Пляска в степи

Девка в тереме I

Княжна Рогнеда была красива, и Звениславка старалась пореже на нее глядеть. Да стрыю на глаза поменьше попадаться.

В тереме стоял доселе невиданный переполох. Княгиня Доброгнева гоняла слуг денно и нощно, и те мыли, терли, скребли, отчищали шкуры, меняли сено, взбивали перину. Со дня на день ждали в гости князя с мАлой дружиной. Звениславку то не касалось, и она норовила улизнуть в свою горницу пораньше, сразу после вечерней. Уж больно строга стала княгиня Доброгнева, да и стрый-батюшка, волнуясь перед приездом дорогих гостей, все чаще стал покрикивать да замахиваться на домочадцев.

— Знамо дело, ведь дочку сватать норовит! — шептались теремные девки, ничуть не смущаясь того, что Звениславка их слышит. Слуги считали ее ровней и не боялись. Обсуждали при ней и княгиню, и раздоры их с дядькой Некрасом, и молоденькую княжну Рогнеду — дочку на выданье.

«Отрезанный ломоть», — сказала про Звениславку однажды тетка Доброгнева. Сказала много зим тому назад и больше не повторяла, опасаясь мужниного гнева, а Звениславка все же запомнила, хоть и была тогда еще совсем дитем.

Рогнеда ходила по горницам, гордо задрав нос, и мать, княгиня Доброгнева, ее не одергивала.

— Рано, ох рано княжна возгордилась, — говорили слуги. — Не сомкнул пока князь на белых рученьках тяжелые браслеты, не скрепил сватовство.

Но дядька Некрас говорил так, словно сватовство — решеное дело, и потому Рогнеда уже видела себя княжьей женой. Как ни крепилась Звениславка, а все одно — завидовала двухродной сестре. Ее-то саму дядька не торопился сватать, но Звениславка, ведая, что ее ждет, не шибко печалилась. Коли родную дочку князь Некрас просватал за князя, то вот братучадо, дочку давно погибшего молодшего брата, прочил — самое великое! — кузнецу али дружиннику из общины.

Звениславка не смела ни роптать, ни просить. Княгиня Доброгнева постаралась, чтобы нелюбимое братучадо крепко-накрепко запомнило: она должна целовать руки своих дядьки и тетки за то, что приютили сиротку, дозволили жить в княжьем тереме да растили вместе со своими детьми.

— Славка, эй, Славка!

Она опомнилась, услышав голос тетки Доброгневы.

— Ты пошто посреди горницы столбом стоишь? Работы нет? — княгиня спускалась по всходу, недовольно смотря на нее.

— Задумалась, тетушка, — Звениславка опустила взгляд, принялась разглядывать дощатый пол у себя под ногами.

— За косы давно никто не трепал, — Доброгнева Желановна сощурилась и, подойдя к Звениславке вплотную, рукой приподняла ее подбородок, заставляя смотреть себе в глаза. — Увижу еще раз, что бездельничаешь, накажу, мало не покажется.

— Да, тетушка, — покорно произнесла Звениславка, потупив взгляд.

Княгиня была в дурном настроении, и не стоило давать ей повода сорвать его на ней.

— Ступай, — женщина оттолкнула ее от себя и круто повернулась, отчего полы темного, богато расшитого платья хлестнули Звениславку по ногам.

Она посмотрела вслед уходящей женщине: княгиня Доброгнева надела нынче свою самую красивую рогатую кику, с камнями да жемчугом, и одно из лучших платьев.

«Верно, ждут князя нынче», — подумала Звениславка и поспешила убраться из горницы. А то ведь княгиня не преминет проверить, исполняет ли строптивая девчонка ее наказы.

Поднявшись по всходу, она увидела двух теремных девок: одна ревела и утирала лицо, пытаясь переплести растрепанные косы, а другая ее утешала.

— Нечего было рот открывать, дуреха, — озабоченно причитала Забава. А вот первую, ревущую, Звениславка прежде не видела у них в тереме.

— Как тебя зовут, милая? — спросила она, остановившись подле девок. Забава стрельнула взглядом, но ничего не сказала.

— Устя, Устинья, госпожа, — всхлипнула девчонка. Совсем молоденькая, зим одиннадцать, не больше.

— Я тебе не госпожа, — улыбнулась Звениславка. — А ревешь чего?

— Дурная, потому и ревет, — сказала Забава и дернула за рукав Устинью, собравшуюся заговорить. — Идем уже, и так вон из-за тебя сколько тут простояли зря…

Забава утащила за собой девчонку, крепко держа ее за запястье. Звениславка молча поглядела им вслед. Стало быть, княгиня Доброгнева все же оттаскала кого-то за косы нынче утром.

Еще с вечера ей велели починить исподнее Рогнеды: собирали для княжны большое приданое. Звениславка вернулась в свою горницу, поглядела на высокую стопку одежи и, вздохнув, взялась за иглу. Следовало поспешить. Коли тетка спросит, а у нее не готово, реветь ей вечером, совсем как нынче молоденькой Усте.

Работа спорилась в ее руках, и время летело незаметно. Звениславка, перекинув за спину тяжелые светлые косы, негромко напевала себе под нос, чтобы шилось веселее:

— Ай, люли-люли-люли… люли-люли-люленьки…

Она радовалась, что княгиня не задала ей работу потяжелее, и нынче она не скребла терем вместе с девками да не таскала от колодца тяжелое коромысло. Обычно тетка зорко следила, чтобы она не задирала нос али не ставила себя вровень с Рогнедой, и потому частенько поручала ей то же, что и теремным девкам.

Звениславка была привычна к тяжелой, грязной работе, и ее руки знали, каково полоскать зимой в реке рубахи, но нынче княгиня то ли пощадила ее, то ли попросту забыла — виданое ли дело, к приезду князя терем готовить! Дядька, хоть и сам был князем, да не таким: земель, дружины да богатства куда меньше, и слово его не много значило на княжеском вече. А тот, с которым чаяли сватовства, князь Ярослав — был и сильнее, и богаче.

Княжий отрок I

Князь Ярослав едва не уснул, пока шел праздничный пир. Сидел во главе длинного дубового стола на самом почетном месте, поднимал кубки вместе с князем Некрасом, и никто не смог бы уразуметь, что творилось у него на душе.

Светловолосый мальчишка, Горазд, наблюдал за князем с другого конца стола — туда посадили отроков да молодшую гридь.

— Дырку на нем не протри, — его приятель, Вышата, поддел Горазда локтем меж ребер. — Жив-живехонек наш князь.

Горазд не шибко его слушал, все корил себя. Нынче во время сечи он упустил князя из вида, потерял в налетевшей на них толчее. А должен был — глаз с него не сводить, быть подле, смотреть, чтоб со спины никто не напал! Когда парились в бане перед пиром, Горазд увидел длинный глубокий порез у Ярослава Мстиславича под ребрами. Князя ранили, а его рядом не было…

Князь отмахнулся, когда он подступился к нему со свежими повязками: мол, рану обработать, перевязать. «Где рану ты увидел? — сказал. — То лишь царапина».

— Глядя, гляди, — Вышата вновь пихнул его в бок, зашептал горячо в ухо. — Княжна идет.

Княжна Рогнеда была красива: высокая, под стать взрослому мужчине, темнокосая и темноокая, гордая, с толстым венцом из серебра, в богато расшитых одеждах; она не шла, а величественно плыла по горнице, высоко держала голову и не опускала ни перед кем глаз. Влачился на два шага позади подол ее нарядного платья, шелестели длинные рукава, что лебяжьи крылья!

— Не про тебя честь, — усмехнулся Горазд, наблюдая, как Вышата едва не свернул голову, провожая взглядом княжну, идущую в женский угол. Многие на нее смотрели, а вот Горазду Рогнеда Некрасовна по нраву не пришлась, только кто ж его, отрока, спрашивал? Он и знай себе, помалкивал. Учился у князя; тот много не болтал.

Княжна прошла мимо отроков и села за женский стол подле матери. Горазд краем глаза увидел, как она скривилась и недовольно дернула плечом, когда княгиня принялась ей что-то шептать на ухо.

Он потянулся и отпил из чаши хмельного меда. На пиру было и вполовину не так весело, как на пирах в княжеском тереме у них на Ладоге. Да и что нынче праздновать? Как угодили в западню? Как напали на них и едва не изрубили?

Горазд слыхал, что говорили старшие кмети: мол, устроил это молодший брат князя, Святополк Мстиславич. Кто еще в своем уме решится напасть на княжескую дружину? Уж разбойники не совсем потеряли разум, такое творить! Кмети говорили тихо; так, чтобы не услышал князь. Он такие разговоры не терпел и строго спрашивал за лживые наветы, но Горазд тоже мыслил, что, окромя Святополка Мстиславича, некому такое учинить. О своих раздумьях он, правда, помалкивал. Никто его и не спрашивал — отрок речей не ведет.

… отправленные вперед войска дозорные уже видели крепость князя Некраса, когда вдалеке послышался топот лошадей. Почти тотчас поднялась степная пыль, и они, идя против ветра, едва от нее не ослепли. Видно было — на пару шагов вперед! Князь велел им сомкнуть строй, лишь токмо заслышав вдалеке лошадей, и те, кто замешкались, так и остались на том поле. Налетевший на них отряд был небольшим, и они смогли отбиться, хоть и застали их врасплох, да и пыль с песком застилали глаза…

-… за хлеб и соль! — он услышал голос Ярослава Мстиславича и встрепенулся. Его князь стоял с поднятым кубком и смотрел на здешнего князя. Верно, благодарил за пир да кров. Горазд заметил, что князь едва пригубил свое питье, оставив кубок почти нетронутым.

-… честь принимать таких гостей! –Некрас Володимирович также встал с лавки и вскинул кубок, расплескав на стол хмельной мед. — Верю, сможем скрепить наш союз!

Только слепой не заметил бы взгляд, который мужчина бросил на свою дочку. Княжна на отца не смотрела.

— Гордая… — протянул Вышата.

«Строптивая», — подумал Горазд. Он оторвал от каравая на столе кусок и принялся жевать. Хлеб в Ладоге пекли вкуснее.

— Что ты хмуришься, как старая бабка, — попенял ему Вышата. — Гляди, как девки смотрят, хоть бы улыбнулся.

— Я не невеста на выданье, чтоб всякому улыбаться, — огрызнулся Горазд.

А девки и впрямь глазели на чужих кметей да отроков из-под опущенных ресниц, да перебирали тугие косы, да улыбались лукаво. Девки, что с них взять!

Хозяин пира не поскупился ни на выпивку, ни на угощение. Хмельной мед лился рекой, и холопы едва успевали прикатывать новые бочонки. Пили много и ели много, как и бывает всегда после битвы, в которой ты не погиб. Когда кмети совсем захмелели и начали хватать за руки пригожих девок, княгиня Доброгнева встала, уводя дочь и женщин с девушками из-за стола. Горазд тоже встал. Ему стало душно и жарко в хмельной, громкой горнице, и он выбрался из терема на воздух. Вышата пытался его удержать, но он лишь отмахнулся.

Во двор почти не доносился шум голосов и громкий смех. Горазд глубоко вздохнул и шумно выдохнул. Свежий, прохладный воздух остудил захмелевшую от духоты и меда голову. Во дворе было тихо, лишь иногда из темных углов доносился приглушенный смех или голоса. Горазд отошел от терема, разглядывая дозорных на стене. Они, верно, с завистью смотрели на терем, где шел веселый пир, и не могли уразуметь, что он, дурень, забыл во дворе. А он бы поменялся с ними местами без раздумий. Нынче совсем не хотелось веселиться.

Он ополоснул голову из ковша с прохладной водой и жадно напился. Ночи здесь, в степи, были душными и жаркими, не то, что в Ладоге… Там даже летом ночь дарила прохладу и свежесть, и ветер не приносил из степи пыль, скрипевшую на зубах, и солнце не светило так зло, не обжигало.

«Плачусь словно старая бабка», — мысленно попенял Горазд себе. Чтобы не бродить без дела да не вздыхать, он пошел в конюшню проведать лошадей. Княжеская Вьюга приветливо заржала, учуяв его шаги, потянулась к рукам, ища вкусное яблочко или хлебушек.

— Ничего я тебе не принес, — покаянно пробормотал Горазд, поглаживая кобылу между глаз.

Он долил ей воды и подбросил сена, и поискал взглядом своего жеребца. Ветер обеспокоенно перебирал копытами и шевелил ушами в дальнем конце конюшни. Нынче в битве стрела чиркнула ему по крупу, сняв полоску кожи. Рана была неглубокой, и местный конюх сказал, что волноваться не о чем. Но Горазд все же переживал. Ветер был его первым боевым конем, и он еще ни разу не терял лошадь в битве. Старшие кмети говорили, что тяжко в первые разы, а после — привыкаешь. Горазд пока не хотел привыкать.

Железный меч I

Затея Ярослава не пришлась ему по душе с самого начала, и нынче он лишь убедился в своей правоте. Девка была строптива, чужой князь — слаб, терем — беден, а земля из песка и пыли почти не приносила плодов.

— Нашто союза ищешь с ними, князь? — спрашивал воевода Крут и ни разу не услыхал разумного ответа.

В мелких княжествах подле Ладоги каждый род счел бы великой честью породниться с князем. Девки выстроились бы рядком аж до терема! Взял бы себе оттуда жену и вместе с ней в приданое получил бы землю, а коли нет в роду сыновей — и вовсе мелкое княжество целиком. Воевода все до последнего надеялся, что князь одумается, прислушается к нему, к разумному мужу!

Все пустое!

И вот нынче Крут смотрел, как строптивая княжна разбивает кувшин, стоило Ярославу заговорить о союзе меж княжествами. Токмо круглый дурак поверил бы, что она не чаяла! Характер у девки был дрянной; одно ладно, что не пропадет на женской половине княжьего терема в Ладоге. Наложницы у князя были под стать Рогнеде.

Воевода выругался в мыслях, жалея, что не может сплюнуть в горнице. Вот вроде он и учил маленького Ярослава уму-разуму, воспитывал. Куда все подевалось, когда княжич вырос? А уж как князем стал, так и вовсе никто ему не указ! Нынче хоть остепенился малость, о водимой жене задумался, о сыне. Может, хоть выгонит из терема в Ладоге девок своих, мнящих себя, самое малое, княгинями! Довольно уж покуролесил, будет.

Воевода мыслил, нужна князю одна из их ладожских славниц; тихая и мягкая, с круглым светлым лицом и светлыми косами. Чтоб сидела в горнице да детишек рожала, не перечила ни мужу, ни кому. Вот, как у него самого, одна водимая жена уж сколько зим! Но князь же…

Закряхтев недовольно, Крут покосился в сторону Ярослава. А тому что? Все как с гуся вода! Тут девка кувшины роняет, а он сидит себе и бровью не ведет, с князем Некрасом беседует. А вот того, знамо дело, дочкина выходка рассердила. Сперва побледнел, после побагровел, а нынче же прожигает тяжелым, злым взглядом молоденькую княжну. А та на грозного батюшку и не смотрит.

«Распустил терем, тьфу! Глядеть противно», — воевода скривился и отодвинул от себя опустевшую миску. На глаза ему ненароком попался заставший подле стены мальчишка-отрок. Ярослав пригрел его на исходе зимы, приблизил; дозволял делить с собой одну горницу да брал в походы, когда ходил с молодшей дружиной.

«Глупая забава, — думал воевода. — Нашто ему сдался этот мальчишка».

Задумавшись об отроке, Крут вспомнил еще одну занозу. Той же зимой в терем на Ладоге пришла проситься в дружину девка! И князь ее принял! Боги светлые, что тот творил…

— Благодарю за угощение, — следом за воеводой отодвинул в сторону миску и Ярослав. Он пристально поглядел на Рогнеду, и та, вспыхнув румянцем, все же потупила взгляд.

«Это тебе не с мягкосердечным батюшкой забавляться», — Крут, довольно усмехнувшись, огладил бороду. Видать, вышло у его князя всяческое терпение для строптивой девки.
Воевода вышел из горницы в сени за князем, и тот положил руку ему на плечо, остановившись на пороге.

— На капище пойду, с богами надобно потолковать, — сказал Ярослав. Он снял с воинского пояса ножны с мечом и отдал их стоявшему поодаль отроку. Себе оставил лишь нож, который получил от старого князя Мстислава в день посвящения, когда в нем умер мальчишка, и родился мужчина.

Крут проводил Мстиславича взглядом. Он не пошёл вместе с ним, ведь у князя с богами особый разговор. Вместо того, воевода деловито осмотрел земляной вал и стены, окружавшие терем; забрался к стоявшим в дозоре лучникам и поглядел на голую степь да пыль. С трудом сдержался, чтоб не сплюнуть.

И вот эти земли его князь хочет получить в приданое?! Да у них на Ладоге щепоть с ладонь плодороднее будет, чем все княжество Некраса! Сухой степной ветер трепал полы его старого, изношенного плаща, пока воевода расхаживал туда-сюда по стене. Этот же ветер неприятно щипал лицо и оставлял песок скрипеть на зубах. Воевода хмурился, щурясь на солнце. Где-то там раскинулся хазарский каганат. Истинная причина, приведшая сюда Ярослава.

Токмо вот знавал воевода Крут и более простые пути. Знамо, негоже родную кровь проливать, но коли замышляют против тебя недоброе… Раздосадованный, он махнул рукой и полез со стены вниз. Что уж тут говорить; князь упрям невероятно, еще хуже старого князя Мстислава, хотя вот уж тот упрямцем был, каких свет еще не видывал!
«Пока не подрос да не вошел в силу его сын».

Со стены воевода пошел к здешнему кузнецу. Тот еще накануне показался ему толковым, когда они осматривали попорченные в налете кольчуги. Кузнец обещался все исправить да поплотнее посадить пластины. Так они делали здесь, чтобы стреле было сложнее пробить броню, и Крут нашел это разумным. В Ладоге ковали, чтобы кольчуга защищала от копья и меча; здесь же местные мастера приспособились к иному из-за хазарских стрел. Воеводе кузнец понравился, и он порешил, что не худо и перенять у соседей неплохую задумку.

На подходе к кузне Крут услыхал звонкий, девичий голос. Нынче кузнец работал не один.

— … как описываешь ты… то торквес, редкая вещица.

Заглянув в открытую дверь, воевода увидал девку, что прислуживала им за трапезой. Братоучадо князя Некраса. Та, что со светлыми косами да ссадинами на щеке, да в платье служанки. Немудрено, что Круту не пришелся по нраву ни сам князь, ни его домочадцы. Родная кровь все же, а держат как будто бы за теремную холопку.

— А расскажи еще, дяденька Могута, — попросила тем временем девчонка, теребя кончик косы. Она стояла к воеводе спиной и не слышала его тихих шагов.

А вот кузнец вскинул голову и прищурился, разглядывая Крута против света.

— Здрав будь, воевода, — кивнул он и вновь склонился над кольчугой, растянутой перед ним на четырех опорах.

Испуганно вздрогнув, девчонка ойкнула и повернулась к воеводе, вскинув ладонь к глазам.

— И ты будь здрав. Подсобляй Сварог, — отозвался Крут.

Колокольчики в волосах I

Она спала в палатке под толстой шкурой, когда снаружи раздался шум. Заржали лошади, и громко заговорили мужчины. Она приподнялась на локте, сонно оглядываясь и моргая, откинула с лица длинные черные волосы, растрепанные после сна. На запястьях, вторя движению рук, негромко зазвенели браслеты, которые она никогда не снимала. Снаружи послышался смех и приветственные выкрики, и женщина довольно улыбнулась. Обнаженная, она вылезла из-под шкуры и легла сверху, лениво потянулась всем телом.

В тот момент зашуршала плотная ткань, прикрывавшая вход в палатку, и внутрь завалился ее каган-бек — в заляпанной кровью кольчуге, держа в одной руке меч, а в другой — шлем. Он принес с собой запах пота, битвы и кислого лошадиного молока. Он окинул ее обнаженное тело голодным взглядом и разжал руки, позволив шлему и мечу упасть на покрытый шкурами пол.

— Ох, и славно мы повеселились, — бормотал каган-бек, стаскивая кольчугу и рубаху.

Он смотрел на лежавшую перед ним женщину, на ее черные волосы, разметавшиеся по обнаженной спине и бедрам цвета расплавленной бронзы. Мужчина, пошатываясь, упал перед ней на колени и лег сверху, придавив к шкуре. Огромными руками он обнял ее, подмяв под себя.

— Ох, Иштар… — пробормотал князь в затылок и жадно вдохнул ее запах.

Иштар почувствовала, как его напряженное естество уперлось ей в спину, и вильнула бедрами. Каган-бек овладел ею парой грубых, резких движений, еще сильнее вдавив в шкуру. Его руки грубо мяли ее грудь и плечи, жестко держали за волосы, пока князь, опьянённый битвой и кислым молоком, толкался внутри. Стиснув зубы, Иштар зажмурилась. Наконец, он шумно излился в нее и слез, перекатившись на спину и хрипло дыша. Одной рукой он все еще крепко держал ее за волосы.

— Видела бы ты лицо моего братца, — заговорил мужчина чуть погодя. — Я уж и не припомню, когда эта снулая рыба так удивлялась.

— Братца?.. — Иштар вскинула голову, выбираясь из-под его руки.

— Братца, братца, — довольно кивнул мужчина. — Попугал его слегка с моими витязями, — он улыбнулся.

— Попугал?.. — она облизала враз пересохшие губы. Она не помнила, чтобы каган-бек и ее отец говорили об этом.

— Да что ты заладила переспрашивать?! — воскликнул он и недовольно ударил рукой по шкуре. — Взбодрил братца и его сопляков, чтоб зевали меньше, дороги в степи нынче опасные. Невелика беда! Потрепал слегка перед сватовством.

Иштар закусила изнутри щеки, чтобы больше ничего не спрашивать. Она перекатились к нему поближе, легла на плечо и положила руку на грудь, принялась перебирать жесткие волосы на ней. Каган-бек перехватил ее тонкие длинные пальцы, унизанные кольцами, и переплел со своими.

— Это лишь начало, — сказал он умиротворенно.

— Так и есть, Саркел, — Иштар произносила имя Святополка на хазарский манер.

Брат князя Ярослава Мстиславича повернулся к ней лицом.

— Твой отец не зря поверил мне, — жарко произнес он, вглядываясь в скуластое, худое лицо Иштар, в ее раскосые, темные глаза. — Когда я займу место брата, я заключу с каганатом такой мир, которого никто прежде не видывал.

«Мой отец не зря подложил под тебя меня, Саркел», — подумала Иштар.

Каковы мужчины, Иштар поняла еще в свою двенадцатую весну. Дай им то, что они хотят больше всего на свете — твое тело, и взамен они отдадут свою душу. В ту весну отец подарил ее невинность своему врагу и сразил его к исходу года. Каган-бек русов не был их врагом… пока.

— Так и будет, Саркел, — сказала Иштар, потому что мужчинам не нужно ничего, кроме того, чтобы с ними соглашались. — Так и будет.

О, она многое могла бы ему сказать! Что он напрасно нарушил договоренности с ее отцом, напрасно напал нынче на отряд старшего брата! Напрасно и глупо, таковы уж мужчины, таков уж каган-бек русов Саркел. Зря он раззадорил своего брата, теперь тот будет настороже и не позволит больше застать себя врасплох…

Иштар прикусила губу. О, как же глуп был Саркел!.. Она должна поскорее отправить весть отцу. Ведь покинув накануне хазарский лагерь, тот ни о чем не ведал.

— … сделаю тебя свой княгиней. Каково, а? Княгиня Иштар, — Святополк лежал на мягкой шкуре, разглядывая палатку над головой и позволяя своим мыслям лениво течь.

Она его опьянила, и, ох, Иштар очень, очень хорошо это знала. Совсем не такая, как жены русов — смуглая, поджарая, жилистая. С жесткими сухими волосами и обветренными степью губами; она не так одевалась, не так говорила, не так двигалась. Не мягкая, с плоским твердым животом, без больших грудей; но она позволяла Саркелу владеть ею так, как он хочет. Она была и покорной ему рабой, и яркой вспышкой пламени, и неуловимым степным ветром. Она играла с мужчиной, а он и не ведал.

— … родишь мне сына…

Задумавшись, Иштар отвлеклась от грез своего князя. Он говорил нынче о сыне, и она закусила сухие обветренные губы. Ничто в мире не дается просто так, и у всякой власти есть своя цена. Она дорого заплатила за то, чтобы опьянять мужчин, подчинять их своей воле.

«Я подарю тебе лишь ветер в степи», — подумала Иштар. Мать матери, которая звала ее в детстве птичкой — такой маленькой и хрупкой она была, сделала ее пустоцветом. Иштар никогда и никому не родит ни сына, ни дочь. Она не роптала. Ни один муж не сможет превратить ее в племенную кобылу, поселить в доме за тысячей замков и закутать в покрывало. У всего есть своя цена, и Иштар платит свою.

— Я должен вернуться в Ладогу, — Саркел стиснул ее в объятиях и недовольно выдохнул. — Должен быть там, чтобы очиститься от наветов.

Браслеты на запястьях Иштар тихонько зазвенели, когда она выбралась из его рук и гибко поднялась со шкуры. Черные волосы окутали ее плотным покрывалом, закрывая бедра. Она двигалась нарочито медленно и плавно, зная, что мужчина неотрывно смотрит на нее и тяжелым взглядом провожает каждое движение.

— Тогда тебе стоит поспешить, Саркел. Весть о нападении на Яр-Тархана разойдется очень быстро, — ровным голосом произнесла Иштар, натягивая темно-багровое платье и завязывая на нем бесчисленные ремешки.

Девка в тереме II

Рогнеда угодила в опалу к матери да отцу, и на памяти Звениславки то был первый раз. Заканчивалась вторая седмица, как в тереме гостил князь Ярослав Мстиславич, и все минувшие дни Рогнеда провела взаперти в своей горнице. Доброгнева Желановна приставила к дверям пару холопов и велела ни за что не выпускать строптивую княжну. Звениславка допрежь не слышала, чтоб княгиня так говорила о дочери.

Разбитый кувшин, застывшее лицо, поджатые губы, кривая усмешка на пиру, когда просватали княжну, истощили терпение отца, который многое прощал единственной дочке. Уязвленный, рассерженный, Некрас Володимирович махнул рукой, и княгиня Доброгнева взялась за Рогнеду по-своему.

Раньше муж воспрещал ей строжить дочь, и вот куда его потакания привели! Нынче все будет ино. Доброгнева Желановна намеревалась добиться от дочки смирения и послушания в те последние седмицы, что Рогнеда проводила в родимом доме.

Знамо, Звениславку никто не спрашивал, она и помалкивала. Но думала, что плохо отец с матерью знают дочку свою, коли мыслят, что смирится она за пару седмиц, что глядеть на князя станет ласковее. У Рогнеды порою так сверкали глаза, что Звениславке делалось страшно. Гордая, своенравная у нее двухродная сестра. Не привыкла взгляд в пол опускать, прощения просить.

Меж тем, в тереме болтали всякое. Мол, после такого-то сватовства запрет князь Ярослав княжу Рогнеду в горницах в тереме на Ладоге и не выпустит до конца жизни. Ползли слухи про его крутой, лютый норов, да что строжил он своих домочадцев. А еще болтали, что видели в степи его молодшего брата…

Шептались еще люди, что страшные вещи творились в тереме князя Некраса, как приехал к ним на сватовство чужой князь. На второй день после пира, где Ярослав Мстиславич защелкнул на запястьях княжны Рогнеды тяжелые обручья, отравили его воеводу.

Кто, как, нашто — досель неведомо. Много ночей провела знахарка госпожа Зима подле скамьи, где в беспамятстве лежал воевода Крут. Все говорили, что ходил тот за Кромку, бродил вдоль Смородины-реки да ступал одной ногой на Калинов мост.

Лицо у чужого князя было жутким, черным, пока не сказала госпожа Зима, что будет жить его воевода. Еще бы князю не потемнеть лицом, ведь так и не сыскали отравителя. Приехал он в терем к Некрасу Володимировичу заключить союз да договориться о браке, а выходило все совсем не так, как задумывалось.

Седмицу спустя, утром прошлого дня воевода Крут открыл глаза да попросил испить молочка. Похудел он шибко, осунулся лицом — ввалились щеки, прибавилось седины в волосах. Но Звениславка все равно радовалась, словно поборол немоготу ее родной батюшка. Ведь немало ночей просидела подле его лавки и она сама, подсобляя госпоже Зиме. По правде сказать, помощи от нее было мало: что она могла сделать для многомудрой знахарки, окромя как травы потолочь да воды согреть? Ворожила госпожа Зима сама да всякий раз Звениславку из горницы выгоняла, чтоб та не видела и не слышала.

Пожалела ее знахарка и дозволила остаться подле себя. Пожалела перепуганную девку, которая сперва и слова вымолвить не могла. Ведь это Звениславка нашла тогда воеводу на пороге клети…

Как стало ясно, что выживет воевода Крут, Доброгнева Желановна воспретила Звениславке крутиться подле знахарки да платье на лавке просиживать. Нынче в тереме прибавилось едоков и работы. Приставила ее княгиня следить за снедью, чтоб вдоволь было хлеба и мяса на вечерних трапезах, когда за столами в горнице собиралась дружина чужого князя, чтоб хватало всем питья, но и чтоб дядькины запасы не оскудели, не опустели кладовые и подполы. Звениславка сбивалась с ног, чая все успеть. Доброгнева Желановна цеплялась к ней нещадно и пару раз оттаскала за косы, когда на столах не оказалось кваса, али не поспели напечь караваев.

Вот и нынче Звениславка спешила. Слетела с крыльца и, придерживая подол платья, торопливо шла через задний двор к хлеву. Едва-едва рассвело, и мягкий золотистый свет окутал терем. Солнце еще не припекало, и свежий воздух приятно холодил лицо.
Звениславка почти добежала до хлева, когда услышала сдавленные, глухие голоса, ругань и какую-то возню. Остановившись, она обернулась в сторону клетей — пристроек к терему, где нынче жили дружинники князя Ярослава. Напротив одной из них княжий отрок, Горазд, катался по земле, сцепившись с кем-то из дружины ее дядьки. Мальчишки колотили друг друга отчаянно. У обоих уже были разбиты носы и шла кровь, разорваны и испачканы в пыли рубахи. Они свирепо рычали, но в основном молча орудовали кулаками.

Звениславка тихо вскрикнула и тут же крепко зажала рот руками, попятилась назад и заозиралась по сторонам.

— Вы что творите… — шепотом закричала она. — Увидит кто! — она подбежала к ним, пытаясь разнять, и наконец узнала второго отрока — Бажен, сын дядькиного воеводы.

Кто-то из мальчишек неудачно взмахнул кулаком и ударил Звениславку в плечо, и та, пошатнувшись, упала в пыль рядом с ними. А тем временем во дворе стало людно, слуги кликнули дружинников, кто-то помог ей подняться и отряхнуть испачканное платье, и вскоре на заднем дворе показался сам князь Ярослав — он шел в конюшню проведать лошадей.

Мужики как раз растащили отроков порознь, крепко держа за плечи и руки. У обоих по лицу сочилась кровь, в кровь же были разбиты кулаки и носы. У Бажена заплыл синевой глаз, а Горазд морщился всякий раз, когда кто-то касался левого плеча.

— Так, — только и сказал князь, поглядев сперва на одного да на другого отрока. Он завел пальцы за воинский пояс на спине и недовольно нахмурился.

Люди обступили их тесным кругом, внутри которого оказался князь, двое провинившихся мальчишек и почему-то Звениславка. Верно, вид у нее был такой, что мыслили, будто она в драке замешана али причастна как-то. Она поспешно провела ладонями по подолу, отряхивая пыль, и тыльной стороной запястья стерла кровь, сочившуюся из уголка губ. Когда токмо успела?..

Горазд разглядывал пыль у себя под ногами и на князя не смотрел. Мало кто решился бы обвинить его в трусости, и уж точно не Звениславка. Каким был князь, когда отравили его воеводу — вспоминать страшно. Она, девка чужая, над которой он не имел власти, и то не отваживалась поднять на Ярослава Мстиславича взгляд. Горячее сочувствие к отроку зародилось в ней.

Княжий отрок II

На второй после сватовства день Горазд чистил лошадей в стойлах, когда услышал громкий крик. Когда в тереме так вопит девка — быть беде. На голос Звениславы в людскую часть терема тогда сбежались и челядь, и кмети; и отрок тоже подошел поглазеть. Подошел, да обмер.

Девка сидела на полу и держала на коленях голову дядьки Крута, а у того по губам и подбородку стекала белая жижа. Воевода хрипел, царапая ладонями доски.

Тотчас кликнули лекаря, отправили кого-то в городище за знахаркой. В шесть рук подняли воеводу с бревенчатого пола и перенесли в ближайшую клеть на лавку. Звенислава Вышатовна все поддерживала тому голову, словно боялась отпустить. Какой-то парнишка из местных накрыл ее плечи ладонями, увлек за собой, заставил отвернуться от воеводы. Взял ее за руки, принялся растирать их, согревая, и Звенислава, отойдя от испуга, заревела.

Горазд замечал все вокруг лишь самым краешком разума. Не отрываясь, он смотрел на воеводу. Бледного до синевы, с жижей на подбородке, с запавшими, налившимися кровью глазами, со вздувшимися на висках жилами. Кто-то принес и подставил под лавку ведро, перевернул дядьку Крута на бок, принялся расстёгивать пояс и рубаху. Прибежал встрепанный лекарь, следом за ним в клеть вошла княгиня Доброгнева.

«Князя нет, — отрешенно подумал Горазд. — Уехал поутру с Некрасом Володимировичем».

Лекарь велел снять с воеводы всю одежу, окромя порток, согреть воды, притащить тряпок да ведро поглубже. Пока он заваривал свои травы и вливал снадобья дядьке Круту в рот, из городища привели знахарку.

Она уже врачевала воинов, вспомнил Горазд. Строгая, гордая госпожа Зима. Она выгнала из клети всех зевак, чтоб не путались под ногами, оставила лекаря, притаившегося в самом углу, Горазда да пару крепких кметей. Ей хватило одного взгляда на воеводу, чтобы уразуметь, что приключилось.

— Держите его. Крепко! За руки и за ноги, — велела она и достала из своей корзины бутылек с чем-то омерзительно пахучим.

Дурнота подкрадывалась к горлу от одного лишь запаха.

— Давайте, — велела она, скручивая крышку бутылька.

Горазд вдавил в лавку плечи воеводы, один парень навалился на грудь, другой — стиснул ноги. Знахарка, подсунув ладонь дядьке Круту под шею, приподняла голову и поднесла бутылёк к губам. Тот закашлялся, подавился, задергался всем телом — лавка заходила ходуном.

— Держите! — прикрикнула на них знахарка. Она настойчиво вливала мерзкую жижу воеводе в рот до тех пор, пока в бутыльке не осталось ни капли.

— Переверните его и подставьте ведро, — велела госпожа Зима, отступив от лавки. Она утирала ладонью со лба пот.

Горазд едва поспел исполнить, как воеводу вывернуло. Он хрипел и стонал, и отроку уже помстилось, что не выдержит, умрет не от одной отравы, так от другой. Но дядька Крут сдюжил, хоть и обессилел совсем.

— Напоите его, — распорядилась знахарка и достала из корзинки второй пузырек.
Еще три раза они держали воеводу, и госпожа Зима вливала в него снадобье. Еще три раза дядьку Крута выворачивало наизнанку, того и гляди — вылезут наружу кишки.

«Помрет, — всякий раз думал Горазд, кусая губы. — Как есть, помрет».

Когда воевода впал в забытье, знахарка остановилась и спрятала очередной пузырек в корзинку.

— Довольно, — велела она, подойдя к лавке. По-матерински нежно провела ладонью по лицу воеводы, убрала спутанные, мокрые волосы. — Теперь уж ты сам.

Кликнули челядь прибрать, унести грязные ведра да тряпки. Госпожа Зима опустилась на лавку напротив воеводы и подперла ладонью щеку. Дядька Крут едва дышал: тихо, неприметно вздымалась испещренная шрамами грудь. Горазд замер в дверях, глядя на него, будто завороженный.

— Кто нашел его? — спросила негромко знахарка.

— Княжна… — отрок запнулся и прочистил горло, кашлянув. — Звенислава Вышатовна.

— Приведи ее сюда, — велела госпожа Зима, и он послушно кивнул.

Слово знахарки обладало неведомой властью, заставляя беспрекословно подчиняться. Никто в тереме и не помыслил ей перечить: ни он сам, ни кмети, ни здешний лекарь! Даже княгиня Доброгнева вышла из горницы, когда ей велели.

Горазд бежал по двору, разыскивая Звениславу Вышатовну, когда дозорные со стен крикнули, чтобы открыли ворота: мол, возвращаются князья! Где в тот момент стоял, там и замер отрок, поежившись. Не ведает ведь еще ничего Ярослав Мстиславич про ближайшего воеводу своего.

Мальчишка вздохнул и потоптался на месте. Негоже прятаться от трудной участи. Он пошел к ним навстречу, принял у князя поводья и придержал коня, пока тот спешивался. Ярослав Мстиславич сразу почуял неладное. Шибко уж понурый у отрока был вид. Он развязал ремешки дорожного плаща и снял его, дождался, пока конюх уведет лошадей и посмотрел на мявшегося в нерешительности Горазда.

— Что? Говори же!

— Приключилось что? — к ним подошел Некрас Володимирович.

— С воеводой Крутом беда, княже, — выпалил Горазд. — Он жив! — поспешно добавил он, заметив, как переменился в лице Ярослав Мстиславич.

— Какая беда? — недоверчиво спросил Некрас Володимирович. Он словно не хотел верить, что кто-то мог учинить зло в стенах его терема. Под покровом его дома.

— Отведи к нему, — сквозь зубы велел Горазду Ярослав Мстиславич, и тот кивнул.

Втроем они пересекли теремной двор и вошли в небольшую клеть, где разместили воеводу, как раз когда здешний мальчишка-конюшонок привел к знахарке Звениславу Вышатовну. Горазд чуть не хлопнул себя по лбу от разочарования. Как увидел князя, совсем запамятовал, по какой нужде посылала его госпожа Зима. Но та молча на них поглядела и ничего не сказала.

Стоя в углу клети, она тихонько беседовала с княжной, расспрашивая ее, как нашла она воеводу, да что делала, а может воевода что-то успел ей шепнуть?.. Не видала ли подле него снеди какой?

Звенислава Вышатовна отвечала ей коротко и неохотно. А завидев вошедших князей, смутилась еще пуще прежнего и обхватила себя ладонями за плечи.

Железный меч II

Если кто спросит его, что видел он там за Кромкой — ни в жизнь никому не расскажет.

Богиня Морена держала его за руку. Юная и бесконечно красивая, точь-в-точь такая, как рассказывают древние старухи на Севере. С черными, как небо зимней ночью, волосами, развевающимися даже без ветра. С белой, как снег, кожей. С алыми, как кровь, губами. В длинном светлом платье, какие носят токмо юные девки.

Морена улыбалась воеводе и вела за собой вдоль берега реки Смородины, к Калинову мосту. Где-то над ними кружил и каркал ее черный ворон. Вдалеке выл ее волк. На ее поясе воевода заметил маленький, под женскую руку серп — подрезать нити жизни, которые пряла Макошь. Черные распущенные волосы окутывали богиню подобно савану.
Бесконечно красивая и бесконечно пугающая. Ему, старому вояке, стало не по себе! Никогда и ничего не боялся воевода Крут: ни боли, ни ранений, ни смерти. А тут вот — и взглянуть на Мару-Морену толком не сдюжил.

Шли они вдоль берега реки Смородины во владения богини: в темную-темную Навь, царство ее лютого мужа. Воздух здесь показался Круту мертвым. Ни запахов, ни ветерка. Ничего не нарушало покоя места, где заканчивался мир живых и начинался мир мертвых.

Морена цепко держала воеводу за запястье: не получалось у него вырваться, уж как он ни старался. Все впустую. Он и пошевелить рукой-то не сумел. Тело было мягким-мягким, словно кисель, словно тесто для каравая.

— Тише, воевода, — Морена обернулась к нему, и на ее бледном лице появилась улыбка. — Уж скоро дойдем.

Текла мимо них огненная раскаленная река. Поднимался над ее берегом пар да разлетались в сторону искры, как из-под кузнечного молота.

«Я знавал когда-то кузнеца», — подумал вдруг воевода. Когда-то очень давно. Он не помнил ни его имени, ни лица. Он не помнил ничего. Ведал лишь, что служил он воеводой, да зовут его Крут.

— Куда ты ведешь меня? — спросил воевода, хотя знал ответ.

— Домой, — с довольной улыбкой отозвалась Морена. — Теперь ты принадлежишь мне.

Несмотря на кипящую реку по левую руку, Круту сделалось зябко. В воздухе повеяло лютой зимней стужей, когда мороз пробирает аж до самых костей, и замерзает пар изо рта, и лютый ветер выдувает из тела всю жизнь.

На другом берегу за Калиновым мостом Крут увидел черную луну. По лезвию серпа Морены пробежала искра от Смородины-реки, ослепив воеводу.

Крут мыслил, что после смерти его встретит Громовержец Перун — покровитель воинов и князей. Ведь он был добрым, умелым витязем. Служил в княжеской дружине — не помнил нынче, как звали того князя…

— Ты умер дурной смертью, воевода. Нечистой, — для Морены его мысли были как на ладони. Она заговорила с ним, даже не обернувшись. — Потому тебя и встречаю я.

В голосе богини ему послышалось недовольство.

Дальнейший путь до Калинова моста они проделали в молчании, и, лишь ступив на него одной ногой, воевода засомневался. Ему вдруг почудилось, что он не должен туда идти. Не должен переходить реку Смородину.

Но Морена держала цепко. Она потянула его за собой, словно он ничего не весил. Словно был легче перышка. Нехотя Крут пошел за ней, потому что не было мочи сопротивляться. Он сделал еще один шаг, когда полы длинного белого платья богини подхватил налетевший ветер. Плотная ткань затрепетала, обвилась вокруг ног Морены, и та впервые споткнулась. Оступилась на Калиновом мосту.

Ветер усиливался, и богине пришлось остановиться, вскинуть к лицу руки. Длинные черные волосы развивались у нее за спиной подобно плащу. Громко каркал круживший над мостом черный ворон богини. Тоскливо выл на противоположном берегу одинокий волк.

Воевода никак не мог взять в толк, что приключилось. Он разумел лишь одно: что-то заставило Морену остановиться и разжать ладонь, отпустить его. Могущественная, неведомая сила.

Он медленно пятился к поручням Калинова моста, не смея отвести от богини взгляда. Он вздрогнул, когда Морена тонко вскрикнула и прижала к груди обе руки. Два небольших шага отделяли Крута от берега, когда богиня обернулась к нему, и он увидел ее черные-черные глаза. Алые губы были прокушены, и по подбородку медленно стекала капля такой же алой крови. А после воевода увидел ожог на ее тонких, хрупких запястьях. Такой, словно кто-то схватил их раскаленными ладонями и долго сжимал, опаляя нежную кожу. Лицо Морены искажала мука, и воевода едва не шагнул к ней, чая утешить. Видя ее терзания, Крут разом позабыл, что мыслил сбежать.

— Нет! — Морена вскинула обожженные руки в оберегающем жесте, ладонями к нему. — Уходи, воевода. Уходи прочь! Ты мне не нужен.

Богиня будто бы толкнула Крута в грудь: он почувствовал удар, пошатнулся и провалился в темную пропасть, в нескончаемый вихрь из образов, мелькавших перед глазами. Он не запомнил ни один из них, сколько ни силился. Он все падал и падал, беззвучно крича, пока не открыл глаза, жадно втягивая воздух.

Воевода Крут увидел лицо знахарки, склонившейся над ним. Уставшее, изнеможенное лицо в тусклом свете лучин. Плясали по нему черные тени — такие же темные, как волосы Морены. Двумя яркими искрами выделялись глаза: льдистые, светлые. На груди женщины привычно поблескивал тяжелый торквес. Воеводе помстилось, что украшение отливает красным, словно сильно накалено. Он моргнул, и видение рассеялось.

Знахарка утерла со лба испарину и тяжело опустилась на лавку напротив. Крут, хоть и видел Зиму Ингваровну лишь пару раз, все же приметил, что у нее в волосах заметно прибавилось седины.

— Ну, здравствуй, воевода, — знахарка, прислонившись затылком к деревянному срубу, улыбнулась ему.

— Как… — Крут хотел заговорить, но из горла вырвался лишь сухой хрип. — Как…я…

— Да обожди ты, — госпожа Зима поднялась с лавки и поднесла ему ковш с теплой водой. — Экой нетерпеливый. Попей сперва!

Воевода послушно сделал несколько глотков, отозвавшихся болью в горле. Словно что-то разодрало его изнутри.

— Заживет через седмицу, — сказала проницательная знахарка. — Пришлось тебя помучить, уж не взыщи.

Удельный княжич I

Святополк скрипел зубами. Пришли от робичича вести: встречайте, мол, с невестой еду. Готовьте великий пир, заключил я для Ладоги добрый, крепкий союз!

У Святополка сводило зубы всякий раз, когда слышал он такие беседы. Выходило, нужно ехать в Ладогу, к братцу на поклон. Крепче чем по приказу робичича ездить собирать дань, Святополк ненавидел покидать свои крохотные владения, терем на Белоозере. Была б его воля — никуда бы отсюда не уезжал. Коли б еще ненавистную жену Предиславу можно было в дальнюю деревню отправить, он был бы почти счастлив.

Но заместо предстоит Святополку вскоре сидеть за длинными дубовыми столами, слушать чествования робичича, поднимать за его здравие кубки с боярами да дружинниками, которые предали его и приняли Ярко князем. Не пошли против воли лишившегося разума старика Мстислава, его отца.

— Сынок?

Мать всегда чувствовала, когда ему было худо. Так и нынче. Разыскала его сидящего в одиночестве в просторной гриднице и только поглядела на лицо — сразу же все поняла.

Святополк залпом допил из кубка вино и откинулся на спинку престола. Велел он его вырезать из дуба так, чтоб был богаче, больше, чем у робичича на Ладоге. Слыхал потом, что осердился братец, да токмо в глаза ему сказать ничего не сподобился.

Он погладил деревянные подлокотники и вздохнул.

— Что, матушка?

Княгиня Мальфрида медленно шла к нему по гриднице мимо расставленных вдоль стен лавок. Подол тяжелого, богато расшитого платья, украшенного драгоценными каменьями, степенно влачился позади нее. Голову украшала рогатая жемчужная кика, с золотыми кисточками, а руки — тяжелые широкие обручья. На груди лежал несменный торквес. Каждый шаг княгини гулким эхом отражался в безлюдной, пустой гриднице.

Она остановилась напротив престола, на котором сидел ее сын, скрестила на груди руки и приподняла голову. Нахмурилась, увидев в его руках пустой кубок да опрокинутый пустой же кувшин, что валялся возле его ног.

— Невесел ты, как вернулся со сбора дани. Предислава тревожится, мол, на женской стороне терема и вовсе не показываешься. Так она тебе сына не родит.

Святополк вскинул недовольный, захмелевший взгляд. Мать смотрела на него с укором и осуждением, поджав губы. Он не рассказывал княгине про Иштар. Коли та прознает — отравит хазарскую девку непременно.

— Предислава ни на что не годна, — раздраженный, он дернул плечом. — Пустую жену вы мне с дядькой Брячиславом подсунули.

— Не пустую, коли родила мне внучек, — княгиня едва заметно вскинула брови. Не впервой они вели этот разговор. — И принесла тебе приданым земли к северу.

— Я устал, — Святополк махнул рукой и вновь откинулся на престол, развалившись на нем. — И не желаю спорить. Говори, что хотела.

— Ярослав привезет в терем молодую жену, — прежде чем заговорить, княгиня Мальфрида молчала до тех пор, пока не выпрямился, не соскреб с деревянного сиденья себя ее сын.

Дождавшись, она удовлетворенно кивнула и продолжила.

— Девка молодая, княжеский терем на Ладоге уж давно не видал женской руки. Предложу Ярославу, чтоб я осталась там, пожила, подсобила новой княгинюшке. Мне он не откажет.

Это было правдой. Своей мачехе Ярослав не сможет отказать.

— Но нашто? — спросил Святополк, размышляя. — Да и кто здесь будет со всем управляться?

— Жена твоя водимая, — без тени улыбки отозвалась мать. — Давно ей пора перестать за моими юбками прятаться.

Святополк закатил глаза. Он избавится от ненавистной Предиславы как токмо сможет и возьмет заместо нее Иштар.

— Нам не повредят глаза и уши в тереме на Ладоге, сын. А тут добрый повод.

Мать говорила верно, и Святополк даже чуть рассердился. Ему следовало самому додуматься прежде нее. Он князь же! Впрочем, он быстро остыл. Никто не способен тягаться с княгиней Мальфридой в замыслах и хитросплетениях.

Она сжила со свету всех отцовых жен, которых он брал, чтоб родили сына. Не допустила, чтоб ее отослали, избавились от нее, когда в тереме уразумели, что она пустоцвет. Не говоря уже о том, на что пошла его мать, чтобы старый Мстислав взял ее в жены. И хоть с опозданием, но княгиня Мальфрида своего добилась. Стала матерью княжеского сына, единственной водимой женой князя.

Правда, какой нынче с того толк?..

— Верно говоришь, матушка, — пересилив себя, Святополк кивнул. — Слыхал я, правда, что невесту робичич себе сыскал — палец в рот не клади. Гордячка и строптивица. Рогнедой зовут.

Княгиня Мальфрида снисходительно ему улыбнулась.

— Уж сколько задиравших нос гордячек я повидала за свои зимы, сынок. Где они ныне?..

Она поглядела на него, поправила нитку из драгоценных каменьев и торквес на груди и медленно пошла прочь из гридницы. Уже подле двери обернулась к нему и приказала.

— А к Предиславе чтоб нынче же заглянул. Мне внук нужен.

Ей перечить духа у Святополка не хватало никогда.

Он заскрипел зубами, разъяренный и уязвленный, потому что ведал: ослушаться мать он не посмеет и нынче. Тотчас вспомнилась маленькая и горячая Иштар. Уезжая, он пригрозил, что убьет, коли она ляжет с кем-то, пока его нет. Она пыталась скрыть, как сверкнули непокорством бесстыжие глаза, но слишком поздно опустила голову. Святополк увидал.

Ништо, в другой раз сперва он выбьет из нее всю дурь.

Надо бы договориться с ее отцом да забрать Иштар себе, побудет покамест наложницей. Поселит ее недалеко от терема, но чтоб мать не прознала. Иначе не проживет Иштар и пары седмиц. Княгиня Мальфрида не потерпит, чтоб он княжью кровь разбавлял да ее племянницу бесчестил. И внука от хазарской девки не потерпит. Да и дядька Брячислав рот свой откроет так, что никакой управы не получится сыскать.

Пока не получится.

Коли сложится все, как Святополк задумал, управу и на мать, и на дядьку он найдет. Нынче же… Он откинул в сторону деревянный кубок, поднялся на ноги и нетвердой походкой направился к двери. Пол расплывался перед глазами: все же порядком захмелел, осушив в одного целый кувшин хмельного питья.

Княжий отрок III

Слухи, что заместо Рогнеды их князь возьмет в жены Звениславу Вышатовну, расползлись по терему быстро. Горазд услыхал, как шептались о том девки, прислуживающие за столом. Разделить с кметями трапезу не пришел никто из семьи князя Некраса Володимировича. То не мудрено, размышлял Горазд. После такого-то позора. Говорили, что строгая княгиня заперла дочку в тесной, темной клети, а князь Некрас заперся в горнице с кувшинами хмельного меда.

Ярослав Мстиславич сидел с кметями бок о бок на лавке, и нельзя было сказать по его лицу, что накануне что-то приключилось.

— Уйдем подальше от степи, возьмем западнее, — заговорил князь, когда отложил ложку. — Гружеными ведь будем возвращаться, не хочу с хазарами дороги делить.

Вспомнив, как таскал накануне утренней трапезы тяжелые сундуки с добром, Горазд поежился. Пообещал Некрас Володимирович втрое больше приданого дать за Звениславу Вышатовну и слово свое держал. Немало богатых обозов увезут они с собой на Ладогу. Вот только маловато у них людей, да воевода Крут не оправился до конца.

Тот, к слову, сидел напротив Горазда и прожигал его пристальным взглядом, и отрок с трудом сдерживался, чтобы не начать ерзать на лавке. Что он, мальчишка какой!

— Княже, — позвал кто-то из кметей, — а не сыскали еще вымеска, который дядьку Крута отравить удумал?

— Не сыскали, — Ярослав Мстиславич покачал головой.

— Они и татя, что терем поджег, не сыщут, — насупившись, пробубнил воевода. — Дурное семя!

Кмети засмеялись, но Горазд приметил, что князь нахмурился.

Когда закончили трапезничать и потянулись из горницы в сени, к отроку подошел воевода и крепко схватил того за плечо.

— Ступай-ка со мной, — велел дядька Крут, и против воли Горазд поежился. Выходит, не просто так воевода его взглядом за столом буравил.

Дядька Крут дотащил его до заднего двора терема, куда ушел князь, чтобы поупражняться с мечами. Заслышав их шаги, Ярослав Мстиславич обернулся, и Горазд был готов поклясться Перуном, что увидел усталость во взгляде князя. Воевода шел на шаг впереди и тянул за собой отрока, который, знамо, не противился. Дядька Крут и так едва на ногах стоял.

Прежде чем князь заговорил с ними, воевода остановился и пихнул вперед себя Горазда.

— Он меня отравил, некому больше!

Отрока словно ударили обухом по голове. Тот аж пошатнулся, вскинул руки, чтобы не упасть, и принялся хватать ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Он вскинул взгляд на князя, который в молчаливом удивлении смотрел на воеводу, и попытался обернуться, когда получил тычок в спину.

— Ты на князя, князя гляди, сосунок! Все сходится, Мстиславич. Окромя него про оберег никто не ведал. Да и не видал, куда я его спрятал. А раз его украли, стало быть, и меня травили с тем же. Чтоб ты никогда уже про находку мою не прознал. Кто-то из дружины отравил меня, свой, не пришлый, не чужой!

Дядька Крут говорил настойчиво и складно, и Горазд похолодел. Князь шагнул назад, скрестив на груди руки, и окинул отрока задумчивым взглядом.

— Я давно уж о том мыслю. Еще накануне сказать тебе чаял, да все пожар сбил!

Воевода, наконец, отпустил отрока, поразмыслив, что тот не сбежит, и обошел его, чтобы стать поближе к князю.

Горазд облизал враз пересохшие губы и отрешенно отметил, что на них издалека начали поглядывать уже слуги да кмети.

— Он, точно он! Еще и прибился на Ладогу незнамо откуда, неведомо, какого рода-племени. Не наш он, не наш!

Отрок зажмурился. Ему словно снился дурной, ужасно дурной сон, и вот-вот он должен проснуться. Ну не могло такое с ним и взаправду приключиться! Что стоит он перед князем, который пригрел его в дружине, дозволил остаться, дал приют его семье… что стоит он перед князем, и лучший княжий воевода обвиняет Горазда, что покушался он на его жизнь. Что предал своего князя.

— А ты что же молчишь? — хмурый пуще обычного Ярослав поглядел на отрока. Меж бровями у него залегла глубокая складка, и черная тень опустилась на лицо.

У Горазда задрожали губы, и потому он не сразу сдюжил отозваться. В глазах стояли злые, беспомощные слезы, и он страшился моргать. Токмо вот расплакаться не хватало ему ко всему прочему. Но обвинение — такое страшное, такое жуткое, и он не ведал, как оправдаться! Какие найти слова, чтобы князь ему поверил? Ведь и впрямь складно сказывал дядька Крут. По всему выходило, что отравил он…

— Не я это, княже… — кое-как выдавил из себя Горазд, уняв дрожь.

Он мыслил, что все вокруг слышат испуганный стук его сердца, но силился не отводить взгляда и смотреть князю прямо в глаза. Он стоял перед ним, вытянувшись тугой струной, и сжимал и разжимал кулаки.

— Еще б он сознался! — проворчал дядька Крут. — Сам поразмысли, Мстиславич. Никому я про оберег не говорил — даже тебе! Никто прознать не мог, токмо вымесок этот.

— Погоди обзываться, воевода, — велел князь. — Не решил я еще ничего. Как бы прощения просить не пришлось потом.

Выругавшись сквозь зубы, воевода сплюнул себе под ноги. На мальчишку подле себя он не глядел.

— Что хочешь вели мне, господине, все исполню! Хоть железо возьму, хоть режь меня, — забормотал Горазд и судорожно принялся нашаривать завязки рубахи у шеи, чтобы ослабить их, отодвинуть в сторону душивший его ворот.

Девка в тереме III

Поздним вечером Звениславка пришла в клеть к Рогнеде. Той ночью опальную княжну охранял отрок Бажен, и Звениславке не составило труда уговорить его дозволить ей проститься с сестрицей. Прикрыв ладонью лучину, она толкнула дверь. Рогнеда не спала. Сидела на лавке, закутавшись в плащ, и подняла голову, услышав, как заскрипела старая дверь. В ее глазах мелькнуло облегчение, когда княжна поняла, что в клеть вошла двухродная сестрица, а не мать.

Звениславка, прижавшись спиной к двери, принялась осматриваться. Огонек лучины тускло дрожал в ее руке. Клеть была крошечной: два шага в сторону — и упрешься в стену. Стояла в ней одна лишь лавка, на которой и сидела Рогнеда, прижав колени к подбородку и натянув на ноги подол исподней рубахи. Подле лавки — кувшин с водой, а под ней — горшок. Под самым потолком прорублено небольшое оконце, через которое в клеть почти не проникал ни лунный свет, ни свежий воздух.

Накануне вечером казнили десятника Ладимира. Княгиня воспретила ей выходить во двор и смотреть, но Звениславка все же подглядела за казнью из терема, сквозь тонкую щелочку между узорчатыми створками. Она долго собиралась с духом, прежде чем прийти к Рогнеде в клеть. Мыслила, что должна рассказать княжне о том, что стало с Ладимиром. Но едва оказавшись здесь, она растеряла всю свою решимость.

Рогнеда же явственно хмыкнула. Она по-своему восприняла то, как замешкалась Звениславка подле двери.

— Не моя прежняя горница, — желчно сказала старшая княжна.

— Я ее не занимала, — отозвалась Звениславка и вздохнула.

Один шаг ей потребовался, чтобы подойти к лавке и усесться подле Рогнеды. Сперва она вытащила из-под плаща сверток, а после также согнула колени и положила на них подбородок, пониже натянув длинную рубаху. Сверток она протянула Рогнеде.

— Пирог после пира остался. С ревенем, как ты любишь.

Не кривясь ни мгновения, Рогнеда едва не вырвала еду из ее рук и с жадностью набросилась на пирог. Последний раз она ела рано-рано утром, когда мать принесла ей кусок хлеба.

Звениславка еще раз вздохнула и перебросила на плечо длинные распущенные волосы. Как заговорить о Ладимире?..

— Я уезжаю поутру, — вырвалось у нее вместо этого.

— Стало быть, теперь ты у нас княжья невеста, — хмыкнула Рогнеда, облизнув сладкие после пирога губы и пальцы. — Славить тебя не буду, уж не взыщи.

— Довольно. Ведаешь же, что я того не хотела! — огрызнулась Звениславка.

— Как и я.

Какое-то время обе молчали, думая каждая о своем. После утренней трапезы Доброгнева Желановна учинила им дознание, хотя муж ей и воспретил. Она хотела знать, как ее дочь и бывший десятник сговорились о встрече, и расспросила добрую половину теремных девок, выяснив, что девчонка Устинья заходила к Рогнеде в горницу, а перед тем там же побывала и Звениславка, и кто-то видел, как они с Устей шептались о чем-то в уголке.

И когда Доброгнева Желановна набросилась на Рогнеду и Звениславу с вопросами, притащив за волосы в клеть и Устю, им не оставалось ничего, кроме как сознаться, потому что гневить княгиню еще пуще не хотелось никому. Обеим княжнам уже и так изрядно от нее перепало.

— Я ведь так и не поблагодарила тебя, — Рогнеда первой нарушила повисшее между ними молчание. Вопреки предыдущим словам, сейчас ее голос звучал смущенно и виновато. — За то, что укрыла меня тогда. Спасибо.

— Не нужно, — тихим голосом возразила Звениславка. — Не за что благодарить.

— Мне виднее, — княжна поджала в кровь разбитые губы. — Ты пожалела меня.

Звениславка кожей ощущала, что Рогнеде так же тяжело об этом говорить, как и ей, и потому промолчала. Лучше им не вспоминать больше о той ночи, иначе княжна непременно спросит у нее про Ладимира, а у Звениславки все же не хватит духу рассказать ей правду.

— Прознал ли князь Ярослав, что ты мне помогала? — чувствуя то же самое смущение, Рогнеда поспешила увести разговор в другое русло.

— Не ведаю. По приказу княгини я в горнице просидела весь день, — Звениславка, едва сдержав вздох облегчения, покачала головой и обхватила себя за плечи ладонями. — Вечеряла там же и на пиру не была.

— Худо тебе будет, коли мать ему расскажет, — обычно гордая Рогнеда прикусила губу. — Скажешь, что я обманом тебя заставила. Или что побить грозилась!

Вопреки своей тревоге, Звениславка посмотрела на старшую княжну и против воли тихонько рассмеялась.

Побить! Хороша задумка.

— Я упросила стрыя забрать Устю с собой на Ладогу. Иначе ей тут не жить.

Рогнеда, хоть и расстроилась изрядно, что лишается верной своей служанки, нехотя кивнула. Все едино, не позволят больше Усте ей прислуживать. А мать может и непосильной работой завалить, и сослать куда подальше, и замуж за глубокого старика выдать. Чем дальше от их терема, тем будет Усте лучше.

Наблюдавшая за ней Звениславка прикусила губу. Уезжать оказалось невыносимо тяжело! Она и помыслить о таком не могла. Со стороны всегда легче судить. Но весь день она едва-едва сдерживала злые слезы, чтобы не расплакаться на глазах у теремных девок или, того хуже, перед княгиней. Она оставляла терем, который был ей домом больше 10 весен — ровно столько минуло со смерти ее матушки. Она покидала место, которое называла родным, в котором знала каждый уголок, каждую скрипящую доску. Больше не будет у нее ни летних посиделок, ни веселых хороводов подле костра, ни дурашливой беготни, ни разноцветных ленточек в длинных косах.