Глава 9

Стас пропал как-то совсем уж нелепо, совершенно для всех неожиданно. Утром, как и обещал с вечера, приготовил горячий и сытный завтрак, первым суетливо выскочил из квартиры, чтоб успеть прогреть стоящую во дворе машину. Вероника в то утро снова проснулась больной и разбитой — «проклятый стрессюга», как выражалась Катька, совсем, видно, в ней разбушевался, невероятную силу обрел и диктовал здоровому, в общем, организму свои жестокие условия. И даже привычный горячий душ и обещанный с вечера сваренный Стасом крепкий кофе ее не спасли — голова болела просто нестерпимо, будто переливалась в ней стылая какая-то жизненная безысходность, оттого, что неизбежно наступит конец рабочего дня и снова надо будет отправляться туда, в Востриков проклятый переулок. Целый день она старалась об этом не думать, но мысли сами собой все возвращались и возвращались в мамину душную комнату, и руки сразу мерзли, и глаза не видели, и в затылке начинало свербеть так нестерпимо-яростно, словно страх, боль и безнадега, договорившись между собою, там именно и собрались делать свое черное дело. Недавно она случайно вычитала где-то, а может, от кого и слышала, что правильнее всего поступает тот, кто приучает себя жить в отрезке сегодняшнего дня, о предстоящих проблемах не думая. Хороший совет, конечно. Жаль, что она так не умеет. Вот было бы здорово — научиться в течение дня не думать о предстоящем тебе вечернем времяпрепровождении…

Ближе к концу рабочего дня вдруг обнаружилось, что Стас с рабочего места совершенно таинственным образом исчез. Еще после обеда его видели сидящим в машине, а потом он вдруг пропал в тот самый ответственный момент, когда срочно понадобилось шефу куда-то ехать. Шеф по этому поводу разразился, конечно же, абсолютно праведным руководящим гневом, и секретарша Ирочка уже несколько раз подбегала к Вероникиному столу, пытаясь добыть у нее хоть какую-то информацию. Вероника только испуганно разводила руками и в который уже раз хваталась за свой мобильник, тревожно вслушивалась в равнодушный голос, сообщающий ей каждый раз об одном и том же — чего, мол, раззвонились так часто, если вызываемый абонент сейчас так плотно недоступен… Пришлось шефу вызывать по этому случаю такси, поскольку второй водитель, Олег, находился в этот день в законном отгуле и сидел дома в не очень, конечно, сильном, но все же выпившем состоянии, а все остальные коллеги-сотрудники умудрились прибыть на работу, по случаю ударивших морозов, на общественном транспорте. Шеф, конечно, был у них не из гордых и мог бы сесть за руль сам, но вместе со Стасом пропали и ключи от его машины…

Ключи эти самые Вероника обнаружила в кармане своей шубы, одеваясь, чтоб уйти вечером с работы. Она долго разглядывала их на пару с Ирочкой и совершенно не понимала, как правильно нужно отвечать на ее разумные, в общем, вопросы:

— Вероника Андреевна, ну, вы вспомните, может, он что-нибудь вам говорил? Может, ему в больницу надо было или еще куда-нибудь? Вы же ведь, как я полагаю, вместе ехали на работу? И ключи от машины именно в вашем кармане обнаружились…

— Нет, Ирочка, я не знаю. Ничего такого он не говорил. Я и сама ничего не понимаю…

— Ну как же? А зачем он тогда ключи именно вам отдал?

— Да не отдавал он их мне, Ирочка! Я и сама не понимаю, как они у меня в кармане оказались!

— Подбросил, что ли? Хм, как странно…

Вздохнув, Ирочка побрела обреченно в кабинет к рвущему и мечущему, раздраженному всеобщей расхлябанностью и вседозволенностью шефу, держа злосчастные ключи впереди себя за крохотный брелок двумя красивыми пальчиками с острыми ноготками. Вероника, будто испугавшись неприятных для нее объяснений, быстро выскочила за дверь — не любила она быть в чем-то виноватой и хоть каким-то образом причастной-примешанной. Не знает она, откуда в кармане ее шубы взялись эти дурацкие ключи! Зачем он их ей подбросил? И что этим хотел сказать? Вообще, все-таки ужасно противная это штука — недоумение по поводу чужих неожиданных поступков, когда накатывает тупая растерянность от чувства собственной из-за кого-то виноватости. Ну Стас, ну удружил! И так смутно-противно на душе от всего в ее жизни происходящего, теперь еще и его странные поступки надо как-то объяснять…

На улице она долго ловила такси, закрывая лицо воротником шубы и пряча голые ладони поглубже в рукава — перчатки ее так и остались лежать забытыми впопыхах на рабочем столе. И всю дорогу ее потом трясло, то ли от холода, то ли от обиды на Стаса, и зубы выдавали мелкую, звонкую, скорее нервную, а не от мороза дрожь. Пожилой таксист, взглянув на нее жалостливо, включил до отказа печку и даже сдачу попытался отдать честно, когда они наконец после всех вечерних пробок прибыли относительно благополучно в Востриков переулок.

— Верка, ты что? Что-то еще случилось из ряда вон, да? У тебя лицо такое синюшно-несчастное… — встретила ее, выскочив из своей комнаты, Катька. — Зайди ко мне, посиди, отдышись хоть немного. Подождет твоя Александра, ничего с ней не случится…

— Вероника! Это ты пришла, доченька? Иди, иди быстрее сюда! — послышался тут же властно-капризный голос матери из-за приоткрытой слегка двери ее комнаты, отчего Веронику тут же передернуло, как от температурного озноба.

Без сил, не снимая шубы, она опустилась на Катькин продавленный диван, подняла на нее больные, тревожные глаза:

— Кать, Стас куда-то пропал…

— Как это — пропал? Куда пропал?

— Да не знаю я! Утром мы вместе на работу приехали, все было как обычно. А потом он исчез. Никому вообще ничего не сказал и исчез. Ключи от машины мне в карман шубы подбросил…

— А ключи от твоей квартиры он у себя оставил, да? — ехидно и в то же время очень встревоженно спросила Катька.

— Ну да… Да, есть у него вторые ключи… А что? Ты думаешь…

— Ничего я не думаю, Верка. Я б поругала тебя, конечно, да что толку? На тебе после Александриных упражнений и так уже целого места нет. Ладно, будем надеяться, что все малой кровью обойдется… Твои-то ключи хоть на месте? Посмотри-ка…

Вероника лихорадочно порылась в сумочке, достала тоненькую связку ключей и покачала ими перед самым Катькиным носом. Катька помолчала, потом нерешительно пожала плечами и задумалась. Но словесного результата этих ее раздумий Вероника так и не дождалась, потому как пришлось им обеим одинаково испуганно вздрогнуть, а Веронике даже и подпрыгнуть слегка от истошно-возмущенного крика Александры Васильевны, будто прорезавшего пополам и без того небольшое пространство Катькиной комнаты:

— Вероника! Ты где? Сколько можно тебя ждать? Тебе что, совсем на меня наплевать? Ты сюда идешь, к матери, или к этой рыжей идиотке, в конце концов? У меня со вчерашнего вечера ни крошки во рту не было! Это же бесчеловечно, ты же все-таки дочь мне!

— Вот же врет, зараза какая! — возмущенно прошептала Катька, округлив глаза. — Я ей утром кучу еды на столике оставляла и даже яблоко терла. Она, главное, стрескала все за милую душу и с большим аппетитом, а теперь смотри-ка — не кормили ее…

— Да ладно, не обращай внимания, Кать. Я сейчас все сделаю, и она успокоится. Спасибо тебе.

Торопливо скинув ей на руки шубу, Вероника поспешила на материнский зов. Зайдя к ней, первым делом она опрометью бросилась открывать форточку — воздуху, как ей показалось, в комнате не было совсем. Его место занял слежавшийся плотными слоями запах нетерпеливо-капризного материнского ожидания, который тут же окутал ее со всех сторон, подкатил тошнотой к самому горлу, ударил в сердце безысходной тяжестью с трудом скрываемого давнего раздражения.

— Нет! Не смей открывать форточку, Вероника! Я же могу простыть! Для меня сейчас любая простуда губительна просто! Ты что, не понимаешь таких элементарных вещей?

— Да душно очень, мам…

— Нисколько не душно! Лучше сядь со мной рядом, нам надо поговорить…

— Мам, давай сегодня говорить не будем, а? Давай все сделаем побыстрее! Ну пожалуйста, мамочка… Мне очень, очень нужно попасть пораньше домой! — взмолилась, даже чуть взвыла отчаянно Вероника, подходя к кровати матери и понимая уже заранее, что мольбы ее не будут услышаны, что вовсе они не имеют здесь никакого такого смысла, кроме пустого сотрясания душного воздуха. Что долг дочерний под названием «душа в душу» здесь никто пока не отменял и что отдавать его все равно придется, как тут ни выкручивайся…

— Доченька, я вот о чем хочу с тобой поговорить… Да ты садись, садись, чего ты застыла передо мной как изваяние! И наклонись ко мне поближе… Вот так… Ты знаешь, Вероника, я совершенно не доверяю этой рыжей бестии, совершенно не хочу ее здесь, у себя, видеть каждый божий день! Она же когда-нибудь просто убьет меня или отравит чем-нибудь. Забери меня к себе, доченька, прошу тебя! Ну неужели твой муж такой жестокий человек, неужели он не позволит тебе побыть рядом со своей мамой? Это же просто бесчеловечно, Вероника. Не дать матери и дочери быть вместе…

— Мам, ну что ты говоришь такое… Ну при чем здесь Игорь… Да его сейчас и дома-то нет…

— А где, где он? — напряженно приподняла с подушки голову Александра Васильевна, плеснув Веронике в лицо хорошей порцией желчно-жгучего любопытства, такого едкого и сильного, что Веронике пришлось даже слегка отпрянуть. — Где, где он тогда, если не дома? Ты мне все, абсолютно все должна рассказать, Вероника. Ты не должна скрывать от своей мамы ничего, откройся мне, прошу тебя…

— Мам, да он… Он просто в командировке… В длительной… Его по работе отправили…

— Куда?

— На Север куда-то. Я толком и не знаю, мам…

— Ну как, как же ты не знаешь, Вероника? Он что, тебе ничего не сказал? А ты уверена, что это всего лишь командировка? Ты проверяла? Нет? О господи, Вероника! Горе мне с тобой!

— Мам, да он говорил, я просто забыла! Давай я тебе лучше памперс поменяю, а? По-моему, это уже срочно надо сделать… Ну пожалуйста…

— Нет, погоди! Что значит — ты забыла? Мне кажется, ты что-то очень важное скрываешь от меня, Вероника! Я это всем своим нутром чувствую! Я вся уже измучилась в неведении, доченька! Лежу здесь целый день и думаю, думаю о твоей жизни… Ты знаешь, это уже совершенно невыносимо! Расскажи мне все, пожалуйста! Я должна все, все о тебе знать! Иначе я просто умру…

— Да что, что я тебе могу такого рассказать, мама? Успокойся, ничего особенного в моей жизни не происходит…

— Но я же вижу, я же чувствую! Ты же моя дочь, в конце концов! Моя плоть, моя кровь… Ты — это часть меня! У меня же больше нет ничего в жизни, Вероника. Только ты. Зачем ты меня мучаешь? Это жестоко, жестоко…

— Да, мамочка, да, пусть будет именно жестоко, пусть будет, как ты скажешь, но только давай сменим памперс… Иначе я в обморок грохнусь от духоты…

— Погоди, Вероника! Ответь-ка мне тогда — если Игорь, как ты говоришь, в командировке, с кем же сейчас Андрюша?

— Он в зимнем лагере, мама. От их детсада. Ему там хорошо, не волнуйся.

— Господи, ну вот все приходится из тебя клещами вытаскивать! Вот немедленно возьми и все-все мне теперь расскажи! Я твоя мать, в конце концов, и ты просто обязана держать меня в курсе своей жизни, обязана со мной всем делиться…

— Мне нечего тебе рассказывать, мама! У меня все, все нормально! Я больше не могу так, мама! — Пытаясь изо всех сил проглотить подступающее к горлу слепое истерическое раздражение и тошноту, Вероника подскочила со стула и стала быстро собирать дрожащими от нетерпения руками стоящие на столике у кровати пустые тарелки. — Сейчас я все быстро тебе сделаю и уеду домой, мама! Мне надо обязательно сегодня пораньше попасть домой! Ну очень, очень надо…

— Господи, ну за что, за что мне все это, скажи? Сколько я сил душевных отдала собственному ребенку, и для чего? Чтоб столкнуться потом с таким вот равнодушием? Растила-растила дочь одна, изо всех сил пыталась быть ей самым близким человеком, самой хорошей и душевной матерью пыталась быть… И никакой дочерней любви и благодарности в ответ… Одно только холодное равнодушие… Нет, это невыносимо, невыносимо…

— Мама! Я прошу тебя, прекрати, пожалуйста! Нет никакого равнодушия! Ты же знаешь, что я тебя никогда не брошу…

— Да ты уже меня бросила, дочь. Ты бросила меня еще десять лет назад, когда выскочила замуж за этого черствого и бездушного человека, который пришел и сразу разлучил меня с тобой, а ты это ему позволила… Он же, Игорь этот твой, практически закрыл передо мной дверь вашего дома! И даже не посчитался с тем, что живет практически на твоей территории! То есть на территории моей собственной дочери, получается… И самое обидное — ты ни разу, ни разу его не остановила! Он хамил твоей матери, а ты слушала и не остановила! Каково мне было все это терпеть? Целых десять долгих лет… Целых десять лет я не знаю толком, как ты живешь, чем ты живешь, что с тобой фактически происходит… Меня это мучает, Вероника! Мучает все эти годы…

Александра Васильевна жалко скривила лицо и закрыла его руками, затрясла мелко и горестно полными плечами под одеялом, заставив-таки Веронику снова присесть к ней на край кровати и пристыженно залепетать какие-то слова утешения, и в самом деле искренне устыдившись своей дочерней жестокости:

— Ну, мамочка, ну, прошу тебя, не плачь… Все будет хорошо, мамочка… Я не буду никуда торопиться, я побуду с тобой столько, сколько ты хочешь… Вот если бы ты согласилась полечиться, мамочка… Давай я вызову медсестру из поликлиники, а? Она тебе уколы поделает, которые врачи из «Скорой» прописали… А хочешь, невропатолога на дом вызовем? Надо же как-то подниматься, мамочка…

— Ничего я не хочу, Вероника, как ты не понимаешь! И подниматься не хочу. Я умереть хочу… Ты совсем, совсем меня не любишь… Ты ничего мне не хочешь рассказывать, не хочешь делиться ничем… А я так мечтаю о том, чтобы все у нас было по-настоящему, чтоб из души в душу. Чтоб ты раскрылась мне вся. Ну неужели это так трудно понять, доченька? Неужели даже сейчас ты не хочешь ни в чем мне уступить? Я что, много прошу? Такая малость, и такое странное, странное упорство! Это же так просто — дать матери немного любви…

Вероника распрямилась, схватившись рукой за шею. Вместе с подступившей к горлу тошнотой почувствовала вдруг, как лопнула в ней до предела натянутая струна терпения-раздражения, как открылось само собой наконец в ее душе абсолютно чистое пространство для протеста. Пусть робкого, но все же протеста. Она его даже физически ощутила, этот протест. И заговорила тихо, разделяя слова короткими паузами и сама будто их пугаясь:

— Да, мам, ты права. Действительно, наверное, просто. Ты просишь, а я не даю. Ты требуешь, а я не даю. А может, мне просто давать нечего? Может, во мне вообще и любви-то никакой нету? Такая вот моральная уродка… А можно, я тебя тоже попрошу, мамочка? О самой малости попрошу, а? Не мучай меня, пожалуйста, истребованием к себе любви! Если б ты только знала, как это тягостно! Хотя бы сегодня не мучай. Поверь мне просто на слово, что мне и без того плохо. Пожалей лучше ты меня, а? Ведь я же дочка твоя… Не доводи меня до крайности, мама! Иначе… Иначе…

Снова схватившись за горло, она подскочила вдруг и рванулась к форточке, распахнула ее дрожащими пальцами и, ухватившись за подоконник, взахлеб начала вдыхать в себя морозный воздух. Александра Васильевна, вмиг перестав плакать, с удивлением уставилась на дочь. Пожалуй, впервые за долгие годы обращенные к ней Вероникины слова прозвучали и впрямь с должной искренностью. С той самой искренностью, с настоящей, о которой она мечтала, которой так долго и страстно добивалась от своей дочери. Но боже, боже, лучше бы она этих ужасных слов вообще не произносила… Нет, не нужна ей такая вот искренность, упаси от нее бог… Испуганно икнув, она тут же отвернула лицо к стене, и затихла, и больше не проронила ни слова за все то время, пока Вероника исправно выполняла свой дочерний долг, суетясь вокруг нее с уткой, памперсом, свежим бельем и приготовленным вкусным ужином. Что-то вдруг пережалось, переломалось в Александре Васильевне в этот вечер. Будто костерок какой внутри погас. Повернув к дочери голову, увидела она вдруг чужую совсем молодую женщину, очень усталую и замученную, с серым лицом и потухшими, больными глазами…

Домой к себе в этот день Вероника попала поздним вечером, совершенно измученная. Растерянно прошлась по квартире, пытаясь найти хоть какое-то объяснение непонятному исчезновению Стаса. Объяснений никаких не было. В ванной доверчиво торчала вверх щетиной из стаканчика его зубная щетка, в спальне небрежно был брошен на кровать полосатый махровый халат, пара несвежих рубашек выглядывала из корзины с грязным бельем, да под ногу в гостиной попалась и, зазвенев, покатилась под диван пустая бутылка из-под пива… В один миг ей даже показалось, что никакого такого Стаса в ее квартире никогда и не было, что парень этот просто взял и приснился ей в красивом эротическом сне, перешедшем на короткое время в такую же короткую реальность, и что все остальное, за последнее время с ней произошедшее, тоже является глупейшим просто сном-наваждением… Что стоит ей только хорошенько выспаться этой вот ночью, и не останется утром никаких даже воспоминаний об этом плохом приключении, и Игорева горделивого бегства не будет, и даже маминого капризно-требовательного инсульта тоже не будет… Она тут же было начала расправлять торопливо постель, решив обойтись даже и без привычного горячего душа, но вздрогнула от прозвеневшего неожиданно и вкрадчиво телефонного звонка. Подойдя к лежащей на прикроватном столике трубке, с досадой протянула к ней руку, уже чувствуя почему-то, что звонок этот несет в себе очередные для нее неприятности. Господи, как же не хочется, совсем не хочется брать в руки эту дребезжащую требовательно трубку… Но надо. Обязательно надо. А вдруг это Стас? А вдруг с ним случилось что-нибудь и срочно нужна ее помощь? Он же не фантом все-таки, как ей на миг показалось, он же живой человек и любит ее! По крайней мере, он так говорил, что любит…

— Вероника? Здравствуйте… — прошелестел в трубке словно откуда-то очень издалека, незнакомый голос. — Вы меня узнали, Вероника?

— Нет, простите…

— Это Валера. Друг Стаса. Я недавно был у вас в гостях. Вспомнили?

— А… Да-да, конечно… Конечно, я вас помню. Что-то со Стасом случилось, Валера? Вы знаете, он так пропал вдруг неожиданно…

— Да, Вероника, я знаю. Собственно, я по этому поводу вам и звоню. У Стаса очень большие неприятности, знаете ли.

— Что случилось, Валера? Вы можете говорить? Он здоров? Или…

— Не волнуйтесь, Вероника. О здоровье его ничего говорить не буду, потому как не знаю, что сказать. Но он жив, конечно. По крайней мере, пока…

— Что значит — пока? Нет, я ничего не понимаю… Объясните мне толком, пожалуйста! Он где? Он может мне позвонить хотя бы?

— Нет, не может. Он попал в очень, очень сложную ситуацию. И ему нужна наша с вами помощь. Вы согласны ему помочь, Вероника?

— Да, конечно же. А что надо делать? Не мучайте меня, говорите же! Ну?

Отчего-то ее бросило в жар, словно от дурного какого предчувствия. Противная тревога разлилась по всему телу, заставила трястись, казалось, каждую, даже самую маленькую мышцу, и коленки сразу подогнулись предательски. Опустившись на разобранную для сна постель и изо всех сил прижимая трубку к уху, она старательно вслушивалась в тревожно-сумбурную речь этого самого Валеры и ничего из нее, конечно же, не понимала. Почему-то никак не могло вспомниться его лицо, хотя зачем сейчас, в эту вот минуту, ей понадобилось вспоминать его лицо? Какая разница, что за лицо было у этого Валеры, в самом деле… Со Стасом что-то случилось, ему нужна ее помощь, а это главное…

— Погодите, Валера. Я ничего, ничего не понимаю. О каких таких долгах вы говорите? Это у Стаса долги? Но я ничего об этом не знаю. Он мне не говорил…

— Да это понятно, что не говорил! Он просто тревожить вас не хотел, Вероника. Я так понял, он очень вас любит. Поэтому я и решил обратиться к вам за помощью.

— А чем я, собственно…

— Понимаете ли, Вероника, Стас попал в очень, очень серьезный переплет… — терпеливо втолковывал ей в ухо твердый мужской голос, — если он не отдаст эти деньги через три дня, его просто убьют…

— Как это — убьют? Кто убьет?

— Ну зачем вам это знать, как убьют и кто именно убьет? Вы просто скажите — вы хотите ему помочь или нет? Я, конечно, основную часть денег уже собрал, но мне обратиться больше совершенно не к кому. Только на вас вся надежда…

— А сколько надо?

— Десять тысяч долларов…

— Сколько?! — ахнула Вероника, уставившись расширенными от ужаса глазами в темное окно, и замолчала растерянно, продолжая прижимать изо всех сил трубку к уху.

— Алло, Вероника! Вы где там? Почему вы молчите, Вероника? Что случилось?

— Да, я слышу вас, Валера. Вы знаете, у меня таких денег нет…

— Да это понятно, что нет. И у меня их тоже не было. Но я, знаете ли, занял везде, где только мог. Стаса надо спасать, Вероника! Кроме нас с вами, этого никто не сделает. Да у него и нет никого из близких людей, кроме нас с вами…

— Да, да, Валера, я поняла… Десять тысяч долларов… О боже! А в милицию? Вы не обращались в милицию, Валера?

— Не будьте наивной, Вероника. Не говорите глупости. Вы же взрослая, умная женщина! Такие дела как-то без милиции решаются. Если, конечно, хотите увидеть Стаса живым… Ведь вы хотите?

— Да… Конечно… Я постараюсь, Валера! Я завтра же с утра постараюсь достать эти деньги. Я вам позвоню… Куда вам позвонить, скажите?

— Я сам вам позвоню. Какой у вас номер мобильника?

Вероника, путаясь в цифрах, долго воспроизводила в памяти свой номер, вся сосредоточившись на этом занятии. Валера терпеливо ждал, потом повторил за ней деловито необходимый набор цифр и, не прощаясь, положил трубку. А через секунду ее мобильник уже заверещал призывно из брошенной на тумбочку в прихожей сумочки, и она рванула на этот его зов, испуганно и лихорадочно задергала собачку замка дрожащими пальцами.

— Да! Да, это я, конечно же, Валера…

— Так я вам прямо завтра с утра буду звонить, хорошо, Вероника? Вы уж постарайтесь, пожалуйста. А мне по этому номеру, который сейчас у вас выскочил, звонить не надо. Вы поняли? Это не мой номер. Я просто в кафе зашел позвонить.

— Хорошо, я поняла…

— До завтра, Вероника! И помните, что жизнь Стаса практически в ваших руках. Конечно, вы ничем ему вроде и не обязаны — в прямом, в юридическом смысле, но ведь сердце-то у вас есть. Ведь есть? Значит, и человеческие обязанности тоже есть…

— Погодите! Погодите… Я все-таки не поняла, что это за долги такие… Откуда…

— Да какая теперь разница, что и откуда? Стас вам потом сам все расскажет. Сейчас у нас пока другая задача, если вы меня правильно поняли. Ведь вы поняли меня, правда?

— Да… Я поняла…

Нажав на кнопку отбоя, она медленно вернулась в спальню, снова без сил опустилась на постель. Обхватив руками голову, сжала ее влажными ледяными ладонями, пытаясь хоть как-то собраться с мыслями. Они, мысли, все попрятались-повыскакивали из головы куда-то и вовсе не желали послушно собираться, чтоб решить сложную эту задачу. Непривычно было Вероникиным мыслям решать такие вот задачи. С ней вообще такое происходило впервые — прямо как в детективе каком. Да и не любила она никаких детективов, ни книжных, ни киношных. Может, и зря. Сейчас бы, может, и пришло на ум чего-нибудь дельное, и мысли бы не разбежались из головы так испуганно в разные стороны, а собрались бы послушно в умную кучку…

Почему-то ни с того ни с сего вместо ожидаемых умных мыслей в голову приплыла глупая досада на Игоря. И чего это, в самом деле, угораздило его взять параллельную трубку в то проклятое воскресенье? Зачем? Спал бы и спал себе перед телевизором. Он всегда после прогулки своей лыжной спит. И не понадобилось бы ему уходить в то воскресенье так трагически, и все бы шло своим размеренным чередом… Ну, возникли бы у Стаса проблемы — она-то тут при чем бы была? А теперь вот получается, что очень уж сильно она при чем, как ни крути. Муж ушел, Стас пришел… Сколь бы коротко по времени ни длилась их совместная здесь жизнь, а все ж таки она имела место быть, и теперь она обязана ему помочь. Если по-человечески, Валера-то прав… И сердце у нее есть. И она обязательно должна помочь человеку, попавшему в беду.

Хотя, если с другой стороны посмотреть, что она про Стаса этого вообще знает? Да ничего, по сути. Как-то не заходило у них разговоров ни о его прошлом, ни о родителях, словно и не числилось за ним ничего такого. Стас, и все. Имярек. Что еще? Ну, красивый, стильный, всегда модно и со вкусом одетый. Ну, любовник замечательный. И женщины всегда оглядывались на него плотоядно, и это ей до жути нравилось. И ухаживал красиво. А кроме этой красоты, что еще было-то? И вспомнить нечего. Все, все было как в ярком кино. Не в умном черно-белом детективе, а именно в лениво-тягучем эротическом кино, с влажными горячими поцелуями, красиво слившимися стройными упругими телами, интимным звоном бокалов с терпким вином в полутьме баров… Как-то не прилеплялась ко всей этой красоте ее обыденная, как ей раньше казалось, жизнь с Игорем, с бытовыми семейными проблемами, с обязательными воскресными вкусными обедами…

Ей вдруг вспомнилось, как Стас появился на их фирме полгода назад. Откуда он взялся и кто его рекомендовал, так и осталось тайной. Появился, и все. Когда он исчез вчера так неожиданно, выяснилось вдруг, что ни прописки, ни паспорта у него никто и не спрашивал. И вообще никто и ничего про него не знал толком. Но водителем он оказался классным, был со всеми улыбчив и мил, на вечеринках всегда сидел тихо в сторонке, зная свое место. Красотой мужской да модельной стильностью никогда не выпячивался и, сидя за рулем, больше помалкивал, никогда первым пустых разговоров не заводя. Вообще, если честно сказать, на водителя он совсем не был похож. Скорее на красивого манекенщика. Из тех, кого выбирают кропотливо и тщательно модные дизайнеры-модельеры для демонстрации своих дорогостоящих тряпочек. И лицо у Стаса было им под стать — такое же утомленное будто сознанием собственного совершенства, и легкая небрежность в походке, и леность во взгляде… В общем, красота неописуемая. Он и за рулем рядом со своим шефом Геннадием Степановичем выглядел несколько странновато, будто они поменялись местами. Геннадий Степанович на водилу больше смахивал — умный, конечно, дядька, но до Стасовой природной стильности-фактурности ему далековато было. Однако, как казалось Веронике, красоты своей Стас будто стыдился немного, прятал ее от чужих глаз. И в отношениях их тоже особо ее не выпячивал. Когда роман у них вовсю уже разгорелся, Стас совершенно добровольно принял на себя второстепенную обожающе-восхищенную роль и ни разу, как ей казалось, в этой роли не сфальшивил даже. И ей было с ним хорошо и беззаботно, как на празднике. Жаль, что праздник этот, похоже, закончился. Наступили суровые будни, и в них тоже надо жить и исполнять свои человеческие и сердечные обязанности. И то, что она ничего о нем не знает, совсем не является поводом для отказа в помощи…

В общем, по всему выходило, что Стаса Веронике надо было выручать. Надо, только сил никаких не было. Как, впрочем, и денег. Деньги в их семье всегда были Игоревой проблемой. Они, конечно, оба хорошо зарабатывали, но как-то так получалось, что и тратили хорошо, ни о каких накоплениях на черный день не думая. О своих планах что-либо прикупить Вероника объявляла Игорю всегда вдруг, и он нужную сумму обязательно, как это у них называлось, «доставал». Где доставал и как — ее не очень интересовало. У друзей, наверное, брал. А отдавал потом частями. Тоже сам, ее лишний раз не напрягая. По крайней мере, в семейной «общей шкатулке», куда они по привычке складывали свои заработки, деньги никогда не переводились и тратились «на жизнь» так, как им и положено тратиться — на продукты, на оплату счетов, на развлечения…

Вспомнив об «общей шкатулке», Вероника подскочила с кровати и бросилась к заветному ящичку в комоде, открыла его быстро. Шкатулка была пуста. Она и сама не помнила, какие там были деньги до всех этих летящих мимо нее с бешеной скоростью событий, но все же пустота ее показалась почему-то слишком уж оскорбительной. Никогда не была она вот такой категорически пустой. Хоть небольшие, но деньги там все же водились. Заведено было так. Игорь считал, что именно так должно быть. Потому что нельзя по соседям бегать да в долг клянчить до зарплаты. Хотя чего уж теперь вспоминать, как оно все было раньше. Раньше и усталости такой не было, и тревожности тоже, и маминого инсульта не было, и заботы о судьбе Стаса…

Совершенно автоматически она открыла и рядом лежащую шкатулку, в которой хранила свои драгоценности. Их, конечно, было не так уж и много, но все же… Не каждая женщина в таком молодом возрасте может похвастаться гарнитурчиком из настоящих мутновато-зеленых изумрудов, и колечком с небольшим, но достойным вполне бриллиантиком, и изящным браслетом-змейкой из белого золота, с такими же, специально подобранными к нему серьгами и кольцом… Все это были подарки Игоря — он всегда дарил ей украшения с удовольствием и в то же время подходил к этому вопросу серьезно. То есть правильно. Если уж изумруды, то только настоящие, природные, если уж браслет, то чтоб на руке сидел ловко, как влитой. Она и сидела как влитая, эта змейка из белого золота, на тонком запястье.

Шкатулка тоже оказалась пустой. Если не считать, конечно, жалкой кучки дешевой бижутерии, сгрудившейся, будто виновата, с одного ее краю. Вероника долго и обиженно, совершенно как-то по-детски пялилась в эту ее наглую пустоту, нахмурив лоб и сведя пухлые губы твердым бантиком, потом тихо закрыла шкатулку и поставила на прежнее место, аккуратно задвинув ящичек комода. Нет, не хотелось ей совсем этого черно-белого жизненного детектива. Не хотелось совсем жить по его законам, со всплесками бурного женского негодования по поводу только что увиденного, не хотелось напряженно думать о чужих проблемах, не хотелось даже и признавать, что детектив этот черно-белый как раз и является той самой оборотной, закадровой стороной красивого и ленивого фильма, в котором они со Стасом так глупо сыграли свои главные роли… Но куда теперь от этого детектива денешься? Хочешь не хочешь, а надо делать какие-то выводы. Например — у Стаса положение действительно сейчас безвыходное, и ему пришлось взять и деньги, и украшения, потому что с него долг требовали. Иначе убить могли. Жизнь-то дороже украшений, она ж это понимать должна. Ведь у нее есть сердце. Есть! Есть!

В следующий момент ей снова безумно захотелось спать. Не осталось в голове ни одной более порядочной мысли, только звонкая, нарастающая в затылке боль давила на глаза, требуя законного сна. Не выдержал больше организм столько нехорошей информации, включил потаенный предохранитель-самозащиту и потянул бедную ее кудряво-блондинистую головку на подушку, и уже из последних сил она успела накинуть на себя одеяло…

Загрузка...