Поколение «все и сразу»

4

Вытянув ноги далеко вперед, сидя на стуле, я смотрю на часы и думаю о том, как бездарно протекает время на работе, которую моментами ненавидишь до тряски. На стене, выложенной до самого потолка белой плиткой, заляпанной возле пола чем-то несмывающимся, висят дешевые круглые часы с черным нимбом. А на что бы я потратил это же время в своей комнате? Вряд ли на что-нибудь, что обогатит по щелчку пальца… А ведь на работе за эти пустые часы я получаю мелочные деньги. Живу и получаю деньги. Мелочные деньги! Какое неуважение к самому себе! Отдавать собственную жизнь за скромнейшую награду, когда носишь статус ветеринарного врача!

Я смотрю на часы и с присущей дураку глупостью мыслю о том, как бессмысленно растягиваю время, когда в динамическом мире ежесекундно в совершенной сложности пляшут всевозможные энергии, суетятся живые организмы, в собственном круговороте обращаются деньги… Процессы кипят постоянно, а люди, охваченные скукой, ищут всевозможные способы, чтобы как можно скорее скоротать время…

Экран ноутбука с выжиданием уставился на меня всеми пикселями. Мыслительный процесс заглох, впрочем, удивительного мало: на что еще можно рассчитывать, когда сам с собой не в ладу? Меня раздражает коммунальная квартира, работа… Эту неблагодарную ветеринарию я ненавижу всей душой и мечтаю убежать от нее куда подальше. Но куда – не знаю, в чем и кроется суть проблемы. На работе я воспринимаю себя заложником рабской системы, о которой кричат в книгах, созданных, чтобы изменить жизнь за месяц, неделю или даже день…

И вот я снова выбираюсь из квартиры, чтобы расположиться в кафе с записной книжкой, в которой фиксирую всякие бредни ручкой, когда нет возможности работать на ноутбуке. Это уже маленькая полезная привычка – работать писателем где-то вне места, где стоит кровать, благодаря чему я отдыхаю от места проживания и вместе с тем рискую сделаться счастливым свидетелем живых отрывков, которые затем войдут в мои творения.

В кафе я сижу спиной к прилавку, за которым сурком крутится симпатичная девушка, чье размытое отражение я время от времени вылавливал в стекле. Вообще-то, такие укромные места, лишенные кричащих цветов, наделенные полутенью, где струится теплый матовый свет, мне всегда казались как нельзя подходящим местом для романтического знакомства. Кофейни ассоциировались у меня с поприщем для любовных подвигов только потому, что то навязали книги и сопливые истории. Однако, сколько бы я ни старался, сколько не думал и не пытался представить, познакомиться в кафе у меня ни разу не получилось: не понимал я, какой титановой уверенностью следует обладать, чтобы непоколебимо отодвинуть стул за соседним столиком и вторгнуться в чужое личное пространство, а, в случае отказа, тихо уйти прочь или вернуться за покинутый столик в ожидании следующей симпатии…

На девушек я отвлекаюсь постоянно: нравится мне рассматривать черты их красивых лиц. Больше всего я обращаю внимание на тонкие носики, черные стрелки и блестящие от помады губы. Каждый раз, как звенит колокольчик, я незаметно вглядываюсь в лица входящих, именно по этой причине ничего и не выходило на бумаге…

Деньги, большие, хорошие деньги зарабатываются не там, где тебе устанавливают цену, а там, где самостоятельно определяешь награду за собственный труд, разглагольствую я, обводя одну и ту же букву раз в шестой. Деньги. Деньги. Деньги… Сколько постыдного в этом слове. Его некомфортно не только произносить вслух, но и в голове. Это родительское воспитание: деньги – не главное, жить можно и бедно. Боязнь финансов и неумение с ними работать берут корни из глубокого детства; помню, мать моя, стоя на кассе в магазине, всегда прятала в кулачке купюру, будто боясь, что эту потрепанную бумажку вот-вот вырвут из руки. Помню, отец, выставляя меня дураком, пытаясь вбить в мою голову финансовую грамотность, из раза в раз долдонил одно: за десять рублей голову пробьют кирпичом! Вот так и подготавливали к нищете, чтобы потом и я точно так же учил своих детей, искореняя все их наивные мечтания о красивых машинах, яхтах, замках… Вся ирония кроется в том, что, несмотря на мое отличающееся от родительского мышление, все равно я умудрился рухнуть в яму бедности. Коммунальная квартира, отсутствие капитала, работа с мизерной зарплатой, на которой каждый друг другу враг…

Для обретения свободы, чтобы вырваться из нищеты, нужно собственное дело. Но какое? Вопрос новичков – стопорящий шлагбаумом тех, кто недостаточно усерден. А в чем же измеряется усердие? В каких единицах? Ни в школе, ни в институте так и не раскрыли загадку. Звонит колокольчик – дверь открывается. Через порог уверенно и плавно переступает стройная девушка с падающими до середины худенького предплечья волосами цвета соломы. Я любуюсь ею не более нескольких секунд, потом прячу жадный взгляд среди чистого листа тетради, чтобы излишним любованием не вызвать неодобрение или смущение. Незнакомка в простом летнем платье белого цвета уверенно движется к витрине с пирожным, оставляя шлейф духов вроде как с ароматом клубники со сливками. Мимолетного, беглого любования хватает, чтобы потерять дар мыслить… Если бы только эта курносая красотка с подчеркнутыми скулами могла появляться всякий раз, когда я отвлекаюсь на глупые вопросы и догадки, тогда бы, возможно, я навсегда позабыл бы о невзгодах, унынии и тревогах… Может, проблема моей финансовой необеспеченности оттого, что у меня нет нужного усердия, что я постоянно пользуюсь поводом отвлечься…

Девушка незаметно покинула кафе, когда я вновь оглянулся через плечо, чтобы еще раз насладиться ее красотой. Ушла, не задержалась за столиком, к которому на лиане спускается лампа, покрытая черной матовой краской… Нравится мне это место. Здесь уютно, спокойно, да и люди тут какие-то добрые, не такие, как во внешнем мире. Кафе! Вот и идея возникла сама собой: открыть кафе, владеть этим спокойствием и уютом, пристанищем добродушных людей…

До дома считанные метры, до глубокого вечера еще ждать, как минимум, половину дня. Вокруг сталинские жилые дома. Вечером, когда город бархатным пледом покрывает черная тень, с выступов этих домов к небу поднимаются тусклые невысокие линии желтого сияния. До дрожи пробирает, когда на плечи давит ночь, с пятиметровой высоты на голову падают лучи фонарных столбов, когда наблюдаешь, как вперед строго прямой проекцией тянутся дома, за которыми поспевает подсветка, подчеркивающая орнаменты и выступы на стенах, когда горит белая луна, мчатся машины, когда воздух прохладен и свеж, когда сполна ощущаешь собственное дыхание и замечаешь суетливые движения прохожих… Тогда и необъяснимо пробирает до дрожи гипнотизирующее чувство, от которого запланированные дела отступают на третий план, от которого просто тянет, заставляя застыть на месте, зачарованно всматриваться в даль уходящей дороги и черного неба… И в такие моменты кажется, будто ты – выпавшая крошечная деталь огромного пазла…

Последний поворот за угол, и покажется невзрачная парадная. И почему эта грязная, покрытая светло-коричневой облезшей краской дверь, по бокам от которой вырезано два небольших окна, на трещины которого наложили несколько слоев скотча, должна элегантно зваться “парадной”… Мы столкнулись совершенно случайно. Как-то по-глупому. Лбом она врезалась мне в плечо. Не сильно, но… Что-то плюхнулось на асфальт – я испуганно, сгорая от стыда, уставился на девушку: те приложила крохотную ладошку, прикрывая глаза, ко лбу, склонив голову вниз…

– Вы… Вы извините меня, – не в силах связать друг с другом ни слова, я чувствую, как на плечах и на груди, беспощадно пропитывая белую рубашку, выступает пот… Незнакомка все держит руку у лба, словно защищаясь от последующего возможного удара, отчего меня вдруг жалит нетерпеливое желание взять ее ладони в свои, чтобы успокоить, уверить в безопасности… Но вместо того я глупо стою на месте и бурю ее широкими глазами…

– Нет. Это моя вина. Вы простите меня. Совсем не смотрю по сторонам.

– Вы… Сильно ударились?

– Нет. Пустяки. Просто… Так неожиданно.

– Если бы… – Я вдруг чувствую, что она поняла меня без слов, просто угадала мысли, просто подумала то же самое…

Она отрывает ладонь ото лба, и только теперь я обращаю внимание на ее рыже-каштановые слегка волнующиеся волосы, и почему-то мне вдруг чудится, будто пропитаны они то ли медом, то ли сладким сиропом… Лоб ее покрывает челка, а мы так близко стоим друг к другу и не отступаем ни на шаг назад… Грудь к груди – между нами крошечные сантиметры!

Я опускаю взгляд: на асфальте распласталась развернутая книжка. Присаживаюсь на корточки, чтобы поднять ее, и девушка, будто шеи наши привязаны одной короткой веревкой, тут же следует за мной. Встретившись глазами, мы, полусидя, застываем, словно двое пропавших по несчастью судьбы вдруг нашлись там, где и вовсе не ожидалось. Еще больше смутившись, я хватаю книгу и выпрямляюсь – девушка незамедлительно следует за мной. Опустив руки веревками вдоль тела, она беспомощно глядит на мое лицо, отчего я чувствую жжение на лбу, носу, губах…

– Вам нравится Ремарк?

На радостях, глупо заулыбавшись, я трясу книгу перед собой – и удивление, и растерянность, и умиление одновременно смешались на лице незнакомки. Она чуть отстраняется назад, как будто боясь нечаянно получить книгой по животу, а потом, выдержав короткую паузу, отвечает так, словно все еще металась между разными вариантами.

– Нравится… Мне нравится Ремарк. Но это первая его книга, вернее… Я ничего не читала из его романов…

– У него потрясающие романы. А еще и мой любимый писатель. Мой кумир! Ни у кого я не видел таких судеб! Сказать, что за ними интересно наблюдать, как-то не по-человечески, но…

– Они восхищают, однако понять, как люди могли вообще жить среди… И, главное, помнить о любви и боготворить ее.

Девушка аккуратно забирает книгу. Кажется, теперь она свободная птица, может лететь в любую сторону, но она стоит на месте. Ожидает… Судьба, если ее зовут Кариной, больше в шутку, однако и с небольшой наивной надеждой, заключаю пари я.

– Как вас зовут?

Засмущалась. Неужели я задал именно тот вопрос, который она хотела услышать, без которого уходить не собиралась? Она и глаза вон прячет среди асфальтной серой крошки, заливается краской…

– Карина.

А я ведь даже не расслышал сначала. Волнение настолько сильно барабанит в ушах, что, кроме жужжания пульса в висках, никаких внешних звуков я более не улавливаю…

– Красивое имя… – После недолгой паузы я опять запинаюсь. Зыбкую уверенность смывает крохотная озерная волна. Над нами нависает арка дома, к самому центру которой прикреплен огромный фонарь, который не зажигают по вечерам. До жути везет нам в том, что никакой прохожий и не думает отвлечь нас своим присутствием. Все волшебство нашей встречи, настырно маячит в голове мысль, тут же испариться, если кто-нибудь засветится на горизонте. – Одно из моих любимых.

– А вы?

– Андрей.

Там, за спиной, несутся машины, жизнь летит вперед, а мы стоим, не зная, куда податься дальше и почему-то не решаемся на продолжение, когда начало заложено…

– Я уже шла домой, – как вдруг заговорила она, не сводя с меня зачарованных глаз, в которых читается восторг, намешанный с испугом. Но чего она боится? Странности встречи, а вместе с тем и мое приставучее желание?

– Я могу вас проводить. Все равно толку стоять на месте…

– Да, пойдемте. Я тут недалеко живу, буквально через дорогу.

– Я в этом доме, – я киваю направо, совсем позабыв о коммунальной квартире и соседях. – Только вот недавно переехал. Район красивый, кажется, хоть и не ходил я тут много.

– Зелени маловато, дома, может, и красивые, но, в сущности, делать тут нечего.

– Давно здесь живете?

– Кажется, с самого рождения. С родителями.

Спустившись в подземный переход, наполненный оживленным потоком и тесными ларьками вдоль одной стены, мы опять замолкаем, как будто стесняясь звучания собственных голосов. А сколько же вопросов так и хочется озвучить, чтобы узнать о ней все…

– Я как пять пальцев знаю этот район, – опомнилась она, когда мы вновь нырнули во двор, где застыло множество шеренг бездушных автомобилей. Она частенько поглядывает на меня, порывисто пытаясь изучить черты моего лица. Мы по несколько раз в минуту якобы случайно сталкиваемся глазами, избегая как такового зрительного контакта. Я пытался отпечатать ее молоденькое личико в памяти, чтобы затем, засыпая, среди хаоса непонятных картин подсознания видеть ее, как величественную луну на черном экране небосвода среди рассыпанных блесток-звезд.

– И что же, интересно, привело вас к Ремарку? – Вдруг спрашиваю я, почувствовав скуку от банального и неинтересного разговора, когда тоска не имела права на существование… Я ведь не просто так чувствую ее изучающий взгляд на себе, и не просто так засматриваюсь ею, и столкнулись мы не по обычной случайности…

– Наткнулась в книжном, куда зашла без цели, чтобы просто что-то подыскать. Вообще-то, меня не привлекла обложка: я не люблю войну, а тут… Не знаю почему, но я все же решила ознакомиться с аннотацией. Раньше я никогда не сталкивалась с авторами того времени, а пару недель назад дочитала Джека Лондона. Вы читали “Мартина Идена”? – Я отрицательно мотаю головой, и она корчит такое выражение лица, словно каждый, кто только научился читать, обязан взяться за эту книгу, чтобы носить право называть себя человеком. – Обязательно прочитайте! Меня так потряс конец! Я не понимаю… Зачем?

– Обязательно, – говорю я, зная, что к книге я не прикоснусь в ближайшее время, как минимум. У меня полно собственных планов, а художественная литература, заменившись научной, уже почти полностью вышла из моих интересов.

– А вот и мой дом.

Она кивает на невзрачную парадную сталинского дома, на железную уродливую дверь, над которой архитекторы решили не растягивать бетонный навес. Этот-то вход и парадной-то язык не поворачивается назвать… Над дверью не прилипла ни одна лампочка, так что в период темноты на парадную указывают только фонарные столбы… А мы ведь действительно живем рядом друг с другом, буквально через дорогу, пронзает сознание мысль, от которой меня почему-то вдруг еще сильнее тянет к этой незнакомой девушке.

Мы стоим друг напротив друга, ровно также, как не более десяти минут назад. Наши глаза то сходятся в непродолжительном взгляде, то метаются по носу, щекам, губам, лбу, не зная, за что зацепиться… С ней нельзя просто так прощаться. Ее нельзя бросать на произвол судьбы, даже невзирая на то, что ни в какую беду она не вляпалась… Этот огонек радости необходимо взять под крыло, унести далеко-далеко, туда, где она обретет явный смысл существования, где ничто не будет угрожать ей, где она уверует в счастье, о каком мечтает каждая женщина с самого детства… Ведь не просто же так она смотрит на меня такими внимательными карамельными глазками, полными интереса и желания прочитать меня от и до, словно книгу? Ведь не даром мы так долго торчали из-за банального пустяка, когда одного “извините” было более чем достаточно, а потом и вовсе, ужасно смущаясь, заговорили и вместе двинулись…

– Я напишу вам вечером, как вас найти?

– Карина Дроздова.

Легкий ветерок поигрывал ее каштановыми волосами, отливающими рыжим на солнце, да и стоит она вся такая невинная, как будто привели ее за руку из страны ласковых мечтаний…

– Чудесная фамилия. Сами выбирали?

– Нет же! – Она засмеялась, чуть наклоняясь назад и обнажая белые прямые зубы. – От матери досталась.

Я обнимаю ее, нежно прикладывая ладони к женской талии, после чего мы расходимся, не оглядываясь. Широкую улыбку я неосознанно тяну до самого дома, интуитивно догадываясь, что и Карина вот так же улыбается. Я иду с гордо выпрямленной спиной, будто заявляя всему миру о радости, будто бросая вызов всем сложностям подряд, будучи уверенным в собственной непобедимости… Я иду и безостановочно веду диалог с ней в голове, повествуя о самых интересных аспектах жизни и не думая о том, насколько это сближает меня с психически больными… Только забравшись в квартиру, вдохнув пыльный воздух, вновь наглядевшись пустотой комнаты, услышав мерзкий плач ребенка, я трезвею и про себя, переодеваясь, отмечаю, что в следующий раз я с еще большей уверенностью притяну ее к себе за талию, чтобы она сумела предугадать всю серьезность зарождающихся намерений…

Я запираюсь в ванной на старую защелку, которая от ржавчины с трудом выдвигается; при должной силе можно запросто с шурупами выдрать эту чертову тонкую железку. На набухшей двери, пустившей трещины, с облезлой зеленоватой краской, каким-то чудом на ржавых саморезах висит запачканное разводами зеркало, в любом случае, другого в квартире нет. Я разглядываю собственные черты, пытаясь встать на место новой знакомой, чтобы понять, что можно отыскать в них. Густые темные волосы, слегка завивающиеся. Я люблю зачесывать их назад, но иногда, по настроению, спускаю челку на лоб, получая образ забавного подростка… Серо-голубоватые глаза. Изредка их отражение завораживает, и тогда время и реальность будто растворяются среди волн всевозможных энергий, и в такие моменты кажется, словно смотрит на тебя из зеркала кто-то другой. Смотрит с удивлением, легким испугом, огромным любопытством и осторожностью…

Я провожу ладонью по щеке: небольшая щетина одновременно щекочет и колит. Бороду я не люблю, потому как от малейшего количества волос на лице мои руки сами собой тянутся их дергать, что постоянно отвлекает, не давая как следует сосредоточиться над задачей. Из-за этой бороды уже не раз ускользали, как скользкие рыбы, дергающиеся из стороны в сторону, не дающие себя схватить, в небытие мысли о будущем деле и о том, в чем есть шанс преуспеть…

С сообщением я тянул утомительно долго. Время перевалило за шесть – вечер настал, а написал я только в половине восьмого. Спокойная и рассудительная, начитанная и думающая – может, это Ремарк, зажатый в ее ручках, постарался таковой представить ее?

Отвечала она долго, около десяти минут набирала сообщение, зато каким же оно оказалось огромным и подробным! Я читаю и улыбаюсь. На душе тепло. Жизнь, построенная на случайностях, порой имеет самую большую ценность.

Мы проговорили часов до десяти, после я пожелал ей спокойной ночи и улегся спать, забыв о нежелании вставать на работу и перерабатывая наслаждение от беседы. Я засыпал с надеждой встретиться во снах…

– Ну разве не жалко его? – Наигранно вздохнув, выдает старый терапевт с жиденькими волосами: женщина в возрасте от шестидесяти до семидесяти, во всяком случае, на столько она выглядит.

Я смотрю на умирающего бездомного котенка, которому на вид не более шести месяцев, и меня смущают мысли только о том, что этот котенок еще не повидал роскошной кошачьей жизни при хозяевах, что в мире протянул он совсем мало, зная только страх, голод, гонения и болезни, что люди принесли его не для того, чтобы вылечить и забрать, а для того, чтобы гуманно облегчить боль… Вот он лежит и только ждет, пока принесшие его люди подпишут бумагу, после которой можно будет безнаказанно приступить к эвтаназии, и ведь никто его не спрашивал, за него решили судьбу, никто не задумался о его воли к жизни, которая в теории может томиться за тонкими ребрышками, его не спрашивали о желании, его просто поймали добрые люди за шкирку, или лапы, или голову и отвезли в клинику, потому что посчитали, будто так гуманнее. Его не оставили на произвол судьбы, но судьбу его решили. Это первый пациент, который вызывает у меня сильнейшую жалость, только к чему она? Пустая болтовня, ведь я все равно выполню свою работу. Взять ответственность – забрать котенка, выходить его и обустроить в собственном доме, – позволить я себе не могу только из-за финансов.

– Тебе его не жалко, Андрей?

Марина Александровна – так звали врача – вытирает мокрые руки бумажными полотенцами и встает столбом в нескольких шагах от меня с такими широкими, обреченными глазами, будто в ожидании повторения смертного приговора. В сущности, она, как и я, только и ждет, когда люди подпишут согласие.

– В школе говорили, что мы не в праве решать чью-то судьбу, – без инициативы отзываюсь я, не давая ей надежды развить мысль.

– Так оно и было, – вздохнув, соглашается терапевт и выходит за дверь.

Я остаюсь один на один с беспомощным существом, которое пытается всеми остатками угасающих сил подняться на исхудавшие лапы, которое беззвучно приоткрывает рот, чтобы издать хоть какой-нибудь писк… Я, стараясь ни о чем не думать, просто слежу за тем, чтобы этот комочек жизни, подобранный благородными людьми, не умудрился свалиться со стола…

Марина Александровна приводит за собой мать с дочерью. Дочери около двадцати пяти, в чем сомневаться не приходится. Выглядят они ухоженными и одновременно нелицеприятными. Есть в них обоих что-то вызывающее полнейшее отвращение, заставляющее ощетиниться…

– Плохо ему. Плохо ему точно, но попытаться побороться за его жизнь. Можно ведь попробовать.

– Да мы понимаем. Жалко, конечно же. А денег… Ну не можем мы его лечить. А он лежал там, в подвале, – лепечет мать, – пищал дня два. Ну не могли мы мимо пройти.

– А если поискать какой-нибудь приют? – Марина Александровна все же пытается хоть как-то повлиять на кошачью судьбу.

– Бред это все. Кто его возьмет? Только мучения с этим поиском…

– Почему же, – отрезал терапевт, когда я лишь стою спиной к окну и разглядываю одежду женщин: одеты они не бедно, позолоченные часики на их тонких запястьях весело разбрасывали блики по белым стенам кабинета, – можно найти, очень даже запросто, есть специальные группы…

– Но мы не можем заниматься этим котенком, – уверенно перебивает мать, гордо поднимая голову кверху, будто показывая, что более она не доступна ни для каких убеждений.

– Хорошо… – Побеждено соглашается терапевт, и меня охватывает такая сильная жалость, что сам я присутствовать на эвтаназии далее не могу. Не могу, но кого это интересует? Работа есть работа. На работе состраданию и жалости не место. Работа обязывает превращаться в равнодушный механизм… – Присутствовать будете?

– Нет, мы… Смотреть на это…

Конечно не могут! С неприязнью думаю я, скривив губы и наморщив лоб, всматриваясь в равнодушные лица, за которыми мозг гоняет насосом мысли о том, что поступают они как нельзя благородно, что эта смерть несет святую доброту… Конечно, не могут смотреть! Конечно, они уйдут, оставаясь чистыми и переложив обряд усыпления в руки, которые получают за это деньги! Конечно, они расскажут друзьям и близким о благородном спасении котенка! Конечно, так обязательно и случится. Конечно, смерть эта ляжет на наши души, потому что нам всучили деньги…

Женщины выходят за дверь. Один прокол вены тонкой иголкой, два шприца… Котенок засыпает вечным сном несколько минут спустя. Остается только упаковать его в мусорный пакет и спрятать в холодильники. Это работа, за которую мне платят.

Марина Александровна смотрит на меня как-то потерянно и будто не знает, куда себя деть…

– Жалко его…

– Конечно, – соглашаюсь я, хмуря брови, с напрочь отсутствующим желаниям поддерживать диалог дальше.