Пейтон-Плейс

ГЛАВА I

С того выпускного вечера прошло два года. Для Эллисон они пролетели незаметно. Учиться в средней школе было трудно, но это стимулировало умственную деятельность и заставляло думать гораздо больше, чем в начальной школе. Со временем Эллисон начала спокойнее воспринимать себя и окружающий мир, и хотя у нее все еще бывали периоды страхов и обид, они стали менее болезненными и случались все реже, и еще в ней развилось ненасытное любопытство. Два года назад Эллисон довольствовалась ответами, которые давали на ее вопросы книги, но теперь ока старалась получать их от людей. Эллисон спрашивала всех, к кому осмеливалась подойти, но больше всего любила задавать вопросы Нелли Кросс.

— Как вы вообще пришли к тому, что вышли замуж за Лукаса? — спросила она как-то Нелли. — Вы все время ругаете его и говорите так, что можно подумать, будто вы его ненавидите. Как получилось, что вы вышли за него?

Нелли оторвала глаза от медного подсвечника, который она в этот момент чистила, и молча посмотрела в пустоту. Она молчала так долго, что любой, кроме Эллисон, подумал бы, что Нелли не услышала или проигнорировала вопрос. Но Эллисон знала, что ни то, ни другое не было правдой, она научилась быть терпеливой с Нелли.

— Не думаю, что я вообще приходила к этому, как ты говоришь, — наконец сказала Нелли. — Замужество с Лукасом никогда не было тем, к чему я пришла. Это просто то, что иногда случается.

— Ничего никогда просто так не случается, — уверенно сказала Эллисон. — Существует определенная закономерность, причина и следствие, и это относится ко всем и ко всему.

Нелли улыбнулась и поставила подсвечник на камин в гостиной Маккензи.

— Ты так хорошо говоришь, милая, — сказала она. — Очень хорошо, со всеми этими большими словами и все такое. Тебя слушаешь, как музыку.

Эллисон старалась не подавать вида, что ей приятен такой отзыв, но чувствовала она то же, что и когда мистер Росси ставил ей «А» по композиции. Искреннее и абсолютное уважение Эллисон со стороны Нелли служило основой их дружбы, хотя Эллисон этого и не признавала, — она говорила, что «просто любит» Нелли Кросс.

— Сейчас вот я подумала, — сказала Нелли, — похоже, была причина. У меня была Селена. Совсем кроха тогда. Всего шесть недель от роду. Мой первый муж, Куртис Чемберлейн, погиб, его завалило бревнами. Свалились с грузовика эти бревна, вот что, и насмерть завалили старину Куртиса. Ну, после этого я родила Селену, а потом сразу встретила Лукаса. Он тоже был один. Его жена умерла, когда рожала Пола. В то время казалось, это неплохая идея, я имею в виду — выйти за Лукаса. Он был один с Полом, а я одна с Селеной. Женщине плохо быть одной и мужчине тоже. И потом, что мне было делать? Работать я тогда не могла, я ведь только родила малышку, а Лукас заботился обо мне.

Нелли захихикала, и на какой-то момент Эллисон испугалась, что Нелли, как она это часто в последнее время делала, отклонится от темы и начнет нести всякий бред, но Нелли прекратила свой дикий смех и продолжила:

— Ну и дура же я была, — сказала она. — Со сковородки попала прямо в ад. Лукас вечно пил, дрался и бегал за бабами. И мне стало еще хуже, чем было.

— Но разве вы не любили его? — спросила Эллисон. — Хотя бы сначала?

— Ну, мы с Лукасом долго не были женаты. Пока я не забеременела от него. Того первого я потеряла, — выкидыш, как сказал Док. Лукас напился тогда, что чертям тошно стало. Сказал, что я все еще горюю о Куртисе. Так он сказал, но это была неправда. В общем у меня снова была семья, потом появился Джо, и Лукас больше не психовал из-за Куртиса. Некоторые говорят, начинаешь любить мужчину, родив от него ребенка. Не знаю. Может, ты об этом и говоришь, может, эта любовь и держит меня с Лукасом. Я могла уйти. Все равно я всегда работала, а он всегда пропивал почти всю свою зарплату, так что его деньги ничего не меняли.

— Но как вы можете жить с ним? — спросила Эллисон. — Почему вы не убежали от него, ведь он бьет вас и детей?

— Ну, милая, если мужчина бьет, это еще ничего не значит, — Нелли опять хихикнула, и в этот раз у нее помутнели глаза. — Это все остальное. Мужики и бабы. Даже если мужик оставляет бабу одну, он еще не плохой. Я могу порассказать тебе историй, милая, — Нелли скрестила руки на груди, и голос у нее вдруг стал певучим. — Я могу порассказать тебе историй, милая, которые совсем не похожи на твои.

— Какие? — прошептала Эллисон. — Расскажите? Какие?

— О, когда-нибудь он свое получит, — прошептала Нелли, подстраиваясь под Эллисон. — Он получит свое, сукин сын. Все они в конце получат свое, сукины дети. Все.

Эллисон вздохнула и встала. Если уж Нелли начинала бормотать себе под нос и сыпать проклятьями, ничего разумного от нее уже было не добиться. Она могла заниматься этим весь день напролет. Именно эта черта Нелли заставляла Констанс Маккензи часто говорить о том, что с Нелли что-то нужно делать. Но Констанс так ничего и не предпринимала, а Нелли, эксцентричная она или нет, оставалась лучшей домработницей в Пейтон-Плейс. Но Эллисон не волновала невнятность выражений Нелли, ей не давала покоя манера Нелли все время намекать на что-то. Она, как рыбак, забрасывала удочку и, только Эллисон проглатывала наживку, сразу подсекала. Раньше Эллисон пыталась пробиться через стену недосказанного, но потом поняла, что заставить Нелли говорить — безнадежное дело.

— Что бы вы могли мне порассказать, Нелли? — спросила бы она, а Нелли скрестила бы руки на груди и захихикала.

— О, я бы тебе порассказала, милая… — но она никогда не рассказывала, а Эллисон была слишком молода, чтобы посочувствовать человеку, не способному поделиться своим горем. Она просто пожимала плечами и резко заявляла: «Ну, хорошо, если вы не хотите рассказывать мне…»

— Ну, хорошо, если вы не хотите рассказывать мне, — сказала Эллисон и в этот день, — я пойду погуляю, а вы оставайтесь одна.

— Хе-хе-хе, сукины дети, — сказала Нелли.

Эллисон нетерпеливо вздохнула и вышла из дома.

За два года Пейтон-Плейс совсем не изменился. На улице Вязов стояли все те же магазины, и принадлежали они все тем же людям. Любой человек, побывавший здесь два года назад, мог бы подумать, что он был в Пейтон-Плейс только вчера. Был июль, скамейки возле здания суда были оккупированы стариками, которые относились к ним как к своей собственности.

— Ну, эти старики сидели здесь все время, — мог бы сказать приезжий, взглянув на них.

Сильно припекало солнце. Эллисон шла вниз по улице Вязов. Старики лениво проводили ее сощуренными глазами.

— Вон идет Эллисон Маккензи.

— Да, немного подросла, а?

— Чтобы догнать свою мать, ей надо бы еще подрасти.

Старики рассмеялись.

— А красотка эта Конни Маккензи. И всегда была такой.

— О, не знаю, — сказал Клейтон Фрейзер. — Меня никогда не привлекали скуластые женщины.

— Ради Бога, кто же смотрит на ее скулы.

Старики опять рассмеялись. Клейтон прислонился спиной к горячей стене здания суда.

— Есть мужчины, — сказал он, — которые обращают внимание не только на сиськи и задницу.

— Отлично. Назови хоть одного.

— Майкл Росси, — ни секунды не колеблясь, сказал Клейтон.

— О, боги! Этого грека не привлекает в Конни Маккензи ничего, кроме ее мозгов.

— В эти жаркие ночи им просто не о чем поговорить, кроме литературы и живописи.

— Этот большой черный грек даже и не замечает, что Конни фигуристая блондинка!

Клейтон Фрейзер надвинул на глаза свою старую фетровую шляпу.

— Что бы вы там все ни говорили, — сказал он, — а я готов поспорить на всю пенсию за шесть месяцев, что Майкл ни разу не положил и пальца на Конни Маккензи.

— Я на стороне Клейтона, — изображая крайнюю серьезность, сказал один из стариков. — Я тоже готов поспорить, не положил ли Майкл Росси на нее все остальное!

Старики расхохотались и посмотрели в сторону уходящей Эллисон.

Трава в Мемориальном парке за шесть недель непрекращающегося солнцепека выгорела и стала бледно-коричневой. Деревья стояли как парализованные, ветра не было, и ни один лист в пыльных, зеленых, забитых цикадами кронах не шелохнулся. Они терпеливо ждали дождя. Эллисон лениво поднималась по склону, начинающемуся за парком. Несмотря на то, что на ней были только шорты и блузка без рукавов, Эллисон казалось, что на ней масса лишней одежды, одиночество тяжелым грузом давило на плечи. Кэти Элсворс звала ее пойти искупаться на Луговой пруд, но Эллисон представила толпу кричащих, брызгающихся, играющих молодых людей и отказалась. Теперь она сожалела об этом, солнце пекло в затылок, и Эллисон с большим трудом поднималась к «Концу дороги». Кроме треска цикад и скрипа собственных подошв о каменистую землю, она ничего не слышала, и ей казалось, что она совсем одна в этом сухом, выжженном мире. Эллисон свернула с тропинки и приблизилась к месту, где стояла доска с большими красными буквами. Увидев там стоящую без движения человеческую фигуру, она испытала почти физический шок.

Эллисон беззвучно подошла ближе, и человек повернулся, почувствовав, что больше не один.

— Привет, Эллисон, — сказал Норман Пейдж.

— Привет, Норман.

Он был в теннисных шортах цвета хаки, коленки у Нормана были такие же острые, как скулы и локти. Норман был единственным мальчиком в Пейтон-Плейс, который ходил в шортах, остальные мальчишки ходили в бумажных брюках, и увидеть их ноги можно было только тогда, когда они надевали плавки.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Норман, будто только что проснулся.

— То же, что и ты, — недовольно ответила Эллисон. — Ищу прохладное местечко, где можно прийти в себя от этой жары и побыть одной.

— Отсюда кажется, что река сделана из стекла.

Эллисон облокотилась о доску, отделяющую «Конец дороги» от спуска.

— Кажется, она совсем не двигается, — сказала она.

— Кажется, во всем городе ничего не двигается.

— Он похож на игрушечный городок, сделанный из картона.

— Я как раз об этом подумал, когда ты пришла. Мне казалось, что во всем мире, кроме меня, никого не осталось.

— Да? И я тоже об этом думала! — воскликнула Эллисон, поворачиваясь к Норману.

Норман смотрел прямо перед собой, темный локон прилип к влажному лбу, кожа на висках, казалось, была прозрачной, красиво очерченные губы были слегка приоткрыты, длинные ресницы отбрасывали еле заметную тень на бледные, худые щеки.

— И я тоже! — повторила Эллисон, и на этот раз Норман повернулся и посмотрел на нее.

— Раньше я думал, — сказал он, — что никто не может думать точно так же, как я. Но это не всегда так, да?

— Да, — сказала Эллисон и опустила голову, их руки лежали на доске совсем рядом. — Да, это не всегда так. Я тоже так раньше думала, и это меня беспокоило, из-за этого я чувствовала себя странной и ни на кого не похожей.

— Я думал, что только я один из всего города прихожу сюда, — сказал Норман. — Это было что-то вроде секретного места для меня, и я никогда никому об этом не говорил.

— Я тоже так думала, — сказала Эллисон. — Я никогда не забуду тот день, когда мне сказали, что это не так. Я так разозлилась, и мне было так противно, будто кто-то заглянул ко мне в окно.

— Взбешен, — сказал Норман, — Это хорошее слово. Я был именно взбешен. Как-то днем я видел здесь Родни Харрингтона и Бетти Андерсон. Я бегом бежал до самого дома и плакал.

— Здесь есть одно место, могу поспорить, о нем никто не знает. Даже ты.

— Расскажешь?

— Идем, я покажу тебе.

Эллисон впереди, Норман следом, они углубились в лес. Низкие ветки кустов царапали ноги, через каждые несколько фунтов они наклонялись, чтобы сорвать чернику. Норман достал чистый носовой платок, завязал по углам узелки, и они вместе с Эллисон заполнили его ягодами. Наконец они вышли на открытую поляну в глубине леса. Это было золотое море лютиков. Эллисон и Норман молча стояли в абсолютной тишине, нарушаемой только трескотней цикад, и ели ягоды из платка Нормана. Потом он наклонился и сорвал несколько лютиков.

— Подними-ка подбородок, Эллисон, — смеясь, сказал он. — Если цветы будут отражаться у тебя на коже, значит, ты как масло и будешь толстой.

Эллисон рассмеялась и закинула голову назад. Ее светло-каштановые волосы были убраны в хвост и раскачивались за спиной.

— Хорошо, Норман, — сказала она. — Проверь-ка, не собираюсь ли я растолстеть.

Норман держал Эллисон пальцами за подбородок, и они еще долго смеялись, глядя друг другу в глаза. Норман немного подвинул руку, и уже вся его ладонь была на щеке у Эллисон.

— У тебя все губы синие от черники, — сказал он.

— У тебя тоже, — сказала Эллисон, не отстраняясь от него.

Он тихонько поцеловал ее, не дотрагиваясь, только подняв вторую руку к ее щеке. Лютики, которые он так и не выпустил из руки, как бархат, касались их лиц.

ГЛАВА II

Доктор Мэтью Свейн и Сет Басвелл сидели в редакции «Пейтон-Плейс Таймс» в кабинете Сета. Док вертел в руках белую соломенную шляпу и потягивал специальное летнее изобретение Сета, состоящее из джина, льда и грейпфрутового сока.

— Как говорят, — заметил Сет, — 99 градусов в тени, а тени нет и в помине.

— Ради Христа, не надо о погоде, — сказал доктор. — Я и так должен быть благодарен, что очень немногие болеют в этом месяце.

— Ни у кого нет энергии, чтобы заболеть, — сказал Сет. — Слишком жарко, чтобы даже подумать о прорезиненных простынях в твоей больнице.

— Господи! — воскликнул Док и привстал с кресла, увидев машину, промчавшуюся по улице Вязов. — Не будем каркать, иначе нам придется отскребать молодого Харрингтона с дороги.

— Если это случится, в этом будет виноват Лесли. Какой идиотизм — покупать шестнадцатилетнему парню двухместный автомобиль с откидным верхом за три тысячи долларов.

— Тем более Родни Харрингтону, — сказал д-р Свейн. — У этого парня мозгов не больше, чем у блохи. Может, это и хорошо, что он вылетел из Нью-Хэмптона. Здесь хотя бы Лесли сможет за ним присматривать, хотя вряд ли это что-то меняет.

— Ты разве не знаешь? — спросил Сет. — Лесли заставил проректора взять его. Я не знаю, как он протолкнул пацана в эту школу, но Родни осенью туда отправляется.

— Не думаю, что он там долго продержится, — сказал доктор. — На прошлой неделе я видел его в Уайт-Ривер. Он набил в машину целую компанию, и все они пили. Лесли чуть на свернул мне голову, когда я сказал ему об этом. Сказал мне не лезть не в свое дело и дать парню перебеситься. Перебеситься в шестнадцать лет. Насколько я помню, я был значительно старше, когда пришла пора перебеситься.

— Мне не нравится этот парень, — сказал Сет — Я люблю его не больше, чем Лесли.

Две фигуры появились в большом окне кабинета Сета. Девочка подняла голову, посмотрела внутрь и махнула рукой сидящим в кабинете, но мальчик был слишком поглощен девочкой и не поднял головы. В руке у него был букет лютиков, он нес его так, будто давно забыл о нем.

— Эллисон Маккензи и мальчик Пейджа, — сказал доктор. — Интересно, его мать знает, что он гуляет?

— Она поехала в Уайт-Ривер сегодня днем, — сказал Сет. — Я встретил ее, когда выезжал оттуда.

— Тогда понятно, почему Норман идет с девочкой по улице, — сказал Свейн. — А Эвелин, наверное, отправилась в Уайт-Ривер на консультацию к Джону Биксби. С тех пор, как я сказал ей, что у нее нет никаких болезней, кроме эгоистичности и дурного характера, она и близко ко мне не подходит Странно, — сказал он после небольшой паузы, — как по-разному проявляется ненависть. Посмотри на «девочек Пейджа», они здоровы, как лошади, обе, а посмотри на Эвелин, у нее вечно что-нибудь болит.

— А ты посмотри, как ненависть проявляется в Лесли Харрингтоне, — сказал Сет. — Он ненавидит весь мир и заставляет всех мириться с ним.

— Я бы хотел, чтобы пацан освободился от нее, пока не поздно, — сказал Док, все еще думая о Нормане Пейдже. — Может, он найдет для себя хорошую девчонку, как Эллисон Маккензи, тогда это будет противодействием влиянию Эвелин.

— Ты хуже старухи, Мэт, — смеясь, сказал Сет. — Выпей.

— Слушай, тебе не стыдно? — спросил Док и протянул руку за стаканом. — Сидишь тут и целый день хлещешь джин?

— Нет, — не задумываясь, ответил Сет. — Совсем нет. Этот — за Нормана Пейджа, долгих ему лет жизни, пусть он женится на той, что не даст Эвелин проглотить его.

— Я не думаю, что он достаточно силен, чтобы противостоять ей, — сказал Свейн. — Она ждет от него слишком многого — любви, восхищения, со временем финансовой поддержки, беспрекословного подчинения, даже секса.

— О, прекрати, — сказал Сет. — На тебя дурно действует погода. Не надо мне рассказывать, что Эвелин спит со своим сыном.

— С тобой сложно говорить, Сет, — с ложной суровостью сказал Док. — Так как говоря о сексе, ты имеешь в виду только мужчину и женщину в постели. А это не всегда так. Позволь рассказать тебе один случай. Однажды я видел молодого мальчика с тяжелейшим случаем обезвоживания. Это произошло оттого, что ему часто ставили клизмы, в то время как он в них совсем не нуждался. Секс, причем СЕКС заглавными буквами.

— Господи, Мэт! — воскликнул Сет, «в ужасе» расширив глаза. — Ты думаешь именно это свело старину Окли в могилу? Клизмы?

— Не надо спешить с выводами, — возразил Док. — Я не говорил, что этот случай имеет что-то общее с Эвелин и Норманом. И Окли умер не от клизм. Каролин, Шарлотта и Эвелин до смерти засекли его своими языками.

— Пожалуй, я больше не буду тебе наливать, — сказал Сет. — Это делает тебя мрачным, а сегодня слишком жарко для подобных настроений и всего прочего.

— Не считая выпивки, — сказал, вставая, Свейн. — А я не имею намерений напиться к четырем часам дня в пятницу. Мне пора.

— Увидимся вечером? — спросил Сет. — Сегодня собирается вся банда, значит, будет хороший покер.

— Я приду. И прихвати свою чековую книжку: чувствую, сегодня мне повезет.

ГЛАВА III

Селена Кросс стояла у витрины «Трифти Корнер» и смотрела, как мимо проходит д-р Свейн. Сердце заколотилось сильнее, страх сжал ее и распространился по всему телу. Она с ужасом смотрела на высокого человека в белом костюме, который всегда относился к ней с такой добротой.

«Помогите мне, Док, — тихо репетировала она, — вы должны помочь мне».

— Мэтью Свейн — единственный мужчина из тех, кого я знаю, который способен с успехом носить белый костюм, — сказала Констанс Маккензи из-за плеча Селены. — Он может выглядеть неглаженным, но всегда свежим.

Селена со всей силы сжала в руке бутылку кока-колы.

«Подожду еще один день, — думала она, — еще один день, и, если ничего не произойдет, я пойду к Доку. Помогите мне, Док, скажу я ему, вы должны помочь мне».

— Селена?

— Да, миссис Маккензи?

— Ты хорошо себя чувствуешь?

— О да, конечно, миссис Маккензи, я прекрасно себя чувствую. Просто жарко.

— Ты такая бледная. На тебя это не похоже.

— Это все из-за жары, миссис Маккензи. Со мной все в порядке.

— Сегодня так тянется день. Почему бы тебе не уйти домой со второй половины?

— Спасибо, но меня все равно в шесть часов встречает Тед.

— Ну, тогда иди в заднюю комнату и посиди там немного. Честное слово, никогда не видела тебя такой бледной.

— Хорошо, пойду посижу. Позовите меня, если понадоблюсь.

— Позову, дорогая, — пообещала Констанс и от той нежности, с которой она это сказала, Селена чуть не заплакала.

«Если бы вы знали, — подумала она, — если бы вы знали, в чем дело, вы бы не были так добры ко мне. Вы бы сказали мне убираться с глаз долой. О, Док, помогите мне. Что, если Тед узнает, или его старики, или кто-нибудь еще?»

Селена никогда не принадлежала к тем, кого волнует мнение Пейтон-Плейс.

— Пусть говорят, — часто повторяла она. — Они все равно будут говорить.

Но теперь, когда с ней произошла такая ужасная вещь, она испугалась. Селена знала свой город, знала его голоса.

— У девочки проблемы.

— Она залетела.

— Шлюха, грязная, маленькая шлюха.

— Ну, а чего еще ждать от этих, из хижин.

Если бы не Тед, Селена бы заявила всему миру с высоко поднятой головой: «Ну и что?». Но она любила Теда, в шестнадцать лет она достигла такой зрелости, какой некоторые женщины не достигают никогда. Селена хорошо знала, чего она хочет, и знала свое сердце. Она знала, что любит Теда и никогда его не разлюбит. Причинить ему такую боль было выше ее сил. Тед с его неизвестно откуда унаследованным чувством собственного достоинства, с его жестким самоконтролем. Тед, обнимающий ее за плечи: «Я не буду, дорогая. Я не сделаю тебе больно». Тед, отстраняющийся от нее, когда она этого хочет, он говорит, что, кроме любви к ней и уважения, у него еще есть терпение. Они смеялись над этим.

— Мы — девочки с окраин, все очень темпераментны.

— Осталось не так долго, — говорил Тед. — Два года. Нам только по шестнадцать, у нас впереди вся жизнь. Поженимся перед тем, как я поеду в колледж.

— Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я никогда никого не любила, кроме Джо, а тебя я люблю еще больше.

— Я хочу тебя, малышка. Как я тебя хочу. Не дотрагивайся до меня. Вдруг у тебя из-за меня будут неприятности? Ты же знаешь, так бывает. Как бы люди не были осторожны, это случается. Ты знаешь, какой это город и как они относятся к девушке, у которой проблемы. Помнишь, как это было с Андерсон, сестрой Бетти? Ей пришлось уехать, она не могла найти в городе работу.

«О, Док, — молила Селена, опустив голову на колени и борясь с накатывающей слабостью. — О, Док, помогите мне».

— Селена?

— Да, миссис Маккензи.

— Телефон.

Селена встала, пробежала дрожащими пальцами по лицу и волосам и вышла из задней комнаты.

— Алло, — сказала она, взяв трубку.

— Милая, — сказал Тед Картер, — боюсь, я не смогу встретить тебя в шесть. Тут у мистера Шапиро прибыла партия цыплят, три тысячи штук. Я должен остаться и помочь.

— Все хорошо, Тед, — сказала Селена. — Миссис Маккензи предложила мне уйти домой с полдня. Раз уж ты не придешь, я воспользуюсь ее предложением.

Вторая половина дня. Вторая половина дня. Я пойду к Доку во второй половине дня.

Селена едва ли расслышала планы Теда встретить ее позже. Она повесила трубку и тупо смотрела на свою белую руку на черном телефоне.

— Миссис Маккензи, — сказала она через несколько минут. — Вы не против, если я все-таки уйду с полдня?

— Конечно, дорогая. Иди домой и отдохни немного. Ты выглядишь ужасно усталой.

— Спасибо, — сказала Селена. — Так я, пожалуй, и сделаю. Пойду домой и немного вздремну.

Констанс Маккензи проводила взглядом уходящую по улице Вязов Селену. Странно, подумала она, что Селена не захотела поделиться. За последние два года они стали настоящими друзьями и обсуждали практически все. Селена была единственным человеком, который знал, что Констанс собирается выйти замуж за Майкла Росси. Констанс поделилась с ней своей радостью больше года назад. Селена хорошо понимала Констанс, знала, как осторожна она должна быть из-за Эллисон. Селена даже давала советы.

— Чем дольше вы тянете, миссис Маккензи, тем хуже будет потом, — говорила она. — Эллисон всегда так серьезно относилась к своему отцу. Она будет так к нему относиться и в следующем году, и потом. Я не знаю, каким образом, дождавшись выпускного вечера, вы решите эту проблему.

Констанс вздохнула. Майкл тоже не знал, каким образом выпускной вечер Эллисон может что-то решить. Сегодня вечером у них свидание, и Констанс знала, что опять возникнет эта тема. Она всегда возникала. Если бы она только могла набраться храбрости и рассказать ему, как все было с отцом Эллисон. Если бы только она могла рассказать ему все. Но Констанс любила Майкла так, как только может любить мужчину тридцатипятилетняя женщина, влюбившаяся впервые в жизни — всем сердцем, всей душой, всем телом, но со страхом. Для Констанс Майкл Росси был воплощением всего, что она хотела в своей жизни и никогда не имела, и она боялась потерять его. То, что он любил ее, делало ситуацию только сложнее. Он любит женщину, в страхе говорила она себе, которой должна казаться: вдова, преданная мать, женщина, которую уважают в обществе. Будет ли он любить женщину, которая жила с любовником и была настолько глупа, что родила от него ребенка? Констанс, которая презирала себя уже шестнадцать лет подряд, не могла поверить, что любой мужчина, узнав правду, будет любить ее. У Констанс было достаточно причин не выходить замуж за Майкла, предварительно не сказав ему все, и все эти причины были связаны с честью, достоинством и правдой. На самом же деле она просто устала нести это бремя одна и хотела любой ценой разделить с кем-нибудь эту тяжесть. Больше всего она хотела быть с человеком, с которым не надо каждую секунду тщательно соблюдать осторожность. Констанс Маккензи, ничуть не счастливее, чем два года назад, вошла в заднюю комнату своего магазина и сделала себе высокий стакан чая со льдом.

Селена Кросс быстро шла по солнцепеку. Когда она дошла до Каштановой улицы, ей казалось, что за ней наблюдают из каждого окна и все уже знают о ее секрете.

У девочки проблемы, говорили наблюдающие за ней глаза, она залетела, она не пара Теду Картеру.

Селена, забрызганная лениво вращающимися фонтанчиками, чуть не бегом прошла по вымощенной плитами дорожке и взбежала на парадное крыльцо «южного» дома доктора. Мэтью Свейн открыл дверь на нетерпеливый звонок.

— Господи, Селена, — сказал он, взглянув на ее бледное лицо. — Скорее заходи.

В большом, прохладном холле у Селены начали стучать зубы, и доктор внимательнее посмотрел на нее.

— Пошли в кабинет, — сказал он.

Коллега доктора, побывавший как-то у Свейна в гостях, сказал, что его кабинет меньше всего похож на кабинет доктора. И это была правда. Доктор использовал часть того, что когда-то было гостиной, как свой кабинет. Половина гостиной была перекрыта двустворчатыми дверями, а вторую половину Док использовал как смотровую. И там, и там был паркет из твердой древесины, который, если не считать неаккуратности Дока, служил главным источником жалоб Изабеллы Кросби.

— Хватает того, что Док тащит домой всех подряд, — говорила Изабелла, — хотя он может себе позволить иметь офис в городе. Но паркет! Вы только представьте себе. По такому паркету не особенно пройдешься мокрой шваброй!

Селена Кросс осторожно присела на стул рядом со столом доктора.

— Расслабься, Селена, — сказал Док. — Что бы это ни было, от того, что ты мне об этом расскажешь, хуже не будет.

— Я беременна, — выпалила Селена и прикусила губу, она совсем не собиралась вот так сразу об этом говорить.

— Почему ты так думаешь? — спросил доктор.

— Два с половиной месяца у меня нет месячных, вот почему я так думаю, — сказала Селена и сцепила руки, об этом она тоже не собиралась говорить так сразу.

— Пройдем в соседнюю комнату, — предложил доктор. — Посмотрим, что мы сможем увидеть.

Его холодные руки прикоснулись к ее разгоряченному телу, и Селена опять начала повторять свою молитву: «Помогите мне, Док, вы должны мне помочь»

— Кто он? — спросил Док, когда они вернулись в кабинет.

Теперь началось самое страшное, она старательно репетировала эту часть разговора, репетировала, как сказать каждую фразу так, чтобы не разозлить доктора.

— Я не могу сказать этого.

— Ерунда! — взревел Док, и она поняла, что провалилась. — Какая может быть причина? Ты не первая девушка в этом мире, которая должна выйти замуж, и в этом городе тоже не первая, если уж на то пошло. Давай-ка без глупостей, чей это? Молодого Картера?

— Нет, — сказала Селена, наклонилась вперед, и темные волосы упали ей на лицо.

— Только не ври мне! — кричал доктор Свейн. — Я видел, как на тебя смотрит этот парень. С чего ты взяла, что он не человек? Перестань, не надо обманывать, Селена.

— Я не обманываю, — сказала она и в следующую секунду потеряла контроль над собой и начала кричать на Дока. — Я не вру. Если бы это был Тед, счастливее меня не было бы никого на свете. Но это не он! Док, помогите мне, — она перешла на шепот. — Док, когда-то вы сказали, что, если мне понадобится ваша помощь, я всегда могу обратиться к вам. И вот я пришла, мне нужна ваша помощь. Вы должны помочь мне.

— Какую помощь ты имеешь в виду, Селена? — почти так же тихо, как она, спросил д-р Свейн. — Как я могу тебе помочь?

— Дайте мне что-нибудь, — сказала Селена. — Что-нибудь, чтобы избавиться от этого.

— Сейчас я уже ничего не могу тебе дать, Селена. Скажи мне, кто ответственен за это. Может, тут я смогу тебе помочь. Ты можешь выйти замуж до того, как родится ребенок.

Селена сжала губы.

— Он уже женат, — сказала она.

— Селена, — сказал д-р Свейн так мягко, как только мог. — Селена, сейчас я уже не могу дать тебе ничего. Единственный выход — это аборт, а это против закона. В свое время я делал многое, Селена, но я никогда не нарушал закон, Селена. — Док наклонился вперед и взял ее руки в свои. — Скажи мне, кто этот человек, я сделаю так, что он будет ответственен за это. Он обязан заботиться о тебе и обеспечить ребенка. Я все сделаю так, что никто не узнает. Ты уедешь из города, пока не родится ребенок. Кто бы это ни сделал, он должен отвечать за это, он должен заплатить за твою госпитализацию и за то время, пока ты не встанешь на ноги. Только скажи мне, кто это, Селена, и я сделаю все, что смогу, чтобы помочь тебе.

— Это мой отец, — сказала Селена и посмотрела доктору прямо в глаза. — Мой отчим, — она вырвала свои ладони из его рук, упала на пол и стала со всей силы бить по нему кулаками. — Это Лукас, — кричала она. — Это Лукас. Лукас.

ГЛАВА IV

Рано вечером д-р Свейн позвонил Сету и сказал, что не сможет присоединиться к компании и поиграть в покер.

— В чем дело, Мэт? — спросил редактор. — Неужели мы действительно накаркали сегодня днем? Кто-нибудь заболел?

— Нет, — сказал доктор. — Но в больнице есть кое-какие проблемы, и я должен быть там.

— Надеюсь, дело касается не бухгалтерии, — смеясь, спросил Сет. — Я слышал, эти парни из ревизионного департамента еще те негодяи.

— Нет, Сет, это не касается бухгалтерии, — ответил Док, и к нему вернулся добродушный смех. — Но лучше проверить, пока федеральные службы не сели мне на хвост.

— Конечно, Мэт, — хохотал Сет. — Жаль, что ты не будешь сегодня играть. До завтра.

— Пока, Сет, — сказал Док и мягко повесил трубку.

Селена Кросс не ушла из дома Свейна, она лежала наверху в спальне с холодным компрессом на лбу.

— Оставайся здесь, — сказал Док. — Лежи здесь и никуда не уходи. Когда тебе будет получше, мы обсудим, что мы можем сделать.

— Нечего делать, — сказала Селена. Ее начало сильно рвать, доктор держал для нее тазик.

— Лежи спокойно, — сказал он. — Мне нужно ненадолго спуститься вниз.

В столовой Свейн сразу подошел к серванту и налил себе большую порцию шотландского виски.

«Джин, виски, молоденькая девочка в спальне, надо бы мне быть поосторожнее, — гримасничая, подумал он, — иначе у меня будет репутация пьянствующего негодяя».

Вторую порцию он прихватил с собой в гостиную и расположился там на парчовой софе напротив пустого камина.

«И что вы собираетесь делать, Мэтью Свейн? — спросил он себя. — Вы предавались разглагольствованиям годами. Как вы собираетесь поступить теперь, когда пришла пора проверить ваши замечательные идеи? Нет ничего дороже жизни, а, Мэт? А как еще можно назвать то, что ты думаешь сделать, как не уничтожение самого дорогого?»

Свейн допил второй стакан. Он был достаточно честен, чтобы признать, что тот бой, который он вел сейчас с самим собой, навсегда оставит след в его жизни, он понимал, что какое бы решение он ни принял, всю оставшуюся жизнь он будет терзаться вопросом, правильно ли он поступил. Это правда, что он никогда не нарушал закон, если не считать еженедельную игру в покер в штате, где азартные игры были запрещены законом.

«Никаких исключений, Мэтью, — говорил себе Док, — покер у Сета — это нарушение закона в этом штате, так что ты нарушал закон.

— Но не в работе, — протестовало его второе я, — никогда в работе.

— Нет, не в работе. Правила есть правила, и ты всегда им подчинялся. Конечно же, ты не собираешься нарушать их теперь, в твоем-то возрасте. А как же исключения? Ты сообщаешь о случаях заболевания сифилисом, ты ставишь в известность полицию, если к тебе обращается человек с пулевым ранением. В твоем деле нет исключений. Правила есть правила, никаких исключений.

— Но если Селена родит этого ребенка, это разрушит всю ее жизнь.

— Это не твоя забота, Мэтью. Обратись в полицию. Проследи за тем, чтобы этот Лукас ответил по закону. Но не дотрагивайся до Селены.

— Ей только шестнадцать лет. У нее впереди вся жизнь, и сейчас она может лишиться всего. Это уничтожит ее.

— Ты можешь убить ее.

— Ерунда. Я сделаю это в больнице, со всеми предосторожностями.

— Ты что, сошел с ума? В больнице? Ты бредишь, ты просто законченный идиот!

— Я бы мог это сделать. Я могу это сделать так, что никто не узнает. Я могу сделать это сегодня вечером. В больнице практически никого нет. В этом месяце почти никто не болел.

— В больнице? Ты псих? Ты что, действительно, псих?

— Да, черт возьми, я псих! Чья это больница, в конце концов? Кто построил ее, черт подери? Кто лелеял и ухаживал за ней, если не я?

— Что ты хочешь сказать? Что значит твоя больница? Эта больница принадлежит обществу, которому ты торжественно клялся служить всю свою жизнь. Так говорит штат, так говорит страна, так говорится в клятве, которую ты давал столь давно, что сам уже не помнишь. Твоя больница. Хм. Наверное, ты спятил».

Мэтью Свейн швырнул пустой стакан в камин, он с громким звоном разбился о решетку, осколки веером разлетелись по полу.

— Да, черт возьми, я спятил! — вслух сказал доктор, вышел из гостиной и направился к лестнице, ведущей на второй этаж.

И все это время его преследовал тихий голос.

«Вы конченный человек, доктор Свейн, — говорил он. — С вами все кончено. Смерть, венерические заболевания и организованная религия, в таком порядке, да? Только не заставляйте меня когда-нибудь еще слушать ваши разглагольствования. Сегодня вечером вы сознательно собираетесь служить смерти, а не защищать жизнь, как говорилось в вашей клятве».

— Тебе получше, Селена? — спросил доктор, входя в темную спальню.

— О, Док, — сказала она, глядя на него. — О, Док, я бы хотела умереть.

— Перестань сейчас же, — бодро сказал он. — Мы позаботимся обо всем, будешь как новенькая.

«И иди ты к черту, — сказал Свейн нашептывающему голосу, — я защищаю жизнь, эту жизнь, Селену Кросс, которая уже живет».

— Послушай, Селена, — сказал д-р Свейн. — Слушай меня внимательно, вот что мы будем делать.

Через час Констанс Маккензи проезжала мимо больницы Пейтон-Плейс с Майклом Росси на машине, которую он купил предыдущей весной. В большом окне из непрозрачного стекла горел свет, Констанс знала, что это операционная.

— Наверное, что-то случилось, — сказала она. — В операционной свет. Интересно, кто заболел?

— Это то, что я обожаю в Пейтон-Плейс, — сказал, улыбаясь, Майкл Росси. — У человека не может случиться несварение желудка без того, чтобы весь город не поинтересовался, кто, почему, где, когда и что он собирается с этим делать.

— Столичный хвастун, — сказала Констанс.

— Выставляюсь перед фермерской дочкой, — Майкл взял ее руку и поцеловал кончики пальцев.

Констанс откинулась на сиденье и удовлетворенно вздохнула. Завтра ей не надо открывать с утра магазин, Селена обещала сделать это за нее, Эллисон проводит уикенд с Кэти Элсворс, а Констанс на пути в город, что в восемнадцати милях от Пейтон-Плейс, где она собирается вдали от соседских глаз поужинать с любимым мужчиной.

— Почему счастливо вздыхаем?

— Мой марафон закончен, — сказала Констанс и прижалась щекой к его плечу.

— Сигарету?

— Пожалуйста.

Он прикурил одну за другой две сигареты и одну передал Констанс. В секундной вспышке зажигалки она увидела изгиб его брови и классический греческий нос. Его губы, сжимающие сигарету, были полные, но не чувственные, линии подбородка были четкие и приятные.

— В целом, — сказала она, — голова, вычеканенная на древнегреческой монете.

— Мне нравится, когда ты говоришь, как без памяти влюбленная леди, — сказал он.

— Так и есть, — призналась она.

С ним было так легко, как не было ни с одним мужчиной. Эта легкость пришла не сразу, но теперь она стала частью Констанс, и она уже почти забыла, что когда-то боялась Майкла, боялась до ужаса.

— О чем это? — спросил он. Майкл странным образом знал, когда она задумывалась о чем-то касающемся их обоих.

— Я думала, — сказала она, — о том, как ты впервые появился в моем доме. Это было два года назад, когда Эллисон первый раз пошла на танцы в среднюю школу.

Майкл рассмеялся и снова прижал ее пальцы к своим губам.

— А, это, — сказал он. — Послушай, забудь об этом. Начни думать о том, что ты захочешь съесть, когда мы приедем в ресторан. Сегодня пятница, значит, у них есть все сорта рыб. Ты всегда тратишь на выбор целую вечность, а мы уже почти приехали.

— Хорошо, — сказала Констанс, — я сконцентрируюсь на пикше, венерках и омарах, посмотрим, что из этого выйдет.

Она взяла его под руку и сразу вспомнила о другой, более поздней их встрече.

Должно быть, это произошло через три месяца после того, как он первый раз пришел к ней домой. Был август, и Эллисон отдыхала в летнем лагере на озере Виннипесоки. Констанс помнила, что это случилось в жаркий субботний вечер. Она просматривала книгу счетов «Трифти Корнер», и, хотя все окна были открыты, ветра совсем не чувствовалось. Когда прозвенел звонок, Констанс так испугалась, что выронила ручку, и на белой странице появилась ужасная клякса.

— Проклятье, — пробормотала она, затягивая потуже пояс на халате. — Черт бы их всех побрал.

Констанс открыла дверь, и Майкл Росси сказал:

— Привет, пойдем искупаемся.

За три недели, последовавшие за весенними танцами в средней школе, он приходил с приглашениями дюжину раз, и однажды за все это время она поужинала с ним. Констанс не могла объяснить почему, но с Майклом она ощущала дискомфорт. В общем, ей совсем не хотелось его видеть.

— Пощадите мои нервы! — зло сказала она. — Что вы имеете в виду, заявляясь сюда в полдвенадцатого вечера с этим безумным предложением!

— Если вы хотите задать мне трепку, — спокойно сказал он, — то, по крайней мере, пригласите войти. Что подумают ваши соседи?

— Одному Богу известно, что они уже думают, — в бешенстве отвечала Констанс. — Вы всегда вваливаетесь сюда без приглашения в любое время, когда вам это придет в голову.

— Всегда? — скептически переспросил Майкл. — Шесть раз за последние три месяца. В Пейтон-Плейс это называется «всегда»?

Констанс стало смешно.

— Нет, думаю нет, — признала она. — Просто вы напугали меня, я выронила ручку, и теперь у меня в книге счетов огромная клякса.

— Мы не можем допустить этого, — сказал он. — Клякс в книге счетов, я хочу сказать.

Констанс почувствовала, что начинает напрягаться, и Майкл, видимо, тоже это почувствовал, потому что быстро продолжил:

— Берите ваш купальный костюм и идем купаться.

— Вы сошли с ума. Во-первых, кроме Лугового пруда, здесь в округе негде купаться, а там всегда полно обнимающихся подростков.

— Небеса запрещают нам появляться там, куда ходят обнимающиеся подростки. У дома стоит машина, которую я думаю купить, а меньше чем в восьми милях отсюда есть озеро. Давайте испытаем мою будущую машину.

— Мистер Росси…

— Майк, — терпеливо поправил он.

— Майк, — сказала Констанс, — я не имею никаких намерений отправляться с вами куда-либо в этот час. У меня есть работа, которую я должна сделать, сейчас поздно, уже больше половины двенадцатого.

— Это скандально, — сказал он, прищелкнув языком и покачивая головой. — Послушайте, вы работали весь день, завтра воскресенье, следовательно, вы не должны рано вставать. Ваша дочь в летнем лагере, значит, вам не надо оставаться дома ради нее. Других извинений, кроме того, что вы меня ненавидите, у вас кет, а вы не скажете этого. Берите ваш купальник и пошли.

Странно не то, как он говорил, думала Констанс прижимаясь к плечу Майка два года спустя, а то, что она ему подчинилась.

— Хорошо, — сказала Констанс, раздраженная его упрямством. — Хорошо!

Она надела в спальне купальник, и только на секунду собственное отражение в зеркале заставило ее остановиться.

«Что я делаю?» — спросила она себя.

«То, что хочу сделать», — отвечала она отражению, для разнообразия. Констанс решительно завязала лямки купальника, скользнула в хлопчатобумажное платье, надела босоножки и сбежала в холл, где ее ждал Майкл Росси.

— Вы не закроете дверь? — спросил он, когда они вышли.

— Это еще одна вещь, которой вы должны научиться, живя в маленьком городке, — сказала Констанс. — Если вы будете закрывать дверь, люди начнут думать, что вам есть что скрывать.

— Ясно, — сказал он. — Я должен был догадаться. Наверное, по этой же причине местные жители не задергивают шторы, когда в доме включают свет. Как вам машина?

— Неплохо. Она, конечно, не новая, не так ли?

— Хорошая машина, как хорошее вино, с годами становится лучше. Честно. Так мне сказал торговец подержанными машинами.

Они подъехали к озеру, о котором он говорил. Констанс не знала, то ли из-за позднего времени, то ли, как сказал потом Майкл, благодаря чудесному везению, это место было совершенно пустынным. Она знала только, что, когда он выключил фары и отключил двигатель, стало абсолютно темно и воцарилась неземная тишина.

— Как же мы увидим дорогу к пляжу? — прошептала она.

— О чем это вы шепчете? — спросил он нормальным голосом, чем испугал Констанс. — У меня есть фонарик.

— О, — Констанс откашлялась и подумала, все ли чувствуют себя в темной, припаркованной машине так же неловко, как она.

— Пошли, — сказал он и взял ее за руку.

Когда он впервые дотронулся до нее, Констанс почувствовала всей рукой его ладонь у себя на запястье. Они бросили одежду на берегу и вошли в воду. Теперь, когда глаза Констанс привыкли к темноте, она хорошо видела полуобнаженного массивного Майкла Росси, стоящего рядом с ней, — выглядел он зловеще. Тихонько вскрикнув от испуга, она нырнула в воду и поплыла от него.

«О, Господи, — думала Констанс, — и зачем я только сюда поехала? Как я вернусь домой? Для начала, почему я вообще не осталась дома?»

Она плыла, пока не выбилась из сил. Констанс содрогалась от холода и страха, а когда она подплыла обратно к берегу достаточно близко, чтобы встать на дно, то увидела, что Майкл уже ждет ее на берегу. Он не подошел к ней, когда она вышла из воды и не предложил полотенце, которое висело у него через плечо. Констанс нервно сдернула с себя резиновую шапочку и тряхнула головой.

— О, боги, — сказала она напряженно смеясь, — было холодно, да?

— Развяжи верх купальника, — хрипло сказал он, — я хочу чувствовать твою грудь, когда буду целовать тебя.

Два года спустя, сидя с Майклом Росси в машине, Констанс непроизвольно вздрогнула, как вздрогнула тогда.

— Не думай об этом, — нежно сказал Майкл. — Эта часть уже пройдена. Теперь ты и я — это мы, и мы понимаем друг друга. Не надо, малышка, — повторил он, когда она снова вздрогнула, — не думай об этом.

Констанс тряхнула головой, сжала его за локоть, но не смогла не думать об этом. Не прошло и пяти минут, как они проехали это место, и Констанс могла восстановить всю картину до мелочей.

Когда он это сказал, она, как статуя, замерла на месте, подняв одну руку к затылку, чтобы встряхнуть волосы. Больше Майкл не произнес ни слова, он шагнул к ней и развязал лямки от верха купальника. Одним движением руки он раздел ее до пояса и, даже не взглянув на нее, притянул к себе. Майкл целовал ее больно и жестко, будто надеялся таким образом добиться ответной реакции, которой нежностью было не добиться. Его руки были у нее в волосах, а большие пальцы под подбородком. Он держал ее голову с двух сторон, так что она не могла увернуться от него. Констанс чувствовала, как его колени заходят под ее, но он продолжал целовать, крепко держа обеими руками. Наконец он оторвал от нее свои жестокие губы, поднял руки, отнес в машину и хлопнул дверцей. Когда он подрулил к парадному крыльцу ее дома, Констанс, все еще полуобнаженная, сидела не переднем сиденье. Не сказав ни слова, Майкл вынес ее из машины, Констанс не могла издать ни звука. Он на руках внес ее в гостиную, где все еще горел свет, и бросил на обшитый ситцем диван.

— Свет, — задыхаясь, наконец сказала она. — Выключи свет.

Комната погрузилась в темноту, он подошел к ней и холодно спросил:

— Какая комната твоя?

— Та, что в конце холла, — ответила Констанс, стуча зубами. — Но это не имеет значения, потому что ты никогда не войдешь в нее. Убирайся из моего дома. Отойди от меня.

Констанс пыталась сопротивляться. Он отнес ее по темной лестнице наверх и ногой распахнул дверь в ее комнату.

— Я заявлю на тебя в полицию, — заикаясь, говорила она. — Тебя арестуют и посадят в тюрьму, тебя посадят за то, что ты ворвался в чужой дом, за изнасилование.

Майкл поставил Констанс напротив кровати и сильно ударил ее ладонью по губам.

— Больше рот не открывай, — спокойно сказал он. — Просто держи его закрытым.

Он наклонился и снял с нее все еще сырые плавки купальника. В темноте она услышала, как он расстегнул зиппер на брюках.

— Итак, — сказал он.

Это было как в ночном кошмаре, она никак не могла очнуться от него, пока окна в ее комнате не посветлели и она наконец не почувствовала первый поток желания и удовольствия — он поднимал ее, поднимал, поднимал, а потом бросил в бессознательное состояние.

Эти воспоминания подавляли Констанс Маккензи, и ей было стыдно вспомнить, что всю ту ночь она смогла выдавить из себя только один отчаянный вопрос.

— Ты закрыл дверь? — кричала она.

Майкл рассмеялся глубоким смехом у ее груди.

— Да, не волнуйся. Я закрыл.

Теперь, глядя, как он быстро ведет машину, Констанс снова удивлялась этому мужчине, которого она еще не начинала узнавать.

— Что? — спросил он, опять угадывая ее мысли.

— Я подумала, — сказала Констанс, — что после двух лет, я все еще тебя не знаю.

Майкл рассмеялся и вырулил на усыпанную гравием площадку перед рестораном. Он помог Констанс выйти из машины, взял ее за подбородок и нежно поцеловал.

— Я люблю тебя, — сказал он, — что еще нужно знать?

— Больше ничего, — улыбнулась Констанс.

Много позже, возвращаясь в Пейтон-Плейс, они проезжали мимо больницы, и Констанс даже не взглянула на тускло освещенные окна. Только когда Майкл припарковал машину напротив ее дома и Констанс увидела, что ее поджидает Анита Титус, она почувствовала неладное.

— У вас телефон звонил весь вечер, — сказала Анита, соседка Констанс. У них была спаренная телефонная линия. — Пытались дозвониться из больницы.

— Эллисон! — закричала Констанс. — Что-то случилось с Эллисон!

Она вбежала в дом, забыв сумочку и перчатки и оставив Майкла один на один с Анитой. Майкл стоял и смотрел в спину убегающей домой женщине, чтобы прослушать телефонный разговор Констанс.

«Господи, — подумал он, — я не встретил в этом проклятом городке и десяти людей, которым не надо было бы весь будущий год провести, промывая свои чертовы душонки».

Когда он вошел в дом, Констанс уже связалась с больницей.

— О, спасибо, спасибо, — с облегчением говорила она. — Да. Спасибо, что позвонили.

— Что случилось? — спросил он, прикуривая две сигареты.

— Селена Кросс, — сказала Констанс. — Сегодня вечером д-р Свейн будет удалять ей аппендицит. Она попросила сестру позвонить мне и передать, что не сможет завтра утром открыть магазин. Представляешь, в такой момент она вспомнила о магазине.

ГЛАВА V

Селена заснула, сестра Мэри Келли закрыла дверь в палату и тихо, в больших белых туфлях, которые, казалось, должны были греметь на всю больницу, прошла по коридору к своему столу на первом этаже. Она села на прямой стул, нервно поправила шапочку и расслабилась. Теперь, когда ее наполовину прикрывал стол, она осторожно расставила пошире ноги. В такое время ей ничего не помогало, ни пудра, ни крахмал, ни цинковая мазь. Она только мучилась и теряла терпение. Теперь, вдобавок к июльской влажности, ночному дежурству, воспаленным бедрам, которые жгло, как огнем, стоило ей пошевелиться, она еще была вынуждена подвергнуть проверке, впервые за всю свою карьеру, кодекс медицинской этики. Мэри Келли была серьезной студенткой. Из романов, фильмов и благодаря студенческим собраниям она знала все о том, что такое врачебная этика.

— Что бы ты сделала, если бы заметила, что врач совершил ошибку? — любили спрашивать друг друга студенты, когда свет уже был выключен. — И из-за этой ошибки Пациент умер.

— Я бы никогда не сказала, — уверяли они друг друга. — В конце концов, все совершают ошибки. Если ошибся плотник или слесарь, их никто за это не уничтожит. Врач может совершить ошибку. Почему из-за этого его обязательно надо обесчестить, подать на него в суд и так далее?

— Сестры никогда не скажут, — говорили они, — а они видят ошибки каждый день. Они держат рот на замке, это этика.

Мэри Келли сидела, широко расставив ноги, за столом на первом этаже и при тусклом освещении рассматривала свои большие, квадратные ладони.

Они никогда не прекращались на этом месте, вспоминала она, эти благородные разговоры о врачебной этике.

— А что, если это не ошибка? — спрашивали они друг друга. — Что, если доктор был пьян или сделал что-то преднамеренно?

— Что, если это была твоя мать и он убил ее, чтобы избавить от страданий, потому что она была неизлечимо больна?

— Или, предположим, у доктора есть дочь, она рожала незаконного ребенка, и он сделал так, что ребенок умер во время родов?

— Я бы никогда не сказала, — торжественно говорили они. — На доктора нельзя доносить, это этика.

Мэри Келли поерзала на стуле и расставила ноги так широко, насколько позволял стол. Теоретически все это звучит просто прекрасно, думала она. Это всегда звучит замечательно во время студенческих бесед. Разговоры недорого стоят. Ничего не стоит сказать что-то так, чтобы люди поверили, что это твоя позиция. Мэри задумалась, можно ли сравнивать вопросы этики с вопросами терпимости. Ты говоришь, что негры такие же люди, как и все другие, что их нельзя подвергать дискриминации и что, если ты когда-нибудь влюбишься в негра, ты с гордостью выйдешь за него замуж. Но пока ты это говоришь, ты думаешь, как бы ты в действительности поступила, если бы к тебе подошел большой, черный парень и предложил встретиться. Ты говоришь, что если ты влюбишься в протестанта, который откажется поменять свою религию ради тебя, ты все равно выйдешь за него замуж и будешь любить его еще больше за то, что у него есть убеждения. Ты выйдешь за него, несмотря на запрет родителей и церкви. Ты знаешь, что, говоря такие вещи, ты находишься в полной безопасности, так как в Пейтон-Плейс уже более ста лет не было ни одного негра и ты не ходишь на свидания с парнем, который не католик. Ты говоришь, что знаешь, как поступить, если столкнешься с доктором, нарушающим медицинскую этику, но что, думала Мэри, закрывая лицо большими, квадратными ладонями, ты будешь делать, если это действительно случилось?

Какое-то время она думала, не правильнее ли пойти и признаться отцу О'Брайену в грехе, в который она была вовлечена сегодня вечером. Мэри представила большое с синим подбородком лицо священника и его узкие черные пронизывающие глаза. Что, если она признается ему, а он не даст ей прощения? Что, если он скажет: «Отдай этого доктора в руки правосудия, и только тогда я смогу смыть грех с твоей души?» Мэри Келли представила доброжелательное, красивое лицо д-ра Свейна, его руки, к которым она относилась как ко вторым по доброте рукам в этом мире после рук Христа. Она ничего не могла с собой сделать, Док просто не оставил ей выбора.

— Подготовьте ее, — сказал он, указывая на Селену Кросс. — Я должен выдернуть у нее аппендикс.

У Мэри жгло огнем бедра, она теряла терпение, ее раздражал непрофессиональный, как всегда, язык Дока, она вся внутренне протестовала.

А как же ассистент? А анестезиолог? Вторая сестра? Она была одна в почти пустой больнице. Что из того, что в больнице всего три пациента? Она не вправе оставлять их без присмотра на то время, пока помогает Доку! Уже вечер, и дневная секретарша ушла домой. А вдруг позвонят по телефону? Вдруг позвонят, а к телефону никто не подойдет? Нельзя, чтобы за столом никого не было, хотела сказать Доку Мэри, вдруг кому-нибудь понадобится помощь?

— Черт возьми! — взревел Док. — Перестаньте клацать зубами и делайте, что я вам говорю!

Мэри ничего не имела против Дока. Это просто его способ выражаться, а сестра никогда не вмешивается в то, что и каким образом делает доктор. Хотя потом, когда Селена Кросс лежала без сознания на операционном столе, она попробовала:

— Док, — прошептала она. — Док, что вы делаете?

Он выпрямился, посмотрел на Мэри, его синие глаза зло сверкали над маской.

— Я удаляю ей аппендицит, — холодно сказал он. — Это вам понятно, Мэри? Я удаляю ей аппендицит, так как, если я буду ждать до утра, он может лопнуть. Вам это понятно, Мэри?

Она опустила глаза, не в силах видеть ту боль, которую он пытался спрятать под злостью. Потом она подумала, что, может быть, таким образом Док предлагал ей сделать свой выбор. Она могла бы сказать: «Нет, не понятно», убежать из операционной и сразу позвонить шерифу Баку Маккракену. Но она, конечно, ничего подобного не сделала.

— Да, доктор, — сказала она. — Я все понимаю.

— Убедитесь в том, что вы никогда этого не забудете, — сказал ей Док. — Вы поняли и, черт возьми, поняли это навсегда.

— Да, Док, — сказала Мэри и подумала, почему она всегда считала, что только католики против абортов. Наверняка это не так. Вот Док, его глаза полны боли, пока его опытные руки выполняют чуждую ему работу.

Во всяком случае, как думала позднее Мэри, она предполагала, что Док протестант. Он не исповедовал никакой религии, и отец О'Брайен всегда пытался убедить ее в том, что это единственный протестант, распрощавшийся со своей религией и не примкнувший ни к какой другой. Католик, говорила себе Мэри, никогда бы не совершил такой ужасный, отвратительный, страшный поступок, и она была в ужасе, в испуге и полна отвращения, как всякая добропорядочная католичка. Но она чувствовала, как, подобно ядовитой змее в густых зарослях джунглей, в ее сознание вползла грешная гордость. Док выбрал ее. Из всех сестер — Люси Элсворс, Джеральдина Данбар, любая сестра из Уайт-Ривер, которая вызывалась, когда больница была переполнена, — он выбрал Мэри Келли. Он мог оставить ее дежурить на этаже и выбрать кого-нибудь из них, но он выбрал ее и, правильно это или нет, Мэри была окружена аурой черного счастья.

Док мог сделать ее соучастницей в одном из самых страшных преступлений, но он не был лжецом и не заставлял лгать ее. В конце, когда со всем остальным было покончено, он удалил аппендикс Селене Кросс. Это был самый симпатичный и здоровый аппендикс из всех, что когда-либо видела Мэри, и Док удалил его.

— Самое сложное удаление аппендикса в моей практике, — сказал доктор Свейн Мэри, когда все было кончено. — Уберитесь здесь. Уберите здесь все действительно хорошенько.

И это она тоже сделала. Пока пациенты мирно спали и Судьба благоволила к ней и к Доку, Мэри, как бывалый преступник, уничтожила все следы. Она все тщательно убрала, как и просил доктор, и аккуратно и добросовестно разложила все на свои места.

Мэри Келли повертелась на стуле и сунула руку под юбку. Она стянула комбинацию вниз к раздраженным, растертым бедрам и расслабилась.

Ну вот, подумала она, так материал впитает влагу и станет немного лучше.

Когда зазвонил телефон, к Мэри уже почти вернулась бодрость.

— О да, миссис Маккензи, — сказала она в трубку. — Да, я звонила вам пару раз. Анита сказала, что вы уехали, и я попросила ее передать, чтобы вы мне позвонили. О, Господи, нет, миссис Маккензи. Это не Эллисон. Это Селена Кросс. Аппендицит. О да, действительно. Еще немного, и он бы лопнул. Сейчас с ней все в порядке. Спит, как младенец.

И, только повесив трубку на рычаг, Мэри Келли поняла, что сделала свой шаг в вопросах врачебной этики. Дав ложную информацию, она сделала свой выбор. Мэри решительно взяла со стола детективный роман, который она начала читать прошлым вечером. В надежде, что ее сознание переключится на то, что написано в книге, она заставила свои глаза сконцентрироваться на странице. В будущем еще не один раз мысли о грехе, Боге и отце О'Брайене не будут давать ей читать.

ГЛАВА VI

Доктор Мэтью Свейн припарковал машину у края грязной дороги и быстро пошел в сторону хижины Кроссов. Он двумя кулаками со всей силы колотил в расшатанную дверь, будто надеялся найти физический выход накопившейся в нем злости.

— Входите, ради Христа, — проорал из хижины Лукас Кросс. — Не сломайте эту чертову дверь.

Стоя в дверях, высокий Мэтью Свейн в белом костюме казался еще больше, чем был на самом деле. Лукас в одних засаленных брюках сидел у кухонного стола, он раскладывал пасьянс, на столе стояла полупустая квартовая бутылка пива. Лукас взглянул на Свейна и улыбнулся. Его губы и лоб задвигались, но глаза смотрели подозрительно.

— Заблудился, Док? — спросил он. — За тобой никто не посылал.

Услышав это, Свейн почувствовал, что сам начинает потеть. Через несколько секунд рубашка стала мокрой. За тобой никто не посылал, Док. Эти слова напомнили ему Селену, которая, дрожа от холода, пряталась на улице с младшим братом, чтобы уберечь его от кулаков мужчины, который теперь сидел перед доктором.

— Селена у меня в больнице, — хрипло сказал Свейн, как только смог восстановить контроль над собой.

— Селена? — спросил Лукас. Он произнес ее имя, как С'лена, и доктор понял, что Лукас пьет уже целый день. — Зачем она вам в больнице, Док?

— Она была беременна, — сказал Свейн. — Сегодня днем у нее был выкидыш.

Только на секунду улыбка мелькнула на губах Лукаса.

— Беременна? — спросил он. — Беременна? — повторил он еще раз и попытался сказать это возмущенным голосом. — Беременна, да? Чертова маленькая шлюха. Я ее проучу. Я так ее отделаю, она век этого не забудет. Я говорил ей, что, если этот Картер будет все время тереться возле нее, она обязательно вляпается. Я говорил, а она не послушала своего Па. Ну хорошо, я проучу эту маленькую потаскушку. Я ей так надаю, она сразу станет послушной.

— Ты, ничтожество, — срывающимся голосом сказал д-р Свейн. — Ничтожество, лживый сукин сын!

— Стоп, стоп, подождите минутку, — сказал Лукас, оттолкнулся от стола и встал на ноги. — Еще никто не называл Лукаса Кросса сукиным сыном в его собственном доме. Даже такой важный пачкун, доктор, как ты.

— Нет, это ты подожди, — сказал доктор, приближаясь к Лукасу. — Это ты подожди, сукин сын. Селена была беременна от тебя, и мы оба это знаем.

Лукас резко сел на стул.

— Я могу доказать это Лукас, — продолжал доктор. Он врал, знал это и плевал на это. — Я могу доказать, что это был твой ребенок, — повторил он, впервые в жизни используя свое превосходство в знаниях для запугивания невежественного. — У меня достаточно доказательств, чтобы посадить тебя в тюрьму до конца твоих дней.

От Лукаса горячими волнами исходил запах пота.

— У тебя на меня ничего нет, Док, — возразил он. Теперь уже пот струился по его лицу. — Я никогда не дотрагивался до нее. Я и пальцем ее не тронул.

— У меня полно доказательств, даже больше, чем надо. На всякий случай я прихватил с собой бумагу, я бы хотел, чтобы ты ее подписал. Я составил ее в больнице, это признание, Лукас, и я хочу, чтобы ты подписал его. Если ты не сделаешь это для меня, может быть, Бак Маккракен сможет выбить его из тебя резиновой дубинкой в камере.

— Я никогда до нее не дотрагивался, — упорствовал Лукас. — И я не собираюсь подписывать бумагу, в которой говорится, что я это сделал. Что ты имеешь против меня, Док? Я никогда ничего тебе не сделал. Зачем ты пришел и запугиваешь меня? Я когда-нибудь что-нибудь плохое тебе сделал?

Доктор стоял, облокотившись о стол, возвышаясь над Лукасом, который сидел рядом на стуле и угрюмо рассматривал свои руки. Селена была беременна от Лукаса, в этом Док был уверен, как ни в чем другом. Уверенности было больше чем достаточно, но какое-то упрямство толкало его дальше. Свейн знал, что Лукас виновен в преступлении, которое стоит так близко к кровосмешению, что граница практически не видна. Он понимал, что с одним только знанием этого он сможет вынудить Лукаса подписать признание, но что-то подталкивало Дока, заставляло продолжать запугивание, пока Лукас сам лично не признает, что это он отец неродившегося ребенка Селены.

— Может быть, мне сходить за Баком? — мягко спросил он. — Нет, я не пойду за Баком. Вместо этого подниму тревогу во всем городе. Я пойду и лично расскажу каждому отцу в Пейтон-Плейс о том, что ты сделал, Лукас. Я скажу им, что, пока ты в городе, никто не может ручаться за безопасность их дочерей. Они придут за тобой, так же как они приходят за бешеными, опасными животными. Но они не пристрелят тебя, — он сделал паузу и посмотрел на фигуру человека, сидящего напротив. — Ты знаешь, когда последний раз линчевали в нашем городе?

У Лукаса забегали глаза, он отчаянно искал выход, но беспощадный голос д-ра Свейна гремел у него в ушах.

— Это было очень давно, Лукас, никто даже не может с точностью сказать когда. Но линчевание — такая штука, разъяренный мужчина всегда знает, как это делается. Отцы знают, как это делается, Лукас. Может быть, не слишком хорошо. Да, недостаточно хорошо, так что, возможно, ты умрешь с первой попытки. Но со временем они поймут, что к чему.

Доктор выждал несколько секунд. Лукас сидел не поднимая головы и продолжал рассматривать свои густо заросшие черными волосами руки, от него ужасно воняло потом, кожа от страха покрылась мурашками. Док повернулся, как будто собрался уходить, но не успел он сделать и трех шагов, как его остановил стон Лукаса.

— Ради Христа, Док, — сказал Лукас. — Подождите минуту.

Свейн развернулся и посмотрел на него.

— Это я сделал, Док, — сказал Лукас. — Я подпишу вашу бумагу. Давайте ее сюда.

Этого должно было бы хватить. Вместе со всем остальным устного и письменного признания должно было хватить д-ру Свейну. Но ему этого было мало. Он хотел бить, пинать ногами, унизить и уничтожить. Его безупречно честная тридцатилетняя медицинская карьера была разрушена одним ударом, он видел хорошее лицо ирландской католички Мэри Келли, на котором теперь была печать того, что она совершила преступление. Он видел красную массу того, что могло бы быть ребенком Селены Кросс, который мог бы родиться и прожить нормальное количество лет. Свейн смотрел на Лукаса. Он хотел причинить этому человеку такую сильную, мучительную боль, чтобы его собственная в сравнении с ней исчезла, но Свейн знал, что это бесполезно. Лукас не чувствовал ни боли, ни стыда, ни сожаления, потому что по его понятиям он не совершал такого серьезного преступления, чтобы о нем нельзя было забыть. Лукас Кросс оплачивает счета и занимается своим делом. Все, что ему надо от других, чтобы они делали то же самое. Еще не начав говорить, Свейн знал, что Лукас сначала будет искать оправдание, а потом напрашиваться на сочувствие, но Док не мог не говорить, он хотел вращать нож в ране, которой у Лукаса не было.

— Когда это началось, Лукас? — спросил он и не узнал свой голос. — Сколько раз ты это делал?

Лукас посмотрел па доктора, в его глазах не было ничего, кроме страха.

— Господи, Док, — сказал он, — Чего вы от меня хотите? Я же вам сказал, что это сделал я, разве не так?

— Как долго это продолжалось? — упорствовал Свейн. — Год? Два? Пять?

— Два, — шепотом ответил Лукас. — Я был пьян, я не понимал, что делаю.

Автоматически доктор отметил в уме первое оправдание Лукаса. Я был пьян. Я не знал, что делаю. Для таких, как Лукас, это было стандартное оправдание для всего, начиная со скандалов, воровства и, видимо, заканчивая изнасилованием детей.

— Она была невинна, когда ты первый раз сделал это, да, Лукас? Ты, большой, храбрый, мужественный лесоруб, лишил невинности свою дочь, да?

— Я был пьян, — повторил Лукас. — Честно, Док. Я был пьян. И потом, она вообще-то мне не дочь. Она дочка Нелли.

Док одной рукой схватил Лукаса за волосы и с такой силой запрокинул ему голову, что у Лукаса хрустнули шейные позвонки.

— Послушай, ты, сукин сын, — в бешенстве сказал Свейн. — Я не собираюсь слушать твои оправдания, что ты был пьян. Каждую минуту ты знал, что делаешь. Перестань ты хоть на одну секунду в своей грязной, вонючей жизни быть свиньей и признай, что ты знал это.

Док потряс Лукаса за волосы и тот, ловя ртом воздух, сказал:

— Да. Я знал. Один раз я ее увидел и понял, что она уже почти выросла. Я не знаю, что на меня нашло.

Доктор отпустил Лукаса, достал из кармана чистый носовой платок и тщательно вытер руку. Второе стандартное оправдание. Я не знаю, что на меня нашло. Видимо, такие люди, как Лукас, надеются, что такие люди, как Мэтью Свейн, поверят в существование странных дьяволов, которые прячутся и выжидают момент, когда они смогут войти в тела и головы таких, как Лукас. Второе оправдание всегда произносилось грустным, полуизвиняющимся тоном, — так, будто слушающий должен присоединиться и тоже удивиться, что же это не него нашло. Я не знаю, что на меня нашло, но что бы это ни было, это от меня не зависело. Просто что-то нашло, и я уже ничего не мог с этим поделать.

«О, Господи, — молил про себя д-р Свейн, — удержи меня, Господи, не дай мне убить его».

— Я не знаю точно, сколько раз это было, — нечленораздельно продолжал Лукас. — Два, может, три. Я все время был выпивший. — У Лукаса от воспоминания похотливо блеснули глаза. — Она дикая кошка, эта Селена. И всегда была такой. Я бил ее, пока она не могла больше сопротивляться.

Лукас провел языком по пересохшим губам, и у Свейна тошнота подступила к горлу.

Этого не может быть, подумал доктор. Не может быть, чтобы мужчина насиловал ребенка, а потом вспоминал об этом как о чем-то самом приятном в его жизни. Этого просто не может быть.

— А она хорошенькая, — мечтательно продолжал Лукас. — У нее самые хорошенькие сиськи из всех, что я видел, и соски такие коричневые и возбужденные. В первый раз я ее связал, но в общем-то зря, она все равно так и не пришла в себя. Она была девочкой, тут все в порядке. Господи, ну и тяжело же мне пришлось, я потом болел целых две недели, даже работать было трудно, да.

Оправдания, которые не удовлетворили д-ра Свейна, исчерпались, и теперь Лукас начал искать сочувствия. Я был так болен, даже работать было тяжело. Лукас говорил это с подвыванием, будто ожидал, что доктор начнет выражать ему свои соболезнования. «Какой стыд, — видимо, должен был сказать Свейн, — тебе было тяжело работать целых две недели после того, как ты первый раз изнасиловал свою падчерицу, какой стыд, Лукас».

«О, Господи, — сжав кулаки, молил Док и чувствовал, как по спине снова заструился пот, — о, Господи, не дай мне убить его».

— Да, хорошенькая эта Селена, — сказал Лукас.

Когда Лукас замолчал, д-р Свейн слышал в наступившей тишине свое дыхание, вдох и выдох. Долгое время, пока Свейн не поборол в себе желание схватить Лукаса за горло и придушить его, в хижине было абсолютно тихо. Тошнота и бешенство от понимания того, насколько незначительными могут быть следы цивилизации в другом человеке, долго не стихали в душе у Дока.

— Лукас, — наконец заговорил доктор, справившись с собой, — я даю тебе время до завтрашнего полудня. Убирайся из города. У меня нет желания видеть тебя здесь завтра.

— Как это — убирайся из города, Док? — вскричал Лукас, в ужасе от несправедливой мстительности со стороны человека, которому он в жизни не сделал ничего плохого. — Как это — убирайся из города, Док? Мне некуда идти, Док. Здесь мой дом. Я живу здесь всю жизнь. Куда же мне идти, Док?

— Прямо в ад, — сказал Свейн, — а не получится, проваливай куда вздумается. Только убирайся из Пейтон-Плейс.

— Но я и не думал никуда проваливать, Док, — выл Лукас. — Мне просто некуда идти.

— Если я завтра увижу тебя в городе, весь город будет у тебя на хвосте. Убирайся и не вздумай возвращаться и после моей смерти. Я оставлю доказательства твоего преступления в надежном месте. Родители в Пейтон-Плейс будут знать, что делать, если тебе когда-нибудь придет в голову вернуться.

Лукас Кросс начал плакать. Он уронил голову на руки и разрыдался от несправедливости, обрушившейся на него.

— Что я вам сделал, Док? — всхлипывал он. — Я ничего плохого вам никогда не сделал. Как я могу уйти из города, если мне некуда идти?

— Это Селене некуда уйти от тебя, — сказал Свейн. — Тебя это очень устраивало. Теперь вы поменялись башмаками, Лукас, и, если они жмут, плохо дело. Я не шучу, Лукас. Не позволяй завтра полуденному солнцу припекать тебе макушку в Пейтон-Плейс.

Доктор Свейн пошел к выходу из хижины, он чувствовал себя старым, как вечность, и совершенно разбитым. Признание Лукаса тяжелым грузом лежало в кармане пиджака, а от его слов ныло сердце. Никогда еще доктор не чувствовал себя таким усталым.

«Если бы я только мог сделать это дома. Принять горячую, горячую ванну, соскрести с себя эту грязь, потом пойти в столовую и сделать себе что-нибудь выпить. Если бы я мог уснуть сегодня вечером, а завтра проснуться в Пейтон-Плейс, таком же чистом и прекрасном, каким он был вчера. Если бы я только мог это сделать».

Д-р Свейн уже наполовину открыл дверь из хижины, как вдруг высокий пронзительный вой остановил его. Док стал поворачиваться, и в эту секунду понял, что совершил еще одно преступление. Он вгляделся в неясные очертания за пределом круга света, который отбрасывала единственная в хижине лампочка. На двуспальной кровати возле дальней стены лежала и, не прекращая, выла Нелли Кросс. Она корчилась и содрогалась, будто вот-вот собиралась родить ребенка.

ГЛАВА VII

От усердия Тед Картер вытащил язык. Он старательно пытался без единой морщинки завернуть в тонкую оберточную бумагу коробку конфет Неважно, сколько раз он уже пытался это сделать. С углов бумага все время топорщилась, и коробка из-за этого выглядела неопрятно, будто ее заворачивал ребенок. Мать Теда уже несколько раз посмотрела на него, но помощь предлагать не стала. Она продолжала мыть посуду, поглядывая, если не смотрела на сына, в маленькое окошко над раковиной в кухне. Отец Теда сидел в гостиной и через равные и довольно частые интервалы расправлял страницы газеты. Он также сохранял молчание.

С тех пор как Тед два года назад начал встречаться с Селеной Кросс, в доме Картеров начало ощущаться неприятное напряжение, и со временем оно не стало слабее. Роберта и Гармон Картер, родители Теда, не встретили увлечение Теда Селеной терпеливо улыбаясь, как это делает большинство родителей, когда сталкиваются с подростком, который уверен, что он влюблен. Термин «детская любовь» не подходил к тем эмоциям, которые Тед испытывал по отношению к Селене.

В Теде никогда не было ничего детского, подумала Роберта, окуная тарелку в мыльную воду. Когда-то это ей даже нравилось. Ей доставляло удовольствие то, что Тед пошел и начал говорить раньше других детей. Ей льстило, когда учителя говорили о том, как он способен, как легко ему дается учеба, и о том, что он очень развитой для своих лет мальчик. Ее переполняло гордостью то, что он в шесть уже умел плавать, в семь — кататься на лыжах, а в восемь — играть в бейсбол. Они с мужем были худые и невысокие люди — Роберта с удивлением смотрела на своего крепкого, высокого сына и была полностью удовлетворена выполненной работой. Теда они сделали как надо. Он был не только крепкий и высокий, он был здоровым мальчиком. У него были безупречные зубы, хорошая кожа и отличное зрение. Тед был добрым, деликатным и любознательным, он никогда не повышал голос и редко раздражался. К любой поставленной перед ним задаче он подходил энергично и здраво, что всегда было редкостью для шестнадцатилетних парней. Даже владелец птицефермы, где летом работал Тед, мистер Шапиро, который славился тем, что ему трудно угодить, хвалил Теда за трудолюбие и прилежание.

— Симпатичный парень, Тедди, — говорил он Роберте. — Хороший парень, в свои годы он работает как мужчина.

Ей было приятно это слышать, пока она не поняла, что и отношение ее сына к Селене Кросс нельзя назвать детской, преходящей любовью.

Поняв, что вопрос с Селеной больше не вопрос, а установленный факт, Роберта и Гармон Картер просто не могли смириться с этим. Если бы они могли это сделать, возможно, в их доме спало бы напряжение и появилось бы какое-то подобие дружелюбия. Они хотели, чтобы Тед был ребенком, которым он никогда не был, — с быстро меняющимся настроением и легко забывающимися привязанностями. К сыну, который связался с девчонкой из хижин, они относились как к собственной неудаче. Эта девчонка — падчерица пьяницы лесоруба и плоть и кровь неряшливой, полусумасшедшей матери.

— Чем ты занят, Тед? — спросила Роберта, хотя и она и Гармон оба прекрасно знали, чем он занят.

— Пытаюсь завернуть коробку конфет для Селены, — ответил он.

— О? — Роберта произнесла всего один звук, но умудрилась им одним продемонстрировать и язвительный сарказм, и дразнящий смех. — О? — повторила она, но Тед не среагировал на это своеобразное замечание, и Роберта почувствовала, как в ней закипает злость.

— Как я понимаю, она все еще в больнице, — сказала Роберта, сумев своим тоном выразить низкое мнение о людях, которые больше чем на неделю остаются в больнице после такой простой операции, как удаление аппендицита.

— Да, — сказал Тед.

В гостиной Гармон в очередной раз встряхнул газету.

— Ну, — сказала Роберта, — и сколько еще она планирует оставаться там и занимать место, которое мог бы занять действительно больной человек?

— Я думаю, пока доктор Свейн не скажет, что она может идти домой, — резко ответил Тед.

— Теодор!

— Да, Па?

— Изволь выражаться прилично, когда разговариваешь с матерью.

— Я и выражался прилично, я ответил на ее вопрос.

— Но каким тоном, Тед, — сказала Роберта. — Мне совсем не все равно, как ты разговариваешь.

— Какая глупость, — сказал Гармон из гостиной. — Каждый вечер бегать навещать эту потаскушку.

— Селена не потаскушка, — спокойно сказал Тед. — И, ты это знаешь.

Гармон действительно знал это, но его взбесило, что сын сказал ему, что он это знает.

— Черт возьми! — проорал он, встал и подошел к дверям между гостиной и кухней. — Я говорил тебе, чтобы ты разговаривал прилично. Иди в свою комнату и оставайся там, пока не научишься следить за своей речью.

Тед закончил заворачивать коробку и ничего не ответил отцу.

— Ты не слышал, что сказал твой отец, Тед? — спросила Роберта. — Он сказал, чтобы ты отправлялся в свою комнату. Твой маленький друг выживет, если не увидит тебя сегодня.

Тед встал, расстегнул зиппер на брюках и заправил рубашку. Он по-прежнему ничего не отвечал.

— Ты слышал меня? — рявкнул Гармон.

— Да, Па, — сказал Тед и взял коробку с конфетами. — Я слышал тебя.

— Ну? — Гармон произнес это подчеркнуто угрожающим тоном — Ну? — потребовал он, растягивая слово.

Тед спокойно открыл дверь, ведущую на задний двор.

— Спокойной ночи, Па, — сказал он. — Пока, мама.

Какое-то время после того, как дверь за их сыном мягко закрылась, Роберта и Гармон просто стояли и смотрели друг на друга. Потом Роберта вытащила руки из воды, в которой мыла посуду и, не вытирая их, села на табуретку и заплакала. Гармон швырнул газету на пол и с силой стукнул кулаком о раскрытую ладонь.

— Наглый, — сказал он. — Вот что это такое. Он просто наглый.

— После всего, что мы ему дали. Хорошее, достойное воспитание, приличный дом, — да все.

— В будущем — высшее образование, — подхватил Гармон. — Любой парень ухватился бы за такой шанс.

Гармон Картер закончил восемь классов в начальной школе и отучился еще два года в средней, прежде чем пойти работать на фабрику.

— Я не собираюсь обливаться потом на фабрике, чтобы дать ему образование, если он будет так себя вести, — сказал Гармон.

Картер не обливался потом на фабрике. Он был бухгалтером, и если когда-то и покрывался легкой испариной, так это, когда молоденькая секретарша наклонялась над его столом, чтобы задать какой-нибудь вопрос.

Насчет денег на образование сыну ему тоже не приходилось беспокоиться. Деньги лежали в городском банке со дня рождения Теда. То есть они лежали там еще с тех пор, когда Гармон не был женат на Роберте.

— У него есть все, — всхлипывала Роберта, вытирая мокрые руки о фартук.

В каком-то смысле это действительно было так. И хотя Картеры не жили на Каштановой улице, считая, что для бухгалтера с фабрики было бы слишком — жить на одной улице с Лесли Харрингтоном, тем не менее они жили в очень хорошем доме и у них были вполне достойные соседи. Их дом стоял в двух кварталах от школ, на Кленовой улице, которая считалась «второй лучшей» улицей Пейтон-Плейс. Они жили в хорошо обставленном, хорошо отапливаемом зимой, прохладном летом и безупречно содержащемся доме. Его красили раз в три года, а Кенни Стернс присматривал за территорией вокруг. Помимо «прекрасного» дома, которым его обеспечили родители, Тед Картер также имел социальные преимущества — хорошую одежду и дорогое спортивное снаряжение. Ему был обещан колледж и гарантирована определенная сумма денег, на которую он по окончании колледжа сможет открыть адвокатскую контору в Пейтон-Плейс. И в обмен на все это родители Теда не просили ничего, кроме стопроцентной верности, безраздельной любви и беспрекословного подчинения.

— Я никогда его ни о чем не просила, — сморкаясь, сказала Роберта. — Когда он работал, я никогда не брала у него денег за питание, хотя он буквально настаивал на том, чтобы я брала часть его зарплаты. Кроме того, чтобы он оставил Селену Кросс, я никогда его ни о чем не просила, и он не может сделать даже этого. После всего, что мы для него сделали.

Все, что Роберта и Гармон сделали для Теда, было сделано ими для самих себя еще до его появления на свет. Долгое время в Пейтон-Плейс не утихали разговоры о том, что сделали для себя Роберта и Гармон, и даже теперь, по прошествии стольких лет, еще были те, кто вспоминал и говорил.

Чтобы поднять себя из разряда простых фабричных рабочих, Роберта и Гармон совершили большое и трудное восхождение. Дом на Каштановой улице, счет в банке, хорошая машина, меховая шуба для Роберты, солидные, золотые карманные часы для Гармона, — чтобы достичь всего этого, потребовалось немало времени и жертв, Многие рабочие на то, чтобы приобрести хотя бы часть того, что имели Картеры к тридцати годам, тратили всю жизнь.

Когда Гармону Картеру исполнилось восемнадцать и он задумал свой план, Роберте было семнадцать, и звали ее Бобби Уэлч. В то время Гармон уже три года, с тех пор как он в пятнадцать лет покинул среднюю школу, работал рассыльным на фабрике. Бобби работала на доктора Джеральда Квимби как секретарь на неполный рабочий день и уборщица. В тот год молодой д-р Мэтью Свейн служил в Ганновере в больнице Тери Хитчкок. Предполагалось, что молодой Свейн, как тогда звали Дока, отработав в Ганновере, вернется в Пейтон-Плейс и будет работать в офисе старого доктора Джеральда Квимби. Старому Квимби тогда уже было семьдесят четыре года, и он очень нуждался в молодом помощнике.

Бобби и Гармон встречались, и было понятно, что они поженятся, как только Гармон получит повышение и из рассыльного превратится в клерка. Молодые люди прогуливались вместе или проводили вечера, сидя на увитой виноградом террасе Бобби, так как у Гармона не было денег на более дорогие развлечения. Они обсуждали друг с другом работу, и Гармон часто смеялся над старым Квимби и над тем, насколько он во всем зависит от Бобби. В один прекрасный вечер он перестал над этим смеяться и тогда же задумал свой великий план. Гармон осторожно, так чтобы не напугать Бобби дерзостью своего замысла, посвятил ее в свой план. Для начала он пробудил в ней недовольство тем будущим, которое ждало их впереди. Гармон особенно подчеркнул постоянную нехватку денег, которая сопровождала их жизнь, жизнь их родителей, бабушек и дедушек.

— Чтобы делать деньги, нужно тратить деньги, — говорил он.

И:

— Лучший способ получить деньги — получить наследство от богатого родственника.

И:

— От зарплаты до зарплаты — это жизнь семьи клерка.

И:

— Ты так прекрасна. У тебя должно быть все. Меха, драгоценности, шикарная одежда. Я не могу дать тебе это и никогда не смогу, из-за моей работы.

Наконец, семена были посеяны и начали давать всходы. Белокурая толстушка Бобби, всегда довольная собой, начала представлять себя высокой, грациозной женщиной, которая должна одеваться в меха и носить дорогие парижские туалеты. Довольство собой сменили неудовлетворенность и ощущение обмана судьбой Гармон сделал второй шаг.

— Старый док Квимби имеет все, — говорил он ей.

И:

— У старого дока Квимби денег больше, чем нужно одному человеку.

И:

— Док Квимби — старик. Женщине достаточно умной, чтобы прибрать его к рукам, не придется долго ждать денег.

И:

— Старый док Квимби целиком зависит от тебя. Он нуждается в тебе. Если ты хочешь сделать этот шаг и выйти за него, я подожду.

Сначала, конечно, Бобби была шокирована. Она говорила, что любит Гармона и всегда будет его любить, богатого или бедного, больного или здорового. На что Гармон тут же заметил, что, если ее любовь так велика, она не исчезнет и за то время, пока Бобби будет замужем за доктором Квимби, даже если проклятый старый дурак протянет еще пять лет. Бобби увидела логику в рассуждениях своего возлюбленного, и программа заманивания и обольщения старого Квимби началась. Как потом они часто говорили друг другу — это было длинное восхождение. Старина Квимби вдовствовал уже двадцать лет, и, пока он мог себе позволить нанять кого-нибудь, чтобы за ним присматривали, это положение вещей его вполне устраивало. Бобби, под руководством Гармона, забросила крючок. Она грозила бросить работу; отказывалась готовить старику; оставляла его одежду там, где он ее бросил; распространяла по городу слухи о том, что доктор — гнусный, старый распутник и на него невозможно работать. Старый док Квимби был не в состоянии найти замену Бобби и легко сдался. Бобби вышла за него замуж, и Пейтон-Плейс содрогнулся — сначала от шока, а потом от смеха. Старого дока Квимби называли в городе выжившим из ума идиотом, старым дураком, каких свет не видывал, и старым кретином, который даже не в состоянии заметить, что ему постоянно наставляет рога Гармон Картер. В этот неприятный момент на сцене появился молодой Свейн. Бобби, руководимая Гармоном, отказалась впустить в дом молодого доктора. В конце концов, как заметил ей Гармон, возможно, у старого Квимби действительно достаточно денег, но совсем не обязательно, чтобы какую-то их часть он выплатил Мэтью Свейну. Разозленный молодой доктор повернулся спиной к большому дому на Кленовой улице, где, как он предполагал, будет его первый офис, и отправился в дом своих родителей. Он повесил вывеску у входа в их большой «южный» дом на Каштановой улице и потом никогда об этом не жалел. Когда люди пошли лечиться к молодому доку Свейну, Пейтон-Плейс начал смеяться еще больше. В конце концов город засмеял старого доктора до смерти. За две недели до первой годовщины их свадьбы с Бобби старый Квимби приставил револьвер к виску и нажал на курок.

Маленькие города славятся долгой памятью и острыми языками, и Пейтон-Плейс не пощадил Бобби Квимби и Гармона Картера. Прошли годы, прежде чем эпитеты, которыми город награждал их, смягчились — от «шлюхи» и «сутенера» до «проститутки» и «работорговца». Потребовалось немало лет, чтобы дом на Кленовой улице перестали называть «дом Квимби» и стали называть «дом Картеров»; да и пока миссис Картер добилась того, чтобы ее называли Роберта, а не фривольным и, по ее мнению, проститутским именем Бобби, прошел тоже не один год. Даже теперь, когда ей было уже за пятьдесят и она была больше тридцати лет замужем за Гармоном и имела шестнадцатилетнего сына, все равно были такие, кто все помнил. Именно поэтому Роберта и Гармон Картер так настойчиво искали сочувствия, когда говорили обо «всем, что они сделали» для Теда. И потому, что были старики с длинной-длинной памятью, которые имели привычку пересказывать скандальные истории своим детям, в Пейтон-Плейс хорошо относились к Теду. Когда он настоял на том, чтобы пойти работать во время летних каникул, город его одобрил.

— Молодой Картер не собирается, как его родители, жить на деньги старого Квимби, — говорил Пейтон-Плейс. Когда же горожане увидели, как Тед Картер жарким июльским вечером идет по улице Вязов с коробкой конфет под мышкой и сворачивает к больнице, где лежит его возлюбленная, они приветствовали его.

— Славный парень, этот Картер, — говорил город. — Приятно видеть, как он ухаживает за Селеной Кросс. Для девочки из хижин — она очень хорошая девочка.

Унижение Роберты и Гармона — вот что приветствовал Пейтон-Плейс. Видеть, как молодой Картер ухаживает за девочкой из хижин, после того как его родители приложили столько усилий, чтобы избежать того, что окружало Селену, — в этом была своеобразная прелесть и поэтическое возмездие.

Как говорили в Пейтон-Плейс — после стольких лет Роберта и Гармон Картер наконец получили свое.

ГЛАВА VIII

Тед Картер быстро спустился вниз по улице Вязов и вышел на широкое шоссе, которое связывало Пейтон-Плейс с Уайт-Ривер и называлось маршрут 406. В одной миле от центра города, если идти по этому шоссе, располагалась больница. Тед шел быстро, раскачивая одной рукой в такт своим шагам. За два года он оправдал те надежды, что подавал в четырнадцать лет. Теперь он был всего на один дюйм выше шести футов и весил приблизительно сто семьдесят фунтов. И хотя грудь и плечи у него были широкими для его возраста, Тед казался худощавым: занятия спортом и работа на свежем воздухе не позволили ему набрать ни одного лишнего грамма жира и сделали его тело мускулистым.

Старики всегда с удовлетворением смотрят на такое тело, как у Теда Картера. Все не так плохо, если на нашей земле рождаются такие ребята, говорят они. Летом 1939 года, когда шепот о войне в Европе дошел до ушей пессимистов в Америке, они могли посмотреть на Теда Картера и успокоиться. Все не так плохо, говорили они, пока у нас есть такие крепкие, здоровые парни, которые могут пойти на войну. Так как Тед Картер был сложен так, как ни один другой парень в Пейтон-Плейс, ему завидовали все юноши в городе. По той же причине и благодаря его удивительным спортивным талантам, другие, менее удачливые, шестнадцатилетние прощали ему хорошие отметки, его обаяние и хорошие манеры, которыми матери постоянно тыкали в нос своим сбивчиво разговаривающим и часто неучтивым сыновьям.

Несмотря на все свои удачи и все то, что для него сделали родители, Теда Картера можно было назвать счастливым и беззаботным молодым человеком, однако, когда он спешил в больницу, в его лице нельзя было увидеть ничего детского. Хотя он тщательно выбрился перед ужином, щеки и подбородок его были чуть темнее обычного, а между бровей залегли две морщинки. Он хмурился не потому, что был зол или расстроен из-за недавней сцены с родителями, он был в замешательстве. Сколько он себя помнил, он всегда сам принимал решения. Сейчас он просто не понимал своих стариков: они всегда говорили, что гордятся им, что он здраво мыслит, и у них никогда не было причин вмешиваться в его дела. И только в последние два года они начали придираться и критиковать. Все, чем они были недовольны, касалось его отношений с Селеной, все остальное оставалось как прежде. Когда он захотел работать у мистера Шапиро, они не вмешивались. И хотя работа на птицеферме была тяжелой и скучной, а мистер Шапиро был еврей и с ним нелегко было работать, они разрешили ему поступить так, как он считает нужным. Они не пытались повлиять на него, когда он начал подыскивать себе подержанную машину, и Тед знал, что, когда он найдет то, что ищет, родители одобрят его выбор. Всегда все, что бы он ни захотел сделать, встречало одобрение родителей. Почему же, думал Тед, они упорно не хотят воспринимать Селену и относятся к ней с такой глупой ненавистью? Если они раньше верили ему и полагались на его здравый смысл, они и сейчас должны поступить так же. Они должны понимать, что он не дурачок, чтобы у него возникали проблемы из-за девочки. Он собирается сделать карьеру юриста, он останется в своем городе, будет работать вместе со старым Чарли, и в его планы так же входит Селена. Старики, конечно же, должны понимать, что в таких планах, как у него, нет места для всяких глупостей. Тед обстоятельно, со всеми подробностями обсуждал свои планы на будущее с Чарли Пертриджем, и адвокат не смог ни к чему придраться.

— Хорошо знать, чего ты хочешь в этой жизни, — сказал Чарльз Пертридж. — Вперед, мой мальчик. Закончишь учебу, возвращайся в Пейтон-Плейс. К этому времени мне будет нужен талантливый, молодой помощник. Селена Кросс — лучшего выбора ты сделать не мог, — говорил адвокат. — И по внешности и по уму. Так держать, Тедди. Это хорошо, когда знаешь, чего хочешь от жизни.

Раз уж Тед искренне полюбил Селену и сказал об этом своим родителям, они должны понять, что у него хватит ума не дотрагиваться до нее, пока они не поженятся. Не то чтобы это было так легко сделать, но его старики должны понимать, что в планах Теда нет места для дурацких ошибок. Он уже давно объяснил все Селене, и она поняла, что он поступает разумно. Почему же тогда, после двух лет стараний, он не может убедить в этом своих родителей?

Картеры редко ругались между собой. Сегодняшняя сцена с проклятьями и криками была скорее исключением, чем правилом. Обычно их споры были разумными, рациональными и продолжительными, но, когда они заканчивались, Тед и родители всегда оказывались по разные стороны баррикад.

Это странно, думал Тед, идя по краю шоссе. Все, что ему оставалось, — не изменять своему решению и надеяться, что родители со временем смогут его понять. Другое дело, если бы они могли выдвинуть хоть одно разумное обвинение против Селены, думал Тед. Он всегда хотел услышать объяснения, но они ничего не могли ему сказать, кроме того что Селена живет в хижине и что она дочь пьяницы. Тед не мог понять, какое это имеет отношение ко всему остальному. Как он говорил своим старикам — в молодости они жили в хибаре ничуть не лучше дома Селены, однако это им не повредило. Что касается пьянства, старик Уэлч, отец Роберты, был самым известным пьяницей в городе, но это никак не повлияло ни на Теда, ни на его мать. И последний аргумент родителей Теда: если он будет ухаживать за Селеной — люди будут говорить. «Люди так и так будут говорить, — отвечал им Тед, — смотрите, некоторые до сих пор говорят о первом мамином муже. Люди всегда говорили и всегда будут говорить». Пока человек честно работает, не ворует и не оставляет девчонку в положении, нет ничего, что бы люди могли сказать о нем и что причинило бы ему какой-то вред. Тед подробно пересказал им все истории, которые он слышал о матери, отце и старом доке Квимби. Он сделал это, чтобы проиллюстрировать родителям, как мало значат эти разговоры. Его отец — главный бухгалтер на фабрике, у них замечательный дом и приличные соседи. Разве они не видят, как мало значат разговоры?

В этом месте спор между Картерами всегда прекращался. Родители Теда либо одновременно замолкали — отчего напряженность в их доме становилась ощутима, почти как туман, — либо начинали несвязно говорить всякие глупости. Он просто не знает, говорили они. Он слишком молод. Он просто не понимает.

Тед Картер вошел в больницу, высоко подняв голову и улыбаясь. Он все прекрасно понимает. Он понимает, что так сильно любит Селену, что жизнь без нее для него равносильна смерти.

Селена сидела на стуле в комнате, которую д-р Свейн выделил лично для нее. Ее черные волосы были распущены, она была в красном халате, который Констанс Маккензи принесла ей на следующий день после операции. Тед вошел в комнату, посмотрел на Селену, и сердце его забилось сильнее. Она снова похожа на себя. Первый раз за всю длинную неделю после операции она выглядела как прежняя Селена, которая раньше никогда в жизни не болела. Губы ее опять стали красными, в глазах появился блеск. Тед наклонился и тихонько ее поцеловал.

— Поцелуй меня по-настоящему, — смеясь, сказала она, и Тед поцеловал.

— Кажется, тебе гораздо лучше, — сказал он. — Девчонка, которая так целуется, не может чувствовать себя плохо.

«Это плохо для меня, — думала Селена, — чувствовать себя такой счастливой». Но она ничего не могла с собой поделать. Ее комната была полна цветов от друзей, о существовании которых она даже не подозревала. Миссис Маккензи навещала ее каждый день. Эллисон тоже приходила, и мисс Тронтон принесла книжку и букет фиалок. Был огромный, официальный букет роз и гладиолусов от миссис и мистера Пертридж, — это было сюрпризом для Селены, потому что она уже два года, с тех пор как гладила для миссис Пертридж, не бывала в их доме. Но больше всего ее делала счастливой новость, которую ей утром сообщил д-р Свейн. Неделю назад ночью Лукас ушел из города и никогда больше не вернется. У Селены будто гора с плеч свалилась. Несколько раз в течение дня после того, как Свейн сообщил ей эту новость, она пожимала плечами, и ей казалось, что она физически ощущает возникшую легкость, хотя Селена прекрасно знала, что этого не может быть.

«Если это не правильно — быть такой счастливой, — думала Селена, — то пусть я буду неправа всю оставшуюся жизнь». Тед говорил, она прикрыла глаза и видела перед собой будущее — гладкое, как атласная лента, и спокойное и широкое, как река Коннектикут летом. Она осторожно вспомнила о другом, о том, что произошло неделю назад. Селена ожидала, что ей станет страшно и стыдно, но не почувствовала ничего, кроме переполняющего ее благодарного облегчения. Ее практический ум решил не вспоминать, думать об этом не больше, чем о порезе, который болел еще когда-то давно, в детстве. Все было кончено, и Селена, пока внимательно не пригляделась, даже не могла найти шрам.

— О, Тед, — глаза ее сияли, — завтра я могу пойти домой.

«Я приду домой, — думала она, — и там будут только Джо и мама».

— Думаю, я куплю тот «форд», что присмотрел, — сказал Тед. — Куплю и с шиком отвезу тебя домой.

— Сколько они за него хотят? — спросила Селена.

Тед ответил, и они начали обсуждать разумность вложения такого большого капитала в подержанную машину. Они понимали, что, разговаривая так, становятся похожи на взрослых, женатых людей, и от этого им становилось так тепло, как ни от чего другого. Тед и Селена решили, что «форд» — при условии, что Джинк — владелец гаража — гарантировал им хорошую цену, если они захотят продать его на будущий год, — неплохая покупка.

В девять Тед поцеловал на прощание Селену и, тихонько насвистывая, вышел из больницы.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Тед человеку, которого повстречал как раз перед тем, как повернуть на Кленовую улицу.

Преподобный Фитцджеральд — священник конгрегациональной церкви — вздрогнул так, будто кто-то ткнул его в ребра дулом пистолета.

— О! О, Тед, — сказал он. — Ты меня немного напугал. Как дела?

— Хорошо, сэр, — ответил Тед и стал ждать следующего вопроса священника, и, как всегда, он был задан.

— Э-э, Картер, — сказал преподобный Фитцджеральд. — Я не видел тебя в церкви в прошлое воскресенье. В это воскресенье мы увидим тебя?

— Да, сэр, — сказал Тед.

«Странно, — думал Тед несколькими минутами позже, подходя к дому, — с кем бы ни разговаривал преподобный Фитцджеральд, он всегда задает один и тот же вопрос». Каждое воскресенье конгрегациональная церковь забита до отказа, но всякий раз, встречая конгрегационалиста, преподобный Фитцджеральд задавал один и тот же вопрос: «Мы увидим вас в следующее воскресенье?»

Тед пожал плечами. Наверное, это просто одна из странностей, которые встречаются у людей, подумал он. Священник задает свой вопрос; старики на скамейках возле суда ругаются и ведут грязные разговоры; отец ненавидит евреев и тех, кто живет в хижинах. У каждого есть свои странности, подумал Тед и вошел в дом. Родители были в гостиной. Отец читал, мама вязала. Все молчали.

ГЛАВА IX

Прежде чем войти в дом, преподобный Фитцджеральд посмотрел на окна второго этажа. В окнах наверху горел свет — это означало, что Майкл Росси дома.

Может быть, надеялся Фитцджеральд, ему удастся уговорить Майкла спуститься вниз на террасу и поговорить немного.

В темноте холла первого этажа священник улыбнулся сам себе. Два года назад он и близко не подошел бы к Майклу, не говоря уж о том, чтобы приглашать его вниз для разговора. Преподобный Фитцджеральд был очень зол, когда Лесли Харрингтон попросил сдать квартиру над апартаментами священника. Он вежливо отказал, а Лесли Харрингтон так же вежливо настаивал. Квартиру на втором этаже в доме рядом с церковью построили гораздо раньше, чем конгрегациональная церковь купила его для своего священника. Квартира предназначалась для женившегося сына первого владельца дома. С тех пор как дом купила церковь, она пустовала. Естественно, как вежливо заметил преподобный отец Лесли Харрингтону, владелец фабрики не может ожидать, что священник после стольких лет спокойной жизни с радостью воспримет идею поселить кого-то у него над головой. Харрингтон же, если он начинал думать, что ему в чем-либо препятствуют, не мог долго оставаться вежливым. В нем была некоторая вульгарность. Тогда, два года назад, он закончил тем, что сказал священнику, что тот вообще должен быть счастлив, что имеет крышу над головой и что именно благодаря таким бескорыстным и верным прихожанам, как Лесли, священник живет так, как он живет.

— Мы были благородны с вами, — сказал Лесли Харрингтон. — Мы сделали так, что у вас есть дом с отоплением, машина и жалование. Все, что вы можете сделать, это не вредить самому себе. Мне нужна эта квартира наверху для нового директора, и она нужна сейчас.

Вот, подумал преподобный Фитцджеральд, вот вам и Лесли Харрингтон. То, что он не может получить благородным способом, он получает с помощью грязных угроз. Для Харрингтона было типично вот так напрямую говорить о своих постоянных и щедрых пожертвованиях церкви. Какую защиту мог выбрать против такой тактики зависимый священник? Как мог он сказать Харрингтону, что боится, что кто-нибудь будет жить так близко от него? Предполагается, что священник обязан жить в непосредственной близости от других. Как бы это прозвучало, если бы он сказал Харрингтону, самому богатому стороннику конгрегациональной церкви Пейтон-Плейс, что преподобный Фитцджеральд боится, что кто-то будет жить рядом с ним? Нет, этого нельзя было делать. Как выразился про себя священник, его руки были связаны, а уста опечатаны. Он рассмеялся, похлопал по плечу Лесли Харрингтона и сказал владельцу фабрики, чтобы тот не волновался по пустякам. Он, преподобный Фитцджеральд, скажет Нелли Кросс убраться наверху и приготовить квартиру для мистера Росси, который должен прибыть в Пейтон-Плейс через три дня.

Когда приехал Майкл, преподобный отец выждал, пока уйдет Лесли, и выставил свои условия.

— Послушайте, мистер Росси, — сказал он, — я не желаю, чтобы наверху пили, курили и включали на всю катушку радио.

Майкл рассмеялся.

— Вы живете внизу, падре, — сказал он не очень приятным тоном, — а я наверху. Таким образом, вы не узнаете, напиваюсь ли я каждый вечер до полусмерти, а я не узнаю, поклоняетесь ли вы в тайне каким-нибудь идолам или нет.

У преподобного Фитцджеральда отвисла челюсть. То, что сказал Майкл, не было правдой, но было не так уж далеко от нее.

— Фитцджеральд? — поинтересовался Майкл в тот вечер, более двух лет назад. — Ирландец, не так ли?

— Да.

— Оранжист, а?

— Нет.

На этом беседа закончилась, но священник-конгрегационалист еще не одну неделю ломал голову над тем что на уме у Майкла.

Франсис Джозеф Фитцджеральд, рожденный и воспитанный в католической вере, вырос в многоквартирном доме в восточном Бостоне. Когда он уже приближался к двадцати, ему доставляло удовольствие говорить, что он оставался католиком, пока не научился читать. После этого, говорил Франсис, он обнаружил в католицизме слишком много дыр, чтобы эта религия могла удовлетворить интеллигентного, образованного человека. Фитцджеральд отверг дырявую Римскую церковь и стал протестантом. Новая религия настолько отвечала всем его запросам, что он решил стать священником. Это было непросто. Франсис обнаружил, что протестантские богословские школы не горят особым желанием принять бывшего католика, ирландца по фамилии Фитцджеральд. Но, как бы там ни было, он достиг своей цели. Он не только закончил хорошую школу: вы пускаясь, он был одним из лучших в своем классе, и, когда Франсис был посвящен в духовный сан, учителя возлагали на него большие надежды и искренне желали ему успехов на выбранном поприще.

Думая об этом теперь, Франсис Джозеф Фитцджеральд не мог вспомнить, когда именно он начал интересоваться католической религией, с которой в юности распрощался с такой легкостью. Фитцджеральд знал, что это началось двадцать лет назад, когда он приехал в Пейтон-Плейс, но он не мог вспомнить точно тот момент, когда протестантизм стал для него недостаточен. Если бы было можно вспомнить момент, рассуждал преподобный отец, можно было бы получить ответы на все эти бесконечные вопросы. Но случай, безусловно, был, в этом Фитцджеральд был абсолютно уверен, произошло что-то тривиальное, что тогда даже не привлекло его внимания, но осталось в сознании, превратилось затем в гнойную язву на его вере. Мозг Фитцджеральда ослаб в поисках ответа, язык его болел от желания говорить, но он не мог, конечно же, обсуждать эти вопросы с женой.

Маргарет Фитцджеральд, урожденная Маргарет Банкер, единственная дочь священника конгрегациональной церкви Уайт-Ривер, ненавидела католицизм яростной, нехристианской ненавистью. Это Франсис понял вскоре после того, как женился. Если быть точным, он понял это через неделю после свадьбы, когда они с женой еще проводили медовый месяц в Белых Горах.

— Пегги Фитцджеральд, — смеясь, сказал он тогда, и, как позднее вспоминал Фитцджеральд, это была его единственная попытка пошутить с женой. — Пегги Фитцджеральд, — сказал он с резким ирландским акцентом, что не составляло для него особого труда, — напоминает мне мою матушку, ирландскую девушку из графства Галуэй.

Миссис Фитцджеральд это не забавляло.

— Ты никогда от этого не избавишься, да? — злобно прокричала она ему в лицо. — Ты всегда будешь ирландцем, черным ирландским католиком из бостонских трущоб. Не вздумай когда-нибудь еще называть меня Пегги! Меня зовут Маргарет, заруби себе это на носу!

Франсис Джозеф был потрясен.

— Мою мать звали Маргарет, — защищаясь, сказал он, и ирландский акцент без следа исчез из его речи, — а отец всегда звал ее Пегги.

— Твоя мать, — сказала Маргарет так, будто старушка Фитцджеральд была оборотнем. — Твоя мать!

Итак, естественно, когда преподобный Фитцджеральд начал сомневаться и одновременно бояться своих мыслей, он не мог обратиться к своей жене в поисках утешения, которое способна дать дискуссия. Пока не приехал и не занял квартиру наверху Майкл Росси, он продолжал работать, спрашивал себя и сам пытался найти ответы.

Стараясь обойти каждую скрипучую доску и надеясь не разбудить тихонько похрапывающую в задней спальне апартаментов Маргарет, преподобный отец поднимался на второй этаж. Маргарет не любила Майкла, она говорила, что он слишком шумный, слишком темный, слишком нахальный, слишком большой и проявляет слишком мало уважения к конгрегациональной церкви. Истинная причина ее нелюбви к Майклу заключалась в том, что она не могла его запугать. Когда миссис Фитцджеральд использовала тактику, которая превращала преподобного отца в уступчивого и безответного олуха, Майкл только смеялся над ней.

Директор школ Пейтон-Плейс сидел в своей гостиной, развалясь в легком кресле. Кроме спортивных трусов, на нем ничего не было, в руке он держал высокий, запотевший бокал.

— Присоединяйтесь, — сказал он священнику, когда тот постучал и вошел в комнату.

— Я подумал, может, вы захотите спуститься на террасу и немного побеседовать, — застенчиво сказал Фитцджеральд. Он всегда стеснялся, когда видел обнаженного человека, и теперь тоже говорил, отведя глаза от Майкла.

— Мы не можем спуститься на террасу, — сказал Майк. — Там мы можем разбудить миссис Фитцджеральд, которая уже около часа так мирно похрапывает. Присаживайтесь и выпейте немного. Если уж на то пошло, здесь так же прохладно, как и на террасе.

— Спасибо, — усаживаясь, сказал Фитцджеральд. — Но я не пью.

— Что? — изумился Майк. — Непьющий ирландец? Никогда о таком не слышал.

Фитцджеральд натянуто рассмеялся. Майк говорил не очень-то тихо, и он боялся, что Маргарет проснется. Она терпеть не могла, когда ее мужа называли ирландцем. Если бы она услышала Майка, она бы наверняка поднялась наверх и утащила Франсиса спать.

— Хорошо, — сказал он. — Я, пожалуй, выпью. Но только совсем немного.

Майк вышел в маленькую кухню и вернулся с таким же высоким и полным бокалом, как и его собственный.

— Вот, — сказал он. — Для вас это будет в самый раз.

Фитцджеральд очаровывал Майкла. Священник представлял собой совершенный тип человека в состоянии войны со своим окружением и с самим собой. Часто, глядя на Фитцджеральда, Майк удивлялся, как преподобному отцу удалось продержаться так долго и не сломаться физически, не перегореть психически. Он спрашивал о священнике Конни Маккензи, но она не согласилась с его мнением о том, что с Фитцджеральдом что-то определенно не так. С ним все в полном порядке, говорила она, может, он не такой одаренный, как другие проповедники, но он хороший человек, добросовестный и правоверный. Когда Майк смотрел на Фитцджеральда, он удивлялся силе той разрушительной тенденции в человеке, которая, ради сохранения того образа, что он создал для окружающих, доводила его до крайности.

Еще будучи молодым, Майк понял, что существуют два типа людей: те, кто создают и сохраняют для себя дорогие и порой мучительно скучные раковины, и те, кто этого не делают; те, кто живут в постоянном страхе, как бы их раковина не разбилась и все не увидели ту слабость, что прячется под ее створками, и те, кто не разбиваются и не делаются жестче. Майк много раздумывал над этим и в конце концов пришел к незатейливому сравнению души с босой ступней. Некоторые люди могут свободно ходить босиком, и от этого их ноги грубеют и становятся жестче, другие же не могут сделать и шага, чтобы не наступить на битое стекло. Но большинству, улыбаясь, думал Майк, таким, как Лесли Харрингтон, преподобный Фитцджеральд и Конни Маккензи, и в голову не придет снять обувь. Лесли Харрингтон разыгрывает из себя крутого, преуспевающего бизнесмена, чтобы спрятать посредственный ум и боязнь оказаться бессильным. Констанс Маккензи под одеждами холодной девы скрывает страстную, жаждующую любви женщину. И вот Франсис Фитцджеральд изображает непьющего священника-конгрегационалиста, а сам тоскует по белому воротничку и ежедневной порции вина ирландского священника. Майку хотелось пробить кулаком фальшивую вывеску Лесли Харрингтона, он хотел уничтожить в Констанс желание обороняться, но по отношению к Фитцджеральду он чувствовал только жалость.

Почему этот бедняга не бросит все, что у него есть, думал Майк, и не побежит исповедоваться к ближайшему священнику?

— Мы не видели вас в церкви в прошлое воскресенье, — говорил Фитцджеральд. Боюсь, все, что я говорил, никак на вас не подействовало. Вас невозможно обратить в веру.

Фитцджеральд гордился тем, что удерживал религиозные беседы с Майком на безличностном, интеллектуальном уровне.

— Конечно, — продолжал Фитцджеральд, — когда речь заходит о том, чтобы в церкви было побольше прихожан, мы — протестанты — оказываемся в невыгодном положении. У нас нет, как у католиков, хлыста, чтобы держать в страхе наших прихожан. Если католик пропускает мессу, он совершает грех и тем самым только вредит самому себе, если же протестант не приходит в церковь, все, что мы можем сделать, — это надеяться, что увидим его в следующее воскресенье.

— Это только одна точка зрения, — сказал Майк. — С другой стороны, меня не интересует религия, которая кому-нибудь по какой-либо причине угрожает хлыстом.

Фитцджеральд был изумлен.

— О, — сказал он, качая головой. — Я думаю, ваше мнение ошибочно, мистер Росси. Я действительно так думаю. Знаете, вот тут я полностью согласен с нашими друзьями католиками — церкви нужна сильная власть над людьми.

Фитцджеральд постоянно утверждал, что согласен с философией католиков только в одном определенном вопросе, но Майк знал, что до конца вечера преподобный отец назовет еще дюжину пунктов, по которым он согласен с католиками, начиная с контроля над рождаемостью и заканчивая отказом хоронить самоубийц в освященной земле.

Чего же стоит религия, любая религия, горько думал Майк, если она может сделать с человеком то, что она сделала с Фитцджеральдом.

Где-то Фитцджеральд потерял из виду свой смысл жизни. Он потерял его в гуще навороченных человеком противоречий и теперь воевал с собственным разумом, пытаясь отыскать его. Преподобный отец перечислил Майку все заповеди, включая и ту, что он называл — «служение Господу». Он указал на все различия между заповедями католиков и протестантов.

— А теперь я спрашиваю вас, мистер Росси, каким образом протестанты собираются усилить свою церковь, если они отказываются объявить вне закона контроль над рождаемостью? Боюсь, тут католики нас опередили. Посмотрите, сколько детей каждое воскресенье ходит в церковь святого Иосифа. Их в два раза больше тех, что приходят ко мне. Если мы хотим иметь результат, мы должны привлекать их, пока они молоды, у нас должно быть много молодых прихожан.

Дай мне ребенка, пока ему нет семи, подумал Майк, и он навсегда на моей стороне. Если так говорят фашисты — они негодяи и похитители детей, если так говорит церковь — это называется наставление ребенка на путь истинный.

— Послушайте, преподобный отец, — сказал Майк, когда священник на секунду иссяк. — Почему вы раздуваете разницу в церемониях и в правилах до такой большой проблемы? Это ведь глупо, не так ли? Если бы я пригласил вас и отца О'Брайена и затеял дискуссию на тему — сколько ангелов может станцевать на острие иголки, вы бы оба подумали, что я спятил. Не глупо ли тогда спорить из-за того, как будет крещен ребенок, погрузят ли его в воду целиком или покропят голову несколькими каплями? И считать ли грехом употребление в пищу мяса по пятницам?

Преподобный Фитцджеральд побледнел. После того как Майк произнес имя отца О'Брайена, он не слышал ни слова.

Они заодно, подумал Фитцджеральд. Если бы это было не так, Росси никогда бы не произнес его имя.

Фитцджеральд резко встал и опрокинул то, что оставалось у него в бокале. Он сбежал из комнаты прежде, чем Майк успел посмотреть на него так, посмотреть так, как смотрит отец О'Брайен. Так смотрят на грешника.

Ты сбился с пути, говорил этот взгляд. Ты преступил, и ты обречен.

— Это ты, Фран? — спросила Маргарет Фитцджеральд.

Майк подошел к двери, чтобы услышать ответ Фитцджеральда, но никто не отозвался. В самом низу лестницы, согнувшись, стоял человек, и Майк слышал только его тяжелое дыхание.

ГЛАВА X

На следующее утро, когда Майк покинул свою квартиру, преподобного Фитцджеральда нигде поблизости не было видно. Это было странно, так как по субботам, а это было субботнее утро, священник усердно трудился на маленьких цветочных грядках возле дома. Майк, внимательно прислушиваясь, стоял на террасе. Город был полон утренних звуков. Где-то жужжала газонокосилка, издалека доносился скрип роликов об асфальт. Откуда-то со стороны Железнодорожной улицы чуть слышались звуки разыгрываемой кем-то гаммы, а сзади, из квартиры преподобного Фитцджеральда, долетал неровный стук пишущей машинки. В общем, подумал Майк, нормальное субботнее утро. Но где же Фитцджеральд? Не хватало щелканья садовых ножниц священника. Майк пожал плечами и спустился со ступеней террасы. Это его не касалось. Если священник проводил время, вырезая бумажных кукол в одеждах Папы, — это не должно заботить Майка.

В другое время, в другом месте Майк нашел бы человека, наделенного властью, пошел бы к нему и сказал: «Ваш священник болен. Он не может вести за собой людей, он потерял свой путь». Но в Пейтон-Плейс субботним июльским утром Майк только пожал плечами и пошел на улицу Вязов. Через год после того, как он переехал в Пейтон-Плейс, на городском собрании он научился искусству не совать свой нос в чужие дела — это был не легкий опыт. Тогда он предпринял попытку высказать свое мнение о делении города на зоны. Когда он закончил, встал какой-то мужчина и смерил его взглядом с головы до ног.

— Ваша фамилия есть в списке голосующих в этом городе, мистер?.. — Он произнес свой вопрос медленно, растягивая слова, а конец вообще проглотил, будто забыл фамилию директора школ.

И тогда Майк понял. Он понял, что привилегией прямо критиковать и вносить поправки пользуются только старые жители, а под «старыми жителями» города подразумеваются люди, чьи бабушки и дедушки родились в Пейтон-Плейс. Майк посмеялся над этим обстоятельством, но более попыток критиковать и вносить предложения не предпринимал. Он удовлетворился увиденным и сознанием того, что на первом для него городском собрании приобрел двух друзей — Сета Басвелла и Мэтью Свейна.

Теперь, проходя мимо здания, в котором помещалась редакция «Пейтон-Плейс Таймс» Майк заглянул в большое окно, отделяющее кабинет редактора от улицы. Сет сидел за своим столом, а напротив, на стуле для посетителей, сидела Эллисон Маккензи. На ней было накрахмаленное хлопчатобумажное платье и, кроме того, белые перчатки. Удивленному Майку удалось непринужденно махнуть рукой Сету, и он пошел дальше в «Трифти Корнер».

Очень многим в Нью-Йорке, подумал он, и многим в Питсбурге нелегко было бы поверить, что Майкл Росси наконец влюблен. Не просто влюблен, но и обольщен тридцатипятилетней вдовой у которой есть дочь пятнадцати лет и которая за два года благосклонно позволила ему, может быть, дюжину раз провести с ней ночь. Более того, он хочет жениться на этой вдове, но она уже второй год тянет с ответом. Майк улыбнулся. Есть мужчины, которые готовы вечно ждать любимую женщину, но он никогда не принадлежал к их числу. Есть также мужчины, которые не претендуют на свою женщину физически, пока они законным образом не оформят отношения. Но и к их числу Майк никогда не принадлежал. Майк весело признал, что он, как говорили в Пейтон-Плейс, повязан и совсем потерял голову. Он готов ждать Конни, даже если на то, чтобы принять решение, ей потребуется пятьдесят лет.

— Вот такой он я, — сказал Майк, входя в «Трифти Корнер».

— Какой? — рассмеялась Констанс, отложила в сторону газету и подошла приветствовать его.

— Повязан и совсем потерял голову, — сказал Майк и наклонился поцеловать ее запястье.

Констанс потрепала его по затылку.

— Хорошенькие вещи происходят в деловой части города среди бела дня, — шепнула она.

Он мог с такой легкостью делать такие мелочи, как, например, целовать ее запястье или кончики пальцев, что это вовсе не казалось принужденным или заранее спланированным. Однажды он поцеловал ее ступню, и Констанс мгновенно ощутила сильнейший прилив сексуального желания. Первое время ее смущали его непривычные ласки, они напоминали Констанс любовные сцены из упаднических романов. Казалось, подобные проявления нежности не соответствуют мужчине таких размеров и такого темперамента, как Майк.

— С тобой вся проблема в том, — говорил ей Майк, — что все твои представления о мужских ласках взяты из книг в тонкой обложке и из голливудских фильмов.

Констанс тогда посмеялась и решила, что это глупо с ее стороны — реагировать на поцелуй в запястье как на что-то необычное.

Теперь же она не смеялась. Она провела кончиками пальцев по его коротким, жестким волосам на затылке и хрипловатым голосом сказала:

— И я тоже.

— Что?

— Повязана и совсем потеряла голову, — сказала Констанс.

— Хватит, — сказал он, — а то я забуду, что сейчас утро рабочего дня и я нахожусь в отделе женской одежды «Трифти Корнер». Где кофе?

— Все готово, — сказала она. — Сейчас будет.

Констанс принесла на один из пустующих прилавков чашки и блюдца, а Майк пошел в заднюю комнату за кофейником. Оперевшись о прилавок, они пили кофе и ели каштаны.

— Я видел Эллисон в кабинете Сета, — сказал Майк. — Что она там может делать?

— А ты не помнишь, что ты ей посоветовал пару месяцев назад? — спросила Констанс. — Ты сказал, что для начала писательской карьеры лучшее место — газета. Она отправилась просить у Сета работу.

Майк рассмеялся.

— Ну, когда я это говорил, я совсем не имел в виду «Пейтон-Плейс Таймс», — сказал он, — однако для начала это неплохо. У Эллисон фантазия побогаче моей, если она решила обратиться к Сету. Я думаю, на что-нибудь она его уговорит.

— Мне так не кажется, — сказала Констанс. — Писание статей на светские темы для еженедельной газеты маленького городка — это совсем не то, что я хочу для Эллисон.

— А что же ты тогда хочешь?

— О, — неопределенно произнесла она. — Колледж, на какое-то время хорошая работа, а потом брак с преуспевающим человеком.

— Может, Эллисон этого не хочет, — предположил Майк. — У нее талант, а я твердо верю в то, что если есть талант, его необходимо развивать.

— Чтобы писать о том, что мистер и миссис Те-то нанесли визит мистеру и миссис Тем-или-Другим, большого таланта не требуется. Это я о репортажах, которые печатает Сет.

— Это для начала — сказал Майк. — И потом, как я уже говорил, — «Пейтон-Плейс Таймс» — совсем не то, что я имел в виду, когда советовал Эллисон поработать в газете. Но на пока подойдет.

— Я не собираюсь волноваться на этот счет, — сказала Констанс. — Ей еще два года учиться в средней школе. Этого времени достаточно, чтобы Эллисон выкинула из головы глупости о писательстве.

Майк улыбнулся и решил не говорить Констанс о тех многочисленных его знакомых, которые писательство как профессию считали ничем иным, как глупостью.

— Сегодня суббота, — сказал он. — Может, поедем вечером в Манчестер и поужинаем?

— Хорошо, — сказала Констанс. — Но мне придется задержаться. Как я буду рада, когда Селена поправится и вернется к работе.

— Прелесть в работе и в жизни учителя, как и жены учителя, — это длинные каникулы каждый год. Если бы ты была моей женой, ты бы оставила работу и могла бы пойти со мной в «Скобяные товары Мадгетта», полюбоваться рыболовным снаряжением. А я, может быть, даже купил бы тебе удочку и спиннинг.

— Прекращай, бездельник, — рассмеялась Констанс, — пока не договорился до того, о чем потом сам будешь жалеть.

— Заскочу за тобой в шесть.

— Прекрасно.

Она смотрела на высокую фигуру мужчины в спортивной рубашке с открытым воротом, в рыжевато-коричневых широких брюках и в миллионный раз думала о том, как Эллисон отнесется к тому, что Майк будет ее отчимом. Мысли Констанс завертелись вокруг Шестнадцатилетней дочери, которая думает, что ей пятнадцать, и которая в свои годы должна быть поумнее и не считать упорно работу писателя целью своей жизни.

В кабинете Сета Басвелла Эллисон Маккензи нервно возилась с «молнией» на своем портфеле. После долгих душевных метаний и продолжительных дискуссий они с Кэти Элсворс выбрали шесть рассказов из того, что они назвали «Лучшее из Эллисон Маккензи». Эллисон вытащила их из портфеля и передала редактору «Пейтон-Плейс Таймс».

Сет откинулся в кресле и читал, прикусив нижнюю губу. В своих рассказах Эллисон слегка завуалированно описывала местные характеры, и Сет прикусил губу, чтобы спрятать улыбку.

Братишка! Если это поместить на первой полосе, будет настоящая сенсация.

Мисс Эстер Гудэйл у Эллисон была ведьмой, которая в тайне хранила останки своего возлюбленного у себя на чердаке. «Девочек Пейджа» юная Маккензи превратила в религиозных фанатичек, бедняга Клейтон Фрейзер оказался старым распутным злодеем. Лесли Харрингтон у Эллисон был диктатором, но он плохо кончил, а доктор Свейн был блестящим, решительным человеком, который всю свою жизнь посвятил служению Добру. Марион Пертридж Эллисон изобразила как клубную леди с тайным пороком. По Эллисон, Марион была скрытой алкоголичкой.

«Братишка!» — повторил про себя Сет Басвелл, откладывая в сторону последний рассказ Эллисон.

— Что у тебя на уме, Эллисон? — спросил он. — Ты ведь знаешь, что на меня работает много корреспондентов вне города и они приносят мне внешние новости, а местный материал я готовлю сам?

— Я и не думала писать на светские темы, — начала Эллисон, и Сет облегченно вздохнул. — Я думала, может, я смогу писать для вас каждую неделю по короткому рассказу. В Пейтон-Плейс есть много вещей, о которых можно писать.

«Господи, спаси мой тираж», — подумал Сет, глядя на рассказы Эллисон у себя на столе.

— Какие рассказы? Фантастические?

— О нет, — сказала Эллисон. — Реальные истории. О том, что интересует общество, и тому подобное.

— А ты никогда не думала об исторической рубрике? — спросил Сет. — Ну, знаешь, улица Вязов — какой она была пятьдесят лет назад — в таком духе?

— Нет, об этом я не думала, — ответила Эллисон, и в ее голосе появился энтузиазм. — А это прекрасная идея! Мы можем назвать рубрику — «Пейтон-Плейс тогда и сейчас», а вы поместите ее в рамочке на первой полосе.

«Этого ребенка ничто не сдерживает, — подумал Сет, — в рамочке на первой полосе, и всего-то!»

— Мы можем попробовать, — осторожно сказал он. — Будем публиковать материал несколько недель, а там посмотрим, как пойдет.

— О, мистер Басвелл! — подпрыгнула на месте Эллисон. — Когда? Когда мы начнем?

«Это атака», — подумал Сет.

— Напиши что-нибудь на этой неделе, — сказал он. — А в пятницу я попробую.

— О, спасибо, мистер Басвелл. Я начну прямо сейчас. Пойду домой и сразу начну думать над этим.

— Подожди минутку, — сказал Сет. — Ты разве не собираешься спросить, сколько я буду тебе платить?

— Платить? — воскликнула Эллисон. — Вам не надо мне платить. Я буду работать даром, это для меня привилегия.

— Это не разговор, Эллисон. Если такой человек, как ты, пишет, он должен рассчитывать на оплату своего труда. Я буду платить тебе по два доллара за статью, которую напечатаю.

В какой-то момент Сету показалось, что девочка вот-вот разрыдается, либо с ней случится истерика. Она побледнела, потом порозовела, а потом стала еще бледнее.

— О, спасибо, — задыхаясь, сказала она. — Спасибо, мистер Басвелл.

— И, Эллисон, — окликнул он девочку, которая уже направлялась к двери. — В этот уикенд будет слишком жарко для писания статей. Подожди до понедельника, может, до этого пойдет дождь.

Эллисон выбежала из редакции Пейтон-Плейс и налетела на мужчину, который оказался Майклом Росси. Если бы он вовремя не подхватил ее, она бы растянулась на асфальте.

— Я получила работу, — кричала Эллисон. — Я буду писать, мистер Росси. За деньги. В газете!

Через ее голову Майк заглянул в кабинет Сета. Редактор склонился над оставленными Эллисон рассказами и на этот раз не скрывал улыбки.

— Отлично, — сказал Майк, посмотрев в лицо Эллисон, которое опять стало белым. — Это надо отметить. Каждый, кто первый раз получил работу, должен это отметить. Пойдем к Прескотту, я куплю тебе кока-колу.

Все еще поддерживая Эллисон за трясущийся локоть, он отвел ее в аптеку. Нормальный цвет лица вернулся к Эллисон, но она все еще не могла справиться с собой и стучала зубами.

— Исторические статьи, — говорила она. — И за деньги. Прямо как настоящий писатель.

Глядя на возбужденную, дрожащую Эллисон, Майк вдруг почувствовал себя очень старым.

— Я собираюсь начать прямо сейчас, сегодня днем, — говорила она. — Нет, подожду до завтра. Я обещала Норману, что сегодня днем поеду с ним на пикник. Ну, разве не смешно, мистер Росси? Я совсем забыла про пикник и только сейчас вспомнила. Я так разволновалась из-за работы. Погодите, я расскажу Норману! Он просто умрет! Вы знаете, он тоже пишет. Стихи. Мне надо торопиться. Я обещала Норману, что принесу ланч. Просто с ума сойти! Только сейчас вспомнила про пикник!

«Глупости, да?» — подумал Майк, вспоминая слова Констанс. Если молодая девушка так взволнована от того, что получила работу и будет теперь писать за деньги, что забыла о такой романтической вещи, как пикник с молодым человеком, к этому больше нельзя относиться как к дурачеству.

— Спасибо за «коку», мистер Росси, — сказала Эллисон, и в следующую секунду ее накрахмаленная юбка мелькнула в дверях.

Черт возьми, подумал Майк, все еще чувствуя себя старым. Это ожидание уже тянется достаточно долго. Сегодня я снова поговорю с ней. Еще два года ожидания — это слишком много. Мы не становимся моложе.

ГЛАВА XI

Эллисон бегом поднялась по ступенькам парадного крыльца и, хлопнув за собой дверью, вбежала в холл.

— Нелли! Нелли! — позвала она. — Где ты?

Ответа не последовало. Со стороны кухни доносился шум, это означало, что Нелли, как обычно по субботам, наводит порядок в шкафах. Эллисон не стала больше звать и, расстегивая на ходу платье, взбежала по лестнице в свою комнату. Она надела короткие шорты, блузку без рукавов и так же бегом спустилась на кухню.

— Нелли! — крикнула она. — Нелли, я получила работу! Буду писать. За деньги!

Нелли Кросс, стоя на карачках у низкого кухонного шкафчика, подняла голову и посмотрела на Эллисон.

— А, да? — без интереса спросила она.

— О, Нелли, — сказала Эллисон. — Сегодня, что — один из твоих плохих дней?

— Такой же, как и все другие, — угрюмо ответила Нелли. — Никто не будет чувствовать себя хорошо, когда у него в жилах течет один гной.

Это было что-то новое, но Эллисон это беспокоило не больше, чем предыдущие идеи Нелли, и она спокойно восприняла ее ответ. Последнюю неделю Нелли перешла с проклинаний Лукаса и всех остальных мужчин на идею о том, что ее поразила странная болезнь.

— Это триппер, — говорила она Эллисон, мудро кивая головой. — Лукас наградил меня им, перед тем как сбежать.

Эллисон знала — Лукас Кросс исчез из Пейтон-Плейс неделю назад, и его уход на несколько дней вызвал в городе шквал разговоров. Общее мнение было таково: уход Лукаса — избавление от хлама. Но, к всеобщему удивлению, Нелли не разделяла эту точку зрения. Она перестала называть Лукаса сукиным сыном, стала защищать его, как жертву всесильного общества, влияния дурной компании и женщин легкого поведения.

— Я думала, ты будешь рада избавиться от него, — сказала Эллисон, когда Нелли сообщила ей об исчезновении Лукаса. — Для тебя было бы лучше, если бы он ушел еще раньше.

— Он бы и сейчас не ушел, но он заразил меня триппером и испугался, что я заложу его. Я бы не сказала о Лукасе, даже если бы люди из Департамента здравоохранения рвали меня на куски. Гной во всех жилах, вот с чем он меня оставил. Бедняга, он ничего не мог поделать. Напился и ничего не понимал, вот и все.

За последнюю неделю Эллисон научилась понимать, что через довольно частые промежутки времени на венах Нелли образовывались твердые шишки, они были очень болезненными и служили причиной того, что Нелли называла «один из моих плохих дней».

— Да, — отвечала Нелли на вопрос Эллисон. — По-настоящему плохой день. Эти шишки по всем моим венам. Даже не знаю, как я протяну этот день.

— Мне очень жаль, Нелли, — сказал Эллисон, горя желанием вернуть тему разговора к своей персоне. — Но разве тебя не удивляет, что я получила работу?

— Неа, — отвечала Нелли, расстилая свежую бумагу на нижней полке шкафчика. — Я всегда говорила, ты хорошо сочиняешь истории. Меня это не удивляет. Хочешь есть?

— Нет, мне надо упаковать ланч. Мы с Норманом собираемся на пикник.

— Хм-м, — сказала Нелли.

— Что? — резко спросила Эллисон.

— Хм, — повторила Нелли.

— Что ты хочешь этим сказать? — еще резче спросила Эллисон.

— Я хочу сказать «хм», вот что я хочу сказать. Эти Пейджи — хм. Эта Эвелин Пейдж всегда такая заносчивая и самая-самая. Она вышла за Окли потому, что он был старый и она надеялась после его смерти заполучить его денежки. Ну, так он ее одурачил, оставил без гроша, как его научили девочки, вот, что он сделал. Эвелин Пейдж не из-за чего заноситься и строить из себя самую-самую. Окли ее бросил так же, как и Лукас меня. Только у ее мужа нет оправданий, а у моего есть.

— Перестань так говорить, Нелли Кросс! — сказала Эллисон. — Миссис Пейдж замечательная женщина, и это не ее вина, если отец Нормана оставил ее.

— Замечательная женщина, подумаешь, — буркнула Нелли. — Кормила сыночка грудью, пока ему не исполнилось четыре года. У такого дитяти зубы такие же крепкие, как у тебя, а замечательная женщина Эвелин Пейдж все еще нянчит его, и это ей ой как нравится! У старого Окли не было таких зубов, как у Нормана в четыре года. Не удивительно, что Эвелин Пейдж так не хочет отпускать его от груди!

Эллисон побледнела и заговорила низким, злым голосом:

— Ты — злобная старуха, Нелли Кросс! У тебя гной не только в венах, но и в мозгах. И ты из-за этого сходишь с ума. Ты начинаешь заговариваться, как сумасшедшая, — как сумасшедшая мисс Эстер Гудэйл. Так тебе и надо, раз ты так ненавидишь людей.

— Твоя мать много работала и старалась правильно тебя воспитать, — кричала Нелли. — Она вырастила тебя не для того, чтобы ты болталась с мальчишкой, который до четырех лет сосал грудь. Это неправильно, ты не должна гулять с таким мальчишкой, как Норман Пейдж. Эти Пейджи — дрянь, обыкновенный мусор. И всегда такими были.

— Я даже не хочу с тобой разговаривать. Ты — сумасшедшая старуха, — сказала Эллисон. — И я не желаю, чтобы ты при мне произнесла хоть слово о Нормане или его семье.

Она металась по кухне, гремя мисками и кастрюлями, пока ставила варить яйца, и грохала дверью холодильника всякий раз, когда доставала оттуда продукты для сэндвичей. Закончив готовку, она упаковала все в корзину с крышкой и, хлопнув дверью, выбежала из кухни, оставив после себя жуткий беспорядок, который должна была убирать Нелли Кросс.

Нелли вздохнула, поднялась на ноги и посмотрела на сгиб локтя. Он был шишковатый. Нелли сделала шаг вперед и остановилась, обхватив голову руками. Ее пальцы судорожно искали что-то в свалявшихся волосах. Наконец она наткнулась на шишку. Это была большая шишка, большая, как яйцо, и она пульсировала, как фурункул.

Сумасшедшая. Это слово пылало в сознании Нелли, как кипящий жир. Сумасшедшая. Скоро шишка лопнет, и весь гной выльется в мозг, и она станет сумасшедшей, как и считает Эллисон.

Нелли села на пол в кухне Маккензи и захныкала.

— Лукас, — всхлипывала она, — ты только посмотри, что ты наделал.

Было слишком жарко, чтобы ехать в гору, и Эллисон и Норман толкали велосипеды перед собой. Велосипеды были тяжелыми: они пристроили на багажник корзину для пикника, упаковку из шести бутылок «коки», стеганое лоскутное одеяло, два купальных костюма, четыре полотенца и толстый том стихов «Главнейшие английские поэты». Эллисон и Норман, задыхаясь, толкали велосипеды вперед, июльская жара становилась все сильнее, шоссе, уводящее их из Пейтон-Плейс, мерцало и расплывалось перед глазами.

— Надо нам было пойти на Луговой пруд, — сказал Норман, сдвигая черные очки со лба на нос.

— Мы бы там не смогли добраться до воды, — сказала Эллисон и поправила прилипшие к мокрой шее волосы. — Сегодня все ребята Пейтон-Плейс на Луговом пруду. Я бы скорее осталась дома, чем пошла туда.

— Должно быть, уже недалеко, — философски заметил Норман. — Река поворачивает через милю после больницы, а мы наверняка уже прошли около того.

— Да, наверное, уже недалеко, — согласилась Эллисон. — Мы уже сто лет назад прошли фабрику.

По прошествии того, что в жаркий июльский день можно назвать вечностью, они наконец подошли к тому месту, где поворачивала река Коннектикут. Ребята подкатили велосипеды к гигантским деревьям, что росли ближе к реке, и с облегчением уселись на землю, усыпанную мягкими, сухими сосновыми иголками.

— Я думала, мы никогда сюда не доберемся, — сказала Эллисон, выпятила нижнюю губу и сдунула со лба прилипшую прядь волос.

— И я тоже, — отозвался Норман. — Но это стоило того. Вокруг на мили ни души. Послушай, как тихо.

Когда они отдохнули, он продолжил:

— Давай откатим велосипеды в лес, чтобы их нельзя было увидеть с дороги, тогда никто не догадается, что мы здесь.

— Хорошо, — сказала Эллисон, — чуть выше есть место, там деревья растут подальше от реки и получается что-то вроде пляжа, но с дороги его не видно.

Добравшись до места, которое описала Эллисон, они прислонили велосипеды к деревьям и начали переносить вещи к реке. Они аккуратно расстелили на берегу одеяло, поставили на него корзину, положили полотенца и том стихов.

— Сначала искупаемся или перекусим? — спросила Эллисон.

— Давай лучше искупаемся, — сказал Норман. — Я переоденусь и поставлю «коку» в воду — она так нагрелась.

— Придется переодеваться в лесу, — заметила Эллисон, — больше негде.

— Иди первая, я подожду.

Переодевшись, они подошли к воде и какое-то время стояли на мокром песке. Плавать здесь было опасно, и Норман и Эллисон знали это. В этом месте реки было много порогов, а дно было усыпано острыми камнями.

— Надо быть поосторожнее, — сказал Норман.

— Иди первый.

— Пошли вместе.

Очень медленно и осмотрительно они вошли в воду. Река вдруг перестала казаться опасной. Они побрызгались и поплыли от берега.

— Здорово и холодно. Вода просто ледяная.

— Лучше, чем на Луговом пруду. В жару там всегда такая теплая вода.

— Ты еще достаешь до дна?

— Да, а ты?

— Да. Но мы уже далековато.

— Мне не верится, что здесь опасно, разве только весной.

— Я только что порезал ногу о камень.

— Ты можешь плыть?

— Да. Я научился еще два года назад в летнем лагере.

Они купались, пока не окоченели. Выйдя из реки, они стояли на берегу, их тела были все в радужных капельках воды. Эллисон купалась без шапочки и теперь вытирала волосы полотенцем, Норман уселся на одеяло и рассматривал порез на ноге. После купания палящие лучи солнца приятно согревали холодную кожу. Эллисон села рядом с Норманом.

— Хочешь есть?

— Еще бы. Посмотрю, остудилась ли «кока».

— Да уж должна. Вода — как лед.

Они уплетали сэндвичи и, щурясь, смотрели за реку. Солнце отражалось в воде, как зеркале.

— Не знаю почему, но мне всегда приятно смотреть за реку, — сказал Норман, — и думать о том, что там Вермонт.

— Это как будто ты едешь в машине и пересекаешь границу города, — сказала Эллисон. — Минуту назад ты в Пейтон-Плейс, а в следующую — уже где-то в другом месте. Я всегда себе это говорю. Вот сейчас я в Пейтон-Плейс, а сейчас уже нет. Это так здорово, — так же, как сидеть здесь и смотреть за реку, на Вермонт.

— Еще остались сэндвичи с яйцами или только с ветчиной?

— Я взяла каждого по четыре. Можешь съесть мой, если хочешь. Я только что съела с ветчиной.

— Надо было мне взять чипсы.

— Летом они всегда такие жирные.

— Я знаю.

— Ешь огурцы.

— Не хочешь еще поплавать?

— Нет, пока не станет жарко.

— Ты выйдешь замуж, когда вырастешь?

— Нет. У меня вместо этого будут романы.

— Что делать с этой промасленной бумагой? Мы же не можем оставить ее здесь вот так.

— Кинь ее в корзину. Я выброшу на обратном пути.

— Знаешь, это не очень хорошая идея, — сказал Норман. — Я читал, что романы способствуют разложению. И потом, у людей, у которых романы, не бывает детей.

— Где ты это вычитал?

— В книжке о сексе, я ее выписал, — сказал он.

— Я никогда не читала книжек только о сексе. Как ты ее выписал?

— Увидел рекламу в журнале и выписал из Нью-Йорка. Обошлось в один доллар и девяносто восемь центов.

— Твоя мама знает об этом?

— Надеюсь, нет! Две недели я ждал, когда придет эта книжка, и каждый день ходил на почту. Мама бы убила меня, если бы ей только пришла в голову мысль, что я интересуюсь подобными вещами.

— И о чем там написано? — спросила Эллисон.

— О, там все про технику, которую должен иметь мужчина, чтобы заниматься любовью с женщиной так, чтобы ей это понравилось и она не была фригидной.

— Как это — фригидной?

— Это когда женщине не нравится заниматься любовью. В книге говорится, что таких женщин много. И из-за этого распадаются браки.

— А там говорится, что надо делать? — спросила Эллисон.

— О, конечно.

— Почитаем немного?

— Хорошо. Мне почитать, или ты хочешь?

— Ты начинай. Что-нибудь из Свинберна. Мне он больше всех нравится.

Пока Норман читал «Главнейших английских поэтов», Эллисон собрала остатки сэндвичей и перепаковала корзину, потом она перевернулась на живот и растянулась на одеяле. Норман одел черные очки и, лежа, оперевшись на локоть, еще некоторое время читал вслух. Вскоре они заснули.

Когда они проснулись, жара уже немного спала, было около четырех часов. Норман и Эллисон позевывали. Они изрядно вспотели и решили еще искупаться. Остыв в ледяной воде, они выбрались на берег и улеглись бок о бок на одеяле.

— Мне так хорошо, — сказала Эллисон, полузакрыв глаза.

— И мне тоже.

Они, расслабившись, грелись после купания на солнышке и, сощурившись, смотрели на проплывающие в голубом июльском небе облака.

— Когда-нибудь, — сказала Эллисон, — я напишу гениальную книгу и стану знаменитостью.

— А я нет. Я буду писать небольшие, тоненькие томики стихов. Не многие будут знать меня, но те, кто будут моими читателями, станут говорить, что я — юный гений.

— Мою первую статью для газеты я напишу о замке.

— Как ты можешь написать о замке, если ты ни разу там не была?

— Я что-нибудь придумаю.

— Ты не можешь придумывать материал для исторической статьи. Там должны быть факты, только факты, — сказал Норман.

— Ерунда. Ты считаешь, что исторические романы не сочиняют?

— Романы — это другое дело. Их всегда сочиняют.

— Так же, как и стихи.

— И тогда у тебя начнутся романы? После того, как ты напишешь книгу и станешь знаменитостью? — спросил Норман.

— Да. У меня будет новый роман каждую неделю.

— Если так, ты очень скоро разрушишь себя.

— Неважно. Мужчины будут готовы умереть, лишь бы я обратила на них внимание, но я буду очень и очень разборчива.

— В той книге, о которой я тебе говорил, пишут, что природное предназначение женщины — рожать детей, — сказал Норман.

— А что еще там пишут?

— Ну, там есть картинки, на которых показано, как устроена женщина: как устроена ее грудь, чтобы кормить ребенка молоком, и как она устроена внутри, чтобы вынашивать ребенка девять месяцев.

— Я бы не стала тратить доллар и девяносто восемь центов на то, чтобы узнать это. Я все это знала, когда мне было еще тринадцать. А что там пишут о том, как мужчина должен заниматься любовью с женщиной?

Норман положил руки под голову и скрестил ноги. Он начал говорить. Было похоже, будто он объясняет трудную задачку по алгебре человеку несведущему в математике.

— Ну, — говорил он, — там пишут о том, что на теле каждой женщины есть определенные места, которые известны под названием «эрогенные зоны».

— Они у всех женщин одинаковые? — спросила Эллисон тоном, точь-в-точь как у недалекого ученика, которому пытается помочь Норман.

— Определенные — да, — отвечал Норман. — Но не все. Например, все женщины имеют эрогенные зоны в области груди и вокруг отверстий на теле.

— Отверстий?

— Да.

— Каких?

Норман слегка повернулся набок и провел кончиком пальца вокруг уха Эллисон, ее кожа тут же покрылась мурашками, и она резко села на одеяле.

— Например, таких, — сказал Норман.

— Я понимаю, — сказала Эллисон и потерла правой рукой левую ладонь, а потом снова легла рядом с Норманом.

— Зоны вокруг рта, естественно, являются самыми чувствительными, — продолжал он, — не считая еще одного места, — это вагинальное отверстие. Как я понимаю…

Норман продолжал говорить, но Эллисон уже не слушала. Она хотела, чтобы он еще раз провел пальцем вокруг ее уха и поцеловал ее, как в прошлую субботу в лесу у «Конца дороги». Норман продолжал свои объяснения холодным, менторским голосом, и Эллисон злилась из-за этого все больше и больше.

— …если говорить о прелюдии, поцелуи, конечно, это первое, что делает хороший любовник для женщины.

— О, заткнись! — крикнула Эллисон и вскочила на ноги. — Разговоры, разговоры, разговоры. Это все, что ты можешь делать!

Норман изумленно посмотрел на нее.

— Но, Эллисон, — сказал он, — ты ведь сама меня попросила, разве не так?

— Я не просила тебя пересказывать эту дурацкую книжку слово в слово, разве не так?

— Ты не должна злиться на меня. Ты меня спрашивала, и я тебе рассказывал. Нет никаких причин ругаться, не так ли?

— О, заткнись, — сказала Эллисон. — Я знаю ребят, — врала она, — которые не рассказывают девушке, какие они прекрасные любовники, они показывают ей.

— Какие ребята? — спросил Норман, разоблачая ее обман.

Эллисон села, Норман тоже.

— О, забудь, — сказала она, — ты их все равно не знаешь.

— Нет, ты скажи, — настаивал он. — Я хочу знать, кто эти твои замечательные любовники.

— Не скажу.

— Не скажешь, потому что не можешь. Ты их просто не знаешь. Ты врунья.

Эллисон развернулась и залепила Норману пощечину.

— Не смей называть меня вруньей!

Он схватил ее за руки и прижал к одеялу.

— Ты врунья, — повторил он, глядя ей прямо в глаза. — Ты врунья. А за то, что ты меня ударила, я не отпущу тебя, пока ты это не признаешь.

Эллисон сдалась сразу.

— Я все придумала, — сказала она, не глядя на Нормана. — Меня целовал только ты и еще Родни Харрингтон, но это было так давно, что уже не считается. Извини, что я тебя ударила.

Норман отпустил ее руки, но не сдвинулся с места, опираясь руками об одеяло, рядом с Эллисон.

— Ты бы хотела, чтобы я тебя еще поцеловал? — спросил он.

Эллисон почувствовала, что краснеет.

— Да, — ответила она. — Но я бы не хотела, чтобы ты спрашивал меня, Норман. Ни о чем.

Он тихонько поцеловал ее, и Эллисон так расстроилась, что чуть не расплакалась. Она ждала совсем не такого поцелуя.

— Становится поздно, — сказал Норман. Пора возвращаться.

— Да, наверное, — отозвалась Эллисон.

Позднее, когда они катили на велосипедах вниз по шоссе в сторону Пейтон-Плейс, мимо проехала машина с откинутым верхом.

— Поднажмите! — крикнул из машины Родни Харрингтон.

— Крутой парень, — сказал Норман.

— Да уж, сказала Эллисон и обиженно подумала, что в тринадцать лет Родни знал о поцелуях больше, чем Норман в пятнадцать.

ГЛАВА XII

Взглянув на исчезающие в зеркале заднего обзора фигурки Эллисон Маккензи и Нормана Пейджа, Родни Харрингтон громко расхохотался. Так старательно крутят педали, — наверное, боятся опоздать к ужину. Жаль, что они на велосипедах, а не пешком. Так бы Родни предложил подвезти их. Ему нравилось подвозить других ребят на своей машине. Никто из них никогда ничего не говорил, но Родни знал, что, сидя на обтянутых кожей сиденьях, они мечтали иметь точно такую же машину. Родни подумал: что Эллисон и Норман делали так далеко от дома? Может, они останавливались отдохнуть в лесу. При мысли об этом Родни так расхохотался, что чуть не угробил в канаве свою новую машину.

— Мне хорошо! — объявил он всему миру и просигналил классическое «да-да-да-дада-дум-дум».

«А почему, собственно, нет?» — спросил он себя. Родни только что побывал на фабрике отца и вытряс из него десять баксов, у него есть крутая машина, и он едет на свидание к Бетти Андерсон. Какого черта еще надо?

— Не трать все сразу в одном месте, — сказал Лесли Харрингтон, подмигнув и протягивая своему сыну десятидолларовую банкноту. — Ни одна из них не стоит больше двух долларов.

Родни посмеялся вместе с отцом.

— Это ты мне говоришь? — сказал он.

Отец потрепал его по плечу и пожелал весело провести время.

Родни, улыбаясь, вел машину по улице Вязов со скоростью сорок миль в час вместо двадцати пяти. Все эти разговоры о мальчиках, растущих без матери, — просто туфта, считал Родни. У него не было даже смутных воспоминаний о собственной матери, он мог судить о ней только по фотографии на бюро отца. Это была довольно бледная и худая женщина с копной густых каштановых волос. На фотографии губы у нее были тонкие и плотно сжатые. Родни не мог себе представить, что эта женщина была замужем за его отцом. Все, что он о ней знал, и все, что его интересовало, это то, что ее звали Элизабет и что она умерла в возрасте тридцати лет, давая жизнь своему сыну. Родни никогда не скучал о матери, они со стариком прекрасно обходились вдвоем и понимали друг друга. В большом доме на Каштановой улице с помощью мисс Пратт, которая готовила еду и следила за домом, холостяцкая их жизнь была отлажена как нельзя лучше. А все эти истории, что пишут в книжках о мальчиках, у которых нет матери, — туфта. Да, именно так, — туфта. Родни, например, был очень даже рад, что живет без матери, которая все время бы придиралась к нему и пилила из-за всякой ерунды. Слишком часто он слышал, как ребята жалуются на своих матерей, чтобы не радоваться, что его мать давно похоронили. Это положение вещей его вполне устраивало.

К шестнадцати годам Родни Харрингтон мало отличался от того пацана, каким он был в четырнадцать лет. Он подрос на дюйм или около того и стал ростом пять футов, раздался в плечах и стал еще больше похож на своего отца. В остальном Родни не изменился. Волосы его стали чуть длиннее, но были по-прежнему густыми и курчавыми. Толстые, вялые губы, как и прежде, говорили о недостатке дисциплины и самоконтроля. Очень многие в Пейтон-Плейс говорили, что Родни Харрингтона уже не изменишь. Он навсегда останется тем, кем был, — единственным, избалованным ребенком богатого, овдовевшего отца. Его исключение из Нью-Хэмптонской школы для мальчиков только подтверждало то, что говорили в Пейтон-Плейс. В Нью-Хэмптоне попытались учить Родни, но после двух лет неудачных попыток выгнали за лень и нарушение субординации. У этой школы была хорошая репутация, там успешно решали проблемы с молодежью, которые не могли решить в других школах, но и Нью-Хэмптон не смог повлиять на Родни Харрингтона. Кажется, единственное, что понял Родни, пока был в этой школе, так это то, что все ребята из хороших семей вступали в сексуальные отношения с девчонками до того, как поступали в частную приготовительную школу. Те же, кто не имел подобного опыта, были либо голубыми, либо подходящим материалом для духовенства. Родни быстро это понял и, пробыв в Нью-Хэмптоне менее года, уже мог переболтать их всех. Послушать его, так он, еще не достигнув пятнадцати лет, лишил невинности как минимум девять девчонок в своем городе и его дважды чуть не застрелил разъяренный муж женщины, у которой полгода был страстный роман с Родни.

У Родни была приятная, чувственная внешность, водились деньги, к тому же у него был неплохо подвешен язык и он легко мог заставить поверить себе. К тому времени, как его выкинули из Нью-Хэмптона, Родни все воспринимали как мужчину. Даже отец верил ему, хотя для Лесли он сочинял не такие красочные истории, а их героинями делал девчонок из Уайт-Ривер, которым давал вымышленные имена. Родни так часто рассказывал истории о своих победах разным людям, что уже начинал верить в них сам. В действительности же, Родни не имел никакого такого опыта и, когда правда настигала его, у Родни было такое чувство, будто кто-то ни с того ни с сего выплеснул ему в лицо стакан холодной воды. Пугающая мысль о том, что он не знает, как завершить акт, даже если у него появится шанс начать его, действовала на Родни как туча, внезапно закрывшая солнце в жаркий день. Ему становилось холодно, и он понимал, что в его счастливой жизни есть безрадостные стороны. Больше всего Родни пугало не то, что правда унизит его, а то, что девчонка, с которой у него может не получиться, начнет болтать. Когда бы Родни ни думал о том, что скажут его приятели, узнав, что он вешал им лапшу на уши, а сам был неопытен, как семилетний мальчишка, он буквально холодел от ужаса.

Прокручивая в голове эти мрачные мысли, Родии свернул на узкую, полуразрушенную Ясеневую улицу, где жили рабочие с фабрики. Он остановил машину точно напротив дома Андерсонов и храбро просигналил, хотя сам совсем не испытывал никакой храбрости. Он предпринял решительную попытку отбросить все свои страхи, а для Родни Харрингтона избавление от страхов или депрессии никогда не было особой проблемой.

Какого черта, подумал он, и солнце скова вышло из-за тучи. Какого черта? У него есть деньги, машина и пинта ржаного виски в бардачке. Какого черта? Он знает, что надо делать, если удастся заставить старушку Бетти спустить штанишки. Он слышал все это не один раз, разве не так? Он сам не раз описывал, как это делается, не так ли? Какого же черта? Он не только слышал и рассказывал об этом сам, он читал об этом книжки и смотрел фильмы. Так о чем же ему, черт возьми, волноваться?

Бетти шагала по тропинке от своего дома. Она раскачивала бедрами, стараясь походить на героиню музыкальной комедии, которую видела на прошлой неделе. Медленно подойдя к машине Родни, она сказала:

— Привет, малыш.

Бетти была точно на год и четырнадцать дней младше Родни, но постоянно называла его малышом. В этот вечер она была в узких зеленых шортах и маленькой желтой маечке. Как всегда, взглянув на нее, Родни лишился дара речи. Свою реакцию на Бетти Родни мог объяснить, только сказав, что это очень похоже на то, как мисс Пратт, когда он был маленьким, показала ему, как она делает пудинг. Сначала ты видишь на сковородке тонкий слой жидкости, и кажется, ничего не может измениться, но в следующую минуту жидкость поднимается и становится такой густой, что старая Пратт с трудом проворачивает в ней ложку. Вот так же и у него с Бэтти. Пока он ее не видит, ему все ясно и понятно, но как только она облокачивается о дверцу машины и говорит: «Привет, малыш», у Родни сжимается горло, тяжелеют веки и, приложив невероятные усилия, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, он отвечает:

— Привет.

— Слишком жарко, чтобы напяливать на себя выходную одежду, — сказала Бетти. — Я хочу просто покататься и остановиться поесть у какой-нибудь придорожной закусочной.

Родни был в белой рубашке и спортивном пиджаке, он собирался отвезти Бетти в ресторан, а потом куда-нибудь потанцевать, однако без возражений сдался.

— Конечно, — сказал Родни.

Бетти открыла дверцу машины и плюхнулась рядом с ним.

— Чего ты не снимешь этот пиджак? — резко спросила она. — Только посмотрев на тебя, становится жарко и хочется чесаться.

Родни тут же снял пиджак и бросил его на заднее сиденье. Два мрачных человека наблюдали из дома Андерсонов, как он завел машину и рванул вниз по Ясеневой улице. Как только они свернули за угол, Бетти щелкнула пальцами и Родни передал ей сигареты.

— Почему ты не смогла пойти со мной прошлым вечером? — спросил он.

— Были другие дела, — холодно ответила Бетти. — А что?

— Просто спросил. Мне кажется странным, что ты находишь время для меня только два раза в неделю.

— Послушай, малыш, — сказала она, — я не обязана отчитываться о том, как провожу время, ни перед тобой, ни перед кем-нибудь другим, понятно?

— Не заводись. Я просто спросил.

— Если тебе от этого станет легче — я была на танцах вчера вечером. Марти Яновский забрал меня в Уайт-Ривер, и мы ходили в «Китайский Дракон» поесть и потанцевать. Еще вопросы?

Родни понимал, что ему лучше промолчать, но не мог удержаться.

— И чем вы занимались потом? — спросил он.

— Припарковались на стоянке у Серебряного озера, — не задумываясь, отвечала Бетти. — Ну?

— Ничего, я так. Повеселились?

— Честно говоря, я — да. Марти отличный танцор.

— Я не об этом.

— А о чем?

— О том, что было потом. На стоянке.

— Да, я повеселилась, если это тебя вообще касается.

— И что же вы делали? — спросил Родни, он не хотел слышать ответ, но не мог не спрашивать.

— О, ради Бога, — с отвращением произнесла Бетти. — Поищи закусочную, ладно? Я проголодалась. Мы, работяги с фабрики, ужинаем в полшестого. У нас нет слуг, как у владельцев, которые подавали бы нам ужин в восемь.

— Остановлю у следующей, — сказал Родни. — Послушай, Бетти. Я думаю, то, что ты проводила время на стоянке с Марти Яновски, неправильно.

— Что! — это был не вопрос, а скорее гневное восклицание.

— Я не думаю, что это хорошо с твоей стороны, после того как я тысячу раз просил тебя быть моей девчонкой.

— Разворачивай машину и отвези меня домой, — потребовала Бетти. — Немедленно.

Родни выжал газ и не думал поворачивать.

— Я не выпущу тебя, пока ты не пообещаешь больше не встречаться с Марти, — упрямо сказал он.

— Я не просила тебя выпустить меня, — зло сказала Бетти, — я сказала тебе разворачивать машину и отвезти меня домой.

— Если ты не хочешь ехать со мной кататься, — сказал Родни, проклиная себя за то, что не смог промолчать, — я остановлю машину прямо здесь и можешь идти домой пешком.

— Хорошо, — сказала Бетти. — Останавливай машину и дай мне выйти. Я не долго буду идти пешком, будь уверен. Я проголосую, как только увижу машину с симпатичным парнем за рулем. Я не из богатой семейки и могу спокойно голосовать на дороге. Давай, выпусти меня.

— Ай, перестань, Бетти, — взмолился Родни. — Не злись. Я не высажу тебя вот так на дороге. Не сходи с ума.

— Нет, я злюсь. Злюсь, как черт. Кто ты такой, чтобы указывать мне, с кем я могу встречаться, а с кем нет?

— Я ничего такого не имел в виду. Просто заревновал, я ведь столько раз просил тебя быть моей девушкой. Я ревную при одной только мысли о том, что ты с другим парнем, вот и все.

— Ну так держи это при себе, — приказала Бетти. — Я не собираюсь никому подчиняться. И потом, почему я должна быть твоей девушкой и постоянно с тобой встречаться? Следующей осенью ты умотаешь в школу, а я останусь одна, как дура. Девчонке трудно опять попасть в струю, если она с кем-то постоянно встречалась.

— Я думал, может, я нравлюсь тебе больше, чем кто-то другой, — сказал Родни. — Ты мне нравишься больше всех других девчонок, поэтому я и хочу встречаться с тобой.

Бетти немного смягчилась.

— Ты мне тоже нравишься, малыш, — сказала она. — Ты — ничего.

— Ну и?

— Я подумаю.

Родни резко повернул к закусочной, из-под заднего колеса фонтаном вылетел гравий. А ты бы поехала на стоянку вместе со мной? — спросил он.

— Могу, — отвечала она, — если ты поторопишься и накормишь меня. Я хочу два чизбургера и шоколадный коктейль.

Родни вышел из машины и спросил:

— Так ты…?

— Я же сказала, что могу, — нетерпеливо ответила Бетти, — чего тебе еще надо, письменное соглашение?

Позже, когда они поели и стало совсем темно, Родни повел машину вокруг Серебряного озера. Бетти показала ему хорошее место, где можно остановить машину. Родни остановил машину, выключил мотор и фары, ночь опустилась на них, как влажное, черное одеяло.

— Боже, ну и жара, — пожаловалась Бетти.

— В бардачке есть бутылка, — сказал Родни, — и я еще купил в закусочной имбирного пива. Хорошая выпивка остудит тебя.

При свете приборной доски он быстро, со знанием дела смешал два коктейля. Они были теплыми и пахли бумажными стаканчиками, в которые были налиты.

— Фу! — сказала Бетти и выплюнула через низкую дверь крепкий, теплый напиток. — Черт! Ну и пойло!

— К этому надо привыкнуть, — сказал Родни, неожиданно почувствовав себя суперменом. Если он в чем-то разбирался, так это в крепких алкогольных напитках и в том, как их употреблять. — Глотни еще разок, — посоветовал он, — тебе понравится.

— Ну его к черту, — сказала Бетти, — Мне нравится плавать.

— Ты взяла купальник?

— Что это а тобой? Ты что никогда не купался с девчонкой голяком?

— Конечно, купался, — наврал Родни. — Сто раз. Просто спросил, взяла ли ты купальник, и все.

— Нет, я не взяла купальник, — передразнила его Бетти. — Ты идешь?

— Конечно, — сказал Родни и побыстрее опрокинул свой стаканчик.

Не успел он расстегнуть пуговицы на рубашке, Бетти уже выскользнула из шорт, сбросила майку и голая побежала к воде. Когда Родни голый подошел к воде, он чувствовал себя по-дурацки. Бетти нигде не было видно. Родни начал медленно входить в воду.

Когда он погрузился уже по пояс, она неожиданно оказалась позади него. Бетти беззвучно вынырнула из воды и выпустила изо рта фонтан прямо в спину Родни. Он упал вперед, Бетти встала на ноги и расхохоталась. Родни пытался поймать ее, но Бетти уплывала от него, смеясь и поддразнивая.

— Подожди, я доберусь до тебя, — грозил Родни. — Рано или поздно ты появишься, и я буду тут как тут.

— Не стучи зубами, — кричала в ответ Бетти, — а то я легко тебя найду в темноте.

Родни так и не удалось поймать ее. Через несколько минут темноту пронзил громкий гудок его машины, и Родни испуганно вздрогнул.

— С меня достаточно, — крикнула Бетти из машины.

Проклятье, Родни грязно выругался. Он собирался поймать ее, повалить на песок, валять ее на берегу, прикасаясь к ней, чувствуя ее тело. Никогда раньше он не был рядом с ней, когда она была совсем без одежды, и теперь, будь оно все проклято, она убежала и зовет его в машину. У нее, наверное, глаза, как у кошки, если она смогла найти дорогу в такой темноте. Прежде чем увидеть очертания машины, Родни успел споткнуться несколько раз.

Бетти подождала, пока он споткнулся еще раз и чуть не упал, выждала момент, когда Родни оказался прямо напротив машины, и включила фары. Ее дикий хохот заполнил ночь, и Родни, выпучив глаза, как испуганное животное и стараясь прикрыться руками, почувствовал, какой дурацкий у него в этот момент вид.

— Ты — сука! — крикнул он, но Бетти так смеялась, что не могла услышать его.

Родни добрался до машины, схватил брюки, а Бетти хохотала, и он тихо проклинал ее.

— О, Род! — воскликнула она, переводя дыхание от смеха. — О, Род! Какая прекрасная картинка, ее можно поместить на открытку и отправлять домой для мамочки!

Родни в одних брюках сел за руль и нажал на стартер. Взревел мотор, Бетти протянула руку и выключила зажигание.

— В чем дело, милый? — нежно спросила она и тихонько пробежала пальцами по его груди. — Ты злишься, сладкий?

Родни резко выдохнул воздух.

— Нет, — сказал он. — Не злюсь.

— Тогда поцелуй меня, — капризно сказала Бетти. — Поцелуй, и я поверю, что ты не злишься.

Родни чуть не разрыдался и повернулся к Бетти. Он никогда не мог понять ее. Часами она вела себя так, будто ей плохо от одной мысли, что он до нее дотронется. Ему уже казалось, что он ей совсем не нравится, но когда они целовались, она издавала горлом какие-то тихие, странные звуки, тело ее извивалось и прижималось к нему, казалось, она хочет, чтобы он целовал ее еще и еще. Каждый раз, встречая ее, он ждал именно этого момента. Ради этого можно было вынести все, что угодно, — и то, что она насмехалась над ним, встречаясь с другими ребятами, и то, как она изображала, будто он ей совсем не нравится.

— Быстро! — сказала она. — На берег. Не здесь.

Бетти побежала первой, за ней Родни с чехлом от сидений. Не успел он расправить до конца чехол, Бетти легла и протянула к нему руки.

— О, малышка, малышка, — сказал он. — Я люблю тебя. Я так тебя люблю.

Целуясь, она прикусила ему нижнюю губу.

— Давай, милый, — говорила она, ее тело непрерывно двигалось. — Давай, сладкий, полюби меня немножко.

Его пальцы искали завязку на ее майке, и меньше, чем через полминуты, он отбросил ее на песок рядом с чехлом. Бетти изгибалась в его руках, прижималась к нему грудью. Это было не ново для Родни. Она часто позволяла ему делать это. Ее соски всегда были твердыми и возбужденными, а кожа вокруг них — горячей и пульсирующей.

— Давай, милый, — всхлипывала она. — Давай, сладкий. — Его рот накрывал ее губы, руки обхватывали тело. — Сильнее, милый. Укуси меня чуть-чуть. Сделай мне немножко больно.

— Пожалуйста, — бормотал Родни у ее щеки. — Пожалуйста. Пожалуйста.

Он нащупал рукой ее промежность и слегка надавил.

— Пожалуйста, — просил он. — Пожалуйста.

В этот момент Бетти обычно останавливала его. Она хватала его обеими руками за волосы и отталкивала от себя, но сейчас она этого не сделала. Ее узкие шорты соскользнули вниз, будто были на несколько размеров больше. Бетти не прекращала извиваться всем телом, пока он снимал брюки.

— Быстрее, _ стонала она. — Быстрее. Быстрее.

Только какую-то секунду Родни паниковал, а потом уже не волновался, не волновался, даже когда ей пришлось помогать ему. В какой-то момент он подумал, правда ли то, что он слышал и читал о невинности. Бетти не кричала и не умоляла не делать ей больно. Она без всяких задержек пустила его, бедра ее двигались быстро и умело. Она вообще не кричала и не плакала, а только стонала, так же как когда он целовал ее, и все время повторяла одно единственное слово:

— Быстрее. Быстрее. Быстрее.

Потом Родни уже не замечал, что она делает, и не слышал, что она говорит. Он потерялся, растворился в ней и ни о чем не думал. Через некоторое время он, содрогаясь, лежал на подстилке рядом с Бетти, откуда-то издалека долетал ее голос.

— Крутой парень, — шипела она на него. — Крутой парень, он знает об этом все. Такой крутой, что даже не знает, как предохраняться. Поехали домой, ты, тупоголовая задница. Быстро!

Но, к несчастью, Родни не смог отвезти ее домой достаточно быстро, или она не смогла подмыться как надо, или, как склонен был думать Родни, судьба просто отвернулась от него. Через пять недель, когда шла третья неделя августа, Бетти поставила его перед фактом.

— У меня задержка — месяц.

— Что это значит?

— Это значит, что я беременна, крутой парень.

— Но как ты можешь говорить об этом так быстро? — запинаясь, спросил Родни.

— Это должно было начаться через неделю после того, как мы были на озере. Это было пять недель назад, — без выражения ответила Бетти.

— И что мы теперь будем делать?

— Теперь мы поженимся, вот что мы будем делать. Никто не бросит меня с ребенком, как этот подонок из Уайт-Ривер сделал с моей сестрой.

— Поженимся? Но что скажет мой отец?

— Вот ты это и узнай, крутой парень. Спроси его.

ГЛАВА XIII

Лесли Харрингтон был не из тех, кто волнуется, — еще в молодости он понял, что волнения невыгодны. Давным-давно он нашел лучший способ решения всех проблем. Как только перед ним возникала какая-нибудь проблема, он, вместо того чтобы изводить себя напрасными терзаниями и волнениями, садился за стол, брал лист бумаги и составлял список возможных выходов из сложившейся ситуации. Когда список был завершен, он выбирал лучшее, разумное решение, которое чаще всего было выгодно для него. Эта система никогда не подводила Лесли. Если же это случалось, он отбрасывал выбранное решение в сторону и искал новое. Лесли Харрингтон не любил, чтобы кто-нибудь в чем-нибудь его обходил. Ему никогда не хватало любопытства, чтобы поинтересоваться, почему это так. Просто таков уж он, и Лесли считал это само собой разумеющимся, как форму собственного черепа. В тех редких случаях, когда он проигрывал, Лесли бывал болен физически несколько дней подряд и недели подавлен психологически, но даже эти неудачи не были напрасны. После проигрыша следовало болезненное пробуждение, и у Лесли было время проанализировать причины, по которым он не одержал победу, и усилить слабые места, которые повлекли за собой поражение. К пятидесяти годам Лесли мог, и часто это делал, с гордостью сказать, что он никогда не страдал дважды от одного поражения.

Когда он был еще ребенком, и мама с папой обыгрывали его в лото, он бросался на пол и бился в истерике. Родители быстро раскусили его, и после этого он уже никогда не проигрывал им ни в одну игру. Позднее он понял, что выигрывать можно практически всегда, если умеешь одурачить соперника. В школе он стал звездой баскетбола, как только научился незаметно для судей пользоваться коленками и локтями. Он научился и четыре года носил в рукаве и в авторучке шпаргалки, после чего стал выпускником, которому доверили произнести прощальную речь. Сокурсники выбрали Лесли, как наиболее успевающего ученика, и это не было случайностью, так и должно было быть. Лесли чувствовал, что его будет сопровождать успех, в то время как его сокурсники могли только радоваться возможной награде за свой успех. Для Лесли Харрингтона «успех» не был неопределенным словом со множеством значений, как для большинства его интеллектуальных сокурсников. Для Лесли это слово имело совершенно точное определение: оно означало деньги, самый большой в городе дом и лучшую машину. Но самое главное его значение заключалось в том, что Лесли называл «быть боссом». То, что он будет «боссом» на фабрике, было заранее принятым решением. Фабрику основал дед Лес ли, потом она была расширена его отцом, так что кресло «босса» как раз подходило Лесли Харрингтону — хозяину в третьем поколении. Этого, конечно, было недостаточно. В действительности, Лесли хотел быть «боссом» всего мира, и, хотя он пока мудро ограничился домом, фабрикой и своим городом, Лесли никогда не забывал о своем главном желании.

В двадцать пять лет Лесли решил жениться на Элизабет Фаллер — высокой, стройной девушке аристократического вида. К тому времени, когда Лесли принял решение жениться на Элизабет она уже год была обручена с Сетом Басвеллом. Количество и размер препятствий между Лесли и Элизабет вызвали бы интерес у любого человека, который любит участвовать в состязаниях, заранее зная, что победит — а Лесли знал, что победит Лесли понял это сразу как только взглянул на милую, молодую и гибкую, как зеленая ивовая ветвь, Элизабет Препятствиями можно было назвать ее семью, Сета, семью Сета и семью Харрингтона. Среди них не было ни одного человека, который считал бы, что женитьба на Элизабет — разумное решение со стороны Лесли. Он победил их всех, выиграл Элизабет и, менее чем за десять лет, свел ее в могилу. За восемь лет у Элизабет Харрингтон было восемь выкидышей на третьем месяце беременности, и после каждого выкидыша д-р Мэтью Свейн и несколько бостонских специалистов, к которым Лесли таскал свою слабую, измученную жену, говорили Лесли, что она не сможет выносить следующего. Это невозможно, говорили они, чтобы Элизабет выносила ребенка весь срок, и никто из них не понимал, что, говоря это «невозможно», они превращали для Лесли желание иметь сына и наследника в навязчивую идею. Когда Элизабет забеременела на девятом году замужества, Лесли нанял в Уайт-Ривер доктора и двух сестер. Эти три человека переехали в дом Харрингтона, уложили Элизабет в постель и продержали ее там ровно девять месяцев. Родив черноволосого сына с красной мордашкой, весом в девять с половиной фунтов, Элизабет прожила ровно столько, чтобы один раз услышать его плач. Она умерла через несколько минут после того, как сестра из Уайт-Ривер помыла ребенка и уложила его рядом с матерью. Первый раз взяв сына на руки, Лесли торжествовал, как никогда раньше в своей жизни, и его не приводила в ужас мысль о том, что на этот раз препятствием на пути к его желанию была его жена.

Шли годы, Лесли продолжал быть «боссом» своей фабрики и своего города, но он не был «боссом» для сына. И это тоже было его собственным выбором. Ему доставляло удовольствие видеть в Родни свое отражение.

— Смышленый пацан, — часто говорил Лесли, — и в нем нет ничего от этих хиляков Фаллеров.

Тут Лесли Харрингтон сильно ошибался — Родни был слаб, и слаб настолько сильно, насколько может быть слаб человек, окруженный со всех сторон непробиваемой защитой. Родни никогда не надо было быть сильным, сила всегда была вокруг него, и она всегда была готова защитить его и отгородить от возможной опасности. Не было в Родни и отцовского желания одерживать верх. Конечно, ему очень нравилось побеждать, но не настолько, чтобы он ради этого вступал в борьбу, тем более с соперниками своей комплекции. Еще до того, как Родни исполнилось десять, он понял: чтобы победить, не стоит прикладывать усилий, — он и без этого всегда получал от отца все, что хотел. Ему просто надо было попросить или, позднее, протянуть руку, и желаемое становилось его. Однако Родни был не дурак. Он придерживался определенной линии и понимал, что должен угождать отцу особенно когда это требовало жертв с его стороны. Так, когда он был младше и отец хотел, чтобы Родни общался с «хорошими» детьми, он так и делал. Ему было все равно. Он мог быть королем где угодно. И позднее, когда отец захотел, чтобы он поехал в Нью-Хэмптон Родни подчинился. Он так и так ненавидел школу, и ему было все равно, куда ехать. Когда же его исключили Родни не боялся вернуться домой и посмотреть в глаза отцу.

— Меня выгнали, па, — сказал он.

— Черт возьми, за что?

— Наверное, из-за выпивки и девчонок.

— Бог ты мой!

Лесли тут же отправился к директору школы в Нью-Хэмптоне и высказал ему все, что он думает о школе, в которой запрещают молодому парню немного перебеситься.

— Я плачу вам за то, чтобы вы преподали ему несколько академических курсов, — орал Лесли, — а не за то, чтобы вас волновало чем он занимается в свободное время. Об этом буду волноваться я.

Но Лесли никогда не был тем, кто волнуется. Это глупо и невыгодно. Он, конечно же, никогда не волновался за своего сына, так как Родни не мог вляпаться туда, откуда бы его не смог вытащить отец. Для молодого, здорового парня естественно иногда попадать в затруднительные ситуации. Лесли часто говорил, что он не дал бы и пяти центов за парня, который не попадает время от времени в переделку. Его сын был нормальным, здоровым, симпатичным, и у них были прекрасные отношения. Они были приятелями и, раз уж они относились друг к другу как друзья, их, естественно, не связывали отношения «отец — сын».

— Держать под каблуком — это для женщин, — часто говорил Лесли своему сыну, и Родни с малых лет научился любить свою жизнь в доме на Каштановой улице, в котором не было женщин.

По всем этим причинам к шестнадцати годам Родни меньше всего боялся своего отца. Спросить Бетти Андерсон о том, что скажет его отец, когда узнает, в каком она положении, подтолкнул Родни не страх, а любопытство.

В тот вечер, когда Бетти сообщила ему о том, что она беременна, он сразу отправился к отцу. Лесли сидел в комнате, спроектированной как кабинет, в доме на Каштановой улице. Стены в этой комнате от пола до потолка были заставлены полками с книгами в великолепных кожаных переплетах, которые никто никогда не читал. Книги были приобретены отцом Лесли с целью создания интерьера и позднее были унаследованы Лесли со всем остальным домом. Дважды в неделю старая Пратт с помощью насадки пылесосила корешки книг. Лесли сидел за столом напротив заставленной книгами стены и разглядывал картинку-загадку.

— Привет, па, — сказал Родни.

— Привет, Род.

Разговор, который последовал после обмена приветствиями, мог бы шокировать и изумить постороннего, но собеседники не чувствовали ни того, ни другого. Родни плюхнулся на обитый кожей стул и перекинул ноги через широкий подлокотник. Лесли продолжал разглядывать свою картинку.

— Одна девчонка с Ясеневой улицы говорит, что залетела от меня.

— Это кто?

— Бетти Андерсон.

— Дочка Джона Андерсона?

— Да. Младшая.

— И какой у нее срок?

— Она говорит, что месяц, хотя я не понимаю, как она может быть уверена, когда прошло так мало времени.

— У нее есть способ узнать.

— Она хочет, чтобы я женился на ней.

— А ты чего хочешь?

— А я не хочу.

— Хорошо. Я позабочусь об этом. Хочешь выпить?

— Давай.

Харрингтоны попивали виски с содовой, причем напиток отца был ненамного крепче напитка сына, и беседовали о бейсболе до одиннадцати часов, пока Родни не сказал, что ему, пожалуй, пора принять душ и отправляться спать.

На следующий день — это был понедельник — утром Лесли Харрингтон вызвал к себе Джона Андерсона, который работал наладчиком ткацких станков у него на фабрике. Андерсон вошел в обшитый сосновыми панелями и устеленный огромным ковром кабинет и, зажав в руке кепку, переминаясь с ноги на ногу, встал напротив стола Лесли.

— У тебя есть дочь по имени Бетти, Джон?

— Да, сэр.

— Она беременна.

Джон Андерсон без приглашения сел на обитый кожей стул, кепка упала на пол.

— Она распускает слухи будто это сделал мой сын, Джон.

— Да, сэр.

— Мне не нравятся такие разговоры.

— Конечно, сэр.

— Ты уже давно работаешь у меня, Джон, и, если у тебя дома трудности, я с радостью помогу.

— Спасибо, сэр.

— Вот чек, Джон. На пятьсот долларов. Я приложил к нему записку, где написано имя доктора из Уайт-Ривер, который умеет держать рот на замке, так что твоя дочь может избавиться от своего багажа. Пять сотен — более чем достаточно, плюс небольшая премия для тебя, Джон.

Джон Андерсон встал и поднял кепку.

— Спасибо, сэр.

— Тебе нравится работать у меня, Джон?

— Да, сэр.

— Это все, Джон. Можешь возвращаться к работе.

— Спасибо, сэр.

Когда Андерсон ушел, Лесли сел за стол, прикурил сигару и позвонил секретарше, узнать, готов ли его кофе.

В тот же день Бетти Андерсон, у которой когти были как у кошки, прорвалась в кабинет секретаря, а потом и в кабинет Лесли. На ее лице были хорошо видны следы отцовского гнева, а губы все еще дрожали от грязных кличек, которыми она одаривала Родни. Она швырнула на стол чек Лесли.

— Вы не купите меня так дешево, мистер Харрингтон, — кричала Бетти. — Это ребенка Родни я ношу, и он женится на мне.

Лесли взял со стола брошенный чек. Он не сказал ни слова.

— Или Родни женится на мне, или я пойду в полицию. В этом штате за такие дела дают двадцать лет, и, если он на мне не женится, я прослежу, чтобы он отсидел все двадцать до последнего дня.

Лесли позвонил секретарю.

— Эстер, принеси мою чековую книжку, — сказал он, и Бетти, с удовлетворенной улыбкой на распухших от побоев губах, села на стул.

Секретарь вошла и вышла, Лесли сел за стол и начал писать.

— Знаешь, Бетти, — сказал он, продолжая писать. — Мне кажется, ты совсем не хочешь подавать на Родни в суд. Если ты это сделаешь, я найду достаточно ребят, которые выступят свидетелями против тебя. Тебе известно, сколько свидетелей должны дать показания против девушки в этом штате, чтобы объявить ее проституткой? Только шесть, Бетти, а у меня на фабрике работает гораздо больше людей. — Лесли резко вырвал чек из книжки, посмотрел на Бетти, улыбнулся и протянул ей чек. — Мне кажется, ты не хочешь подавать на Родни в суд, ведь так?

Лицо Бетти побледнело под кровоподтеками.

— Да, сэр, — сказала Бетти и взяла чек из рук Лесли.

Она повернулась к нему спиной и направилась к двери. По пути она взглянула на бумагу у себя в руках. Это был чек, выписанный на имя ее отца на сумму двести пятьдесят долларов. Она резко развернулась к Лесли, он продолжал улыбаться и смотрел прямо на нее.

— Половина от двухсот пятидесяти — сто двадцать пять, — спокойно сказал Лесли, — такой будет цена, если ты снова придешь сюда, Бетти.

В тот вечер Лесли и Родни Харрингтоны поужинали пораньше, чтобы успеть на первое шоу в кинотеатре в Уайт-Ривер. Они отправились туда на машине Родни с откинутым верхом, — он просто обожал подвозить кого-нибудь в своей машине.

ГЛАВА XIV

Слух о Бетти Андерсон был как леденец в руках детей. Ему запрещалось надолго задерживаться в одной паре губ, прежде чем перейти к другой. Слух пошел от Уолтера Барри, молодого человека с впалой грудью, который работал кассиром в городском банке. Именно ему представил чек Лесли Харрингтона Джон Андерсон. Уолтер внимательно осмотрел чек и сразу решил, что что-то произошло. «Что-то произошло» — было любимым выражением Уолтера. Оно имело значение, связанное с интригой и тайной, недостаток которых ощущался в осторожном ирландско-католическом образе жизни, который вел Уолтер со своей престарелой матерью и братом Фрэнком. Уолтер решил, что что-то произошло, потому что его брат Фрэнк работал мастером на фабрике и ничего не сказал дома о том, что Джон Андерсон получил огромную премию — двести пятьдесят долларов. Сначала Уолтера — любителя читать таинственные истории — осенила мысль, что Джон Андерсон по каким-то темным, загадочным причинам шантажировал Лесли Харрингтона, но Уолт покраснел сразу, как только эта идея сформировалась у него в голове. Мысль о том, что кто-то может шантажировать Харрингтона, была просто глупостью. Уолтер нервно улыбался, отсчитывая Андерсону двести пятьдесят долларов.

— Это большие деньги, Джон, — сказал Уолтер, стараясь говорить самым обычным тоном. — Собираешься взять небольшой отпуск?

У Джона Андерсона тоже было любимое выражение. Оно выглядело так: он, Джон Андерсон, не даст никому сделать из себя дурака. Он ожидал вопросов в банке, дружелюбных, проверяющих, но тем не менее требующих ответа. Джон Андерсон пришел в банк подготовленным. То, что он родился в большой столице-космополите Стокгольме и за тридцать лет так и не научился искусству жить в маленьком американском городке, была не его вина.

— Никаких отпусков для меня, — сказал Джон. — Эти деньги для моей дочери Бетти, она поедет на некоторое время к своей тетке в Вермонт. — Джон прожил в северной Новой Англии тридцать лет, но так и не избавился от акцента. — Эта тетка — сестра моей жены. Старшая сестра, сейчас она приболела. Бетти будет присматривать за ней какое-то время. Мистер Харрингтон — замечательный человек, он одолжил нам денег, чтобы мы могли послать Бетти ухаживать за больной одинокой теткой.

— О, — сказал Уолтер Барри, — какая жалость, Джон. И надолго Бетти уезжает?

— Нет, — сказал бедняга Джон, который не даст никому сделать из себя дурака, — не очень.

— Я понимаю, — приятным голосом сказал Уолтер. — Ну, вот, Джон. Двести пятьдесят долларов.

— Спасибо, — сказал Джон и вышел из банка в полной уверенности, что он отлично справился со своей задачей и в его историю о Бетти и ее больной тетушке поверили.

Он даже узнал название определенного места в Вермонте, на случай, если кто-нибудь поинтересуется. Рутленд, сказал бы он. Это было достаточно далеко и потому безопасно. Джон Андерсон не знал в Пейтон-Плейс ни одного человека, который бы бывал так далеко от дома.

Уолтер Барри подождал, пока вращающиеся двери, в которые вышел Андерсон, опустеют, и тут же направился к мисс Соамс, которая работала через две комнаты от него.

— Вы слышали о Бетти Андерсон? — спросил он. — Едет к своей незамужней тетке в Вермонт.

Стекла в очках в золотой оправе мисс Соамс засверкали.

— Что вы говорите! — воскликнула она.

Так как Джон Андерсон посетил банк во время ланча, к пяти часам того же дня эти слова дошли до ушей тех людей, которые помнили синяки на лице Бетти. Они дошли до Полины Брайант, сестры секретаря Лесли Харрингтона Эстер Брайант. Полина, которая работала клерком в магазине «Скобяные товары Мадгетта», позвонила сестре, и Эстер, гордясь тем, что она, как она выразилась, единственный человек, который в курсе реальных событий, с радостью поведала подлинную историю Бэтти Андерсон. В тот вечер в каждом доме в Пейтон-Плейс вместе с мясом и картошкой подавалась правда о Бетти Андерсон. Эллисон Маккензи узнала об этом от своей матери, которая использовала историю Бетти как своеобразный молоток, с помощью которого она вбивала дома свои рассуждения о целомудрии молоденьких девушек.

— Вот видишь, что получается, — говорила Констанс Маккензи — когда девочка позволяет парню лапать себя. Результат — то, что случилось с Бетти Андерсон. Теперь у нее проблемы — это расплата за легкомысленное поведение.

Несколькими часами позже Эллисон и Кэти Элсворс сидели на кровати в комнате Эллисон.

— Ты слышала о Бетти Андерсон? — спросила Эллисон.

— Да, — ответила Кэти, задумчиво расчесывая волосы. — Папа рассказал нам за ужином.

— Ты не думаешь, что это ужасно?

— О, я не знаю. Мне кажется, это так интересно и необычно — иметь ребенка от любовника.

Эллисон резкими круговыми движениями втирала холодный крем себе в шею, она вычитала о том, как это делается, в одном женском журнале.

— Ну, я бы уж точно не хотела, чтобы меня отправили в Вермонт, жить с одинокой теткой, пока не родится мой ребенок.

— Я бы тоже, — согласилась Кэти. — Как ты думаешь, Родни хороший любовник?

— Думаю, что да. У него достаточно опыта. Норман рассказывал мне о той книжке, что он читал. Там говорится, что одного знания недостаточно, чтобы быть хорошим любовником. Нужен еще опыт.

— Ну, у Родни-то его с избытком. Я думаю, он должен жениться на Бетти, а ты?

— Нет. С какой стати? Люди, у которых романы, должны быть достаточно умны, чтобы у них не возникало проблем. Браки — это для толпы. Если ты выйдешь замуж, как ты планируешь, — это будет означать конец твоей карьеры художника. Просто попадешь в глупое положение.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, свяжешь себя обязательствами, ограничишь себя и так далее, — нетерпеливо сказала Эллисон, она всегда раздражалась, когда ей приходилось объяснять то, в чем она сама не уверена.

— Как ты думаешь, твоя мама и мистер Росси поженятся?

Эллисон опустила измазанные кремом руки и тщательно вытерла их полотенцем. Это был вопрос, над которым она думала не один раз. Эллисон знала, что в том, что вдова выходит замуж, нет ничего предосудительного. Здравый смысл подсказывал ей, что есть большая вероятность того, что ее мама может выйти замуж за мистера Росси, но эмоционально она отказывалась поверить в это. Ее мама была замужем за Эллисоном Маккензи, и для его дочери было просто непостижимо, что женщина, которая была за ним замужем, может всерьез думать о чем-то другом, вместо того чтобы оплакивать до конца дней свою потерю.

— Нет, не думаю, — сказала Эллисон Кэти.

— Тебе бы что, это не понравилось? — спросила Кэти. — Мне кажется — они превосходная пара. Он такой черный, а она такая блондинка.

У Эллисон заурчало в желудке.

— Нет, — резко сказала он. — Мне бы это совсем не понравилось.

— Почему? Тебе не нравится мистер Росси? Когда он первый раз появился здесь, ты сказала, что такого красивого мужчины никогда не видела.

— Я никогда так не говорила. Я сказала, что после моего отца он самый красивый из всех, кого я видела.

— Если твой папа был таким, как на фотографии на камине, я думаю, что мистер Росси выглядит гораздо лучше.

— И вовсе нет, — заявила Эллисон. — Кроме того, мой папа был хорошим, добрым, милым, внимательным и щедрым. Внешность — это еще не все, ты прекрасно знаешь.

— Почему ты думаешь, что мистер Росси не такой? — спросила Кэти.

— Пожалуйста, — сказала Эллисон. — Я больше не хочу это обсуждать. Моя мама не выйдет за него. Если она это сделает, я убегу из дома.

— Ты правда убежишь? — изумленно спросила Кэти. — Бросишь школу, твою работу в газете, все?

Эллисон подумала о своей работе. За последние несколько недель она написала статьи об улице Вязов, какой она была стол лет назад, о железнодорожной станции Пейтон-Плейс, какой она была пятьдесят лет назад, и еще о других местах в том же духе. Это было совсем не то, что ожидала Эллисон.

— Да, брошу, — решительно сказала она.

— Ты оставишь свой дом, своих друзей, всех?

— Да, — ответила Эллисон, трагически вздохнув. Среди ее друзей был и Норман Пейдж, а Эллисон нафантазировала себе, будто влюблена в него. — Да, я оставлю все и всех.

— Но куда ты пойдешь? — спросила Кэти, которая временами в споре становилась практична.

— Откуда я могу знать? — резко сказал Эллисон. — Может быть, уеду в Нью-Йорк. Туда отправляются все писатели в поисках славы.

— И художники тоже, — поддержала Кэти. — Может, мы уедем вместе и будем снимать квартирку в Гринвич-Вилледж, как те две девушки в книге, которую мы читали. Хотя я не представляю, что я скажу Луи.

— О, Луи, — сказала Эллисон и отмахнулась рукой от текущей любви в жизни Кэти.

— Тебе хорошо говорить, — оскорбленно сказала Кэти. — Не ты встречаешься с Луи. Возможно, Норман не интересует и не волнует тебя, как меня Луи, но это не причина для зависти.

— Для зависти! — воскликнула Эллисон. — Для зависти! С какой это стати мне завидовать? Норман не меньше интересен, чем Луи. Если он скромный и не бросает сексуальные взгляды, как Луи на тебя, это еще не повод думать, будто он не может волновать девушку, — потому что он может. Норман — интеллектуал. Он даже любовью занимается интеллектуально.

— Никогда не слышала об интеллектуальной любви, — сказала Кэти. — Расскажи мне, как это. Я знаю о любви только то, как это делает Луи, и мне это очень даже нравится. А как это по-другому?

Эллисон выключила свет, и они улеглись в постель. Эллисон начала выдумывать историю об интеллектуальной любви. Интеллектуальная любовь, согласно тому, что говорила Эллисон, отличается от любви физической тем, что вместо того, чтобы просто поцеловать девушку, интеллектуальная любовь полна сравнений, таких как глаза, как глубокие озера, зубы, как жемчуг, алебастровая кожа…

— Если он так много говорит, — сонно сказала Кэти, — когда у него есть время заняться чем-нибудь другим?

Засыпая, Эллисон решила, что, когда она в следующий раз останется наедине с Норманом, она посмотрит, получится ли у нее заставить его хоть на какое-то время перестать быть интеллектуальным.

Примерно в то же самое время Констанс Маккензи и Майкл Росси сидели в коктейль-холле в отеле «Джексон» в Уайт-Ривер. Констанс понимала, что они с Майком проводят слишком много времени в ресторанах и коктейль-холлах. Больше им некуда было пойти. Констанс не пошла бы в квартиру Майка в доме священника, и она не хотела, чтобы он появлялся у нее в доме, когда там была Эллисон. Как бы там ни было, решила Констанс, поднимая второй бокал, она слишком быстро устает от ресторанов и коктейль-холлов.

— Если бы мы были женаты, — неожиданно сказал Майк, — мы бы выезжали выпить или поужинать, только если бы нам этого захотелось. Или на годовщину нашей свадьбы, например.

— Я сейчас думала об этом же, — признала Констанс. — Начинаю чувствовать себя матросом в плавании, ближайший бар — мое единственное пристанище.

— Первый шаг на пути к тому, что я предлагаю уже два года, — сказал Майк. — Мой следующий естественный ход — спросить: «Когда?» — и я спрашиваю — когда? Или ты хочешь услышать это в другом стиле? Например: «Дорогая, будь моею. Вдвоем жить не дороже, чем одному».

— Втроем.

— Втроем жить не дороже, чем вдвоем.

— О, перестань, — слабо сказала Констанс.

Майк посмотрел в свой стакан.

— Я серьезно, Конни, — сказал он. — Чего мы ждем?

— Ждем, когда вырастет Эллисон.

— Мы говорили об этом так много раз, — сказал Майк, — что уже можем подсказывать друг другу следующие реплики.

— Майк, — сказала Констанс и накрыла его ладонь своей. — Скоро я скажу о нас Эллисон. Я должна быть очень осторожна, она никогда не думала о том, что я могу выйти замуж. Но скоро я скажу ей. Просто чтобы посмотреть, как она это воспримет.

— Терпеть не могу настаивать, — сказал Майк. — Но как скоро?

Констанс на минуту задумалась.

— Завтра вечером, — сказала она. — Приходи на обед.

— Моральная поддержка, да?

Констанс рассмеялась:

— Да. Кроме того, если ты будешь присутствовать при этом, я просто не представляю, как она сможет отказаться от такого великолепного отчима.

— Я слышал, но не верю, — сказал Майк и подал знак официанту. — Хотя я из тех, кто любит торжествовать заранее.

— Я просто скажу: «Эллисон, я не становлюсь моложе. Скоро ты вырастешь и оставишь меня. Мне пора подумать о том, с кем я буду коротать старость».

— Протяни еще немного, у нас и этого почти не останется.

— Чего?

— Старости.

Они взялись за руки и улыбнулись друг другу.

— Мы хуже, чем дети, — сказал Майк. — Сидим, взявшись за руки, и мечтаем.

— Кстати, о детях, — сказала Констанс. — Разве не ужасно то, что произошло с Бетти Андерсон?

— Все зависит от того, что ты имеешь в виду под словом «ужасно». — Подошел официант и поставил бокалы на стол, Майк выпустил ее ладони из своих. — Ужасно, что она осталась с короткой соломинкой в руках, да. Ужасно, что пацану Харрингтона это сошло с рук, да. Особенно ужасно то, что Лесли сделал, то, что он сделал, да. Но в других отношениях — не так уж ужасно. Ничего неожиданного, если уж на то пошло.

— Ради всего святого, Майк, — сказала Констанс. — Ты ведь не хочешь сказать, будто не считаешь ужасным то, что пятнадцатилетняя девчонка и шестнадцатилетний парень встречаются и… — Констанс запнулась, подыскивая правильную фразу, — и занимаются этими вещами, — закончила она.

— Именно это я и хотел сказать, — улыбнулся Майк.

— Ты что, действительно сидишь здесь и говоришь, что, если мы поженимся и Эллисон сделает что-нибудь и у нее будет проблемы, и даже, если ей повезет и она не… — Констанс остановилась и не могла найти нужных слов, чтобы закончить свою мысль.

— Если Эллисон или какой-нибудь другой подросток гуляет и, открываю кавычки, — занимается этими вещами, — закрываю кавычки, я не могу сказать, что считаю это чем-то ужасающим, как ты этого от меня хочешь, — сказал Майк, скрестил руки на груди и откинулся на стуле.

— Ради Бога, Майк. Это ненормально для ребенка в этом возрасте. С подростком чего-то не так, если он так много думает о сексе.

— Что ты подразумеваешь под «так много»?

Одной из немногих вещей, которые раздражали в Майке Констанс, была его привычка ставить под вопрос каждое слово в ее аргументах. Скорее чаще, чем нет, как открыла для себя Констанс, Майк, заставляя слово за словом объяснять, что именно она имеет в виду, превращал все ее доводы в неразумные и безосновательные.

— Под «так много», — сухо сказала Констанс, — я подразумеваю только то, что я сказала. Именно из-за того, что пятнадцатилетняя девушка слишком много думает о сексе, она позволяет какому-нибудь парню, типа Харрингтона, увезти ее из дома и делать с ней все, что он захочет. Если бы Бетти не думала слишком много для ее возраста о сексе, она бы даже не могла понять, для чего парень хочет увезти ее из города и что он может сделать. Ей бы никогда это в голову не пришло.

— Оу, — сказал Майк, прикуривая сигарету. — Ты запуталась!

— Нет! Это ненормально для пятнадцатилетней девочки быть такой умной, как Бетти. Хотя, по-видимому, она оказалась не так уж умна.

— Я склонен думать, что, если бы Бетти в пятнадцать лет не думала о сексе, ее можно было бы назвать ненормальным ребенком, а не наоборот. Я думаю, что любой нормальный подросток, — сказал Майк и указал сигаретой на Констанс, — «нормальный» — твое слово, не мое, — совсем не мало думает о сексе.

— Хорошо, — неохотно уступила Констанс. — Но думать и делать — разные вещи. И что бы ты ни говорил, ты не заставишь меня поверить, что вполне хорошо для таких детей, как Бетти Андерсон и Родни Харрингтон, гулять и заниматься друг с другом этими вещами.

Майк приподнял одну бровь.

— Черт возьми, что ты имеешь против словосочетания «половые сношения»? — спросил он. — Это хорошее, употребимое словосочетание. Однако ты скорее сломаешь себе голову в поисках заменителя, чем используешь его.

— Как бы ты это ни называл, я все равно думаю, что это плохо для детей.

— За последние несколько минут, — сказал Майк, — ты назвала то, что произошло между Бетти и Родни, «ужасным», «ненормальным» и вот теперь это «плохо». Я не собираюсь защищать на каждом углу прелюбодеяние и незаконнорожденных детей в каждом доме, и по этим причинам я признаю, что не думаю, будто это «хорошо». Но, так как я знаю, что к пятнадцати, шестнадцати годам, а зачастую и раньше, подросток физически готов заниматься сексом, я никогда не скажу, что Бетти и Родни «ненормальные». И, так как мне известно, что такой подросток уже достаточно знает и испытывает огромную, природную тягу к сексу, следовательно, я не могу согласиться с тобой, когда ты говоришь, что то, что сделали Бетти и Родни, «ужасно.

— Огромная, природная тяга, — усмехнулась Констанс. — Теперь ты решил обрушить на меня Фрейда и будешь рассказывать о том, что секс стоит в одном ряду с едой, питьем и пищеварением.

— Во-первых, Фрейд никогда ничего подобного не говорил, но оставим это. Во-вторых, я, естественно, не ставлю секс в один ряд с теми вещами, о которых ты говорила. Я ставлю его на второе место после инстинкта самосохранения.

— О, — Констанс сделала нетерпеливое движение. — От вас, мужчин, меня просто тошнит. Предполагаю, ты испытал на себе эту огромную, природную тягу лет в пятнадцать-шестнадцать.

— В четырнадцать, — сказал Майк и рассмеялся, увидев выражение лица Констанс. — Мне было четырнадцать. Это была девчонка из нашего дома, она жила на том же этаже, что и я, я поймал ее в туалете в конце коридора. От нее пахло вареной картошкой, и все вокруг воняло испражнениями, и мне нравилось это. Могу даже сказать, что я купался в этом, и мне ужасно хотелось вернуться туда еще.

— Это вторая вещь, которая меня в тебе раздражает, — сказала Констанс. — Первая — это то, как ты разделываешься с моими аргументами, а вторая — это то, как ты стараешься быть намеренно грубым. Тебя не волнует ни то, что ты говоришь, ни то, кому ты это говоришь. Мне кажется, ты ночи не спишь, все стараешься придумать что-то особенно шокирующее.

— Ошибочное суждение, — сказал Майк. — Что я тебе сделал?

— Не говори так, как ты говоришь. В этом нет никакой необходимости, и это совсем не красиво.

— Боже! — воскликнул Майк. — Еще и красиво! Кое-что из того, что я говорю, может быть, совсем не «красиво», но это правда. Возможно, это было некрасиво с моей стороны вступать в половые сношения с малышкой Сейди в коридорном туалете, но так все и было. Это случилось, и я рассказал тебе правду. И моя реакция была именно такой, как я сказал. А ты? Предполагаю, ты, пока не вышла замуж, и думать не думала о сексе, а затем отдала мужу свою невинность и ласкала его, не думая ни о каком пыле.

В какой-то момент Констанс заколебалась. Это был очень удобный случай. Она могла улыбнуться Майку в ответ и сказать: «Дело в том, что он не был моим мужем». Это был подходящий момент открыть правду — до того, как она поговорит с Эллисон. Констанс посмотрела на ожидающего ответ Майка, и желание открыться улетучилось.

— Дело в том, — сказала она, — что так все и было. И потом ничего не изменилось. Секс всегда был тем, что я из благосклонности ему позволяла.

— Ну, ты и врунья, — сказал Майк.

Констанс почувствовала, как у нее похолодели руки и ждала, что он скажет дальше. Вот это и случилось. Сейчас он посмотрит на нее с презрением и скажет: «Он никогда не был твоим мужем. Ты просто лгунья. Он был твоим любовником, и ты родила от него ребенка. С тобой случилось то же, что и с Бетти и Родни, не говоря о том, что ты была постарше и могла быть умнее.

— Ну, ты и врунья, — сказал Майк. — Не хочешь ли ты, чтобы я поверил, будто ты отдалась мне из благосклонности?

— С тобой по-другому, — сказала Констанс и торопливо допила свой коктейль. — Но все равно, ты никогда не заставишь меня признать, — она нервно рассмеялась, — что заниматься этим хорошо для детей.

Если Эллисон когда-нибудь сделает что-нибудь подобное — я убью ее.

— Есть старая, бородатая история в этом духе. — Подошел официант, Майк. Встал и, когда официант ушел, положил счет на чек. — О женщине, которая одевала на свою маленькую дочурку новое платье. Женщина сказала малышке, что, если та будет гулять и упадет в грязь, она убьет ее. Девочка пошла гулять, упала в грязь, и мама убила ее.

— Это шутка? — спросила Констанс, беря его за руку, когда пошли к машине.

— Не думаю, — сказал Майк.

Констанс удобно откинулась на спинку переднего сиденья.

— Может, я выразилась чересчур резко, — сказала она. — Но о том, что я не допущу, чтобы Эллисон вела себя как Бетти, я говорила серьезно. К счастью, мне не надо этого делать. Эллисон не такая. Сомневаюсь, чтобы она когда-нибудь думала об этом. Ее нос вечно в книжке, а голова в облаках.

— Ну, тогда тебе надо повнимательнее следить за тем, что она читает, — сказал Майк. — Как сказала одна четырнадцатилетняя особа, в которой пробудились чувства ко мне: «В конце концов, мистер Росси, Джульетте было только четырнадцать». Смотри, как бы Эллисон не начала представлять себя Джульеттой. Или еще хуже того — мадемуазель де Моцин.

— Это кто? — спросила Констанс. — Французское имя?

— Это название очень известного романа французского писателя по фамилии Гаутер, — сказал Майк и расхохотался.

— Теперь ты смеешься надо мной, потому что мое литературное образование оставляет желать лучшего. Ну и ладно. Я не волнуюсь из-за Эллисон, в шестнадцать лет она все еще любит читать сказки.

— Я думал, ей еще пятнадцать.

— Ну, осенью ей будет шестнадцать, — сказала Констанс и прикусила губу от досады, что допустила такой промах. — А осень уже совсем скоро.

— Я бы не сказал. — Школа откроется чуть больше, чем через две недели.

— Завтра я поговорю с ней о нас, — сказала Констанс. — Может быть, следующим летом…

— Конечно, — сказал Майк и нажал на акселератор.

Машина плавно выехала на дорогу в Пейтон-Плейс.

ГЛАВА XV

На следующий день, в субботу, началось то, что Сет, вспоминая позднее это время, называл «плохая пора 39-го года». Засуха все еще царила в Пейтон-Плейс. Августовское солнце испепеляло бесплодную землю, в воздухе стояла такая тишина, которая возникает, только когда все — мужчины, женщины и дети — с ожиданием смотрят на холмы, окружающие город.

В эту субботу рано утром через Пейтон-Плейс проезжал неизвестный никому человек. Он припарковал свою машину на улице Вязов и вошел в ресторан Хайда. Кори Хайд — руки в боки — стоял в конце ресторана и смотрел в окно. Рядом с ним, держа в руке чашку кофе, стоял Клейтон Фрейзер и тоже смотрел в окно. Незнакомец вытянул шею и посмотрел в окно через их головы, но, кроме гряды холмов и желтых, неподвижных деревьев на их вершинах, он ничего не смог увидеть.

— Кофе, — сказал незнакомец. На какую-то секунду спина Кори напряглась, и потом он повернулся.

— Да, сэр. Сейчас, — сказал он.

Клейтон Фрейзер, шаркая, прошел к стулу в конце стойки. Кори поставил перед незнакомцем чашку с блюдцем и ложкой.

— Это все, сэр? — спросил Кори.

— Да, — ответил тот. Кори оставил его и снова занял свой пост у окна.

Этот незнакомец отличался от большинства проезжающих через северную Новую Англию и тех, кто приезжал туда на лето, тем, что был чувствителен и восприимчив. Незнакомец являлся представителем писателя и отправлялся в Канаду, провести там отпуск со своим клиентом номер один — плодовитым писателем, имеющим слабость к алкоголю. Он почувствовал, что город, в котором оказался в то утро, охвачен каким-то напряженным ожиданием. Незнакомец хлопнул ладонью по стойке.

— Что на вас всех здесь нашло? — спросил он. — Все ведут себя так, будто ожидают второго пришествия. Не больше пяти минут назад я остановился на автозаправочной станции, а хозяин настолько предался наблюдениям и ожиданию чего-то, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы выяснить, сколько я ему должен. Чего все ждут?

Кори и Клейтон, вздрогнувшие, когда незнакомец хлопнул ладонью по стойке, тем не менее испугались не настолько, чтобы напрямую ответить на его вопрос.

— Вы куда направляетесь? — спросил Клейтон Фрейзер.

— Канада, — ответил незнакомец и почувствовал облегчение от того, что смог получить хоть какой-то ответ в этом утомляющем своей настороженностью месте.

— На машине? — спросил Клейтон, который только теперь заметил припаркованный у ресторана «кадиллак».

— Да, — сказал незнакомец. — В моем распоряжении две недели, и я подумал, что неплохо было бы проехаться в машине. Теперь я жалею, что не поехал поездом. Всю дорогу от Нью-Йорка стоит страшная жара.

— Хм, — хрюкнул Клейтон. — Нью-Йорк, э?

— Да, — ответил незнакомец.

— Далековато.

— Во всяком случае, большая часть пути позади, — сказал незнакомец и сделал маленький глоточек кофе. — Через три часа пути отсюда уже должна быть канадская граница.

— Да, — сказал Клейтон. — Вам не составит труда доехать до нее за три часа. Если вы поедете быстрее, мистер, вы управитесь меньше чем за три часа.

Незнакомец улыбнулся, глядя на морщинистое, небритое лицо не очень-то опрятного старика.

— А почему я должен торопиться, — спросил он приятным голосом, а сам думал о том, что из этого мог бы получиться недурной анекдот, который он мог бы рассказать своим приятелям в Нью-Йорке. Ему следует порепетировать этот гнусавый выговор и, вернувшись, он опишет друзьям колоритного жителя северной Новой Англии, с которым ему довелось беседовать. — Почему я должен торопиться, старина? — шутливо спросил он.

Клейтон Фрейзер с легким стуком поставил на стойку чашку с кофе и несколько секунд тяжело смотрел на незнакомца.

— Езжайте быстрее, мистер, — сказал он. — Постарайтесь перебраться через эти холмы как можно быстрее. Может, у них в Канаде был дождь.

Незнакомец рассмеялся. Бог мой, прямо как в книжке дешевого автора. Переваливай через эти холмы, незнакомец, или ты — мертвая собака.

— Что вы имеете в виду? — спросил он, проглатывая смех с остатками кофе. — Какое отношение имеет дождь в Канаде к быстроте моего продвижения в этих местах?

— У нас здесь нет дождя, — сказал Клейтон, повернулся и посмотрел в окно. — Нет с июня.

— О, — незнакомец был несколько разочарован. — Именно этого все и ждут? Все ждут дождя?

— Пожара, — сказал Клейтон Фрейзер, не поворачиваясь к незнакомцу. — Все ждут, когда начнется пожар, мистер. Если вы не дурак, вы поедете быстро. Вам надо перебраться через холмы, пока не начался пожар.

Несколькими минутами позже незнакомец замер, взявшись за ручку дверцы своего автомобиля. Прищурившись, он посмотрел на холмы за Пейтон-Плейс. Деревья на холмах были странного желтоватого цвета. Нездоровый оттенок, подумал незнакомец, просто безобразный. Так как он был восприимчивый человек, к нему закралось предчувствие возможной опасности. Он посмотрел на желтые холмы и представил быстро движущуюся красную полоску. Он мог представить, как она быстро, жадно, почти весело движется в сухом, абсолютно сухом безмолвии вокруг Пейтон-Плейс. Незнакомец сел в машину и двинулся в путь. Позднее, заметив, что стрелка на спидометре показывает «75», он посмеялся над собой, но не снизил скорость.

Ожидание царило везде, но так или иначе это субботнее утро началось так же, как и бесчисленное количество других прошедших суббот.

Эллисон Маккензи и Кэти Элсворс провели ночь вместе и теперь, когда Констанс ушла на работу, завтракали в кухне Маккензи. Они ели яйца и тосты и пили кофе. Желтая скатерть на столе была вся залита солнечными лучами. Нелли Кросс гремела в раковине тарелками, намекая, что им пора закругляться и уходить, но девочки не обращали на нее внимание.

— Я живу в Пейтон-Плейс дольше, чем где-нибудь еще, — сказала Кэти, задумчиво откусывая тост. Она засмотрелась на яркий алтей на фоне белого забора. В Пейтон-Плейс уже недели стояла жара, но газоны и цветы у дома Маккензи, благодаря неутомимости Джо Кросса, который их поливал, так как Констанс наняла его именно для этой цели, были самыми яркими на Буковой улице. — Я никогда не хотела менять место, — продолжала Кэти. — И отсюда мы не уедем. Моя мама сказала папе, что мы не тронемся с места.

— А я уеду, — сказала Эллисон, — закончу школу и уеду сразу, как только смогу. Я собираюсь поступить в Барнард-колледж в Нью-Йорке.

— А я нет, — сказала Кэти. — Я никогда не уеду отсюда. Я выйду замуж за Луи и буду всегда жить в Пейтон-Плейс, и у меня будет огромная семья. Знаешь что?

— Что?

— Мы с Луи после свадьбы собираемся купить дом.

— А что тут такого особенного? Когда люди женятся, они всегда покупают дом.

— А у нас никогда не было своего дома. С тех пор как я родилась, мы жили в девятнадцати разных домах и ни один не был нашим. Мама хочет купить дом, который мы сейчас снимаем, но у папы не очень хорошо обстоят дела с деньгами. Так говорит мистер Хамфри из банка. Мне кажется, он все равно бы дал папе денег, но мистер Харрингтон не позволит ему. Он говорит, что из-за моего папы не стоит рисковать.

— Купите дом как у Нелли, — посоветовала Эллисон, специально повышая голос, чтобы Нелли наверняка услышала. Она не забыла того, что говорила Нелли о Нормане и Эвелин Пейдж.

— И сколько стоит такой дом? — серьезно спросила Кэти.

— О, практически ничего не стоит, — ответила Эллисон, все так же без надобности громко. — Бог ты мой, любой может купить такой дом. Луи может стать пьяницей и ханыгой, он может бросить тебя, ты можешь превратиться в сумасшедшую старуху, и все равно у тебя будет такой дом. Любой может иметь хижину, даже спятившие люди, которым взбрело в голову, что они лучше всех остальных.

Наконец Кэти поняла, что оказалась в центре конфликта. Она сначала посмотрела на Нелли, потом на Эллисон.

— Ты злая, Эллисон, — спокойно сказала она, — и жестокая.

— Как и многие другие люди, — выкрикнула Эллисон, пристыженная тем, что ее поймали, но она уже не могла повернуть назад. — Например, те, кто обзывает ни в чем не повинных людей и распространяет о них грязные слухи. Я предполагаю, они не злые и не жестокие!

— Ты должна подставить другую щеку, — целомудренно сказала Кэти, радуясь своей правоте за чужой счет. — Преподобный Фитцджеральд говорил об этом тысячу раз, я это слышала, и ты тоже.

— Может, и так, — зло кричала Эллисон. — Но я где-то читала, что надо вырвать глаз своему обидчику. Это как раз подходит к людям, которых ты считаешь своими друзьями, а они становятся на сторону твоего врага.

— Если ты имеешь в виду меня, Эллисон Маккензи, так и говори. Не будь такой маленькой змеей.

— О, — от гнева у Эллисон перехватило дыхание. — Теперь я еще и змея? Ну, так я действительно говорила о тебе, Кэти Элсворс. Вот. Я думаю, что ты безмозглая и глупая, с этими твоими арендованными домами, с твоим тупым приятелем Луи и постоянными разговорами о женитьбе и детях, детях, детях!

— Хорошо, — вставая, сказала Кэти и достигла того, что она с удовольствием называла «холодное спокойствие». — Хорош о! Я очень рада, что выяснила, что ты думаешь обо мне, пока это не зашло слишком далеко! До свидания!

Оскорбленно дергая бедрами, Кэти величественно подошла к двери из кухни. Она не объяснила, что имела в виду, говоря: «Пока это не зашло слишком далеко». Да и Эллисон не стала этим интересоваться. Это был замечательно выполненный уход, и обе девочки воспринимали его, как должное. Кэти, задрав нос, пошла по Буковой улице, напрасно надеясь, что Эллисон наблюдает за ней. Эллисон разрыдалась.

— Посмотри, что ты наделала! — сказала она Нелли Кросс. — Если бы не ты, моя лучшая подруга не обиделась бы на меня. Это из-за тебя я плачу, и теперь у меня будут красные глаза. Я должна упаковать сэндвичи и через час встретиться с Норманом. Что будет, если он увидит меня такой растрепанной, с красными глазами? Ответь мне.

— Хм, — сказала Нелли. — Он, наверное, посмотрит на тебя и сразу побежит к своей мамочке. И как только Эвелин увидит его, она сразу начнет расстегивать свое платье.

Для Нелли тоже существовали вещи, которые она не могла простить. Во-первых, она не могла простить Эллисон то, что та постоянно выискивала возможность покритиковать Лукаса, а он, с тех пор как покинул Пейтон-Плейс, превратился в глазах Нелли в ходячую добродетель. И вторая причина нежелания Нелли простить Эллисон была в том, что Эллисон что-то сказала. Нелли не могла вспомнить точно, что именно говорила Эллисон, но стоило ей подумать об этом, шишка у нее на голове сразу начинала пульсировать. Она и сейчас пульсировала. Нелли повернулась к Эллисон и хихикнула.

— Можешь поспорить на свою жизнь, милая, — сказала она, — Эвелин только и ждет, когда к ней подбежит ее сопливый пацан, чтобы скорее покормить его.

— Я ненавижу и презираю тебя, Нелли Кросс, — в истерике кричала Эллисон. — Ты просто спятила. Ты сумасшедшая, как Эстер Гудэйл, даже хуже. Я скажу маме, чтобы она больше не пускала тебя сюда.

И тут Нелли вспомнила вторую причину, по которой она не могла простить Эллисон. Девчонка говорила, что она сумасшедшая, вот что, подумала Нелли. Она понимала, что в этом было что-то злонамеренное.

— Ты сумасшедшая, и тебя надо упрятать в дурдом в Конкорде, — высоким голосом от злости и вся в слезах от боли кричала Эллисон. — Я не виню Лукаса за то, что он убежал и оставил тебя. Он знал, что ты закончишь дурдомом. И я надеюсь, что так и будет. Ты заслужила это!

Эллисон, рыдая, выбежала из кухни и поднялась к себе в комнату. Нелли стояла возле раковины и невидящими глазами смотрела в окно.

— Это неправда, — наконец сказала она. — Здесь нет ни на йоту правды. Лукас не из-за этого так поступил.

В голове у нее начало пульсировать, а пена в раковине вдруг стала густой и скользкой, как гной.

Эллисон без движения стояла посреди своей комнаты. В груди все сжималось от злости, и она специально медленно вдыхала и выдыхала воздух, пока не стало легче, потом она прошла в ванную и приложила влажное полотенце к глазам. Я не позволю, решила она, никому не позволю испортить мне день. Вернувшись в комнату, она припудрила лицо и немного подкрасила губы помадой, которой ей разрешала пользоваться Констанс, потом она спустилась на кухню. Молча, не глядя на Нелли, которая все еще стояла возле раковины, Эллисон начала делать сэндвичи. Упаковав корзину для пикника, она села у окна и с мрачным видом стала ждать Нормана. Когда же она наконец услышала звонок его велосипеда, Эллисон подхватила корзину и, не сказав ни слова, вышла из кухни. Спуская велосипед с террасы, Эллисон старалась греметь им на каждой ступеньке как можно громче.

Норман и Эллисон поровну разложили свой груз по багажникам и укатили.

— Я надеюсь, ты не встал сегодня не с той ноги, — сухо сказала Эллисон. — Все вокруг, кажется, именно так и сделали.

— Но не я, — сказал Норман и улыбнулся. — А кто все?

— О, Кэти и Нелли. И моя мама тоже, как мне кажется. Даже если это не так, к ужину она будет так же взвинчена, как и другие. Так жарко.

— И сухо, — добавил Норман, когда они сворачивали с улицы Вязов на шоссе. — Я слышал, как мистер Фрейзер говорил, что милиция штата поднята по тревоге на случай пожара. Посмотри.

Он показал на восток в сторону холмов, и Эллисон посмотрела в этом направлении.

— Я знаю, — сказала она. — Целыми днями все только и ждут. Может, завтра будет дождь.

Ярко-голубое небо с упрямым солнцем сияло, как полированная эмаль, — на него было невозможно смотреть. В этой режущей глаз голубизне не могло выжить ни одно облако.

— Дождя не будет, — сказал Норман.

Он особенно об этом не задумывался, просто все в городе так говорили. Фермеры, давно потерявшие надежду спасти урожай, с бесстрастными лицами стояли напротив городского банка. Их лица не изменились с весны, когда они засевали свои поля. Но было понятно, откуда взялась серая пыль в складках на шее и в глубоких морщинах, идущих от носа ко рту. Фермер не может долго стоять и смотреть на свою выжженную землю, чтобы немного не запылиться. Фермеры стояли напротив банка и ждали, когда придет Декстер Хамфри и займет свое место за столом в отделе заемов. Они смотрели на небо и говорили: «Дождя не будет». Они говорили это таким же тоном, как и тогда, когда целую неделю шел дождь и они высказывали свое мнение о погоде на следующий день.

— Да, кажется, дождя не будет, — сказала Эллисон и опустила черные очки на мокрую переносицу. — Давай немного потолкаем, Норман, слишком жарко, чтобы крутить педали.

Наконец они добрались до поворота реки, что было не менее трудно, чем в прошлый раз, но этот день был каким-то особенным. Они как бы смутно чувствовали, что субботние дни юности редки и драгоценны, и оттого, что никто из них не мог объяснить или описать свое чувство, они яснее и четче воспринимали эти короткие, быстро проходящие моменты, когда были вместе. Они купались, ели, читали, Норман расчесывал длинные волосы Эллисон. Он прижимался к ним лицом и говорил, что они похожи на шелк. Потом они изображали из себя Робинзона и Пятницу.

— Давай останемся на целый день, — предложила Эллисон. — Я взяла много продуктов, так что нам будет что поесть.

— Давай останемся до темноты, — поддержал Норман. — У нас обоих на велосипедах есть фары, мы легко сможем вернуться домой.

— Мы сможем посмотреть, как встает луна, — с энтузиазмом сказала Эллисон.

— Если бы она вставала с нашей стороны, — практично заметил Норман. — Луна встает не со стороны Вермонта, а с противоположной стороны.

— Ну, мы можем представить, — сказала Эллисон.

— Да, можем, — согласился Норман.

— О, какой прекрасный день! — воскликнула Эллисон, протягивая вперед руки. — И как только можно быть злым и вредным в такой день!

— Я таким не был, — сказал Норман.

— А я была, — сказала Эллисон, и солнце на какой-то момент стало не таким ярким. — Я вела себя просто отвратительно с Нелли Кросс. В понедельник я все улажу.

Стыд Эллисон тут же отступил перед ее благородным решением. Солнце опять засветило ярче, и Эллисон взяла Нормана за руку.

— Давай побегаем, — счастливо сказала она. — Мне так хорошо. Кажется, я могу бегать часами и совсем не устану.

У Эллисон не было ни малейшего предчувствия, что это последний день ее детства.

В то время как Эллисон и Норман бегали по песчаному пляжу реки Коннектикут, Нелли Кросс отошла от раковины и села на пол в кухне Маккензи. Она очень устала, хотя у нее было ощущение, что с тех пор, как ушла Эллисон, прошло только несколько минут. Нелли казалось, что ее голова выросла до ненормальных размеров, и она, чтобы голова не упала и не разбилась на чистом линолеуме, осторожно придерживала ее руками. Нелли облокотилась о шкаф. Она не находила ничего странного в том, что жарким субботним днем сидит на полу в кухне: ее ноги устали от долгого стояния, и им нужен был отдых. Она скрестила руки на груди и вытянула ноги.

Ничего страшного не случится, думала Нелли, если она позволит себе немножко подумать о Лукасе, может, от этого станет получше. Иногда это помогало.

Но как раз в эту минуту оказалось, что она не может ясно думать о Лукасе. Что-то еще происходило в ее ужасно огромной, заполненной гноем голове.

Нет, она не обвиняла в этом Лукаса. Это не его вина, что он пошел и подхватил триппер от какой-то проститутки, и кому же еще, кроме своей жены, он мог передать свою болезнь. Если мужчина не может передать болезнь своей жене, кому же еще он может ее передать, чтобы избавиться от нее?

Но было что-то еще. Что — она должна была вспомнить. Но что это было? Нелли Кросс, не шевелясь, сидела на полу, она широко раскрыла глаза, а потом плотно их зажмурила. Она сжала губы, пытаясь вспомнить. Под носом выступил пот. Наконец она пожала плечами.

От этих стараний нет никакой пользы. Напрягая свою бедную голову, она просто не могла вспомнить то, что хотела. Это было что-то о ребенке, но больше она ничего не могла вспомнить. Она помнила, как, извиваясь и переворачиваясь с боку на бок, лежала в постели и в ней была эта боль. Док Свейн тоже был там, впрочем, он всегда там, где он нужен. Кажется, он оставался там всю ночь, но она не могла припомнить, видела ли его при дневном свете. Хотя все нормально, днем он ей и не был нужен. К утру все прошло, и она слышала крик малыша Джо. Странно, но крик шел с улицы. Она отлично видела, как он вошел и кричал, что его Па ушел. И тогда она увидела этот гной первый раз. Это было как раз после того, как вошел Джо, потому что потом она поднялась и вышла на улицу по нужде. Тогда она увидела это первый раз. Он бежал, как река, густой и желтый. Тогда она поняла, что в ту ночь получила от Лукаса не ребенка. Это был триппер, вот что она получила. Получила его от своего мужа, как всякая порядочная женщина. Хотя странно. Иногда она была готова поклясться, что это было что-то о том, что будет ребенок. Она была уверена, она точно помнила, доктор говорил о ребенке. Ребенок Лукаса, сказал Док. Она слышала, как он это говорил ясней ясного. Ребенок Лукаса. Если бы она только могла вспомнить, когда это было. Это не могло быть очень давно, потому что тогда была такая же жара, как сейчас, и очень долго не было дождя. Лес сухой, как порох, говорил ей Лукас, и готов взорваться в любую минуту. Док, наверное, говорил о засухе и всем остальном. Они ждали Селену, но она не появилась. Болтается где-нибудь с этим ублюдком Картером, сказал Лукас. Лукас был хорошим отцом и к Селене относился как к своей собственной дочери. Но Селена все не приходила и не приходила, а потом стало темно. И она не была с молодым Картером, потому что он заходил за ней. Лукас страшно разозлился, когда узнал, что она не с Тедом. Шляется где-то с каким-нибудь другим ублюдком, сказал Лукас, и потом Джо и Тед ушли ее искать. Боже, как болит голова! Она подняла руки и расставила их как можно шире, но не смогла обхватить свою голову. Она становилась с каждой секундой все больше и больше…

Эллисон была права. Ее голова скоро треснет пополам, и вся эта чертова муть выльется на чистый линолеум. Но Эллисон ведь не об этом говорила. Если бы она только могла точно вспомнить. Нет. Эллисон говорила что-то о Лукасе. Как всегда, что-нибудь злое. И ты не можешь даже сказать этой маленькой всезнайке. Она вечно талдычила ей, что если мужчина бьет женщину, это еще ничего не значит Мисс Всезнайке было все равно. Такие, как она, всегда думают, что знают все на свете. А Нелли говорила ей. Она говорила ей, что, если женщина не интересует мужчину, он просто поворачивается к ней спиной, но, если он о ней думает, он хочет поучать ее и бьет. Ну, когда-нибудь Эллисон поймет. Они все поймут. Они поймут, что Лукас — хороший человек, он шлялся и никого не заражал триппером, кроме своей жены. Странно, но она могла поклясться, что речь шла о том, что будет ребенок. Ребенок Лукаса. И все-таки этого не могло быть, потому что Лукас бы никогда не ушел, если бы она ждала ребенка. Он часто ее бил, и это показывало, что он заботится о ней, ведь так? И потом, там был Джо, он уже вырос и что-то кричал, так что ни о каком ребенке не могло быть и речи. Хотя, странно, она слышала слова Дока ясней ясного.

— Нелли.

Она оглядела пустую кухню.

— Это ты, Лукас?

— Да. Я наверху.

Ни капельки не удивившись, Нелли вышла из кухни и поднялась на второй этаж. Она заглянула в комнату Эллисон.

— Ты здесь, Лукас? — спросила она.

— Здесь, за окном, Нелли.

Она подошла к окну, посмотрела вниз на пустую улицу и увидела его.

— Что ты там делаешь, Лукас?

— Я умер, Нелли. Теперь я ангел. Разве ты не видишь, как я летаю?

— Я вижу тебя, Лукас. Тебе там нравится?

— Ну, здесь много выпивки и никто не работает. Но мужчине всегда плохо, если рядом нет его женщины.

Нелли застенчиво хихикнула.

— Так ты ищешь меня, Лукас?

— Я искал тебя день за днем, Нелли. Но ты никогда не остаешься подолгу на одном месте, и мне было не поймать такую красотку, как ты.

— Перестань, Лукас. Ты всегда был большой трепач.

— Нет, Нелли. Я серьезно. Пошли со мной, Нелли. Мне так одиноко без такой симпатичной девушки, гак ты.

— О, перестань.

— Я не дурачусь, Нелли. Ты самая красивая девушка из всех, что я видел. Иди, посмотри в зеркало, если ее веришь.

— Посмотрю, чтобы увидеть, какой ты придумщик.

Она подошла к шкафу Эллисон и открыла дверцу. Нелли посмотрелась в зеркало, прикрепленное к обратной стороне дверцы.

— Видишь, Нелли. Что я тебе говорил?

Теперь он был как раз позади нее и тихонько подул на ее волосы на затылке. Нелли видела в зеркале его отражение: он стоял за спиной стройной, симпатичной девушки.

— Мужчина не может чувствовать себя хорошо без женщины, — прошептал Лукас. — Пошли, Нелли. Мне чертовски одиноко без тебя. Кровать холодная, как не знаю что.

Нелли плавным жестом провела по волосам.

— Хорошо, Лукас, — сказала она. — Когда ты говоришь, тебе не может отказать ни одна девушка. Подожди снаружи, пока я переоденусь. Я быстро.

Пока Нелли говорила, ее пальцы нащупали прочный шелковый ремешок от халата Эллисон, который висел на дверном крючке, она улыбалась, подтаскивая стул к шкафу. Только со второй попытки ей удалось перекинуть ремешок через балку, которую закрывал шкаф.

— Перестань так топать, Лукас, — она хихикнула, — прямо как жеребец. Через минуту я буду готова. Оденусь, как манекенщица в одном журнале.

— Черт возьми, Нелли, мужчина не может ждать вечность такую красотку, как ты. Давай, выходи.

— Я о чем-то хотела спросить тебя, Лукас, — отозвалась Нелли. — Но не могу вспомнить точно о чем. Что-то о ребенке.

— Такие девушки, как ты, всегда думают о тысяче вещей сразу, — крикнул в ответ Лукас. — Ну, давай же, пошевеливайся.

В ту короткую секунду, когда Нелли оттолкнула стул и ремешок Эллисон Маккензи еще не оборвал ее жизнь, Нелли Кросс вспомнила.

«Селена!» — беззвучно прокричала она. Это Селена ждала ребенка от Лукаса.

ГЛАВА XVI

Вскоре после шести часов вечера Констанс Маккензи вошла в свой дом на Буковой улице. Она не почувствовала трагедию, когда осмотрела гостиную. Она просто ужасно разозлилась. Ничего не было сделано. Окурки со вчерашнего вечера не были выкинуты из пепельниц, подушки на диване лежали как придется, а на полу валялись два журнала, причем в том же положении, что и в предыдущий день. Ковер на полу не был пропылесосен с того дня, как это в последний раз делала Нелли Кросс, и выглядел просто ужасно. Констанс раздраженно прошла на кухню и чуть не разрыдалась, увидев царящий там беспорядок. На столе стояли тарелки с засохшим белком от яиц, раковина была полна грязной посуды. Мусор не был вынесен, а на электроплите стоял наполовину заполненный стеклянный кофейник. «Проклятая Нелли, — пробормотала Констанс, забыв, что каждый раз, приходя с работы, она заставала свой дом в идеальном порядке, — за весь день палец о палец не ударила!»

Констанс, весь день мечтавшая о прохладной ванне и свежей одежде, бросила сумочку и перчатки на холодильник. Она сняла фартук Нелли с крючка на шкафчике для швабр и стала набирать в раковину воду.

Бифштекс, картофель по-французски и зеленый салат, подумала Констанс. Видимо, это и будет на ужин для Эллисон и Майка. Для другого просто не остается времени. Кстати, об Эллисон, где это ребенок? Констанс ясно ей сказала, что она должна прийти домой пораньше, чтобы переодеться и принять ванну, пока не пришел мистер Росси, приглашенный на ужин к семи тридцати. Констанс взглянула на часы над плитой. Шесть тридцать. Ну, ужин немного задержится, здесь она ничего не может поделать. Никто не может ожидать от нее быстрого приготовления ужина, когда на кухне такой развал.

В семь часов Констанс поднялась на второй этаж и, проходя в свою комнату, спокойно посмотрела на полуоткрытую дверь в комнату Эллисон. Комната была пуста, постель Эллисон до сих пор не прибрана, на полу валялась смятая пижама.

«И почему этот ребенок не может делать то, что ей говорят?» — зло подумала Констанс. И почему Нелли Кросс не убрала в доме? У Нелли было в распоряжении целое утро. Она пришла, когда Констанс еще не ушла на работу. У нее был весь день на то, чтобы навести порядок. Констанс раздраженно передернула плечами. Это лишний раз доказывает, что не надо полагаться на других. Если хочешь, чтобы что-то было сделано для твоего удовольствия, лучший способ сделать это самой.

Констанс приняла душ и переоделась так же энергично, как и делала все остальное. На обратном пути в гостиную она прикрыла дверь в комнату Эллисон. В случае, если Майк захочет воспользоваться ванной комнатой, она совсем не хотела, чтобы он видел неубранную постель ее дочери. Когда Майк в семь тридцать пять позвонил в дверь, Констанс встретила его с таким видом, будто за день не сделала ничего тяжелее маникюра. В одной руке у нее был шейкер для коктейля, в другой сигарета. На кухне в большой, глубокой сковородке шипел картофель, на холодильнике, в ожидании, когда его украсят, стоял салат.

— Ты, случайно, не встретил по пути Эллисон?

— Нет, — ответил Майк. — Не встретил. А ты сказала ей о причине нашего небольшого вечера?

— Нет. Я просто сказала, что ты придешь в полвосьмого и что я бы хотела, чтобы ока пришла пораньше.

— Возможно, у нее есть дела поинтереснее и она забыла о времени.

— Возможно, — согласилась Констанс. — Давай для начала выпьем. А потом я позвоню Кэти Элсворс. Эллисон, должно быть, у нее. Ну и денек, — она наполнила два бокала и вздохнула. — Жара. На работе невозможно заниматься делом и, вернувшись домой, застаешь жуткий беспорядок. Нелли не сделала ничего из того, что должна была сделать, а Эллисон не смогла сделать мне одолжение и прийти домой вовремя. Пожалуй, я позвоню Кэти.

Этот вечер Майк запомнил на всю жизнь.

— Алло, Кэти? — сказала Констанс в телефонную трубку. — Послушай, Кэти, будь добра, скажи Эллисон, чтобы она шла домой. Она опаздывает уже на час.

— Но, миссис Маккензи, — возразила Кэти. — Эллисон у меня нет.

— Нет? — У Констанс холодок пробежал по спине. — Ну и где же она тогда?

— Поехала на пикник с Норманом Пейджем, — сказала Кэти, которой Эллисон доверяла все свои секреты и которая теперь спокойно предавала ее, так как ни о каких отношениях между ними больше не могло быть и речи. — Она уехала сегодня утром, миссис Маккензи, — добавила Кэти.

— Нелли Кросс была еще здесь, когда ты уходила сегодня утром, Кэти?

— Да, она еще была, миссис Маккензи. Эллисон была сегодня очень зла с Нелли. Ока была зла на всех. Она назвала Нелли сумасшедшей старухой.

— Спасибо, Кэти, — сказала Констанс и швырнула трубку на рычаг, но почти в ту же секунду снова подняла ее и попросила оператора соединить ее с домом Эвелин Пейдж.

— Ваш сын еще не вернулся домой? — спросила она, как только Эвелин подняла трубку.

— А какое вам до этого дело? — быстро спросила Эвелин, разозленная тоном Констанс.

— Это мое дело, потому что он увез куда-то мою дочь, — сказала Констанс. — Он увез ее на пикник, и один Бог знает, где они.

— На пикник! — взвизгнула Эвелин так, будто Констанс сообщила ей о том, что Эллисон и Норман отправились на вечеринку к наркоманам. — Норман и Эллисон на пикник? Одни?

— Я ни на секунду не допускаю мысли о том, миссис Пейдж, — саркастически отвечала Констанс, — что ваш сын, получив шанс увезти куда-то мою дочь, пригласил еще кого-нибудь.

— Одни? — повторила Эвелин, в ужасе от тех видений, что возникали у нее перед глазами при одном этом слове. — Норман наедине с Эллисон?

Констанс бросила трубку.

— Ну? — спросила она Майка, который удобно расположился в легком кресле и пускал дым в потолок. — Ну и что ты обо всем этом думаешь?

— Я думаю, нам надо перекусить, — спокойно сказал Майк, — а ужин Эллисон мы должны поставить в духовку, чтобы он не остыл. А потом, пока она не придет, мы можем поиграть в шашки или послушать пластинки. Когда же она придет, мы ее покормим и будем вести себя так, будто ничего не произошло.

— Она где-то в лесу с Норманом Пейджем, — вскричала Констанс.

Майк успокаивающе посмотрел на нее.

— Ну и что? — спросил он.

— Что! — кричала Констанс. — А вот что! Откуда мы можем знать, чем они там занимаются? Я не для того работала, как каторжная, ради ее воспитания, чтобы она бегала с парнями в лес, вот что! Этого не будет! — она топнула ногой и выбросила сигарету в пустой камин. — Я просто не вынесу этого!

— Тебе придется вынести это, пока она не вернется домой, — не повышая голоса, сказал Майк. — Сейчас уже ничего не сделаешь, и, если ты умна, как я надеюсь, ты не будешь вести себя подобным образом, когда вернется Эллисон. Вчера вечером ты мне сказала, что осенью ей исполнится шестнадцать. Она должна попробовать свои крылышки.

— Она не будет пробовать свои крылышки в лесу наедине с мальчишкой! — заявила Констанс. — Пошли. Поедем искать ее на твоей машине.

— О, брось ты это, — сказал Майк. — Ты делаешь из мухи слона. Родитель не может отправиться на поиски своего ребенка, чтобы не поставить себя и его в глупое положение, особенно в глазах ребенка. Если бы произошел несчастный случай, ты бы очень скоро об этом узнала. Но, если ничего не случилось, в чем я абсолютно уверен, Эллисон никогда не простит тебе того, что ты отправилась на ее поиски, будто ей шесть, а не почти шестнадцать. Кроме как ждать, ничего не остается делать.

— Ничего! — крикнула Констанс. — Эллисон не твой ребенок, так тебя и не волнует, чем она занимается! Держи свои теории о детях и сексуальной тяге при себе, Майк Росси. Я не желаю, чтобы ты применял их к Эллисон!

Майк изумленно посмотрел на нее.

— Почему ты так уверена, что причина, по которой Эллисон опаздывает к ужину, как-то связана с сексом? — спросил он.

— Не будь дураком! — сказала Констанс. — Чем еще она может заниматься в лесу с мальчишкой? Что еще может быть на уме у парней? Они все одинаковы. Весь их интерес сосредоточен у них в штанах!

Майк не отвечал, он внимательно и задумчиво смотрел на нее. Констанс отвернулась и дрожащими руками прикурила сигарету.

— Я собираюсь искать Эллисон, — сказала она, — если ты не подвезешь меня, я пойду пешком.

В этот момент в гостиную вбежала Эвелин Пейдж. Она не постучала и не позвонила, просто без объявлений ворвалась в незапертую дверь. Эвелин была вся взъерошена, глаза горели ненормальным огнем, Майк подумал, что она действительно похожа на сумасшедшую.

— Где он? — тяжело дыша, спросила она. Лицо Констанс пошло красными пятнами.

— Если бы вы получше за ним присматривали, — сказала Констанс, — вы бы теперь знали не только, где Норман, но и куда он увез мою дочь.

— Норман никогда никуда не увозил Эллисон, — возразила Эвелин. — Если кто-то кого-то и увез, так это Эллисон Нормана.

— Только не говорите мне об этом, — усмехнулась Констанс. — Он ведь парень, не так ли? Не пытайтесь рассказывать мне, кто кого куда увез! Он знал, что он делает. Отправиться в лес с мальчишкой никогда не пришло бы Эллисон в голову.

— Только попробуйте сказать что-нибудь против Нормана! — истерически закричала Эвелин. — Он не интересуется девочками. И никогда не интересовался. Если Эллисон его заинтересовала, это не его вина, а ее. И ваша, — заключила она, взглянув на Майка. — Некоторым женщинам недостаточно одного мужчины. А дочери всегда похожи на своих матерей!

— Ты, сука! — выкрикнула Констанс, и, если бы Майк не встал, она набросилась бы на Эвелин.

«Бог ты мой!» — подумал Майк.

— Прекратите! — резко сказал он, и Констанс замерла на месте.

Они с Эвелин с такой ненавистью смотрели друг на друга, будто готовы были убить, но момент, близкий к физической расправе, прошел. Майк почти улыбался. Впервые он услышал из уст Констанс слово, которым она наградила Эвелин Пейдж.

— Послушайте, девочки, — сказал он и на этот раз действительно улыбнулся. — Давайте обойдемся без вербального выдергивания волос и присядем. Не из-за чего так волноваться.

— Не из-за чего! — хором воскликнули они. В гостиной все еще раздавалось эхо от этого восклицания, когда в комнату, вся в мечтах, вошла Эллисон.

— Эллисон! — воскликнула Констанс.

— Где Норман? — требовательно спросила Эвелин.

Эллисон огляделась вокруг, ничего не понимая.

— Привет, мама, — сказала она. — Норман? Он только что был рядом с домом. Поехал вниз по улице.

Эвелин подбежала к двери.

— Норман! — крикнула она. — Норман!

Она выкрикивала его имя, пока Норман не появился напротив дома Маккензи.

— Подойди сюда! — продолжая кричать, потребовала она.

Норман вошел в гостиную. Он испуганно посмотрел на Эллисон, потом на Констанс, на Майка и, наконец, на свою мать.

— Привет, мама! — сказал он.

— Привет, мама. Привет, мама! — кричала Констанс. — Это все, что вы оба можете сказать? Где, черт возьми, вы были?

Эвелин Пейдж поджала губы.

— Нечего при Нормане так выражаться, — сказала она.

— Ха! — воскликнула Констанс. — Я думаю, он знает немало вещей менее приличных, чем слово «черт»!

Эллисон побледнела и опустила корзину на пол.

— В чем дело, мама? — спросила она дрожащим голосом.

Майк больше не мог этого выносить. Он подошел и встал рядом с Эллисон.

— Твоя мама немного разволновалась, — сказал он. — Уже темно, а она не знала, где ты.

— Я прекрасно знаю, где она была, — зло сказала Констанс. — В лесу с этим животным и занималась там Бог знает чем!

— Ради Бога, Констанс, — попробовал возразить Майк.

— Вот именно, ради Бога! — сказала Констанс. — Ну! — она приблизилась к Эллисон. — Ну! Я жду объяснений твоего дешевого поведения.

— Я не вела себя дешево, — протестовала Эллисон.

— Я предполагаю, вы в лесу читали книжки! — воскликнула Констанс.

— Сегодня мы не читали, — сказал Норман. — Сегодня мы изображали, будто мы Робинзон и Пятница.

— А ты не вмешивайся, — сказала Констанс, поворачиваясь к нему. — Когда мне потребуются твои объяснения, я тебя спрошу.

— Норман, — сказала Эвелин, хватая за плечо своего сына, — что эта злая, безнравственная девчонка сделала с тобой?

— Со мной? — изумился Норман. — Эллисон ничего со мной не делала.

— Что ты с ней сделал? — спросила Констанс. — Вот что важно.

— Он ничего не делал! — кричала Эвелин.

— Господи, помоги мне, — сказала Констанс низким, устрашающим голосом. — Завтра я отведу Эллисон на осмотр к Мэтью Свейну. И если с ней что-нибудь не так, я заявлю в полицию, и вашего сына арестуют за изнасилование.

Лицо Нормана стало таким же белым, как у Эллисон.

— Я ничего не сделал, — твердил он. — Мы ничего не сделали, ведь правда, Эллисон?

— Это зашло слишком далеко, — задыхаясь от гнева, сказал Майк. — Миссис Пейдж, берите своего мальчика и идите домой.

— Я смотрю, вы распоряжаетесь в доме Маккензи, — с ненавистью сказала Эвелин, — всем и всеми. Пойдем, Норман. Мы не можем находиться в одной комнате с проститутками и с мужчиной, который проводит с ними время!

У Констанс застучали зубы, такой бешеной она еще никогда не была.

— Вон из моего дома! — закричала она.

Эвелин взяла Нормана за руку и, презрительно фыркнув, удалилась.

На этом все могло бы кончиться, если бы Эллисон не решила в этот момент подать голос. Как только Эвелин и Норман вышли из дома, она повернулась к матери.

— Я никогда, — сказала она, — никогда, никогда в моей жизни не была так унижена!

Не успел Майк остановить ее, Констанс размахнулась и ударила Эллисон по щеке. Эллисон упала на диван, над ней стояла незнакомая Майку женщина. Тело Констанс напряглось, лицо, покрытое красными пятнами, искажено от злости, голос дрожал.

— Ты — мразь! — кричала Констанс на свою дочь. Майк посмотрел в лицо Эллисон, и ему стало плохо.

— Прекрати! — сказал он, но Констанс не слышала его, она склонилась над бледной, как полотно, дочерью и не переставала кричать.

— Ты такая же, как твой отец! Секс! Секс! Секс! В этом ты на него похожа. Это единственное, что в тебе от него! Ты не похожа на него, говоришь не так, как он, но ты ведешь себя точно как он. Это все, что тебе от него досталось. Даже его фамилия не принадлежит тебе. После того, как я вкалывала, как лошадь, чтобы дать тебе достойное воспитание, ты убегаешь в лес и ведешь себя так же, как проклятый Маккензи. Мерзкая дочь самого большого ублюдка на свете!

Наступила тишина, слова повисли в комнате, как туман над водой. Было слышно громкое дыхание Констанс и Майка. Но Эллисон, казалось, вообще не дышала. Девочка сидела как мертвая, даже ее огромные глаза не двигались. Три фигуры замерли в гостиной, как на картине, подумал Майк. Тишину нарушила Констанс. Она бросилась в кресло и начала рыдать, слишком поздно поняв, что она наделала. Услышав ее всхлипывания, две другие фигуры, как по сигналу, задвигались. Мозг Майка снова начал функционировать, и он наконец понял то, что безуспешно пытался разгадать в течение двух лет. Он посмотрел на склоненную голову Констанс, и ему показалось, что он видит у ее ног рассыпанные осколки ракушки, в которой она пряталась все эти годы. Но какой же жестокий способ для женщины избавиться от фальши своего существования. Он повернулся к Эллисон, и она, как будто только и ждала этого, вскочила на ноги и побежала к лестнице, которая вела на второй этаж. Майк медленно пошел к выходу, Констанс подняла голову и посмотрела на него.

— Я знала, что ты бросишь меня, когда узнаешь правду, — сказала она, в голосе ее звучали слезы.

— Важно не то, что я узнал правду, — сказал он. — А то, с какой жестокостью ты открыла ее ребенку.

Майк вздрогнул, услышав первый крик Эллисон. Он подумал, что, наверное, только сейчас Эллисон начала реагировать на слова Констанс. Эллисон крикнула еще дважды, прежде чем Майк понял, что это крик не боли, а страха. Перескакивая через три ступеньки, он побежал наверх. Он увидел абсолютно белую Эллисон, в ужасе прижавшуюся к стене. Черными от страха глазами она смотрела на свой стенной шкаф. Эллисон начала падать, Майк поймал ее безвольное тело и увидел посиневшее лицо и нелепую фигуру Нелли Кросс, повесившейся на шелковом ремешке от халата Эллисон. Когда Майк, взяв Эллисон на руки, вышел на лестницу и услышал доносящийся снизу голос, ему показалось, что его жизнь превратилась в ночной кошмар.

— Это единственное место, куда сегодня могла пойти мама, — говорил Констанс Джо Кросс. — Селена послала меня искать ее. Последние две недели мама очень забывчива. Селена подумала, может, мама опять потеряла дорогу.

ГЛАВА XVII

— Это было так, будто злой, ненасытный дух захватил наш город, — говорил позднее Сет Басвелл. — Ненасытный дух, стремящийся обрушить на нас хаос и опустошение.

Он говорил это заплетающимся языком, так как был очень пьян. Но д-р Свейн, который в тот раз выпивал в компании Сета, не находил в словах друга ничего вздорного.

— Именно, — четко сказал д-р Свейн. Он гордился тем, что, даже будучи пьян, всегда четко произносил слова.

Другие, те, кого не касалась история Нелли Кросс или все, что случилось позднее, тем не менее были склонны согласиться с Сетом и доктором. Любой бы согласился, что тогда, летом 39-го, в Пейтон-Плейс были плохие времена.

В последнюю субботу августа 39-го Клейтон Фрейзер шел по улице Вязов по направлению в своему дому на Сосновой улице. Навстречу ему быстро проехала машина шерифа, рядом с Баком Маккракеном сидел д-р Свейн. То, что Док ехал в машине шерифа, было весьма странно, так как Док всегда пользовался собственной машиной. Клейтон задумался, что бы мог делать Свейн в официальной полицейской машине Пейтон-Плейс, но потом решил, что ему нечего волноваться на этот счет. Он слишком устал, и какие бы ни были причины у Бака и Дока разъезжать вместе, завтра об этом будет говорить весь город и Клейтону все станет известно.

Подойдя к дому, Клейтон Фрейзер по старинной привычке огляделся вокруг. И тогда он это увидел — на вершине холма Марш к небу тянулся маленький красный язычок. Это был коварный, незаметно подкрадывающийся язычок, он появился только на долю секунды, а затем исчез, но Клейтон знал, что он видел это. Он задержался только на короткий момент и появился снова. Клейтон больше не ждал.

— Пожар! — закричал он и побежал по улице, так как у него не было телефона. — Холм Марш горит!

Проезжающий мимо мотоциклист подобрал Клейтона, и они вместе поехали в пожарную часть. Красному язычку потребовалось всего несколько минут, и уже половина холма Марш была в огне.

— Пожар! — кричал Клейтон, и бесчисленная техника, которую содержали штат и город для борьбы с огнем, приступила к работе.

Это был местный обычай — если начинался пожар, в зону огня тут же отправлялись шериф и доктор. Шериф — потому что он был добровольным пожарником, а д-р Свейн — потому что он всегда предчувствовал, что могут быть пострадавшие. Шериф и доктор шли по дорожке к дому Маккензи, они услышали вой сирены и оглянулись на холмы, окружающие Пейтон-Плейс. Холм Марш уже был весь в огне, и языки пламени начинали восхождение по склону холма под названием Ветряная Мельница.

— Плохо дело, — вздохнул Маккракен.

— Да, — сказал доктор, и они пошли дальше, к дому Маккензи.

Они приехали по вызову Майкла Росси.

— Приезжайте скорее, Мэт, — сказал по телефону Майк. — И возьмите с собой Бака. Нелли Кросс повесилась в комнате Эллисон Маккензи.

— И отменяются все репетиции хора, — сказал Бак и нажал на дверной звонок.

На первый взгляд все было не так страшно, как опасался Бак. Все присутствующие в гостиной Маккензи держали себя в руках, — кажется, этому способствовали усилия Майка Росси. Эллисон Маккензи без движения лежала на диване, у нее в ногах сидела Констанс. Джо Кросс, по указанию Майка сбегавший за своей сестрой, сидел на легком стуле с одной стороны камина, Селена точно на таком же стуле сидела с другой его стороны. Стоял только Майк, он не двигался, будто боялся, что, если пошевелится, потеряет контроль над этой группой. Мэтью Свейн сразу подошел к Эллисон.

— Обморок? — спросил Бак Майка. Майк кивнул. — Возможно, для нее будет только лучше оставаться в этом состоянии, пока мы закончим… — Бак запнулся, посмотрев на Селену и Джо, — все, что мы должны сделать.

В эту секунду Эллисон открыла глаза. Она не заплакала и не стала изумленно оглядываться вокруг. Она просто открыла глаза, посмотрела на то, что ее окружало, и снова их закрыла.

— Я хочу, чтобы она побыла у меня в больнице пару дней, — сказал д-р Свейн Констанс. — Я вызову машину.

После того как доктор позвонил по телефону, трое мужчин поднялись наверх в комнату Эллисон. Несколькими минутами позже прибыли два человека Бака, доктор сделал то, что он должен был сделать, и Бак со своими людьми приготовились увезти тело Нелли Кросс. Мэтью Свейн зажмурил глаза, пытаясь не слышать глухой стук с лестницы, когда трое полицейских спускали уже окоченевший труп Нелли Кросс по узкой лестнице в доме Маккензи.

«Будет ли этому конец? — подумал он. — Сначала ребенок Селены, потом Лукас, теперь Нелли. Неужели это никогда не кончится? Я уничтожил их всех. Даже если Лукас жив, он уничтожен, я сделал из него изгоя».

Доктор, волоча ноги, спустился вниз. В холле его ждала Селена, глаза сухие, лицо напряжено.

— Док, — сказала она. — Это произошло потому, что мама знала? Поэтому она покончила с собой?

Док Свейн посмотрел прямо в глаза Селене.

— Нет, — ровно сказал он. — У нее был рак, но она запретила мне говорить об этом кому-либо.

Селена тоже посмотрела прямо в глаза доктору. Док не знал сам, как он это почувствовал, но он догадался: Селена поняла, что он лжет.

— Спасибо, Док, — сказала она так же ровно, как и он, и вернулась в гостиную. — Пошли, Джо, — позвала она. — Нам пора домой.

Доктор смотрел, как они прошли по дорожке и свернули на Буковую улицу.

О чем она будет думать всю эту длинную, длинную ночь, подумал Свейн. Что она скажет себе, лежа на кровати и глядя в потолок?

Д-р Свейн пожал плечами и повернулся к Майку.

— Вы не подвезете меня домой? — спросил он. — Я хочу взять свою, чтобы поехать в больницу.

Через некоторое время Док ехал в больницу, за ним, на небольшом расстоянии, ехали Констанс и Майк. Д-р Свейн посмотрел на охваченные пламенем холмы. Весь горизонт к востоку от Пейтон-Плейс был в огне. Какой-то момент доктор развлекал себя мыслью, что огонь — это символ. Изгнание беса огнем, подумал он и посмеялся над собой.

Скандальные происшествия публичного характера не часто случаются в маленьких городках. Поэтому, хотя в стенных шкафах жителей маленького городка столько скелетов местных скандалов и позора, что если бы они все вместе в один прекрасный момент загремели костями, грохот был бы слышен даже на Луне, люди склонны думать, что в таких городках, как Пейтон-Плейс, ничего особенного не происходит. Без сомнения, в шкафах столичных жителей царит такой же беспорядок, как и у провинциалов, разница лишь в том, что столичный житель не склонен интересоваться содержимым шкафов своего соседа в той степени, что член небольшого общества. В маленьких городках разница между содержимым шкафов и скандалом состоит в том, что первое проверяется небольшой группкой людей и обсуждается шепотом через забор, второе же выставляется на всеобщее обозрение на главной улице и обсуждается криками с крыш.

В Пейтон-Плейс существовало три источника скандалов: самоубийство, убийство и беременность незамужней девушки. С тех пор как старый док Квимби приставил пистолет к виску много лет назад, в городе не было случаев самоубийства. Покончив с собой, Нелли Кросс произвела такую сенсацию, на которую не могла рассчитывать ни разу за всю свою жизнь. Город гудел от разговоров, а когда на следующий день после самоубийства выяснилось, что Нелли была крещеной католичкой, разговоры перешли в рев. Все думали о том, что скажет и как поступит отец О'Брайен, но время размышлений было недолгим, католический священник сделал то, что должен был сделать, и сделал это быстро. Он отказался хоронить Нелли Кросс на освященной земле католического кладбища. Местные кивали друг другу головами и говорили, что отец О'Брайен — человек принципов и у него хватает смелости отстаивать свои убеждения. И раз уже церковь имеет правило держать священников в подчинении, отец О'Брайен не колебался, когда пришла пора выполнить свой долг: он не охал и не ахал, как сделал бы другой на его месте.

— Конечно, нет, — сказал он Селене Кросс.

Протестанты ухмылялись. Что это за служитель Бога, если он отказывается похоронить умершего, спрашивали они друг друга достаточно громко, чтобы слышали католики. Протестанты, особенно конгрегационалисты, конечно же, занимают в этом случае более христианскую позицию. Преподобный Фитцджеральд никогда бы не отказал в достойных похоронах любому умершему, даже католику.

Не прошло и двадцати четырех часов, Пейтон-Плейс второй раз был потрясен до основания.

— Конечно, нет, — сказал преподобный Фитцджеральд, когда Селена попросила его похоронить ее мать.

Теперь ухмылялись католики, а конгрегационалисты выходили из себя от гнева. Вместе мы сильны, декларировали католики, разделившись, мы не устоим. Собравшись вместе, несколько наиболее влиятельных конгрегационалистов — среди них Роберта и Гармон Картер, что удивило всех, «девочки Пейджа» и все члены женского благотворительного общества — направились к своему священнику. Маргарет Фитцджеральд, ускользнув из дома через заднюю дверь, присоединилась к своим друзьям на тротуаре напротив дома священника.

— Я не знаю, что на него нашло, — отвечала она на посыпавшиеся со всех сторон вопросы. — Я просто не представляю, почему он так себя ведет.

Маргарет произносила эти слова озадаченным, мученическим голосом, а внутри вся клокотала от злости и ненависти. Своим друзьям Маргарет говорила, что ее муж слишком много работал, устал, ослаб, измотан и болен. В душе же она называла его самым гнусным из предателей, подлым черным ирландцем и подхалимом папы.

Преподобный Фитцджеральд встретил представителей своего прихода, скорее похожих на разгневанную толпу, чем на верующих, пришедших к своему лидеру за советом, и не пустил их дальше террасы.

— Что вам надо? — свирепо спросил он.

Роберта Картер, подняв руку, выбрала себя спикером.

— Мы пришли спросить вас о похоронах Нелли Кросс, — сказала она.

— Ну? И что же вы хотите знать? — спросил священник таким же готовым дать бой тоном. — Я уже дал ответ тем, кто в этом заинтересован.

— Вы не можете так поступить! — подал голос кто-то из толпы, и к нему сразу присоединилось несколько других.

— Вы должны похоронить Нелли, если ее дети хотят, чтобы ее похоронили!

— Хоронить людей входит в ваши обязанности!

— Вы кто? Католик?

Пока толпа продолжала шуметь, преподобный Фитцджеральд не произнес ни слова. Наконец все умолкли, почувствовав, что, если священник молчал так долго, он должен сказать что-то значительное.

— Все сказали, что хотели? — выкрикнул преподобный Фитцджеральд.

Воцарилась такая тишина, что даже Сет Басвелл, который стоял на краю тротуара с Майком Росси, удивился. Казалось, священник целую вечность ждал ответа. Наконец он заговорил.

— Я тоже сказал свое слово, — кричал Фитцджеральд. — Я не похороню католика, покончившего жизнь самоубийством. Убийство — грех. Убил человек себя или другого человека — в глазах церкви это одно и то же. Я не могу и не хочу хоронить католика, покончившего жизнь самоубийством.

И хотя священник не предварил слово «церковь» словами «Святая Римская», в толпе не было ни одного мужчины, женщины или ребенка, который бы не понял, что преподобный Фитцджеральд подразумевал именно это. Поднялся страшный крик, но он обрушился на дверь дома священника, в которую он удалился. Спектр эпитетов колебался от «паписта» до «менялы», и они выкрикивались с такой злостью и ненавистью, что даже самому терпимому человеку в городе — Сету Басвеллу — стало не по себе.

Сет, который шутил в своей газете над противоборствующими религиозными фракциями в городе, с отвращением отвернулся от кричащей толпы.

— Ради Христа, Майк, — сказал он. — Мне надо выпить.

— Мы свяжемся с надлежащими органами, — говорила собравшимся Роберта Картер. — Мы должны добиться, чтобы его изгнали из нашей церкви и прислали вместо него человека, знающего свой долг!

Однако организации, которая могла бы усмирить гнев толпы, не существовало. К тому времени, когда конгрегационалисты на своем собрании решили обратиться в надлежащие инстанции, останки Нелли Кросс начали разлагаться, и в толпе протестантов не было ни одного человека, который бы не понимал этого. В конце концов Нелли Кросс похоронил человек по имени Оливер Рэнк. Это был проповедник религии настолько новой в Пейтон-Плейс, что ее все еще называли «сектой». Название церкви, во главе которой стоял мистер Рэнк, было следующим: евангелистская церковь пятидесятников Пейтон-Плейс. Те же, кто не посещал службу в этой церкви, называли ее «Кучка Святых Роллеров с Фабричной улицы» Оливер Рэнк пришел к Селене Кросс и освободил ее от всех забот, связанных с ритуалом захоронения усопших. Через два дня после того, как Нелли покончила с собой, она нашла покой на холмике за зданием, которое прихожане Рэнка использовали как церковь. Из-за близкого соседства с фабрикой на этой земле почти не росла трава. В воздухе здесь почти всегда висели дым и сажа, а земля была твердой и голой.

На следующий день видели, как из дома католического священника вышел преподобный Фитцджеральд — он ходил исповедоваться к отцу О'Брайену. В тот же день Фитцджеральд подал в отставку, и Маргарет Фитцджеральд начала собирать свои пожитки, чтобы вернуться к своему отцу в Уайт-Ривер. В Уайт-Ривер, как говорила Маргарет, всем известно, какую позицию она занимает в религиозных вопросах.

— Ну что ж, — говорил Сет Басвелл Мэтью Свейну, — теперь, возможно, все встанет на свои места в Пейтон-Плейс. Пока это продолжалось, было тяжелое время, но теперь все кончено.

Д-р Свейн посмотрел на холмы, где все еще бушевал огонь.

— Нет, — сказал он, — еще не конец.

ГЛАВА XVIII

Эллисон Маккензи оставалась в больнице пять дней. Первые два из пяти она находилась, как сказал доктор Свейн Констанс, в состоянии шока. Она отвечала на вопросы, когда ее спрашивали, ела, когда перед ней ставили еду, но после этого в ее сознании не оставалось воспоминаний о том, что она делала или говорила.

— С ней все будет в порядке, — говорил доктор Констанс. — Она просто ускользнула на какое-то время из реальности в мир теней. Это прекрасное место, очень уютное. Природа специально придумала его для уставших от борьбы, страха или горя.

На третий день Эллисон вышла из этого состояния. Когда Док приехал в больницу, он обнаружил, что она лежит на кровати, уткнувшись лицом в подушку, чтобы заглушить свои рыдания.

— Успокойся, Эллисон, — сказал он, нежно поглаживая ее по затылку.

Док присел на край ее кровати, эту привычка сестра Мэри Келли считала верхом непрофессионализма, но для многих пациентов это являлось синонимом комфорта.

— Расскажи мне, что случилось, Эллисон, — сказал Док.

Она перевернулась на спину и закрыла руками красное, распухшее от слез лицо.

— Это я сделала! — рыдала она. — Я убила Нелли!

Слова полились неудержимым потоком, Эллисон плакала и линчевала себя, а доктор молчал, давая выход агонии горя и стыда. Когда она закончила, Док взял обе руки в свою и наклонился вытереть ее мокрое лицо носовым платком.

— Действительно, очень жаль, — сказал он, вытирая щеки Эллисон, — когда у нас нет возможности исправить допущенную ошибку, потому что уже слишком поздно. К несчастью, это то, что случается с большинством из нас, так что ты не думай, Эллисон, что тут ты одинока. Ты плохо поступила, сказав все это своему другу Нелли, но ты должна отбросить мысль о том, что ты ее убила. Нелли была больна страшной, неизлечимой болезнью, поэтому она это и сделала.

— Я знала, что она больна, — всхлипывая, сказала Эллисон. — Она говорила мне, что у нее во всех жилах гной и что эта болезнь называется как-то вроде триппера. Она говорила мне, что это Лукас ее заразил.

— У Нелли был рак, — сказал доктор, и Эллисон не посмотрела на него, прищурившись и разоблачая его ложь, как Селена. — Ей ничем нельзя было помочь, и она знала это. Я бы не хотел, чтобы ты говорила кому-нибудь еще то, что говорила тебе Нелли о своей болезни. Она это придумала, чтобы скрыть правду. Она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, чем она больна на самом деле.

— Я не скажу, — пообещала Эллисон и отвернулась от Свейна. — Мне так плохо, я бы вообще никогда ни с кем не говорила.

Док рассмеялся и повернул ее к себе.

— Моя дорогая, это не конец света, — сказал он, — очень скоро ты начнешь забывать.

— Я никогда не смогу забыть, — сказана Эллисон и снова начала плакать.

— Нет, сможешь, — мягко сказал Док. — Есть много высказываний о времени и о жизни, и большинство из них превратилось в банальности. То, что писатели называют клише. Если ты собираешься стать писателем, Эллисон, ты должна избегать их, как чумы. Но ты знаешь, когда люди смеются над банальностью таких выражений, я все время думаю, что, может быть, именно из-за их правдивости эти выражения повторяли столько раз, что мудрые слова заездили и стали называть банальностью. «Время залечивает все раны» — это так избито, что, боюсь, многие посмеялись бы, услышав это от меня. И все же я знаю, что это правда.

Доктор говорил тихо и спокойно. Эллисон показалось, что он совсем забыл о ее присутствии и говорит сам с собой. Для Эллисон в ее возрасте было удивительно, что кто-то, кроме нее думает о том, что стоит размышлений.

— «Время залечивает все раны», — повторил доктор. — Вся жизнь — как времена года, она кроится по определенному образцу, как и время, и у каждой жизни своя модель, от весны — через зиму — снова к весне.

— Я никогда об этом так не думала, — перебила его Эллисон. — Я часто думала о жизни, как о временах года, но, когда приходит зима, жизнь, как и год, заканчивается. Мне не понятно, когда вы говорите «снова к весне».

Док Свейн слегка покачал головой и улыбнулся.

— Я думал, — сказал он, — о второй весне, которую приносят в жизнь человека его дети.

— О, — сказала Эллисон, больше желая высказаться, чем слушать. — Иногда я думала о жизни человека как о дереве. Сначала на нем маленькие зеленые листочки — это когда ты маленький, потом они становятся большими — это когда ты становишься старше, как я сейчас. Потом наступает пора «бабьего лета» и осени, листья становятся такими яркими и красивыми — это, когда ты действительно вырос и можешь делать все, что хочешь. Потом листья исчезают — это зима: ты умираешь, и все заканчивается.

— А как же следующая весна? — спросил доктор. — Она приходит, ты знаешь. Всегда. Я и сам думал о деревьях, — улыбаясь, признал он. — Когда я вижу дерево и у меня есть время остановиться и подумать, я всегда вспоминаю стихотворение, которое прочитал однажды. Я не помню его названия и имени человека, который его написал, но в нем говорилось о дереве. Там была такая строчка: «Я смотрел, как на Древе Вечности распускаются цветки времени». Может быть, это тоже банально, но иногда от этих слов мне становится спокойнее, спокойнее, чем от выражения «время залечивает все раны», немного по-другому, конечно. Иногда, когда я думаю обо всех нас, проживающих свою жизнь, как цветок на Дереве под названием Вечность, мне становится так хорошо на душе.

Эллисон больше ничего не говорила. Она закрыла глаза и задумалась о стихотворении д-ра Свейна, и вдруг стало не так важно, что Норман не пришел навестить ее в больнице и что мама наговорила ей много жестоких, оскорбительных вещей.

«Я смотрел, как на Древе Вечности распускаются цветки времени», — подумала Эллисон. Она спала, когда Мэтью Свейн прикрыл за собой дверь и вышел в коридор.

— Как она по-вашему, Док? — спросила сестра Мэри Келли.

— Прекрасно, — ответил он. — Еще до конца недели она сможет вернуться домой.

Мэри Келли внимательно посмотрела на Свейна.

— Вам самому надо бы поехать домой, — сказала она. — У вас измученный вид. Ужасно то, что произошло с Нелли Кросс, не правда ли?

— Да, — сказал доктор.

Мэри Келли вздохнула.

— А пожар все не утихает. Отвратительная была неделя.

Когда доктор выходил из больницы, он увидел свое отражение в застекленных дверях. На него смотрело усталое, изборожденное морщинами лицо. Мэтью Свейн отвернулся.

Так как Эллисон пробыла в госпитале до следующей пятницы, она избежала присутствия на неприглядных похоронах Нелли и не заметила первых намеков на последствия этих событий в Пейтон-Плейс. Норману Пейджу повезло меньше. Он был вынужден присутствовать на мрачных похоронах Нелли вместе матерью, которая пошла туда скорее в знак протеста против поведения преподобного Фитцджеральда, чем из желания удостовериться, что Нелли Кросс наконец обрела покой. Потом часто в мельчайших деталях вплоть до конца недели Норман был вынужден выслушивать мнение Эвелин о священнике конгрегационалистов. Мать Нормана терпеть не могла «морально и духовно слабых» людей. Что бы это значило, обиженно думал Норман, сидя па бордюре тротуара напротив дома мисс Гудэйл на Железнодорожной улице. Он помнил времена, когда ужасно боялся мисс Эстер Гудэйл, а Эллисон смеялась над ним и, стараясь напугать еще больше, говорила, что мисс Эстер ведьма. Норман подтолкнул веточкой толстого жука. Ему так хотелось навестить Эллисон в больнице, но ее мама, так же как и его, не позволила бы ему это сделать. Он скучал по Эллисон. За то короткое время, когда они были «лучшими друзьями», Норман и Эллисон рассказали друг другу о себе все. Норман даже рассказал ей о своих родителях, по крайней мере то, что он о них знал, а он никогда никому об этом не рассказывал. Эллисон не смеялась.

— Я не верю, когда говорят, будто моя мама вышла замуж за папу потому, что думала, что у него много денег, — рассказывая он Эллисон. — Я думаю, они оба были одиноки. Первая жена моего папы умерла очень, очень давно, а моя мама никогда не была замужем. Конечно, он был гораздо старше моей мамы, и люди говорят, что он должен был хорошенько подумать, прежде чем жениться на ней, но я не понимаю, как старость может сделать человека менее одиноким. Ты знаешь, что «девочки Пейджа» мои сестры? Не настоящие, конечно, а наполовину. Их отец и мой — один и тот же человек. «Девочки Пейджа» ненавидят мою маму. Она сама мне говорила, но она никогда не понимала почему. Я думаю, это потому, что они завистливые. Когда моя мама вышла замуж за папу, она была моложе их и, конечно, очень красива. Они ненавидели ее и делали все, чтобы папа тоже ее возненавидел. Мама говорит, они говорили папе о ней ужасные вещи. Они даже не впустили ее в дом, и папа был вынужден купить маме другой. Это тот, в котором мы живем сейчас. Когда появился я, как говорит мама, стало еще хуже. «Девочки Пейджа» начали всем говорить, что я не папин сын, что моя мама была с другим человеком, но моя мама никогда ничего не говорила. Она сказала, что никогда не унизится до споров с такими людьми, как «девочки Пейджа» и что она не будет грызться из-за человека, как собаки из-за кости. Может быть, поэтому мой папа и переехал к «девочкам Пейджа», а не остался с нами. Мама говорит, что папа был «морально и духовно слаб», — не знаю, что это значит. Она никогда больше о нем не рассказывала, и я его совсем не помню. Когда он умер, «девочки Пейджа» пришли сказать об этом маме. Они не называли его ее мужем, или моим папой, или своим отцом. Они сказали: «Окли Пейдж умер», а моя мама сказала: «Упокой Господи его морально и духовно слабую душу» и закрыла перед ними дверь. После того как папа умер, был ужасный спор из-за его денег. Но тут уж «девочки Пейджа» ничего не могли поделать. Папа оставил завещание, как распорядиться деньгами, и маме досталась большая часть. Поэтому, говорит мама, сейчас «девочки Пейджа» ненавидят ее еще больше. Они до сих пор говорят, что мама вышла замуж за папу из-за денег, а мама — потому что была одинока, а одинокие люди совершают ошибки. Она говорит, что рада, что так сделала, потому что теперь у нее есть я. Мне кажется, я — это все, что она получила от этого брака, не считая денег.

Эллисон не смеялась. Она расплакалась, а потом рассказала Норману о своем отце, который был красивый, как принц, самый добрый и самый внимательный джентльмен в мире.

Без Эллисон будет совсем плохо, безутешно думал Норман.

Он зло раздавил жука, с которым играл. Это несправедливо! Они с Эллисон не сделали ничего ужасного, хотя его мама прилагала все свои силы, чтобы он признал это. Когда он сознался, что целовал Эллисон несколько раз, мама разрыдалась, ее лицо стало красным, но она продолжала давить, стараясь вырвать из него признание, что он делал что-то еще. Норман сидел на раскаленной от солнца Железнодорожной улице, и его лицо пылало, когда он вспоминал некоторые из вопросов мамы. В конце концов она отхлестала его и заставила пообещать, что он больше никогда не будет встречаться с Эллисон.

— Норман!

Это была миссис Кард, которая жила по соседству с мисс Эстер. Норман помахал ей рукой.

— Заходи, выпьешь лимонаду, — позвала миссис Кард. — Такая жара!

Норман встал и перешел через улицу.

— Лимонад — это хорошо, — сказал он.

Миссис Кард растянула в улыбке широкий рот и показала все зубы.

— Пошли за дом, — сказала она. — Там попрохладнее.

Норман прошел за ней через дом на задний двор. Миссис Кард была беременна, Норман слышал, как мама говорила своим приятельницам, что срок уже восемь с половиной месяцев. Она, конечно, просто громадная, подумал Норман, какой был там ни был срок. Он задумался, почему мистер и миссис Кард так долго ждали и не заводили ребенка. Они были женаты уже десять лет, и только сейчас миссис Кард забеременела в первый раз.

Норман слышал, как некоторые люди дразнили мистера Карда.

— Уже пора, — говорили они.

Но мистер Кард не обижался, у него была репутация добродушного человека.

— По мне — когда бы ни случилось — хорошо! — отвечал он.

Однако Норману было жаль миссис Кард, особенно когда она со стоном опускала себя в шезлонг на заднем дворе.

— Ну и ну! — сказала миссис Кард и рассмеялась. — Не нальешь, Норми? Я просто расклеилась.

Она всегда звала его Норми и общалась с ним как со своим ровесником, хотя Норман знал, что ей тридцать пять. В присутствии миссис Кард Норман скорее ощущал дискомфорт, чем легкость. Он знал, что мама не одобрила бы то, что миссис Кард обсуждала с ним некоторые вещи. Она доходила до того, что обсуждала с ним беременность так, будто говорила о погоде. Однажды она взяла на руки свою кошку, которая ждала котят, и настояла на том, чтобы «Норми» потрогал раздутое животное и почувствовал «всех малышек, спрятанных у нее в животе». Норману от этого стало нехорошо. Однако он настолько заинтересовался Клотильдой — так миссис Кард звала свою кошку, — что в конце концов настоял на том, чтобы мама разрешила ему взять котенка. Миссис Кард пообещала, что он первый сможет выбрать себе малыша из потомства Клотильды.

Норман налил в стакан лимонад и подал его миссис Кард. Он обратил внимание, что миссис Кард не позволяла себе распускаться. Несмотря на беременность, ее ногти были тщательно обработаны и покрыты красным лаком.

— Спасибо, Норми, — сказала она. — На столе печенье, угощайся.

Норман потянулся к печенью и в этот момент услышал слабое «мяу».

— Где Клотильда? — спросил он.

— Заснула на моей кровати, непослушная девочка, — ответила миссис Кард. — Но я просто не могу согнать ее, когда она забирается на мебель. Она вот-вот родит, и я прекрасно понимаю, что она чувствует.

Миссис Кард рассмеялась, но даже сквозь ее смех Норман расслышал тихое мяуканье. Украдкой, чтобы миссис Кард ничего не заподозрила, он повернулся и посмотрел на высокую зеленую изгородь, что отделяла задний двор миссис Кард от такого же двора мисс Эстер Гудэйл. Это кота мисс Эстер слышал Норман, а он знал, что кот никогда не бывает там, где нет мисс Эстер. Неожиданно мурашки пробежали у него по спине.

«Да она наблюдает за нами! — потрясенно подумал Норман. Мисс Эстер наблюдает за нами через изгородь! Что она еще может делать у себя на заднем дворе, если не наблюдать?»

Но на заднем дворе миссис Кард ни мисс Гудэйл, ни кому-либо другому не за чем было наблюдать. Ее кот тихо мяукал через равные промежутки времени, как мяукают коты, когда трутся о ноги человека, который не обращает на них внимания, поэтому Норман был абсолютно уверен, что мисс Эстер сидит и за чем-то наблюдает. Норман никогда не был слишком любопытным ребенком и никогда, как он говорил, «не совал свой нос во все дыры». Но сейчас ему вдруг нестерпимо захотелось узнать, почему мисс Эстер наблюдает и, самое главное, за кем. В ту же минуту он вспомнил, что сегодня пятница, а по пятницам в четыре часа дня мисс Эстер покидает свой дом и отправляется в город. Он залпом допил лимонад.

— Я должен идти, миссис Кард, — сказал Норман. — Мама ждет меня дома к четырем часам.

Он отбежал по улице подальше за дом мисс Эстер, так чтобы в случае, если миссис Кард пройдет в дом и захочет посмотреть в окно, она не смогла бы его увидеть. Потом он сел на тротуар и стал ждать четырех часов.

Норман не пытался, а может, просто не мог разобраться в своих чувствах. Это было какое-то бешеное желание увидеть и узнать, оно было настолько громадным, что Норман знал, что не успокоится, пока не увидит и не узнает. Норману повезло, что в этот раз он осознал размеры своего желания, потом же ему никогда не удавалось этого сделать. Годы спустя, испытывая неопределенные желания, Норман попросту отбрасывал их в сторону. Никогда больше он не ощущал такого нестерпимого желания, как в эту пятницу 1939 года.

«Я должен узнать», — говорил себе Норман и больше ни о чем не мог думать. В четыре часа, когда он увидел, как из дома вышла мисс Эстер и направилась вниз по улице, сердце его заколотилось в предчувствии, будто он был на пороге мирового открытия. Норман переждал, пока она исчезнет из виду, и, не оставив себе времени, чтобы подумать или испугаться, перебежал улицу и вбежал в ворота мисс Гудэйл. Впервые в жизни он оказался не на тротуаре напротив ее дома, а за воротами.

Трава вокруг дома мисс Эстер давно не подстригалась. Когда Норман обходил коттедж, она доходила ему до пояса. Дойдя до задней террасы, он остановился и внимательно изучил все вокруг. На террасе, кроме выкрашенного в зеленый цвет плетеного кресла-качалки, ничего не было. Оно было повернуто к живой изгороди, отделяющей задний двор мисс Гудэйл от двора миссис Кард. От волнения у Нормана звенело в ушах, потихоньку он поднялся на террасу. Норман сел в кресло и посмотрел на изгородь. В ней была брешь шириной, может быть, около двух дюймов, сквозь эту брешь он увидел миссис Кард, сидящую в шезлонге. Миссис Кард курила и читала книжку в яркой обложке. Время от времени она опускала руку и почесывала свой непомерно большой живот. Сердце у Нормана упало от разочарования.

Если это все, мисс Эстер, должно быть, и вправду сумасшедшая, как о ней говорят в городе. Только действительно сумасшедший человек может наблюдать, как миссис Кард читает, почесывается и курит. Должно быть что-то еще, не может быть, чтобы это было все.

Норман долго сидел в кресле мисс Эстер и ждал, когда что-нибудь произойдет, но ничего так и не случилось. В кронах деревьев не переставая гудели жуки, в воздухе висел запах дыма, он шел от горящего в трех милях от города леса, но с каждой минутой пожар приближался все ближе и ближе. Это был сонный, сонный запах дыма. Норман встрепенулся. Слишком поздно он услышал, как бьют часы на здании городского банка на улице Вязов. Они пробили пять раз, и следующее, что услышал Норман, — звякание щеколды на воротах мисс Эстер Гудэйл.

Не думая ни о чем, кроме того, что его не должна заметить мисс Эстер, Норман скатился с террасы. Под террасой было небольшое пространство, высотой около ярда, Норман заполз туда и лег на живот. Норман молил Бога, чтобы мисс Эстер не спустилась и не посмотрела вниз, тогда она сразу бы его заметила, и один только Бог знает, что бы она сделала в этом случае, Никогда не знаешь, как поведет себя сумасшедший, а человек, который проводит время, глядя в брешь в изгороди, за которой ничего не происходит, — нестоящий сумасшедший. Норман услышал, как хлопнула дверь, а потом скрипнуло кресло. Очевидно, мисс Эстер не собиралась подходить к краю террасы и заглядывать вниз. Норман слышал ее шепот, когда она привязывала своего кота к креслу, и подумал, как долго она собирается оставаться на террасе. Возможно, до темноты. К соседним воротам подъехала машина. Это мистер Кард вернулся домой. Норман повернул голову и посмотрел в брешь в изгороди. От пота хотелось чесаться, острые, сухие травинки кололи лицо и щекотали в носу. Ему вдруг нестерпимо захотелось чихнуть и так же нестерпимо захотелось в туалет.

— Привет, малышка! — Это мистер Кард вышел из-за угла на свой задний двор.

Мисс Кард выронила книжку и протянула к нему руки. Мистер Кард сел на край шезлонга рядом со своей женой.

— Мой дорогой бедняжка, — сказала миссис Кард, — ты такой горячий и вспотевший. Выпей-ка лимонад.

Мистер Кард расстегнул рубашку, а затем снял ее. Он подошел к столу налить себе прохладительный напиток, плети и грудь его блестели от пота.

— Жарко, — сказал он. — В магазине можно окочуриться от жары. Душно, как в петле. — Когда он пил, его кадык ходил вверх-вниз. Потом мистер Кард с легким стуком поставил стакан на стол.

— Мой бедняжка, — сказала миссис Кард и пробежала пальцами по его груди.

Мистер Кард повернулся к ней, и Норман даже со своего места заметил, как он изменился. Плечи мистера Карда, его шея, спина, все тело напряглись, и миссис Кард тихонько рассмеялась. Мистер Кард чуть слышно вскрикнул и уткнулся в шею жене. На террасе над Норманом мяукнул кот. Кресло-качалка, на котором сидела мисс Эстер, не издавало ни звука. Если бы Норман не был уверен в обратном, он бы поклялся, что на террасе нет никого, кроме кота мисс Эстер. Он не мог оторвать глаз от Кардов. Мистер Кард расстегивал широкое, прямое платье миссис Кард. В следующую секунду Норман увидел огромный живот миссис Кард, весь в голубых венах, ему показалось, что его вот-вот вырвет. Мистер Кард с любовью провел рукой по животу жены, он ласкал его и даже, наклонившись, поцеловал. Он обхватил ее загорелыми, покрытыми черными волосами руками, и тело миссис Кард по контрасту с ними казалось удивительно белым. Норман вцепился руками в траву и изо всех сил зажмурился. От желания поскорее убежать ему было физически плохо. Почему мисс Эстер не встанет и не уйдет в дом? Она вообще когда-нибудь уйдет? Мистер Кард теперь держал в руках груди миссис Кард, и Норман заметил, что они тоже разбухшие, покрытые голубыми венами. Как же ему отсюда выбраться? Если он выскочит и попробует убежать, мисс Эстер может погнаться за ним. Она высока, следовательно, у нее длинные ноги, и, если она постарается, вполне возможно, что она его поймает. И что она тогда с ним сделает? Если она действительно сумасшедшая, как о ней говорят, от нее можно всего ожидать. Не мог Норман и ворваться сквозь изгородь во двор Кардов. Они были так дружелюбны, поили его лимонадом и даже обещали дать ему любого, на выбор, котенка Клотильды. Что же они о нем подумают, когда узнают, что он за ними шпионил? Норман снова посмотрел в щель. Мистер Кард стоял на коленях, уткнувшись лицом в плоть жены, миссис Кард лежала, откинувшись в шезлонге, слегка раздвинув ноги, и беззвучно улыбалась.

«Я должен выбраться отсюда! — в отчаянии думал Норман. — Поймает меня мисс Эстер или нет, я должен выбраться!»

Он немного приподнял голову, так чтобы его глаза были на уровне террасы, и тут он понял, что может не волноваться — мисс Эстер за ним не погонится. Напряженно выпрямившись и сцепив руки, она сидела в кресле и стеклянными глазами смотрела в брешь в изгороди, над ее верхней губой выступили капельки пота. Гладкошерстный, жирный черный кот, тихо мяукая, терся о ее ноги, стараясь привлечь к себе внимание. Норман вскочил и побежал. Мисс Эстер так и не повернула голову в его сторону.

— Что случилось с твоей рубашкой, Норман? — спросила Нормана мама, когда он вернулся домой. — Она вся зеленая от травы.

Норман никогда не обманывал свою маму. Правда, были вещи, о которых он ей не говорил, но он никогда ей не врал.

— Я упал, — сказал он. — Бежал по парку и упал.

— Боже мой, Норман, сколько раз я говорила, что ты не должен бегать по такой жаре?

Позже, после ужина, Эвелин заметила, что у них кончился хлеб и послала Нормана к Татлу. По пути из магазина домой Норман проходил мимо дома мисс Эстер Гудэйл, — это было в короткий, быстро проходящий период между сумерками и наступлением темноты. Он как раз поравнялся с домом, когда услышал самый страшный звук из всех, что когда-нибудь слышал. Норман положил буханку на тротуар и вернулся к дому мисс Гудэйл. В нем была какая-то пугающая уверенность, он точно знал, что он там увидит, но ноги сами несли его вперед.

Мисс Эстер сидела в своем плетеном кресле-качалке. С тех пор как Норман видел ее днем, она не изменила своего положения, но ее осанка приобрела новое качество, — она будто окостенела. Норман взглянул на кота, который, как безумный, воевал с веревкой, связывающей его с окоченевшим трупом в кресле. Кот прыгал, изворачивался, но не мог освободиться от мисс Эстер, и все это время он издавал ужасные, пронзительные звуки.

— Замолчи! — прошептал Норман со ступенек террасы. — Замолчи!

Но перепуганное животное его даже не заметило.

— Замолчи! Замолчи! — голос Нормана поднялся почти до крика, но кот не обращал на него внимания.

И когда Норман больше уже не мог этого выносить, он бросился на кота и сцепил руки у него на шее. Кот сопротивлялся изо всех сил, он царапал Норману руки, но тот не чувствовал боли, — казалось, просто кто-то кисточкой проводит красные полоски на его руках. Норман сжимал и сжимал горло кота, и, даже когда понял, что кот уже мертв, он все равно, рыдая, сжимал его горло и все время повторял:

— Замолчи! Замолчи!

Мисс Эстер нашел мистер Кард. Они с женой вечером ходили в кино, и, когда, вернувшись, он открыл заднюю дверь, чтобы выпустить Клотильду, кошка сразу побежала на задний двор мисс Гудэйл.

— Господи Иисусе! Вы бы только это видели! — говорил позднее мистер Кард. — В кресле сидела мисс Эстер, прямая, как палка, и мертвая, как гвоздь, и этот кот со сломанной шеей, все еще привязанный к креслу. Чего я не могу понять, так это почему кот не царапался, когда она его душила? На ней не было ни единой царапины!

— Ну теперь-то уж, наверное, все позади, — сказал Сет Басвелл, разделяя выпивку со своим усталым другом Мэтью Свейном.

— Говорят, смерть приходит троицей, — сказал Док, улыбаясь и как бы не придавая серьезности своим словам.

— Суеверная болтовня, — зло сказал Сет, зло, потому что боялся, что его друг прав. — Просто были плохие времена, но теперь все позади.

Мэтью Свейн пожал плечами и отпил из бокала.

У себя дома, в туалете, склонившись над унитазом, стоял Норман, — его рвало, а рядом Эвелин поддерживала его за голову.

— Я подрался, — сказал Норман, когда Эвелин спросила его о глубоких царапинах на руках.

— Твой маленький животик расстроен, дорогой, — нежно сказала она. — Я поставлю тебе клизму и уложу в постель.

— Да, — тяжело дыша отвечал Норман. — Да, пожалуйста, — в его голове все смешалось: Эллисон, Карды, мисс Эстер и ее кот.

На холмах за Пейтон-Плейс бушевал неусмиренный огонь.

ГЛАВА XIX

Все, что было известно людям о том, как бороться с лесными пожарами, было сделано в Пейтон-Плейс в первую неделю сентября. Были устроены встречные пожары, но они оказались бесполезными, так как покрытые лесами холмы горели одновременно в нескольких местах. Утомленные двадцатичетырехчасовой сменой мужчины, сгибаясь под тяжестью насосов, выстроились на асфальтовой дороге, идущей через холмы, и терпеливо ждали, когда огонь доберется до их позиции. Другие, более опытные мужчины сражались на неасфальтированных дорогах, где с двух сторон их окружали высокие, охваченные огнем деревья, и везде борьба была бессмысленна, так как силы были слишком неравны. Пожар, окруживший Пейтон-Плейс летом 1939, не поддавался контролю по той простой причине, что горящий лес всегда не поддается контролю. Слишком много огня на слишком большой территории и слишком мало людей и техники, плюс ветер, которого как раз достаточно для того, чтобы огонь разгорался сильнее, и очень, очень мало воды. Единственным источником воды, который не иссяк в засуху 39-го, была река Коннектикут.

— Когда огонь достигнет реки… — говорили люди и замолкали. Если пожар будет продвигаться на запад, он неминуемо дойдет до реки и остановится, но на востоке не было реки, которую по глубине и ширине можно было бы сравнить с Коннектикут.

— Если бы пошел дождь… — это был единственный выход, и об этом знали все. Огонь подбирался все ближе к Пейтон-Плейс, до города уже оставалась всего одна миля. Все смотрели вверх на безоблачное сентябрьское небо и говорили: «Если бы пошел дождь».

Магазины и прочие заведения в городе не работали либо открывались на два часа в день, на время, когда люди возвращались с пожара. Фабрика была закрыта вообще и не только нехватка текстильной продукции заставляла Лесли Харрингтона сыпать проклятьями и мерить шагами свой кабинет. В северной части Новой Англии было заключено джентльменское соглашение, по которому наниматель продолжает платить своим работникам в то время, пока они борются с пожаром, — так, будто они выполняют свою обычную работу. Лесли бесился из-за чрезмерно высокой цены пожара и из-за того, что он никак не мог повлиять на ситуацию. Как бы он ни злился и ни ругался, этим пожар было не остановить. К концу первой недели сентября Лесли Харрингтон был единственным здоровым мужчиной в Пейтон-Плейс, который ни разу не побывал на холмах.

— Пожар и так обходится мне не дешево, — говорил он. — Я переплатил в сотни раз за право сидеть и смотреть это шоу.

К тому же приближался День труда, и Лесли было чем заняться. Помимо фабрики, Харрингтон владел небольшим луна-парком. В городе ходила старая, заезженная шутка о луна-парке Лесли. Рабочие с фабрики говорили, что Лесли держит их на работе все лето, чтобы иметь возможность вытянуть из них деньги на колесе фортуны и других аттракционах, где были наиболее высокие ставки. Лесли перешел во владение луна-парком после того, как выкупил в городском банке право пользования аттракционами. Истинный владелец — Джесси Уитчер — любил виски и женщин, как он сам говорил, гораздо больше, чем оплачивать счета, и банк уже собирался лишить его права пользования луна-парком. Позиция Джесси совсем не вызывала симпатий у банкиров, особенно в Пейтон-Плейс, где все помнили Уитчеров. Пир или голодуха — вот кто такие Уитчеры и всегда такими были. Банк уже был на грани того, чтобы послать к Джесси Уитчеру Бака Маккракена с соответствующей бумагой, когда вмешался Лесли Харрингтон.

— Ради всего святого, Лесли, у тебя, наверное, ум за разум зашел, — сказал Чарльз Пертридж. — Луна-парк! Для чего? Ты влипнешь — это точно. Уитчер будет платить тебе не больше, чем он платил банку.

— Я знаю, — признал Лесли.

— Ну вот. Оставь эту затею, Лесли. Что, черт возьми, ты будешь делать с этим луна-парком? Это не стоит того, чтобы вкладывать туда деньги.

— Разве я не имею права, как любой другой, купить что-нибудь ради собственного удовольствия? — закричал Лесли, злой от того, что ему приходится объяснять неразумность своего предприятия адвокату, который всегда считал его практичным и расчетливым. — Черт возьми, Чарли, имею я право иметь что-нибудь просто так, или нет? Для некоторых это игрушечные железные дороги или марки, а для меня это луна-парк.

Лесли воинственно выставил вперед подбородок, на случай, если Пертридж начнет смеяться или критиковать, но Пертридж, пацифист по натуре, не сделал ни того, ни другого. Он составил протокол о лишении права пользования, и вскоре Лесли Харрингтон стал единственным владельцем луна-парка, впоследствии названного «Шоу 1000 аттракционов». Джесси Уитчер был весьма доволен. Он все еще работал в своем любимом луна-парке как управляющий Лесли, только теперь безо всяких хлопот, которые его осаждали как владельца.

С тех пор, как шесть лет назад Лесли стал владельцем луна-парка, шоу — именно так обычно называл его Харрингтон — разыгрывалось в Пейтон-Плейс на каждый День труда, что шокировало Уитчера в первый раз и шокировало до сих пор.

— Это не дело устраивать луна-парк в День труда, — сетовал Уитчер. — День труда не шутка, это длинный уикенд. Нам бы установить аттракционы под Манчестером или где-нибудь еще, где мы сможем собрать много людей. Здесь недостаточно народу, чтобы собралась приличная толпа.

— Фабрика закрыта в День труда, — сказал Лесли. — Так что я смогу сделать несколько никелей в любом случае.

— Но в другом месте вы можете сделать доллары вместо никелей, — возразил Уитчер.

— Мне нравится смотреть, как делаются деньги, — сказал Лесли. Уитчер пожал плечами и установил свои аттракционы на пустом поле за фабрикой, которое также принадлежало Харрингтону.

Уитчер не протестовал после первого года работы в качестве управляющего шоу, но, когда в 1939 году он приехал в Пейтон-Плейс в пятницу перед Днем труда и увидел пустые улицы, закрытые магазины и пожар на холмах за городом, он сразу направился к Лесли Харрингтону.

— На этот раз, — сказал он, — дело не в нескольких никелях. Дело в том, что мы потеряем деньги. Нет ничего печальнее и дороже в этом мире, чем луна-парк без людей. А в этот уикенд в Пейтон-Плейс не будет людей.

— Они придут, — сказал Лесли. — Принимайся за работу.

Уитчер почесал глаза, воспаленные от дыма, который, казалось, был везде. Он висел и над полем, где Уитчер, кашляя, выкрикивал приказания грузчикам, разгружающим фургоны. Сквозь дымовую завесу Джесси посмотрел в сторону пожара.

— Смахивает на танцы на чьих-нибудь похоронах, — буркнул он.

Как ни странно, но люди стали прибывать. Возможно, для Уитчера это и смахивало на танцы на похоронах, но для усталых от огня и ослабших от дыма жителей Пейтон-Плейс луна-парк был глотком свежего воздуха, оазисом веселья среди совсем не веселого окружения. Пришла и Эллисон Маккензи. Доктор Свейн сказал, что ей было бы не плохо выйти из своей комнаты и побывать среди людей. У нее все еще был бледный и измученный вид, но она пришла в сопровождении Констанс и Майка Росси. Родни Харрингтон пришел с яркогубой девицей из Уайт-Ривер, которая с обожанием смотрела на него. Кэти Элсворс пришла со своим подстриженным под ежик приятелем по имени Льюис. Он постоянно улыбался, и у него было открытое лицо. У Льюиса имелось честолюбивое стремление добраться до верхов медицинского концерна в Уайт-Ривер, где он сейчас работал на складе. Многие говорили, что Льюису не потребуется много времени для реализации своих надежд. Это относилось, конечно, к его улыбчивости, склонности к грубым шуткам и манере приветствовать людей, сильно хлопая их между лопаток. Если другие находили его неискренним и шумным, Кэти считала его деликатным, веселым и прекрасным.

Вечером в День труда пустырь за фабрикой больше не пустовал. Пришли все горожане за исключением Нормана Пейджа. Это была толкающаяся, хохочущая толпа, веселящаяся с таким накалом, что Сету Басвеллу даже стало не по себе.

— Видимо, их девиз — весело провести время или умереть, — мрачно сказал он Майку.

С земли было невозможно увидеть верхние сиденья «чертова колеса». Сквозь повисший в воздухе дым были видны только светящиеся лампочки по краю колеса. Колесо вращалось, и казалось — люди медленно уплывают в другой мир. Глядя на эту картину, Эллисон вспомнила название одной пьесы, которую она как-то прочитала, — «Внешний предел» — и содрогнулась.

— Прокатитесь на «чертовом колесе», — выкрикивал Уитчер. — Поднимитесь и вдохните опять свежий воздух. На высоте, куда вас поднимет гигантское колесо удовольствия, нет дыма.

Люди пронзительно хохотали, толкались, не верили Джесси, но катались на «чертовом колесе». Детишки терли красные глаза и осипшими голосами, сквозь плач, просили родителей покатать их на карусели, подростки визжали на «доджеме» и «ветряной мельнице», а взрослых мучила отрыжка после «мертвой петли». Эллисон погрузилась в звуки и зрелища, которые ее окружали, и задрожала еще больше.

— Мы лучше отведем тебя домой, — сказал Майк.

— О, не надо! — воскликнула Кэти Элсворс, у них с Эллисон неделю назад состоялось слезное примирение. Кэти повисла на руке Луи и сказала: — О, не уводите ее домой! Пойдем с нами, Эллисон. Мы еще не были в «доме смеха». Пошли!

— Ветер! — крикнул кто-то из толпы. — Ветер становится сильнее. Будет дождь!

Толпа зашумела, Сет Басвелл запрокинул голову и, хотя он не мог увидеть небо, почувствовал свежий ветер.

— Может быть, — сказал он.

— Пошли, Эллисон. Мы еще не были в «доме смеха». Идем с нами!

Кто-то, проталкиваясь мимо Эллисон с огромным шаром сладкой ваты на палочке, задел пушистой массой ее щеку. Однажды, еще в детстве, играя в прятки, Эллисон вбежала в сарай и наткнулась на паутину, она прилипла к ее лицу точно так же, как сладкая вата. Эллисон казалось, что ей снится дурной сон, хотелось вырвать, но она не могла, потому что не могла проснуться.

— Прохладительные напитки прямо здесь!

— Прокатитесь на «чертовом колесе» и еще разок вдохните свежий воздух!

— Поднимайтесь, поднимайтесь, джентльмены. Три круга за 25 центов.

— Вы можете выиграть чудесную французскую куклу для своей леди, мистер. Попытайте счастья.

— Мороженое. Орешки. Кукурузные хлопья. Сладкая вата.

— «Колесо фортуны» крутится и крутится, и никто не знает, где оно остановится.

И надо всем этим музыка в ритме вращающейся по кругу и одновременно качающейся вверх-вниз карусели. Эллисон схватилась за свободную руку Кэти, как утопающий за соломинку.

— Пошли с нами, Эллисон! Пошли!

— Конни, мне кажется, она неважно себя чувствует.

Эллисон побежала с Кэти и Луи, сзади постепенно затихал голос зовущего ее Майка.

«Дом смеха» «Шоу 1000 аттракционов» был обычным домом ужасов, который является неотъемлемой частью любого луна-парка. Родители, знающие по опыту, что их дети, если им разрешат войти в «дом смеха», выйдут оттуда с криками, обходили его стороной, но от школьников и молодежи тут не было отбоя. «Дом смеха» гарантировал каждому парню, что не пройдет и секунды, после того как он войдет в него, как его девушка прижмется к нему или «Шоу» возвращает деньги. Джесси Уитчер страшно гордился «домом смеха». Этот аттракцион помог ему обанкротиться. Здесь было все — неожиданно появляющиеся чудовища, кривые зеркала, запутанные лабиринты смутно освещенных коридоров, вызывающий смех и румянец стыда ветродуй. Уитчер был влюблен в «дом смеха». Обычно он лично руководил им, следил, чтобы все механизмы были смазаны и не давали осечки.

— Нет ничего хуже, — говорил он Лесли Харрингтону, — когда эффект, рассчитанный на испуг, происходит на какую-то секунду позже.

Но на этот раз выдался лихорадочный уикенд. В этом году не существовало рабочих рук, на которые мог бы рассчитывать Джесси во время установки луна-парка. Все мужчины и более или менее сильные мальчишки, которые могли принести хоть какую-нибудь пользу, были заняты на пожаре. Уитчер, как позднее он объяснял Лесли Харрингтону, был везде, как «чертов москит». Он следил за тем, чтобы установили «дом смеха» и привели всю технику в порядок. Остальные детали он доверил исполнителю, который во время шоу кидал ножи в свою жену, и хилому пареньку шестнадцати лет, который мечтал работать механиком в передвижном луна-парке. Уитчер не возражал против того, чтобы нанять мальчишку. «Дом смеха» заглатывал людей, и на выходе, где работал ветродуй и откуда неслись пронзительные взрывы смеха, парень без сомнения вовремя нажимал нужные кнопки. В четыре часа Уитчер решил проверить, все ли в «доме смеха» в порядке. За весь уикенд у него не было для этого свободной минуты, однако, когда он направлялся к своему любимому аттракциону, кто-то окликнул его, и он пошел помочь наладить «колесо фортуны», которое немного разладилось и к тому же было любимым аттракционом Лесли Харрингтона. Как Джесси объяснял позднее, потом начали прибывать люди, и у него уже не было шанса проверить «дом смеха».

В девять часов Кэти и Льюис втащили Эллисон в «дом смеха». Они шли гуськом — впереди Льюис, который вел их через освещенные слабым пурпурным светом лабиринты. Кэти, нервно хихикая, вцепилась сзади в рубашку Луи, а Эллисон шла сзади, держась за ленту на платье Кэти и чувствуя, что начинает потеть в этом маленьком, узком помещении. В лабиринтах было людно и жарко, и, когда они вошли в комнату кривых зеркал, Кэти запрыгала от счастья.

— Посмотри на меня! — кричала она, прыгая от зеркала к зеркалу. — Я не больше фута ростом и широкая, как амбар!

— Ты только посмотри! У меня треугольная голова!

— О, смотри! Это, наверное, машина, которая приводит все в движение. Смотри, как вертятся все эти шестеренки. О! Посмотри, какой большой вентилятор. Это, наверное, из-за него дует такой ветер на выходе!

Вся техника была установлена на земле под полом, но была видна через квадратный люк. Люк был достаточно большой, чтобы туда мог спуститься взрослый мужчина, и находился в углу комнаты с кривыми зеркалами. Рядом с люком ничего не было, и Кэти, возможно, и не заметила бы его, если бы не танцевала от восторга перед рядом высоких кривых зеркал. Потом ни Льюис, ни Эллисон не смогли сказать, что же привлекло в этот угол Кэти. Это не мог быть звук работающей машины — свидетельствовал позже Джесси Уитчер, — вся техника была в отличном состоянии, хорошо смазана и работала совершенно беззвучно. Кроме того, говорил он, «дом смеха» сделан из фанеры и, естественно, звукопроницаем, поэтому в дом наверняка проникал шум с других аттракционов и машину просто невозможно было услышать. К тому же в этот момент поднялся ветер и загремел гром, так что никакой звук не мог привлечь Кэти к люку. Она была слишком любопытна и беспечна, поэтому и произошел несчастный случай. О да, конечно, люк должен быть закрыт. Обычно так и есть. Если кто-нибудь посмотрит, можно увидеть петли для крышки. Но, в конце концов, Джесси Уитчер один и он не может быть везде одновременно и успевать проверить сразу все. Не так ли? Девчонке просто не надо было подходить к люку. Ей там просто нечего делать. Она была в «доме смеха», не так ли? Вот она и должна была веселиться, а не совать свой нос туда, куда не надо.

— Ой, вы только посмотрите! — кричала Кэти. — Как здорово вертятся все эти шестеренки!

— Смотри, Луи! Смотри, Эллисон! — Кэти подошла поближе, наклонилась, чтобы получше рассмотреть, и упала в люк.

Подростки начали спешно выходить из комнаты, они знали, что в результате этого происшествия их могут привлечь, как свидетелей. Луи и Эллисон стали хохотать, как хохочут над пьяным, удачно шагнувшим перед движущимся грузовиком, или над старушкой, поскользнувшейся на льду.

Луи присел на корточки и попытался дотянуться до руки Кэти, но рука больше ей не принадлежала. Эллисон пошла к выходу из «дома смеха», она смеялась, смеялась, смеялась и не могла остановиться. Она захлебнулась от смеха, когда на выходе ветродуй поднял ей юбку выше головы, и она все еще смеялась, когда к ней подбежал Майк. Она смеялась, вцепившись в край юбки, и наконец разрыдалась.

— Кэти провалилась в люк! — кричала она и никак не могла восстановить дыхание. — Кэти провалилась, и у нее оторвалась рука, прямо как у куклы.

Ветер задул сильнее. Он дул порывисто и забивал Майку песком глаза. Юбки женщин, спешащих попасть домой до того, как начнется дождь, смешно раздувались ветром, и они казались толстыми и уродливыми.

— Сет! — крикнул Майк против ветра, и редактор, не услышав его, уходил все дальше.

Толпа разделила Майка с Констанс, и он зло выругался. Он прислонил Эллисон к стене «дома смеха», — она так смеялась, что просто не могла устоять на ногах, а сам побежал к пареньку, который мечтал стать механиком, и велел ему отключить технику.

— Но я не знаю как, — сказал паренек, и Майк оставил его стоять с открытым ртом и побежал искать в толпе Джесси Уитчера.

Наверху, на холмах, упали первые капли дождя. Мужчины возвращались в Пейтон-Плейс, вокруг них набирали силу дождевые потоки.

— Дождь, — без надобности говорили они друг другу.