находилась поблизости и не замедлила вбежать, чтобы одеть и причесать юную маркизу. Анхелита и ее мать тоже вошли. Ана обрадовалась им. Вскоре явилась и мать Аны. Она приходила каждое утро удостовериться, что дочь хорошо спала и здорова.

– Не забудь, Ана, сегодня вечером мы едем на бал. Помнишь, графиня де Монтальбан все грозилась угостить нас грандиозным празднеством? Наконец-то она исполняет свое обещание. Хорошенько отдохни днем, чтобы вечером быть самой свежей и самой красивой!

– Я и так самая красивая! – Ана засмеялась и состроила капризную гримаску.

Анхелита решила не торопить события. Ана приказала принести две чашки шоколада.

– Ты наверняка не завтракала! – обратилась она к Анхелите.

Та ответила утвердительно.

И только когда девушки позавтракали, Анхелита предложила юной маркизе прогуляться по саду. В этом никто не мог усмотреть ничего необычного. Девушки частенько прогуливались вдвоем, поверяя друг дружке свои секреты.

Но на этот раз, когда они углубились в одну из отдаленных аллей, Анхелита внезапно остановилась. Ана вопросительно взглянула на нее и тоже замерла, словно охваченная внезапным предчувствием.

– Ана, – Анхелите казалось, что голос ее дрожит и это сердило ее. – Под окном моей комнаты тебя ждет Мигель. Он признался, что любит тебя. Он боится, что ты не ответишь ему взаимностью.

Ана пошатнулась и едва не потеряла сознание. Она не могла говорить.

– Успокойся, Анита, успокойся, идем к нему.

Ана широко раскрыла глаза и вздохнула, все еще не в силах произнести ни слова. Поддерживая ее под руку, Анхелита повела ее по саду.

– Где он? – спросила Ана слабым голосом, когда они наконец очутились под окном комнаты Анхелиты.

Но Анхелита уже увидела юношу. Поджав под себя ноги, он сидел под деревом, припав лицом к стволу.

– Мигель! – окликнула его Анхелита. Когда она произносила это дорогое имя, ей казалось, сердце ее рвется на части.

Юноша вскочил.

Внезапно юные влюбленные кинулись, словно гонимые весенним ветром розовые лепестки, навстречу друг другу, и сжали друг друга в объятиях. Анхелита обмерла. Но тотчас же они бросились к ее ногам, словно моля о благословении. Но нет, они сами благословляли ее; сбивчиво лепетали, что ей, именно ей обязаны своим счастьем.

– Я не могу, я не хочу возвращаться в дом, ехать вечером на бал! – воскликнула Ана. – Я все расскажу матери и отцу. Если они не позволят мне стать женой Мигеля, я покончу с собой!

– Нет, Ана, – Анхелита уже овладела собой. – Твои родители никогда не дадут согласия на подобный брак.

– Пусть Ана тайно уйдет со мной! Сегодня, сейчас же! – пылко вмешался Мигель.

– Да, пожалуй, это единственный выход, – согласилась Анхелита.

– Мы поедем в горы. Там нас обвенчает отец Курро. Это священник-цыган. Ана, через час я раздобуду крытую повозку. Жди меня здесь.

Он собирался уже перелезть через стену, когда Ана внезапно остановила его и обратила на Анхелиту умоляющий взгляд:

– Анхелита! Ты мне больше, чем сестра. Тебе я обязана своим счастьем. Умоляю тебя, бежим вместе. Останься со мной! Я боюсь одна! – по-детски закончила Ана.

Не давая себе времени на размышления, Анхелита ответила коротко и утвердительно. Ана целовала ее. Мигель склонялся к ее ногам. У Анхелиты кружилась голова.

Затем Мигель убежал.

– Сейчас нам надо собраться, – с лихорадочной быстротой заговорила Анхелита. – Ты должна взять свои драгоценности…

– Нет, – ответила Ана с внезапной твердостью, – я ничего не возьму. Ни драгоценностей, ни нарядов. Все это больше не принадлежит мне. Ведь я тайно бегу из дома. Ах, Анхелита, после мы дадим знать нашим матерям, что мы в безопасности, пусть они не тревожатся о нас. Я верю, в конце концов они простят нас и будут счастливы нашим счастьем. Ты тоже найдешь свое счастье, милая Анхелита, непременно найдешь!

Анхелита, слушая эти разумные речи, удивлялась тому, как страстная любовь столь внезапно сделала балованную девочку столь мудрой и доброй.

Анхелита тоже решила ничего не брать с собой, кроме своего рукоделия и нескольких платьев.

Она оставила Ану на условленном месте в саду и пошла предупредить камеристок молодой маркизы, что поскольку сегодня выдался погожий день, прогулка по саду продлится дольше обычного. Это никого не удивило.

Затем Анхелита вернулась туда, где ее в нетерпении ждала Ана. Девочка схватила ее за руку.

– Ах, как хорошо, что ты так быстро вернулась! Мне было так страшно одной.

– Но, Анита, ты должна быть мужественной. Тебя ожидает нелегкая жизнь. Ведь и Мигель бежит из дома. Мы будем совсем одиноки и беззащитны. Мы сможем рассчитывать только на самих себя. Готова ли ты ко всему этому?

– Я ко всему готова, Анхелита. Я буду сильной. Мне только сейчас страшно. Я боюсь, вдруг нас найдут…

– Пока никто не ищет нас. Но пройдет какое-то время, и нас станут искать. Нам придется скрываться, жить в глуши.

– Но мы же будем все вместе!

Анхелита невольно улыбнулась.

Вскоре со стены спрыгнул запыхавшийся, раскрасневшийся Мигель.

– Повозка ждет. Вы готовы? Скорее. Я один.

Он помог девушкам перелезть через стену. Платья их при этом очень пострадали, но им было не до того. В темноте повозки они почувствовали себя в безопасности. Мигель правил лошадьми.

– Все это я купил, – он обернулся к девушкам. – Я оставил отцу письмо, чтобы он не тревожился и не искал меня. Я взял немного денег. Думаю, я имею на это право, ведь я выступал вместе со всей нашей семьей.

– А мы не оставили письма! – с раскаянием воскликнула Ана.

– Мы сумеем его передать позже, – пыталась успокоить ее Анхелита, хотя ей и самой было не по себе.

Анхелита предложила Ане переодеться.

– Как хорошо, что ты захватила с собой платья! – вздохнула Ана.

Они беспрепятственно покинули Мадрид.

– Значит, нас еще не ищут, – заметил Мигель.

Путешествие их было нелегким, но никто не преследовал их. Они останавливались в небольших селениях, Мигель покупал еду. Их принимали за странствующих цыган. Наконец они почти приблизились к цели своего путешествия. Теперь им оставалось лишь подняться в горы и добраться до цыганского селения.

Ана не жалела о покинутой роскоши дворца де Монтойя. Обеих девушек огорчали лишь мысли об их матерях. Но Анхелита и Ана клялись друг другу, что непременно найдут способ дать своим матерям знать о том, что с дочерьми ничего дурного не случилось.

Все трое молодых людей впервые путешествовали по своей родной стране. Поля, тенистые рощи, холмы, поросшие апельсиновыми, лимонными и маслиновыми деревьями, широкие реки, города со шпилями башен – все это занимало и поражало юное воображение.

Девушки заранее настроились на то, что им предстоит терпеть бедность. Поэтому, когда наконец-то перед ними раскрылось селение цыган, где когда-то родился отец Мигеля, они были удивлены. Перед ними предстали добротные каменные дома, напоминавшие небольшие крепости. Были здесь и фруктовые садики, и даже поля на склонах. Высоко в горах паслись стада овец. В центре мощеной площади высилась стройная церковь. Здесь служил священник-цыган отец Курро. Неподалеку находился его дом. Прежде Мигель не бывал здесь, но много слышал о священнике от своего отца.

Когда повозка приблизилась к селению, оказалось, то надежно охраняется вооруженными стражниками-цыганами. Селение было окружено надежными заставами. Нет, сюда не проберешься тайком. Мигель решил действовать открыто.

– Я – сын Хуана и Кристины Таранто! – гордо сказал он остановившим повозку стражникам.

Это признание произвело желанное действие. Повозку пропустили. Один из стражников побежал в селение. И когда Мигель въехал на площадь, там уже собралась толпа встречающих. Ведь здесь жило много родственников Хуана и Кристины. Повозку окружили. Начались шумные возгласы, объятия, поцелуи. Вдруг кто-то крикнул:

– Отец Курро! Идет отец Курро!

К Мигелю и немного смущенным девушкам приблизился пожилой цыган, крепкий и стройный. Одет он был в обычное священническое облачение. Мигель, Анхелита и Ана опустились на колени, прося благословения. Священник благословил их.

Мигель рассказал о своей любви. На площади все примолкли. Ана и Анхелита стояли рядом с ним, опустив головы.

– Мы ждем вашего решения, отец Курро, – закончил Мигель.

Священник задумался.

– Чему быть, того не миновать! – наконец произнес он, и в голосе его послышалась бесшабашная цыганская удаль. – Конечно, Мигель поступил дурно, похитив этих девушек. Но я согласен обвенчать его с Аной. Однако прежде он отправится обратно в Мадрид и передаст весточку родителям девушек. Пусть те знают, что их дети живы и в безопасности. Юноша силен и ловок; я верю, он исполнит все, что нужно, и сумеет благополучно вернуться. Это будет означать, что небеса благословляют этот брак.

У Анхелиты защемило сердце при мысли об опасностях, которые будут грозить Мигелю. На глаза Аны навернулись слезы. Но они не посмели возразить священнику. Да и все жители селения нашли это решение мудрым. И сам Мигель желал показать себя мужественным и сильным.

Усталых путников разлучили. Девушек приняла на ночлег одна бездетная вдова. Мигель желал тотчас же отправиться в путь, но священник приказал ему отдохнуть и оставил в своем доме.

Старая цыганка ласково приняла девушек. В доме у нее было бедно, но чисто и опрятно. Они поужинали домашним хлебом, маслинами и медом, и запили скромную трапезу чистой ключевой водой.

– Как странно! – воскликнула Ана и звонко рассмеялась. – Я, наследница маркиза де Монтойя, здесь, в цыганской хижине. И мне здесь нравится! Более того, мне кажется, будто я вернулась домой!

– А по мне, так в этом нет ничего странного, – возразила цыганка. – Видно, ты, девочка, ничего о себе не знаешь!

И тут она рассказала изумленным девушкам историю прекрасной Маританы и ее дочери Марианны. Старуха настолько разошлась, что даже сняла со стены гитару и спела балладу о красавице Маритане и короле Филиппе.

Ана радостно хлопала в ладоши.

– Как я счастлива! – радостно восклицала она. – Как я счастлива! Теперь Мигель больше не будет мучить себя. Я сразу скажу ему, что он мне ровня! Я такая же цыганка, как он!

Анхелита почувствовала, что вся эта атмосфера теплоты и доброжелательности умиротворяюще действует на нее.

«А разве я не счастлива? – думала она, засыпая. – Я буду видеть любимого, буду радоваться тому, что он счастлив. Я увижу его детей. Ведь это счастье! А если все сложится хорошо, я перевезу сюда свою мать. Пусть и она живет здесь, где так хорошо, где можно отдохнуть душой!»

Конечно, в эту ночь не спалось и Мигелю. Он расспрашивал священника, и тот многое рассказал юноше.

Когда-то давно обратился всей душой к Богу некий цыган. Здесь, в самом сердце гор, он построил часовню и жил, молясь Богу. Он поддерживал свое тело, возделывая скромный огород. О нем прознали, и часто цыгане поднимались в горы. Здесь они молились о спасении своих душ и искали отпущения грехов. Постепенно вокруг часовни стали строиться дома. Так же, как и другие, пришел сюда и бедный сирота Курро, одиннадцатилетний мальчик. Отшельник обучил его грамоте, открыл ему путь к Богу. В деревне собрали деньги, чтобы Курро мог учиться в Саламанке. Он учился прилежно и нимало не походил на тех студентов, которые интересуются продажными женщинами и азартными играми куда более, нежели учеными книгами. Когда юноша был рукоположен в священники, он вернулся в далекую горную деревню. Умный, проницательный, снисходительный и строгий, он способствовал процветанию цыганского селения.

На рассвете Мигель уже стоял у ворот домика, где ночевали девушки. Они проснулись раньше него.

– Мигель! – Ана бросилась к любимому и поведала ему все, что узнала от старой цыганки.

Юноша нежно коснулся губами кончиков ее пальцев.

– О, Ана, когда я вернусь, я буду целовать тебя иначе. Мы станем мужем и женой.

Ана взглянула на него открытым счастливым взглядом.

Анхелита передала Мигелю заранее написанные ею и Аной письма. Священник благословил юношу. Тот сел на коня и отправился в нелегкий и опасный путь.

Ожидая возвращения Мигеля, девушки жили затворницами. Они не выходили из дома старой цыганки, проводили время в молитвах. Вечерами с площади доносились веселые гитарные переборы, пение и смех. Молодежь танцевала. Но девушек не привлекало это веселье. Стоя на коленях перед изображением мадонны, они переживали удивительные мгновения. Души их воспаряли. Покаяние очищало их.

Наконец вернулся Мигель. Ему удалось незаметно подбросить письма в беседку, где обычно отдыхала маркиза. И он не хотел пускаться в обратный путь до тех пор, пока не убедился, что письма получены.

Девушек уже искали, но поиски ни к чему не привели. Мигель узнал и о том, что и его собственное исчезновение не осталось тайной. Хосе де Монтойя, старший брат Аны, обратил внимание на сплетни по поводу внезапного исчезновения молодого цыгана. Он не преминул сказать об этом отцу. Они долго говорили наедине. Странно, но после этого разговора всякие поиски Аны были прекращены. Однако нашлись и еще умные головы, сопоставившие исчезновение дочери маркиза с исчезновением цыганского музыканта. Вскоре обрушилась лавина сплетен. Маркиз и его супруга никого не принимали. Нашлись литераторы, которым давно был не по душе маркиз Андрес де Монтойя. Его давние враги: обиженный издатель и граф Хайме Кристобаль, распространили едкую сатирическую поэму, в которой не последнее место занимали намеки на то, что спесивые маркизы де Монтойя – всего лишь потомки содержанки и кузнечного подмастерья, да к тому же и цыгане. Маркиз заболел.

Полученные письма несколько успокоили матерей обеих девушек, хотя они по-прежнему продолжали тосковать о дочерях. Но старший брат Аны воспылал к сестре настоящей ненавистью. Ведь его знатная супруга постоянно устраивала ему сцены, всячески подчеркивая, что она снизошла до него. Молодой маркиз вдруг начал ощущать, как просыпаются в его душе странные чувства, как все более охватывает его буйное озлобление. Однажды во время очередного семейного скандала, когда его супруга, желая побольнее уязвить его, бросила ему презрительно:

– Цыган!

Хосе до Монтойя внезапным резким движением схватил ее, вскинул в воздух и швырнул на ковер.

– Да, я цыган! – в бешенстве вопил он. – И я убью тебя, если захочу, как убивают своих жен цыгане!

Женщина не открывала глаз. Хосе испугался. Он уже раскаивался в своей несдержанности. Ведь они с женой, несмотря ни на что, любили друг друга. Он принес бокал воды. Опустился на колени, умолял жену очнуться и простить его. Наконец молодая женщина открыла глаза.

– Хосе… – прошептала она и потянулась к нему.

Они сжали друг друга в объятиях. Но это примирение могло иметь для юной Аны самые дурные последствия. Ведь Хосе и его жена твердо решили, что во всех их бедах повинна распутная Ана. Хосе возненавидел сестру еще сильнее.

Но жизнь предусмотрительно развела их. Хосе оставался мадридским жителем, маркизом де Монтойя; Ана готовилась к свадьбе в далекой горной деревушке.

В то утро местные девушки пришли помочь ей одеться к венцу.

– Что это? – в изумлении воскликнула юная невеста, увидев нарядное подвенечное платье и целый ворох драгоценностей.

– Теперь ты – дитя нашей деревни, – сказала старая цыганка, в доме которой жили Ана и Анхелита. – Сегодня мы выдаем замуж правнучку нашей красавицы Маританы!

Принесли наряды и для Анхелиты. Под большими лужеными котлами пылал жаркий огонь. Варился сладкий рис, жарились на вертелах барашки, громоздились горы фруктов. Столы застилались белыми накрахмаленными скатертями.

Ана была уже готова, когда с улицы раздались радостные крики:

– Солнце! Где Солнце? Выходи, Солнце! Окруженная молодыми цыганками, в сопровождении верной Анхелиты, счастливо смущенная Ана вышла из дома. Над ее головкой, покрытой белым кружевным покрывалом, растянули бархатный свадебный балдахин. Солнце рассыпало по нарядной ткани яркие отсветы. С пением и танцами невесту повели к церкви.

Между тем из дома священника вышла такая же процессия. Это юноши вели навстречу невесте нарядного жениха. Обе процессии встретились, слились; и жених, и невеста зашагали рядом.

В нарядно украшенной церкви, в присутствии всего селения, отец Курро обвенчал Ану и Мигеля. Анхелита чувствовала, что искренне радуется их счастью. Она видела вокруг счастливые, улыбающиеся лица. Все желали счастья молодым. Со стены над алтарем смотрела на них цыганская Святая Сара Кали. Анхелита уже знала историю этой Святой. Когда Святая Магдалина, спутница Христа, решила удалиться в пустыню и замолить свои грехи, ее изгнанничество добровольно разделила девочка-служанка Сара Кали. В пустыне цыганочка скончалась. После открылось, что ее мощи творят чудеса. Она покровительствует цыганам и радуется их добрым делам.

Свадебный пир завершился веселыми песнями и танцами. Затем молодые удалились в отведенный им дом. Ночь покрыла своим темным покровом селение. Для Аны и Мигеля эта ночь была полна восторгов и блаженства.

Они уговаривали Анхелиту поселиться с ними. Но она твердо решила остаться в доме старой цыганки. Та была молчалива и не докучала девушке излишними разговорами.

– Молодой паре лучше побыть в одиночестве, – сказала Анхелита.

Ночью она долго молилась перед распятием. Но это не удовлетворило ее. Она тихо вышла на улицу. Улочка была узкая, гористая. Легкими шагами она спустилась и направилась к площади. Взошла луна. Яркий, круглый, ровный диск, казалось, плыл над мирным селением. Полнолуние. В посветлевшем небе Анхелита четко различала контуры горных темных вершин.

Девушка вышла на площадь и приблизилась к церкви. Еще издали она заметила в церкви свет. Не колеблясь, Анхелита вошла.

Перед большим распятием, молитвенно сложив руки, застыл на коленях священник.

– Отец Курро, – невольно окликнула его Анхелита.

И тотчас же устыдилась. Ведь она нарушила его молитвенное уединение.

Но он обернулся и поспешно поднялся на ноги. Было такое ощущение, будто он только ее и ждал. Анхелита приблизилась, склонив голову. Отец Курро благословил ее.

– Я рад, что ты пришла, дочь моя. Ты должна облегчить свою душу.

Девушка заплакала.

– Плачь, если слезы приносят тебе облегчение, плачь.

– Ах, отец Курро! Если бы вы знали…

– Мне кажется, я знаю, что тревожит тебя. Ты тоскуешь о матери, ты чувствуешь свою вину перед ней…

– О, да, да!

– Я бы мог посоветовать тебе вернуться, но я понимаю, что не случайно ты пустилась в столь далекий и опасный путь…

– Я – великая грешница, отец Курро!

– Когда человек всерьез осознает себя грешником, это уже много.

– Меня терзает страшный грех гордыни. Я осмелилась осуждать родную мать…

И Анхелита рассказала священнику о матери.

– Но это еще не все! – продолжила она. – Господь за мою гордыню покарал меня стыдным и горьким для меня чувством любви. О, отец Курро, я люблю Мигеля. – Девушка закрыла лицо ладонями.

– Не отчаивайся так, – донесся до ее слуха ласковый голос священника. – Не приписывай Господу жестоких намерений. Господь наш всемилостив и всеблаг! Он посылает тебе эту любовь не для того, чтобы наказать тебя, но для того, чтобы ты сама стала добрее и милосерднее к ближним. Помни об этом. Молись. Будь доброй. Господь не оставит тебя.

С этими словами священник вновь благословил девушку. Успокоенная Анхелита еще помолилась и отправилась домой, где заснула неожиданно легко и спокойно.

С той ночи и вся жизнь ее стала спокойной. Она снова занялась рукоделием. Сплетенные ею кружева вызывали восторг у всех жителей селения. Многие матери пришли к ней с просьбой обучать их дочерей. Анхелита охотно согласилась. За это обучение ей хорошо платили. Цыгане ездили продавать ее кружева и также привозили ей деньги. Ей выстроили дом неподалеку от дома Аны и Мигеля. Анхелита пользовалась всеобщим уважением.

Когда миновал счастливый медовый месяц, Мигель также начал подумывать, чем бы ему заняться. Он посоветовался с отцом Курро, и тот счел, что юноше не следует бросать своего ремесла музыканта. Вскоре Мигеля начали приглашать на свадьбы и различного рода торжества и в окрестные селения. Его ремесло теперь приносило значительный доход, и он был счастлив, потому что страстно любил музыку.

К концу первого года супружества явилась на свет маленькая Ана, а еще через два с половиной года молодые родители порадовались рождению Мигелито. Обоих детей крестил отец Курро, а крестной матерью была Анхелита.

Все они вели спокойную жизнь счастливых людей…

Глава сотая

Но я уже знала, что счастье Аны и Мигеля почему-то оборвалось. Удастся ли узнать, почему? Успеет ли Анхелита досказать мне эту историю или же мне, так и не узнав всего, придется самой участвовать в завершении истории любви Аны и Мигеля?

Я снова с нетерпением ждала ночи. Это уже стало привычным для меня. Но день прошел не так спокойно, как прошедшие дни.

Старуха явилась одна. Я играла с детьми. Анхелиты в комнате не было. Она распахнула дверь и вошла как хозяйка. Мне нечего было возразить. Она и вправду была хозяйкой здесь.

– Что вам угодно, матушка? – смиренно спросила я.

– Ты ведь говорила, что согласна написать письмо, – начала она. – Помнишь?

Я не помнила. Может быть, помнила Анхелита? Старуха спросила, помню ли я; возможно, она и сама сомневается в том, давала ли я подобное обещание. Во всяком случае, после всего услышанного от Анхелиты я не стану писать никаких писем. Пусть даже я и обещала. Наверняка это письмо ее родным. Быть может, кто-то хочет шантажировать их, выманить большую сумму денег. Я не намереваюсь участвовать в мошенничестве. И ведь родные Аны, конечно, знают ее почерк. Нет, нет.

– Не помню, – честно ответила я. – Ты уверена, что я действительно обещала написать письмо?

– Уверена, – в голосе старухи послышалась злоба.

– Тогда, значит, я передумала, – спокойно ответила я. – Я не собираюсь никого ни о чем просить. Кому нужно, приедет сам!

– А ты думаешь, не приедет? – спросила старуха злобно. – Приедет, будь покойна!

– Пусть. – Я взяла на руки захныкавшего Хуанито.

– Что ж, ты сама подписала свой приговор. Помни об этом. Солоно тебе придется.

На этот раз я ничего не ответила. Старуха выждала несколько минут у двери, но я спокойно занималась детьми, повернувшись к ней спиной. Так ничего и не дождавшись, она ушла, заперев за собой дверь.

Ночью я рассказал обо всем этом Анхелите.

– Было такое обещание, – сказала она. – Мы должны выиграть время. Мы и впредь будем давать любые обещания. Что нам еще остается?

– А о чьем приезде она говорила?

– О приезде Хосе до Монтойя, – глухо отозвалась Анхелита.

По голосу ее я поняла, что она и сама встревожена. Внезапно я прониклась к ней еще большим доверием и рассказала многое о себе, о Коринне, о Санчо.

– Мы непременно поможем вам всем, – воскликнула Анхелита. – Если бы вы знали доброту Мигеля и Аны!

– Если бы мы все знали, где их найти? – грустно заметила я.

– Господь не оставит нас!

Я подумала о том, что искренняя вера в Бога все же очень облегчает жизнь. Эта вера одаривает человека надеждой на помощь Божью.

– Но расскажи мне, что же случилось дальше, Анхелита!

– Ах, мне осталось рассказывать совсем немного. Наша счастливая жизнь в цыганском селении оборвалась неожиданно и горько.

Это случилось теплым летним днем. Я сидела на террасе дома Аны и Мигеля и плела кружева. Внизу Ана играла в садике перед домом со своими малышами. С высокой террасы я хорошо видела площадь с церковью.

Вдруг на площади показались люди в доспехах. Я несколько раз видела таких людей в Мадриде. Я даже знала, что это королевские гвардейцы. У меня захолонуло сердце. Почему они здесь? Хотя, впрочем, не надо быть особенно умным, чтобы понять, что гвардейцы из Мадрида появились здесь из-за Мигеля и Аны. Мы обнаружены. Мне стало страшно. Я сама не понимала, почему. Чего я испугалась? Ведь Мигель и Ана обвенчаны, как подобает. Никто не может разлучить их. Ана по доброй воле последовала за любимым. У них двое детей. Но тогда что же пугает меня?

Гвардейцы шли в окружении цыган. Затем появился отец Курро. Мигеля дома не было. Он как раз помогал одному старику, жившему на окраине селения, обновить его дом. Пока, казалось, не происходило ничего страшного. Никто не пускал в ход оружие.

Я поспешила спуститься вниз.

– Ана, – взволнованно кинулась я к ней, – не хочу тебя пугать, но, похоже, случилось что-то скверное. Думаю, тебе надо бежать.

Едва я успела это произнести, как появился запыхавшийся соседский мальчуган.

– Бегите! – крикнул он. – Их задержат! Бегите скорее!

Она прижала к груди детей.

– Боже! А Мигель? – воскликнула она.

– Его тоже предупредили, – мальчик едва переводил дыхание. – Наверное, он уже бежал…

– Он придет сюда? – растерянно спросила Ана.

– Нет, ему велели бежать. И вы бегите скорее! – и он убежал сам.

Ана пребывала в совершеннейшей растерянности. Что делать? Куда бежать? Где скрыться? Где Мигель? Как им соединиться? Будет ли он ждать ее, и если да, то где?

Все эти вопросы одолевали нас, но ни на один из них мы не могли дать ответа. Ах, если бы отец Курро был с нами! Но он там, на площади, пытается задержать гвардейцев, тянет время…

– Анита, ты должна бежать одна с детьми, – твердо сказала я. – Если придет Мигель, он сумеет отыскать тебя. Я тоже должна остаться здесь. Я наведу их на ложный след.

Ана залилась слезами. Я кинулась в дом, лихорадочно собрала кое-что необходимое из детской одежды. Сунула Ане узелок, снабдила ее деньгами.

«А если селение окружено со всех сторон?» – внезапно подумалось мне.

Но мы прожили здесь уже достаточно долго. Мы знали тайные тропки. Да, там не проехала бы повозка, не прошел бы вооруженный отряд. Но хрупкая женщина с двумя малышами проскользнет незамеченной…

Мы даже не успели поцеловаться на прощанье. Надо было спешить.

Вскоре после ухода Аны с детьми раздался стук в ворота. Я кинулась отворять. Увидев перед собой вооруженных людей, я сделала вид, будто для меня это полная неожиданность. Отец Курро и несколько наших стариков сопровождали их.

– Что случилось, отец Курро? – обратилась я к священнику.

– Мужайся, дочь моя. Это люди короля, нашего повелителя. Они имеют распоряжение увезти тебя в столицу.

– Да, это именно так, – подтвердил его слова один из гвардейцев, на голове его красовалась шляпа, украшенная большим пером. Он оказался капитаном.

– Мы имеем распоряжение также увезти в Мадрид Ану де Монтойя и Мигеля Таранто, – сказал он.

Сердце мое билось учащенно. Но я ни единым жестом не выдала охватившего меня страха.

– Я умею читать, – спокойно произнесла я. – Дайте мне прочесть королевское распоряжение. Ведь у меня есть на это право?

Откровенно говоря, я не знала, имею ли подобное право. Но капитан не возразил мне. Из кожаного футляра, прикрепленного к поясу, он вынул свиток плотной бумаги и развернул передо мной.

Это действительно оказалось королевское распоряжение. Я увидела печать с короной.

– Хорошо. Я повинуюсь, – сказала я. – Позвольте мне только собрать кое-что необходимое для столь дальнего пути.

Я повернулась было, чтобы идти в дом, но один из гвардейцев преградил мне дорогу.

– Вы не войдете в этот дом одна! – громко произнес он. – Ведь там находятся Ана де Монтойя и Мигель Таранто. Вы захотите предупредить их!

– Я не противлюсь приказам, исходящим от его величества, – я пожала плечами. – А что касается Аны де Монтойя и Мигеля Таранто, то их нет в этом доме. Мигель с самого утра отправился помочь одному из престарелых жителей этой деревни, а что касается Аны де Монтойя, то она ушла совсем недавно, понесла мужу обед. Если вы не верите мне, можете обыскать этот дом.

– При всем нашем почтении к вам, сеньорита, – обратился ко мне капитан, – нам действительно придется сделать это. Вы же пока можете спокойно собрать все, необходимое вам. Никто не станет чинить вам препятствий.

Я наклонила голову.

– Это не мой дом, – сказала я, довольная тем, что так удачно тяну время. – Это дом Аны и Мигеля. Мой дом – неподалеку. Я вполне понимаю ваше недоверие ко мне. Поэтому пусть меня сопровождают несколько местных женщин и сколько прикажете гвардейцев.

– Вы разумны, сеньорита, – сказал капитан.

Несколько цыганок пошло со мной. Мне хотелось, чтобы нас сопровождало как можно больше гвардейцев. Ведь пока они стерегли меня, они не могут искать Аниту и Мигеля! Но, к моему огорчению, капитан приказал сопровождать меня и местных женщин всего лишь одному гвардейцу.

Остальные пришедшие с ним гвардейцы вошли в дом Аны и Мигеля, чтобы обыскать его. Я знала, что это не все гвардейцы, что часть из них рыскает по деревне. Больше всего я боялась, что Мигель все-таки появится, придет за Аной и детьми, и тогда его схватят. А сама Ана? Как далеко успеет она уйти с двумя малышами? Нет, надо тянуть время во что бы то ни стало!

Я еще не успела войти в дом, когда капитан отдал приказ обыскать все дома в селении. Пожалуй, это было даже нам на руку. Ведь это задерживало мои сборы. О, только бы Ана и Мигель не вздумали прятаться в селении! Но ведь им уже известно, что этого делать нельзя…

В моем доме разворошили все ящики. В большой комнате на полу в беспорядке валялось мое рукоделие. С помощью женщин, пришедших со мной, я принялась собираться. Разумеется, я старалась делать все как можно медленнее.

Между тем, обыск шел по всей деревне. Жители подчинялись королевскому приказу, но не обходилось и без стычек. Каждый требовал осторожности при обращении с принадлежащим ему имуществом.

– Если вы повредите наши жилища и наше достояние, мы тоже можем обратиться с жалобой к его величеству, – спокойно заметил отец Курро.

Капитан смерил священника жестким и насмешливым взглядом.

– На вашем месте, – бросил капитан, – я бы лучше помолчал. Ведь это вы, насколько мне известно, обвенчали наследницу де Монтойя с простым цыганом.

– По закону Господа и его величества, я имею право обвенчать молодых людей, изъявивших согласие вступить в брак, не спрашивая об их происхождении, – с достоинством ответил отец Курро.

– И все же! – не отставал капитан. – Вам могут предъявить обвинение в том, что вы совершили венчание нарочно, желая оскорбить и унизить знатное семейство Монтойя, а также надсмеяться над Божественным установлением, согласно коему люди делятся на подлых и знатных.

– Люди равны перед лицом Господа. И я, священник, осведомлен об этом лучше, чем кто бы то ни было.

– В ваши церковные установления мы не собираемся вмешиваться. И у нас нет королевского приказа о задержании вас. А все же подумайте хорошенько. Неужели вы не знали, кого поселили в своей деревне? Позвольте мне в этом усомниться.

На подобные доводы отцу Курро нечего было возразить. Он замолчал.

Тут куда-то задевался старик, к которому с утра отправился Мигель. Еле-еле отыскали его. Между тем время шло.

Когда привели старика, уже темнело.

Капитан спросил его, действительно ли к нему утром пришел Мигель Таранто.

– Да, он пришел ко мне рано утром, – ответил старик. – Он давно уже собирался помочь мне. Мой дом совсем обветшал.

– Долго ли пробыл у вас означенный Мигель Таранто?

– Вскоре после полудня он, как обычно, уселся под деревом передохнуть. У меня во дворе растет большой каштан. Вскоре пришла его жена Ана и принесла ему поесть. Я даже помню, что именно: домашнюю колбасу с чесноком, хлеб, сливки. А вином я угостил из своего погреба.

– Что было после? – нетерпеливо перебил капитан.

– После? Ах, после! Да ничего не было. А что могло быть? У нас в деревне уже давно не бывало ничего дурного…

– Ана де Монтойя и Мигель Таранто ушли от вас? – снова перебил капитан.

– Анита и Мигель? Конечно, ушли. Не ночевать же им у меня. Ведь у них свой дом имеется, и какой славный!

– Когда они ушли от вас? – в глазах капитана блеснул гнев.

– Когда ушли? – как ни в чем не бывало продолжал старик. – Поели, отдохнули немного в тени. Да… Ну, тогда и ушли. Мигелито еще пообещал вернуться сегодня…

– Были встревожены, торопились?

– Нет, ничего такого я не заметил.

– В какую сторону они двинулись?

– В какую сторону? Как это? Да ни в какую. Как всегда, домой пошли.

– Стало быть, в сторону своего дома?

– Ну да! А то куда же?!

Итак, допрос ничего не дал. Когда принялись допрашивать остальных жителей селения, кто из них сегодня видел Ану и Мигеля, те отвечали по-разному, также стараясь тянуть время.

Один видел, как Мигель утром шел к старику. Другая заходила к Ане за мотком шерсти. Третий видел, как Мигель и Ана, рука об руку, выходят из калитки старикова дома и направляются к себе домой. Четвертая даже окликнула их, остановила и поболтала с ними. Но куда же девались Мигель и Ана, так и осталось неясным.

Между тем приготовили крытые носилки для меня. С узелком в руке я вышла из своего дома. У ворот капитан обратился ко мне с вопросом:

– Почему мы застали вас в доме Аны де Монтойя и Мигеля Таранто?

– Я часто навещаю Ану, помогаю по хозяйству.

– Что вы делали сегодня в доме Таранто?

– Ана попросила меня помочь ей с обедом. Она ведь понесла еду мужу. А меня попросила приготовить что-нибудь более основательное к их приходу.

– Они не возвращались?

– Нет, больше я не видела их.

– Несомненно, кто-то их предупредил! – заметил один из гвардейцев.

– Я советую вам сознаться! – капитан злобно глянул в толпу.

– Никто из нас ни о чем не предупреждал Ану и Мигеля, – выступил вперед отец Курро. – Не станете же вы пытать невинных женщин и детей! Мы пожалуемся королю!

Неожиданно капитан не стал ввязываться с ним в спор, а приказал своим подчиненным поспешить. Не знаю, почему, но это показалось мне странным. Я почувствовала, как душу мою охватывает страх.

Уже совсем темно. Где сейчас Анита и Мигель? Сумел ли он найти ее? Неужели она блуждает ночью в горах одна, с двумя маленькими детьми? Правда, Ана хорошо знала окрестности, мы ведь часто совершали прогулки на далекие расстояния, но все же…

Вдруг я подумала о том, что речь ни разу не зашла о детях. Значит, эти люди не знают, что у Аны и Мигеля двое детей. Как хорошо, что я успела собрать для Аны детские вещи! Остальные жители селения тоже заметили, что пришельцы ничего не знают о детях, и молчали.

– Садитесь в носилки, – приказал мне капитан.

Страх вспыхнул с новой силой. Я уже не владела собой. Как и многие незамужние девушки в возрасте, я боялась мужчин, боялась остаться с ними наедине. Мне казалось, что на меня могут напасть. Впрочем, в селении, где я всех знала, этот страх особенно не проявлялся; но теперь мне предстояло ночью в горах оказаться наедине с целым отрядом солдат. Нет, нет!..

– Нет, нет! – закричала я. – Я не отправлюсь ночью одна с мужчинами. Никогда!

Капитан шагнул ко мне.

– А-а! – завопила я. – Спасите! Помогите!

Женщины загомонили, сочувствуя мне. Несколько мужчин подошли к рассерженному и несколько растерянному капитану.

– Позвольте нам сопровождать вас.

– Но это не дозволено законом, – нашелся капитан.

Опасность обостряет наши чувства и нашу наблюдательность. Я заметила растерянность капитана, и это увеличило мой страх. Но я уже не кричала. В конце концов это глупо – так вопить…

– Сеньорите гарантирована безопасность, – продолжал капитан. – Ни единый волосок не упадет с ее головы. Вы же знаете, нам приказано доставить ее в столицу в целости и сохранности. А уж там она будет не в нашей власти. Единственное, что нам известно, так это то, что ее будут судить. Ведь она – пособница похищения. Возможно, ей предъявят обвинение в том, что она с помощью колдовства лишила молодую маркизу рассудка и заставила последовать за безродным цыганом. Если ее признают виновной, ей грозит сожжение на костре. Но нас это все не касается. Мы только обязаны доставить ее в Мадрид. Мы отвечаем за нее. Малейшая обида, нанесенная ей, будет стоить нам наказания…

Эти речи подействовали на жителей селения. А я? Странно, все эти угрозы не тронули мое сердце. Ведь все это только предстояло мне, ждало меня в перспективе весьма отдаленной. А пока меня занимал лишь мой страх перед ночным путешествием в сопровождении мужчин.

Но я решила покориться. Я перекрестилась и подошла к отцу Курро под благословение. Священник благословил меня.

– Мужайся, дочь моя, – сказал он на прощанье. – Бог милостив, он не допустит неправедного суда над невинными. Я верю, мы еще увидим тебя среди нас, веселую и счастливую.

Горло мое сжалось, на глаза навернулись горестные слезы. Я села в носилки.

Несмотря на запрет, жители селения еще довольно долго сопровождали нас с факелами в руках. Их голоса ободряли меня. Затем я поняла, что осталась одна среди враждебных мужчин. Я дрожала от мучительного страха. Начался спуск.

«Скорее бы настало утро!» – думала я.

Разумеется, я ни на мгновение не могла сомкнуть глаза. Я обмерла от страшного напряжения. Внезапно донесшиеся до меня голоса повергли меня в полный ужас.

– Недурно мы все провернули, Гарсия! – сказал один голос.

– Да, недурственно, – откликнулся капитан.

– А ведь могло бы обернуться худо! Я чуть в штаны не наложил со страху, когда эта подлая старая девка велела показать ей королевский указ!

– Да уж, я заметил, что со штанами у тебя неладно! – капитан грубо расхохотался.

– Поглядим, как бы ты смеялся, если бы она или этот цыганский поп раскрыли бы все! – с вызовом возразил обиженный гвардеец.

– Раскрыли бы? – снова в воздухе загремел грубый хохот капитана. – Где им, деревенщинам, отличить настоящий указ от подложного! Ха-ха! И ведь не какой-то там мазурик составлял наш королевский указ – ха-ха! – а сам господин маркиз! Уж он-то все предусмотрел!

– Однако и он приказал нам держаться подальше от городов и больших деревень!

– Ну и будем держаться! – огрызнулся капитан. – А ты чего ожидал? Приятной прогулки в обществе красотки? Конечно, дело рисковое, иначе нас не наняли бы! Жаль только, что старуха часть денег сразу прибрала к рукам. Хотя ведь эта старая шлюха и прячет, и защищает, и от суда спасает, когда требуется. Так что, выше нос!

– Выше?

– А что?

– Чушь собачью вы несете, – вступил в разговор третий голос. – Проиграли мы! Ведь не нашли ни цыгана, ни красотки маркизы!

– Хороша маркиза! Цыганское отродье! – бросил капитан. Теперь в голосе его звучало раздражение.

– Ничего! – попытался приободрить своих приятелей первый голос. – Старую-то девку мы умыкнули!

– Вспахать бы ее, чтоб знала! – внезапно озлобился капитан.

– Это дело не наше, – бросил второй. Прикажет маркиз – вспашем. Да я бы еще за это денег потребовал. Этакую уродину вспахать – денег стоит!

Остальные с отвратительным хохотом тронули коней. Вскоре они ускакали вперед. Что я чувствовала, сидя в покачивающихся носилках?!

Я в руках разбойников. Я подло обманута. И кто же нанял этих гнусных безнравственных людей? Не кто иной, как благородный маркиз дон Хосе де Монтойя! Боже, что со мной будет?! Боже!..

Я презирала свою бедную мать за то, что она сожительствовала с духовным лицом. Неужели теперь мне суждено сделаться жертвой разнузданного насилия?

Иные безнравственные люди полагают искренне, что для женщины самое важное – чтобы ее считали красивой и соблазнительной. Конечно, я не могу поручиться за других женщин, но о себе могу сказать честно и откровенно: когда я услышала, как разбойники поносят мою внешность, я вздохнула с некоторым облегчением.

«Боже! Сделай меня еще более уродливой! Сделай так, чтобы любой мужчина отшатывался в испуге от меня!» – молилась я.

Я и в ранней юности не заботилась о своей внешности, а живя в селении и вовсе перестала интересоваться собой, даже в зеркало почти не гляделась. Мне кажется, женщина смотрится в зеркало и украшает себя, когда желает кому-то понравиться, а я для себя уже ничего не хотела. Я была счастлива счастьем Мигеля и Аны…

Носилки раскачивались. Спуск продолжался. Страх мучил меня. Я знала, что должна готовиться к смерти. Но мне так не хотелось умирать! Живо представились мне невинные ласки двоих малышей: Аниты и Мигели-то. Как это было чудесно, когда они обнимали меня теплыми ручками за шею, нежно целовали мягкими губками, плакали, когда я уходила к себе. Как я любила играть с ними!.. Неужели все кончено?! Боже, смилуйся надо мной!..

Носилки остановились. Капитан приказал мне выйти. Дрожа от страха, я ожидала побоев, насилия, издевательств. Но мне только сухо приказали по дощатым мосткам подняться на корабль.

Я успела оглядеться. Это была пустынная бухта. Вокруг не видно было ни души, кроме разбойников и меня. Бесполезно было звать на помощь. Надо вытерпеть все до конца!

На палубе мне не позволили оставаться долго. Представьте себе ужас, охвативший меня с новой силой, когда меня повели вниз по узкой деревянной лесенке. Я уже видела себя оскверненной, изнасилованной. Я вспомнила, как еще в детстве размышляла над непристойным вопросом, испытывает ли мать греховное наслаждение, отдаваясь священнику. Неужели Господь сейчас покарает меня за те детские мои прегрешения? Но тут я вспомнила мудрые слова отца Курро о милосердии Господнем. Я укрепила свой дух горячей молитвой. Господь заботится обо мне. Я всегда нахожусь под его защитой.

Меня оставили в трюме, заперев дверь. Здесь было темно. Вскоре я ощутила какое-то шевеление на стенах и на полу. Крысы! Пусть! Пусть крысы, голод, сырость, пусть! Господь благ и милосерд! Он не допустит моего падения, он позволит мне сохранить девственность!..

Не помню, сколько времени мы плыли. Изредка открывалось отверстие в потолке и мне бросали заплесневелый хлеб. Воды не давали, я слизывала сырость с деревянных стенок.

Однажды в отверстии показалось лицо, и я услышала голос капитана:

– Если вы, сеньорита, желаете что-либо сообщить мне о Мигеле Таранто и Ане де Монтойя, советую вам не медлить. После этого вы получите нормальную пищу и постель.

Шатаясь от слабости, я приподнялась с пола.

– Мне очень жаль, – произнесла я слабым голосом. – Но мне и вправду нечего сообщить вам. Я не знаю, где находятся Мигель Таранто и Ана де Монтойя.

Люк громко захлопнулся. Некоторое время я не получала даже заплесневелого хлеба и уже решила, что меня ждет голодная смерть. Но затем мне снова начали бросать хлеб. Наверное, капитан должен был довезти меня в живых. Но куда? В Мадрид? Морем? Странно. У меня было в достатке времени для того, чтобы предаваться размышлениям.

Нет, не в Мадрид везут меня. Но куда же? Возможно, маркиз де Монтойя ждет в условленном месте и меня доставят именно туда. Но, поразмыслив хорошенько, я пришла к иному выводу. Эти разбойники везут меня в какое-то свое логово. Там они будут держать меня, стремясь вытянуть из маркиза побольше денег. Да, именно так. (Так оно и оказалось.)

Когда корабль наконец встал на якорь, я была еле жива. Должно быть, я походила на скелет. Мне страшно было видеть мои костлявые руки. Яркий дневной свет ослеплял меня.

И снова я оказалась в совершенно пустынном месте, где нечего было рассчитывать на чью бы то ни было помощь. Меня снова посадили в закрытые носилки. Я стискивала зубы, кусала пальцы, чтобы не лишиться чувств. Я поняла, что носилки несут по ровным мощеным улицам. Я слышала характерный шум большого города. Но это не был мой родной Мадрид, это я осознала твердо. Но тогда где же я? Что будет со мной? Внезапно пришла мысль о матери. Бедная моя мать!

Чувствует ли она, какие страшные муки угрожают ее несчастной дочери? Господи, сохрани нас обеих!..

Смутно помню, как меня грубо высадили из носилок. Затем какие-то женщины тащили меня почти волоком вверх по лестнице. Я услышала визгливый старушечий голос:

– Что вы с ней сделали, мерзавцы?! Она мне нужна живая! Или я плохо втолковала: живая!

Уже знакомые мне мужские голоса смущенно оправдывались.

Женщины куда-то несли меня на руках. Я помнила, как они раздели и вымыли меня. Мужчин не было. Меня уложили в постель. Я беспомощно плакала. Одна из женщин поила меня с ложки бульоном. Затем я провалилась в сон, напоминавший скорее обморочное забытье.

Наутро я пришла в себя по-прежнему слабой и измученной. Снова какая-то женщина кормила меня и ухаживала за мной. Она при этом не произносила ни слова. А я ни о чем не спрашивала ее. Я знала, что мне все равно не скажут правду. Я страшно ослабла. Мне было все равно. Господь уберег мое тело от скверны. В безмерном своем милосердии он спасет меня.

Не знаю, сколько времени прошло. Я начала поправляться. Теперь я ела сама, сидя в постели и опираясь на подушки. Меня хорошо кормили и ни о чем не спрашивали. Я была молода и сильна. Состояние мое улучшалось день ото дня. Прошло еще время, и мне позволили спуститься в сад. Это было удивительно!

Я впервые за много дней услышала человеческий голос. Ухаживавшая за мной женщина спросила, не желаю ли я спуститься в сад. Я не сразу поняла, что именно она говорит. Сначала я различила просто какие-то непонятные мне звуки. Неужели я так отвыкла от человеческой речи? Боже! Она повторила свой вопрос. Только теперь я поняла ее. Не в силах говорить, я ответила утвердительным кивком. Она вышла из комнаты.

«О, неужели я утратила дар речи?» – ужаснулась я.

Я собралась с силами. Раскрыла рот и попыталась что-то сказать. Я услышала какой-то слабый писк, какие-то нечленораздельные звуки. Я не могу говорить! И снова (в который раз!) захлестнуло меня чувство ужаса. И снова молитва просветила мой смятенный рассудок.

«Нет, – убеждала я себя, – ты не утратила дар речи окончательно. Снова и снова собирайся с силами. Говори и речь вернется к тебе».

Я собиралась тотчас исполнить принятое решение, но тут в комнату вошла женщина, моя сиделка, она принесла мне белье и одежду. Все было новое. Интересно, куда девались вещи из моего узелка? Но и это белье и платье были недурны, опрятны и чисто выстираны. Женщина помогла мне одеться. Я уже ходила по комнате, но, конечно, была еще слаба.

Она причесала меня и заколола мне волосы на затылке. Пальцы ее оказались быстрыми и умелыми.

Мы стали спускаться по лестнице. Она поддерживала меня под руку.

«Надо запомнить, что где расположено в этом доме», – подумала я.

Но запоминать было, собственно говоря, нечего. Мы наконец-то спустились. Женщина вынула из кармана передника ключи и отперла маленькую дверцу в стене.

Мне на миг почудилось, будто на меня рушится нечто странное, какая-то лавина звуков и запахов, яркий свет ударил по глазам. Я покачнулась и без чувств упала на руки своей сиделки.

Очнулась я на садовой скамье. Я сидела. Она поддерживала меня одной рукой, а другой смачивала мне виски прохладной водой. Потрясение, которое я испытала, впервые после многих дней затворничества очутившись на воздухе, исцелило меня, вернуло мне речь и голос.

– Пить, – слабо и хрипло произнесла я. Женщина тотчас поднесла к моим губам стакан воды. Я глотнула несколько раз. Горло увлажнилось. Мне снова хотелось молчать. Но я заставила себя заговорить снова:

– Где я?

Голос мой и на этот раз звучал ужасно, хрипло, а то вдруг тонко, словно мышиный писк. Женщина, к счастью, ответила мне:

– Не тревожьтесь. Ничего худого вам не сделают.

В том состоянии, в котором я находилась, меня и это обещание обрадовало. С женщиной мне больше не о чем было говорить. Вскоре она снова отвела меня в комнату. Свежий воздух благотворно подействовал на меня. Мне даже показалось, что теперь я ступаю более твердо.

Вы, конечно, уже догадались, куда я попала. Да, в тот самый дом, к той самой старухе. И сейчас мы с вами здесь.

Постепенно я поправлялась. Я это чувствовала. У меня даже возникла потребность посмотреться в зеркало. Круглое зеркало висело над комодом. Я посмотрелась. Да, я снова выглядела сильной и молодой. Теперь, когда опасность изнасилования, кажется, миновала, я вспомнила, как разбойники говорили о моем уродстве. Я внимательно посмотрела в зеркало. Густые темные волосы, довольно блестящие глаза, губы довольно нежные и розовые. Нет, я вовсе не уродлива. Я почувствовала обиду и сильную неприязнь к ним. Тотчас я вспомнила, как молилась о том, чтобы выглядеть страшной, лишь бы избежать надругательства. Мне стало смешно, я улыбнулась своему отражению. Наверное, все, что связано с человеческой внешностью, будь то внешность женщины или внешность мужчины, всегда немного смешно.

После всего пережитого я чувствовала себя странно доброй. Вот теперь наконец-то мое детское осуждение матери окончательно ушло в прошлое. Теперь я чувствовала, что жизнь человеческого тела чрезвычайно многообразна. Я уже никого не могла осуждать. Жалеть – да. Сочувствовать. Но осуждать – нет и снова нет. Какой свободной я чувствовала себя. Я могла теперь быстро двигаться, словно прежде груз осуждения делал мое тело тяжелым и неуклюжим.

Но я понимала, что моя внутренняя свобода, увы, не соответствует моему пленничеству в этом доме. Кто знает, что еще придется пережить?

Тем не менее, пока меня не трогали. Однако я понимала, что разговор неизбежен. Меня начнут расспрашивать. Я чувствовала, что в этом доме всем распоряжается женщина. Радоваться этому или печалиться? Разве женщины не способны на изощренную жестокость?

Мою дверь перестали запирать, мне позволяли одной спускаться в сад. Вы уже видели, какие там высокие гладкие стены. Бежать было невозможно. Я ничего не знала в этом доме кроме комнаты, глухого коридора, узкой лесенки и этого небольшого сада. Все остальное было для меня тайной.

Наконец однажды утром, когда я причесывалась перед зеркалом, вошла старуха. Я опустила руку с гребнем.

– Ничего, ничего, – сказала она самым что ни на есть обыденным голосом. – Причешись.

Я заметила, что мне совсем и не страшно. Да, пережитые испытания закалили меня. Как легко, спокойно и певуче звучал теперь мой голос. Я вспомнила, как в первые дни, когда начала выздоравливать, я упорно, оставшись одна в комнате, заставляла себя говорить, произносить слова и целые фразы; как вначале мой голос казался мне странным и чужим, но постепенно обрел снова ясное звучание. Вот о чем я думала перед зеркалом, спокойно водя гребнем по волосам. В зеркале я видела отражение старухи. Она была одета в черное платье, на голове – белая накидка. Но вот я увидела ясно ее лицо. Будь это прежде, я бы очень испугалась, но теперь я лишь подумала, что да, это лицо настоящей разбойницы. Что ж, остается мне только полагаться на собственное мужество.

Я заколола волосы узлом на маковке, положила гребень на комод, спокойно обернулась и вежливо спросила:

– Что вам угодно?

– Скажи свое имя, – старуха села в кресло и жестом пригласила меня усесться напротив, что я и сделала.

Она должна знать, кто я. Если она действует по поручению маркиза Хосе де Монтойя, то она должна знать. Но все это странно. А отец, а любящая мать Аны? Как они могли допустить подобное? Живы ли они?

– Анхела Гонсалес, – ответила я.

Старуха удовлетворенно кивнула. В голосе ее не было злобы.

– Не хочу я с тобой разводить долгие разговоры, – сказала она далее. – Ты ведь знаешь, о чем я тебя буду спрашивать?

Я подумала, что она ведет допрос хитро, ничего мне не подсказывает. В таком случае мне лучше всего говорить как можно больше правды. И, кажется, я не так уж рискую, ведь я, в сущности, ничего не знаю.

– Догадываюсь, что вы будете спрашивать меня о Мигеле Таранто и его жене Ане де Монтойя. Если я расскажу вам все, что мне известно, вы отпустите меня?

– Толковый вопрос! – Старуха ощерила редкозубую пасть. – Но не в моей власти отпустить тебя или задержать.

Я чуть было не воскликнула, что, наверное, над этим властен Хосе де Монтойя, но вовремя сдержалась. Нельзя показывать, что мне известно нечто большее, чем они могут предполагать.

– Но со мной не сделают ничего дурного? – продолжала спрашивать я.

– Думаю, да. – Лицо ее на мгновение стало серьезным и умным. Должно быть, в далекой своей молодости она была и умна и красива. – Но не стану тебе врать, будто ты находишься в полной безопасности, да ты мне и не поверила бы. Так что, рассказывай.

Надо было говорить, иного выхода не было. Я рассказала о том, как Анита полюбила Мигеля и открылась мне, о нашем бегстве, о том, как отец Курро обвенчал их, о жизни в цыганском селении. Старуха слушала меня внимательно, не прерывая. Я обдумывала свои слова, не желая говорить ничего лишнего. В какой-то момент, не спуская с нее глаз, я поняла, что должна сказать о детях Аны и Мигеля. Странно, что Хосе де Монтойя не знал об этом. Я поняла, что рано или поздно об этом станет известно. Если я сейчас буду это скрывать, это лишь ухудшит мое теперешнее положение. Ухудшится ли положение Аны и Мигеля, если будут знать, что у них двое детей? В сущности, не особенно… Тут я твердо сказала себе, что саму себя обманывать не буду. Да, я вынуждена признаться, что у Аны и Мигеля двое детей. Этим я улучшаю, а вернее, пытаюсь улучшить свое собственное положение. Не думаю, что я предаю Ану и Мигеля, но и оправдывать себя не нужно.

Я сказала старухе, что у Аны и Мигеля двое маленьких детей.

– Почему ты не сказала об этом людям, что прибыли за тобой?

– Я очень боялась их, все было так неожиданно, – ответила я.

– А меня не боишься?

– Вы допрашиваете меня спокойно.

Ее, кажется, удовлетворил этот мой ответ.

– Но почему все же ты бежала с Аной де Монтойя? – внезапно спросила она, пронизывая меня своим острым взглядом.

– Это имеет значение? – спросила я. – Мне кажется, к теперешним поискам это не относится.

– Ты влюблена в Мигеля?

Я уже была готова к этому вопросу. Старуха слишком умна, чтобы не догадаться.

– Трудно понять и определить собственные чувства, – ответила я. – В юности мне казалось, что я люблю Мигеля Таранто, но теперь, я полагаю, что я всего лишь преданна семье Таранто-Монтойя. Особенно я привязана к детям, – я говорила искренне.

Старуха больше ни о чем не спрашивала меня. Мою жизнь даже можно было бы назвать спокойной. Затем появилась женщина с двумя малышами.

– Я! – докончила я. И мы обе рассмеялись.

Глава сто первая

Прошло еще несколько дней. Размеренное существование. Дети, еда, прогулки в маленьком саду, беседы с Анхелитой. Старуха не появлялась. Ночи Анхелита проводила в моей комнате на складной постели.

Когда я впервые увидела Анхелиту, она показалась мне славной молодой женщиной, верной служанкой своей госпожи. Но теперь, когда я знала ее историю, я даже гордилась тем, что дружу с таким сильным и мужественным человеком.

Однажды поздним вечером, когда дети уснули, мы как обычно беседовали на разные темы. Внезапно мне показалось, что меня осенило несколько мыслей. Впрочем, я тотчас поняла, что, вероятно, давно их вынашивала, но именно сейчас они наконец-то получили четкую форму.

– Ты полагаешь, Анхелита, что старуха действует по наущению Хосе де Монтойя? – спросила я.

– Вы полагаете иначе?

– Нет, я думаю то же, что и ты. Но мне кажется, что старуха – не больно-то послушное орудие.

– Указания и действия де Монтойя – явно противозаконны. – Анхелита задумалась на несколько мгновений. – Он связал свою судьбу с бандитами, значит…

– Значит, он и сам зависит от них, – докончила я.

– Но наше положение от этого не улучшается. Нас-то могут прикончить как по приказу де Монтойя, так и в пику ему.

Это, конечно, было правдой. Мы еще немного помолчали.

– Странно, – снова заговорила я, – ведь старуха очень умна. Неужели она не понимает, что Ана де Монтойя – совсем юная женщина? Я надеюсь, что выгляжу моложе своего возраста, но неужели она способна поверить, будто я и вправду Ана де Монтойя?

– Меня это тоже занимает, – проговорила Анхелита.

А меня удивило, что мы обе так спокойно обо всем этом рассуждаем, как будто нам ничего не грозит и мы просто наблюдаем со стороны нечто занимательное. Да, логика – великий дар природы или Бога! Стоит начать мыслить логически, как ты успокаиваешься.

– Старуха явно играет комедию, – я сжала губы и нахмурилась.

– И нам она почему-то позволяет играть комедию, – подхватила Анхелита. – И это странно.

– Может быть, это знак того, что она собирается предать маркиза?

– Это было бы спасением для нас! – Анхелита нервно скрестила на коленях пальцы сильных рук.

– Для вас, – поправила я, – для тебя, для Аны и Мигеля. Но не для меня!

– Почему? – спросила Анхелита с неожиданной наивностью. – Почему? Ведь вы не совершили никакого преступления! Наш король милостив. Мы все поможем вам. Мы засвидетельствуем вашу невиновность!

– Дорогая Анхелита, – я тяжело вздохнула, – моя невиновность мне известна. Но пойми, моя младшая сестра неожиданно скончалась. Она была отравлена. У меня нет никаких оснований подозревать ее возлюбленного или одного нашего общего друга. Но мне известно, что они оба задержаны. Задержана была и моя верная служанка и ее муж, также давно находящиеся у меня в услужении…

– А почему вам не приходит в голову, что все они уже на свободе и в отчаянии ищут вас? – взволнованно перебила Анхелита. – А если настоящий преступник уже найден? А если об этом уже знает наша старуха и нарочно держит вас здесь, чтобы ваши близкие заплатили ей выкуп?

– Подожди, Анхелита, не горячись. И не сердись на меня, но мне почему-то не верится, что все обстоит именно так, как ты сейчас предположила. По-моему, это было бы слишком просто. Нет, все сложнее, все более запутанно. А, кстати, тебе не приходит в голову, что и я могу что-то скрывать?

Анхелита подумала, прежде чем ответить.

– Вы несомненно что-то скрываете, – просто сказала она. – И я не нахожу в этом ничего недостойного. Это ваше право. У меня нет ни малейшего желания вызнать ваши тайны. Но я чувствую, что хотя вы и живете странной жизнью, но вы не преступница. По натуре вы – добрый и честный человек.

Она произнесла эту сентенцию с такой искренней наивностью, что я невольно поцеловала ее в щеку.

Глава сто вторая

Прошло еще несколько дней. Мы томились от бездействия и незнания. Однажды утром мы услышали шаги на лестнице. Поднимались две женщины. Они громко переговаривались, перебивая друг друга. Один голос я узнала. Это был голос нашей старухи. Другой голос был мне незнаком. Эта вторая женщина, по-видимому, отличалась полнотой, она ступала тяжело, деревянные ступеньки поскрипывали. Я заметила, что Анхелита побледнела, взволновалась.

Повернулся ключ в замочной скважине. В нашу комнату буквально ворвалась полная пожилая женщина. Старуха осталась в дверях.

С громким криком «Доченька!» женщина сжала Анхелиту в объятиях.

– Мама! Мама! – плача, повторяла Анхелита.

Старуха, стоя в дверях, покачивала головой. Выглядела она весьма сурово, но я уловила в ней на этот раз какую-то растерянность.

– Что же ты стоишь? – полная женщина, не выпуская из своих объятий Анхелиту, обернулась к нашей хозяйке. – Ступай и не мешай нам. И можешь нас запереть, воля твоя. Все равно терпеть недолго осталось!

Представляю себе, как подействовали эти бодрые слова на бедную Анхелиту! Я же не знала, радоваться мне или печалиться.

Дети с любопытством наблюдали развертывающуюся перед ними сцену. Марика держала за руку Хуанито, она уже привыкла опекать его.

Старуха повернулась, чтобы уйти.

– Эй! – окликнула ее гостья. – Ты не забудь нам прислать еды, голубушка!

Дверь захлопнулась. Мать Анхелиты опустилась на постель, вынула носовой платок и принялась обмахивать раскрасневшееся круглое лицо. Большие глаза казались на этом пухлом лице черносливинами. Наверное, в молодости она привлекала свежестью и пышностью плоти. Теперь это была тучная женщина, которую никто бы не назвал красивой, но в ней чувствовалась бьющая через край энергия. К тому же ока была возбуждена. Она явно чего-то добилась, выиграла в какой-то игре. Хотя что уж тут гадать! Она нашла свою дочь, нашла ее живой и невредимой.

Женщина притянула Анхелиту к себе, с материнской пристальностью вглядываясь в нее. Анхелита смутилась и отвернула лицо. Я поняла: девушка боится, что мать разглядит в ее облике следы перенесенных страданий. Старуха вздохнула грустно и вдруг усадила Анхелиту к себе на колени. Дети весело рассмеялись. Их забавляло все происходящее; возможно, им казалось, что взрослые нарочно дурачатся, балуются.

Наконец Анхелита заговорила, обвив рукой шею матери.

– Мама! Мама! Как? Каким образом? Что?

Мать засмеялась и прижала ладони к ушам.

– Погоди, доченька! Тебе есть о чем расспросить, мне есть о чем рассказать. Только пусть сперва старая сводня принесет еды, я умираю с голоду!

Она отпустила Анхелиту, поднялась и взволнованно прошлась по комнате. На ней была обычная одежда пожилой женщины среднего достатка – темное платье с глухим воротом, белая полотняная накидка на гладко причесанных волосах, уложенных узлом на затылке. Она посмотрела на меня.

– Не тревожьтесь, госпожа, скоро придет освобождение! – уверенно произнесла она.

Сердце мое сделало несколько лишних ударов, забившись чуть более учащенно. Что известно этой женщине? Что она знает обо мне? Впрочем, кажется, я для нее всего лишь случайная пленница, мое заточение – досадная ошибка, которая вскорости будет исправлена. Так полагает и Анхелита. Ах, если бы и в самом деле было так! Но нет, не могу поверить, интуиция подсказывает мне, что все обернется иначе…

Старуха принесла поднос. Она молчала. Поставив еду на стол, она настороженно остановилась на своем обычном месте, у двери.

– Ступай! – мать Анхелиты махнула рукой. – Дай нам доченькой наговориться. У тебя свои дела, у нас – свои!

Наша хозяйка еле приметно пожала плечами и ушла. Я удивилась тому, как смело и решительно обращалась с ней эта толстуха. Что за этим стоит? Просто характер? Или мать Анхелиты что-то знает?

Мы принялись за еду. Толстуха подхватила на колени Марику, кормила ее лакомыми кусочками, тормошила, смешила. Должно быть, материнский инстинкт подсказывал ей, что именно эта малышка нуждается в ласке и веселье. Говорить мы пока не говорили, только обменивались сумбурными репликами и безответными вопросами, перебивая друг друга.

После еды тоже не удалось поговорить. Мать Анхелиты принялась стучать кулаком в стену. Явилась старуха. Мать Анхелиты заявила, что теперь дети нуждаются в прогулке. Мы отправились в садик. Я надеялась, что пока дети будут играть, она наконец-то хоть что-нибудь расскажет нам, но не тут-то было. Она играла с малышами, бегала с Марикой наперегонки, смешила ребятишек до слез и сама хохотала от души. Затем мы вернулись к себе. Анхелита казалась смущенной и растерянной. Мать ее приказала старухе принести еще одну складную кровать, затем критически оглядела комнату.

– Как сельди в бочке! – она хмыкнула. – Ну да ладно, уже недолго осталось терпеть! Щеки Анхелиты вспыхнули.

Мы уложили усталых от игр на воздухе малышей отдыхать. Только тогда мать Анхелиты приступила к рассказу о своих приключениях. Жаль, что я не в силах передать все ее интонации, ее сочный язык и то, как она пересыпала свою речь обращениями к дочери, как проклинала разбойников и благословляла промысел Божий! Жаль! Но, увы, придется мне ограничиться лишь кратким пересказом.

Глава сто третья

Мать Анхелиты получила ее письмо, которое привез и подбросил Мигель. Теперь, по крайней мере, она знала, что дочь ее вне опасности. Но и мать Анхелиты, и мать Аны, обе мечтали хоть одним глазком взглянуть на жизнь своих дочерей.

Наводнившие город сплетни сделали маркизу де Монтойя, мать Аны, затворницей. Дни она проводила в своих покоях. Ей казалось, что жизнь ее погублена навеки. Дочь бежала. Сын вынужден бороться с презрением окружающих. Супруг не смеет показаться на глаза своим старым приятелям. Слабым утешением, впрочем, послужило то, что постепенно позорное бегство Аны не то чтобы совершенно забылось, но перестало быть лакомым кусочком для сплетников. Тогда оба маркиза де Монтойя, и старший и младший, смогли в более или менее прежнем виде восстановить свой образ жизни. Имя Аны в семье не упоминалось. В своих письмах девушки не писали, конечно, о том, где они находятся; только уверяли, что им хорошо, что никакая опасность им не угрожает и что они счастливы. Мать Аны предполагала справедливо, что дочь бежала с возлюбленным. Но кто он? К счастью, сплетни о юном музыканте Мигеле не дошли до маркизы-затворницы, иначе ее аристократическая гордость была бы мучительно уязвлена. Мать Анхелиты об этих сплетнях узнала и приняла их к сведению. И ее мучила мысль о судьбе дочери. Она запомнила облик юного цыгана. Нет, если он был влюблен, то, конечно, в Ану. Но почему бежала Анхелита? Для матери это не было таким уж роковым вопросом. Она знала странный характер дочери. Анхелита вполне могла принять решение никогда не разлучаться с Аной, опекать ее.

Мать Анхелиты заметила также, что оба маркиза никак не побеспокоили семью Таранто. Почему? Ведь этим Таранто могло быть что-то известно, хотя они и клялись, что не знают, где находится Мигель. Дон Андрес де Монтойя о чем-то долго беседовал с сыном наедине. О чем?

Все это сметливая мать Анхелиты приняла к сведению. И решила действовать на свой страх и риск. Прежде всего надо было быть поближе к этим Таранто. Сделать это оказалось не так уж трудно. Семейство Таранто часто выступало в богатых домах. Когда маркиза держала открытый дом, мать Анхелиты завела кое-какие знакомства со слугами и служанками из других знатных семейств. И теперь эти знакомства пошли ей впрок. Она стала бывать в богатых домах и, будто случайно, старалась приурочивать свои визиты к выступлениям Таранто. Сначала она подумывала о том, не поговорить ли ей с ними напрямую. Но затем осознала, что даже если Таранто и знают что-нибудь, то ей, матери Анхелиты и бывшей кормилице Аны, они, конечно, ничего не скажут. Тогда она решила действовать иначе. Просто повнимательнее прислушиваться к разговорам. Видно, что Таранто – люди сдержанные, но могут ведь и они о чем-нибудь проговориться. Ничего такого они так и не сказали. Но однажды, как это всегда бывало, Таранто ужинали на кухне, шел общий разговор. Мать Анхелиты делала вид, будто ест, а сама ловила каждое слово. И наконец-то ей повезло! Коротко рассказывая о себе, Хуан Таранто назвал горное селение цыган, где он родился. Сказал ой и об отце Курро. Эти простые сведения, словно огнем обожгли мать Анхелиты. Ей тотчас пришло на мысль, что именно в это селение могли бежать Ана и Мигель, и ее родная дочь! Она едва досидела до конца ужина. Ей так хотелось поскорее уйти к себе и хорошенько все обдумать. Наконец она простилась со своей приятельницей, кухаркой, и вышла на улицу. Было уже темно. Мать Анхелиты медленно шла, освещая себе путь небольшим фонарем, и повторяла про себя название горного цыганского селения. Хотя она знала, что теперь уже никогда, до самой смерти, не забудет это название. Внезапно грубые мужские руки схватили ее сзади за локти. Фонарь упал и разбился. Она подумала, что это ночные грабители. Нельзя сказать, чтобы она так уж перепугалась. У нее ведь ничего не было: ни денег, ни драгоценностей, только дешевые серьги в ушах – подарок покойного мужа к свадьбе. Толкая перед собой, ее куда-то повели. Она увидела большой дом, но в темноте не могла узнать его. Ее ввели с черного хода, провели по тускло освещенной лестнице, втолкнули в небольшую комнату. От резкого толчка она едва устояла на ногах. Каково же было ее удивление, когда, подняв голову, она увидела перед собой Хосе де Монтойя. Он смотрел на бывшую кормилицу своей младшей сестры сурово и мрачно. Черты его удлиненного аристократического лица выражали отвращение и досаду. Мать Анхелиты присела в почтительном поклоне, что, впрочем, при ее тучности было не так-то легко.

– Что вам угодно, ваша милость? – скромно спросила она.

– Что мне угодно, старая шлюха?! – издевательски переспросил молодой маркиз.

Черты его еще более исказила ненависть. Он со злостью принялся выговаривать матери Анхелиты за то, что она позорит семейство де Монтойя. Ведь все видят, как она шляется по богатым домам. Могут подумать, что ее нарочно посылают шпионить. Не укрылось от него и то, что визиты матери Анхелиты к своим приятельницам-служанкам слишком часто совпадают с выступлениями Таранто.

– Простите, ваша милость! – покаянно заговорила женщина. – Простите несчастную мать. Я всего лишь хотела разузнать хоть что-нибудь о своей дочери. Каюсь! Больше это не повторится!

– Хорошо! – с гримасой отвращения маркиз резким взмахом холеной руки прервал ее покаянные излияния.

Она испуганно замолчала.

– Говори все, что узнала, старая ведьма! – приказал он.

«Боже! – подумала бедняга. – Ведь и у него пропала сестра. И ему тяжко. Конечно, я должна поделиться с ним!»

И она рассказала о горном селении.

– Теперь тебя не выпустят из Дома. – Хосе де Монтойя мрачно сдвинул брови. – Тебя будут караулить надежно, не тревожься.

– Но я не рабыня вашей милости! – старуха выпрямилась. – Я верно служила вашим родителям, но я вольна покинуть их дом, когда сама пожелаю!

– Какое мне дело до того, что ты вольна делать! – раздраженно воскликнул молодой маркиз. – Тебя будут сторожить. А если вздумаешь брыкаться и артачиться, тебя прикончат, а прогнившую твою тушу выловят в реке! Помни об этом!

Только теперь мать Анхелиты струхнула по-настоящему. Она поняла, что имеет дело с человеком, отрешившимся от морали и нравственности, и готовым на преступление. Положим, и покойный муж ее, и любовник были не большими моралистами, но преступниками они не были. Однако жизнь сталкивала ее и с преступниками; и потому теперь она не поддалась страху. Она знала, что преступник – это тоже всего лишь человек, у него есть свои слабости. Вскинув голову, она зорко всмотрелась в лицо молодого человека, которого знала с детства. Она осознала, что до преступления его могут довести отчаяние, оскорбленная гордость и пылкий темперамент. При этом он, конечно, был начисто лишен хладнокровия и преступного опыта.

– Дон Хосе! Ваша милость! – обратилась к нему движимая искренним состраданием женщина. – Я знала вас еще мальчиком. Я понимаю, вы оскорблены, измучены! Но, умоляю вас, не поддавайтесь гневу! Вы еще так молоды. Жизнь еще улыбнется вам.

– Замолчи! – крикнул Хосе. – Я здесь не для того, чтобы выслушивать поучения старой шлюхи! Уведите ее!

В комнату вошли слуги. Мать Анхелиты доставили в дом старшего маркиза и заперли в ее комнате. Сын поговорил с маркизой. Он сказал ей, что бывшая кормилица позорила их дом своим шпионством.

– Ах, я понимаю ее, милый Хосе. Ведь и она потеряла дочь. Прошу тебя, не наказывай ее слишком строго, – маркиза горестно вздохнула.

– Я вовсе не собираюсь терзать ее. Просто пусть некоторое время посидит взаперти.

– Но удалось ли ей хоть что-нибудь узнать? – взволнованно спросила маркиза.

– Увы, нет, – солгал сын. – Эти Таранто – люди замкнутые и умные. Если им что-то и известно, они явно предпочитают хранить это в тайне.

Мать снова вздохнула.

А мать Анхелиты теперь содержали взаперти. Еду ей приносила доверенная служанка супруги молодого маркиза. Бывшая кормилица поняла, что молодая маркиза всячески подстрекает Хосе. Еще бы! Ведь ее гордость так пострадала!

Между тем, Хосе плел с помощью своей бесстрашной и гордой супруги нити заговора. Сначала они решили отправить в цыганское селение шпиона, который бы достоверно выяснил, действительно ли там обретаются Мигель и Ана. Но внезапное событие заставило их действовать иначе.

Скоропостижно скончался старый маркиз. Это было страшным ударом для его одинокой супруги. Сын горевал меньше. Он уже почти ненавидел отца за его цыганское происхождение. Хосе понимал, что подобная ненависть бессмысленна, но ничего не мог с собой поделать.

После пышных похорон вскрыли в присутствии нотариуса завещание, оставленное покойным. Вот тут-то ненависть молодого маркиза получила новую пищу, словно огонь, куда подбросили дров и угля.

Основным наследником был, конечно, назначен Хосе. Получила вдовью долю и старая маркиза. Но самым страшным было то, что старый маркиз написал о своей дочери Ане. По завещанию она не получала ничего. Ведь своим бегством она как бы доказывала, что ей ничего и не нужно. Но дальше оговаривалось, что в том случае, если у Хосе де Монтойя не останется потомства, законными наследниками маркиза Андреса де Монтойя объявляются дети его дочери Аны, от кого бы она ни прижила их.

Молодому маркизу это завещание показалось настоящей пощечиной. Ведь за несколько лет брака супруга так и не сделала его отцом. Неужели потомки какого-то жалкого цыганского гитариста получат имущество и титул маркизов де Монтойя? Теперь ему казалось, что у Аны наверняка есть или будут дети. Но пока он спокойно выслушал завещание и вступил в свои права владения имуществом.

Но, оставаясь внешне спокойным и равнодушным, он немедленно начал действовать. Жена всячески разжигала в нем жажду мести. Вдвоем они составили подложный королевский указ. Хосе нанял бандитов, которые должны были привезти Ану и Мигеля из горного селения. Он знал, что его действия наказуемы, но уже не мог остановиться.

Мать Анхелиты все еще не выпускали. Но вот однажды дверь отперли и перед бывшей кормилицей предстала старая маркиза. Ее трудно было узнать. Из цветущей счастливой и моложавой женщины она превратилась в настоящую старуху. Взор ее потух, губы ввалились, щеки впали. Мать Анхелиты бросила взгляд на слугу, возившегося с замочной скважиной, и поняла, что ключа у маркизы не было. Значит, по ее требованию ее слуга просто сломал замок…

Вид несчастной женщины тронул мать Анхелиты. Госпожа и служанка обнялись.

Когда слуга ушел, маркиза рассказала бывшей кормилице своей дочери, что очень скучала без нее. Ведь мать Анхелиты так много знала об Ане! Так хотелось старой одинокой маркизе вновь коротать время за беседой с этой полнотелой женщиной, которая всегда прежде заражала ее своей энергией. Но маркиза не решалась ослушаться сына. Так продолжалось до тех пор, пока Хосе не уехал из Мадрида по каким-то делам, связанным с земельными владениями покойного маркиза. Его мать очень хотела нарушить заточение бывшей кормилицы, но все же боялась. И тут весь город потрясло страшное преступление. Был уничтожен большой цыганский род Таранто. Они проживали в нескольких домах, и вот всех их нашли на рассвете зарезанными. Не пощадили даже маленьких детей. Нельзя сказать, чтобы в этом деле крылась какая-то загадка. Таранто слыли и были людьми весьма состоятельными. Дома их оказались ограбленными. Власти решили, что это сделали свои же цыгане, и не стали вмешиваться. Ведь цыгане даже в таких случаях покрывают друг друга.

Но старая маркиза дрожала от ужаса. Ее тревожило и отсутствие сына. А если разбойники подстерегают путешественников и проезжающих на подступах к столице? Всеми этими страхами она непременно должна была поделиться. Поделиться с кем-то близким, кого она знала давно, кому доверяла. Именно таким человеком и была старая кормилица. И маркиза решилась. Она приказала отпереть запертую сыном дверь.

Искренне сочувствуя друг другу, женщины не могли наговориться. Маркиза поведала кормилице о всех своих страхах и тревогах. Обе всплакнули о дочерях. Мать Анхелиты поняла, что маркиза по-прежнему ничего не знает о горном селении, и тоже на всякий случай промолчала.

Отчаянная потребность высказать все наболевшее толкала старую маркизу на безудержную откровенность. Немного поколебавшись, она поведала страшную историю, которая многое прояснила для матери Анхелиты.

Глава сто четвертая

Завещание отца заставило Хосе де Монтойя впасть в гнев. Он выгнал нотариуса, разогнал слуг. Мать пыталась успокоить сына, обнимала, говорила нежные ласковые слова, словно маленькому ребенку. Но он бранился и резко отбрасывал ее трепетные руки. Они остались наедине. Обессиленная женщина, сгорбившись, сидела на канапе. Хосе в гневе расхаживал по комнате. Кажется, его раздражал покорный измученный вид матери.

– Сын мой, – снова начала утешать она, – ведь и титул и все достояние рода де Монтойя принадлежат вам. Вы молоды, у вас еще будет многочисленное потомство. Пощадите память об отце… Ведь он думал только о вас. Он так сурово наказал нашу бедную Аниту! – маркиза захлебнулась рыданиями.

– Замолчите! – раздасадованно бросил сын. – Отец и сестра! – иронически повторил он. – Убийца и шлюха!..

Кровь предков взыграла в маркизе. Она поднялась и горделиво выпрямилась.

– Замолчите, вы! – громко и повелительно произнесла она. – Вы не смеете позорить отца и сестру!

Сын взглянул на мать. Ее внушительный вид произвел на него должное впечатление. Пришло отрезвление.

– Я ничего не могу сказать о моей сестре, – начал он уже более спокойно. – Мне дорога память об отце. Но если уж я проговорился, матушка, я не желаю и далее скрывать истину от вас. Да, мой отец – убийца.

Маркиза невольно сделала протестующий жест.

– Не возражайте, матушка. Это так. Я хочу, чтобы и вы знали об этом. Все эти несчастья начались с прихоти короля Филиппа, сделавшего аристократкой свою незаконную дочь от цыганки. Ведь это король Филипп, упокой, Господи, его душу, пожаловал мужу своей внучки, выученику кузнеца, титул маркиза де Монтойя! И я, и Ана, оба мы потомки этих самозванцев, и оттого страдаем!

Мать слушала, помертвев, затем тихо осмелилась возразить:

– Вы не можете оспаривать королевские решения, сын мой!

– Я не желаю оспаривать их, – с горечью отвечал Хосе. – Я только хочу сказать, что ни мой отец, ни я, ни Ана так и не стали людьми подлинно благородного происхождения.

– Каждый знатный род когда-нибудь да начался, – снова осторожно возразила маркиза.

– Но род де Монтойя не должен был начинаться вовсе! И то, что вы сейчас услышите, матушка, пусть укрепит вас в этом горестном мнении. Я расскажу вам то, что поведал мне отец. И поверьте, я буду говорить чистую правду.

Глава сто пятая

Рассказ молодого маркиза заставил его мать вернуться в прошлое. О Боже, в те дни она чувствовала себя такой счастливой! Но оказывается, изнанкой этого счастья служили горечь и преступление.

В тот злополучный день, когда издатель и граф Хайме Кристобаль, желая поиздеваться над Андресом де Монтойя, заманили его в дом, где выступали цыгане, маркиз впервые увидел Кристину Таранто.

Андрес не был донжуаном. Конечно, в его жизни случилось несколько романов с дамами его круга. В ранней юности он даже страдал от неразделенной любви. Ему приходилось бывать и у продажных женщин. Несколько раз заводил он интрижки с замужними простолюдинками. Но все это, в сущности, не меняло течения его жизни. Несмотря на то, что его наставник Рафаэль де Басан баловал его, маркиз, казалось, вырос спокойным и сдержанным. Тем не менее, он знал, какие именно женщины могут ему нравиться. Пышнотелые красотки, уже достаточно опытные и пережившие первое цветение юности. Он не любил женщин умных и острых на язык. И, разумеется, все свои немногочисленные измены он держал в строжайшей тайне от своей супруги. Он относился к ней с искренним уважением. Можно было даже сказать, что он по-своему любил ее.

Он отлично знал, как начинается у него влюбленность. Это всегда было приятно. А теперь он чувствовал себя как-то неловко, словно во всем его теле, мучительно пронзив и душу, засела большая острая заноза.

Более всего мучил его сакраментальный вопрос: неужели в нем действительно заговорила пресловутая цыганская кровь, текущая в его жилах? Неужели именно поэтому он потянулся к этой певице?

Он вновь и вновь анализировал свои чувства, наблюдал за людьми своего круга, и в конце концов пришел к выводу, что он абсолютно неверно оценивает себя. Ему приглянулась цыганка? Ну так что же?! Стоит из-за этого впадать в отчаяние? Сколько аристократов, гордящихся чистотой своей крови на протяжении многих поколений, увлекаются цыганскими певицами и танцовщицами! И у него возникло подобное желание? Надо удовлетворить это желание, только и всего!

Так убеждал себя Андрес де Монтойя. Но какой-то голос из самой глубины его существа немолчно говорил ему, что все эти разумные рассуждения – ложь; что его, маркиза Андреса де Монтойя, просто со страшной скоростью настигает его жестокая судьба. Так настигла она его отца и мать, его бабку, так настигнет и его самого, и даже его детей… Детей?! Боже! Он так гордился своими красивыми и умными детьми, так мечтал о блестящем будущем для них! Неужели всему этому суждено пойти прахом? Нет! Он будет действовать, действовать на свой страх и риск.

Пока самое важное заключалось в том, чтобы никто даже не мог бы заподозрить его в увлечении Кристиной Таранто. Цыганское пение и вправду понравилось Андресу. Понравилась ему и дружба с писателем Кеведо. И было так приятно натянуть нос подлому издателю и злоязычному Кристобалю. Они-то воображали, что смутят гордого де Монтойя, всласть поиздеваются над ним! Так нет же! Андрес де Монтойя не из тех, кого можно поливать грязью! В жилах его недаром течет королевская кровь! Пусть они изнывают от желания увидеть его смятенным, убегающим при первых же звуках гитары, а он назло им будет спокойно слушать; да, слушать, и даже восторгаться, так же как и они, да!

Он еще несколько раз видел Кристину. Ее нельзя было назвать красивой. Жидкие, прилизанные волосы – голову ее не украшал даже тяжелый узел на затылке. Смуглое и, что называется, лошадиное лицо, длинный нос. Небольшие зоркие глаза и редкие ресницы. Кристина казалась прямой противоположностью своему мужу Хуану, настоящему красавцу-цыгану. Но все знали, что Хуан женился на совсем еще девочке Кристине по страстной любви; что эту женитьбу горячо одобрил весь род Таранто; а отец Хуана заплатил за Кристину ее старой тетке огромный выкуп. Ибо если Хуан был красив, то Кристина была прекрасна. Ее голос, ее гибкое тело, вьющееся в танце, были неповторимы и неподражаемы. Чуть ли не с младенчества начали обучать девочку искусству цыганского пения и танца. И к двенадцати годам она сделалась замечательной артисткой. А после замужества и рождения детей ее тело налилось жизненной силой, а ее движения обрели само совершенство.

Брак Хуана и Кристины их единоплеменники считали счастливым. Да таким он и был на самом деле. Супруги любили друг друга. Неукротимая в танце и пении, в жизни Кристина была скромной молчаливой женщиной. Никогда она не знала праздности. Она, дарящая людям праздник, сама жила в постоянном труде, которым, впрочем, нимало не тяготилась. С утра до вечера – выступления, репетиции, уход за детьми и мужем, занятия с детьми.

В семье Таранто всячески подчеркивалось то, что их женщины – артистки, а не заурядные соблазнительницы, выходящие на подиум для того, чтобы выставить на обозрение свои прелести. Об этом все знали. Даже самые знатные не смели ухаживать за женщинами из семьи Таранто.

Все это незаметно вызнал Андрес де Монтойя. Он окончательно выбросил из головы все эти глупые мысли о цыганской крови и свободно предался своим чувствам. Но по-прежнему он оберегал тайну своей страсти. Кристину он видел лишь изредка. Это было нелепо, да, нелепо, но постепенно, от раза к разу ему начало казаться, что между ними возникла какая-то связь, протянулась невидимая нить, прочно и крепко связавшая их. Андрес сам не понимал, откуда у него это ощущение, ведь Кристина даже не смотрела на него.

Он чувствовал, что страсть его растет. Часто, сказавшись больным, он покидал супружескую спальню и приказывал стелить в кабинете. Здесь, среди книг и картин старых мастеров, на многих из которых были изображены женщины, разыгрывалось его воображение.

Он, как живую, видел перед собой Кристину. Вот она! Ее гибкое тело, ее некрасивое, но такое влекущее лицо, ее зоркие темные глаза…

Она не представлялась ему покорной, нежной, любящей, но всегда замкнувшейся в этом гордом враждебном молчании, готовой к обороне.

Царит страшная глубокая тишина, какая может наступить лишь после целого водопада гармонических звуков музыки. Кристина остановилась, подбоченившись. Ее узкие губы крепко сжаты.

Он приближается к ней. Он чувствует, как его охватывает робость. Эта робость мучительна. Неужели он испытывает страх перед этой женщиной? Быстрым шагом он подходит почти вплотную. Она молчит. Он хлещет ее по щекам. Она не произносит ни слова. Он резким рывком хватает ее за руку и швыряет на ковер. Ни звука из ее уст! Он пинает ее сапогами, он топчет ее груди. Она молчит. Наконец отчаянным ударом он вгоняет острый носок своего сапога в самое ее женское естество. И еще!.. И еще!.. Он слышит стон, протяжный, напоминающий ему о ее пении. Это еще более распаляет его. Но свою страсть он удовлетворяет лишь так: избивая ее, терзая ее тело…

Иногда он представляет ее беременной. Тогда его наслаждение делается особенно острым и изощренным. Он стискивает до боли ее руки, сильные гибкие руки танцовщицы; он отрывает их рывком от ее выпуклого живота, который она пытается защитить, растопырив пальцы. Ее живот чуть выпирает под темной юбкой. Он с наслаждением ломает ей пальцы, выкручивает руки. Он охватывает своими сильными мужскими пальцами ее груди и сдавливает их с такой силой, что у нее едва не останавливается дыхание. Он почти обмирает от наслаждения, глядя на ее посиневшее осунувшееся лицо. Он бьет ладонями по животу. Он вновь и вновь швыряет ее на жесткий пол. Босой, он вспрыгивает на ее обнаженный смуглый живот и топчет, топчет его, млея от наслаждения. Он слышит ее крик. О, это уже не песня, это животный вопль издыхающей самки. Сидя верхом на ее корчащемся теле, он хватает сапог и сильными ударами рвет кожу и плоть ее живота. Она вопит, обливаясь кровью. Он теряет сознание от наслаждения…

Измученный этими безумными видениями маркиз, почти ничего не сознавая, выкручивает сильными, покрытыми липким сладострастным потом мужскими пальцами свой мучительно отяжелевший, отвердевший член. Он вонзает ногти в свою изболевшуюся плоть…

Супруга, конечно, заметила, что он плохо выглядит и всячески избегает супружеского ложа. Встревоженная, она умоляла его показаться хорошему врачу. Но маркиз нежно целовал ей руку и уверял, что у него всего лишь легкое недомогание, а врачам он не доверяет.

Но сам он уже начал сознавать опасность своего состояния.

«С этим надо покончить, – думал он. – Но как?» Наконец он принял решение.

Да, считается, что целомудрие женщин семейства Таранто невозможно сломить. Но все же они всего лишь цыганки. Почему он не может сделать эту Кристину своей любовницей, ненадолго? Он уверен, он не сомневается, что после этого его безумная страсть неминуемо пойдет на убыль. Да, так и надо поступить.

Но тотчас вступает отрезвляющий внутренний голос. А будет ли молчать Кристина?

– Но пусть, пусть она даже и проговорится, пусть! – возражает Андрес де Монтойя сам себе. – Разве другие кавалеры его круга не заводят шашни с цыганками? Чего он боится? Чего он так стыдится? Огласки? Пусть даже все будут знать! Что такого необычного произойдет? Сплетники вроде Кристобаля похихикают втихомолку. Издеваться, смеяться ему в глаза они не посмеют! А если узнает супруга? Но она любит его, она простит его. Строгие целомудренные жены в их кругу прощают своим мужьям некоторое легкомыслие. Так принято!

Надо решаться, надо решаться!

Но как исполнить задуманное? Ему нужны помощники. А он никому не может довериться. Никто не должен знать. Он разрабатывает план. Эх, если бы рядом с ним был Рафаэль де Басан! Вот кому можно было довериться, вот кто понял бы все его желания, даже самые странные и безумные. Но приходится действовать одному.

Маркиз присмотрел бедную деревушку под Мадридом. Чуть в отдалении от деревни находился обветшалый постоялый двор. Содержала его старуха, едва не умиравшая от голода. Маркиз явился к ней. Лицо его было закрыто плотной черной маской с узкими прорезями для глаз, низко на лоб надвинута была черная широкополая шляпа, он кутался в широкий черный плащ из плотной ткани, руки его были скрыты черными перчатками. Впрочем, вид его нисколько не удивил старуху. Многие разбойники, которых в стране было много, да и знатные господа маскировались таким образом. Маркиз, изменив голос, нанял у старухи на несколько дней ее постоялый двор и щедро расплатился с ней. Так тоже мог поступить и разбойник, и знатный дворянин.

В одной из пригородных ночлежек переодетый в черное де Монтойя нанял, щедро заплатив, нескольких сомнительного вида молодцев. Они должны были похитить Кристину Таранто.

Похищение должно было состояться во время одного из ее выступлений. Маркиз не случайно выбрал этот дом, выходивший в узкий переулок, почти всегда безлюдный. В перерывах между танцами цыгане обычно по одному, по двое выходили на улицу – вдохнуть свежего воздуха. Выходила и Кристина. Иной раз с мужем или с кем-либо из его братьев, а иной раз и одна. В тот вечер, выйдя, она оказалась бы в темном переулке. Если кто-то будет сопровождать ее, нанятые головорезы легко заткнут ему рот.

В глубине души маркиз опасался, что какие-то досадные случайности могут помешать полному осуществлению его плана. Но похищение прошло на редкость удачно.

Кристина вышла одна. Было уже темно. Ее схватили, связали ей быстро руки и ноги, заткнули кляпом рот и на быстром коне привезли к условленному загородному перекрестку, где ждал замаскированный маркиз. Ему передали женщину, он подхватил ее на седло и, держа перед собой, умчался в ночь.

Он крепко сжимал ее. Цыганка не шевелилась. С изумлением он вдруг осознал, что держит ее так крепко вовсе не потому, что пылает страстью, а просто чтобы она не вырвалась и не сбежала.

Получалось даже комично. Он похитил женщину, которая ему не нужна, но теперь он уже не может отпустить ее…

«Однако! – подумал маркиз. – Кажется, я начинаю выздоравливать. А не оставить ли мне эту докучную ношу прямо на дороге?»

Но тотчас понял, что тогда его странный недуг может вернуться с новой силой. Нет, он обязан ради собственного спасения довести дело до конца. До какого? Совокупиться с этой женщиной? Вероятно, да. Это излечит его окончательно. Она не может узнать его. Даже если она и помнит его, он сейчас надежно защищен черной одеждой, перчатками, и главное – маской.

Он подъехал к постоялому двору, проверил, крепко ли связана женщина, надежен ли кляп. Затем спешился, снял ее с седла, положил на землю и отпер дверь. Он внес Кристину вовнутрь и снова запер дверь. Старуха оставила огонь в камине. Было тепло. Он зажег свет.

Теперь он отчетливо видел цыганку. Перед его внутренним взором промелькнул бешеный хоровод его безумных ночных видений. Да ведь он был болен, просто болен! Вот она, эта женщина, лежит перед ним. Она в его власти. Но ведь он ничего не чувствует. Совершенно ничего! Словно перед ним деревянная колода!

Но он должен все довести до конца. Он обошел комнату. Окна надежно заложены тяжелыми ставнями, дверь заперта. Стены толстые, постоялый двор находится на отшибе. Он мужчина, он сильнее. Он сосредоточится, он не даст ей изловчиться и вероломно одолеть его.

Андрес наклонился. От лежавшей женщины исходил легкий, но отчетливый запах пота. Наверное, она вспотела от страха. Многие полагали запах женского пота соблазнительным. Но нет, ему стало неприятно. Он не хотел ее, эту женщину, цыганскую танцовщицу и певицу Кристину Таранто.

Он вынул кляп у нее изо рта. На всякий случай он отпрянул. Ведь она могла укусить его, плюнуть. Он с удовольствием отметил, что для него она сейчас скорее животное, нежели человек. Значит, еще одно подтверждение того, что нет никакой власти крови, нет никакого голоса крови. Он свободен.

Она по-прежнему лежала, не шевелясь. Почему она молчит? Разыгрывает из себя гордую мать семейства? Он протянул руку. Нет, в этом молчании, в этой неподвижности он ощущает что-то странное. Он заставил себя коснуться ее шеи…

Мертва!..

Тепло еще не совсем ушло из этого тела. Но оно уже обрело неуклюжую тяжесть мертвой материи; ту самую тяжесть, что и отличает мертвое от живого.

Он поспешно принялся развязывать ее. Бандиты связали крепко. Он путался в узлах. Наконец мертвое тело было освобождено.

Вот она лежит, неуклюжая, тяжелая, и голова с этим некрасивым лицом неуклюже откинута. Видно, что на шее уже появились морщины. Это не гладкая кожа молодой девушки. Губы приоткрылись. Пахнуло легкой гнилью. Он отшатнулся. Но тотчас усмехнулся. Не может разложение начаться так быстро. Это просто больной гниющий зуб.

Но что послужило причиной смерти? Сердце остановилось от страха? Сильное сердце танцовщицы? Нет. Слишком затянули узлы на запястьях? Слишком глубоко затолкали кляп? Как бы то ни было, она мертва. Она не нужна ему, она скучна, в ней нет ничего интересного.

Что могло бы случиться, довези он ее живой? Уж, разумеется, не воплотились бы наяву его ночные пароксизмы. Это он знает точно. Что же тогда? Кажется, он даже не смог бы себя заставить овладеть ею. Узнала бы она его? Стала бы сопротивляться? Что бы она сказала?

А что интересного могла бы сказать эта необразованная и, быть может, неумная цыганка? Ничего. Да, она была отличной певицей и танцовщицей. Но теперь ничего такого не видит он в ее мертвом теле. Она лежит тяжелая и бессмысленная, словно сломанная гитара, которую уже не поправить, и остается лишь выбросить на свалку.

Он не сознавал себя убийцей. Ведь он не убивал ее, нет, не убивал.

Он спокойно вышел из дома, предварительно загасив повсюду огонь. Он взгромоздил женщину на седло, взобрался сам и пустил лошадь шагом.

Свежий и даже холодный ночной воздух бодрил его. Он доехал до излучины реки и швырнул в темную воду ключ от постоялого двора. Затем спешился, снял труп.

На всякий случай он изуродовал тело. Прикасаться к ней было совсем нестрашно. Эти прикосновения нимало не возбуждали его. Он бросил тело в воду.

Шагом доехал до перекрестка. Здесь он немного забеспокоился. Отвалил тяжелый камень. Разрыл землю кинжалом. Вынул узел, переоделся. Было странно и занятно, что ночь, темное беззвездное небо видят его голым. В узел он положил черную одежду, привязал другой камень и утопил. Затем расседлал нарочно для этого случая купленную лошадь и отпустил ее. Домой он возвратился пешком.

С той ночи он совершенно выздоровел. Он стал нежен с женой и находил в супружеских ласках удовлетворение…

Глава сто шестая

Хосе де Монтойя закончил свой рассказ и бросил на мать жесткий взгляд. Щеки ее были бледны, как полотно.

– Это неправда! – прошептала она, словно в забытье. – Это не может быть правдой!

– Это то, что рассказал мне отец! – жестко произнес Хосе. – А знаете, матушка, почему он доверил мне то, в чем не покаялся даже перед исповедником в последний свой час?

Маркиза слабо вскрикнула.

– Вы не знаете, матушка, что вскоре после позорного бегства Аны обнаружилось исчезновение одного цыганского парня, гитариста. Я скажу вам его имя: Мигель Таранто!

Снова раздался болезненный крик маркизы.

– Да, – жестко продолжал молодой маркиз. – Это сын той самой Кристины Таранто! Я тогда сразу захотел привлечь этих Таранто к суду, заставить их заговорить. Я сказал о своем намерении отцу. Вот тогда-то он и открылся мне, и запретил что-либо предпринимать. Тогда он впервые осознал себя убийцей!

Маркиза разрыдалась.

– Да, плачьте, плачьте, матушка! Что вам еще остается? Род Монтойя обречен, я знаю, обречен! – он зарычал как раненый зверь и прижал сжатые кулаки к вискам.

Видя отчаяние любимого сына, мать нашла в себе силы для новых утешений.

– Нет, Хосе, нет! Все это в прошлом! Теперь существуешь только ты! Ты начнешь все заново! Ты и твои дети! Вы возродите, вы прославите наш род!..

– Оставь, мама, оставь! Я всего лишь звено в общей цепи! Это страшная цепь. Никто не в состоянии разорвать ее. Я погибну, погибну!

Мать бросилась к сыну, она обняла его с такой силой, что он невольно вздрогнул.

– Хосе! Мой ненаглядный мальчик! В твоих жилах течет не только мутная кровь твоего отца, но и моя чистая кровь! Она спасет тебя! Ты будешь спасен!.. – Несчастная мать без чувств упала на ковер…

Глава сто седьмая

Да, эта мать была поистине несчастной. Сопоставив ее рассказ с внезапной гибелью рода Таранто, мать Анхелиты поняла, что Хосе дал себе полную свободу.

– Ваша милость! – обратилась она к своей госпоже. – Отпустите меня. Сын простит вас. Клянусь, я найду наших дочерей!

Эта клятва подействовала на маркизу. Она действительно отпустила бывшую кормилицу.

«У него должны быть сообщники! – думала мать Анхелиты, быстрым шагом углубляясь в лабиринт мадридских улиц. – Я найду их!»

К ней вернулись та сила духа и энергия, что никогда не оставляли ее в молодости.

Простолюдинка, мать Анхелиты не боялась встречи с бандитами. Она смело вступила в мадридские трущобы, сумела завязать там нужные знакомства среди содержательниц притонов и скупщиц краденого.

Вскоре она знала все.

Хосе связался с бандой опасной преступницы, известной под кличкой «Кадисская Живодерка». Ее не трогали власти, потому что она часто выдавала им отпетых убийц и громил. Получив деньги от маркиза, она решила предать его. Ей это показалось более выгодным, нежели остаться его пособницей.

Мать Анхелиты нашла способ обо всем уведомить власти. Она добилась того, что ее отправили посыльной в Кадис, она должна была передать Живодерке письмо с распоряжениями властей.

– Ана и Мигель! – взволнованно перебила мать Анхелита. – Где они? Они спасены?

– Пока, дитя мое, никто не знает, где они. Хосе де Монтойя полагает, что они здесь. Он получил известие от старухи. Он и сам скоро будет здесь.

Я невольно вздрогнула. Все эти ужасы истомили мою душу. Неужели я никогда не узнаю покоя в этой жизни? Где мои близкие? Что с ними? Я даже не успела оплакать свою единственную сестру.

Теперь, когда я видела радость матери и дочери, вновь нашедших друг друга, я особенно остро ощущала свое одиночество.

Счастливые! Впереди их ожидает спокойная жизнь. Ана, Мигель и их дети, конечно, найдутся. А мои дети? Бедные Сьюзен-Сесилья и Чарльз-Карлинхос! Бедные малыши Коринны! Сколько им пришлось пережить! И кто знает, что ждет их в будущем?

Мать Анхелиты заметила мое смятение и снова попыталась успокоить меня:

– Осталось совсем немного потерпеть, госпожа. Скоро и вы с детьми окажетесь на свободе. И не тревожьтесь понапрасну. Пусть даже у вас нет денег. Мы не оставим вас. Мы поможем вам добраться до дома. Скоро кончатся ваши горести.

– Ах, мама! – прервала ее Анхелита. – Не говори о том, чего не знаешь. Не сердись на меня за мою резкость, но у доньи Эльвиры обстоятельства очень сложные и необычные. Когда власти наконец-то явятся нам на помощь, это может дурно кончиться для нее.

Анхелита посмотрела на меня и смутилась.

– Донья Эльвира, простите и вы меня, если я что-то лишнее сказала. Я решила, пусть лучше мама знает…

Мать ее задумалась.

– Да, нелегко! Бежать отсюда вы не сможете, – обратилась она ко мне. – Наверняка старуха все разузнала о вас и собирается выдать вас властям. Она вас не выпустит. Но в любом случае мы не оставим ваших детей. Мы будем на суде свидетельствовать в вашу пользу. Знайте, вы не одиноки! Мы – ваши друзья!

Дверь при этих ободряющих словах вдруг распахнулась и на пороге появилась наша старуха. Она ухмылялась.

– Ну! – с торжеством воскликнула она. – Танцуйте! Сейчас с дороги прибежал один из моих лазутчиков. Все едут сюда! Власти везут арестованного Хосе де Монтойя для очной ставки со мной, – она хмыкнула. – Маркиза тоже едет сюда, вся в слезах. И угадайте, кто в ее карете?

Мы догадались, но молчали.

– Угадайте же!

– Ана и Мигель! – не выдержала Анхелита.

– Да! – гордо выкрикнула старуха, будто это она спасла молодую пару. – Только что вы мне толковали о двух детях. Ведь у них четверо детей!

Мы растерянно переглянулись. Что бы это могло значить? Но, кажется, ничего дурного. А старуха продолжала:

– Мне теперь все известно! Мигель и Ана с детьми встретились в окрестностях селения. Он искал ее. Подумав, они решили прямиком отправиться в столицу и просить прощения у самого короля! В селение они больше не возвращались и потому не знают, что Анхелиту увезли…

– Что ж, встреча со мной будет для них сюрпризом, – Анхелита улыбнулась.

– Ты не перебивай! – подосадовала старуха. Должно быть, ее одолела болтливость. – Ты не перебивай, а лучше слушай. Ваши Ана и Мигель добрались до Мадрида. Они приютились в пригороде у каких-то бедняков и подали прошение в королевскую канцелярию. Рассмотрев это прошение, в канцелярии несказанно удивились. Ведь никаких гвардейцев в горы не посылали! А тут и мой донос подоспел! И вовремя, как это у меня всегда бывает! Хосе де Монтойя был арестован. Маркиза, оплакивая сына, приняла в свои объятия блудную дочь. И теперь все скоро будут здесь!

– Когда же это твое «скоро» произойдет? – спросила мать Анхелиты.

– Думаю, меньше, чем через час, – ответила старуха.

– Тогда поторопись! Накрой на стол в большой гостиной. Люди проголодались с дороги. Да принеси стакан воды госпоже. Видишь, она совсем растерялась, слушая наши новости!

– Госпоже?! – старуха снова ухмыльнулась. – Не знаю, чем она вас приворожила, а только солоно придется вашей госпоже! Арестуют ее за убийство, вот что!

– Типун тебе на язык! – крикнула мать Анхелиты. – Никто ее и пальцем не посмеет тронуть. Мы все горой встанем на ее защиту!

– Горой, значит, встанете? – старуха медленно обвела нас зорким взглядом прищуренных глаз. – Горой, стало быть? Против Священного трибунала? Против нашей Святейшей инквизиции?

Я увидела, как Анхелита и ее мать разом понурились и отодвинулись от меня. На лицах их выразился непритворный страх. Это не удивило меня. Санчо рассказывал мне, что в Испании значит инквизиция…

Старуха вышла. Анхелита и ее мать молчали. Дети проснулись от громкого голоса старухи и молча таращились на нас.

– Я все понимаю, – тихо сказала я.

Анхелита и ее мать смотрели на меня в немом отчаянии. Теперь они ничего не могли пообещать мне.