Похищение Афины

Афины, восьмой год тридцатилетнего перемирия со Спартой

Мы — группа нескольких горожан, наделенных этой привилегией, — стояли на высоком шатком помосте, сооруженном внутри Парфенона, и любовались только что оконченной работой Фидия. Фриз, созданный им, шел вдоль потолка храма и обегал весь его по периметру.

Хоть в храме было довольно темно и мы, как я уже сказала, столпились на площадке из нескольких связанных между собой веревками досок, представшее нашим глазам зрелище гнало прочь страх. Солнце садилось, лишь тонкая полоска бронзового цвета виднелась на западе. Вечереющее небо быстро наливалось синевой, и невольникам было приказано внести факелы, чтобы осветить огромный рельеф. Перикл вернулся домой после победного окончания войны на Самосе как раз вовремя, чтобы успеть на освящение нового храма, блистательного Парфенона. Сейчас мы с ним стояли рядом, и он держал меня за руку, слушая речь, с которой Фидий обращался к своей небольшой аудитории.

— Сотни футов непрерывного скульптурного рельефа, такого фриза не создавал еще ни один художник, — говорил он.

В тоне его не было хвастовства, лишь констатация факта.

— В отличие от метоп, каждая из которых изображает отдельный эпизод, фриз весь посвящен лишь одному событию — великому, грандиозному, драматическому, — подобному тому, которое начнется на рассвете завтрашнего дня. Я, конечно, говорю о процессии великого панафинского праздника.

Самые священные для Афин религиозные ритуалы проходили раз в четыре года, и кульминацией их было подношение нового пеплоса статуе богини Афины Полиады[37]. Эта статуя, небольшая по размерам скульптура из оливкового дерева, была выточена не руками смертного, а когда-то, в далекой древности, упала с неба, указав место, где следует заложить великий город, носящий ее имя.

— Созданная мной скульптура изображает всю процессию, которой прошли наши сограждане в год битвы при Марафоне, — продолжал Фидий, жестом указывая на свое творение.

Его белый хитон раздувался от порывов легкого ветерка, налетавшего с севера.

— Этот великолепный замысел, выношенный Периклом и выполненный мною, посвящен знаменитому сражению с персами, которое изменило ход афинской истории. В тот год великие Панафинеи отмечались всего за четыре недели до решающего сражения. Как мы видим, пышные почести, которые наш город воздал богине, оказались угодны ей, что послужило причиной ее заступничества. Богиня даровала нам победу, несмотря на то что войско персов было значительно больше.

Публика наградила выступление скульптора вежливыми аплодисментами. Оглядывая собравшихся, я, к собственному удивлению, обнаружила, что в толпе знатных афинян присутствуют и их жены. Обычно женщин не допускали на публичные демонстрации произведений искусства, даже если эти демонстрации проходили среди узкого круга лиц, как было в этот вечер.

Но еще больше меня удивило то, что некоторые из женщин смело задавали Фидию вопросы.

— Почему вы выбрали для фриза темно-синий фон? — спросила одна из них, нарядно одетая.

По тому беспокойному жесту, которым она теребила ожерелье на шее, задавая этот вопрос, было заметно, как сильно ее волнение.

— Потому что, госпожа, такой фон сделает изображенные фигуры видимыми более отчетливо. Ведь зрители, когда помост, на котором мы стоим, уберут, будут рассматривать фриз снизу, с большого расстояния. По этой же причине фигуры, изображенные в верхней части фриза, сделаны чуть менее глубокими, чем те, что расположены в нижней. Такие ухищрения в приемах создадут более живое восприятие, ведь только вам посчастливилось осматривать фриз с такой удачной позиции.

— Лишь мы с вами принадлежим к числу тех из смертных, кому выпало счастье видеть этот фриз вблизи. Таким, каким его видят боги.

Перикл подчеркнул сказанное Фидием для того, чтобы произвести впечатление на присутствовавших, некоторые из которых протестовали против финансирования работ по сооружению Парфенона.

— Вырезали же этот фриз тогда, когда мраморные плиты были уже установлены на своих местах, — продолжал объяснения скульптор. — Откровенно говоря, мне часто являлись по ночам кошмары, в которых я видел, как эти огромные мраморные плиты обрушиваются вниз и раскалываются на мелкие обломки. На помосте, на котором сейчас находимся мы с вами, стояли, работая, дюжины мастеров, каждый из которых обладал незаурядным умением и опытом. Рядом со скульпторами трудились художники, ученики школы Полиглота, знаменитого живописца, создавшего фрески священного оракула Аполлона в Дельфах и множество ваз, которые в качестве призов будут вручены победителям соревнований на предстоящей неделе[38].

Он обратил наше внимание на первую группу фриза, отображавшую начало прохождения Панафиней.

— Вы видите, как готовятся к скачкам возничие, — драматическим тоном объявил Фидий, указывая на длинную кавалькаду всадников.

Молодой наездник, опередивший других, подавал знак своим товарищам, приглашая следовать за ним. Позади него были видны поднявшиеся на дыбы кони. Некоторые из всадников были почти наги, их легкие накидки развевались на ветру. Фигуры беспокойных сгрудившихся коней, молодые всадники в шлемах и доспехах являли своей живостью настоящее чудо. Фидий посоветовал нам взглянуть направо, на длинный плоский рельеф, имевший не больше нескольких дюймов[39] в глубину.

— Так как смотреть на него будут со значительного расстояния, я не мог рассчитывать на то, что по выражению лиц этих юношей зрители поймут обуревающее их волнение. Поэтому подчеркнуть остроту момента призваны их драматические жесты, динамика фигур.

Я изо всех сил вытянула шею, рассматривая фриз подробнее, и в ноздри мне хлынул свежий запах краски. Выгнутые шеи лошадей — головы одних были вскинуты, у других пригнуты к земле — были подобны набегающим волнам. По всей длине фриза кони словно двигались в одном ритме с всадниками, сливаясь с ними в полете. Такими живыми казались эти фигуры, что не представляло труда вообразить себя свидетелем реального события.

Золотая краска подчеркивала глубокие, выразительные цвета фриза и сверкала в свете пляшущих огней. Я видела блеск металлической сбруи на лошадях, различала кожаные вожжи, которые их удерживали. Некоторые колесницы управлялись десятком возничих, они до предела откинулись в легких повозках и бешено нахлестывали мчащихся коней. Так же и завтра помчатся вперед колесницы во время состязаний.

Мы следовали за Фидием, который продолжал рассказ. Факелы освещали все новые участки фриза, перед нашими глазами оживали новые сцены. Вот блюдоносы протягивают политые медом ячменные лепешки жертвенным животным, подманивая их к алтарю. Некоторые из быков шли по своей воле, других — они непокорно вскидывали огромные головы — приходилось тащить. Одна из жертв откинула морду назад, ее пасть была широко распахнута, словно в последней мольбе о пощаде. Вот остальные участники церемонии жертвоприношения богине — девушки, одни из них несут в руках чаши с вином и маслом для совершения возлияний, другие — высокие кадильницы. Впереди девушек двигалась процессия старейшин, магистратов, верховных чиновников, они, опираясь на посохи, возглавляли шествие, направляя его к центру фриза, где были изображены боги-олимпийцы. Божества восседали с неземным бесстрастием, не обращая внимания на царящую вокруг суету, в спокойном ожидании момента, когда афиняне придут воздать им должное.

Хромой бог Гефест, согнувшийся под тяжестью доспехов, сидел лицом к Афине, которая в правой руке держала копье. Богиня была изображена не в воинственной позе, а словно лениво откинувшейся на скамье в ожидании дани. За спиной Афины виднелась одна из смертных, девушка, принимавшая пеплос из рук архонта, руководителя религиозных церемоний города. Позади него стояла жрица Афины, взгляд ее был устремлен на вереницу молодых дев, несущих на головах скамьи. Зевс, отец Афины, сидел рядом с Герой, своей супругой. Другие боги: Ника, Арес, Деметра, Посейдон, Артемида, Афродита и Эрос — расположились, отдыхая, на скамьях и не обращали никакого внимания на приближающуюся процессию смертных.

— Фидий, — с интересом спросила я, — отчего ты выбрал для богов такие позы? Почему представил всех богов отвернувшимися от тех, кто приносит им жертвы?

— Потому что эти жертвы их не интересуют, — уверенным тоном бросил скульптор, глаза его сверкнули. — Мы не можем быть уверены даже в том, что их интересуем мы, наши самые отчаянные мольбы и просьбы. Разве вам подчас не кажется, что боги нас просто не замечают?

Его ответ прозвучал слишком быстро и, на мой взгляд, слишком откровенно. Из задних рядов группы до меня донеслись испуганные вздохи, перешептывания, сорвавшиеся с чьих-то уст. Художников часто критикуют за их безбожие, и Фидий, которого уже давно в чем только не упрекали, не боялся пополнить список своих прегрешений.

Мне никогда не приходилось видеть подобных украшений в храмах. Обычные в них художественные изображения всегда повествуют о героических мифах и историях древних героев. Здесь же, на фризе Парфенона, было изображено событие из самого недавнего прошлого. Помню, однажды я вызвала Фидия на спор о том, почему именно такую концепцию он избрал в качестве украшения храма, посвященного Афине.

— В твоей работе смертным уделено больше внимания, чем самим богам, Фидий. Кажется, что главным для тебя было отдать почести не вечным богам, а людям, составляющим процессию. А ведь некоторые из них живы и по сей день, — сказала я. — Мне только хочется надеяться, что это не будет рассмотрено как кощунство.

— Может, для афинян пришло время быть запечатленными наряду с богами? — Таков был его ответ.

— Изображенные тобой, они кажутся заслужившими это, — заметила я.

Он рассмеялся.

В тот день я оставила мастерскую с тяжелым чувством: меня беспокоил и выбор, сделанный скульптором, и то, как наиболее консервативные из критиков воспримут его.

Но сейчас, когда я шла вдоль фриза, разглядывая его подробно, странное чувство владело мною. Мне казалось, будто свиток будущего медленно развертывается, и эти, полные жизни образы готовы наступающей ночью облечься в плоть и кровь и на рассвете влиться в процессию, собирающуюся у Пропилей, чтобы принять участие в празднике наравне с живыми. Я предположила, что создать такое ощущение у зрителя и было целью Фидия.

А может, чувства, которые я испытываю, имеют отношение к тому факту, что завтра все Афины увидят лицо богини? Та, которая стоит сейчас внутри храма, задрапированная в льняные холсты, завтра предстанет перед всеми, и люди увидят, что ее лицо похоже на мое. Я позировала Фидию всего несколько раз, на первой стадии его работы; все сеансы прошли в те дни, когда Перикл еще не вернулся с войны. С тех пор я не видела лица богини и не знала, каким оно — покрытое красками и украшенное — выглядит теперь.

Фидий уверил меня, что ко времени окончания им статуи никто из его работников не заметил между мной и Афиной ни малейшего сходства.

— Считаю, что оно больше принадлежит духовной сфере, нежели внешней, — заметил он однажды. — Я скорее пытался наделить образ богини твоими качествами, чем ее лицо твоими чертами.

Когда же я сказала, что не вижу в своем лице отражения ни смелости, ни мудрости, Фидий ответил:

— Конечно, ты их и не увидишь. Зато я вижу их в тебе и знаю, что в чертах твоего лица отразился твой жизненный опыт.

Я была польщена тем, что самый великий скульптор наших дней отыскал во мне такие качества, но все-таки меня продолжал терзать главный вопрос: «Заметит ли кто сходство между мной и богиней? И если такое случится, не вызовет ли это возмущение людей?»

Когда мы осмотрели весь фриз, ко мне подошел некий Лисикл, человек, разбогатевший на том, что пас отары овец на землях, доставшихся ему от предков. Он был завсегдатаем вечеринок, которые устраивали мы с Периклом, и я всегда получала удовольствие от бесед с ним.

— Аспасия, дорогая, я обращаю к тебе вопрос, который уже задавал Периклу, но который он посоветовал обратить к тебе.

Лисикл имел приятную внешность и был годами десятью старше меня. Смуглая кожа, возможно загоревшая от долгих лет пребывания под солнцем, составляла контраст с глубоко посаженными голубыми глазами, а ресницы у него были такими темными и длинными, что им могла бы позавидовать любая женщина.

— Что же за вопрос преподнес ты Периклу, что для ответа на него возникла нужда во мне?

— Дело вот в чем. Некоторым из женщин, в том числе и моей жене, надоело лишь по рассказам узнавать о тех пирах, что задаете вы с Периклом. Тем более что многие из мужей, принуждаемые к откровенности, не могут вполне ясно припомнить, что конкретно там было.

— Особенно если они не забывали наполнять кубок вином, — рассмеялась я.

— Хм. Никогда не думал, что женщин могут заинтересовать философские беседы. Но может, их интересует вовсе не то, о чем говорят их мужья во время пирушек, а то, что они там делают. Но просьбу женщин я все-таки должен тебе сообщить. Они желают посетить один из твоих знаменитых вечеров.

Я была до крайности удивлена. Учитывая количество спиртного, которое поглощается на этих пирушках, и то, что многие из них заканчиваются в спальнях наверху, куда некоторые из мужчин удаляются с приглашенными продажными девками, я не могла поверить, что о подобном кто-то мог откровенно рассказывать собственной жене.

— Лисикл, ты и вправду предлагаешь, чтоб на завтрашний пир мужчины привели своих жен?

— Не я предлагаю это, Аспасия, это предлагают сами жены. Завтрашний вечер праздничный, ты назвала в дом гостей, вот они и не захотели оставаться в стороне.

— Поскольку я сама женщина, я не могу отказать им. Это было б нелогично. Передай женщинам, что я посылаю им наилучшие пожелания и приглашаю посетить завтра дом Перикла.

Я кивнула Адельфе, у которой при моих словах загорелись глаза. Если мужья не видят необходимости оставить жен дома, то почему я должна возражать? К тому же будет забавно видеть, как может измениться ход пиршества из-за присутствия на нем респектабельных женщин.

Позже в тот же вечер я рассказала об этом Периклу. Мы обедали в небольшой комнате, где я принимала пищу, возлежа на ложе, иногда на том же, что и мой возлюбленный. Когда у нас бывали гости, разумеется, я сидела на обычной скамье. Даже профессиональные куртизанки, когда их приглашали к столу, не позволяли себе принимать пищу лежа, будучи слишком хорошо воспитанными для этого.

Комнатка была уютная, хоть и простая, стены ее я украсила, развесив несколько выразительных масок сатиров, которые мне особенно нравились. Полы были каменные, посредине стояли два небольших низких столика для блюд со съестным и напитков, в сторонке сложена кипа одеял и меховых покрывал, которыми мы пользовались в зимние месяцы. Черная ваза с красными фигурами — на ней был изображен сатир, который подергивал нимфу за волоски лона, — стояла на треножнике. Именно здесь мы проводили самые приятные наши часы, делясь мыслями, обсуждая что-то важное и неизменно заканчивая вечер в объятиях друг друга.

— Ты не думаешь, что эти женщины решили прийти, чтоб понаблюдать за мной? Узнать обо мне побольше, а потом ославить на рыночной площади?

— Не думаю. Скорее слава о тебе дошла даже до женских покоев, и их обитательницам стала любопытна женщина, заслужившая уважение всех мужчин города.

— Увидим. Нам, наверное, не следует в этот раз приглашать продажных женщин, как ты считаешь?

Меня беспокоил этот вопрос. Я не могла даже вообразить реакцию знатных дам, когда они лицом к лицу встретятся с разнузданными девками из афинских борделей, несмотря на то что мы, как правило, приглашали самых приличных из них. И я, признаться, всегда ожидала, что Перикл, того и гляди, отправится с какой-нибудь из них наверх в спальню, но, к счастью, он никогда этого не делал. Я допускала мысль, что втайне от меня он вступал в близость с другими женщинами. Мы страстно любили друг друга, и как интимная, так и духовная связь между нами была сильна, и все же я не могла поверить, что я единственная его любовница. А впечатление, как ни странно, складывалось именно такое.

— Если жены нескольких афинян решили посетить пирушку мужчин, то, думаю, им следует представить полную картину, — возразил Перикл. — Если им не понравится присутствие публичных женщин, они могут уйти, но если мы таких не пригласим, то, боюсь, не будет конца сетованиям мужчин, которые явятся без жен. Нет уж, давай завтра соберем всех: и почтенных замужних женщин, и проституток, — всех, кто захочет прийти в наш дом. В конце концов, это праздник Афины, а богиня равна в своем отношении к каждому из свободно рожденных афинян.

Несмотря на то что была подругой самого знаменитого мужа в Афинах, я все равно была принуждена носить красные одежды во время великого панафинского празднества. Такие одежды должны быть надевать все чужестранки. Каждый, кто имел средства добраться до Афин, мог стать зрителем великой процессии и наблюдать за ее прохождением, но только афинские граждане имели право принять в ней участие без особого на то приглашения.

— Таково желание богини, — объяснил мне Перикл. — Ведь наш город буквально принадлежит афинянам. В отличие от других греческих городов он не пал жертвой захвата. Мы всегда тут жили, и члены десяти родов — это прямые потомки великих героев: Эрехтея, Аякса, Леоса, Кекропа[40] и других. Мы вскормлены и вспоены этой почвой.

Мы с Каллиопой решили, что раз уж нам положено в отличие от остальных участников праздника быть одетыми в красное и тем выделяться в глазах всего города, то в таком случае мы должны выглядеть великолепно. Мы сшили себе платья из самого лучшего алого льна и отделали их золотыми шелковыми лентами. Незадолго до наступления праздника Каллиопа предложила попробовать соорудить красивые прически, поэтому она пришла ко мне, мы отпустили прислугу и накрутили друг дружке волосы с помощью специальных шпилек. В точности так мы с ней делали, когда были детьми. На следующее утро, едва проснувшись, мы вплели в свои длинные локоны алые ленты и завязали их красивыми бантами, оставив с каждой стороны по нескольку прядей, обрамлявших лицо.

Первый день празднества начался задолго до рассвета. Возглавлять процессию предстояло Периклу. Игры и состязания должны были продлиться целых пять дней, но сегодняшний был целиком отдан священному ритуалу, который состоял во вручении Афине нового одеяния, сотканного женщинами города, которое ей преподносят аррефоры[41], юные знатные афинянки, выбранные из наиболее почетных семей. Во время захода солнца у алтаря храма на Акрополе должно свершиться главное жертвоприношение Пандросос[42]. Жрица богини, по верованиям, могла предсказать нападение на город эпидемии чумы, но, оповестив об этом, она получала повеление принести жертвы Пандросос, единственной проявившей послушание дочери царя Кекропа. И эти жертвоприношения могли задержать приход болезни на десять лет.

С Каллиопой и Алкивиадом я встретилась перед началом процессии. Сестра моя выглядела очень красиво. На шее у нее было золотое ожерелье, которое досталось нам в наследство от матери, а я надела длинные золотые серьги, потому что считала, они хорошо гармонируют с моими зачесанными наверх волосами. Кроме того, ожерелье было дороже, и из нас двоих именно Каллиопа, как старшая, получила привилегию носить его.

Утро едва занималось, но золото ярко сияло у сестры на шее, красиво оттеняя бледное лицо. Жизнь ее не была счастливой. Алкивиад, старше ее многими годами, обращался с женой так, будто она была служанкой, живущей в его доме за хлеб и жалованье. Стоило ей улучить минуту, как она прибегала ко мне жаловаться на грубость мужа. Может, эти жалобы были типичными для женщин, но я не могла разделить их с сестрой. Мне не хотелось сделать ее еще более несчастной, рассказав, что не все мужчины относятся к женам по-скотски, к тому же я была уверена, что такой старый ворчливый пес, как ее муж, никогда не изменит своей природе. Лучшее, на что мы могли надеяться, это на то, что Алкивиад проживет не настолько долго, чтобы впасть в еще более отвратительную старость.

Но однажды я все-таки решила поговорить с ним серьезно. Накануне сестра рассказала мне о пощечине, которую получила от него, пролив нечаянно вино.

— Послушай, Алкивиад, я знаю, что ты ни в грош не ставишь мое мнение об управлении домом, хоть многие из афинских мужчин прислушиваются к нему, — начала я. — Но я все-таки намерена заметить тебе, что жена, с которой обращаются с кротостью и добротой, расцветает от подобного обращения и приносит в дом счастье и процветание, в то время как жестокости лишь заставят ее состариться раньше времени.

— Я, кажется, не спрашивал твоего совета, Аспасия, — холодно отвечал он. — Мне известно, что те ненормальные из окружения Перикла, что ходят к нему в дом, охотно слушают болтовню его бабы. Но, по моему мнению, ты всего лишь крикливая девка, и мне нет нужды в твоем мнении относительно моих домашних дел.

Больше я с ним не говорила об этом, так как знала, что мои слова лишь дадут повод обрушиться на Каллиопу с новыми упреками. В доме мужа ее слово не имело никакого веса. Она была чужестранкой, а следовательно, по закону, введенному Периклом, и она сама, и ее дети не имели афинского гражданства. Зато, по мнению ее мужа, как и по мнению многих других, общественное положение Каллиопы было гораздо выше моего, поскольку она являлась законной женой афинянина[43].

В это утро я с радостью кинулась к ней, торопясь рассказать о предстоящем событии. Мне отчаянно хотелось видеть ее на праздничном вечере, а потому я, по правилам, принятым в этом городе, обратилась к ее мужу за разрешением.

— Алкивиад, не знаю, собираешься ли ты почтить своим присутствием вечером дом Перикла. Видишь ли, многие из мужчин намерены сегодня прийти в сопровождении своих жен, и потому я приглашаю тебя с моей сестрой на такой особый праздник.

В глубине души я знала, что он не собирался приходить. Ни Перикл, ни я терпеть его не могли и никогда не приглашали.

— Аспасия, я не одобряю того, что моя жена навещает тебя, когда ты остаешься одна, но чтобы я разрешил ей появиться в доме Перикла, когда самые отъявленные пьяницы и гуляки Афин собираются там высказывать свои крамольные идеи, вообще немыслимо. И никогда не начинай этого разговора впредь.

Его лицо приобрело свое обычное выражение — надутый, сварливый индюк. Он резко отвернулся, взял Каллиопу за руку и повел прочь. Она бросила на меня печальный взгляд и ушла.

Я же отправилась искать Перикла. Когда он заметил меня, на его лице появилась улыбка и он привлек меня к себе. Впереди предстоял долгий хлопотливый день, и я предпочла надеть самые удобные из сандалий, а не те нарядные, на высокой подошве, которые носила, чтобы казаться в сравнении с Периклом более представительной.

Празднество было назначено на двадцать восьмой день Гекатомбиона, самого жаркого месяца года, но утренний воздух пока дышал прохладой. Мы с Периклом подошли к Пропилеям как раз в ту минуту, когда забрезжил рассвет. Сотни, возможно, тысячи людей уже выстроились в одну линию, огибавшую строение, в котором хранились принадлежности для праздника. Живая людская река текла далеко вперед, на целые мили[44]. Как правило, вдоль дороги стояли зрители, желавшие видеть торжественную процессию, состоявшую из всадников, возничих колесниц, жриц, аррефор, дев, несущих богине дары и музыкантов. Специально выбранные городские власти и сам архонт повезут телегу с огромным, как парус, пеплосом, предназначенным для статуи богини в храме. Обычно только участники процессии имели право входить в храмы, но Перикл решил сделать по-другому. Раз в этом году происходило посвящение великой Афине ее храма, каждый из жителей города мог последовать вслед за процессией и войти в Парфенон, где строй стражников направлял поток людей, желавших полюбоваться колоссальной статуей богини.

— Почему не все афиняне могут видеть открытие нового храма и великой статуи, если его сооружение велось на их деньги? — Так отвечал он на возражения некоторых членов Народного собрания.

Аристократ по рождению и характеру, Перикл имел тот демократический склад мышления, который заставлял его принимать во внимание интересы простого народа.

Солнце осветило восточную сторону Акрополя, и церемония началась. Перикл взошел на подиум, сооруженный специально на время праздника, и обратился к собравшимся. Конечно, его речь не могли услышать все, кто пришел сюда, но многие шепотом пересказывали ее стоявшим дальше. Кроме того, писцы торопливо записывали каждое слово, чтобы в последующие дни продавать на рыночной площади составленные от руки тетради с его речью.

— Храм Афины Парфенос и колоссальная статуя богини, которые будут сегодня показаны вам, были сооружены с дозволения и одобрения Народного собрания. Вы увидите: они совершенны по виду и огромны по размеру, но позвольте мне напомнить вам, граждане Афин, о том, чем мы заслужили такие монументы и в честь каких подвигов, совершенных совместно с нашими союзниками по Делосскому союзу, они созданы.

Произнеся эти слова, он сделал значительную паузу. Я подавила непочтительный смешок при мысли о том, как же, наверное, не терпится собравшимся послушать рассказ о собственных прекрасных деяниях.

— Наши союзные города не посылают нам коней, или солдат, или кораблей для ведения войн, — продолжал Перикл. — Все, что они дают нам, — это денежная помощь, которую мы используем для того, чтобы защитить не только себя, но и их. Тяжкую ношу войны мы несем сами. Мы отогнали персов от наших берегов, заставили их отступить по всей Греции и Малой Азии. Теперь персидские войска остались лишь в Египте и на востоке, откуда продолжают угрожать нам вторжением. Мы не щадим ничего, защищая тех, кто возложил на нас обеспечение их свободы и безопасности. Но разве мы не имеем права истратить оставшиеся средства на украшение Афин и сооружение храма, который прославит наш город на все времена?

Афиняне! Подумайте о том, что выполнение этих работ принесло вдохновение каждой отрасли искусства, обеспечило работой каждую пару рук. Ведь возможность заработать появилась у всех жителей города. Каждому досталась доля из общественного богатства, но никому она не досталась за безделье и пустую болтовню. Мы привлекли к участию в работах все ремесла и производства. При строительстве были использованы такие материалы, как камень, бронза, слоновая кость, золото, наряду с черным деревом, древесиной кедра и другими. Те, кто добывал эти материалы, так же как и те, кто взял на себя их доставку морем или сушей, получили вознаграждение. Мы нанимали плотников, отливщиков, скульпторов, живописцев, каменотесов, красильщиков, резчиков по камню и по металлу, медников, вышивальщиков, граверов и других. Поставщиками всех строительных материалов были торговцы, моряки, лоцманы, дорожные рабочие, вязальщики веревок, шорники и все те, кто на каждом этапе помогал им. Труд каждого — от необразованных рабочих до самых одаренных художников — был оплачен. Мы брали на работу тех, кто работает руками, и тех, кто умеет работать головой.

То, что вам предстоит увидеть, не только грандиозно, оно неподражаемо по уровню исполнения. Каждый из создававших этот шедевр в мастерстве превзошел самого себя. Тем не менее все они трудились с необыкновенной быстротой и эффективностью, так, что ни деньги, ни время не были потрачены зря. Противники этого проекта утверждали: потребуются поколения, чтоб закончить задуманное нами. Но посмотрите, граждане, и вы убедитесь собственными глазами в том, что за несколько лет напряженного труда и терпения был создан монумент, который принес вознаграждение каждому афинянину и который возвеличит нашу славу для грядущих поколений.

Перикл обернулся и взглянул на Акрополь. Солнце поднялось еще выше, теперь его лучи сверкали на мраморной крыше Парфенона. Мне показалось, что здание сейчас взлетит с вершины холма. Толпа зааплодировала речи Перикла, люди стали выкрикивать его имя. Как обычно, на лице его не отразилось никаких эмоций, он спокойно спустился с трибуны и присоединился к процессии.

Меня пригласили повести группу юных девушек, таких же чужестранок, как я сама, которых родители послали поднести дары богине. Все они, разумеется, были одеты в красное, хоть такого нарядного платья, как на мне, не было ни у одной. В руках девушки держали сосуды с маслом, благовониями, специями; все это должно быть возложено к ногам древней статуи Афины при вручении ей нового пеплоса.

Шествие началось, возглавляли его представители десяти родов, некоторые из них шли пешком, неся штандарты, другие скакали на прекрасных конях. За ними в полном вооружении следовали строем пешие солдаты, присланные от каждого города-государства, союзного Афинам. Свои шлемы и нагрудники они несли на флагштоках.

Так начался долгий путь панафинейской процессии. Наша колонна помедлила, пропуская вперед группу юношей, которые несли священный огонь с алтаря Эроса. Им предстояло бегом доставить его к алтарю Афины на Акрополе. Они быстро прошагали мимо нас с горящими факелами в руках, и мы тоже тронулись в путь, сделав недолгую остановку перед храмом Гефеста, чтоб принести небольшое пожертвование богу металлов и оружия. Через дорогу городские горшечники собрались около огромного здания мастерской, в котором они работали и жили. Ради праздника все двадцать его помещений были закрыты, и его обитатели стояли на крыльце. Небольшая делегация горшечников, несшая сосуды для возлияний, влилась в процессию как раз позади нас. Позже в эти сосуды будет разлито масло с олив священной рощи Афины и в качестве призов роздано победителям состязаний.

Подле Царской стои архонт, религиозный деятель Афин, присоединился к процессии. Все мы шли медленно и торжественно, я была, как никогда, довольна тем, что надела удобные сандалии. Было еще не очень жарко, но воздух нагревался по мере приближения полудня. Мы перешли дорогу и остановились около алтаря Древних Героев, где юноши, отобранные за свою красоту на специальном конкурсе, возложили дары у подножия каждой из десяти бронзовых статуй. Женщины, представительницы десяти родов, выткавшие знамена с символами этих героев, задрапировали ими статуи, а маленькие девочки обвили их цветочными гирляндами. Но самый драматический момент настал, когда выступил вперед жрец Ареса с прислужниками и они стали совершать жертвенные возлияния. В сосудах находилась кровь жертвенных животных, а так как считалось, что умершие герои питаются ею, то таким образом афиняне даровали им спокойствие в загробной жизни.

Напротив алтаря Героев возвышался алтарь Богов-олимпийцев, место, откуда измерялись все расстояния в Афинах. Тут тоже была организована короткая церемония и совершены подношения великим богам и богиням; затем последовала традиционная воинственная пляска, исполняемая под грохот барабанов солдатами с копьями и щитами.

Танцоры и барабанщики тоже присоединились к процессии, и мы вошли в ту часть агоры, где находилось начало Дромоса — места состязаний в беге и гонок на колесницах, соревнования, которое должно было пройти позже. Здесь процессию покинули колесницы, телега с пеплосом и всадники, так как предстоящий подъем был для них слишком крутым. Расстелив на руках и показав всем собравшимся ярко-голубой пеплос — женщины выткали на нем картину битвы между богами и титанами, — девы и жрицы сложили его и вручили архонту, который должен был доставить его в храм на холме.

По временам меня тоже охватывало волнение от торжественности праздника, но по большей части я испытывала лишь тошноту от страха, что сейчас я увижу лицо богини. Чем выше мы взбирались по дороге на холм, тем лучше становился виден Парфенон и тем труднее мне было дышать. Хотелось выскользнуть из процессии и попытаться спрятаться в рядах зрителей. Но я понимала, что яркий цвет моего наряда, как и то, что многие из жителей города знают меня в лицо, привлечет ко мне внимание. Меня и так уже критиковали по многим поводам, а нарушить порядок религиозного праздника означало подбросить хворосту в огонь.

Я двигалась как во сне, переставляя одну ногу за другой, стараясь дышать глубже, чтобы унять волнение, пока мы не дошли до Пропилей, охраняемых воинами в блестящих доспехах и вооруженных мечами. Они сразу при входе с большой серьезностью объявили шествовавшим, что им предоставлена редкая и особая возможность увидеть великую богиню в ее новом храме. Строгое выражение лиц воинов дало понять, что никаких вольностей допущено не будет.

Едва ступив внутрь Пропилей, мы пали жертвами магии творения Фидия. Нас объяла темнота, так как потолок главных ворот при входе на Акрополь был выкрашен в синий цвет полночного неба. Нарисованные на нем золотые звезды ярко сверкали. Мы чувствовали себя так, будто боги овладели каждым из вошедших, подготавливая нас к лицезрению святынь.

Миновав портал и снова оказавшись под светом солнца, я заметила, как все тут вычищено ради праздника. По обеим сторонам прохода были расставлены многочисленные цветущие кусты и невысокие деревца в больших горшках. На террасе Парфенона их разместили между бронзовой статуей Аполлона работы Фидия и рядами бюстов знаменитых мужей города, включая Перикла и его отца Ксантиппа.

На земле стояли статуи, которые впоследствии будут расположены на фронтонах. Они были полностью закончены и окрашены. Накануне ночью, когда мы были здесь, я пыталась их разглядеть, но неверный свет факелов был слишком слаб, чтобы увидеть детали, которые теперь щедро выявило солнце.

И вправду, мне никогда не приходилось видеть такой красоты. Одна из сцен изображала появление Афины из головы отца на горе Олимп в присутствии богов. Колесница бога солнца Гелиоса поднималась из-за моря. Дионис, юный обнаженный бог, приветствовал рождение богини, как приветствовали его и Деметра с Персефоной. Обе богини наблюдали, радуясь, за появлением могучей дочери громовержца, когда она, потрясая оружием, выпрыгнула из головы Зевса. Афина была в полном вооружении, сверкающий меч она подняла над головой, словно ее первым действием было вступление в битву. Ее отец сжимал в руках разящие молнии, готовый метнуть их в любого, даже, если придется, и в рожденное им чадо. Афина и в самом деле выглядела грозной, казалось, она угрожала и своему отцу, повелителю богов, словно и он был в ее власти. На скульптуре была изображена маленькая девочка, которая скорчилась в ужасе перед ликом новой богини. В дальнем углу этой сцены богиня Луны Селена спускалась со своим конем в ночь.

— Настоящий театр в мраморе, — сказал один из зрителей.

Нам позволили пройти дальше и осмотреть с обеих сторон вторую скульптурную сцену, которая изображала спор между Афиной и Посейдоном. Каждый из них, объезжая в колеснице Акрополь, должен был явить чудо, и тот, кто победил бы в этом состязании, получал власть над городом. Посейдон ударил своим трезубцем о камень, и оттуда забил источник, что означало приношение воды в дар городу. Выиграла же соревнование Афина, но не военной силой, а тем, что по ее приказу из земли появился росток оливкового дерева. Сама богиня была изображена в полном великолепии, на ней сиял увитый змеями нагрудник, дар отца. Слева от нее изящный нагой юноша выходил из воды, а справа от Посейдона Ирида, вестница зари, объявляла о прибытии его колесницы. Ее убор сверкал и переливался так, что казалось, будто она бежит.

Я заметила, что все фигуры уже закончены, великолепно и потрясающе вылеплены и раскрашены как спереди, так и сзади, хотя, когда они будут установлены на фронтоне, никто не увидит их с обратной стороны.

— Совершенство не принимает в расчет зрителя, — сказал мне однажды Фидий. — Оно существует само по себе, не заботясь о мнении других и независимо от него. Увидев работу законченной и установленной на предназначенном месте, ты узнаешь силу божественной пропорции. Это математическое уравнение, которое я изобрел, заставляет изображение выглядеть наиболее прекрасным и приятным для человеческого глаза.

Он казался довольным собой, и я понимала почему. То, что я видела, превосходило, должно быть, работы всех художников и архитекторов, которые жили до него.

Осмотрев статуи фронтона, мы стали подниматься по ступеням и вошли в огромные распахнутые двери Парфенона. Мне опять стало дурно от страха, что, как только я войду, все увидят сходство между моим лицом и ликом статуи и толпа станет преследовать меня. Голова закружилась, и я чуть не упала, потеряв равновесие и прислонившись к шедшему позади мужчине. Он поддержал меня и участливо спросил, не больна ли я.

— Это от жары, — ответила я.

Медленно продвигаясь вперед, я оставила позади огромные деревянные двери, и вот передо мной оказалось колоссальное изображение божества, которое словно царило в этом зале. Я была поражена.

Фидий стоял рядом со своим творением. Наблюдая за медленно проходившими мимо афинянами, он мог убедиться, что все глядят только на его статую и всех она восхищает. Из-за одного лишь поразительного размера этого грандиозного изваяния на него нельзя было смотреть без страха. Я слышала, как у вошедших перехватывало от удивления дыхание, когда перед их глазами представала огромная фигура. На поверхности воды у ее подножия мерцали сверкающие блики ее золотого наряда и украшений из слоновой кости.

Облик богини почти слепил своей красотой. Когда я стала внимательно вглядываться в ее лицо, то не нашла в нем тех черт, которые видела, глядясь в зеркало. Ее лик излучал мудрость и уверенность, но взгляд серых глаз поражал безжалостностью. Эта фигура была божеством, достойным поклонения, в то время как я — всего лишь обыкновенной смертной, охочей до удовольствий и простых радостей. В ней не было и следа снисходительности, материнского участия или сострадания. Это была настоящая антитеза красавице Афродите или богине Земли Гере. В отличие от них Афина не знала, что такое женская уязвимость. Возможно, Зевс и создал ее именно такой, он мечтал о сыне, и тот слился с духом дочери, поэтому появившееся на свет существо не оспорило верховной власти отца, оставив его повелителем всех богов. Я понимала, что тоже, подобно Афине, наделена этой андрогинной особенностью. В то время как многие хвалили меня за то, что я, женщина, научилась мыслить по-философски, находились и другие, которые считали, что логические размышления изгнали женственность и очарование из моего облика. Эти качества не находили отклика в моем рациональном складе ума, который стремился выявить логику во всем.

Но главная моя тревога улеглась. Украшенная многими драгоценностями и покровами величественная богиня ничем не казалась похожей на меня, как, впрочем, и на любую другую земную женщину. Никто из зрителей не заподозрил и тени сходства между мной и богиней. Я поклонилась Фидию, когда проходила мимо. Его ответная улыбка была такой безразличной, будто перед ним прошла еще одна обычная зрительница, глазевшая на его работу.

Испытывая облегчение от того, что все обошлось без неприятностей, я вместе с процессией направилась дальше, к святилищу Афины Полиады, где находилась первая, вытесанная из дерева статуя богини — покровительницы Афин, которая когда-то упала с неба. Уже сама древность этой статуи вызывала к ней почтение. С пением религиозных гимнов жрица, архонт и аррефоры развернули пеплос и окутали им маленькую фигурку богини.

Когда я наблюдала за этой церемонией и слушала гимны, меня не покидала мысль, что этот смиренный, пострадавший от времени образ остро противоречит колоссальному творению Фидия. Деревянная статуя до того стерлась от многих прикосновений, что в ней было не узнать ее первоначального облика, было видно только, что эта скульптура имела более округлые формы тела, чем огромная статуя Афины в Парфеноне. Она выглядела женственной, под нарядным покровом отчетливо обрисовывались большие груди, выступающий живот. Она казалось настоящей матерью Афин, будто ее лоно было не каменным, а плотским, когда-то давшим жизнь одному или нескольким существам. По моему мнению, новая статуя принадлежала скорее богине Разума, в то время как эта представляла собой богиню Тела. Обе они воплощали и мужское, и женское начало, но мы, смертные, можем вообразить существо, принадлежащее только к одному полу, и потому требуем разных изображений для разных ипостасей богов.

Воины направили процессию к выходу через Пропилеи, а я отыскала Перикла, и мы вместе прошли к Одеону, моему любимому зданию в Афинах, послушать состязание хоров. Перикл отдал приказ построить его, чтобы удовлетворить страсть жителей города к музыкальным соревнованиям, всегда проходящим во время празднеств. Флейтисты, трубачи, кифаристы соревновались между собой, как соревновались и мужские хоры, которые со временем приобрели большую популярность. Кроме того, сочинители пьес представляли свои новые работы здесь, перед тем как их ставили на большей сцене театра Диониса. Афиняне просто с ума сходили по театральным зрелищам и радовались любой возможности посетить театр, а критические замечания, которыми они наделяли сочинителей и актеров, помогали тем в работе. Одеон, по замыслу Перикла, был создан как памятник военным подвигам. Имевший в плане форму дворца Ксеркса в Персии, он в знак оскорбительной насмешки был выстроен из обломков персидских кораблей, потопленных афинским флотом.

Мягкий ветерок витал над нашими головами, когда мы слушали исполнение мужскими хорами волнующих гимнов Афине. Судьи объявили свое решение, и Перикл вручил руководителю хора-победителя треножник и вазу, наполненную оливковым маслом, а также обвил гирляндами всех участников хора. Слушатели горячо аплодировали, и нас окружила группа женщин, уже ждавших Перикла. Когда он появился на ступенях театра, они бросились к нему и обвили гирляндами цветов его шею.

— Это тебе за победу над Самосом! — крикнула одна из них.

— В благодарность за нашу безопасность!

— За превосходство Афин на суше и на море!

Не было конца этим возгласам и не было конца венкам. Перикл не казался польщенным, как был бы польщен другой в такой ситуации, но скорее относился к этой церемонии настороженно. Я чуть было не рассмеялась, поскольку, на мой взгляд, он больше походил не на великого победителя, а на провинившегося, принимающего наказание.

— Пусть эти островитяне знают, что им не совладать с городом Афины, владыкой морей! — воскликнул один из мужчин.

— Правильно, — раздался из задних рядов пьяный мужской голос; в его тоне явно слышался сарказм. — Пусть никто не вздумает спорить с тираном Периклом, а то как бы этому спорщику не выкатиться из Афин на собственном заду и не оказаться на каком-нибудь из ничтожных островков, распивая их мерзкое вино и распутничая с их жалкими девками. Да еще и утешая островитян за то, что им приходится приносить ежегодную дань владыке морей. Или надо говорить «хозяину»? Ибо кажется, что у нас в Афинах желание одного человека заменило демократическое голосование.

Это говорил Стефанос, один из сыновей политика, известного своими консервативными взглядами и заядлой враждой к Периклу и его проекту. Его подвергли остракизму на десять лет после того, как он до смерти надоел всем афинянам.

— Демократическое голосование и определило судьбу твоего отца, это сделал не я, — спокойно ответил Перикл.

— Но ты убедил их своими выдумками и обещаниями великолепных зрелищ. И ты преуспел в этом, разве не так? — продолжал глумиться тот и, указывая на Парфенон, заметил: — Как и предсказывал мой отец, ты потратил немало денежек — наших денежек, — чтоб вырядить Афины наподобие тщеславной девки.

Неожиданно одна из женщин, звали ее Эльпиника, появилась в центре собравшейся толпы. Всем было давно известно, что несколько лет назад она состояла в любовной связи с Полигнотом и, по слухам, в таких же близких отношениях еще с несколькими мужчинами, включая даже своего старшего брата Кимона, героя персидских войн. Теперь она была уже стара, но все еще сохраняла некоторую представительность и наряжалась в яркие ткани и украшения, купленные, без сомнения, на деньги ее бывших любовников. Но ни морщин, бежавших от переносицы к вискам, ни увядших и сухих губ нельзя было не заметить, хоть она и подчеркнула выразительность своих все еще ярких глаз с помощью краски на веках.

— Хватит болтать, Стефанос! Ты слишком пьян. Перикл обрядил наш город так же, как он обряжает свою потаскуху. Твой отец знал, что так оно и случится, и предупреждал людей об этом. А за его правду твоего отца, как и моего брата Кимона, подвергли остракизму.

Она говорила негромко, но я в жизни не слышала в человеческом голосе столько злобы. Она буквально выплевывала слова, посылая их, будто стрелы.

— Что же за храбрые деяния совершил ты на Самосе, Перикл, — продолжала она, — где погибло столько мирных граждан? Ведь сражался ты не с персами и не с другими врагами, с которыми сражался мой брат Кимон, а против дружественного и родственного нам города!

Позиции Перикла и Кимона были враждебны, и это привело к тому, что афиняне решили объявить последнему остракизм. Когда это случилось, Перикл отказался участвовать в преследовании Кимона. Лишившись брата, любовника и средств к существованию, Эльпиника не простила этого Периклу, несмотря на то что через несколько лет после изгнания Кимона он голосовал за его возвращение. Почему она не ценит этого шага и не покончит с обидами? Действительно, семьи изгнанников никогда не умели прощать, и сегодня они будто объединились в борьбе с Периклом, чтобы поносить и позорить его.

— Тебе бы стыдиться участия в такой войне, — продолжала она. — А вы, глупые женщины, те, кто украсил его этими гирляндами, вам должно быть еще более стыдно. Вашим мужьям следовало б забрать вас отсюда, а дома хорошенько отколотить, я считаю.

Я почувствовала себя задетой ее грубыми словами в мой адрес и обратилась к ней:

— Кому-то следовало б отвести домой и отколотить тебя, старая женщина. Как ты осмеливаешься оскорблять меня, называя потаскухой, когда всем Афинам известно, что в твоей постели перебывала толпа мужчин, а я за всю жизнь познала только одного. Кто же тут потаскуха, согласно смыслу этого слова?

Я хотела победить старую каргу логикой, но она тут же перешла в наступление и повела атаку с другой стороны.

— Да нам всем прекрасно известно, что Перикл отправился покорять Самос потому, что эта красотка обработала его в постели. Ей, видите ли, захотелось отомстить за нападение самосцев на Милет. Война, которая стоила так много афинской крови и потребовала столько денег, была низкой и подлой.

Перикл открыл было рот, но я решила, что буду защищаться самостоятельно, пресекая подобные слухи раз и навсегда.

— Кто я, по-твоему, Эльпиника? Елена Прекрасная наших дней? Твои слова, что Перикл решился вооружить сорок кораблей и отправить их сражаться из-за моих капризов, просто смехотворны!

— До чего ты красноречива, Аспасия! И вправду имеешь дар вести беседы. Жаль только, что не имеешь привычки говорить правду.

— Но это и есть правда.

Я оглядела собравшуюся вокруг нас толпу, постаралась заглянуть в глаза тех, кто стоял рядом.

— Перикл волен в любой момент выбрать другую женщину и ему незачем ради меня объявлять войны. Будто вы не знаете, что хлеб и вино, которыми я живу, принадлежат ему. Как принадлежит ему и мое сердце.

Мои откровенные слова вызвали одобрение. Афиняне вообще любят публичные дебаты любого толка, даже если их ведут старая карга и презираемая обществом женщина сомнительной репутации. Перикл же продолжал хранить самообладание, его поведение ничуть не изменилось, даже дыхание оставалось спокойным. Наконец он тоже заговорил:

— Когда много лет назад ты пришла в мой дом, Эльпиника, и предложила мне себя в обмен на мое согласие вмешаться и отменить остракизм, которому подвергли твоего брата, я уже тогда сказал тебе, что старовата ты для таких дел. Но ты и до сих пор ничему не научилась. Ступай отсюда и будь рада, что у тебя еще не все зубы выпали.

Лицо ее мгновенно приняло выражение такой неистовой злобы, что я подумала: передо мной одна из взбешенных фурий-мстительниц. Ей не хватало только извивающихся змей в руках и львиной шкуры на иссохшей груди. Ноздри ее раздувались, глаза презрительно прищурились.

— Ничего подобного! — завопила она. — Все Афины знают, что я никогда б не дошла до такой низости даже ради спасения родного брата!

В толпе послышались смешки. В основном они исходили от людей постарше, тех, кто хорошо помнил всю эту историю. Один из мужчин громко спросил:

— Родного брата? А может, ты прилагала старания удержать его задницу в своей кровати?

— Да как ты осмеливаешься чернить имя моего брата? Того, который доставил в Афины кости Тесея с острова Скирос! Он был героем, каких сегодняшние Афины не знают!

— В постели он тоже неплохо геройствовал, а, Эльпиника? — выкрикнул кто-то еще.

Раздался громкий хохот, от которого она пришла в еще большее неистовство. Я обратила внимание, что Перикл не присоединился к этим грубым шуткам. Но Эльпиника тем не менее направила свой гнев против него.

— Я, может, и стара, Перикл, но не надо меня недооценивать. И я, во всяком случае, слышу то, о чем говорят люди. А потому знаю, что девка, которую ты подобрал, частенько позировала Фидию, когда он лепил лицо статуи Афины, что сегодня стоит на Акрополе. Мне об этом рассказали ученики Полигнота, они, представь, как и их учитель, любят побеседовать со мной. Так что приглядись повнимательней к статуе, за которую ты заплатил из наших денег.

Он взглянул на меня, ожидая, что я заговорю, но что я могла сказать в свою защиту? А толпа вокруг зашумела, загудела, подобно рою кружащих над ульем пчел. Я не могла ни шелохнуться, ни заговорить. Видя, что ситуация переменилась в ее пользу, Эльпиника приблизилась к Периклу и прошипела ему прямо в лицо:

— Ты думал, я когда-нибудь забуду оскорбления, которые ты нанес моему брату и мне? Нет. И я еще не поквиталась с тобой ни в малейшей степени. Моя вражда умрет только вместе с одним из нас.

Она обернулась к толпе.

— Фидий не только лепил лик нашей великой богини с этой девки, что безбожно и нечестиво, он к тому же — ради шутки, шутки над вами, афиняне, над теми, кто сделал его богатым и знаменитым! — изобразил свое лицо и лицо своего друга Перикла на щите богини!

Люди стояли, пораженные ее словами как громом. Никто не находил слов от изумления, затем чей-то голос воскликнул:

— Кощунство!

— Ответь на эти ужасные обвинения, Перикл! — выкрикнул другой.

Перикл, взяв меня за руку, произнес:

— То, что ты тут мелешь, Эльпиника, всего лишь пустая старушечья болтовня! Мы оба даже не считаем нужным отвечать на эти оскорбления.

Он повернулся спиной к собравшимся, и мы стали пробираться сквозь толпу. Но Эльпиника продолжала кричать. Теперь она обращалась к своим возмущенным слушателям.

— Попытайтесь войти в храм, чтоб убедиться в моей правоте. Ручаюсь, вас туда даже не впустят.

Солнце уже стояло высоко в небе, жара начала донимать всех, но я дрожала, как в лихорадке, когда мы уходили прочь от Эльпиники и ее криков.

— Можно немного отдохнуть в тени, пока не начались священнодействия, — предложил Перикл.

Мне пришло в голову, что сказанное Эльпиникой он считает столь неправдоподобным, что даже не собирается спрашивать у меня, правда ли это. Я мечтала испытать облегчение, хотела поверить, что в последний раз слышала об этой истории. Действительного сходства между мной и лицом статуи практически не было, и отрицать возводимые обвинения было довольно просто. Но я не хотела ничего скрывать от Перикла. Если этот разговор возникнет вновь, я скажу ему, что всего лишь оказала любезность Фидию, потому что он счел мои черты сильными и выразительными, но что мы никогда не намеревались наделить лицо богини — покровительницы Афин — чертами ненавистной афинянам Аспасии.

Я согласилась немного отдохнуть в тени, но на самом деле мечтала укрыться в доме и спрятаться от всех, хоть и праздничный это был день. Я знала, что сейчас такой отдых для меня невозможен. Перикл, видно, почувствовал, насколько мне тяжело, потому что заговорил так, будто прочел мои мысли.

— Лучшее, что можно сделать, — это не придавать значения происшедшему и провести нынешний день так, как мы намеревались. Слова этой женщины развеются дымом, она ненавидит меня с тех самых пор, как я отказался иметь дело с ее дряхлыми прелестями.

Если он окажется прав и обвинения, возведенные Эльпиникой, действительно развеются как дым и я никогда их больше не услышу, то я сохраню происшествие в тайне от Перикла. Если же этого не случится, я вынуждена буду признаться.

— Не думаю, что кто-либо из женщин, независимо от возраста, оказавшись отвергнутой, не почувствует обиды, — предложила я самое простое объяснение выходке Эльпиники, косвенно отрицая ее обвинения.

— Именно по этой причине право избирать возлюбленную, как и многие другие права, надлежит оставить мужчинам.

Как и любой из тех, кто наблюдал за священнодействиями Диотимы, главной жрицы города, я чувствовала страх перед ее властью. К числу ее обязанностей принадлежало толкование различных предзнаменований, и не так давно, несколько месяцев назад, Диотима предрекла, что в Афинах разразится эпидемия чумы. Объявляя, что страшная болезнь уже на пути к городу, она сказала, что слышит, как скачет по равнинам Аттики ужасный всадник, сея вокруг себя смерть, как приближаются звуки барабанного боя, сопровождающего его. Это пророчество наделало много страхов. Люди запирали свои дома и разъезжались из Афин. Некоторых охватил такой ужас, что они предпочли броситься с обрыва и разбиться, чем пасть жертвой чумы. Беременные старались выкинуть плод, мужчины готовы были собственноручно лишить жизни своих детей, только бы не наблюдать в бессилии, как убивает тех страшная болезнь. Желая прекратить этот массовый психоз, Диотима пообещала принести во время празднования в жертву овна и таким образом отсрочить приход чумы на десять лет. По истечении же этого срока она еще раз попытается узнать волю богов.

Я не собиралась посещать эти священнодействия. Солнце уже садилось, и мне хотелось только одного — скрыться от людских глаз и отправиться домой присмотреть за приготовлениями к предстоящему нынешним вечером пиру. Но распорядок празднеств предусматривал еще жертвоприношение Пандросос, служительнице Афины, наиболее послушной ей, а оттого и самой любимой. Я попросила Перикла позволить мне присутствовать на них, только не рассказала, почему это для меня так важно. Когда же жертвенная кровь пролилась на алтарь, я мысленно вознесла молитву о том, чтобы нависшее надо мной несчастье было задержано так же, как чума, угрожающая Афинам, а если возможно, и вообще исчезло.

В течение всех пяти дней праздника сотни волов бывали принесены в жертву богине на ее алтарях на Акрополе, но жертвоприношение в честь Пандросос считалось особо важным.

История Пандросос излагалась во многих версиях, но каждая их них имела одно общее место — Гефест, хромоногий бог-кузнец, воспылал страстью к Афине, прекрасной девственной богине. Когда он сумел выковать для нее удивительной красоты щит и нагрудник, Гефест решил, что теперь богиня согласится одарить его ласками. Но любовные утехи были отвратительны Афине, и когда он приблизился к ней, богиня оттолкнула его с такой силой, что семя возбужденного Гефеста изверглось на ее обнаженную ногу. Пораженная происшедшим, она мгновенно смахнула его на землю, из которой тут же выполз Эрехтей — полумальчик-полузмей, первый афинянин. Афина подняла его и, положив в прекрасный ларец, отдала трем дочерям Кекропа, наказав девушкам беречь его, но никогда не заглядывать внутрь. Пандросос послушалась приказания богини, но ни Герса, ни Аглая не смогли устоять перед искушением. Когда они открыли ларец, вид мальчика-змея так ужаснул их, что обе бросились с вершины Акрополя вниз.

Такова судьба всех непокорных женщин. Более же разумной Пандросос было посвящено святилище на том же холме, рядом с храмом Афины, где люди многие века почитали их. Поскольку жертвоприношение Пандросос отчасти уходило корнями в те времена, когда в жертву приносили невинных девушек, то ныне этот ритуал был более торжественным, чем остальные. Например, обычно мясо жертвенных быков раздавалось всем собравшимся, но овна с алтаря Пандросос могли отведать только немногие посвященные.

Святилище дочери Кекропа было расположено на участке Акрополя, посвященном ей. Оно было так близко к храму Афины с древней деревянной статуей богини Полиады, что дерево оливы, когда-то подаренное богиней будущему городу в споре с Посейдоном, оказалось рядом с ним. Это дерево было священным для всех жителей Афин, и свое магическое происхождение оно доказало тем, что, будучи когда-то дотла сожженным ворвавшимися на Акрополь персами, сумело возродиться. Старики, помнившие до сих пор то ужасное вторжение, клялись, что своими глазами видели чудо — на месте обугленной головешки на следующий же день стояло деревце высотой в локоть.

Сегодня не меньше двухсот человек собрались во дворе храма, но мы с Периклом и некоторые из видных граждан стояли в самом центре. Музыканты выбивали дробь на обтянутых козьими шкурами барабанах, трубы выводили тягучие, унылые мелодии. Мрамор алтаря, носивший многие следы давних жертвоприношений и сильно выбитый, сейчас был тщательно вымыт и очищен от кровавых пятен. Двое юношей, одетых в жилеты из змеиной кожи, олицетворяли Эрехтея, они держали овна, украшенного по такому случаю гирляндой. Мужчины и женщины, участвовавшие в ритуале, были обряжены в шкуры животных, а головы женщин украшены венками цветов.

Увидев рядом с алтарем Сократа, я удивилась. Как мог молодой ремесленник, не принадлежавший к знатной семье, получить позволение пройти к такому почетному месту? Возможно, он был любовником очень важного лица? Если так, то он не признался мне в этом. Но я удивилась еще больше, когда увидела, что Диотима, которая в эту минуту появилась в своих белых одеждах у алтаря, кивнула ему как хорошему знакомому.

Мне случалось видеть, как жрицы обращаются за помощью к юношам, чтобы те держали жертвенное животное, но Диотима явно не собиралась этого делать. Ей было не меньше пятидесяти пяти лет, но эта женщина сохранила прямизну осанки и силу в руках. Ныне все интересы ее жизни были отданы служению Афине, ибо жрицам богини, пока они не оставили своей службы, были запрещены сексуальные отношения с мужчинами. Диотима уже давно овдовела, имела одного взрослого сына, но в ее облике и высокой фигуре не было ничего от сутулости и вялости женщин ее возраста.

Усталость одолевала меня, так как хлопоты начались задолго до рассвета, а впереди предстоял еще более долгий вечер праздника. Запах жарящегося мяса жертвы, принесенной на главном алтаре Афины, струился по воздуху. У меня стала кружиться голова, я сама не знала почему — то ли от голода, то ли от крепости этого запаха, мне хотелось прислониться к Периклу, но я не осмеливалась этого сделать. Такое поведение, без сомнения, показалось бы фривольностью тем, кто неустанно наблюдал за нами двоими, где бы мы ни находились. Шум начал раздражать меня, я жаждала одиночества. Барабанная дробь становилась все более стремительной, в ожидании священнодействия женщины начали раскачиваться, с их губ срывались выкрики. Животные подле других алтарей жалобно мычали и блеяли. Казалось, все собравшиеся по-своему соревнуются, выражая нетерпение.

Наконец Диотима воздела руки к небу, и ритуал жертвоприношения начался. Юноши обвязали веревкой шею овна и медленно потянули его к алтарю. Диотима сильным рывком уложила голову животного на алтарь, при этом буквально вздернув его на дыбы. Один из юношей протянул ей нож, жрица левой рукой обхватила морду овна и запрокинула ему голову. В ее правой руке сверкнуло длинное и острое лезвие, которое мгновенно вонзилось в горло жертвы. Медленно и аккуратно жрица прочертила лезвием разрез, а затем переместила лежавшую голову таким образом, чтобы хлынувшая из горла кровь заливала алтарь во всех направлениях равномерно. По правилам, если не вся поверхность алтаря оказывалась смоченной жертвенной кровью, приношение считалось не состоявшимся и не угодным богине. Все присутствующие, затаив дыхание, следили, как густая жидкость растекается по алтарю, медленно направляясь к четырем углам.

Диотима отрывистым жестом велела музыкантам снова играть, и, сопровождаемое музыкой, раздалось ее пение: «Дай нам порядок в городе, чтобы сыновья женщин крепли в юношеских играх, а их дочери резвились и плясали средь цветов в медовых лугах. Мы, женщины, просим этого у тебя, великая и могущественная богиня».

Звуки пения замолкли как раз тогда, когда капли крови заструились с алтаря в специально подготовленные сосуды, которые держали двое юношей и две девушки. Диотима опять подала знак, и они вылили собранную кровь обратно на алтарь, чтобы он лучше пропитался ею, Пандросос получила причитающееся ей и могла вступиться за людей перед Афиной.

Мой взор невольно избегал зрелища льющейся крови. Кислая вонь от горшков с жиром, сжигаемым на другом склоне Акрополя в качестве жертвоприношения, соперничал с запахом цветов гирлянды Перикла, стоявшего рядом со мной. Голова закружилась, из живота поднялась и встала в горле горечь, меня затошнило, темнота хлынула к моим глазам, и все исчезло. Я успела лишь почувствовать, что падаю и Перикл не успевает меня подхватить.

Неясная фигура появилась перед моими глазами, будто внезапно выплыв из мрака. Огненные искры рассыпались позади ее темного контура, внезапно обозначились крылья. Она казалась прекрасной, но лик ее был суров. Ногами она упиралась во влекомую грифонами колесницу. Два ужасных создания охраняли божественную возницу, их огромные, похожие на орлиные крылья распахнулись, подобно двум щитам, грозные клювы нацелились в мою сторону. Я хотела закричать, но мне не удалось издать ни звука. Сердце с силой билось о ребра, львиные лапы готовились меня схватить. Я тут же представила, что произойдет, если эти длинные черные когти вонзятся в мое тело. Странное создание, стоящее на колеснице, смотрело на меня в упор, и в его взгляде не было жалости, будто эта женщина знала о совершенном мною страшном проступке. Я молила ее взглядом, но тщетно. Она не шелохнулась, не остановила грифонов и не преградила им путь ко мне. Они подступали все ближе и ближе. Я попыталась отползти от них на коленях, но не сумела продвинуться и на пядь. Корчась в грязи, я пыталась убраться с их дороги, когда вдруг до меня донесся звук надвигающейся колесницы. Она все ближе и ближе, она настигает меня. Я в страхе оглянулась через плечо… Ничего. Позади не было ничего.

Вода обрызгала мне лицо, и я резко распахнула глаза. Рядом со мной стоял на коленях Перикл, держа в одной руке черпак. Где же ужасное видение, только что напугавшее меня? Но действительность оказалась не такой страшной. Диотима по-прежнему вела ритуал жертвоприношения. Рядом со мной находился также и Сократ, взгляд его выражал страх за меня, они с Периклом помогли мне подняться с земли. Я чувствовала на себе взгляды десятков глаз, головокружение не проходило, в памяти стоял страшный призрак… Мне хотелось исчезнуть.

Я не чувствовала под собой ног, но торопливо заговорила:

— Мне нужно бежать домой. Надо присмотреть, как прислуга готовится к приему гостей.

Должно быть, это заявление прозвучало в высшей степени комично из уст женщины, которая только что очнулась от обморока.

— Разумеется, — серьезно сказал Перикл. — Но я должен остаться. Мне предстоит принять участие в ритуале.

— У меня с собой небольшая тележка, которую я оставил у подножия холма, — вмешался Сократ. — Я могу отвезти Аспасию.

Перикл отпустил меня, и я оперлась на руку Сократа. Когда мы стали спускаться с холма, я оглянулась, и последним, что я увидела, был взгляд Диотимы, устремленный прямо на меня. Рукава ее одеяния были обрызганы кровью, глаза хранили мудрое и непроницаемое выражение.

У подножия холма нашлась та самая тележка, на которой Сократ обыкновенно перевозил глыбы мрамора для своих скульптур. Пока мы шли к ней, я описала ему свое видение как можно подробнее, надеясь, что он сможет помочь мне понять его значение.

— Понятия не имею, что это могло бы означать, Аспасия, — ответил он. — Но я могу спросить об этом у Диотимы. Даже попробую организовать для вас встречу.

Средства позволяли Периклу выстроить для себя более роскошный дом, но он воздерживался от этого, полагая, что, обитая в скромном жилище, избежит кривотолков и пересудов. Я не знаю, сколько сотен людей перебывало у него в гостях, но обычно толпа заполняла каждую из комнат дома на обоих этажах, в теплую погоду даже выплескиваясь во внутренний дворик. По моему плану нынче вечером выступления акробатов и музыкантов должны были проходить именно там, но сейчас во дворике столпилось столько гостей, что я, сунув артистам немного денег, попросила их выступать в разных комнатах, переходя из одной в другую, как настоящие странствующие актеры.

Главным среди них был один бывший раб, захваченный когда-то в плен в далекой стране мидиан[45]. Великолепный акробат, он заслужил свободу тем, что умел развеселить своего хозяина-грека, и впоследствии сколотил труппу из музыкантов, сказителей историй, танцоров и акробатов. Кроме того, с ними обычно выступали две флейтистки, которых мужчины обычно называли кильками, потому что обе были ужас до чего бледные и худые. Главной же причиной появления такого прозвища была глупая, но, к сожалению, обычная практика наделять женщин, особенно продажных, кличкой по названию какой-либо из рыб. Эти «кильки», как и другие музыкантши и акробатки, не отказывались заработать пять-шесть драхм, угождая пригласившим их мужчинам после представления.

Но нынешний вечер привел с собой необычную группу гостей — это были старомодно одетые жены афинян. Из внимания к ним я велела продажным женщинам и актерам воздерживаться от откровенно непристойных выходок и не уступать домогательствам гостей на глазах у всех. Домашнюю прислугу я попросила разбавить вино, которое они станут подавать женщинам, зная, что большинство гостий не привычны к крепким винам, а мне не хотелось, чтобы уже на следующее утро по рынку гуляли слухи о том, как я развращала невинные души знатных афинянок.

Женщины, украшенные цветами и надушенные ароматами глицинии и нарцисса, жаждали побеседовать со мной. Во время разговора они прикрывали рты веерами — считалось неприличным для порядочной женщины демонстрировать открытый рот, — в отличие от проституток, которые обычно разговаривали без подобных предосторожностей, а хохотали так откровенно, что вы могли бы пересчитать все зубы у них во рту. Но пока женщины не углублялись в разговоры. Каждая лишь сообщила свое имя да имя мужа и то, сколько детей она произвела на свет. Я вежливо слушала, но, пригласив их в дом и предложив освежиться напитками, больше уж не знала, о чем с ними и говорить. Мужчины не хотели, чтобы в зале, где они принимали пищу, возлежа и обсуждая свои любимые темы, присутствовали жены.

— Не нуждаемся, чтоб нас подслушивали или чтоб кое-кто задавал бессмысленные вопросы, когда мы стремимся дать пищу уму. — Так объяснил их поведение муж одной из пришедших.

В отличие от своих мужей, как и от меня или от куртизанок, эти женщины вели обычно очень замкнутый образ жизни, разговаривать им полагалось только друг с другом, детьми и домашней прислугой. В Афинах считали, что лишь продажная женщина не стыдится при посторонних открывать рот. Утверждение, которое должно было заставить порядочных женщин чаще помалкивать. Мне лично всегда казалось странным, что мужчины, которые так стремятся иметь образованных любовниц, настаивают, чтобы их собственные жены не имели понятия об искусстве чтения или письма, а уж тем более об искусстве вести содержательные беседы. Разумеется, об астрономии, медицине, математике и риторике они не знали ровно ничего. Это обстоятельство навело меня на мысль, что я могла бы оказаться полезной представителям как мужского, так и женского иола, разработав философию брачной жизни в интересах обеих заинтересованных сторон. И решила при первой же возможности непременно обсудить эту идею с Периклом. Зачем мне просвещать только мужчин, если я могу делиться своими знаниями также и с женщинами, помогая и тем и другим достичь благополучия?

Но должна признаться, что сейчас я разговаривала с женщинами слишком рассеянно, ибо все мое внимание было поглощено сценой, происходящей поодаль. Там стоял Перикл, осаждаемый особами легкомысленного поведения. Две из них ухватили его за руки, а третья водила пальчиками вверх и вниз по его груди, медленно и нежно. Они словно объединились в стараниях уговорить его сделать что-то. Он, должна признать, стоял, как обычно, совершенно невозмутимо, лишь время от времени переводя взгляд с одной из них на другую, в зависимости от того, которая к нему обращалась. Я вдруг испугалась, что именно сегодня и произойдет событие, давно меня пугавшее: Перикл поднимется наверх с одной из приглашенных девок. Разумеется, поступить так он имел полное право. Я могу сердиться, могу обижаться, но у меня нет оснований запретить это. Я даже не попыталась послать ему укоряющий взгляд, решив, что лучшее в этих обстоятельствах — отвернуться от увиденной сцены и притвориться, что я ничего не замечаю.

И как раз когда я покидала группу женщин, одна из них выпалила в меня вопросом, который я надеялась никогда больше не слышать:

— Аспасия, скажите, это правда, что вы позировали Фидию, когда он ваял Афину?

Итак, сплетня не умерла, а значит, подобные вопросы неизбежны, ибо не так уж мало людей присутствовало при разоблачениях, выдвинутых Эльпиникой. Простой арифметический подсчет показывает, что потребуется всего несколько часов, чтобы каждая пара ушей в Афинах ознакомилась с этой информацией, особенно если учесть, что в городе праздник и все горожане толкутся вместе. Я решила избрать тактику слабой женщины и укрыться за авторитетом мужчины.

— Видите ли, Перикл назвал это обвинение слишком смехотворным, чтоб мы стали отвечать на него. Извините, но беседовать на подобную тему я отказываюсь.

Я сумела произнести эти слова со сдержанной улыбкой, хотя внутри у меня все дрожало.

Внезапно я с облегчением и немалым удивлением увидела, что в наш двор входит Сократ и с ним рядом не кто иной, как Диотима. Раньше я была уверена, что жрицы, когда они не участвуют в религиозных церемониях, проводят все свое время, погрузившись в благочестивые размышления. К тому ж, когда Сократ сказал, что намерен организовать нашу с Диотимой встречу, я понятия не имела, что это может произойти так скоро.

— Прошу прощения, — быстро произнесла я, обращаясь к женщинам, — но мне придется оставить вас. К нам только что пришла жрица Афины.

Я отвернулась от них и направилась прямо к Сократу и его необыкновенной спутнице.

В отличие от того рокового, бестрепетной рукой приносящего кровавые жертвы служителя культа, которым она казалась мне утром, сейчас Диотима выглядела примерно так же, как любая из женщин. Она переоделась в свежий бледно-голубой наряд, роскошно задрапированный широкими складками и перехваченный на талии плетеным золотым поясом. Ее волосы явно были завиты щипцами и красиво уложены, в ушах сверкали золотые серьги. Лицо казалось освещенным сиянием божественного света. Оно словно несло на себе печать вечности, подобно тому, как несут эту печать статуи богов. Держалась она исключительно прямо и походила на человека, уверенного в себе. Я могла понять, почему ксенофобы-афиняне допустили ее, чужестранку — Диотима была уроженкой Мантинеи, — осуществлять их связь с покровительницей города. Когда-то она была замужем за афинянином, но после его смерти посвятила себя служению богине.

Когда я подошла к ним, мысленно прорепетировав приветствие, с которым обращусь к ней, Диотима заговорила первой.

— Я пришла ненадолго. Можем мы поговорить наедине?

— Конечно.

Я поторопилась ввести ее и Сократа в нашу небольшую столовую, одну из тех комнат, которые я держала запертыми во время приемов гостей. Здесь мы с Периклом проводили наши лучшие часы, и мне вовсе не хотелось, чтобы ее забрызгали вином или обслюнявили пьяными ртами наши разгульные гости. По моему знаку невольник принес угощение и зажег лампы, а я присела на одно из четырех лож и пригласила гостей сделать то же.

— Давно я уже испытываю желание познакомить двух великих женщин-мыслительниц, — начал Сократ. — Одну из вас я бы назвал философом любви, а другую — философом семейного очага.

— Я много слышала о вас, дорогая Аспасия, — заговорила Диотима, — о том, что вы очень умны, но не предполагала, что вы к тому же и очень молоды.

Я не была расположена выслушивать речи, обращенные ко мне свысока, но поскольку ее возраст и положение давали ей такое право, то спокойно промолчала и улыбнулась.

— Я — пророчица, — продолжала она, но не с выспренностью посвященного, а словно констатируя не подлежащий сомнению факт. — И обладаю даром предсказывать будущее, а иногда, даже если мне того и не хотелось бы, читать в душе человека.

— Вам Сократ рассказал о видении, которое меня посетило?

— Рассказал. Фигура, которую вы видели на колеснице, принадлежала Немезиде, богине мщения. Той, которая часто выполняет волю Афины.

— Мщения?

— Движение колесницы заставляет вращаться колесо судьбы. Участь людей находится у нее в руках. Всех, кто не угоден Афине, крушит этот возничий либо оставляет их на растерзание своим грифонам.

— О, помогите мне, Диотима! — вскричала я в страхе: сбывались мои самые ужасные опасения. — Я нанесла оскорбление богине и теперь должна расплатиться за это.

— Но разве вы имеете дар предвидения? Думаю, что нет, поэтому позвольте уж мне одной разгадывать ваши видения. Каким образом вы оскорбили богиню?

— Вы, должно быть, уже слышали об обвинениях, предъявленных мне? — ответила я.

— Я слышала о многих, предъявляемых вам, мой юный философ, но всегда считала, что это выдумки врагов Перикла.

— Не совсем так. По крайней мере, одно из возводимых обвинений справедливо.

И я рассказала обо всем ей и Сократу — о том, как по просьбе Фидия позировала ему, надеясь, что об этом никто не узнает. Рассказала и о том, что намеренно оставила в неведении об этом Перикла.

— Я оскорбила богиню, и она готова в наказание наслать на меня мщение, — проговорила я. — Таково, думаю, значение моего видения, разве не так? Разве не об этом вы пришли мне рассказать?

— Не совсем так, — сказала Диотима. — Я пришла затем, чтоб сообщить вам о том, что, как мне кажется, вы ожидаете ребенка.

— Ребенка? Я?

Мысль об этом давно не приходила мне в голову. Прожив почти пять лет с Периклом, я даже перестала думать о возможности зачатия.

— В том-то и причина твоего обморока, — вмешался Сократ. — Диотима поняла это в тот же миг и настояла на том, чтоб сегодня принести тебе известие.

В присутствии жрицы он вел себя более сдержанно, чем всегда. Я никогда не видела, чтобы он ставил себя в положение подчиненного, даже в присутствии такой знаменитой личности, как Фидий, но этой женщине он покорялся, как покоряется ягненок льву.

— Срок ваш еще очень ранний, — продолжала Диотима, — и вам следует побольше отдыхать и есть. Отец будущего младенца Перикл?

— Конечно! Мне показалось, вы сказали, что не верите слухам обо мне.

— Я и не верю им. Но кто хочет знать правду, должен задавать вопросы. К тому ж мораль женщин часто расходится с их делами. Думаю, вы это и сами уже заметили.

— Вы принесли мне счастливую весть. Но могу ли я радоваться ей, если Афина готова наслать на меня Немезиду? Не отнимут ли они мое дитя?

Жрица равнодушно пожала плечами. Почему б богине не наказать меня, отняв мое новорожденное дитя? Такой сюжет уже разработан не одним драматургом.

Диотима подняла чашу с вином и осушила ее. Затем, опустив глаза, заглянула на дно, будто хотела прочесть по осадку так же, как читала по внутренностям жертвенного овна. Я ждала ее слов, но она просто молча улыбнулась.

— Вам было дано откровение? — спросила я.

Она рассмеялась, выплеснула из чаши последние капли и, опрокинув, показала мне осадок на дне.

В карикатурном виде фигурка очень напоминала обнаженного атлета, державшего в одной руке метательный диск, а в другой свой огромный эрегированный пенис.

Как могла она забавляться такими вещами, когда только что принесла мне столь радостное и одновременно столь тревожное известие?

— Аспасия, я всего лишь передаю людям то, что позволила мне узнать богиня, поэтому вам не следует задавать мне вопросы. Афина — покровительница мудрости, поэтому как философы, так и искатели правды и знания могут надеяться на ее помощь. Вы вполне можете полагаться на ее расположение.

— Значит, вы не считаете, что она разгневана на меня?

— Я не могу ответить на этот вопрос сейчас. Но ваши намерения были довольно безобидны. В конце концов, Фидий хотел лишь как можно лучше воплотить ее образ.

— Могу я в таком случае спросить вас о намерении Немезиды?

— Ответ потребует от меня размышлений, а от вас — подношения, которым придется почтить богиню мщения. Возможно, и не одним. Это будет стоить расходов, — заключила она.

— Я готова к ним.

Я тут же решила сказать Периклу, что мне нужно новое платье, в таком случае он, пожалуй, даст мне денег.

— Но даже и в этом случае богиня может дать ответ далеко не сразу. Боги беседуют с нами не тогда, когда этого хотим мы, а когда считают нужным. Придется набраться терпения.

Внезапно мои мысли устремились к Периклу. Чем он сейчас занят? Не поднялся ли наверх с публичными женщинами? Мне страстно захотелось выбежать из комнаты. Возможно, я еще успею задержать его, а если расскажу о том, что беременна, то он, может, и не захочет уходить с ними.

— Темное облако омрачило лоб Аспасии, — заметил Сократ.

— Мне нужно разыскать Перикла и сообщить ему новость.

Я встала, надеясь, что они поймут меня и распрощаются.

— Сядьте, — сказала Диотима.

Я послушно села. Мне не хотелось возражать жрице Афины. Сократ приподнял чашу, как бы требуя еще вина.

— Когда мы вошли сюда, я заметила взгляд, которым вы смотрели на Перикла, когда с ним были те женщины, — продолжала она. — Вам не следует об этом беспокоиться.

— Я беспокоюсь потому, что Перикл, как и остальные мужчины, склонен позволять себе удовольствия, когда предоставляется такая возможность.

Меня расстроило то, что она подметила мое настроение и прочитала мысли. Я не думала, что они так очевидны.

— Не разделяю вашего мнения, — сказала она и вздохнула. — И намерена просветить вас обоих, но вам придется напрячься, чтоб понять меня. Каждый нерв вашего тела должен отзываться на мои слова.

Сократ, подобно усердному ученику, кивнул, а я не чувствовала желания спорить с ней.

— Вы можете думать, что Периклом движет жажда наслаждения, в то время как на самом деле это жажда душой бессмертия.

Я ахнула. Если до этих слов меня томило желание броситься поскорей к Периклу и выложить ему мою новость, то сейчас эта мысль вылетела из головы. Мой мозг с присущей ему склонностью анализировать все услышанное тут же ухватился за нее.

— Но по-моему, жажда наслаждения прочно коренится именно в мужском теле, — попыталась найти возражения я.

— Мечта о бессмертии не оставляет душ смертных. Мы не можем чувствовать себя удовлетворенными, не обладая бессмертием.

— С этим я согласна. Именно потому мы надеемся обрести бессмертие, рожая детей, — сказала я и про себя подумала: «Научит ли меня этот философ любви чему-нибудь новому?» — Потому я так и тороплюсь сообщить Периклу новость.

— Да, ему она будет приятна, — кивнула Диотима. — Но люди, подобные Периклу, имеют и более важные желания в жизни.

— Какие же это?

Признаться, я была несколько раздосадована ее тоном, она говорила о Перикле так, будто знала его лучше, чем я.

— Любовь к славе. Он ищет своего места в славном свитке имен бессмертных.

Она произнесла это с такой убежденностью, что я усомнилась в ее готовности отвечать на мои вопросы.

— Не понимаю, почему вы рассказываете мне это, — призналась я.

— Философ вы или нет, Аспасия? Подумайте. Для того чтоб обрести славу, мужчины способны на самые отчаянные и опасные дела. Ради этого они могут пойти даже на большее, чем ради своих детей. Ради славы они способны истратить все до последнего, способны умереть от изнеможения. Разве вы не замечали такого за своим Периклом?

Мне пришлось признать ее правоту. Перикл имел двоих взрослых сыновей, которых горячо любил, но рискнуть своим высоким положением в городе он отважился только ради осуществления своего проекта строительства на Акрополе. И Диотима заставила меня понять это.

— Да, вы правы, — протянула я. — Во всяком случае, в отношении Перикла.

— Конечно права. Думаете, Ахилл согласился бы умереть из-за своей любви к Патроклу, если б не было предсказания о том, что это принесет ему бессмертную славу? Нет мужчины, не тоскующего по ней. И чем благороднее он, тем грандиознее его запросы.

— То есть мужчины влюблены в славу, — подытожила я.

— Нет! — Диотима почти вскричала. Кажется, теперь она уж никогда не поверит в мою репутацию умной женщины. — Только потому, что влюблены в мечту о бессмертии.

Ее глаза сверкали; хоть говорила она тихим, но и твердым голосом, интонации все время менялись, будто она стремилась изъясняться убедительно и быть понятой.

— Эротическая любовь и желание иметь детей — вот ставки на достижение бессмертия. Но и наши дети, и дети наших детей всего лишь смертные, и через несколько поколений память о нас угаснет. В то время как созданное Периклом на акропольском холме будет более верным залогом достижения этой цели, залогом бессмертия. Воздвигнутый храм простоит века, если не тысячелетия. И все это время он будет нести имена своих творцов.

— Понимаю.

Я и вправду поняла. Но для чего она стремится донести до меня свою философию? Может быть, на этом настаивал Сократ, стремясь получить возможность обсуждать затем поднятую тему со мной, как мы с ним делали по другим вопросам? Но может, цель, которую преследовала Диотима, была более скрытой?

— Вы говорите, мне следует считать, что для Перикла строительство в Афинах более важно, чем наше будущее дитя?

— Нет, Аспасия. Я говорю вам лишь следующее. Ваше дитя не переживет ни одного из его зданий. Вы понимаете, что женщина, производя на свет ребенка, может прикоснуться к вечности, но мужчина — мужчина-мыслитель, конечно, — должен возводить памятники в поисках славы.

— Понимаю.

И я опустила голову.

— И согласитесь с тем, что страсть вашего Перикла не обратится на публичную женщину, ибо она, его страсть, обращена к камням Акрополя. Поймите это и не сделайте ошибки. Не высокомерие им движет. Душа его откликается на зов вечности.

В ее словах звучала такая правда, что я не смогла произнести ни слова в ответ. Ни единого слова.

— А теперь, Аспасия, ступайте к своему возлюбленному. Он не ушел с теми женщинами. По крайней мере, не ушел в этот раз потому, что желания, обуревающие его сердце ныне, направлены на другие цели.

— Ваша беседа окончена? — спросил Сократ.

Все время он слушал нас с довольным выражением лица, вино словно вовсе не оказывало на него действия. Он повернулся к Диотиме и сказал:

— Добрая женщина, нет для меня дороже занятия, чем слушать ваши слова.

Она не ответила, но снова обратилась ко мне:

— Ступайте же к нему, скажите о том, что ждете ребенка. Ему будет приятно это известие. Это так. — Она словно приказывала, а не предлагала. — Можете нас не провожать, мы уйдем сами.

Сократ открыл было рот, но она продолжала:

— Оставайся тут. Пей вино до рассвета, чтоб и завтра на играх был весел и пьян.

— Я навестила дом, в котором живете вы, философ, — сказала Диотима мне. — Навестите же тот, в котором живу я. И не приходите с пустыми руками.

— Аспасия, заставьте своего Перикла пожалеть бедную женщину, которая вынуждена торговать своим телом!

Я и не воображала, что девки, льнувшие к Периклу, обрадуются моему приходу, но это оказалось именно так. На их лицах заиграло оживление, когда они увидели рядом меня. Фидий тоже присоединился к этой группе. Конечно, как клиент он для этих женщин не существовал, например, на сегодняшний пир он явился со своим любовником, Агоракритом, талантливым молодым скульптором, одним из своих учеников. Их отношения омрачало лишь подозрение Фидия, что его возлюбленный ценит не столько его ласки, сколько возможность подучиться ремеслу прежде, чем откроет собственную мастерскую. Как раз в эту минуту его молодой спутник флиртовал во дворе с пришедшими к Периклу афинянками, и Фидий, притворяясь увлеченным перешучиванием с девками, не сводил с него ревнивых глаз.

— По-моему, с вами достаточно щедро расплатились за услуги, что потребовались от вас нынче, — сказала я.

В этом у меня не было сомнений, ибо все расчеты с управляющим в доме я вела сама.

— И не вижу, на что вам жаловаться.

Я жаждала избавиться от них поскорей, чтобы поговорить с Периклом.

— Но рука Перикла и отняла то, что успела дать, — вмешалась в наш разговор другая.

— Как же это? Вам тут не отказывали ни в вине, ни в угощении. Чем в таком случае вы недовольны?

— Эти дамы жалуются на увеличение налогов, которые им приходится платить с заработанного, — пояснил Перикл.

— И правильно жалуемся, — заговорила та, что была постарше. — Сегодня, когда мы присутствовали на открытии статуи Афины в Парфеноне, я услышала, как какой-то человек говорил, что Перикл и Фидий наряжают Афины, как мужчина наряжает тщеславную девку. Тогда я обернулась и сказала ему, что так и должно быть, поскольку именно эти девки и платят налоги, на которые строят храмы на Акрополе.

Остальные труженицы на ниве любви при ее словах разразились хохотом. Даже Перикл изобразил подобие улыбки. Я же подумала, что уже, наверное, весь город повторяет ее слова.

— Хватит об этом. Возвращайтесь к трудам, — сказала я, указывая им на гостей.

— В последний раз мы пригласили такую орду к себе, — сказал Перикл. — Каждый хочет сюда затесаться, преследуя свои цели. Оказывается, даже шлюхи озабочены этими соображениями. В будущем нам следует ограничиться приглашением только тех, чья преданность не вызывает сомнений.

— Разве это причина для такой осторожности? — поинтересовался Фидий. — Настало время нашей славы.

— Сейчас наилучшее время для осторожности. Триумф сеет вражду более щедро, чем сеет ее поражение, — возразил Перикл. — Ты слыхал о тех курьезных обвинениях, что нам были предъявлены сегодня? Эльпиника, бывшая любовница Полигнота, распустила слух о том, что Аспасия позировала тебе для лепки лица Афины. Как и о том, что ты изобразил меня, да и самого себя на щите богини в виде двух воинов.

— Э-э, но, видишь ли, это в какой-то мере правда. Во всяком случае, в том, что касается Аспасии. Я, признаться, не думал, что об этом можно догадаться, сходство начисто отсутствует.

— Объяснись, пожалуйста.

На этот раз Перикл обращался не ко мне, а к Фидию.

— Мне нужно было изобразить лицо молодое и прекрасное, но несущее отблеск мудрости. Я попросил Аспасию позировать, и она согласилась. Что же касается второго обвинения, то никаких объяснений я представить не могу, это чистая ложь.

Перикл обернулся ко мне:

— Почему ты не рассказала мне?

— Мы не думали, что кто-нибудь заметит сходство, — прозаикалась я. — Я позировала тайком ото всех. И мы хотели защитить тебя от дурных слухов. И так обо мне ходит много разговоров.

— Да, разговоры о тебе действительно идут. — По его тону я поняла, что он рассматривает мое поведение как предательство. — Ни одному из вас не следует больше говорить об этом. Ни с кем. Если спросят, продолжайте утверждать, что вымысел ложный. Длинный язык Эльпиники, конечно, разнесет этот слух на все четыре стороны, но вам следует молчать. Ни слова не должно исходить из ваших уст. А теперь, извини, Аспасия, я оставлю тебя, чтоб пойти попрощаться с нашими гостями. Мне пора отдохнуть.

Он отвернулся, оставив Фидия и меня. Молча мы смотрели ему вслед, когда он проходил через двор, ни на кого не взглянув и ни с кем не обменявшись ни словом.

Вечеринка приобретала все более веселый характер. Двое дискоболов, оказавшихся победителями во время дневных состязаний, перебрасывали друг другу одну из «килек». Взлетая в воздух, девушка хохотала как сумасшедшая. Перикл поднялся по ступеням, не обратив ни малейшего внимания ни на это, ни на акробатов с их трюками, ни на кого из гостей, пытавшихся привлечь его внимание.

Я терялась в размышлениях о том, не решилась ли только что моя судьба и судьба моего будущего ребенка. Не помню, сколько прошло времени до того, как я увидела входящего в наш двор Алкивиада, но когда я заметила его, было уже слишком поздно. Прежде чем я успела укрыться от него — в том состоянии, в котором я находилась, у меня не было сил общаться с такой неприятной личностью, — я увидела выражение неподдельного испуга на его лице, которое тут же сменилось негодованием. Я проследила за его взглядом. Дискоболы прекратили игру в «мяч», которой забавлялись с одной из «килек», и теперь обе девушки скачут, усевшись на них верхом, лицом к лицу партнера, а те придерживают их за ягодицы. Через мгновение я разглядела, что каждый атлет подбрасывал свою партнершу, совершая движения пенисом, к вящему восторгу остальных гостей. Некоторые из женщин следили за сценой с явным удовольствием, и я подумала, не ожидают ли они своей очереди позабавиться.

Алкивиад не вымолвил ни слова. Я даже не была уверена, что кто-либо вообще заметил его приход, а тем более его молчаливый гнев. Все гости были так поглощены разыгравшейся сценой, что не думали ни о чем постороннем. Плотно сжав губы, он отвернулся и пошел прочь с той же стремительностью, с какой и появился. В следующее мгновение он исчез с моих глаз, и я поняла, что буря, царящая в его мыслях, может привести к несчастью.

Афины, Турция, апрель 1802 года

Мэри наклонилась, чтобы, как посоветовал Элджин, видеть фриз во всю длину. Она была на третьем — едва ли не самом тяжелом — месяце третьей беременности, но все-таки взобралась по ступенькам на шаткий подиум посмотреть скульптуры в их первоначальном виде. Собираясь в Афины, они по просьбе синьора Лусиери привезли с собой огромные пилы, поскольку Элджин собирался удалить гигантские плиты мрамора, поднятые и уложенные еще Фидиевыми подручными. Греческий скульптор посадил каждый фрагмент фриза на толстую основу, которая страшно увеличивала вес плит, делая их совершенно неподъемными. Поэтому рабочие, нанятые Элджином, сбивали эти дополнительные слои перед погрузкой мраморов на корабли для отправки в Англию.

— Ну разве это не самые поразительные скульптуры, которые ты когда-либо видела? — спросил Элджин у жены. — Эта великолепная процессия, словно живая, проходит перед глазами.

— О да, очень жизненно изображено! Будто наблюдаешь за торжественным маршем.

Или смотришь балет, решила она, поразмыслив, глядя на волнообразное движение скачущих коней и их всадников. Тут же ей пришлось отвести взгляд от фриза, ибо доски под ногами внезапно заплясали. Рабочие на другой стороне здания сражались с метопой, которая явно не собиралась сдаваться. Раскачивание помоста тут же отозвалось в животе, Мэри затошнило, и она смутилась. Ей вовсе не хотелось позориться в Парфеноне, на котором сосредоточивались грандиозные устремления ее мужа.

— Давай обойдем фриз по кругу, — предложил Элджин. — Понаблюдаем, как идет дело.

Число нанятых рабочих исчислялось дюжинами, имелось и несколько каменотесов. Суетясь среди протянутых канатов и подъемников, они трудились над каменной кладкой, стараясь высвободить мраморную метопу, расположенную между двумя триглифами, ряд которых украшал весь периметр наружной стены храма. Пока каменотесы отбивали плиту, остальные, по мере высвобождения ее из орнамента скульптуры, обвязывали метопу веревками.

«Этот рельеф особенно великолепен», — решила про себя Мэри.

Он изображал кентавра, похищающего женщину, которая, по мнению Мэри, отнюдь не выглядела недовольной.

— Ты видел когда-либо столь совершенные линии тела? — спросила она мужа.

— Ты имеешь в виду женщину?

— Нет, я о кентавре. Уверена, что Фидий специально создал его таким неотразимым. На некоторых из этих метоп кентавры, как мне кажется, скорее соблазняют дев, чем похищают их.

— Соблазняя, облегчаешь похищение, — усмехнулся Элджин.

Мэри задумалась над причиной его веселья. Пришло ли ему на ум какое-либо из его прошлых приключений, или он припомнил свое ухаживание за нею. И впрямь он сначала соблазнил ее, а затем похитил и увез в далекие земли.

— Благодаря нашим трудам мир получит возможность увидеть эти превосходные произведения. — Он наклонился и поцеловал жену в лоб. — Французам удалось завладеть несколькими из этих метоп, но больше им ничего не получить. Зато нам теперь, когда эти плиты выломаны из общего ряда, надо торопиться с дальнейшим, пока нам не помешали.

Элджин был очень плох последние месяцы. Здешний более сухой климат пошел ему на пользу, а прогресс его великого предприятия способствовал поднятию духа. Каждый день он поднимался до рассвета и, довольный, наблюдал за работами по снятию мраморных скульптур. Ничто не могло ускользнуть от его внимания.

Снова доски под ногами задрожали. Мэри глянула вниз и увидела, что по ступеням взбирается доктор Скотт. Оказавшись наверху, он обратился к ней:

— Леди Элджин, разумно ли в вашем положении скакать по таким ненадежным конструкциям, как эта?

— Мне хотелось видеть фриз прежде, чем его разберут и опустят вниз. Кроме того, кто знает, сколько времени эти помосты еще простоят.

Команде Элджина пришлось некоторое время назад разобрать весь помост, поскольку дисдар обвинил рабочих в том, что они соорудили его, чтобы подсматривать за женщинами из гаремов, в которые турки превратили прежние храмы. Он предупредил, что подобные дерзости влекут за собой соответствующее наказание — смертную казнь. Всякие работы тотчас замерли. Но последовал новый фирман от султана, и рабочие соорудили помост снова, он был необходим для удаления метоп, фрагментов фриза и статуй на фронтоне, на которые нацелился Элджин. Дисдар оказался у него в кармане, причем в буквальном смысле — он требовал ежедневных взяток. Только получая их, он, даже при наличии фирмана, не вмешивался в ход работ.

— Доктор Скотт, прошу вас, составьте моей жене компанию, — попросил Элджин. — Я хотел бы спуститься вниз и внимательней присмотреть за работами. Когда имеешь дело с сокровищами, никому не следует доверять. Поверите ли, я приказал снести дома вокруг Парфенона, чтоб провести раскопки в этих местах, поскольку тот старый дурак, который руководил их сооружением, со смехом заявил, что повалившиеся статуи он велел использовать при сооружении своего дома. Этой грязной лачуги!

— Пожалуйста, можете заниматься своим делом, лорд Элджин, пока не все из этих ценностей утрачены. Леди Элджин и я станем осматривать фриз вместе.

Суматоха, царившая внизу, поглотила Элджина, и Мэри была рада, что сама остается вне беспорядка и клубов пыли. Оттуда, где она находилась, открывался прекрасный вид. В одну сторону уходили равнины, окружающие Афины, а по другую возвышался холм Ликабетт. На его вершине стояла старая, еще византийской постройки, часовня. Именно там Мэри слушала пасхальную службу всего несколько дней назад. Но видеть нищие лачуга, полуразвалившиеся маленькие домишки и хаос современных неряшливых построек, разрушавших красоту античных руин и ландшафта, было тяжело.

Турецкие власти, разумеется, разрешили застройку Акрополя, и холм был весь покрыт домами. И офицеры, и рядовые войск султана сооружали свои жилища, используя кладку храмов и тех прекрасных построек, что были возведены по приказу Перикла и гением Фидия. Мэри много времени отдавала изучению этих древностей. Иногда, пытаясь вообразить их прежний вид, она едва могла заставить себя взглянуть на древние здания, которые теперь представляли собой не более чем развалины, изъеденные временем, войнами и небрежением. Промежутки между своими жилищами и древними руинами турки засадили фруктовыми садами и овощными грядами, которые, добавляя неопрятности несчастному холму, казалось, процветали, несмотря на общее запустение и отсутствие порядка. У каждого турецкого солдата имелся прислужник, обеды готовились в котлах на открытом огне, и днем удушливый дым застилал округу. Маркитанты — неужто они сопровождают каждую армию? — сновали везде, предлагая съестное и амуницию и добавляя лихорадочного шума в общую адскую атмосферу. Среди невообразимого зноя люди искали хоть клочок тени, чтобы там, став на колени, пробормотать свои молитвы. Несколько чахлых кипарисов цеплялись за землю, как хилые символы прежних, более безмятежных времен.

Тем не менее Парфенон еще дышал достоинством, неся следы многочисленных ранений. Портик был обнесен грубой стеной, так как там держали боеприпасы, в то время как стены целлы[46] зияли дырами, поскольку из них добывали свинец. Но общий облик еще хранил прежнюю грандиозность и величие, и турки тоже постепенно научились ценить красоту древнего храма, вернее, признали присущую ему торжественность. Они могли бы сровнять его с землей, но предпочли соорудить внутри небольшую мечеть. Она и теперь находилась в Парфеноне и продолжала посещаться верующими, которым работы, проводимые рабочими Элджина снаружи, не мешали творить молитвы. Мэри предупредили о том, что она может проходить внутрь полуразрушенного храма только тогда, когда не будет богослужений.

— Подумать только, ведь по этим камням ступали боги и герои! — напыщенно произнес доктор Скотт, глядя вниз. — В это трудно поверить, не так ли?

— Отчего столь высокоразвитая цивилизация дошла до такого падения? — недоумевающе покачала головой Мэри.

— Но это случилось далеко не сразу, — возразил ее собеседник. — Разрушение всех этих памятников началось еще в дни римского завоевания Греции, когда Тиберий Нерон совершил набег на Акрополь и захватил чуть ли не все найденные там статуи. После чего свез их к себе и установил в собственном саду.

— Я знаю, конечно, что распад продолжался долгие столетия. Я много читала о правлении Перикла, и подчас мне начинало казаться, что я современница этих событий. Я бы даже не удивилась, если б, приехав в Афины, увидела заседание Ассамблеи и самого Перикла стоящим на подиуме, — смеясь, сказала Мэри.

— Но этот старичок еще держится. — Доктор Скотт взмахнул руками, будто обнимая огромный Парфенон. — Каким только богам ему не довелось служить! Визиготы разграбили Акрополь в третьем веке, но его благородные кости уцелели. Затем настал черед христиан, и они превратили его в церковь. Возможно, каждый, лицезревший эти колонны и фронтоны, невольно находил себя покоренным его красотой и стремился сохранить ее.

— Вообразите же, каково это было — великий храм во всем его первоначальном блеске, — сказала Мэри, пытаясь вообразить Парфенон без маленького купола, который турки водрузили на лишенный кровли храм. — Если говорить честно, доктор, я бы предпочла видеть его христианской церковью. И могу спорить, что ранние христиане не стали б распродавать его обломки любому желающему.

Мэри испытывала гордость оттого, что находит доводы, защищая своих единоверцев.

— Вы правы, они были весьма далеки от того, поскольку видели в храме святилище. Хоть греки, подобно остальному цивилизованному миру, обратились на путь христианства, они никогда не переставали гордиться своим славным прошлым. Когда император Феодосий Великий[47] объявил христианство главной религией римского государства, он приказал разрушить все языческие храмы. Но афиняне ухитрились проигнорировать его эдикт, для чего изменили посвящение своего Парфенона: вместо великой Афины храм стал носить имя Марии. Вполне достойный путь, если подумать хорошенько.

— Что же случилось с той колоссальной статуей богини, что была создана руками Фидия?

— Полагают, что она, как и великая Афина Промахос, которой горячо восторгался Павсаний[48], была разобрана. Некоторые считают, что оба великих монумента погибли при землетрясении. По мнению же других, эти статуи были вывезены в Константинополь, где служили символами новой империи, а уж там следы их затерялись. Возможно, они погибли в городском пожаре.

— Вот в это я охотно поверю! — воскликнула, рассмеявшись, Мэри. — Ибо что ни строили в этом городе, все непременно пропадало в огне.

Одной из главных причин их переезда в Афины был разразившийся в городе пожар, в котором здание английского посольства жестоко пострадало.

— Я сама видела, как сотни ведер воды выливали на нашу прекрасную мебель и ковры. Уж когда турки берутся гасить огонь, ничему не уцелеть.

Элджин счел несчастье предзнаменованием и решил, что им следует оставить город на то время, пока в здании посольства идут ремонтные работы. Конечно, Мэри понимала, что ее муж просто искал повод расстаться со своими обязанностями в Турции и отдать все силы главному предприятию в Афинах.

— Мы не можем винить только турок за разрушение Парфенона. Овладев этим храмом, они не разрушили ни одного камня, просто побелили стены и росписи, добавили минарет, но не причинили вреда зданию. Должно быть, его величие находило отклик даже в самых варварских сердцах, — произнес доктор.

— Я думала, что вы относитесь к туркам с уважением.

До Мэри донесся запах жарящегося на углях мяса, и она прикрыла платком нос.

— В известных пределах это так, — согласился ее собеседник.

— Ведь в действительности не турки причинили наибольшие разрушения этому храму, а венецианская осада, — продолжала Мэри. — В одна тысяча шестьсот восемьдесят седьмом году какой-то глупый генерал отдал приказ стрелять по Парфенону, где турки устроили склад боеприпасов. Огромное здание уничтожил сильнейший взрыв, в котором погибли и все его обитатели[49].

— Леди Элджин, вы превосходно изучили историю. Я поражен, — сказал доктор Скотт.

— В этом большая заслуга моего мужа. Но вернемся к самим памятникам, доктор Скотт. Можно ли без огорчения смотреть на их нынешнее жалкое состояние, особенно зная, чем они когда-то являлись?

Пока продолжалась беседа, помост еще несколько раз тряхнуло, но Мэри старалась не обращать на это внимания. Метопа, которую рабочие все утро пытались удалить, упорно сопротивлялась, словно не желая покидать привычное, как родной дом, место. Мэри нервничала, но не хотела уходить, пока не узнает, что останется от фриза, расположенного так высоко над землей, что лишь птицы да небожители могли видеть изображенное на нем. Она читала посвященное Парфенону описание, написанное Павсанием во втором столетии христианской эры, но упоминания о фризе в нем не содержалось. Теперь она понимала почему: рассматривая храм с земли, он просто не имел возможности видеть эти скульптуры.

Главные участки рельефа были уже удалены, тщательно упакованы и дожидались отправки. Их она сможет увидеть, только когда вернется в Англию, но остальное Мэри стремилась рассмотреть на месте. Во фризе уже зияли огромные пустоты, мешавшие воспринимать его как одно целое и представить процессию в первоначальном виде. Художники, нанятые Элджином, описывали в своих письмах, какими они увидели мраморные плиты, некоторыми из них она восхищалась на сделанных рисунках. Особенно ей хотелось увидеть фрагмент, изображавший богов сидящими спиной к процессии, но он уже отсутствовал.

Мэри обратила внимание, что ни одного изображения Афины в храме не осталось. Когда-то великая богиня царила над всем Акрополем, наблюдая за его населением мудрым и заботливым взглядом, но ныне ее здесь не отыскать. Статуи Афины, которые располагались на двух фронтонах Парфенона — один из них представлял момент ее рождения, другой — ее спор с Посейдоном, — давно разрушены. Никто не мог бы сказать точно, что с ними произошло, но раскопки, предпринятые по приказам Элджина, не принесли успеха.

Возможно, даже статуи богини, упавшие с пьедесталов, турки использовали в качестве строительного материала. У Мэри тошнота подступала к горлу, когда она думала, что прекрасные творения Фидия непоправимо уничтожены, обращены в известь и наряду с обыкновенным бетоном составляют стены неприглядных жилищ.

Даже на метопах, в тех местах, где было изображено лицо богини, имелись сколы. Да, в городе, носящем имя Афины, нигде не отыскать ее изображения. Не случится ли так, что однажды, в далеком и почти невообразимом будущем, окажется стертым лик Христа? Она вздрогнула от этой страшной — и, возможно, еретической — мысли.

И снова помост, на котором они стояли, сильно зашатался под ногами, и Мэри едва не упала в объятия доктора Скотта. До ее слуха донеслись взволнованные крики рабочих, раздался свист взвившихся в воздух веревок, и в тот же момент какая-то неимоверная тяжесть обрушилась вниз с грохотом, подобным грому.

— Вы не ушиблись? — спросил с тревогой доктор, заглядывая Мэри в лицо.

— Нет, со мной все в порядке.

Она подавила страх и поскорей подбежала к краю помоста, желая разглядеть, что произошло, мысленно взмолившись, чтобы происшедшее несчастье не означало, что прекрасная метопа непоправимо разрушена.

Но творение Фидия лежало внизу невредимым. Случилось так, что инструменты рабочих расшатали смежную с метопой каменную кладку, изящно сработанный карниз, и он обрушился. Вся земля вокруг была усыпана белоснежными осколками мрамора. Дисдар вынул трубку изо рта, который то ли от удивления, то ли от отвращения так и остался открытым.

— Telos! — завопил он.

Это слово было одним из десятка греческих слов, которые уже успела узнать Мэри, и означало оно «конец».

Мэри взглянула на мужа, стоявшего внизу. Он не смотрел на нее, но, заслоняя глаза от солнца, внимательно разглядывал поврежденный угол здания. Мэри проследила за направлением его взгляда. Обломки старой стены торчали, словно корни зуба, там, где прежде проходил безжалостно вырванный карниз.

Переезд в Афины отнюдь не был приятным. Почему только она уже второй раз, нося в чреве дитя, соглашается на поездку по бушующему морю в утлом суденышке? Разве первое плавание, во время которого они совершили переезд в Константинополь, не послужило ей достаточным уроком? Нынешнее путешествие было ничуть не более приятным, чем предыдущее. Как ни плохо было ее самочувствие, оно не шло ни в какое сравнение с состоянием здоровья Элджина. Месяц назад, в день третьей годовщины их брака, доктор Скотт отнял почти треть носа Элджина. Мэри было больно смотреть, как уродуют прекрасное лицо мужа, но после долгих недель непрерывных нарывов и нагноений в области носа и горла пришлось согласиться с доктором, что альтернативы этой операции нет.

Болезни Элджина в Константинополе почти истощили его силы. Он клял влажность и дым от сжигания угля, который наполнял воздух в этом городе, и уверял себя и окружающих, что в более теплом климате он непременно выздоровеет. Мэри не могла отрицать, что муж тяжело болен, но прекрасно знала, что, ратуя за переезд в более теплые края, он имеет в виду исключительно Грецию. Элджин стремился сам наблюдать за решающей и последней стадией своего афинского предприятия.

Мэри понимала, что сохранение античных памятников — последняя надежда Элджина. Впервые она столкнулась с практикой использования услуг дипломата, которого некоторое время держат под руками, а потом оставляют в небрежении. С самого начала миссия, порученная мужу, носила деликатный и ответственный характер, и менее опытный и осторожный политик мог легко разрушить складывающиеся отношения между Англией и Портой. Ловкость Элджина как дипломата в сочетании с очарованием его молодой жены не раз спасали этот союз. Но после того как французы были изгнаны из Египта, султан не видел особых причин поддерживать своих бывших союзников, а в Англии не считали нужным содержать в Константинополе посла.

Как оказалось, там не находили резона и вознаграждать его старания. Элджин надеялся, что огромные средства, которыми они с Мэри субсидировали ведение войны в Египте, будут возмещены, но, к своему удивлению, получил отказ. Осознав поражение в области финансов, он стал претендовать на звание пэра, полагая эту награду наименьшим из того, что может сделать для него британское правительство. Если бы ему удалось стать пэром, это означало бы членство в палате лордов в обход выборов. Но и здесь его ожидал полный провал. Оказалось, что ни английский парламент, ни король не озабочены положением своего посла.

В декабре предыдущего года, после заключения перемирия с Францией, в Константинополь прибыл молодой французский офицер, Гораций Франсуа Батистьен Себастиани, назвавшийся родственником Наполеона и представителем Франции в Леванте. Мэри и Элджин отнеслись к юноше благосклонно, хоть поначалу трудно было заставить себя не думать о французах как о врагах. Мэри покорили щегольской облик молодого повесы и его галантные манеры. Молодой человек красовался в туго натянутых бриджах, носил цветные жилеты и плоские бальные туфли, пышный галстук несколько раз обвивал шею, а длинные волосы красиво обрамляли лицо.

— Что за неряха! — воскликнул при виде его Элджин, но Мэри сообщила супругу, что такова новая мода, пришедшая во Францию после революции.

Себастиани и она были ровесниками, и юный француз, казалось, только о том и думал, как произвести на нее впечатление.

Помимо откровенного восхищения Мэри Себастиани высказывал также перед нею и Элджином самые соблазнительные идеи. Молодой маршал, в чьи намерения входило как можно скорей возвратиться во Францию, рисовал им картины того блестящего положения, которое они смогут занять, если Элджин — во время наступившего перемирия — будет назначен послом во Франции. Мэри никогда не бывала в Париже, и молодой человек разжигал ее страсть к культуре и роскоши заманчивыми рассказами о жизни в этом городе. А великолепные сценарии почестей, которыми осыплет своего посланника британское правительство, вынужденное теперь иметь дело с Наполеоном, Себастиани рисовал перед самим Элджином. Перспектива сменить Константинополь на Париж того весьма заинтересовала.

Однажды вечером во время бала он был так раздосадован бесконечными ухаживаниями, с которыми молодой француз увивался около Мэри, что подошел к нему и сердито произнес:

— Сэр, следует ли мне напомнить вам, что муж этой дамы находится здесь же?

В ответ Себастиани рассмеялся и сказал, что именно присутствие супруга и дает ему возможность ухаживать за Мэри.

— Лишь бесчестный соблазнитель имеет нахальство оказывать даме знаки внимания за спиной ее супруга.

После чего, к недовольству Элджина, Себастиани стал посещать особняк английского посольства в те часы, когда его заведомо не было дома. Мэри досадовала на впечатление, которое на нее производит обаяние молодого офицера, при том что муж, больной и обезображенный, более, чем когда-либо, нуждается в ее внимании. Но она не находила в себе сил сопротивляться обаянию утонченного француза. Его пикантные рассказы и шутки, то, как он старался улучить любую минуту, чтоб поцеловать ей руку, покоряли ее. Интерес к Себастиани и отвращение, которое у нее вызывала кровоточащая и мокнущая рана на когда-то красивом лице мужа, привели к тому, что Мэри стала избегать интимной близости с Элджином. Но по прошествии нескольких недель она почувствовала себя настолько виноватой, что позволила мужу овладеть ею. Именно вследствие этой неосторожности она снова забеременела. И теперь отвратительное самочувствие и бурное волнение моря заставляют ее мечтать о смерти.

Но до отъезда ее увлечение Себастиани достигло такого накала, что обуревавшие Мэри сейчас чувства были одновременно печальными, лихорадочно возбужденными и неприязненными. Зная, что срок представительства лорда Элджина в Турции подошел к концу, нахальный француз зашел так далеко, что предложил Мэри вступить с ним в интимные отношения.

— Это ваша судьба, — сказал он, жадно обегая ее фигуру с ног до головы карими глазами.

Он имел привычку встряхивать своими длинными темными волосами, которые, как ни странно, делали его внешность еще более соблазнительной, хоть многие сочли бы ее недостаточно мужественной.

Мэри собиралась вновь наполнить его бокал, но удержала руку.

— Думаю, вина вам достаточно.

Она постаралась выразить голосом упрек и убрала бутылку со стола. Себастиани схватил ее руку и, вскочив на ноги, пинком отшвырнул стоявший позади стул. Мэри почувствовала, как дрожь волнения пробежала по телу.

— Почему вы отказываете себе в этой радости? — Тепло его горячего дыхания обдавало ее шею. — Ваш муж имел немало приключений в своей жизни.

— Как вы можете такое говорить? — воскликнула она и отпрянула от него.

— Доказательства тому налицо. Вернее, на лице у вашего мужа. Болезнь носа, непроходящие нарывы. Это сифилис, ne'est-ce pas[50]?

— Ничего подобного. Элджин страдает от ревматизмов, которые усиливаются от странного микроба, распространенного здесь, в Турции, — горячо заговорила она и тотчас осознала, что эта горячность делает ее защиту скорее несостоятельной, чем убедительной.

— Mais oui[51], — подхватил он, ухмыляясь. — У нас во Франции такой вирус называется «lа syphilis».

Он откровенно смеялся. Какой, должно быть, наивной он ее считает.

— Мне доводилось уже слышать эти отвратительные сплетни, monsieur. Время от времени их распускают вновь и вновь враги моего мужа, но вас я не считала в их числе. Уверяю, я не раз беседовала о болезни мужа и с ним самим, и с его врачом. Лорд Элджин проходит лечение препаратами ртути, которые оказывают благотворное действие на ход болезни, но разрушительное — на кожные покровы.

— Ах, препараты ртути. Они как раз и используются в случае заболевания сифилисом. — Он не оставлял этой темы. — Послушайте, леди Элджин, Мэри, Marie, я никогда не спорю с красавицами. Будем откровенны друг с другом. Английские мужчины позволяют себе многое, но почему не их женщины? Когда вы приедете в Париж, вы не сможете устоять передо мной. В моем доме я буду для вас charmant[52], еще более неотразим.

Он поцеловал ее руку, а она чувствовала себя слишком взволнованной, чтобы запретить ему это.

— Сэр, вам пора уходить, — сказала она, стараясь не смотреть на него.

Себастиани улыбнулся, с подлинно парижским очарованием пожал плечами, одновременно так рассеянно и так прельстительно. Она поскорей покинула гостиную и взбежала по лестнице. Оказавшись у себя в спальне, она приняла тройную дозу лауданума, чтобы волнение не вызвало приступа удушья, и немедленно отправилась спать.

На следующее утро она попросила у доктора Скотта частной консультации. Встретившись с ним, Мэри сообщила об инсинуациях Себастиани и потребовала от врача полной откровенности.

— В конце концов, в опасности находится и мое здоровье тоже.

— Ртутные препараты используются при многих заболеваниях, леди Элджин, — отвечал доктор, беря ее руку и успокаивающе похлопывая по ней. — Они, может, и углубляют симптомы болезни, которой страдает ваш супруг, но ему они приносят облегчение. Вам не следует обращать внимание на подобные оскорбительные предположения. Эти французы распространяют свою развращенную мораль на всех остальных.

Себастиани оставил Мэри, не уступившей его тактике соблазна, — она никогда не станет изменять мужу! — но снедаемой желанием видеть Элджина посланником во Франции.

— Если нам удалось произвести такое благоприятное впечатление на константинопольский двор, вообрази, чего мы сумеем достигнуть в Париже, — твердила она мужу. — Британское правительство многим обязано тебе, дорогой. Стоит тебе только чуть понастойчивее бороться за это назначение, и ты его получишь.

Элджину тоже нравилась мысль о службе во Франции. Ему казалось, что именно такой человек, как он, сумеет поддерживать хрупкое перемирие, которое установилось между наполеоновской Францией и Британией. В том случае, конечно, если первый консул не затаил зла на Элджина за препятствование французам в приобретении античных реликвий.

— Если этот маленький капрал джентльмен — в чем лично я сомневаюсь, — он не станет возражать против моей кандидатуры только потому, что я отправил своих людей конфисковать ту стелу с уникальной надписью, — говорил Элджин.

Едва весть о поражении французов в Египте достигла британского посольства, Элджин поручил своему секретарю Уильяму Гамильтону войти в сношения с генералом Жаком-Франсуа де Мену относительно древних ценностей, найденных французскими археологами. Элджин знал, что среди многих редкостей, готовящихся отправиться во Францию, есть один уникум, который он отчаянно стремился приобрести для Англии.

Гамильтону было поручено не спускать глаз с огромного каменного монумента, именуемого французскими учеными «каменной Розеттой»[53]. Опытнейшие лингвисты и археологи утверждали, что надписи на нем выполнены на трех языках и помогут расшифровать древнеегипетские иероглифы. Элджин негодовал с тех самых пор, как Наполеон, три года назад, объявил о находке «Розетты».

— Наполеон ценит находку. Когда этот камень был найден, он не мог отказать себе в удовольствии объявить его собственностью Франции. Славный мальчуган этот Гамильтон. Ему удалось обнаружить, что генерал Мену прячет «Розетту», эту редчайшую драгоценность, у себя в палатке закутанной в тюки одеял, выдавая ее за свои пожитки.

Элджин явно гордился своим учеником.

Мэри хорошо помнила, как два года назад пообещала этому ученику, что не оставит его голодать. За прошедшее время молодой человек прошел хорошую школу.

— Гамильтон своевременно информировал полковника Тернера, тот захватил находку, и в этот момент, когда мы с тобой разговариваем, перевозит ее морем в Англию, — продолжал Элджин. — Как только о ней станет известно королю Георгу, я немедленно дам ему знать, что именно действия моего секретаря спасли этот ценнейший объект для Англии.

Мэри относилась к подобным утверждениям как к пустым фантазиям мужа. Последнее время его величество на все просьбы Элджина отвечал неизменными отказами, и Мэри не сомневалась в том, что королю Георгу не будет до этой находки никакого дела. В первый раз ей пришло в голову, что ее муж рассматривает афинский проект как свое личное состязание с французским консулом в охоте за древностями. Она была бы счастлива оставить его в этом заблуждении, если б не высокая цена, которую пришлось бы за это уплатить.

Чтобы перевезти афинскую коллекцию, пришлось купить мужу судно. Сейчас этот корабль, под названием «Ментор», уже оставил Афины, неся на борту десять огромных ящиков, груженных слепками из Парфенона, несколькими, огромной тяжести, мраморными торсами из раскопок под западным фундаментом храма и частью фриза. Загруженному таким образом судну еще предстояло взять на борт в Александрии Уильяма Гамильтона. Поэтому вопрос о переезде на нем семьи Элджин в Афины не мог даже рассматриваться. Несмотря на дороговизну переезда, вызванного пожаром, уничтожившим здание посольства, Элджин не мог отказаться от поездки в Афины, как бы Мэри ни протестовала, ссылаясь на свое недомогание. Поэтому она согласилась, понимая, что после оскорбительных отказов, полученных от английской короны, которой он так преданно служил, Элджину — человеку, обогатившему английскую империю древними памятниками и сокровищами и способствовавшему развитию искусств, — как никогда важно добиться успеха.

Двадцать восьмого марта, снабдив необходимыми инструкциями сотрудников, остающихся в посольстве справляться с последствиями пожара, Элджин погрузил на корабль, направляющийся в Афины, свою семью. В путешествии участвовали лорд Брюс, которому едва исполнилось два года, и малышка Мэри — шести месяцев от роду. А также Мастерман, лакей по имени Эндрю, только что получивший от Мэри нагоняй за то, что подал старшему из ее детей на завтрак вина, и Калица, толстуха-нянька, ныне пестовавшая младшую дочку дипломата. Элджин пребывал в прекрасном настроении, с нетерпением ожидая прибытия в Афины, чтобы самому убедиться в успехах своих сотрудников, а также стремясь оказаться в сухом и теплом климате. Но состояние Мэри, которая была подвержена морской болезни, отягощенной теперь утренними приступами тошноты, сразу же стало очень тяжелым. Тяготы путешествия вызвали в ней прежние страхи. Она не могла покинуть грязную каюту, тело постоянно сотрясали приступы рвоты, во время которых Мастерман подносила к ее рту флягу и придерживала затылок. Умываться приходилось уксусной водой, а дозы лауданума увеличить втрое. Все это заставило Мэри вспомнить не только свое первое путешествие в Константинополь, но и страдания первых родов. Не внесла ли своей доли в них корабельная качка, которой она подвергла себя и свое не рожденное еще дитя? Мэри спросила об этом у доктора Скотта, который неуверенно отвечал, что это весьма возможно, но маловероятно. Он не вполне мог объяснить, почему ее второе дитя, выношенное на суше, появилось на свет много легче.

— Вторые роды, как правило, проходят не так болезненно, — заметил доктор.

— А третьи? — требовательно спросила она.

И немедленно уловила в собственном голосе нотки робости, от которой считала себя начисто свободной. Но сейчас, когда она, беременная, снова находилась в открытом море, воспоминания о перенесенных тяжких страданиях нахлынули на Мэри.

Но Элджин этих забот не разделял.

— Во всяком случае, беременность — состояние вполне нормальное и к тому же временное, — заявил он, коснувшись пальцем небольшой маски, которую теперь вынужден был носить все время, прикрывая то, что осталось от его носа.

Этот жест Мэри поняла как отказ сочувствовать ее жалобам. Тем не менее в некоторых вопросах она сохранила непоколебимую твердость. Доктор Скотт отправился с ними в Афины потому, что Мэри не могла доверить жизнь ожидаемого ребенка и здоровье двоих детей иностранным врачам. Более того, хоть флот Наполеона усилиями лорда Нельсона был сокращен до катастрофических размеров, море кишело судами пиратов. Поэтому переезд семьи Элджина в Афины совершался в сопровождении нескольких кораблей охраны. Вблизи Патмоса их настигли штормы, двое членов экипажа были смыты за борт, трюм затопило. После этого несчастья в течение двух недель семье Элджина и другим пришлось терпеть влажную, с отвратительным запахом, духоту кают. Когда вонь и качка стали невыносимы, Мэри настояла, чтобы их высадили на ночь на берег. Добираться до стоянки пришлось верхом на осле, путешествие на редкость неприятное. Ночь, которую они провели на берегу, показалась измученным людям благословенной, но рассказы о бесчинствах пиратов так их напугали, что уже утром вся семья поспешила вернуться в безопасность судна.

Следующей ночью им пришлось в течение шести часов пробираться по берегу верхом до ближайшей деревни. Когда они добрались, Мэри возликовала, надеясь наконец-то провести ночь в комфорте, но, не успев заснуть, вскочила, разбуженная нашествием блох, которыми кишели и ее кровать, и кровати, в которые уложили детей. На следующее утро ей сообщили, что от Афин их отделяет девятичасовое путешествие. И снова пришлось скакать верхом на ослах, детей везли в корзинах, накрепко привязанных к спинам животных. К счастью, малыши, утомленные переездом, так и проспали всю дорогу, ибо предыдущей ночью они, как и мать, не могли заснуть из-за блох.

Третьего апреля, когда они наконец прибыли в Афины, Мэри почувствовала себя счастливой, еще не догадываясь, что здесь их ждут не только те же ужасные условия существования, с какими они встретились в пути, но беспорядки и всевозможные опасности. Вступив в пределы города, путешественники увидели две одинокие колонны, остатки акведука, сооруженного Адрианом[54].

— Нельзя остановиться и оглядеть эти сооружения? — поинтересовалась Мэри.

— В них обыкновенно прячутся разбойники, поджидая неосторожных путешественников, чтоб ограбить их, — ответил один из проводников. — Нам нужно держаться как можно ближе друг к другу.

Мэри не могла даже вообразить, до какой степени разрухи доведены Афины. Конечно, она не сомневалась в том, что золотой век Перикла, с которым она знакомилась по литературным источникам, безвозвратно миновал и город пострадал, как от безжалостного времени, так и от войн и набегов врагов. Но ничто не подсказало ей, что город практически весь лежит в развалинах.

Население его едва насчитывало тысячу обитателей, одну половину которых составляли греки, другую — турки и горстка албанцев. Кривые, узкие улицы, ни одной гостиницы или постоялого двора, так что исполнявший обязанности английского консула грек вынужден был уступить им свое жилье. Мэри осведомилась, не найдется ли таверны или комнаты для сотрудников посольства, но получила ответ, что таких здесь не существует.

Редкие жилища были скудно разбросаны по всей округе, лишь в самом центре города они сгрудились более плотно, образуя подобие улиц. Над каким-то немощеным проходом возвышался дорический портик. Дома и улицы выглядели безлюдными. Единственными их обитателями казались журавли, время от времени лениво пролетавшие над головами. Да в углу старого здания одинокая чайка — их единственный сосед — свила гнездо в обломках бюста кого-то из цезарей, многочисленных завоевателей Греции.

Едва успев устроиться в доме грека, Элджины вместе с предложением освежиться и поесть получили информацию о том, что в стране готовится восстание против многолетних поработителей.

— Нам до смерти надоело турецкое владычество, — сказал один из мужчин. — Наш родной язык больше не является государственным в нашей же стране. Наших детей заставляют учить чужой язык, а дочерей, едва они успеют вырасти, отправляют в гаремы. Нам даже не позволяют, в большинстве случаев, исповедовать нашу религию.

— Если французы сумели сбросить с трона своего собственного короля, мы, конечно, сумеем выгнать из Греции этих наглых оккупантов, — заявил другой.

Преподобный Хант, только что вернувшийся из поездки по Пелопоннесу, куда был отправлен с двоякой миссией — отыскать древности, которые можно было вывезти, и выяснить поточнее политический климат в стране, добавил:

— Везде формируются секретные общества. Их предводители вступили в сношение с русскими, которые, как вы знаете, мечтают захватить земли Оттоманской империи.

На следующее утро супруги отправились осматривать Акрополь.

— Какая прекрасная погода, — восторгался муж Мэри.

Действительно, климат Афин показался им теплее и суше, чем где-либо в Турции. Элджин был в приподнятом настроении: его лицо ласкало теплое солнце и он видел наконец перед собой те памятники, о которых так долго мечтал. Вот он, величественный и бессмертный Акрополь, с незапамятных времен господствующий над этой долиной. Парфенон в окружении других древних развалин возносил к утреннему небу свои величавые колонны с самой высокой точки холма.

— На такое зрелище невозможно смотреть без благоговения, — сказала Мэри, когда они приблизились.

Элджин улыбнулся и потрепал ее по руке.

Но стоило ему приглядеться получше и понять, в каком состоянии находится храм, как его настроение стало меняться.

Турки, одетые в халаты, в тюрбанах на головах, сидели, привалившись спинами к древним колоннам великих Пропилей, и задумчиво перебирали четки.

— Они что, не нашли другого места, чтоб творить свои молитвы? — неприязненно пробормотал Элджин.

Мэри было ясно, что ответа он не ждет, но она решила вмешаться.

— Перебирая четки, они называют разные ипостаси своего Бога, — пояснила она. — Священного, милостивого, правдивого, бесконечно мудрого. Мне кажется, это неплохой способ молиться, где бы они это ни делали.

Элджин проигнорировал ее объяснения. Он стоял, не сводя глаз с двух феллахов в тюрбанах, прислонившихся к колоннам, и без того уже вытертым добела.

— Очень досадно, не так ли?

— Ты о чем?

— Неприятно смотреть, как турки распоряжаются греческими ценностями.

— Ты бы предпочел видеть за этим занятием французов? — провокационным тоном поинтересовалась Мэри.

Что он, собственно, ожидал увидеть? Они еще не покинули пределов Оттоманской империи.

— Разумеется, нет, Мэри. Но скорее мы являемся духовными наследниками века Перикла. Мы, а не турки.

Она так надеялась — даже молилась, — что Элджину понравится увиденное на Акрополе. Она боялась, ему не вынести еще одного разочарования, подобного тому, какое заставило его испытать собственное правительство.

Лусиери встретил их около Парфенона, там, где располагался бивуак для художников, занятых работой. К счастью, настроение Элджина стало быстро улучшаться, когда он увидел, как деловито снуют со своими инструментами нанятые им художники и рабочие, входят и выходят из раскинутых для них белых палаток, взбираются на помосты у стен и колонн Парфенона. Дюжины работников трудились над сложной системой веревок; очевидно, они были заняты удалением мраморных плит, чтобы впоследствии переправить их в снятое Элджином для этой цели хранилище в порту.

Внутри одной из палаток Лусиери соорудил отличную выставку работ, выполненных им за эти два года. Он, как и другие рисовальщики и живописцы, сделал десятки, если не сотни рисунков и набросков с древних храмов, начиная с общей панорамы всего Акрополя и кончая подробнейшими зарисовками монументов в целом и каждой их архитектурной детали.

— Когда мы с вами впервые встретились, мистер Лусиери, я сказала, что ваши рисунки превосходят все виденное мною в Англии. Но сейчас мне кажется, вы поистине превзошли самого себя, — обратилась к художнику Мэри. — Многие поколения художников и архитекторов оценят работу, которую вы выполнили.

— Я должен сообщить вам кое-что очень важное, — сказал Лусиери. — Луи Фовель на свободе, он вышел из заключения и намерен возвратиться в Афины. В этот раз в качестве представителя Наполеона.

Луи-Франсуа-Себастьен Фовель, азартный коллекционер и торговец антиквариатом, провел в Афинах долгие годы, пытаясь собрать как можно больше сокровищ для себя и Бонапарта. Когда Наполеон вторгся в Египет, он, как и остальные французы, подвергся аресту и был сослан в Константинополь. Официальные лица, управлявшие Афинами, милостиво отдали Лусиери все хитроумное оборудование, которым запасся Фовель, включая огромную телегу и инструменты, без которых проведение раскопок было невозможно.

— Боже милостивый! — воскликнул Элджин. — Значит, нам придется вернуть ему все снаряжение?

— Лишившись его, я не смогу производить работы, лорд Элджин.

Лусиери, казалось, находится на грани истерики.

— Эта французская собака чинила препятствия нашей работе, даже находясь в тюрьме, — стал он объяснять Мэри. — Его агенты в Афинах умудрялись то и дело нарушать подачу воды, срывая наши работы. А теперь он получил в свое распоряжение деньги от Бонапарта! Фовель уже пробовал подкупить наших людей, чтоб добыть рисунки, выполненные для вас, лорд Элджин. Французы пойдут на что угодно, лишь бы отнять у нас плоды всех наших усилий.

Он понизил голос и наклонился ближе к Мэри и Элджину:

— Я воспользовался средствами, что вы пересылали мне, для сбора кое-какой информации. Греки не меньше турок любят взятки и маленькие подарочки. Они говорят, что Наполеон уже снаряжает, маскируя под торговые, корабли, чтоб разведать, что вы скрываете в складах, устроенных в портовых доках. Даже сейчас французы пытаются разузнать, где вы храните свои сокровища.

В тот же вечер, уложив детей спать в наскоро сооруженной на верхнем этаже детской комнате и плотно прикрыв за собой дверь, чтоб предприимчивый маленький лорд Брюс не отправился среди ночи на поиски приключений, Мэри поведала о своих страхах Элджину.

— Безопасно ли здесь детям? При готовом вспыхнуть восстании греческого народа и рыщущих везде шпионах Наполеона?

— О, вполне безопасно. Этот греческий народ готовит свое восстание уже не один десяток лет, не пошевелив при этом и пальцем. Русские сорок лет уламывают их отделиться от Турции. У меня есть свои источники сведений, Мэри, и я щедро оплачиваю их услуги. Если появится угроза непосредственной опасности, я тут же отправлю и тебя, и детей на родину.

— А ты поедешь с нами?

— Пока не будет окончена моя работа — нет. Как ты слышала собственными ушами, мы должны действовать энергично.

Мэри стояла на вершине Акрополя, пытаясь укрыться от жаркого солнца под зонтиком, с восторженным удивлением рассматривая новый объект, на который были обращены мечты ее мужа. Этот храм, под названием Эрехтейон, был посвящен Афине Полиаде, древней статуе, вырезанной когда-то из масличного древа, мальчику-змею по имени Эрехтей и его преданной воспитательнице, послушной Пандросос. Храм сильно пострадал от того же взрыва, который снес крышу Парфенона. Мэри давно мечтала увидеть этот храмовый комплекс, описанный в каждой из прочитанных ею книг о Древней Греции. С тех пор как ей стал известен миф о Пандросос, дочери Кекропа, награжденной за послушание, Мэри часто размышляла о нем. Считая себя тоже послушной дочерью, она знала, что наделена любопытством и некоторой долей авантюризма. Выполнила бы она приказ богини и не стала заглядывать в корзинку с младенцем или ослушалась бы и оказалась стоящей на краю обрыва с двумя другими, более любопытными сестрами Пандросос?

Эрехтейон был одним из четырех задуманных Фидием зданий, составляющих часть общего плана Перикла. Сейчас храм, как и Парфенон, был лишен крыши, а пробраться внутрь, в заваленный осколками мрамора и кучами камней зал, не представлялось никакой возможности. Этот храм был по объему много меньше Парфенона, и его основным украшением являлся обращенный к югу портик, поддерживаемый кариатидами — женскими фигурами в летящих одеждах, — которые служили колоннами. Лица статуй были исполнены торжественности и сдержанной силы, будто, удерживая свою ношу, эти женщины исполняли гражданский долг.

Кариатид — наряду с орнаментом, шедшим по карнизу и капителям, — все знатоки архитектуры единодушно считали непревзойденным произведением искусства, и Мэри тоже нашла их самым выдающимся памятником из всех, что ей до сих пор удалось увидеть в Греции. Первоначально портик Эрехтейона опирался на шесть кариатид, но люди Элджина успели удалить одну из них, оставив в фасаде храма зияющий провал. Так, по крайней мере, показалось Мэри. Оскорбляло ее взгляд не столько нарушение симметрии здания, сколько что-то неизмеримо более важное.

— Храм кажется осиротевшим, создается впечатление, что семья лишилась одного из членов, — вслух произнесла она, глядя на портик, который в течение двух тысячелетий украшали шесть сестер.

— Что за сентиментальная чепуха, Мэри, она недостойна тебя, — отмахнулся Элджин.

Статуя, о которой шла речь, уже находилась на складе в Пирее и ожидала только прибытия судна для отправки в Англию. У Элджина кариатиды вызвали глубокое уважение, руководствуясь которым он немедленно прогнал прочь троих нищих, пристроившихся в их тени на отдых. Он не мог без боли смотреть, как всякого рода оборванцы эксплуатируют элегантные творения древних.

— Эрехтейон, священнейший из храмов Акрополя, еще до недавнего времени использовался турками в качестве одного из помещений гарема, — объяснил преподобный Хант. — К счастью, сейчас это не так.

Мэри казалось, что храм этот стоит необитаемым уже долгие века.

— Он выглядит скорее ограбленным, чем заброшенным, — высказала она свое наблюдение. — По Павсанию, именно этот храм был самым роскошным, он был буквально набит статуями, фресками, его украшали позолоченные росписи. Они все еще были на месте, когда он посетил эти места, что произошло через пятьсот лет после Перикла. Теперь же от всего этого не осталось и следа!

Элджин скрестил руки на груди.

— Думаю, мы могли б увезти его целиком, — деловым тоном сказал он.

— Великолепная идея, — тут же поддержал его преподобный Хант. — Что нам мешает разобрать его, а затем собрать у нас на родине?

— Если б нам удалось нанять военный корабль, думаю, это можно было б осуществить, не так ли? — продолжал Элджин свою мысль.

— Но затраты на оплату рабочих и транспортные расходы будут слишком велики, — возразила Мэри.

Она попыталась представить, какое письмо ей придется отправить отцу, чтобы он согласился финансировать еще и этот проект. До сих пор он охотно отзывался на просьбы Элджина о деньгах, особенно со времени его собственного путешествия в Грецию, но перевозка целого храма из Афин в Англию — это предприятие, которое не по средствам ни одному шотландскому землевладельцу.

— У нас почти неразрешимые трудности с перевозкой одной статуи кариатиды, которую взяли отсюда. — Она кивком указала на фронтон храма. — Я уже разговаривала на этот счет с мистером Лейси.

Не вступавший до сих пор в беседу Томас Лейси был капитаном королевских инженерных войск, которого Элджину удалось освободить от службы в Египте и пригласить в Афины для осуществления контроля за перевозками греческих сокровищ.

— Позвольте заметить, лорд Элджин, — с обычной невозмутимостью заговорил он, — мистер Дик, капитан «Цинтии», наотрез отказывается перевозить статую кариатиды. Я полагал, что сумею его убедить, но он послал своего работника на склад, и тот произвел примерную оценку веса груза. Результаты показали, что он чрезмерно велик.

— Но вы сумели убедить его погрузить на «Цинтию» другие мраморы? — спросил Элджин.

— Признаться, сэр, он осмотрел все, что хранится у вас в порту Пирея, и отказался взять что-либо на борт корабля. Он сказал, что не имеет приказа ни от адмирала Нельсона, ни от адмирала лорда Кейта на перевозку таких грузов. При постоянной угрозе пиратского нападения — а их корабли сейчас безнаказанно бороздят моря — он считает слишком опасным нагружать корабль сверх меры.

— Не оказал ли определенного влияния на его решение адмирал Нельсон? — спросил Элджин.

— Насколько мне известно, нет, сэр. Капитан не получал конкретных указаний от адмирала Нельсона относительно перевозки этих предметов.

— Что нам делать теперь? — поинтересовалась Мэри.

Валявшиеся поблизости от них на земле статуи — изуродованные, с отбитыми головами — казались несчастными, прильнувшими друг к другу, чтобы обрести поддержку. Элджин указал на них, как бы иллюстрируя свои слова.

— Неужели вы хотите, чтоб эти творения постигла та же судьба, что и разрушенные здания? Бонапарту не получить сокровищ, подобных этим, от расхитителей, которыми он наводнил Италию и Египет. Я напишу адмиралу Кейту немедленно же и попрошу его предоставить в мое распоряжение корабль с подходящей грузоподъемностью для вывоза самых ценных произведений искусства. Не сомневаюсь, он поймет, какую неоценимую услугу я оказываю развитию английской культуры.

— В том случае, если он человек такого же широкого кругозора, как вы, лорд Элджин, — вступил в разговор преподобный Хант. — И если мы добьемся успеха в найме подходящего средства перевозки, то можно было б захватить с собой и тот маленький, посвященный Пандросос храм, который я видел на Пелопоннесе.

Мэри невольно подумала, что скоро ничто в Греции не будет напоминать о дочери Кекропа, как не напоминает об Афине.

— Каковы настроения за пределами Афин? — поинтересовался Элджин. — Я слышал, что некий антиквар, Эдвард Кларк, столкнулся с определенными трудностями в Элевсине[55].

— Да, он намерился приобрести статую Деметры, которая стояла в открытом поле, за городом. Ее возраст датируется несколькими тысячелетиями, она была создана раньше Парфенона. Он нанял полторы сотни рабочих и огромное судно для ее перевозки. Но жители соседней деревни запротестовали, стали кричать, что если богиню увезут с их поля, оно перестанет давать урожай. Деметра как богиня плодородия покровительствовала им, по крайней мере, они все еще верят в такую чепуху, хоть и принадлежат православному вероисповеданию. Крестьяне считают, что эта статуя Деметры — ровесница мироздания и всякий, кто посягнет на нее, будет наказан.

— Все греки — лишь невежественные крестьяне и просто не заслуживают счастья обладать такими сокровищами, — отрубил лорд Элджин.

С испугом подумав, что кто-либо из нанятых ими на работу греков может достаточно владеть английским языком, чтоб понять, о чем идет речь, Мэри поспешила сменить тему.

— Что же случилось дальше с мистером Кларком? — спросила она у Ханта.

— А знаете, суеверия этих невежественных крестьян подтвердились. Стоило рабочим расчистить почву для извлечения статуи из земли, как буйвол вырвался из упряжи и стал носиться по полю, напугав собравшихся до состояния паники. Местный священник объявил это дурной приметой и пригрозил, что антиквару придется заплатить за оскорбление богини. Буйвола тем временем все не удавалось унять, он бесился и даже бросался рогами на статую.

— Просто немыслимо, чтоб разумный человек стал верить в языческие божества, — с отвращением произнес Элджин.

— Позже корабль, нанятый Кларком, попал в шторм, потерпел крушение и затонул. Понадобились целые недели — и настоящая прорва денег и труда, — чтоб поднять его. Тут уж, полагаю, даже мистер Кларк убедился в том, что Деметра не хочет оставлять свой народ.

— Павсаний утверждал, что когда люди пренебрегают Деметрой, землю постигают несчастья.

Мэри дословно повторила прочитанную в книге фразу.

— Почему, интересно знать, даже самые умные из женщин так легко впадают в подобные бессмысленные суеверия? — вслух заметил Элджин.

— Но не я придумала это, Элджин, я лишь повторила то, что вычитала у историка, — стала защищаться Мэри, хотя знала, муж придал правильный смысл ее высказыванию.

Что-то глубоко внутри ее сопротивлялось происходящему, она сомневалась в том, что эта оптовая распродажа греческого наследия справедлива. Возможно, она прочла слишком много мифологических рассказов. Например, Мэри читала, что Посейдон, бог морей, был влюблен в Деметру, иногда принимавшую облик кобылы, и обращался в жеребца, чтобы соблазнить ее.

— Разве трудно поверить жителям этой деревни, когда они утверждают, что Посейдон объединился с Деметрой, чтоб отомстить за увоз статуи? — продолжала она. — Эти два античных божества были влюблены друг в друга.

— Не следует позволять косному мышлению необразованных крестьян брать верх над нашими взглядами, — укорил ее Элджин. — Полагаю, что нам, как образованным и просвещенным людям, подобает другой стиль поведения.

Мэри понимала, как глубоко прав Элджин. Было бы просто стыдно, возможно, даже преступно позволить этим ценностям остаться там, где они либо будут уничтожены по неосторожности, либо пойдут на строительные материалы. А возможно, дисдар разрешит украсть их, польстившись на несколько монет. А что случится с этими сокровищами, если в Греции начнется новая война? Новая осада? Загремят взрывы? Многое свидетельствует о том, что вся Греция готова восстать против оттоманского ига.

— Я непременно напишу лорду Кейту и попрошу его предоставить в мое распоряжение военный корабль. И если моя просьба будет удовлетворена, я готов вывезти Эрехтейон — весь, до последней статуи, карниза и колонны, — в Англию.

Мэри оставила беседующих мужчин и отправилась бесцельно бродить, чтобы разобраться в собственных мыслях. Она не сомневалась, что лорд Кейт оставит просьбу Элджина без внимания и ничего не сделает для вывоза архитектурных ценностей. Ей уже было вполне ясно, что в этом предприятии никто принимать участие не намерен. По всему видно, ни один капитан не станет рисковать ни своим кораблем, ни экипажем ради тех тонн мрамора, которые Элджин насобирал и хранит в Пирее. После погрузки мраморов на собственное, приобретенное в Турции судно «Ментор» коллекция их сокровищ продолжат возрастать. Она увеличилась уже на шесть плит, выломанных из фриза, и одну, найденную при раскопках. Были обнаружены обломки еще одного фриза, принадлежавшего храму Ники, также стоящему на Акрополе. Эти обломки были вмурованы в стены, окружающие крепость. Массивные архитектурные детали, которые Элджин полагал крайне важными при изучении искусства: пилястры, антаблементы, карнизы, капители колонн и другие фрагменты храмов и святилищ Акрополя, — были отобраны и ждали своей очереди на складе в порту. Все осколки метоп тщательно собрали и уложили рядом со статуей кариатиды и отливками, сделанными художниками с архитектурных произведений, которые нельзя было удалить из здания. Монеты, надписи, бюсты, головы и неимоверное количество ваз — все из найденного, что представляло хоть какую-то ценность, — хранилось на складе Элджина.

В день, когда главное украшение Парфенона — головы лошадей из колесницы Селены, богини Луны, были опущены на землю, Мэри решила, что амбиции ее мужа удовлетворены и семья может вернуться в Константинополь.

Но скоро ей пришлось понять, как далек он от этой мысли.

— Нам следует объехать всю Грецию, — объявил он, и Мэри спросила себя, а знает ли этот человек вообще, что она ожидает третьего ребенка. — Мэри, мы с тобой должны прочесать всю страну. Причем нужно сделать это именно сейчас, пока я еще обладаю официальным статусом посла. Такой возможности нам больше не представится. Французов освободили из турецких застенков, и они скоро наводнят всю страну. Они будут подкарауливать меня на каждом шагу, понимаешь? Мы должны знать, что можно вывезти из других районов Греции. Преподобный Хант уверяет, что Афинам принадлежит лишь малая толика сокровищ этой страны!

Темперамент Элджина, который обычно находил выход в его сексуальности, теперь был обращен на греческие ценности. Но и его любовный пыл не угас полностью. Мэри, будучи беременна, не отказывала ему в близости. Ее муж, к сожалению, больше не был красив, но она по-прежнему находила удовольствие в их половых сношениях, особенно когда красавчик Себастиани покинул Константинополь и она утратила почву для сравнений. Риска беременности тоже больше не было — дело уже сделано! — и ее наслаждение стало даже более полным. Так как Мэри не имела привычки закрывать глаза в интимные моменты, то требовалась темнота, чтобы она могла насладиться экстазом.

Она присела на остаток подножия статуи и стала припоминать слова мужа. Светило стояло высоко в полуденном небе, а доктор Скотт предупредил ее, что хоть по календарю еще весна, но безжалостное греческое солнце может быть опасным для женщины в «таком положении». Она не поверила ему. В «таком положении» ей пришлось совершить двухнедельное плавание на вонючем, насквозь промокшем судне, а затем едва ли не сутки скакать верхом на осле, и с ней ничего не случилось. Но сегодня усиливающаяся жара и ослепительный блеск солнечных лучей внезапно заставили ее почувствовать усталость. Мэри встала и принялась искать клочок тени, но везде натыкалась на какого-нибудь сидящего на корточках турка.

Сквозь пролом в ближайшей стене она заметила росшее внутри храма кривое оливковое дерево. Осторожно перебравшись через груды камней, она заглянула туда. Большая часть крыши была сметена взрывом, и свет беспрепятственно падал на находившуюся посредине плоскую глыбу мрамора. Мэри полезла через пролом и забралась внутрь храма, где оказалось совершенно пусто, если не считать обросших мхом старых камней да груды обломков в углу. Внезапно оттуда донесся шорох, и, подумав, что там может быть прибежище крыс, она двинулась к центру.

Плоская мраморная глыба покоилась на пьедестале, середина ее была сильно выбита. Уставшей Мэри пришлось бороться с соблазном прилечь на нее, чтобы отдохнуть. Она сказала себе, что в таком случае будет похожа на жертву, приведенную на заклание, и в ту же минуту вспомнила, на что именно походит этот мраморный постамент. На древний алтарь! И пьедестал, и сама плоская глыба не имели никаких украшений из тех, что так ценил Элджин, оба были очень простые. Во всем их облике было что-то донельзя примитивное, как будто этот алтарь не принадлежал тому нарядному зданию, в котором находился. Он явно не относился к временам, в которые работал Фидий, и не входил в число его творений. Нет, скорее это место напоминало те, где устраивались мистерии, о которых Мэри прочла в книгах.

Она приложила ладонь к холодной поверхности, на которой, возможно, когда-то лилась кровь жертв. Голова кружилась, жара донимала. Наверное, ей все-таки следует присесть в тень, подумала Мэри. Если она сейчас вернется к оставшимся, мужчины сумеют обеспечить ее каким-нибудь комфортом. Может быть, ей следует позвать доктора Скотта? Она повернулась было уйти, но снова бессильно прислонилась к мраморной плите и оперлась на нее обеими руками, чтобы не упасть. У нее иссякают силы, ей просто необходим отдых. На секунду Мэри показалось, что она слышит далекий гул барабанов. Может ли быть такое? Он словно становился все громче и громче, головокружение усиливалось вместе с ним. Наверное, это муэдзины призывают правоверных на молитвы? Но разве барабанный бой является частью мусульманского молитвенного ритуала? Мэри почти упала на каменную скамью и застыла. Мир померк в ее глазах.

В пещере было темно, но свет факелов лился на неровные стены и низкий, грубо сработанный потолок. Мэри нужно ползти по проходу, но острые грани камней царапают колени, платье цепляется за каждый выступ, и чем быстрее ползти она пытается, тем труднее приходится ее телу подчиняться командам разума. Ей казалось, что она плывет в каком-то густом сиропе. Нужно убежать от ужасного визгливого шума, преследующего ее. Что же это за существо, что за страшное создание, которое способно издавать такие звуки? Они словно разрывали ей уши, от этого воя разламывалась голова. Мэри подняла глаза. У входа в пещеру стоял Элджин, и свет, падавший снаружи, создавал подобие ореола над его головой. Он протянул к ней руку, желая помочь, но шум вдруг стал оглушительно громким, пещера позади наполнилась грохотом и хлопаньем. Они становились все ближе и ближе, как будто какое-то крылатое чудовище настигало ее. Мэри распласталась по земле, защищая себя и ребенка в своем чреве от гнавшегося за нею монстра. Она даже не могла представить, что это за существо, что оно от нее может хотеть, какому наказанию подвергнуть. Мэри попыталась что-то крикнуть, предупредить о его приближении Элджина, но не сумела издать ни звука. Она не могла ни пошевелиться, ни закричать. А шум становился все оглушительней, он был почти непереносим. Она зажала руками уши, боясь взглянуть наверх, но зная, что должна помочь Элджину, найти способ спасти его, ибо он все еще стоит там, протягивая ей руку. Внезапно огромные распростертые крылья — кому они принадлежали? Порождению ада, одному из созданий Сатаны? — загородили выход из пещеры. Силуэт Элджина исчез. В темноте она услышала, как он закричал, когда чудище схватило его.

«Мэри! — кричал он. — Мэри!»

Представшая ее взгляду женщина, тоже с огромными черными крылами, безучастно смотрела, как страшное чудовище напало на Элджина.

«Помогите ему!» — отчаянно взмолилась Мэри, но женщина не слушала ее вовсе.

И голос мужа становился все тише и тише, все слабее и слабее.

«Мэри! Мэри!»

— Мэри! Проснись же!

Она открыла глаза. Рядом с ней стоял Элджин, солнечный свет лился прямо сверху, и силуэт мужа казался странным черным пятном. Все было спокойно. Из-за плеча Элджина выглядывал доктор Скотт.

— Где я? — спросила Мэри и ухватилась за рукав мужа.

— Капитана Лейси встревожило, что ты бродишь тут одна.

Элджин помог ей сесть.

— Так нельзя поступать, Мэри. Ты не в Лондоне! Здесь опасности подстерегают на каждом шагу, и особенно женщину.

— Но я так устала. Мне показалось, я просто засыпаю на ходу.

— Леди Элджин, мы все ценим вашу необыкновенную выносливость, но сколько раз мне нужно повторять вам, что женщина в вашем положении нуждается в отдыхе в жаркое время суток?

Доктор Скотт глядел на нее так же сердито, как Элджин.

— Именно это я пыталась сделать, доктор, — ответила она.

— Но мы обнаружили тебя лежащей на древнем алтаре в позе священной жертвы, — заметил Элджин.

— Элджин, мне нужно тебе кое-что сказать. Прошу, попроси остальных отойти и оставить нас одних.

— Мы будем ждать вас на том месте, где раскинут наш лагерь, — заторопился доктор Скотт. — И я бы хотел осмотреть вас, леди Элджин. Нельзя полагаться на случай в том, что касается вашего здоровья.

— Как сочтете нужным.

Мэри хотела, чтобы он как можно скорее ушел. То, что она должна сказать Элджину, не предназначено для чужих ушей. Одно дело показаться глупой женщиной в глазах собственного мужа, который и так невысокого мнения о тебе, и совсем другое — демонстрировать подобные слабости при посторонних.

— Произошло нечто ужасное, Элджин. Я безумно испугана. Мне просто страшно.

— Ради бога, что произошло, Мэри? Надеюсь, с ребенком все в порядке?

И он приложил руку к ее животу.

— Нет, не в этом дело. Мне стало нехорошо. Усталость одолевала меня. Стала кружиться голова. Я испугалась, что могу потерять сознание. Это и случилось. В беспамятстве я опустилась на эту скамью.

Мэри посмотрела вниз, на покрытый омерзительными пятнами — желтыми, темно-красными, белыми — мрамор и подумала, что они вполне могут быть следами пролитой когда-то крови.

— И передо мной вдруг возникло видение. Оно напоминало те предчувствия, какие у меня когда-то случались. Это было ужасно. На тебя напало страшное чудовище, какой-то монстр из древних мифов, с крыльями и клювом!

И она описала мужу все, что видела. Он терпеливо выслушал, продолжая держать ее руку в своих, но выражение лица его оставалось скептическим на протяжении всего рассказа.

— Ты просто заснула, Мэри, и это был всего лишь сон, дурной сон. Конечно, врагов у меня немало. Не было ли чудище похожим на Наполеона? Я бы не удивился, если б у маленького капрала вдруг обнаружились большие крылья.

Элджин расхохотался, и Мэри поняла, что ее рассказ он не принял всерьез.

— Но боюсь, с тобой может произойти что-нибудь плохое. Я не могу объяснить эту тревогу, но не хочу, чтоб ты видел во всем только глупые суеверные страхи.

— Ты допускаешь мысль о том, что боги-олимпийцы жаждут мщения? Разве они не станут скорее испытывать благодарность к нам за то, что мы спасаем то немногое, что здесь осталось от их изображений? — Он в изумлении всплеснул руками. — Господи, да я уже стал рассуждать почти так же глупо, как ты и Лейси.

Конечно, он прав. Смешно считать, что языческие идолы, даже если они существовали когда-то, до сих пор бродят по земле. Но нельзя отрицать и того, что здоровье Элджина страшно ухудшилось с тех пор, как он увлекся этим афинским проектом. Уж не говоря о том, что надежды, которые он питал относительно наград за свои дипломатические заслуги, оказались обмануты. Разве в Греции его дела поправились? И тем не менее она не находит слов, чтобы объяснить ему свои страхи.

— Извини, дорогой. Я просто напугалась, вот и все. Конечно то, что ты делаешь, совершенно правильно. Именно этим надлежит заниматься здесь и дальше.

— Теперь, когда ты ознакомилась с реальностью, разве это не стало совершенно понятно, Мэри? Афины — царство гения и свободы старых времен. Какая из наций сейчас может именоваться так, Мэри, если не Англия? Сколько раз мне нужно это объяснять?

— Я с тобой полностью согласна. Прежде ты не объяснял этого так понятно. По крайней мере, для меня.

— Очень трудно представить его первоначальную планировку, — говорил Элджин, когда они шли по тропе над театром Диониса, разглядывая его руины сверху.

Почти ничего из знаменитых мраморов, когда-то украшавших театр, не сохранилось. А то немногое, что осталось, было полностью скрыто под беспорядочными обломками. Грязь и мусор громоздились в том месте, где угадывался прежний просцениум. Дикие коты, бродившие здесь стаями, страдая от жары, разбрелись в поисках укрытия от солнечного пекла. Одну смелую стрекозу, неотступно преследовавшую Мэри, ей приходилось то и дело отгонять веером, в то же время стараясь не оступиться на неровной тропинке.

Разрушенный театр представлял собой еще одно удручающее зрелище.

— Где же Одеон? — спросила Мэри у проводника грека.

Вместо ответа тот указал на самую высокую из груд мусора.

— Вы точно знаете это?

Грек отвечал утвердительно. Он абсолютно уверен, что эта куча была прежде Одеоном, то есть тем залом, который велел выстроить Перикл для проведения в нем музыкальных соревнований. В основе проекта этого здания лежал гигантский павильон Ксеркса.

— Но в нем проводились не только музыкальные состязания. Одеон был местом для производства правосудия, — запротестовала Мэри. — Это очень важно! И театром, в котором Софокл и Еврипид впервые ставили свои замечательные пьесы!

Возможно, это вследствие беременности она стала такой раздражительной, а может, просто устала все время видеть перед собой безнадежные развалины.

— Рассказывают, здания, что стояли когда-то на холме, повыше театра, разрушились во время одного из землетрясений и рухнули на театр Диониса, похоронив под собой всех собравшихся зрителей, — принялся объяснять преподобный Хант.

И в самом деле, кроме отдельного ряда вытесанных из мрамора кресел, которые, похоже, служили местами для знатной публики, вся аудитория были погребена под обломками камня.

— На мой взгляд, весьма возможно, что Одеон постигла такая же судьба. Он полностью разрушен.

Опираясь на походные трости или используя их в качестве балансира для сохранения равновесия, вся группа осторожно обходила провалы между камнями, спускаясь вниз по склону к уцелевшим креслам. Их украшал орнамент такой красоты, что великолепия резьбы просто нельзя было не заметить, к тому ж состояние чудом сохранившихся кресел было прекрасным. Как прекрасен был и мрамор, блестевший оттенками серого и кремового.

— Они великолепны! — воскликнула Мэри. — Настоящие королевские троны.

— Вы могли бы распознать сюжеты резьбы на креслах? — спросил Элджин у священника.

— О да, вполне. Полагаю, здесь изображен эпизод борьбы Тесея или кого-то другого из героев с амазонками.

Они медленно обходили сиденья, чтобы полюбоваться орнаментом на их спинках.

— Вот венки из оливковых ветвей, символы победы. А здесь, смотрите, щит Афины. Перед нами изображения символов афинской демократии и свободы.

— Давайте присядем и немного отдохнем, — предложил Элджин.

Мэри уселась на самое красивое из кресел. Уставшей спине было приятно ощущать тепло нагретого солнцем мрамора. Элджин сел рядом, и оба не могли отвести глаз от одиноких свидетелей бывшего великолепия театра — две колонны коринфского ордера обрамляли колоссальной величины статую, лишенную головы.

— Эта система укреплений носила название «стена Кимона», в честь одного из героев персидских войн, — объяснил Хант.

— Ах да, Кимон! Враг Перикла, брат Эльпиники, — подхватила Мэри. — Он был славным человеком, насколько я поняла из сведений, что донесла до нас история.

— Леди Элджин, — сказал преподобный Хант, — вижу, вы выучили сочинения Плутарха чуть не наизусть. После остракизма, которому его подвергли Афины, Перикл припомнил заслуги Кимона и стал ратовать за его возвращение на родину.

— Прекрасные колонны, что стоят перед стеной Кимона, и статуя Диониса были сооружены гражданином Фризаллосом несколько сотен лет спустя после времен Перикла.

— Бедный Дионис, — вздохнула Мэри, — ему не взглянуть больше на его театр. Осталось ли хоть где-нибудь в Афинах его изображение?

— Корпус статуи великолепен по своему исполнению. — Элджин словно отмел сентиментальную чепуху жены. — Постарайтесь добиться для меня получения этой статуи, мистер Хант.

— Охотно постараюсь, — отвечал священник после некоторого размышления. — Для этого мне придется встретиться с некоторыми чиновниками из турок и постараться убедить их в том, что полученный нами фирман распространяется на все произведения искусства, расположенные на склонах Акрополя. Ибо в противном случае они станут пытаться нам мешать. Дисдар и так расстроен из-за того, что в результате работ в храме обрушился карниз.

— Может, делу помог бы небольшой подарок? — предположил Элджин. — Позаботьтесь, чтоб начальству дисдара был преподнесен в подарок хороший конь, возможно, прибавьте халат и седло. Думаю, после этого все пойдет на лад. Ну и конечно, небольшую сумму самому дисдару. Пусть купит табаку для своей трубки.

— Но так мы исчерпаем наши возможности!

Может, вследствие жары, или необъятности замыслов Элджина, или стоимости претворения их в жизнь, но Мэри почувствовала, как нарастает ее раздражение. После того видения, что явилось ей на древнем алтаре, она поклялась себе поддерживать все начинания Элджина, чтобы в конце концов это предприятие завершилось и они могли о нем забыть. Она мечтала вернуться домой — не в Константинополь, конечно, где, как она надеялась, работы по свертыванию посольства тоже заканчиваются, — нет, она мечтала о возвращении в Лондон и в Шотландию, где они наконец начнут жизнь, которую ей обещал Элджин. Обоснуются в роскошно отделанном Брумхолле, поблизости от которого живут ее родители и где дети будут наслаждаться свежим и чистым деревенским воздухом.

— Послушайте, мистер Хант, — заговорила она, — и передайте, прошу, мои слова мистеру Лусиери. Если будет хоть малейший намек на сопротивление, то заявите местным властям, что я раздобуду от султана еще более категоричный фирман. Все знают, что госпожа валиде, мать султана, и капитан-паша принадлежат к числу моих друзей. Сомневаюсь, что после этого вам будут в чем-либо препятствовать. Лорд Элджин и я не потерпим вмешательства в наши планы.

— Хорошо, леди Элджин. — согласился священник.

— Умница, моя Полл. — Элджин уже несколько месяцев не называл ее этим ласковым именем. — И давайте позаботимся о том, чтоб наши усилия не оказались напрасными. Французы пытаются чинить мне препятствия, а если греки поднимут восстание, турки в отместку уничтожат каждый камень, оставшийся от древнегреческой цивилизации.

— Вы совершенно правы, лорд Элджин, — горячо согласился со своим собеседником Хант. — Нужно не оставлять здесь ничего, что они могли бы разрушить.

— Совершенно верно. Ни этой великолепной статуи Диониса, — поддержал его Элджин, — ни того прекрасного трона, на котором сидит моя жена. Все это следует немедленно увезти и отправить на наш склад. Эти мраморы прекрасно украсят наш сад в Брумхолле.

— Лорд Брюс! Вы просто маленький негодник! Овощи следует непременно скушать, иначе вы будете плохо расти и никогда не станете большим и сильным.

Мэри отослала сына спать, оставив его без порции сладкого. Мальчик не желал есть ничего, кроме мяса, отвергая блюда из овощей, рекомендованные доктором Скоттом для укрепления здоровья ребенка. Элджин убедил Мэри присоединиться к нему в поездке по Пелопоннесу, доверив детей воспитателям. В их отсутствие малышка Мэри сильно подросла и потолстела. Но Брюс, порученный заботам Эндрю, который относился к двухлетнему ребенку ровно так же, как относился бы к взрослому владельцу ленного поместья, рос неуправляемым.

Но он оставался ее милым первенцем, и Мэри приходилось отворачиваться от больших, вопрошающих голубых глаз, когда надо было строго отчитать его. Сейчас в Афинах она вела дом сама. Элджин организовал для них обоих еще одну поездку, в этот раз по центральным областям Греции, но она упросила его отправиться без нее. Не хотелось снова оставлять детей без присмотра, а самой трястись на осле. Ей уже довелось преодолевать верхом предательские горные тропы, едва не на четвереньках пробираться по грозящим обвалом археологическим развалинам, долгие ночи проводить в жалких хижинах и палатках. На седьмом месяце беременности, став неповоротливой и грузной, она боялась возвращения атак удушья. Возможно, из-за летней жары — она шла на пользу Элджину, но не он ведь вынашивал в чреве дитя — Мэри страдала, как никогда прежде. К счастью, доктор Скотт располагал неисчерпаемыми запасами опия, а этот препарат прекрасно успокаивал ее нервы и, как она полагала, предотвращал приступы удушья. По крайней мере, она сохранила крепкий ночной сон.

— Одна строчка от тебя — и я тут же примчусь обратно, дорогая, — пообещал ей Элджин при отъезде.

К нему вернулись его прежние мужественные и заботливые манеры после долгих недель верховых прогулок, лазанья по кручам и утесам и поездок под жарким солнцем.

— Я не стану звать тебя, как бы сильно мне этого ни хотелось, — ответила она.

Мэри про себя таила мысль о том, что без мужа сумеет управиться лучше. Античные древности — а их были тонны и тонны — хранились упакованными на складе в Пирее. С Акрополя они увезли все, что можно. Из одного только Парфенона было вывезено пятьсот двадцать четыре фута фриза, пятнадцать метоп и семнадцать статуй с восточного и западного фронтонов, считая прекрасную голову лошади. Четыре рельефа они забрали из храма богини Ники. Множество отливок, слепков, рисунков, описей и мерок оставались в Афинах. Статуя кариатиды ожидала погрузки на корабль, как и большое мраморное кресло из театра Диониса. Судьба Эрехтейона оставалась под вопросом до тех пор, пока не будет найден корабль для его транспортировки. Теперь дюжины больших и малых произведений искусства, что отыскал Элджин во время поездки по Пелопоннесу, стекались сюда, а сам он держал путь в Фивы для дальнейшей охоты.

Но лорд Нельсон продолжал отказывать ему в просьбах выделить даже одно военное судно для перевозки ценностей. Лусиери беспокоился, что турецкие власти, ответственные за греческие территории, начнут бить тревогу, оттого что поток мраморов покидает Акрополь.

Мэри опасалась, что в случае неудачи со своим афинским предприятием Элджин снова превратится в того болезненного ревматика, каким он был к концу их пребывания в Константинополе. И сейчас, по его отъезде, она думала, что видит возможность помочь мужу, и стремилась привести свой план в исполнение.

На борту «Мьютина», одного из кораблей королевского флота, в Афины прибыл капитан Хосте, двадцатидвухлетний шкипер, которого Мэри принимала в своем доме в Константинополе. Он был очень болен, туберкулез точил силы юноши, и Мэри устроила его в верхних комнатах дома, в котором обосновались они сами. Молодой человек не сомневался, что смерть стоит у него за плечами, но Мэри выходила его, обеспечив прекрасной здоровой диетой на молоке и сыворотке. Помимо этого она сумела убедить юношу в том, что его высоко ценит адмирал Нельсон, что он — краса королевского флота его величества, и она не позволит ему умереть так далеко от родного дома. Молодой человек не покидал корабля на протяжении уже девяти лет и все это время не виделся со своей семьей. Мэри была уверена, что именно это в значительной степени и вызвало его болезненное состояние. Она заботилась о юноше так, будто он был ее собственным сыном, хотя разница в возрасте между ними составляла всего около двух лет. Молодой моряк поправился, и когда он достаточно окреп, чтобы вернуться на корабль, Мэри отправилась с ним в порт, где подвела к складам и показала тюки, ждавшие отправления в Англию.

Что он мог сказать?

— Ваше судно, как сказал мне лейтенант, отправляется прямо на Мальту, капитан Хосте, — обратилась к нему Мэри. — Встреча с врагами практически исключена. И вы могли бы сделать для меня большое одолжение.

Юноша взглянул на свою заботливую опекуншу и клятвенно пообещал взять на борт столько ящиков, сколько возможно.

— Ничто не может быть для меня приятнее, чем оказать вам услугу, мадам. Но на этой неделе у греков какой-то праздник, и ни один из них не согласится выйти на работу. Как же нам доставить такой огромный груз на борт?

Но она уже обдумала эту проблему и нашла выход.

— Не беспокойтесь, капитан Хосте. Я вручила докерам небольшой бакшиш, и они пообещали все сделать.

Затем Мэри отправилась к Лусиери и потребовала, чтобы он, приостановив работы, выделил немедленно несколько человек для упаковки всех ценностей, которые еще оставались на Акрополе и ждали перевозки.

— Никогда не видел ничего подобного, леди Элджин, — отозвался итальянец, поняв, что от него требуется. — Я просто поражен вами.

В качестве дополнительных мер страховки Мэри обратилась также к капитану Доннелли, которому предстояло перевезти их семью обратно в Константинополь, и к капитану Кракрафту, командиру судна «Ансон». Мэри уделила особое внимание последнему, хоть он был старше, чем Доннелли и Хосте, а парик, который он носил, всегда сидел криво на его лысой, выбритой голове. Результатом этих усилий, для нее ничуть не удивительным, оказалось заявление капитана Кракрафта, что в качестве личного одолжения леди Элджин он готов погрузить на свой корабль все, что останется непогруженным на «Нарцисс». А так как увеличение этой коллекции было вполне возможно — кто мог знать, что Элджин привезет из Фив? — она провела переговоры и с другими офицерами, подкрепив свои позиции несколькими бутылками отличного вина и последними кругами сыра из семейных запасов. Когда их «Ментор» с Уильямом Гамильтоном на борту возвратился в Афины, Мэри лично убедилась в том, что места на нем достаточно для любых приобретений Элджина, которые он, возможно, сделает во время своих последних странствий по Греции.

Мэри чувствовала себя победительницей. Когда все было кончено, она написала мужу:

С Акрополя вывезено все, и мы можем смело встретить наших врагов! Я организовала перевозку мраморов, и так удачно, что она не стоила нам ни одного пенни, уж не говоря о тех огромных затратах, которых мы так боялись!

Как обычно, женское красноречие одержало победу. Это моя заслуга, Элджин, и я так горжусь собой. Теперь ты меня любишь еще больше, не правда ли?!

И не удержалась от искушения добавить:

Нынче я вполне уверилась в том, что всегда подозревала: насколько большего могут добиться женщины в сравнении с мужчинами, если проявят настойчивость. Готова спорить на что угодно, что если бы этим занимался ты, то не смог бы добиться и половины сделанного мною.

Ее родители находились сейчас в Париже, и она организовала для них встречу с Себастиани. Как бы Мэри хотела увидеть свою мать сидящей за чаем с таким любезным кавалером французом. Мэри жаждала узнать, что родители разделяют с ней надежды на назначение Элджина послом в Париже. Из Англии было получено известие, что его не отзывают из Константинополя, а предоставляют решить самому, оставаться там или покинуть Турцию. Чрезвычайно почетное предложение для молодого дипломата.

Когда Мэри оглядывалась на прожитые годы, ее охватывала радость. Ей еще нет и двадцати пяти. Она счастлива в браке, растит двух превосходных здоровеньких малышей и ожидает появления третьего. Она молода, полна сил и жаждет дальнейшего — больше жизни, больше опыта, приключений, счастья. Вакцина от оспы, начинание, столь дорогое ее сердцу, прибыла в Константинополь и, по последним сообщениям, начинает получать распространение. Элджин блестяще справился с обязанностями посла и к своим тридцати четырем годам[56], без сомнения, стоит в самом начале долгой и успешной карьеры. Она стремилась завершить их афинское предприятие и начать новую эпоху жизни, которая, она не сомневалась, будет замечательной.

Греция, 15–29 июня 1802 года

Зной становился совершенно непереносимым. Не только ночные часы не приносили облегчения, но даже день, проведенный на море, когда супруги Элджин направлялись на борту «Нарцисса» к Марафону, оказался кошмарным. Мэри чувствовала, что все руины надоели ей до смерти, но посетить место исторической битвы, победа в которой вдохновила создателей памятников на Акрополе, она мечтала с нетерпением. Надеялась, что, несмотря на долгую вереницу протекших с тех пор веков, эта долина хранит много интересного.

И она не была разочарована. Еще с моря Мэри увидела курган, под которым, очевидно, покоились погибшие в сражении. В облике этого холма скорби, заросшего ныне травой и сорняками, было что-то такое, что вызывало у Мэри дрожь. Когда все участники поездки стали сходить на берег, капитан, с которым леди Элджин только что вела беседу о битве, происшедшей когда-то здесь, приказал нескольким членам команды соорудить для Мэри тент, подставками для которого могли служить разбросанные по равнине столбики. Она почувствовала себя настоящей греческой дамой, когда уселась в сооруженный паланкин и они направились к курганам.

Уильям Гамильтон, только что прибывший из Александрии на борту «Ментора», должен был встретиться здесь с Элджином. Корабль, доставивший его, сейчас стоял в гавани Пирея, где на его борт было погружено так много ценностей, как только было возможно. Но когда Элджин узнал, что капитан судна не позволил загромождать проходы самыми крупными из контейнеров, он вышел из себя от гнева.

— Но мы уже добились так многого, — поспешила успокоить его Мэри, поглаживая руку мужа; последние дни он выглядел таким довольным, и ей вовсе не хотелось, чтобы эта новость опять навела на Элджина уныние. — И непременно что-нибудь придумаем. Капитан погрузил на борт все, кроме четырех больших контейнеров. Конечно, мы найдем способ отправить их в Англию.

Было раннее утро. Жара еще не стала непереносимой, и Мэри от души наслаждалась прогулкой на свежем воздухе. Небольшую долину окружали горы. Деревья — маслины, кипарисы и другие вечнозеленые — росли редкими группами, словно старались защитить друг друга от палящего солнца.

Гамильтон рядом с мистером Хантом брел по полю битвы, пытаясь разгадать расположение войск противников.

— Войско персов превосходило афинское в численном отношении два к одному, — говорил Гамильтон. — Спартанцы обещали прислать подкрепление, но неожиданно вестник, прибывший от них, предложил афинянам отложить сражение на несколько дней, ибо гадания возвестили, что посылка войска из Спарты должна состояться не ранее новолуния. Или какую-то другую чепуху в этом роде.

— Персов было не менее двадцати тысяч, — подхватил Хант. — Греки могли отступить, но предпочли начать наступление на врага. Только вообразите, какого мужества это потребовало.

— Персы сочли это наступление просто помешательством, — сказала Мэри. — Так писал Геродот.

— У вас замечательная память, леди Элджин.

Тон преподобного Ханта был подобен тону учителя, довольного ответом ученика.

— Я представляю себе этих воинов неопытными юношами, — продолжала она, когда вся группа остановилась, оглядывая погребальный холм. — Мальчики, вырванные из родных домов, объятий близких, разлученные с матерями.

— Могу предположить, что персы, должно быть, похоронены здесь, под этими поросшими травой холмами. Их собственные военачальники бросили тела погибших прямо на поле битвы, как падаль. Дарий всегда приказывал оставлять раненых и убитых в ходе неудачной битвы на растерзание хищникам.

— Но греки оказались более благородными, — заметил Гамильтон, на что Элджин добавил:

— Почти как английские джентльмены.

— Но разве не были б погребальные курганы значительно больше, если б тут покоились все погибшие в сражении? — спросила Мэри.

— Отличный вопрос. Тела персов были сожжены и похоронены без всяких памятных надписей.

— Греки совершили погребение противников лишь в силу своего благородства, Мэри. Они намеревались соорудить в память своих павших героев погребальный курган, который остался бы стоять в веках.

Группа англичан уже преодолела не меньше половины равнины и стала обходить холм.

— Примерно шестьсот футов в диаметре, могу поспорить, — сказал Хант. — И сорок футов в высоту, хоть, конечно, надо учесть, что с течением времени курган сильно осел. Думаю, что две тысячи лет назад он был много выше.

Мужчины обратили внимание на довольно большие отверстия в глинистой, высохшей почве и на разбросанные кругом черепки.

— Местные жители уверяют, что каждую ночь отсюда доносится ржание лошадей и слышится шум сражения. Они, конечно, уверены, что посещать это место грешно.

— Ну, джентльмены, — Элджин не обратил внимания на комментарий и огляделся, — не начать ли нам раскопки?

— Что нам может помешать? — сказал Хант. — Но мне кажется, что кто-то уже побывал здесь с такой же целью.

— Не сомневаюсь, это Фовель, французский дьявол. Он просто преследует меня, куда бы я ни направился, но все-таки последнее слово будет за мной.

Были доставлены лопаты.

— Разумно ли вести раскопки вблизи погребального кургана? — спросила Мэри.

Ее слегка подташнивало при мысли о том, что они не только ступают по телам древних воинов, но собираются рыть землю, в которой эти тела покоятся еще с 490 года до Рождества Христова. Но ей не хотелось показывать свою женскую слабость, поэтому она не покинула спутников, а стала внимательно следить за ходом раскопок.

Немного времени спустя стали попадаться многочисленные глиняные черепки, к сожалению, слишком маленькие для того, чтобы решить вопрос об их происхождении, затем был обнаружен массивный серебряный слиток, возможно образовавшийся в результате сплавления нескольких предметов.

— Трудно даже представить, чем эта вещь могла быть прежде, — пробормотал Хант.

Эти находки возбудили всеобщий энтузиазм, и раскопки решено было продолжать. Вскоре лопаты уже выбрасывали на землю кости, но принадлежали ли они погибшим воинам, никто не мог бы сказать.

— Кем же еще могли быть эти люди? — вслух задала вопрос Мэри.

Ей пришлось отвернуться. Это были останки благородных героев, тех, без кого, быть может, не появилась бы на свет демократия. Если б победу в сражении под Марафоном одержали персы, а греки проиграли, наверное, не был бы построен прекрасный Парфенон, не было бы ни великолепного фриза, ни фронтона с изображением рождения Афины, ни Эрехтейона — словом, ни одного из тех памятников, которыми человечество восхищается уже почти две тысячи лет. Не было б ни одного из тех произведений искусства, которые ее муж так страстно мечтает сохранить. Может быть, не было бы и самой Греции, золотого века Перикла, великой западной демократии. Весь мир мог быть совершенно иным. Греция попала бы под власть Персии и управлялась бы сатрапами персидских владык так же, как сегодня ею управляет Оттоманская империя.

Все те, кто пришел сейчас сюда, включая ее мужа, не сомневаются, что доброта и благородство обязаны своим появлением самопожертвованию захороненных здесь. И вот теперь они торопливо вонзают в землю лопаты, выбрасывая на поверхность кости героев.

Мужчины скоро устали от непривычных усилий, лопаты были возвращены прислуге с приказом их унести. Стали ожидать завтрака.

После полудня группа верхом отправилась к соседнему селению, где Элджин хотел посмотреть остатки храма Немезиды.

— Как утверждал Павсаний, персы, уверенные в своей победе над афинянами, прибыли в Грецию с огромной колонной паросского мрамора, намереваясь соорудить здесь трофей в честь выигранной битвы, — говорил Хант. — Но после сражения афиняне захватили эту колонну и привезли в Афины, где Фидий изваял из нее колоссальную статую Немезиды. Греки построили храм в честь богини мщения неподалеку от места боя и поместили в нем статую.

— Самонадеянность оказалась по заслугам наказанной, — заметил Элджин.

— Геродот писал, что высокомерие несет возмездие в самом себе, — подхватила Мэри. — Боги наказали гордыню, наслав на одержимых ею Немезиду. Она является богиней мщения.

Храм Немезиды располагался над заливом Эввоикос, воды которого сверкали под заходящим солнцем. Это прекрасное зрелище, подумала Мэри, наверное, и вдохновило греков на мщение захватчикам. Не так уж много осталось ныне от прежних дней, кроме остатков сложной системы городских стен, мраморных полов, оснований нескольких возвышавшихся когда-то внутри храма колонн и фрагментов внешних помещений. Сорняки росли на каждом шагу, кустарник густо покрыл всю окрестность, затрудняя прогулку. Но в такой сияющий день представить картину прежнего величия храма было нетрудно.

— Колоссальная статуя, должно быть, находилась здесь, в центре целлы, — высказал предположение Хант. — Еще одна утраченная работа Фидия!

Мужчины сделали попытку разобрать мусор там, где могли находиться мраморные монументы, в надежде отыскать либо фрагменты статуи, либо небольшие скульптуры, которым удалось избежать внимания грабителей. Последнее время в этот послеобеденный час Мэри часто начинала одолевать усталость. Так было во время первых двух ее беременностей, и эта не представила собой исключения. Она присела на остов колонны, когда-то возвышавшейся в центре помещения, огляделась. Мусор, покрывавший плиты мраморного пола, сформировал поблизости от нее какой-то причудливый рисунок. Кончиком туфли Мэри смахнула его в сторону — очертания стали яснее, теперь они явно напоминали морду какого-то загадочного зверя с большим клювом и огромными, похожими на львиные лапами. Он казался запряженным в повозку, ибо все тело стягивала упряжь. Что-то странно знакомое она видела в очертаниях этого существа. Мэри соскользнула с обломка, на котором сидела, опустилась было на колени, но тут же почувствовала приступ головокружения. Тогда она прислонилась спиной к остову колонны, чтобы не упасть, и принялась разгребать мусор руками. Понимая, что легко может пораниться об острые грани камней, она тем не менее продолжала расчищать грязь с изображения, ногтями доставала камешки, застрявшие в желобках рельефа.

Обнаженная женская фигура с впалым животом и огромного размаха крыльями за спиной стояла на колеснице, в которую были впряжены два странного вида чудища. В поднятых над головой руках женщина держала шар, похожий на земной. Из-под колесницы глазами, преисполненными ужаса, на зрителя смотрела мужская голова, из широко раскрытого рта вывалился длинный язык.

— А, вот и она, богиня возмездия Немезида, — раздался за спиной Мэри голос незаметно подошедшего к ней Ханта. — Она, стоя во влекомой грифонами повозке, карает несчастного, оскорбившего Афину. В руках богиня держит колесо Фортуны. Она повелевает судьбами людей, наказывая гордыню и нечестивость.

Мэри упорно расчищала изображение, надеясь обнаружить что-нибудь, что могло бы опровергнуть предположения Ханта.

— Не вредно ли вам стоять в таком положении, леди Элджин?

Но Мэри не отвечала. Она не могла оглянуться. Не могла поднять глаза. Крылатая фигура и два возничих были именно теми безжалостными созданиями, что явились в ее сне, угрожая Элджину.

Почему милостивый Господь наслал такие страдания на слабую половину рода человеческого?

Мэри понимала, что задавать такие вопросы является почти ересью, но, изнемогая в старании произвести на свет дитя, измученная телом, она не могла не усомниться в мудрости Провидения. Почему ей приходится выносить немыслимые муки, чтобы родить таких чудных детей?

— Многие женщины испытывают такие же страдания, — сказала ей повитуха, нанятая для такого случая; Мэри не знала этой женщины раньше, но та была англичанкой и имела хорошие рекомендации от жены русского посла. — И не каждая из них имеет счастье родить ребенка живым, мадам.

Не эти слова Мэри хотелось бы слышать в момент, когда разрывающая внутренности боль снова и снова захлестывала ее сознание. Борясь с болью, она в отчаянии сжимала зубами тряпичный лоскут, который ей специально вложили в рот, чтобы заглушить крики. Мэри в этом не сомневалась. Она кричала от боли весь день напролет, с того предрассветного часа, когда проснулась и встала по нужде. Стоило ей присесть над ночным горшком, как вдруг хлынули воды.

Уже сгущались сумерки, прислуга зажгла лампы и задернула шторы, погашая последний свет сентябрьского солнца. Ее второе дитя появилось на свет довольно легко, и Мэри надеялась, что третий ребенок достанется ей с еще меньшими страданиями. Но муки, испытываемые ею сейчас, напомнили те, которые она узнала, производя на свет первенца, когда молила Бога о смерти, лишь бы пришел конец непереносимым болям. Доктор Скотт не оставлял ее, время от времени давая ей лауданум и подбадривая добрым словом, но ничем не облегчая страданий.

Она старалась думать о замечательных вещах, встретившихся им во время обратного путешествия по Греции: непревзойденной белизны мраморы храма на самой оконечности мыса Сунион, освещенные солнцем; вспоминала менуэт, который для ее развлечения исполнили девять дочерей консула на острове Хиос в Эгейском море; сладкие воды ручья, что бежал рядом с пещерой Пана, и аромат дикорастущих олеандра и мирта; фонтаны и каскады в апельсиновых рощах на Паросе. Но и тяжелые воспоминания приходили тоже и вытесняли из памяти прекрасное. Она вспоминала ужасные бури, заставившие ее не покидать каюту и задыхаться в приступах рвоты; нападение на их корабль пиратского судна и три сотни оглушающих артиллерийских залпов, которыми капитан Доннелли осыпал пиратов, вынудив их прыгать в воду с тонущего корабля. Мэри обняла детей и укрылась с ними в каюте, когда капитан велел выловить разбойников из моря и, связав, стал допрашивать на палубе, причем все они как один отрицали свою вину.

«Что еще может со мной произойти?» — задавала она себе вопрос.

И скоро получила ответ.

Когда они высадились в Смирне, моряки их корабля в один голос заявили, что такого пекла они не видали даже в Индии. Отчаяние висело над этим городом потому, что в нем свирепствовала эпидемия коклюша. Многие семьи лишились детей, и Мэри видела засыпанные цветами маленькие трупики, которые нашли свой преждевременный покой на кладбище. Рыдающие отцы и матери молили бога — кто Аллаха, кто Бога христиан — спасти их детей. Зрелище маленьких страдальцев, пытающихся выбраться из когтей смерти, довело ее до изнеможения, если не телесного, то душевного. Казалось, что сам зловонный воздух, застоявшийся в кривых улочках этого города, является разносчиком заразы, уносящей тысячи детских жизней.

Элджин просил ее задержаться.

— Мне нужно встретиться с генералом Стюартом и лордом Блантером. Это очень важная для меня встреча, — убеждал он ее.

— Но вдруг у меня начнутся роды, когда я буду еще находиться в этом отравленном месте?

— Но срок еще не наступил, Мэри, — отвечал он спокойно, и она знала, что в глазах Элджина это совершенно неопровержимый довод.

— Доктор сказал, что дитя может появиться на свет в течение ближайших недель. Роды не обязательно происходят по рассчитанному графику. Они могут начаться в любой день.

— Тем более не следует подвергать себя риску путешествия, — возразил Элджин.

— Риск путешествия, на мой взгляд, предпочтительней риска родить ребенка в самом сердце жестокой эпидемии.

На этом их спор был окончен. Мэри решила непременно покинуть Смирну, но оказалось, что все английские военные суда отозваны в Александрию.

— Прошу вас, капитан, очень прошу отвезти нас в Дарданеллы! — умоляла она капитана Доннелли. — Оттуда я сумею добраться с детьми до Константинополя по суше.

— Леди Элджин, единственный человек на земле, ради которого я мог бы нарушить военный приказ, это вы. Но даже при моем искреннем восхищении вами я не готов идти под военный морской суд Британского флота.

В полном отчаянии она решила отправиться в Константинополь по суше — без Элджина, которому предстояло решить несколько служебных вопросов в Смирне, но в сопровождении преподобного Ханта, горничной Мастерман, детей, посольской свиты, секретарей и прислуги. Им предстояло совершить пятидневное путешествие в самое знойное время года. Каждое утро она поднималась в пять часов, чтобы приготовить в путь отряд из пятидесяти человек. Хант назвал ее за это «лучшим генералом, которого видывал мир». Они передвигались верхом по гористой местности, и поездка продолжалась до полудня, когда приходилось делать привал. Путешественники ставили палатки и отдыхали, ожидая ослабления жары. И Мэри говорила себе, что если она не потеряла ребенка в Смирне, на восьмом месяце беременности, когда дышала отравленным миазмами, влажным, зловредным воздухом, она не потеряет его и теперь.

— Пора тужиться, — сказала повитуха, раздвигая колени Мэри.

— Нет! — закричала несчастная женщина. — Если я буду тужиться, может хлынуть кровь!

С какой отчетливостью она помнила, как женщины убирали из-под нее пропитанные кровью простыни, когда она рожала в первый раз. Она не хотела видеть этот ужас опять.

— Но, леди Элджин, тужиться необходимо. Не упрямьтесь, слушайте, что я вам говорю.

Мэри пожалела, что не припрятала кинжал, который капитан-паша подарил ее мужу. Когда-то эта роскошная вещь принадлежала самому Наполеону, рукоять украшало неимоверное количество драгоценных камней, но лезвие было достаточно острым. Она, конечно, не собиралась убивать ни себя, ни будущего ребенка, но случись ей сейчас держать кинжал в руках, она непременно ткнула бы им в эту отвратительную женщину, которая заставляет тужиться и насильно раздвигает ей ноги.

Схватки следовали через каждые две минуты. В комнате было очень душно, но тело Мэри сотрясали конвульсии и постоянная крупная дрожь, непонятное давление — иногда оно становилось невыносимым — нарастало откуда-то из глубины живота. Наверное, это означает, что наступает самый опасный момент деторождения, но она думала только о страданиях, испытанных при рождении первого ребенка, и о том, как она тогда боялась, что ему придется расти без матери.

— Ну что же вы в самом деле? — ворчала повитуха. — Прямо как будто боретесь с собственным телом. Когда схватки ослабевают, вам следует напрягаться и усилием выталкивать из себя плод. И так несколько раз.

— Постарайтесь же, леди Элджин. Не будем разочаровывать графа.

Если доктор Скотт полагал, что нашел верные слова, к которым готова прислушаться роженица, он очень ошибался. Мэри захотелось сказать ему что-нибудь обидное, ведь именно по вине графа ей приходится так мучиться, но, даже утопая в приступе боли, она осознавала, насколько неприличным было бы такое заявление.

Ох, если б ее мать присутствовала здесь! Она так по ней скучает. Мэри написала матери письмо во время своего тяжелого путешествия в Константинополь на сорока страницах, из которых почти каждая была закапана каплями пота. Разве это нормально, что молодой женщине приходится рожать в таких муках без материнского участия и помощи? Она постарается всегда быть со своими дочерьми, когда тем придется проходить через эти испытания, решила Мэри. Матери должны заботиться о своих детях!

Возможно, что ее сил и выносливости — вернее, просто практичности — недостаточно для того, чтобы в течение долгих лет сопровождать мужа, занятого дипломатической службой. Может, ей следовало отказать Элджину, когда он делал ей предложение, и выйти замуж за простого шотландца, а потом рожать детей в собственной постели и так, чтобы мать была рядом, а все близкие в соседней комнате. Теперь же ей приходится выносить эти ужасы, живя в незнакомой стране, там, где никто не только не понимает английского языка, но и понятия не имеет о дорогих ее сердцу нравах и обычаях, принятых у нее на родине.

— Боже, помоги мне! — кричала она, глубоко уверенная, что Бог ее не слышит.

Сколько тщетных молитв принесли женщины, мучаясь во время родов?

Она увидела, как служанка уносит окровавленные простыни. Ее страхи сбылись — она истекает кровью и, возможно, сию минуту умрет.

— Полно, полно, все женщины на этом этапе теряют немного крови, — успокоила ее повитуха.

Лицо доктора Скотта показалось из-за ее плеча, он утвердительно замигал своими совиными глазами, подтверждая сказанное. За целый день трудов он уже проглотил немалое количество бренди, и Мэри решила, что знает причину этого. Доктор боится, что трезвым не решится сообщить лорду Элджину о смерти жены.

Давление внизу живота становилось все более сильным, у нее уже не оставалось сил ему сопротивляться. Схватки лишили ее последних запасов выносливости, лишили даже воли к жизни. Она напряглась — что ей еще оставалось делать? — и, начав подчиняться этому давлению, изо всех сил натужилась.

— Вот и хорошо! — пропела повитуха. — Вижу, уже показалась головка. И вся-то она в красивых волосиках!

Мэри едва успела перевести дух, как снова приступ ужасной боли сковал ее. Но разве ей есть что терять? Она только надеялась, что невинное создание у нее в животе выживет и о нем позаботятся ее родители и Элджин.

— Правильно, правильно, леди Элджин. Маленький лорд Брюс обрадуется братику.

Ей надо не забыть приказать капитан-паше казнить эту ужасную повитуху или, по крайней мере, вырвать ей язык, чтобы она больше никогда не мучила несчастных женщин.

Мэри снова натужилась, надеясь, что старая ведьма окажется права и родится мальчик. Тогда, если Мэри умрет, ее малышка останется под присмотром двух братьев, которые станут защищать ее. Если же родится девочка, то станет на всю жизнь бременем для своей старшей сестры.

«Это несправедливо. Ох, пожалуйста, Господи, дай мне пройти через эти страдания и родить мальчика. Потом, уверена, я сумею убедить Элджина, что нам не следует больше иметь детей. Несомненно, Бог достаточно милостив и не заставит меня пройти вновь через эти муки. Ведь это же просто ненормально, чтоб третьи роды длились такую уйму времени. Почти сутки!»

Конечно, это знак свыше, что ей больше не следует рожать, а то она лишится не только своей жизни, но, вполне возможно, потеряет детей. Не есть ли эта боль наказание за радости брачного союза? Но если это так, то почему же этому наказанию подвергаются только женщины?

Но тут снова навалилась сильная боль, и все мысли вылетели из головы. Мэри подчинилась боли, дала ей увести себя в такие глубины муки, выносить которые было невозможно. И тогда наконец боль стала освобождать ее из своих клещей. Мэри изо всех сил натужилась, она тужилась так сильно, что стала бояться, как бы от этого смертельного усилия у нее не вывалились все внутренности. Приступ закончился, оставив ее в полной уверенности, что над ее лицом и грудью, осыпая жгучим холодом, ломаются целые поля льда. Она была слишком слаба и не имела сил не только испугаться за свою жизнь при этом новом ощущении, но даже попросить дать ей одеяло.

— Ну и кто у нас тут, как не толстая девочка!

Мэри краем глаза увидала младенца, которого тут же подхватил на руки доктор, и испугалась, что ей солгали и ребенок родился мертвым. Дитя было похоже на какого-то ужасного, изувеченного войной уродца. Но стоило повитухе перерезать пуповину, как оно издало первый крик, и он, этот крик, был таким громким, что Мэри сразу успокоилась — этот ребенок выживет обязательно, независимо от того, умрет его мать или нет.

— Нужно отправить курьера к лорду Элджину.

Мэри услышала эти слова доктора и закрыла глаза, готовясь уйти в черную тишину, неважно, тишина это сна или смерти.

Но жестокая повитуха потрепала ее по щеке и снова заверещала:

— Мы еще не со всем справились, леди Элджин, вы разве забыли? А ведь и года не прошло после ваших последних родов. Ну-ка, что мы должны еще сделать?

Черт бы побрал эту женщину и ее манеру выражаться сладко!

— Надо нам еще немножечко постараться. Еще чуточку, и все будет в порядке.

Мэри собрала последние силы, все, какие могла в себе найти, и снова стала тужиться. Когда выйдет послед, она наконец сможет отдохнуть. Еще немного — и она справится. Все, наконец-то все! Теперь она может поспать. Но вместо благодатного сна ее тело стала сотрясать дрожь.

«О, как же это несправедливо, — думала она. — Тело предает меня, такой дрожи не было после предыдущих двух родов. Что это? Новый опасный симптом?»

Доктор Скотт выглядел озабоченным. Мэри дрожала так сильно, что даже не смогла расслышать слов, сказанных им повитухе, только догадалась, что они имеют отношение к кровотечению, которое началось после выхода последа. Она истекает кровью и, может быть, умрет от этого. Все внутри ее застыло от страха при этой мысли, но тело продолжало сотрясаться. Что случилось? Она пыталась взять себя в руки и прогнать страхи. Что Бог хочет, чтоб она поняла? Она прожила неплохую жизнь, и о ее детях есть кому позаботиться. О чем еще может просить смертный? Немногие были в жизни так счастливы, как она. Для огромного количества людей жизнь коротка и полна несчастий. Она же, Мэри Нисбет, графиня Элджин, жила в довольстве и радости. Это были приятные мысли, и она погружалась в них, чувствуя, что доктор с силой нажимает на ее живот, и оттуда, как ей показалось, вдруг хлынуло огромное количество крови.

Что это? Душа бессмертна. Разве не так всегда проповедовал Хант? Она смеялась над его черствыми, неинтересными проповедями, но сейчас она была полна надежды на то, что он говорил правду. И с этой последней мыслью сознание ее угасло.

— Мэри! Мэри!

Элджин держал на руках запеленатого младенца. Ее муж был по-прежнему красив, за исключением своего изуродованного носа, к которому, она не теряла надежды, еще может вернуться прежний вид.

— Эта девчонка у нас прямо-таки чемпион! — С этими словами он передал сверток няньке. — Ты молодец.

Мэри выдавила улыбку, не испытывая ничего, кроме смертельной усталости. Каждый дюйм ее тела ныл от изнеможения. Она попыталась поглубже вздохнуть, но едва сумела набрать в грудь глоток воздуха. Попыталась приподнять голову, но оказалось, что и на это у нее нет сил. Тогда она бессильно уронила ее обратно на подушку. Жизнь будто вытекала из нее. Но даже в этом состоянии она не могла не заметить, что восторги мужа звучат рассеянно, будто мысли его заняты совсем другим.

— Элджин, скажи мне, с ребенком что-то не так? Я хочу знать правду.

— Что ты. Гарриетт — ты, кажется, так хотела назвать ее? — здорова, словно хорошая лошадка, по крайней мере, так уверил меня наш доктор. А тебе нужно немного отдохнуть, и ты тоже поправишься.

— Я потеряла столько крови.

— Да, но это не опасно. — И он слегка улыбнулся.

Она, должно быть, так давно не спала. В комнате царил полумрак, но Элджин одет в костюм, в котором он выходит на улицу. По запаху она догадалась, что муж только что вернулся, еще не умывался и не переодевался к обеду.

— Элджин, ты не должен от меня ничего скрывать. Я требую, чтоб ты мне сказал всю правду. Я вижу по твоему лицу и слышу по голосу, что произошло что-то плохое. Это связано с Францией? Наполеон снова напал на Турцию?

— Нет, дорогая моя Полл. — Он смотрел на нее, будто прикидывая, сможет ли она вынести тяжесть известия. — Ты в силах выдержать новость?

— Конечно, конечно. Что может быть плохого сейчас, когда я знаю, что осталась жива и что мое дитя здорово?

Он вынул из кармана письмо и развернул.

— Я получил его сегодня после обеда. Наш «Ментор» по пути на Мальту потерпел крушение. Это случилось возле острова Кифера у южного побережья Пелопоннеса. Капитан и команда спасены, но все наши сокровища с Акрополя, все превосходные рисунки Лусиери и слепки, что были на борту, отправились на дно.

«Боги по природе своей насмешливы». Где она совсем недавно прочла эту фразу? В какой-то из старых книг? Телом она была слишком слаба, чтобы откликнуться на новость извне, а ее ум едва мог осмыслить грандиозность сказанного и еще менее его последствия. Неужели все их труды и денежные затраты пошли насмарку? Неужели она и Элджин лишили мир величайших из его сокровищ? Что же теперь будет с ее мужем? И с ней самой? Что скажут ее родители? Эти мысли проносились в ее усталом мозгу, когда она пыталась придумать, что сказать ему, как утешить. Но изнеможение взяло свое, ее желание утешить Элджина или притвориться разгневанной и бранить его испарилось.

— Элджин, дорогой, что же нам делать? — сказала она совсем тихо, пытаясь потянуться и взять его за руку.

Но он наклонился и сам взял ее холодную ладонь в свои теплые руки.

— Как что? Любой ценой пытаться добыть их.