Парфюмер звонит первым

Глава 10

После того как Эрнест Максимович в баре повстречал свою начальницу, ненавистную выскочку Татьяну, и она, словно ошпаренная кошка, убежала из заведения вместе со своим толстяком-отчимом, Черединский заказал «скудрайвер» и уселся за столик.

Все это неспроста, размышлял он. Что-то неладное происходит вокруг их южного филиала «Ясперс энд бразерс». Сначала бесследно исчезает паразит Ленька. Потом их офис грабят и что-то в нем ищут. Затем (об этом вчера вечером рассказал Черединскому его верный наушник шофер Вас-Палыч) менты находят машину Леньки, всю раздетую – в ней, кажется, тоже что-то искали. А, кстати, Садовникова вчера посещала железнодорожный вокзал (там ее забирал, чтоб поехать в милицию, Вас-Палыч и не преминул и об этом донести). Спрашивается – что ей делать на вокзале? По каким таким делам она туда отправлялась? А сегодня девица и вовсе не вышла на работу без объяснений. И вот вечером он ее встречает в обществе отчима-гэбиста, в баре. И она от бармена явно что-то получила в конвертике. Причем, судя по тому, как молодая тварь смешалась при его появлении, и по тому, как возник, откуда ни возьмись, ее толстяк-отчим, в конвертике содержалось что-то весьма важное. Вполне вероятно, это «что-то» имеет непосредственное отношение к пропавшему Леониду. Чем же Садовникова с Леней тут на пару занимаются, при поддержке толстяка-гэбиста? Наркотиками? Промышленным шпионажем? Отмыванием денег? Или?..

Во всяком случае, совершенно очевидно, что все происходящее явно выбивает Садовникову из колеи и мешает ей работать. Вчера Черединский с огромным удовольствием подслушал под дверью телефонный разговор Татьяны с большим московским боссом, американцем Брюсом. Судя по репликам Таньки, Маккаген был ею явно недоволен. Беглый английский Черединский понимал с пятого на десятое, но голосок у Садовниковой во время беседы звучал весьма жалобно! Вот бы Маккаген ее совсем уволил! О лучшем не приходилось и мечтать. А то приперлась в их родной Костров, столичная штучка. Стала всех жизни учить. Молоко еще на губах не обсохло, а туда же. Совершенно нечего выскочке Садовниковой тут, в Кострове, делать!

Причем, похоже, недовольство босса Татьяной не связано непосредственно с ее работой. Похоже, происходит что-то из ряда вон выходящее. Может, Садовникова вляпалась в криминальную историю? Или хотя бы полукриминальную? С чего бы тогда примчался к ней на выручку отчим-гэбист? Может, наша Танечка вообще под статьей ходит? И ее не сегодня завтра арестуют?

Эрнест Максимович всю свою жизнь верно следовал принципам царя Соломона: целуй ту руку, которую не можешь укусить. А уж если кого можно цапнуть – рвал так, что мало не покажется. И Черединский стал размышлять: как бы, со своей стороны, подкузьмить Татьяну? Подложить ей жирную свинью, но, конечно, соблюдая осторожность, чтобы она ни о чем не догадалась.

Первый шаг по закапыванию Таньки представлялся Эрнесту Максимовичу очевидным.

Он одним глотком допил коктейль и подошел к барной стойке.

– Повтори-ка, – приказал прыщавому бармену. Называть такого сопляка, в два раза его моложе, на «вы» Черединскому даже в голову прийти не могло. Бармену явно не понравилось, что ему «тыкают», однако толстокожий Эрнест его неудовольствия не заметил.

Бармен молча принялся смешивать коктейль: водка «Костровка», апельсиновый сок.

– Слышь, ты давно Леню видел? – не нашел ничего умнее спросить у бармена Эрнест Максимович.

– Леню? Какого Леню?

– Шангина. Он с Садовниковой вместе работал. Ее дружок.

– Понятия не имею, – явно соврал бармен. – Первый раз слышу.

Черединский попытался зайти с другого бока:

– А что ты Садовниковой сейчас передавал? Какой конверт?

– Конверт?! Я?! Передавал?!

Бармен очевидно переигрывал со своим удивлением. «Знает, стервец, все знает, но молчит».

– А хочешь заработать? – продолжил свою игру Эрнест Максимович. – Хочешь, я тебе пятихатку дам? А ты мне все расскажешь?

– Да нечего мне вам рассказывать.

– Ну а если ты штуку получишь?

– И деньги мне ваши не нужны.

– Ладно, хорошо. Плачу полторы. Этот конверт, что ты Таньке сейчас отдал, его Леня оставил, да?

– Не понимаю, о чем вы говорите.

– Ладно, пятьдесят евро плачу. Пятьдесят, ты меня понял?! Вот, видишь, какая бумажка красивая? Итак. Что было в том конверте, который ты передал Татьяне?

Бармен с грохотом поставил на стойку запотелый стакан с коктейлем:

– Ваш коктейль. С вас шестьдесят рублей.

Черединский положил на прилавок русскую сотню.

– Сдачи не надо. Удивляюсь я тебе, – сказал он, буравя бармена взглядом, – чего ты не хочешь заработать-то?

– Знаете, гражданин, не надо ко мне приставать. Выпили – ну, и пожалуйста. И еще можете выпить. А меня нечего от работы отвлекать.

– От ра-бо-ты… – насмешливо протянул Черединский. – Можно подумать! Работничек! – Его вывела из себя непрошибаемость бармена, голос сорвался на визгливый фальцет.

– Валите отсюда, гражданин, а то я сейчас милицию вызову.

– Ты! – вскипел Эрнест Максимович. – Мал еще так наглеть! Молоко на губах не обсохло! Попляшешь ты у меня! Торгинспекцию на тебя натравлю! ОБЭП! Ну, будешь говорить, щенок?!

– Знаешь, что я тебе скажу, батя, – тихо и раздельно проговорил бармен, – шел бы ты на фуй мелкими шагами, – и выбросил на стойку сдачу: три грязные десятки и кучку мелочи.

– Ты у меня, щенок, об этом еще пожалеешь. Я тебе обещаю.

Черединский скрупулезно забрал всю, до копейки, сдачу. Затем, прямо у стойки выкинув соломинку, двумя глотками выпил коктейль и вышел из бара, громко хлопнув дверью.

От ярости у него аж в глазах мутилось. «Надо было этой прыщавой мерзости оплеуху засветить», – подумал Эрнест Максимович. Но оплеуха, как ни крути, никакой проблемы не решала, да и добиваться своего Черединский привык не кулаками, а куда более действенными в современном мире методами: интригами, наушничеством, клеветой.

Еще не успев остыть после разговора с барменом – этим, в прямом и переносном смысле, прыщом, – он вытащил из кармана сотовый телефон.

Слава богу, высокопоставленных друзей у него в городе хватало, и позвонить каждому из них Эрнест Максимович мог в любое время дня и ночи.

– Алло, Заурбек Цуцаевич? Здравствуй, дорогой!

Черединский звонил первому заместителю начальника областного ГУВД полковнику Шамаеву. После сегодняшней встречи, после разговора с барменом, он уже практически не сомневался: Садовникова влипла в грязную историю. Она, очевидно, чего-то боится. Да Эрнест Максимович был уверен, что она что-то натворила: в одиночку или вместе с придурком Леней. И долг Черединского, как свидетеля, коллеги и гражданина, сигнализировать обо всем происходящем в органы. Тем более что там есть друзья, всегда готовые Эрнеста Максимовича выслушать.

Вот и сейчас полковник Шамаев приветствовал его весьма радушно.

– Давай, Зуарбек, с тобой сегодня вместе поужинаем? – предложил Черединский. – Я тебе хочу одну историю рассказать, очень интересную.

Полковник Шамаев не стал чиниться, и они условились о встрече ровно в восемь.

Черединский удовлетворенно потер руки.

Он еще покажет всяким там Садовниковым, кто у них в офисе хозяин. Да и в городе – тоже.

В воскресенье ранним вечером Леня Шангин не спеша ехал по улицам Кострова. Он избегал магистралей, выбирал переулки, где сроду не торчали гаишники. Его можно было понять. Ведь он только что избежал смерти. Чудом оторвался от погони. Впервые в жизни в него стреляли. Впервые в жизни он убегал от вооруженных людей и знал: если его догонят, пощады ждать не придется.

Леня отдавал себе отчет в том, что опасность до сих пор не отступила. Она просто отодвинулась – на время. Из прямой и непосредственной стала таинственной, многоликой, поджидающей за каждым углом.

Эти люди его в покое не оставят.

У него есть убойный компромат на них. Одновременно и его страховка, и бомба. Запись, которую он сделал случайно, – очень взрывоопасная вещь. Она могла покончить со многими, очень многими людьми здесь, в Кострове. А может быть, и еще где-то.

Но эта же самая бомба могла, образно говоря, разорваться у Лени в руках. Она способна убить или покалечить его самого.

От камеры с кассетой Лене надобно было избавиться. И как можно скорей.

И он знал только одного человека в городе, кому мог безраздельно доверять.

Леня остановился на тихой улочке, вошел в будку телефона-автомата. Мобильник свой он выбросил по дороге в Костров, когда оторвался от погони, и правильно сделал. Он прекрасно знал, что сотовый телефон легко превращается в маячок, который великолепнейшим образом засекают спецслужбы.

У Леонида, слава богу, оказалась с собой местная телефон-карта. Он вставил ее в прорезь автомата и набрал номер, который помнил наизусть, но по которому еще ни разу не звонил: домашний телефон Давида Кобишвили.

Телефон не отвечал. Тянулись тоскливые длинные гудки.

«Ну, конечно, дома его нет. Сейчас все нормальные люди на левом берегу, на пляже, на худой конец, в супермаркетах или киношках кондиционированным воздухом дышат.

Леонид набрал сотовый Кобишвили. Телефон был включен, гудки проходили, но никто так и не ответил. Выслушав двенадцать гудков, Леня нажал на «отбой».

Вот это уже было очень странно. Насколько он знал, Давид никогда не выключал свой мобильник, даже когда спал или возился с девчонками. «Может, он торчит на работе?»

Леня набрал третий и последний номер. А здесь сработал автоответчик: «Вы позвонили в компанию «Потенциал». В настоящий момент в офисе никого нет, но ваш звонок очень важен для…»

Недослушав, Леня бросил трубку.

«Надо ехать на квартиру к Давиду», – подумал он. А что ему еще остается делать? Камера с пленкой, лежащая на соседнем сиденье, не оставляла ему выбора. Это и в самом деле была бомба, от которой как можно скорее следовало избавиться.

Кобишвили жил на окраине города, на Коммунистическом проспекте. Там, среди хрущоб-пятиэтажек, недавно выстроили самый высокий в городе дом: двадцать четыре этажа. Кирпичный, с зеркалами в лифтах и подземной парковкой. В народе его называли «Членом правительства» – из-за того, что здесь проживали многие местные бонзы.

Давид, преуспевающий бизнесмен, близкий к местным властным структурам, тоже поселился здесь. Его квартира находилась не в пентхаусе, но весьма близко к нему: на двадцать третьем этаже. Леня не сомневался, что по деньгам Кобишвили мог бы позволить себе и пентхаус, однако он решил не слишком светиться. Апартаменты на двадцать четвертом этаже принадлежали местному парфюмерному королю Глебу Захаровичу Пастухову. Впрочем, тот там и не жил почти, обретался в своем загородном имении.

«Будем надеяться, что Давид сейчас все-таки дома, а звонок просто не услышал, – подумал Леня, выходя из будки. – Может, залез, по случаю жары, в ванну и слушает любимого Моцарта. Лежит намыленный – и кайфует». Леня представил себе голого Давида, всего с ног до головы покрытого черной шерстью, и фыркнул.

«Бог знает, о чем только не думаешь, когда ты в смертельной опасности и рядом с тобой на сиденье лежит настоящая бомба».

Леня безо всяких приключений доехал до жилища Давида. Дом возвышался над округой, подавляя близлежащие постройки, и наверняка вызывал у их обитателей дикую социальную зависть.

Леонид не стал заезжать на принадлежащую обитателям дома подземную парковку. Совсем ни к чему ему сейчас светиться перед видеокамерами наружного наблюдения. Он запарковался во дворе соседней пятиэтажки. По случаю жаркого воскресенья ни единой машины во дворе не оказалось, и даже старухи на лавках не сидели, только скучающая девчонка раскачивалась – скрип, скрип, скрип – в одиночку на качелях. Ей было лет восемь, и она смотрела на мир широко распахнутыми, удивленными глазами.

Совсем как та девчонка, которую эти мерзавцы только что на его глазах убили на берегу Танаиса. При воспоминании о недавно виденном Лене стало дурно. Картинка ясно встала перед глазами. Выстрел. Другой, третий. Падает мальчик. Следом валится на землю девочка. Судорога проходит по ее тельцу. Густая черная кровь вытекает в песок.

Леонид тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Сунул видеокамеру в полиэтиленовый пакет с эмблемой костровского универсама «Тихий Танаис». Взял барсетку, закрыл машину и зашагал в сторону «Члена правительства». Легкомысленную панамку от солнца надвинул глубже на глаза.

Дом охранялся консьержем и домофоном, но у Леонида, слава богу, имелись ключи от Давидовой квартиры. Он достал их из-за подкладки барсетки и открыл подъездную дверь, консьерж даже не повернул в его сторону голову – он уткнулся в телевизор, увлеченный очередным повтором сериала «Авантюристка».

Фирменный лифт, отделанный алюминием, плавно вознес Леню на двадцать третий этаж. На просторной площадке располагались четыре квартиры. Давидовская – с номером «88». Леонид подошел к ней, прислушался. Ни звука не доносилось из-за дверей. На всякий случай он позвонил. Вдруг он помешает Давидовым забавам с очередной девчонкой. Звонки далеко разнеслись в огромной квартире. И тишина. Ни звука, ни движения.

Тогда Леонид своим ключом отомкнул дверь. Отпер и сразу почувствовал, что здесь недавно произошло что-то неладное. Тяжелая тишина висела в квартире. Нехорошая тишина.

Он осторожно вошел в гостиную. Давид лежал на полу лицом вниз в луже крови. По виду – ему уже ничем нельзя было помочь. Жизни в его теле не осталось. Труп лежал в неестественной позе. Рука нелепо вывернута.

Рядом на журнальном столике красовались бутылка настоящей «Хванчкары», тарелки с сулугуни и лавашом и два бокала.

Леонид подошел к телу Давида. Стараясь не наступить в кровь, растекшуюся по полу, взял друга за руку.

Пульс не прощупывался, но рука еще теплая. Леня был далеко не судмедэкспертом, но понял, что убийство произошло совсем недавно – час или, может, два назад. Он осторожно отступил, затем достал платок и на всякий случай протер руку Давида в том месте, где ее касался. Кажется, с кожи тоже можно снять отпечатки пальцев.

Вдруг на журнальном столике зазвонил телефон. Леонид аж подпрыгнул на месте. Трубку он, естественно, брать не стал. В полной тишине отгремело звонков десять.

Телефонный звонок навел Леню на мысль. Он осторожно взял со стола мобильник. Да, это она, кобишвиливская «Моторола». Леня быстро просмотрел последние звонки, поступившие на сотовый. Самый последний, прозвучавший только что, оказался неопознан. Далее шел Ленин звонок из автомата получасовой давности – номер также не определился. А потом… Потом все звонки оказались стерты. Леня просмотрел архив SMS-сообщений. Тоже пусто. Значит, человек, с которым Давид мирно выпивал и который затем его убил, перед уходом из квартиры удалил из аппарата Кобишвили данные о звонках и «эсэмэсках». Наверное, потому что там, среди прочих, сохранился номер телефона убийцы или сообщение от него.

Леня тем же платком стер с мобильника Давида свои отпечатки пальцев. Подошел к висевшему на стене стационарному телефону. Автоответчик оказался отключен, а на дисплее красовалась цифра ноль. Значит, архив городского телефона также стерт.

И в этот момент до Лени донесся сильно приглушенный пластиковыми окнами звук милицейской сирены.

Леонид осторожно подошел к окну. Костров под ним расстилался во всю свою ширь: кварталы многоэтажек поблизости, пузатый кафедральный собор в центре, сверкающий Танаис, усыпанные людьми пляжи левобережья. По прямому как стрела Коммунистическому проспекту текли немногочисленные автомобили. И по нему же несся, завывая, милицейский «козелок». Вот он все ближе, ближе. Сворачивает к кобишвиливскому дому.

Похоже, это неспроста. Лене пора уходить.

Он быстро оглядел комнату. Кажется, кроме мобильника и руки мертвого, он ничего больше не касался. Леня подошел к выходу из квартиры, платком стер отпечатки с ручки входной двери. Затем осторожно отомкнул замок. «Прости меня, Давид, и прощай», – сказал он мысленно. Выглянул в коридор. Никого. Соседские двери расположены так, что в их «глазки» не разглядишь вход в квартиру Кобишвили. Не было бы только здесь скрытых камер видеонаблюдения, мысленно взмолился Леня.

Он выскользнул из двери, прикрыл ее, запер на ключ. Вытер платком наружную рукоятку. В коридоре завывания милицейской сирены, доносившиеся с улицы, оказались гораздо слышней. По тому, что звук прекратился, Леня понял, что ментовская машина остановилась. Окно в холле оказалось по случаю жары распахнуто во всю ширь.

Леня очень осторожно, стараясь остаться незамеченным, выглянул из окна. Он увидел, как двое ментов с автоматами на плечах вбегают в подъезд высотного дома.

Леня отпрянул от окна, отбежал от него. Указатели свидетельствовали, что один лифт находится на двадцатом этаже, другой – на первом. Леня не хотел привлекать к себе внимание ментов. Не стоит вызывать лифт с того этажа, где произошло убийство.

Шангин подбежал к двери, ведущей на черную лестницу, распахнул ее плечом и помчался по ступенькам вниз. Он услышал, как далеко внизу поехал первый лифт.

Пробежав единым махом шесть пролетов, Леонид решил выскочить на площадку двадцатого этажа – того, где находился второй лифт. Дверь, ведущая с черной лестницы в лифтовой холл, оказалась заперта. Леня ударил в нее плечом – никакого толка. Тогда он снова бросился по лестнице вниз. Дверь на девятнадцатом была открыта. Шангин выбежал в холл. Он тяжело дышал.

Указатель первого лифта светился. В нем, очевидно, поднимались менты, вооруженные «калашами». Одиннадцатый этаж, двенадцатый, тринадцатый… Номера этажей на табло менялись быстро, слишком быстро.

Леня нажал на кнопку вызова. О радость, вызов принял второй лифт, стоявший на двадцатом этаже, – поехал вниз, к Лене. А табло информировало, как скользит вверх первый лифт с милиционерами на борту: уже семнадцатый этаж…

Второй лифт остановился перед Леней. Начали раскрываться его двери. Первый лифт, как показало табло, в этот момент проезжал тот же, девятнадцатый этаж. Слава богу, не остановился, проскочил мимо.

Леня залетел во второй лифт и нажал самую нижнюю кнопку, где красовался «ноль». Там, насколько знал Леня, располагалась автостоянка. Скоростной лифт ухнул вниз. «Будем надеяться, – подумал Шангин, – что менты не оставили на стоянке засаду».

Лифт остановился на нулевом этаже. Леня осторожно выглянул в прохладную полутемную пустоту автостоянки. Ни души. Машин мало. Воскресенье, вечер – все в разъездах.

Леня глянул на табло. Счет этажей на первом лифте застыл на цифре «двадцать три». Так и есть, менты явились по душу Давида. Или по его, Ленину, душу. Но откуда они узнали? Кто им сообщил об убийстве? Может быть, сработала сигнализация, когда Леня входил в квартиру? Да нет, глупости. Никакой охранной сигнализации у Кобишвили не было, иначе бы Леня знал об этом. Тогда кто навел сюда, на квартиру Давида, ментов? Тот, кто убил Давида? А кто, спрашивается, его убил?

Потом, потом. Леня потом попытается ответить на все вопросы. Сейчас не до того. Ему надо бежать. Спасаться.

Он попытается разобраться во всем после.

Глубже надвинув на глаза панаму, Леня выскочил через выезд для автомобилей. Парковка никем не охранялась. И засады милиционеры здесь не оставили. Повезло. Спасибо ментовскому непрофессионализму – он уже второй раз за сегодняшний день выручал Леню.

Сделав длинный крюк, проходными дворами пятиэтажек Шангин подошел к своему автомобилю. Как бы то ни было, от камеры с пленкой ему следует избавиться поскорей.

Через три дня после Лениного побега из Кострова в одном могучем ведомстве в центре Москвы полковник Ибрагимов взялся навести о нем справки.

Ибрагимов не забыл просьбу, с которой обратился к нему вчера вечером его старый сослуживец Ходасевич, но текучки оказалось много, и до пустяковой справки руки дошли только к вечеру среды.

С компьютера в своем кабинете в «доме два» Ибрагимов запросил «картотеку». Архив службы недавно был компьютеризирован, но многие сотрудники называли его по старой памяти «картотекой».

Ибрагимов не знал в точности, сколько личных дел содержится в ней: эти данные были засекречены для всех, кроме высших руководителей службы. Но полковник не сомневался, что раньше, в советские времена, их были миллионы. По заведенному порядку дело заводилось на каждого гражданина, который разрабатывался комитетом: и на тех, кто вербовался спецслужбой в качестве сотрудников, и на тех, кто, напротив, представлял (или мог представлять) угрозу для режима.

Нынче времена бумажных технологий прошли. Старые дела, закрытые по разным причинам, переводить в электронный вид не стали. Одновременно, ввиду начала реформ, оттока кадров и всяческих перестроений, значительно уменьшилось и само количество личных дел. Теперь в памяти суперкомпьютера службы хранились уже не миллионы, а всего лишь десятки, ну, или, возможно, сотни тысяч папок.

Ибрагимов задал в локальном поисковом сервере фамилию и имя: Леонид Шангин. Если молодой человек ни разу не попадал в поле зрения чекистов, запрос придет с ответом: «Не найдено», чего в принципе и ожидал Ибрагимов. Однако спустя полминуты компьютер выплюнул плашку: «По вашему запросу обнаружен объект», а затем следующую: «Введите код вашего допуска». К личным делам персон, хранящимся в «картотеке», был допущен лишь высший состав службы – сотрудники, начиная с заместителей командиров отделов и выше. Полковник ввел в компьютер свой личный пароль, состоявший из неудобочитаемого сочетания двенадцати символов – русских, латинских букв, цифр и служебных знаков.

«Доступ открыт», – сообщил в ответ компьютер.

Дело Леонида Шангина начиналось с фотографии. Снимок официального образца являл молодого человека лет двадцати с открытым, располагающим лицом. Вид у юноши был довольно-таки раздолбайский: одет в майку, в ухе сережка. Ибрагимов таких не любил.

Вслед за фотографией открылась «объективка»: ШАНГИН Леонид Иванович, 1978 г р., русский, проживает по адресу: г. Москва, ул. Декабристов, дом… квартира… Родители – отец Шангин Иван Филиппович, кандидат технических наук, доцент МИФИ; мать – Шангина (Борисова) Инна Петровна, бухгалтер в ООО «Техперспектива-два». Не женат, проживает с родителями.

«Объективка» была составлена в мае 1998 года, и в ту пору гражданин Леонид Шангин являлся студентом четвертого курса Академии народного хозяйства.

На сем коротенькая «объективка» на Шангина исчерпывалась, и далее в деле следовал документ за номером два. Это был рапорт агента под кодовым именем ЧЕРТЕЖНИК. Он сообщал в своем рапорте, что гр-н Шангин в ходе обучения в академии проявил исключительные способности: коэффициент умственного развития превышает сто пятьдесят, контактен, остроумен, обладает быстрой реакцией. Отличную учебу сочетает с занятиями в студенческой самодеятельности. Увлекается восточными единоборствами. В контактах с криминальной средой, а также с экстремистскими или асоциальными элементами не замечен. Наркотиков не употребляет. Исходя из вышеизложенного агент делал вывод о возможности дальнейшей разработки Шангина. При этом, правда, автор рапорта оговаривался, что разработке Шангина может помешать его эмоциональная нестабильность, неразборчивость в сексуальных связях и пристрастие к спиртным напиткам.

Ибрагимов посмотрел на дату. Рапорт Чертежника был составлен в то же время, что и «объективка»: в мае девяносто восьмого года.

Документом номер три в деле Шангина значился рапорт вербовщика, скрытого под псевдонимом МИНСКИЙ. Он был длиннее, чем два предыдущих документа. Как понял Ибрагимов, Минский явно знал свое дело и, похоже, был при этом изрядным занудой. Он подробно расписывал обстоятельства всех трех своих встреч с объектом, а также то, под каким прикрытием он выступал во время этих контактов (друг Чертежника, владелец компьютерной фирмы). Сообщал и о том, какие темы в беседах с Шангиным обсуждались, какие его личностные качества прокачивались и как тот реагировал в ходе исследования на те или иные ситуации.

Ибрагимов быстро, наискосок проглядел странички рапорта: слишком много прочел он в своей жизни подобных документов, слишком похожи они были один на другой. Внимание, память, ригидность, эмоциональная стабильность, умение переносить боль и преодолевать препятствия – ничего не подозревающего новичка, интересного спецслужбам, подвергали втайне от него самого разнообразнейшим испытаниям. Причем опытный вербовщик устраивал дело таким образом, что объект даже заподозрить не мог, что его «прокачивают».

Ибрагимов знал, что обычно в среднем на каждые четыре-пять человек, втайне испытанных вербовщиком, приходится лишь один, удовлетворивший его требованиям и получавший предложение работать на спецслужбу. Остальные, как правило, даже не подозревали, что ими интересовались могущественные чекисты.

В данном случае Шангин, похоже, ничего не узнал, потому что вывод офицера под псевдонимом Минский оказался для него неутешительным. «Несмотря на высокие умственные и физические кондиции объекта, – писал вербовщик в резюмирующей части своего рапорта, – эмоциональная нестабильность Шангина, его тяга к «красивой жизни», позерство, а также алкогольные эксцессы НЕ ПОЗВОЛЯЮТ сделать вывод о возможности его привлечения к дальнейшей работе – в любом качестве».

Рапорт Минского со столь суровой оценкой «объекта» датировался семнадцатым ноября девяносто восьмого года, а двадцатого ноября на рапорте вербовщика была начертана резолюция старшего офицера: «Бесперспективен. Разработку прекратить. Дело – в архив». Таким образом, не успев начаться, карьера Шангина в качестве секретного сотрудника была закончена. Правда, существовала еще одна возможность, но ее Ибрагимов отмел как чрезвычайно маловероятную – тем паче, что более ни единого документа в деле Шангина не содержалось.

Ибрагимов закрыл компьютерную папку. Итак, теперь он с чистой совестью может позвонить Ходасевичу. Шангин проверен, и он не является ни сотрудником комитета, ни представителем криминалитета, экстремистских или радикальных групп.

Однако не успел Ибрагимов набрать номер, как полковник Ходасевич вышел на связь сам. Звонил Валерий Петрович по открытой сети, и голос его звучал безмятежно.

Слишком безмятежно, отметил про себя Ибрагимов. Вполне возможно, что сия преувеличенная расслабленность – равно как и обращение по имени – являлась признаком того, что Валерию Петровичу срочно необходима помощь товарища и куратора.

– Олежек, твой старый друг тебя травмирует. Я из Кострова звоню.

– Привет, толстяк, – поддержал неформальный тон Ибрагимов. – Как тебе там отдыхается?

– Великолепно. Гуляю по городу, купаюсь, смотрю кино.

Ходасевич подтвердил опасения Ибрагимова: что-то у него там, в Кострове, происходило неладное. Об этом свидетельствовало кодовое слово «великолепно», равно как и упоминание о «купании» – насколько Ибрагимов знал Ходасевича, тот никаких водных процедур, кроме как в собственной ванне, не терпел.

И в данном контексте фраза Валерия Петровича о том, что тот «смотрит кино», заслуживала особенного внимания. Ибрагимов понял это и спросил:

– Что же ты такого там посмотрел?

– Боевичок один занятный.

– Наш или голливудский?

– Наш, наш. Отечественный.

– А про что?

– Ты кино про конвой Пи-Кью-семнадцать смотрел?

– Нет, но о чем фильм, представляю.

– Вот и этот примерно про то же.

В фильме «Тайна конвоя PQ-17» речь шла о судьбе каравана с оружием, которое союзники доставляли по ленд-лизу в воюющую Советскую Россию. Таким образом, не сказав открытым текстом ни слова, Ходасевич дал понять Ибрагимову, что он, видимо, заполучил в Кострове какие-то факты о нелегальной торговле оружием. Причем фраза Валерия Петровича о конвое, похоже, несла двойную смысловую нагрузку. Вполне вероятно, он имел в виду, что доставка оружия идет по реке или морю.

При этом для тех, кто, возможно, слушал разговор двух чекистов – неважно, прослушивало ли комитетское начальство, костровские мафиози или бравые парни с расположенных в Турции баз радиоэлектронной разведки АНБ (Ибрагимов полагал, что охотников могло найтись немало), – их разговор представлял собой невинный мужицкий треп. И, ради бога, никаких «кодовых слов», автоматически включающих записывающие машины. Никакого там «оружия», «взрывчатки» или «нелегалов».

– А кто в фильме-то играет? – продолжил разрабатывать «киношную тему» Ибрагимов. – Наши актеры?

– Наши, наши, хорошие ребята. И пара приглашенных звезд – кажется, откуда-то с Востока.

Новая информация: раз Ходасевич употребил формулировку «наши ребята» – значит, в дело, похоже, замешаны сотрудники правоохранительных органов. Будем надеяться, что не из комитета, а только из милиции. А слова Валерия Петровича про приглашенных звезд с Востока означали, что оружейная торговля, скорей всего, идет в интересах арабских, чеченских или других исламистских террористов.

– Что, рекомендуешь и мне это кино посмотреть? – поинтересовался Ибрагимов.

– От всей души рекомендую.

– Как картина называется – может, вспомнишь?

– Да не ищи, не трудись, я тебе копию перешлю.

– С оказией?

– Да нет, зачем с оказией. Да и некому к тебе ехать. По Интернету пошлю. Лента небольшая, я хочу поскорей с тобой ее обсудить – очень уж занимательное кино.

– Тогда, может, попозже созвонимся? Когда я фильм посмотрю?

– Нет, созваниваться не надо, лучше лично встретиться, поговорить.

Из категоричной последней фразы Ибрагимов понял: дела у Ходасевича там, в Кострове, обстоят серьезно и он нуждается в срочной помощи. Интересно, Валерия Петровича опять втянула в историю его падчерица?

– Как там девочка твоя себя чувствует? – поинтересовался Ибрагимов.

– Спасибо, хорошо, она все время со мной.

– С тобой?

– Ну да. Ни на шаг не отходит.

«Значит, – догадался полковник Ибрагимов, – Татьяна, скорей всего, находится в опасности. Как и сам Валерий Петрович».

– Передай ей, – промолвил Ибрагимов, – что про ее приятеля мне ничего узнать не удалось, – это означало, что какой бы то ни было серьезной информацией на Шангина Ибрагимов не располагает.

– Понял тебя, старина.

– Значит, мне к тебе подъехать? – продолжал полковник из Центра. – Не возражаешь?

– Буду ждать с нетерпением.

– А детишек с собой можно прихватить? Как там погодка?

Под «детишками» Ибрагимов с Ходасевичем давным-давно условились подразумевать оперативную бригаду сотрудников комитета.

– Погодка, как я тебе уже говорил, великолепная, – Валерий Петрович словом «великолепная» подтвердил всю серьезность ибрагимовских опасений. – И захватить с собой детишек будет очень правильно.

Значит, сделал вывод Ибрагимов, Ходасевич там, в Кострове, один не справляется, местной «управе» не доверяет и обращаться туда не хочет, поэтому ему срочно нужна помощь – всей мощью, которой обладает Центр.

– Тогда, значит, до завтра? – попрощался Ибрагимов.

– Да. Хорошо б, чтобы ты успел, пока погодка не испортилась. А фильм, о котором я говорил, прямо сейчас тебе подошлю.