Пасодобль — танец парный

Глава 13

Я прошла курсы по психологии и HR-менеджменту. Мне нужна была работа, ее на блюдечке никто не нес. Просить отца не имело смысла Я уже и устала это делать. Я мчалась сама в своем беличьем колесе. Нужны связи, а у меня самой их не было. Бесконечные бюро ритуальных услуг для тех, кто ищет работу. Резюме, исчезающие в их недрах, как эпитафии ненужных людей. Интернет-услуги по поиску работы, заканчивающиеся пшиком. Собеседования с грязными глазами и непристойными намеками. Всем нужен был опыт работы, которого у меня не оказалось ни в одной из профессий. Что делать тем, кто только закончил институт? Родил ребенка? Самозахорониться?

Мужу моему хотелось лишь одного. Сидеть и разглядывать свои магические железяки. Каждый вечер, как языческий ритуал. Моя дочь шла по его стопам. Она прирастала, присасывалась к матерчатой пуповине, как и он сам когда-то к отцовской. Она ломала игрушки и бережно, благоговейно, с трепетом разглядывала металлические, бессмысленные символы ушедших эпох. А на дворе шел двадцать первый век. Надо было жить! Черт возьми!

Мы с Мокрицкой сидели в баре, попивая вино. Вино очень так себе. Изысканные напитки я пробовала только у родителей. А так… Жила, как все остальные.

— Помнишь палеозойскую эру? — спросила она.

— Бе-е! — протянула я. — Зачем напомнила? Меня стошнит. Прямо сейчас.

— Он стал президентом.

Президентом! Со смеху умереть. У нас, куда ни плюнь, сплошные президенты. Их расплодилось больше, чем плебса. Мокрицкая работала в одной из крупных веток огромного холдинга. Палеозойская эра взлетела до мезозойской. Или какой там? Не помню.

— Слушай! — она оживилась. — У нас освободилось место в отделе кадров. Мелочь. Типа делопроизводителя. Но почему не попробовать?

Действительно. Нужно было хоть с чего-то начинать. Мне нужен опыт работы.

— Можно, — согласилась я.

— Первый вице — жуткое дерьмо. Он отвечает за подбор персонала. Надо ему понравиться. Но на теток он чихал. Старый пень с ушами! — злобно сказала Мокрицкая.

— Буду пробовать понравиться как мужчина.

— Мужиков он вообще ненавидит!

— Буду средним полом, — согласилась я.

Мокрицкая захохотала, я тоже.

— Не говори, что от меня, — сказала она на прощание.

— О'кей.

Начальник отдела кадров приняла меня через два часа ожидания. И отправила с моей сивишкой к первому вице, даже не глядя в нее. Судя по всему, в этой конторе старый пень с ушами служил непроницаемым фильтром. Я ждала почти до самого вечера, без обеда.

— Войдите, — наконец скучно повелела мне секретарша.

Я явилась к среднему полу как средний пол. В офисном костюме с юбкой до середины колена Он прочитал мое резюме через четверть часа, отвлекшись от важных дел. Бесед по телефонам, почеркушек в ежедневнике, пристального исследования стопок бумаг в папках, громоздящихся на его столе. Я была мошкарой, хотя явилась во время, отведенное для приема.

— Вы нам не подходите, — скучно сказал он.

Скучный стиль беседы в конторе, видимо, поощрялся. Не исключено, что материально.

— С чего вы взяли? — спросила я.

Чего мне было терять, кроме своих цепей? Я к такому уже привыкла. Сто раз.

Он поднял на меня скучный взгляд.

— Опыта нет, — заученно ответил он.

Он был любезен, несмотря на тон моего вопроса. Потому я села. Через четверть часа после того, как зашла в его кабинет. Он хотел отделаться от меня дежурной фразой, я хотела двинуть его по ушам.

— Ваша организация неверно подходит к подбору кадров, — вежливо сказала я. — Это сказывается на работе в целом.

Старый пень откинулся на спинку кресла. Близился конец дня, и пожилому человеку было не грех чуть-чуть отдохнуть.

— Что вы знаете о работе нашей организации в целом? — хмыкнул он.

— Все, — легко сказала я. — Не буду мучить вас терминами. Скажу проще. Театр начинается с вешалки, весь мир — театр, а ваша контора — всего лишь одна из гримерок. Хотя могло быть наоборот. Другими словами, ваша организация — неверно понятое правило.

Старый пень рассмеялся.

— Вот это да! — восхитился он. — Такая маленькая, а зубки такие большие!

— У меня, кроме зубов, есть еще и мозг. Потому я верно рассчитываю, когда использовать свои зубки, а когда нет.

— А если я скажу: проваливай? Расчет верный или неверный?

— Вы не зритель. Здесь играют две команды. Скажете так, проиграете. Не узнав, какой счет.

Я случайно заманила старого пня в ловушку. Мне нечего было терять, и он попался. Я его заинтриговала. Все любят разгадывать ребусы, если настроение хорошее. Мне с этим повезло.

— Ну и как мне распознать зарытые таланты?

— Дайте мне личные дела сотрудников одного из отделов, через неделю получите результат.

— Мы посторонним личные дела не даем.

— Разве я у вас не работаю? — удивилась я.

Старый пень расхохотался от души.

— Беру на месяц. Справишься, будешь работать. Начнешь с понедельника.

— Благодарю вас, — вежливо сказала я и встала.

Он поставил свой росчерк на моем резюме. С визой, в которой значилось, что контракт заключается со мной на месяц.

— Не удивишь, вышибу через неделю, — сказал он мне в спину.

Старый пень не был хамом. Просто я вела себя так, что позволила ему быть со мной резким, а не скучным. Но он прокололся. Контракт был на месяц, а не на неделю. Я решила вгрызться в это место своими большими зубами. Потому со мной трудно будет расстаться через семь дней. А дальше посмотрим. Я все поставила на зеро, рулетка обещала закончить крутиться через неделю. Надо было удивлять, а идей не имелось.

Я позвонила Мокрицкой на сотку с улицы.

— Меня взяли.

— Да?!!

Мне показалось, что она упала со стула.

— Сделай одолжение, — сказала я. — Разведай, какие технологии по работе с человеческими ресурсами используются в вашей конторе. Желательно не только сейчас, но и раньше. Тихой сапой.

— Хорошо, у меня есть там знакомые. Но старый пень с улицы вообще никого не берет. Чем ты его купила?

— Как ты советовала, — я сделала реверанс. — Средним полом.

— Подожди меня в кафешке рядом с нашей конторой. Все расскажешь.

Мокрицкая умирала от любопытства. Я сделала еще один реверанс. Подождала. И увильнула от ответа на прямые вопросы. Мокрицкая позлилась и перестала. Когда она выпивала, она быстро все забывала.

Мокрицкая меня разочаровала. В ее конторе текло все как положено. Как у всех. Даже с психологическими профилями сотрудников, а в них было не заглянуть. Делать было нечего, я остановилась на нумерологии. Магией цифр контора не пользовалась, контора была выше магии.

Мне нужно было сказать мужу, что меня приняли на работу. Я уже представляла, как это будет трудно. Его бесило даже то, что я хожу на курсы. Просто выворачивало наизнанку. В первый день обучения на курсах он дал мне это понять. Ясно и четко.

— Ты пренебрегаешь обязанностями матери! Тебе нужна работа или дочь? Что для тебя важнее? — спросил он, не трудясь скрыть холодную злобу. — Ты сама?

— В смысле? — Я стала злиться. — Все работают. И женщины тоже! Твоя мать разве не работала?

— Ни одного дня! — отрезал он.

— На что же вы жили? Без отца?

Его губы сжались в тонкую, узкую борозду. Так сильно, что побелел носогубный треугольник.

— На то, что осталось от отца, — после паузы ответил он. Через силу.

Я вошла в кабинет к мужу. Он сидел в зашторенной, темной комнате, за окнами которой было летнее солнце. Сидел в круге света старой лампы. Спиной ко мне.

— Меня взяли на работу, — сказала я спине мужа. — Пока на месяц.

— Я не хочу, чтобы ты работала. Нигде. Никогда. Нисколько, — с нажимом сказал мой муж. Не оборачиваясь.

— Что? — поразилась я. — Даже по специальности?

— Где угодно, — жестко ответил он. — В этом нет необходимости. У нас все есть.

— А Маришкино образование? Хорошая школа, институт? На это деньги есть?! — Я начала заводиться.

— Я получил повышение. Дальше будет лучше, — спокойно, раздельно произнес мой муж.

— Мы даже машину с твоим повышением купить не можем! Ребенка в детский сад на автобусе возим! — Меня захлестнула ярость. — Что будет лучше? Или у тебя в стене греко-бактрийский клад замурован?

— Я не хочу, чтобы ты работала. Это понятно?

Он оторвался от своих монет. Повернулся. Поднял на меня глаза. И воткнул в меня два своих рога. С разбегу. Плевать!

— Непонятно. Объясни!

— Не обязан!

Мой муж был упрямый, злобный иберийский бык. Самодур!

— Вот именно! Не обязан! И я не обязана!

Я вышла, хлопнув дверью, и столкнулась в коридоре с Маришей. Она смотрела на меня, наклонив голову, как бычок. Я присела на корточки, обняла и прижала ее к себе. Кто нас с ней пожалеет? Кто подумает, чтобы нам легче жилось? Как я устала бежать в этом беличьем колесе! У меня закипели слезы на глазах. Я вгляделась в ее лицо и закрутила круассаны из кудряшек на ее висках.

— Мариша, детка. — У меня дрогнул голос — Как я тебя люблю. Сильно люблю. Ты у меня одна осталась.

— Не кричи! — крикнула она. — У меня уши вянут!

Выдернула свои волосы из моих пальцев и убежала к отцу. Я разревелась прямо в коридоре.

В нашей семье мы не шли рука об руку. Не думали одинаково. Недоговаривали. Жили с пальцем, перечеркнувшим рот. Мы все были быками в неизвестных весовых категориях. Только я была легче, потому что была одна.

Я заснула с мыслями о семье моего мужа. Я ничего о ней не знала. Муж почти не рассказывал о своих родителях. Отцом моего мужа был обычный инженер. В те времена инженеры зарабатывали немного. Как можно прожить пять лет после его смерти, не работая? Мой муж вспоминал отца и почти никогда свою мать. Кем была его мать? Почему отец стал для него культовой фигурой, а мать исчезла из жизни, будто и не существовала никогда? Я вдруг вспомнила странную историю с фотографиями его отца. Он сказал, что они висели на всех стенах напоказ. Именно. Напоказ. Для него это было смешно и дико. Он сам так сказал. Так дико, что он снял все до единой после смерти матери. Что он имел в виду?

Меня приняли на работу. Я неделю трудилась в отдельном маленьком кабинетике. Без никого. В вакууме из чужих людей, включая пропавшую без вести Мокрицкую.

Я три часа ждала в приемной, чтобы попасть к старому пню по фамилии Сидихин. Он просмотрел мои пространные выкладки. Нелепую нумерологическую чушь, в которую не верила я сама.

— Видел. Слышал. Читал. Знаю, — телеграфно прокомментировал он. — Не удивила.

— Здесь что-нибудь не так? — вежливо спросила я. — Не соответствует действительности?

— Это соответствует тому, что я знаю. Америку не открыла.

— Открыла, — не согласилась я и замолчала.

Старый пень снова попался на крючок.

— Да? — насмешливо протянул он. — И в чем открытие?

— Ни в чем особенном. Без чьей-либо помощи я написала то, что вы знаете. Не пользуясь никакими источниками информации, кроме личных учетных листков. И это совпало с тем, что вы имеете.

— Это многие могут, — рассмеялся он.

— Без опыта работы?

Сидихин взял меня на работу.

— Есть то, что мне подходит, — сказал он. — Майского давно пора отправить на заслуженный отдых. Трепач и бездельник. А из твоей писанины выходит, что он ритор. Вот и пусть ищет работу по призванию. Трепаться и маяться бездельем.

Меня приняли не из-за нумерологической ахинеи. Я просто сумела понравиться. Так чаще всего бывает при устройстве на работу. Тридцатилетнего Майского отправили на заслуженный отдых, а я приступила к работе в конторе. Из ниоткуда тут же вынырнуло лицо Мокрицкой.

Не прошло и месяца, как мое начальство отбыло в отпуск, я взяла завизированный Сидихиным приказ и пошла к Челищеву, нашему генеральному богу. Тому самому, у которого во рту теперь жила мезозойская эра. После повышения по службе. Точнее, после прыжка из палеозоя в мезозой.

— Я тебя помню, — сказал он мне. — Мы тогда не закончили.

— Я абсолютно ничего не помню, — ответила я, честно глядя ему в глаза. И меня тут же затошнило.

Толстый, рыхлый, ноздреватый мужик сорока пяти лет вытащил обложенный желтым налетом язык и облизал губы. Смачно. Меня снова затошнило. До дурноты. Я даже вспотела.

— Вспомнила? — спросил он. Без улыбки. Со сдержанной, высокомерной злобой.

Я не хотела терять работу, потому решила отшутиться. Как всегда в своем стиле. Меня все время тянуло за язык. Нет-нет, да стебануться.

— Право первой брачной ночи?

— Что?! — расхохотался он. — Я женат.

Тупица! Мало того, что он выложил никчемные сведения о семейном статусе, будто я его домогаюсь, он еще не имел никакого представления о сеньориальном праве, но вовсю им пользовался! Так вот! Незнание законов не освобождает от ответственности. На каждого Альмавиву найдется своя Розина.

— Бога ради, извините, Василий Алексеевич! — воскликнула я. — Я неправильно вас поняла. Не успела войти в курс дела. Рада знать, что в вашей компании это не принято.

— Принято, — сухо ответил он.

— На основе добровольного, информированного согласия? Под расписку? — Я решила терять работу. Мне не хотелось мезозойской эры. Ни в каком виде.

Он перестал владеть собой, и на его лице отобразились все чувства. Он окончательно уяснил: я над ним издеваюсь. В неизощренной форме. Над крупными руководителями не издеваются. Их боятся в глаза, ненавидят за глаза и не забывают облизать пятки до блеска.

— Вон! — тихо сказал он.

Я пошла паковать вещи. Через полчаса меня вызвал Сидихин. Я явилась к нему с пакетом своих вещей и заявлением об уходе.

— Тебя взяли под мою рекомендацию, — еле сдерживая себя, сказал он. — Кому ты нужна? Свиристелка!

— Ваши рекомендации невнимательно читают! — еле сдерживая себя, сказала я. — «Никому не нужна» надо писать плакатными буквами!

Сидихин оглядел меня с головы до ног и захохотал.

— Так ты у нас детерминатор!

Он просто руки потирал от удовольствия. Сидихин спланировал к нам с хорошей должности из хэда, головного офиса холдинга. С понижением. Доживать до старости в чине первого вице. Но Челищев считал его пятой колонной. У Сидихина сохранились неплохие связи в хэде. По старой памяти. Челищев и Сидихин не переносили друг друга, как хорошие игроки в покер. С виду тишь и гладь, только где же благодать? У Сидихина был мозг и возраст за семьдесят, что означало «все поздно». У Челищева — все наоборот, и Челищев хотел повышения. Это знали все.

— Начальству хамить не надо.

— Я отбрила куртуазно.

— Не видать тебе повышения с твоей куртуазностью. Я тебе стенкой быть не собираюсь.

В ветках больших холдингов царят волчьи законы. Там всем друг на друга чихать. Каждый сам себе лягушка в сметане. Не все допрыгивают до масла, некоторые захлебываются сметаной. Рано или поздно. У судьбы в больших холдингах сплошной, толстый зад. Потому она никогда не поворачивается к лягушкам передом.

— Иди работай, мешочница! За наглость оставляю!

Я подхватила свой пакет с пожитками и пошла работать. Не обернувшись. Наглым это не к лицу. Мне было интересно, что будет дальше?

По дороге меня перехватил Кучкин. Его жабье лицо расплылось в улыбке.

— Ходят слухи, тебя скоро вышибут.

— Разверните слухи в другую сторону, — вежливо ответила я.

Я перешла в разговоре с ним с «ты» на «вы». Он прыгнул с места начальника отдела на место директора департамента. На этом «вы» моя куртуазность заканчивалась. От него я никак не зависела.

— Да? — рассмеялся Кучкин. — Вряд ли это понадобится. Сидихин ходячий труп, а Челищев — либо имеет свое, либо вышвыривает на улицу.

Я приблизила свое лицо к нему и вгрызлась челюстями глаз в его жабью физиономию.

— Слушай, ты! Сарафанное радио! Проветри слухи на улице! Там найдется кое-что интересное! — и, понизив голос, жестко добавила: — Смотри, не ошибись. Улица широкая, всем лузерам места хватит.

— О как! — сказал мне в спину Кучкин.

Он испугался. Я увидела страх в его глазах. Близко-близко. Я улыбнулась. Сегодня со мной лучше никому не встречаться. Мой отец научил меня целиться из охотничьего ружья, когда мне исполнилось пять лет. Ружье было тяжелое, он помогал мне его держать и обрабатывать цель. Сначала я долго целилась, а потом у меня получалось все лучше и лучше. И выбор цели, и меткость, и скорострельность. Сегодня я уложила кучку дроби меж глаз Кучкина и не ошиблась. Я поняла, человек человеку волк. Не в телевизоре, а в жизни. Я проделала этот опыт еще раз.

Меня повадился вызывать к себе мезозавр Челищев. Он не уволил меня, он щипал меня за ягодицы. Больно. До синяков. Мне он осточертел донельзя. Мой муж мог меня спросить, откуда синяки. Я бы его послала, конечно, но все равно не хотелось.

Я подала Челищеву папку с бумагами на подпись, он ухватил меня за ягодицу. Не глядя. А я наступила на его ботинок заостренной, хорошо заточенной шпилькой. С размаху. Изо всех сил. Всем своим весом. Уложила дробь кучно. Смачно. Прямо в цель. Он хрюкнул от боли. Тоже смачно. Я испытала глубокое, садистское удовлетворение.

— Извините, Василий Алексеевич, — вежливо сказала я. — Не заметила.

— Извиню в выходные, — отдышавшись, неожиданно миролюбиво ответил он. — Надо поработать. На пару.

— Это невозможно, — сухо ответила я. — Выходные у меня всегда заняты. Плавание, музыка, теннис и английский язык у ребенка, стирка, уборка, глажка, готовка и по ночам супружеский долг.

Лучше сразу расставить точки над чем тянуть резину. Потом будет хуже.

— Здесь, дорогая моя, работа. Если надо, то и в выходные, — наконец раздражился мезозавр. — По контракту прописан рабочий долг!

— Если бы рабочий долг был прописан в контракте более четко, я бы перепланировала свои выходные! Может быть! — открыто раздражилась я. В лицо. Без экивоков.

— Перепланируешь, получишь сверхурочные. Повышение.

— Тарифы не устраивают! И не надо пугать меня увольнением. Если хочешь найти работу, найдешь. В моем возрасте это не проблема.

Извилины Челищева давно никто не смазывал. Он был хамом, но ему никто не хамил. Он был грубым мужланом, мстительным и злопамятным. С ним никто не связывался. Никто, кроме меня. Наверное, поэтому меня повысили авансом. Без отработок. Мезозавр сменил тактику, перейдя в категорию «добрый полицейский». Пытки синяками закончились. Самое смешное, Кучкин стал меня побаиваться. Меня часто вызывал мезозавр. О чем мы там беседовали, ни Кучкину, ни остальным было неизвестно. Это было мило. Со мной стали здороваться и те, кто меня раньше не замечал, и те, кого я вообще не знала. Зато я начала раздражать свое начальство. Я превратилась в пятую колонну. Но колонну слепили из глины, она могла рухнуть от любого пинка. Хотя я не слишком переживала. У меня был муж, точнее, его шея. На ней можно и посидеть до поры до времени.

Мы с Мокрицкой теперь постоянно обедали в кафешке рядом с конторой.

— Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь! — с неожиданной злобой сказала она мне как-то. — Не забывай!

— Перечисли варианты, как увильнуть от вызова в кабинет начальства, — отозвалась я.

— «Скорую» вызывай!

— Каждый день?

Ума не приложу, почему Челищев меня не уволил. Я бы на его месте сделала именно так. Скорее, все дело было в Сидихине. При встречах он мне подмигивал, я улыбалась. Сидихина было рано списывать в ходячие трупы.

У нас хронически не было денег. Даже когда я стала работать, их все равно не хватало. Выручали найденные мужем редкости. Их удавалось продать на черном рынке, но почти за бесценок. Единственным табу являлись монеты. Они продаже не подлежали, хотя среди них были и очень ценные, и никакие. Трогать их не разрешалось. Святая святых. Лаборатория для посвященных. Совершенно секретно. Доступ посторонним туда был закрыт.

Я убирала в священной лаборатории и из любопытства заглянула в новый матерчатый патронташ.

— Я же просил не трогать мои вещи!

Я услышала за спиной окрик и подняла руки вверх вместе с тряпкой. Мой муж вернулся с прогулки с дочерью. Она подбежала к столу и подняла патронташ, из него на пол посыпались нумизматические редкости. Обожаемые вещи моего мужа. Спецхран его патологической страсти. Железные боги его вселенной. Жертвенный алтарь и языческий идол в одном лице. Его судьба и его жизнь.

— Маришка, — укоризненно сказал мой муж. — Ты как слоненок.

— Ага, — легко согласилась она и полезла под стол собирать монеты.

Я почувствовала удар черной, дикой ревности. Тяжелой кувалдой прямо в грудь. Я ревновала их друг к другу. Как ребенок.

Я убирала огромную трехкомнатную квартиру, они рассматривали нумизматические редкости, чужие для меня вещи. Пригласительный мне не полагался. Или обо мне забыли.

Пришло лето, отпуск, и папа предложил тряхнуть стариной. Съездить на охоту.

— Я уже и стрелять разучилась, — засмеялась я.

— Будешь кашеваркой. Ну, и кур ощипывать. Нами добытых.

— А Мариша?

— Мама обещает взять под свое крыло.

Мама у меня молодец! Лучше всех.

Я размечталась об охоте. Как мне хотелось поехать! Это было так давно, будто и не со мной. А я ведь многое умела, даже запекать дичь в глине. Обмажешь перепела мокрой глиной — и в угли. Даже перья обдирать не надо. Достал, расколол, птичка готова. Без шкурки и перьев. Пальчики оближешь! А главное, просто, без затей, по-мужски.

— Марише хорошо бы пожить у мамы, — сказала я мужу.

— Ей что, дома плохо?

— Она мало общается с бабушкой, а я хочу поехать с папой на охоту.

— А я не хочу, чтобы ты ехала на охоту. С папой!

У меня на это была заготовка. Верная. Крыть ему будет нечем.

— В таком случае я не желаю, чтобы ты ежегодно занимался кладоискательством. Пора забыть о детской песочнице, в которой ты торчишь по месяцу! Я нормально не отдыхала уже сто лет!

Он рассмеялся.

— Это тебе пора забыть о детской песочнице — маме и папе. А отдохнуть мы можем вдвоем. Без мамы с папой!

— Ты не хочешь считаться со мной ни в чем? — тихо спросила я.

— Ты моя жена! — жестко ответил он. — Папе пора отдохнуть!

Я приноровилась, привыкла жить с отцом, тихо увиливая от его авторитета. Теперь меня доставал мой муж. Он укрывал от меня свою жизнь. Прятал свои бессмысленные железяки, как краденое. Сидел сиднем в священной лаборатории, присосавшись к матерчатой пуповине. И молчал целыми днями. Молчал, молчал и молчал! Рот на вечной щеколде из твердых, упертых губ. И при этом требовал «к ноге!». Я вскочила с кровати и полезла в шкаф за постельным бельем. Я решила лечь в другой комнате. Видеть его не могла! Не могла!

— Ты маленькая дурочка. Даже Марина взрослее тебя, — сказал он мне в спину.

Я постелила на диване, легла и закрыла глаза. Я вдруг вспомнила, что мы давно не занимались любовью. Не знаю почему. Не хотели, не думали, не пробовали, не желали…

Он когда-то целовал мои губы и говорил, что их вкус всегда свежий, как ключевая вода. Терпкий, как холодный грейпфрут с горчинкой. Что он хотел этим сказать? А я начала забывать его запах, его пальцы и вкус его губ. И капли пота на его коже. Все забывать! Что с нами случилось?

Я встала с кровати, зажгла свет и посмотрела на себя другими глазами. В отражении зеркала. Я опустилась. После родов стала тяжелее на два килограмма. Не слишком заметно, но это превратило меня из тоненькой девушки в тетку. Стала носить офисные костюмы и брюки. Моя одежда стала арифметически выверенной, обесцвеченной и скучной. Я превратилась в асексуальную геометрическую фигуру. Без вкуса, цвета и запаха. Я стала среднеарифметической женщиной, теряющей признаки половой идентичности.

У меня отросли волосы, я свинчивала их в тугой узел на затылке. У нас был обязателен дресс-код, он распространялся и на прически. Я ходила с такой прической круглосуточно. Даже не помню, когда последний раз я носила распущенные волосы. Я распустила волосы. В отражении зеркала они рассыпались по плечам, тускло блестя в электрическом свете.

Я посмотрела на себя другими глазами и потеряла уверенность в себе. Разом. Я была отвратительна самой себе. Я стала снулым тунцом из консервных банок Уорхолла. Я выключила свет и упала на диван, сложив на груди руки замком. Во мне растекался липкий, тягучий страх. От солнечного сплетения по всему телу. Холодными, мертвенно-серыми клубами густого тумана по узким, бесконечным коридорам моего тела. Как в моих снах. Только сейчас без цвета, запаха и вкуса.

Я только сейчас поняла, что отвратительна самой себе, но гораздо раньше я стала…

Нет! Лучше не думать!

Вдруг у него другая женщина? Зачем я ушла? Мне можно было и не уходить. Это не имело значения. Я могла ехать куда угодно. Как я сразу не поняла?

Я не спала до самого утра. Ждала, что мой муж придет. Он не пришел. Я так и заснула с руками, сложенными замком на груди.

Я снова была в сказочной стране. Только совсем одна. В эпицентре взбесившейся природы. Буря визжала, верещала, выла безумной падучей ведьмой. Она заволокла все пространство самой собой до самого горизонта. Вокруг моей оси. Все было в серой, желтой, бурой земле, пыли, песке и мелких камнях. От земли и до самого неба. Сплошной, могучей стеной. Высоко в небе, далеко-далеко, растекался слепящий красный туман. Буря хлестнула меня бешеным ветром яростно и неистово, и меня завалило камнями. Погребло под грудой камней, и я перестала дышать от их свинцовой, жаркой тяжести. Меня завалило внутри ее жаркими, мокрыми камнями, сдавив живот, как губку. Из меня вытекала горячая вода, оставляя вместо себя жаркие камни.

Я открыла глаза и увидела два вздыбленных бычьих загривка. Распаленные, разъяренные, взбешенные. И боль в их глазах. Я обхватила спину быка и подставила бедра. Мне нужно было вырвать эту боль, чтобы получить наслаждение. Чтобы узнать, что он со мной.

— Почему ты не хочешь, чтобы я ехала на охоту? — спросила я. Хотя я знала ответ. Не знаю, зачем я спрашивала?

— Тебе этого не понять.

— Скажи.

— Я могу сказать, но ты не поймешь.

— Из-за того, что вы с моим отцом не ладите?

— Это не главное.

Тогда я ответ не знала Я вообще не знала, что он имел в виду. Мой муж был черным ящиком, который затерялся рядом со мной. Мне его было не найти. Я повернулась к нему спиной, чтобы не видеть глаз. И я не хотела, чтобы он видел мои глаза. Я хотела правды, но я ее боялась.

— Я красивая? — спросила я, и мой голос дрогнул.

Он провел пальцами по моей лопатке, очертил пальцем круг и осторожно коснулся его губами.

— Я от нее с ума схожу.

— От кого?

— От родинки на твоей лопатке! — засмеялся он.

— И все?

— Все.

Я развернулась к нему.

— Морда наглая!

— Поедем вдвоем?

— Ладно! — засмеялась я.

На следующий день я позвонила папе и сказала, что ехать на охоту не могу. Он бросил трубку, не выслушав меня до конца. Мне хотелось ему объяснить, но он бы не понял. Наверное.

Мы поехали в чужую страну. На озеро. Большое, чистое, холодное озеро в чаше из высоких гор с ледяными шапками даже летом. По дороге, застеленной зеленым ковролином. Природа не успела выровнять, отлевкасить, отштукатурить себя для туристов. Она плыла высокими зелено-голубыми холмами вдоль текущей реки. Река была в сговоре с холмами и с долиной, по которой она текла, как тать в нощи. В неведомых, потайных местах речной долины зрели сизовато-зеленые маки, лопающиеся густым млечным соком. На прожилках их листьев росли редкие волоски, совсем как у фаланг. У снотворных маков все сизое: и стебель, и листья, и бутоны. И цветы их неприметные, белые или розовые, с фиолетовой крестовиной посередине, как у треф. Зато маковый сок — густой и белый, оставляющий на ладонях грязные липкие пятна. Его лучше не пробовать, у него вязкий вкус несбыточной мечты. Она пачкает душу такими же грязными пятнами.

Река-контрабандистка была загадочной, на ней рассыпалось множество островков, совсем безлюдных и тихих, в густых зарослях камыша и ивы. Речная вода казалась темной, почти черной в тени зеленых холмов.

— Туда хочу! — Мариша показала пальцем на заросший ивой речной остров.

Мы ехали в автобусе, как все. У нас еще не было машины.

— В следующий раз, — сказал мой муж.

— Хочу! — закапризничала она.

— На следующий год мы обязательно туда приедем, — серьезно сказал мой муж. — Я обещаю. Зато ты не знаешь, что сейчас тебя ждет…

— Что?

— Красота невиданная.

Озеро подарило нам двадцать два градуса температуры воды и связки вяленых чебачков. Их мальки еще плавали у берега в теплой воде, а родители хорошо шли под пиво.

Я чуток пожалела, что взяла Маришку. Она не давала нам личной жизни, ради которой мы сюда и приехали. Она была с нами денно и нощно. Ее было не уговорить и не усыпить никакими сказками. Мы уже и не знали, что делать. Наш ребенок стал приором-надзирателем в монастыре тюремного типа. Кельи распутных монахов закрывались наглухо. Без амнистии.

Мы отплыли от берега на лодке совсем далеко, к местам, где была ультрамариновая, до темно-синего кобальта, чистая вода. Далеко, у самого дна, едва желтели складки подводных плоских камней.

— Говорят, здесь затоплен Баласагун, — сказал муж. — На дне озера его руины. Еще пять столетий тому назад из-под воды возвышались призраки великолепных дворцов, медресе, минаретов, крепостных стен. Теперь и их не стало. Размыло водой и ветром.

— Дальше! — потребовала Мариша. Ее глаза горели, запаленные историей провалившейся в небытие цивилизации.

Мы узнали о согдийцах, живущих в этом городе и терпимых к чужой вере. О соборных и будничных мечетях, буддийских храмах и несторианских церквах. Об известных ученых и поэтах, живших в цветущем, богатом городе, пока он не был разграблен и уничтожен до основания монголами и каракитаями. В большом горном озере утонул утонченный город Баласагун — память исчезнувшей истории, стертая монголами с лица земли.

Наша лодка качалась над останками чужой цивилизации, сложившейся, как карточный домик, желтыми каменными плитами. Сверху палящее горное солнце, снизу жидкий кобальт, и голос моего мужа вокруг моей оси. Я бросила взгляд на Маришку, опомнилась и закрыла рот.

В нашей комнате ночью оживали пяденицы, сумеречные, ночные бабочки. Огромные бабочки цвета хаки. С пыльными серыми крыльями и коричнево-черным рисунком из линий, голов и глаз. Они рассаживались по стенам, готовясь к полету к электрической лампе. Наша дочь их боялась. Хотя дети не боятся бабочек, даже сумеречных.

Наша дочь врезалась между нами журавлиным клином.

— Буду спать с вами, — объявила она. — Мне одной страшно.

Мы сбежали от нее на рассвете, под деревья сумаха у нашего коттеджа. Его розовато-красные, паутинчатые метелки алели закатным солнцем. Целое лучистое облако закатного солнца во время рассвета. Самое лучшее место для того, чтобы вспомнить о личной жизни. Мы рассказали друг другу о нашей любви. Выстраданное и накопленное. Виновное и невиновное. Беспощадное и милосердное. Нежное и полное самой горькой горечи. Мы говорили и говорили о своей любви, будто боясь, что такого уже не будет. Мы просили прощения. Мы скрепляли слова глазами и губами. Как тогда, в далекой, жаркой, ушедшей стране. Лицом к лицу, чтобы верить. Почему мы так торопились? Почему не открыли причины? Не решились? Не доверились? Или тогда это казалось уже неважным?

Мы пили свои слова губами, как дурман, как маковый млечный сок, как бесовское зелье. Ненасытно и жадно. До обвала сердца, до потери дыхания. Так долго, так сладко, так пьяно, так тесно, что не заметили Маришку. Она снова врезалась между нами журавлиным клином.

— Это мой папа! — крикнула она мне.

— Конечно! Чей же еще? — рассмеялась я. — У меня есть свой папа.

— Вот и иди к нему!

— От вас? — спросила я, и мое сердце вдруг забилось как сумасшедшее.

— Да! — Она прижалась к отцу изо всех сил, прилепилась маленькими руками к его ногам. Я видела только ее пунцовое, злое, маленькое личико.

— Мариша. Ну что ты говоришь маме? — мягко, увещевательно обратился к ней муж. — Так нельзя.

— Можно!

Он подхватил ее на руки, лицом на его плечо. Ухо к уху. Чтобы утешить, чтобы она помнила его запах всегда. Совсем как его отец. Они отвернулись от меня, отошли в сторону, забыли. И мое сердце замерло не от сладкой, а от горькой боли. Горькой, как змеиный яд. Острой, как лезвие самого острого ножа. Страшной. Сильной. Невыносимой.

Я вернулась в коттедж и посмотрела на себя в зеркало. На мне лица не было. Меня убили не слова моей дочери, меня добил мягкий, увещевательный тон моего мужа. Мой муж воспитал свою дочь ровно так, как ему хотелось. Она вылупилась из него, как куколка из куколки. Я была ни при чем. Природным инкубатором. Гастарбайтером с периферии. Суррогатной матерью. Он сделал из нашей дочери то, что сделал. Нас было не трое, а пара и еще один сбоку. Он не сумел дать понять нашей дочери, что нас трое, и я превратилась в бесполезный довесок. Он имел на нее влияние, я — никакого. Он был виновен в том, что имел на нашу дочь влияние и не желал им воспользоваться ради меня. Любым способом. Хоть как-то. Разве у меня получится быть мамой, если против меня играет мой муж?

Все, что он сказал под сумахом, ложь, ложь и еще раз ложь! Я снова попалась в сети, размякла, расклеилась. Обманулась!

— Ты не имеешь права так поступать со мной! — сказала я, стиснув зубы.

— Это от меня не зависит.

— Зависит! — разъярилась я. — Еще как зависит!

— Хочешь сказать, что я науськиваю дочь на родную мать? А может, проблема в тебе? Не думала?

— Ты должен ее наказать, — потребовала я. — Хоть раз в жизни покажи, что ты на моей стороне! Хоть чем-нибудь помоги мне!

— Накажи сама, если угодно. А выбирать между вами не намерен! Это смешно!

— Смешно наказать за то, что моя дочь послала меня подальше? Это сложный выбор?

— Если ты так ставишь вопрос, то я выбираю Марину! Ближе и дороже ее у меня нет никого! — резко сказал он. — И не надо создавать условий для выбора!

На меня смотрели два вздыбленных бычьих загривка. Где в них нежность? Где любовь? Нет ничего! Ложь, ложь и еще раз ложь!

— Ясно.

Я ответила ему с трудом, через силу. Мой голос сел. То ли оттого, что кричала, то ли от… Оттого, что об меня только что вытерли ноги. Исключили из семейного треугольника анафемой. Отлучили раз и навсегда. Просто дали понять, что такие правила работают всерьез. И ничего не изменишь. Игра из забавы давно превратилась в спорт.

Я резко развернулась и ушла не глядя. У меня по лицу текли слезы всемирным потопом. Людям типа моего мужа сложно что-то объяснить. Для них слезы, слабости, несхожие взгляды и желания были из презираемой области «фу!». Мои условия мешали вытирать об меня ноги. Мне солгали. Мне изменили. Меня не любили. Мне следовало уйти. Нужно уйти!

Я сидела на берегу озера. Закатное солнце лучилось в воде длинной дорожкой из паутины розово-красного сумаха. Паутина тянулась шелковой нитью от меня к самому горизонту. Туда, где за черными горами жил огромный паук.

— На. — Моя дочь протянула мне букет из веток сумаха.

— Спасибо, доченька. — Я поцеловала ее в кудрявую макушку и прижала к себе. Так сильно, что захрустели маленькие детские косточки.

Моя дочь не была виновата. Дети не воспитывают сами себя.

— Я не хочу сестру. И брата тоже, — сказала она.

— У тебя не будет ни сестры, ни брата. Обещаю.

Она оглянулась назад, я тоже. Поодаль стоял мой муж. Моей дочери не терпелось уйти, а я поняла, кто решил обтесать углы. Ребенок, которого я родила, сделал это не от сердца, а потому, что ему так велели. И меня захлестнула ярость.

— У тебя не будет никого, кроме папы! Иди к нему! Быстро!

У нее задрожал подбородок, и она бросилась к отцу, не разбирая дороги.

Я пыталась выпросить, вымолить прощение у моего ребенка, она отталкивала меня кулаками и убегала. Каждый раз. Я просила прощения, стоя перед ней на коленях. Уронив голову в ее колени. И слышала, как моя дочь кряхтит, пытаясь выдрать мне волосы. Так больно, что боль была в самом сердце. Она ударила меня по подбородку детскими коленками, мокрыми от моих слез, и убежала к отцу.

Мой отдых стал кошмаром. Мои родственники были вместе, я одна. Как заслужила. Я не умела воспитывать детей, мой муж ничем не хотел мне помочь. Совсем ничем.

Вернувшись в город, я позвонила домой.

— Папа, я красивая? — спросила я его. Как мужчину.

— Самая красивая, — серьезно ответил он.

— Ты необъективен. Ты мой отец.

— Да, необъективен! — распалился папа. — Потому разводись. Я тебя прошу! Я хоть раз о чем-то серьезном тебя просил? Не надо бояться! Марина в любом случае останется с тобой.

Мне нечего было делать в квартире мужа, и я заехала к родителям на огонек. Без предупреждения. У них, как обычно, были гости. Бедная моя мама! Среди гостей оказался мужчина чуть старше меня. Математик. Я обворожила его за пять минут, за оставшиеся десять добила окончательно.

— Я красивая? — смеясь, спросила я.

— Очень, — сказал он и робко добавил: — Мы еще увидимся?

Увидимся? Сейчас! Очередная трепетная лань!

— Я не люблю математические головоломки. У них всегда однозначный ответ. Пункт А всегда знает, что случится с пунктом В. Это скучно.

По приезде с отдыха я покопалась в Интернете. Развалины города Баласагун предположительно были найдены близ Токмака в Киргизии, а кто-то полагал, что Баласагун сгинул в Семиречье. Баласагуна в горном озере не было и быть не могло. Мой муж явился сказочником из бычьей страны-перевертыша. Наша дочь легко попалась ему на крючок.

Чем объяснить немотивированную ненависть? Ничем тому, кто испытал ее на себе. У моей бабушки со стороны отца была сестра. Моя тетка. Старая дева в войлочных ботах «прощай, молодость» даже летом. Она не выносила меня с детства. Сколько себя помню. Не представляю, чем я ее раздражала. Мне тогда было на это чихать. Она уже умерла, а мне захотелось спросить ее об этом только сейчас. Может, я бы что-нибудь поняла?

Мы уехали отдыхать вместе и разошлись в разные стороны. Мы хотели узнать, что мы все еще муж и жена, а отдалились еще больше. Нам хотелось вспомнить страну, где мы были счастливы, мы забыли ее окончательно. Зачем мы спали рядом, в одной кровати?

Ночью мы открывали все окна. Из-за жары. Душный шар горячего ветра тяжело перекатывался из комнаты в комнату. С запада на восток, с юга на север. От его жара у меня сохла кожа на ступнях. Горячечный ветер начинал жечь мои ноги, душной волной подбираясь к груди. Я не могла спать совсем. Тогда я стала ставить рядом с кроватью таз с водой. Опускала в него ноги, чтобы немного остудить, и чувствовала временное облегчение. А потом начиналось все сначала, пока я не засыпала оттого, что уставала не спать. Или я смачивала водой ночную сорочку, мне нужно было успеть заснуть, пока она не высохла.

Меня разбудил муж. Я стонала во сне.

— Что тебе снилось? — спросил он.

— Перекатиполе.

В далекой сказочной стране вместе с нашей машиной часто катились клубки иерихонской розы, срезанные ветром у корня. Врассыпную или все вместе. Маленькие, неприкаянные, гонимые ветром комки сухой травы. Срезанные горячими, острыми краями медных, бронзовых, серебряных, золотых лепешек с львиными профилями. Они резали собой корень иерихонской розы тайно, из-под земли, убивая ее время.

— Меня срезают твои монеты, — сказала я. — Что мне осталось?

— Кто-то должен помнить о моем отце.

— Ты помнишь обо мне, когда помнишь об отце?

— Забываю, чтобы не помнить, — жестко сказал он.

Мой сухой глаз смотрел в душную темноту, а из другого катились слезы. Медленно, по одной. Еле-еле. Я высыхала, как старая земля. Старая, изъеденная морщинами, богом забытая земля. Я не спала до утра, муж не спал тоже. Мне это мешало. Старой земле не нужны чужаки. Потому мазары и сагана-тамы[13] всегда окружены стенами. Так положено. Мертвые должны спать спокойно.

Утром мы завтракали в молчании, даже Маришка. Я все время думала, что я должна сделать. И никак не могла вспомнить. Ничего не могла вспомнить. Я вывалила почти нетронутую еду в мусорное ведро и застыла на месте, глядя в одну точку. Я никак не могла вспомнить, что я должна сделать. Хлопнула дверь, я машинально повернулась к входу в кухню и увидела мужа. Он стоял в проеме и смотрел на меня. Его губы шевельнулись, будто он хотел что-то сказать.

— Можешь идти. Я тебя не помню, — без выражения сказала я и отвернулась.

Что я должна сделать? Мой взгляд наткнулся на гору немытой посуды, и я вспомнила. Мне надо было вымыть посуду.