Похищение славянки

ГЛАВА 15. И прошла неделя…

Все было хорошо, борта нового драккара понемногу поднимались. И темноволосая — Харальд назвал ее Кресив — в постели оказалась горяча.

Все было так, как он сам решил и сам приказал.

И Харальд заскучал.

Светловолосая, которую он время от времени замечал то в одном, то в другом уголке своего поместья, выглядела здоровой. Порченый крысеныш с пятнистой пастью мотался за ней следом. Тявкал непрестанно…

Все-таки не зря он собирался утопить его в свое время. Кобели с его псарни отличались молчаливостью — а этот гавкал чуть ли не на каждом шагу. Впрочем, было в этом и хорошее. Крысеныш, бегавший по пятам у девчонки, оказался навроде колокольчика. И Харальд теперь всегда знал, когда та оказывалась поблизости.

Кресив, на удивление быстро освоившись на хозяйской половине, тоже начала прогуливаться по поместью. Заходила на кухню, отдавала распоряжения, которые никто не понимал, снимала со всего пробу…

И где-то через два дня после переселения в его опочивальню заявилась в рабский дом. В каморку, где Кейлев поселил светловолосую. То, что там случилось, нельзя было назвать скандалом. Кресив просто оскорбляла, а Добава молча слушала. И терпела. Почему-то.

Харальд узнал обо всем в тот же день — рабыня, приставленная к девчонке, доложила Кейлеву, а тот ему. Он мог бы вмешаться сразу, проучить Кресив, раз этого не пожелала сделать сама Добава…

Но не стал. И Кейлеву не отдал никаких распоряжений, а вместо этого перестал покидать поместье. Совсем.

Забросил прогулки на лодке, почти весь день разминался перед главным домом. Бой на затупленных мечах, копье, кинжалах. Несколько воинов, не успевших увернуться вовремя, уже залечивали ушибы в общем доме.

Светловолосая тоже время от времени пробегала неподалеку — он слышал близкий лай щенка, подолгу задерживавшийся на одном месте.

Смотрит исподтишка, понимал он. И с кривой, едва заметной усмешкой поворачивался спиной к тому месту, откуда слышалось звонкое тявканье.

Харальд ждал.

Он не хотел многого — от этой поклонов с подносами он не ждал. Достаточно будет, если девчонка подойдет к нему близко. Но сама. И посмотрит в глаза, желательно без страха.

Хотя Харальд не отказался бы увидеть просящий взгляд. Даже заплаканный — после нападок сестры. Если женщина прибегает в слезах, значит, просит о помощи. И помогающий может рассчитывать на награду…

Тогда он переиграет все. В конце концов, Кресив может и подождать. Никуда не денется, поживет пока под охраной в его рабском доме. Сколько потребуется — год, два, больше.

А проверить, есть ли у нее дар сестры, можно и потом. Когда-нибудь. Если, конечно, он не погибнет еще раньше в одном из походов.

Вот только девчонка смотрела издалека — и не подходила.

Подпускать ее к работе Харальд запретил. Разговаривать с ней другим рабыням, кроме старухи-славянки, тоже. Даже озлобленность сестры была ему сейчас на руку. Одиночество, безделье, нападки Кресив…

Рано или поздно, надеялся Харальд, девчонка затоскует по чему-то большему, чем беготня по поместью — от одной ограды к другой. Вспомнит то, что было между ними…

Но девчонка все не подходила.

— Тоска-то какая. — Негромко сказала Забава, садясь на узкую кровать. — Куда не сунусь, отовсюду гонят. Хотела на кухне тесто месить — прогнали…

Бабка Маленя хмыкнула. Гнали Забаву при ней.

— А сегодня, когда ты отстала, я на здешних баб набрела. Они там у ограды лен мяли, чудно, не по-нашему. Только встала посмотреть, как сразу белоголовый ярлов прихвостень прибежал. Талдычит что-то непонятное, а сам рукой, как помелом, машет — пошла, дескать, отсюда…

— Ярл велел, чтобы ты не работала. — На удивление бодрым голосом ответила бабка Маленя. — Вот и делай, как говорят…

— То есть ничего не делай?

— С Красавы своей пример бери. — Посоветовала бабка. — Вон, сестрица твоя до обеда спит, потом чуток погуляет, на тебя погавкает — и снова в хозяйскую опочивальню убирается. Вечером по двору второй раз пройдется — и все, назад, ярла дожидаться…

Последние два слова горьким эхом отозвались в уме у Забавы. Ярла дожидаться, Харальда…

— Вот и будь как она. — Заявила бабка. — Отдыхай, живи в заботе и холе. Небось наработалась на всю жизнь, пока в Ладоге своей жила? А хочешь, платья начнем шить. Из шелков, что ярл пожаловал.

— Да я уж шью. — Нерешительно сказала Забава.

— Видела я, что ты шьешь. — Проворчала Маленя.

И присела рядом с девкой. Деревянные доски, уложенные на днище кровати, скрипнули.

— Рубаху мужнюю. Ярлу, больше некому. — Бабка несколько мгновений молчала, потом, решившись, сказала: — Эх, не надо бы… ну да ладно. Только никому не говори, что сейчас открою.

Забава удивленно глянула.

— Да кому я скажу? По-здешнему не знаю. Разве что сестре… так мы с ней не дружим.

— Дружим не дружим, а не говори. — Строго отрезала бабка. — Я смотрю, ты все, что слышала да поняла, в ум не берешь. Про то, что ярл наш и впрямь бабий убивец. Тут они вообще-то все такие, только наш на особицу. Чужане обычно баб для потехи не убивают. Или хребет перешибут и в могиле чьей-то прикопают живьем, чтоб на том свете прислуживала, или в жертву принесут… или случайно могут зашибить, если в ярость войдут. А наш ярл баб убивает, чтобы зверя в себе потешить. И дольше одного зимовья никто у него не продержался. Бывает, пока снег не сойдет, и двух прикончит. Меня сюда пять лет назад привезли, когда ярл только-только первый дом здесь поставил, так что я не с чужих слов пою. А весной в поход уйдет, до осени — и кого там будет убивать, неведомо. Только делает он это страшно, на части меленькие рвет, голыми руками…

— Да разве можно так, руками-то? — Недоверчиво спросила Забава. — Это же не когти и не зубы…

— А вот гляди. — Бабка Маленя сбросила с одной ноги обутку из грубой кожи, с кряхтеньем нагнулась вперед.

И, сдернув короткий шерстяной носок, вытянула ногу.

Мерцающий огонек светильника, поставленного на полку у кровати, высветил корявую старушечью ступню, с узловатыми суставами. Мизинца на ноге не было. И у соседнего пальца половину словно откусили.

— Видишь? Это по мне колесо тележное проехалось. Еще когда я молодой была. Ты у колеса когти или клыки видела? То-то же… А мне мелкий палец тогда так размозжило, что он на одном лоскуте кожи повис. Да и на другом пальце сустав оторвало.

Она опять обулась, сказала, выпрямляясь:

— Если сила в руках немерянная, то косточку от косточки можно отщипнуть, ну как ломоть от пирога. Все от силищи зависит… а у нашего ярла, когда зверь в нем проснется, она огромная. Баб на кусочки так и рвет, так и рвет…

Забава задохнулась, глядя на нее округлившимися глазами. Бабка Маленя довольно кивнула. Глядишь, и поумнеет девка.

— Только не думай, что с тобой будет по-другому. Всем, значит, не свезло, а тебе свезет. И правильно, что сестрице не отвечаешь. Ей недолго осталось, самое большее, до лета. Там и утихнет. Живи тут пока, да радуйся, что не ты в хозяйской опочивальне. Вот весной ярл в поход уйдет — а оттуда, может, и не вернется. Глядишь, и выживешь. Только рубаху ему шить брось. Не человек он, зверь в человечьей шкуре, оборотень. И сила у него оттуда, и все остальное…

— Бабушка. — Непослушными губами сказала Забава. — А что ж ты раньше молчала?

Маленя вздохнула, потом сказала едва слышно:

— Не велено было. Если узнают, что проговорилась — тут же и убьют…

— Я никому не скажу. — Так же тихо пообещала Забава. — Ты не бойся. И спасибо, что сказала хоть теперь. Поздно уже, иди спать. И я тоже лягу.

Бабка поднялась, похромала к двери. На пороге оглянулась.

— Только смотри, Забавушка, без меня утром из дома не выходи. Кейлев, ярлов приспешник, ругаться будет, если не угляжу за тобой.

— Я не выйду. Покойной тебе ночи, бабка Маленя.

— И тебе, девонька…

Когда бабка вышла, Забава задула светильник и какое-то время сидела на кровати в полной темноте, не двигаясь. Плечи руками обхватила, ощутив вдруг, как зябко все-таки в домах у чужан.

Рядом на кровати лежало свернутое меховое покрывало — и можно было укрыться, согреться. Но рука не поднималась.

Теперь она знала, как умрет Красава. Страшно. Особой жалости у Забавы к ней не было — хоть это и нехорошо. Но такой смерти она никому не пожелала бы. Ни Красаве, ни тетке Насте, никому…

И не верить бабке Малене смысла не было. Если та и впрямь прожила здесь пять годков — значит, видела, знает.

Щенок, спавший в углу каморки на старой ветоши, принесенной для него бабкой Маленей, завозился во сне.

Забава еще немного посидела, глядя в пустоту, потом легла. Сон не шел.

Если все так, как сказала бабка Маленя, думала она, то Харальд-чужанин приберег меня на потом. Отсюда и забота, и шелка, и все остальное. Красаву, значит, сначала, а меня потом.

Ей стало страшно, и она уткнулась лицом в подушку — чтобы не слышно было, если вдруг зарыдает. Еще услышат, прибегут…

А бабку Маленю нельзя выдавать. Никто не должен понять, что теперь она знает все.

На короткий миг Забава даже пожалела, что бабка ей все рассказала. До этого мысль о том, что Харальд-чужанин бабий убивец, пугала, но как-то не сильно. С ней-то он всегда был добр…

Насколько мог, конечно. В конце концов, кто она для него? Так, рабыня, добыча. Но никто еще так не заботился о Забаве. Не бил, дарил подарки.

Гуся, почему-то вдруг вспомнилось ей, тоже откармливают, прежде чем зарезать. Не бил, дарил подарки…

Бежать? Куда? Бабку Маленю с собой не возьмешь, старовата она, чтобы в побег срываться. И поймать могут — а Харальд-чужанин обещал после такого еще троих баб убить. У нее на глазах.

Забава вздохнула, покрепче вцепилась в край подушки. И лежала дальше, глотая слезы, понемногу начавшие выступать на глазах. В голове метались обрывки мыслей — самых разных. О Красаве, о бабке Малене, о Ладоге…

Выходит, сестра, как бы плоха она не была, своей смертью сбережет ей несколько месяцев жизни. Забава вдруг горько улыбнулась. Скажи ей кто в Ладоге, что она будет жалеть Красаву — не поверила бы. А вот поди ж ты…

Уснула Забава только под утро.

И проснулась поздно. Когда она вышла, бабка Маленя уже сидела на нарах, молча, неподвижно. Смотрела в распахнутые двери рабского дома, откуда задувал прохладный ветерок и падал яркий свет — день сегодня выдался солнечный. Лицо у нее было тревожным.

Не так хочу, подумала вдруг Забава суматошно. Всю жизнь прожить, стать старой, больной — и каждого слова бояться, потому что за него могут убить. И как Красава не хочу — ходить, не зная, что смерть уж на подходе. Тряпкам радоваться, возможности кого-то обидеть.

А хочу любви, подумалось вдруг ей. Напоследок. Чтобы сердце билось от радости. Чтобы летать хотелось.

Если бы только Харальд-чужанин быстро убивал, а не так, как бабка рассказывала…

— Встала, девонька? — Суетливо сказала бабка Маленя, подхватываясь с нар. — Ну, пойдем на кухню. Поешь, молока попьешь… а то под глазами как золой намазано. Что, плохо спалось?

Сама спросила, а глаза отвела.

— Хорошо. — Негромко ответила Забава. — Пойдем, бабушка.

И тоже отвела глаза.

Один щенок был весел, и с лаем понесся на двор.

Харальд-чужанин был опять там, где Забава видела его все эти последние дни — перед большим домом. Отбивался здоровенным мечом, пока трое на него нападали. Крутился так, что и не разглядишь, здоровенной тенью с пегими косицами…

— Давай-ка с другой стороны мужиков обойдем. — Заботливо сказала бабка Маленя, беря Забаву за руку. — По другую сторону дома прогуляемся, и как раз к кухне выйдем…

Щенок тявкнул, соглашаясь с ней.

И буду я так ходить по задам и прятаться, пока Красаву не убьют — и не настанет мой черед, подумала Забава. Или если не убьют Харальда-чужанина.

При мысли о смерти Харальда-чужанина сердце в груди нехорошо екнуло.

Забава прикусила губу, подумала — зря все-таки бабка Маленя пообещала, что она выживет, если чужанин умрет. Нельзя так.

И даже если он погибнет, свободы Забаве все не видать. Домой не вернуться. Достанется она кому-то другому. И будет с ней то же, что и с бабкой Маленей — старость в рабском доме, вечный страх, что убьют. Если, конечно, сама раньше не помрет.

— Ты иди, бабушка. — Сказала Забава ласково, выдирая руку из слабой, узловатой ладони Малени. — Иди и не бойся. Все будет хорошо. Я просто схожу, с ярлом поздороваюсь. Сколько дней здесь живу, а ему ни разу так и не пожелала доброго дня…

— Ты в уме ли, девка? — Сорвавшимся голосом выдохнула Маленя.

И руки вперед выкинула, словно хотела поймать. Но Забава уже бежала по тропке, выложенной камнями.

К чужанину.

Визгливое потявкивание щенка приближалось быстро, как будто девчонка не шла, а бежала.

И бежала прямо к нему.

Первой мыслью, мелькнувшей у Харальда, было — опять к морю? Снова кидаться?

А второй мыслью — теперь-то из-за чего? Неужто из-за Кресив?

И красный туман вдруг вспух в уме. Харальд, разворачиваясь к бегущей девчонке, уже успел на долю мгновения представить, как он разделается с Кресив. Будет все, как было с другими до нее.

Он отшвырнул меч в развороте, чтобы не мешал ловить бегущую. И встал на пути у девчонки, расставив ноги, разводя в стороны ладони.

Та остановилась в двух шагах. Сказала что-то по-славянски, тяжело дыша…

Харальд уловил одно знакомое слово. Но только одно. И смысла всего сказанного уловить было невозможно.

Нашел взглядом старуху, которую приставили к Добаве — та, тяжело переваливаясь, уже бежала сюда. Встала, задыхаясь, за светловолосой, с побелевшим лицом ухватила ее за руку, дернула назад, словно желала увести.

Девчонка выдрала руку, снова что-то сказала, глядя Харальду в лицо. Смотрела она серьезно, торжественно, и со страхом, и с надеждой…

— Переведи. — Негромко приказал Харальд, удостоив старуху коротким взглядом.

Та всхлипнула, прижала трясущиеся руки к груди.

— Говорит, жалеет, что отказалась от твоего золота…

Золота просит, подумал Харальд, а сама стоит в платье, которое носят рабыни. Не в шелках, которые он ей подарил, и не в тряпках, оставшихся от Эйлин…

Он кивнул, распорядился негромко:

— Кейлева ко мне.

Один из воинов тут же рванулся к дальнему углу поместья, другой торопливо нагнулся, чтобы подобрать затупленный меч, отброшенный ярлом.

Харальд кивнул ему через плечо, указал взглядом на кладовую. Снова посмотрел на светловолосую. Отсюда в рабский дом она не пойдет. Но и на хозяйскую половину вести ее пока рано. Сначала нужно убрать оттуда Кресив…

Он задумался, глядя сверху вниз на Добаву, разглядывая ее всю — невысокую, залитую светом холодного северного солнца, игравшего в золотистых волосах.

За те несколько дней, что Харальд не видел девчонку вблизи, она успела похорошеть. Щеки округлились, на них заиграл румянец. Верхнее платье из грубой шерсти даже натянулось на груди…

Он вдруг подумал, что давно не ходил на лодке. Слишком давно. И хотелось смыть с кожи липкие, душные поцелуи Кресив, окунуться в холодную воду, оставляющую на коже соленый след.

А потом он посмотрит, как рассыплются по дну лодки волосы, горевшие сейчас на солнце сливочно-желтыми искрами. Дождется, пока ладонь девчонки не вскинется и не ляжет ему на плечо. Или на затылок…

— Ты. — Он глянул на старуху, стоявшую за Добавой с испуганным лицом. — На кухню. Пусть отправят на мою лодку еду на сутки. Где Кейлев?

— Он уже идет сюда, ярл. — Сказал один из воинов, почтительно державшихся в сторонке.

Седой викинг и впрямь бежал неторопливой трусцой по дорожке рядом с главным домом. Харальд дождался, пока тот встанет перед ним, задыхаясь от спешки. Распорядился:

— Кресив в рабский дом. Пусть заберет все ткани и меха, которые я подарил. Открой ей сундук с золотом, что стоит в моей опочивальне, пусть возьмет столько, сколько поместится в ладонях. Пришли рабынь. Когда я вернусь, в моих покоях не должно пахнуть этой бабой. Свежие покрывала туда… и пару мне в лодку. Я пройдусь вдоль берега.

— Ее охранять? — Быстро спросил Кейлев.

— Нет. — Нетерпеливо бросил Харальд. — Пошли людей, пусть то, что я подарил светловолосой, вернут на хозяйскую половину. И прибери куда-нибудь этого щенка, до моего возвращения.

Он развернулся, по пути подхватив руку девчонки — дрогнувшую и тут же утонувшую в его кулаке мелкой рыбкой. Здесь дела были закончены.

Ей пришлось бежать, чтобы успеть за ним, и Харальд, почувствовав, как девичья рука начинает выскальзывать из его ладони, поумерил шаг.

Щенок, снова затявкав, увязался следом. Кейлев за спиной рявкнул, призывая к себе рабынь. Тявканье перешло в поскуливание — кто-то подхватил щенка на руки.

Харальд шагал к обрыву над морем, уводя за собой Добаву. Туда, где расселина углублялась, переходя в лестницу.

Харальд-чужанин снова дернул ее за руку, потащил за собой. И Забава пошла, поначалу даже побежала. Увидела по пути бабку Маленю — та застыла у кухни, глядя на нее горестно, безмолвно.

Она ей улыбнулась.

Тащил чужанин к обрыву. По лестнице свел вниз, поставив ее между собой и каменным боком скалы. Потом, прошагав по гулким доскам причала, спрыгнул в лодку. Принял от набежавших баб какой-то короб, тюк меховой…

И махнул ей рукой, чтобы прыгала к нему.

Забава помедлила на дощатом краю, а потом подумала — не страшней же смерти? Шагнула вниз.

Харальд поймал на лету, переправил в нос лодки. Сам уселся на лавке, устроенной за мачтой, веслом оттолкнулся от причальной сваи.

И начал грести.

Забава зачарованно уставилась на скалу, нависавшую над заливом и теперь быстро уходившую назад. Из-за края обрыва быстро проглянули дома, вцепились клыкастыми пастями в голубое небо головы неведомых зверей на коньках крыш…

Пахло солью, кричали чайки, звучно и мерно ударяли по воде весла. Солнце играло в воде. Харальд-чужанин поглядывал на Забаву при каждом гребке. Невозмутимо поглядывал, с прищуром.

И голова у нее кружилась — от воздуха, солнца, простора. Полотнище залива, плескавшегося вокруг, сине-зеленого, в пенистых прошвах волн, уплывало назад.

А может, он меня прямо сейчас убьет, подумала вдруг Забава. И мне не радоваться, а горевать надо. Просто так из дома не увозят…

На мгновенье она испугалась — не смерти, но боли. Прикусила губу, нахмурилась, посмотрела на Харальда.

Тот ровно греб, поглядывая на нее. И на оборотня, зверя в человечьей шкуре, как его назвала бабка Маленя, не походил. Глаза только сияли начищенным серебром.

Сколько не гадай, подумала Забава, а не угадаешь. Она перегнулась через край лодки, глянула на пенный ус, вылезавший из-под борта. И гребет-то быстро, словно торопится куда-то…

Дома поместья смотрелись уже мелкими холмиками, посаженными на край далеких утесов. Впереди, в просвете между скалистыми берегами, совсем близко, колыхалась и переливалась под солнцем равнина громадного моря — бескрайнего, сливавшегося вдалеке с небом.

Плеск весел вдруг умолк. Забава оглянулась через плечо — Харальд, сидя на лавке, уложил весла вдоль борта. Встал, скинул рубаху и штаны. Спокойно, не стесняясь своей наготы. Поглядел искоса, уже отворачиваясь от нее в сторону — и по губам вроде как скользнула улыбка.

В следующее мгновенье чужанин, оттолкнувшись так, что лодка закачалась, прыгнул в воду. Ветерок швырнул брызги на Забаву, она удивилась — холодно же… а он купаться задумал?

Может, все-таки не сразу убьет?

Пегая голова чужанина не появлялась на поверхности слишком долго, и Забава ощутила беспокойство. Вскинулась, уцепившись за борт, склонилась над водой, тоже колыхнув лодку — но не так, как он, а мягко…

Харальд вынырнул из воды резко, змеей, с которой стекала вода. И как раз там, где Забава стояла. Глянул снизу, легко щелкнул ее по носу, пока она смотрела на него, приоткрыв рот. Потом фыркнул, отплевываясь, и снова ушел в воду — без всплеска, беззвучно.

На этот раз он пробыл под волнами не так долго. И когда вынырнул во второй раз, тут же ухватился за край борта возле кормового весла. Скользнул в лодку.

Отряхнулся под солнцем, небрежно согнал подхваченной рубахой воду с тела — и пошел к Забаве.

Она выпрямилась в покачнувшейся лодке, посмотрела на приближавшегося чужанина округлившимися глазами. Убьет? Не убьет?

Харальд молча вытянул из-за плеча у Забавы одну из кос, принялся расплетать. Ветер дунул — и волосы потекли у него между пальцев, разлетаясь по воздуху. Он расплел и вторую косу, шагнул еще ближе, замер вплотную к ней.

И запустил обе руки Забаве в волосы. Просеял пряди между пальцами, улыбнулся, чуть потянул, прихватив волосы под затылком, так, чтобы лицо запрокинула…

Поцеловал. Забава почувствовала ласку его языка — и начала вдруг понемногу верить, что не убьет.

Глупо ведь, счастливо подумала она. Ну и что, что целует? Других, небось, тоже целовал.

А сердце пело. И в пегих косицах солнце запуталось, и руки Харальда-чужанина, еще мокрые, теплом грели даже сквозь платье. Она робко прихватила их снизу, дотянулась до плеч. Тяжелые мышцы двинулись, руки стиснули ее еще сильнее…

И разжались. Харальд оставил ее на мгновенье, развернулся, подхватил сверток, уложенный у одного из бортов. Раскинул по дну лодки покрывало из толстой шерсти.

Поглядел на нее молча, стоя у его края. Склонил голову, блеснули исподлобья серебряные глаза…

— Холодно же. — Выдохнула Забава вслух.

А потом пошла, осторожно переступая по качающемуся дну лодки. Ежась под его взглядом — светлым, но уже не страшным. Села на покрывало, не зная, что делать дальше и чего ждать. Согнула коленки, зачем-то расправила на них платье.

Харальд опустился на колени рядом с ней. Голый, широкоплечий… и уже успевший обсохнуть на свежем морском ветру.

И не мерзнет же, молча удивилась Забава. От крепкого тела несло теплом, кожа слегка покраснела — но ни мурашек, ни зябкой дрожи у чужанина не было.

Харальд вдруг потянулся куда-то вбок, дернул к себе короткий меч, без которого она его ни разу не видела — разве что тогда, в бане. Выхватил из ножен.

И прихватил сверху, у ворота, ткань Забавиного платья и сорочицы. Повел клинком вниз — осторожно, все время держа свою ладонь между острием и ее телом. Распорол одежду до конца, отбросил оружие.

Забава задохнулась — и не только от прохлады — когда Харальд развел полы разрезанной одежды, обнажая ее тело. Потом просунул ладони под распоротую сорочицу, сжал ее плечи, надавил, заставляя лечь на непрестанно качавшееся дно лодки…

Добава легла, вздохнув так испуганно, словно собралась прыгнуть со скалы. Харальд навис над ней, опираясь на одну руку.

В синих глазах отражалось небо. Волосы расплескались по покрывалу, и сияли на солнце золотыми искрами. Хорошо. Именно то, чего он хотел.

Грудь у девчонки и впрямь налилась, однако для того, чтобы наполнить его ладонь, была по-прежнему маловата. Она зябла, белая кожа на груди и животе пошла мурашками. Но попыток прикрыться не делала. И смотрела на него так, словно видела первый раз в жизни, широко раскрытыми глазами…

Синяки с ног начали сходить, но на коленях и бедрах еще оставались бледно-желтые пятна.

По крайней мере, Кресив не пинала ее в последние дни, подумал Харальд. Это место в его плане было самым слабым. Он и сам не знал, что сделал бы, доложи Кейлев о чем-то подобном.

Розовые губы разошлись, и Харальд нагнулся, изгибаясь над ее телом. Поймал ртом слабый выдох. Пригладил своим языком ее язык, испуганно отдернувшийся…

И тут же стремительно накрыл собой. Ощутил холодные холмики грудей, озябшие под порывами морского ветра. Он передержал ее на ветру. Она непривычна к их краям…

И до него ей далеко.

Харальд подтянул с краев покрывало, укладывая его валиком возле тонкого тела под собой. Немного качнулся вниз.

Потом просунул руки под одежду. Гладил так медленно, как только мог — чтобы она запомнила каждый миг его ласки, каждое его прикосновение, медленно-тягучее. Желание билось в крови, туманя взгляд. Напрягшееся мужское копье давно уже упиралось в мягкий живот…

Но он упрямо дожидался, пока тело под ним не станет горячим. Ласкал, приминая небольшую грудь, раз за разом впиваясь поцелуями в мягкий розовый рот, приоткрывавшийся ему навстречу. Сам себя ловил на том, что движется все больше по-змеиному. Никогда Харальд не знал за собой такой гибкости. Таких стремительных, мягких движений.

И воздух из раздувшихся ноздрей вдруг начал выходить со звуком, все больше напоминавшим шипение…

Что-то непонятное, незнакомое нарождалось в нем — не кровавый туман, привычно уже застилавший разум время от времени, а нечто совсем другое.

Нарождалось, металось по телу обжигающими волнами, но не выходило наружу. В какой-то миг он поймал свое отражение в распахнутых синих глазах. То ли ему показалось, то ли нет — но над ним плыло сияние, радужным ореолом разлитое вокруг головы и плеч…

Показалось, наверно. Правда, на лице у Добавы удивление мешалось с восторгом — но может, ей просто нравились его ласки?

Сам бы он предпочел именно это. Непонятного и пугающего в его жизни хватало и без сияний.

Харальд развел женские колени только тогда, когда дыхание Добавы стало коротким, частым, а взгляд затуманился. Двинулся вперед и вверх…

Лодка качнулась под его первым рывком. И Добава, застонав, вцепилась в плечи. Вода в борта заплескалась чаще, напряженней. Уже не попадая в ритм волн.

Солнце пригревало спину, заставляя соль, засохшую на коже, осыпаться мелкой пылью.

И за короткое мгновение до того, как излиться в нее — в короткой вспышке, последнем, самом горячечном своем судорожном движении, Харальд опять поймал в ее глазах свое отражение.

Из синих глаз славянской девчонки глядел сын Ермунгарда. Сквозь человеческое лицо ясно проступала, накладываясь и просвечивая, морда змея. Пылала приглушенными темными отсветами, отпечатывалась на коже лица…

А сверху, защищая зверя в человечьей шкуре от синего неба, плыл круг радужного сияния.

Но остановить напор желания в его теле это уже не могло.

Значит, вот он кто. Зверь в человечьей шкуре. Харальд растянул губы в улыбке, похожей на оскал. Лодка качнулась от его последнего рывка, утробно шлепнула бортами по волнам.

Стон Добавы оборвался всхлипом. И он, едва отдышавшись, снова навис над ней.

Но она в ответ посмотрела так, как и положено глядеть женщине, побывавшей под мужчиной по доброй воле — затуманено, утомленно, изумленно, радостно…

И в ее глазах он опять отразился прежним Харальдом.