Польский синдром, или Мои приключения за рубежом (Вероника Витсон) читать бесплатно онлайн полную версию книги

Вероника ВИТСОН

ПОЛЬСКИЙ СИНДРОМ, или

МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЗА РУБЕЖОМ

Санкт-Петербург

2007

ББК 84. Р7

В 54

Главный редактор – Максим Швец

Редактор – Сергей Щепотьев

Художественный редактор – Марина Ясыченко

Вероника Витсон

В 54 Польский синдром, или Мои приключения за рубежом. – СПб.: ИП Генкин А.Д., 2007. – 300 с.

ISBN 978-5-98947-091-4

Авантюрно-приключенческий роман с элементами детектива и мистической фантастики. Книга адресована широкому кругу читателей.

ББК 84. Р7

В 54

Трудно представить, какие именно качества могут привести книгу к успеху. И какие достоинства произведения следует поставить на первое место.

Современная литература сильно тяготеет к беллетристике Потому-то и серьезные книги авторы пишут в популярных жанрах, скрещивая их и объединяя.

Книга вероники Витсон в этом смысле не исключение. Мистическая фантастика и детективная интрига сплелись в единое целое под обложкой автобиографического романа.

Любой человек, оказавшийся один в чужой стране, – это своего рода «жук в муравейнике». Играть на чужом поле всегда сложнее, чем на своем. А если этот человек – молодая красивая женщина, к тому же держащая в руках сумку, набитую зелёными банкнотами с изображениями американских президентов, то становится понятно, какие испытания и приключения могут ожидать героиню «Польского синдрома».

Не раз ей придётся ставить на карту всё, рисковать свободой и даже – жизнью.

Конечно, как всегда, придут на помощь старые и новые друзья. Но главным источником её побед являются жизнелюбие, смелость, природное обаяние, честность и.. непредсказуемость. Потому-то героине и удаётся выходить из самых головокружительных ситуаций.

Легко, не без иронии и увлекательно написана эта книга.

По законам жанра события происходят неожиданно, развиваются стремительно и заканчиваются невероятнейшей развязкой.

Уверен, что читатели с первых строк проникнутся симпатией и сочувствием к отважной женщине, решившейся, в каком-то смысле, на авантюру – кардинальную перемену собственной жизни и судьбы.

Максим Швец

События, описанные в романе, реальны. Персонажи, слава Богу, ныне живут и здравствуют, поэтому имена и фамилии изменены. Автор

Усталого странника, выбравшего, наконец, тихую пристань покоя,

да потревожат только бури горькой сладости

воспоминаний...

Глава 1

Переполненный маршрутный автобус из Львова подъехал к государственной границе с Польшей. Водитель открыл двери. Меня чуть не смыло волной, стремглав, с диким воем хлынувшей к выходу, безумно-весёлой стаи львовских «челноков».*

Когда опасность быть раздавленной миновала, а звуки гама доносились только откуда-то снаружи, я оглянулась: в автобусе остались я и два серьёзных молодых человека. Они улыбнулись мне почти одновременно.

– Что нужно делать? – спросила я.

– Брать вещи и выходить. Таможенный контроль, – отве-тил молодой человек в очках.

Зимнее ноябрьское солнце уже скатилось за горизонт, а ночь ещё не успела окутать чернильной темнотой окрестности приграничной зоны. Пасмурное небо скрывало высыпающиеся из бесконечности первые вечерние звёзды.

Ярко освещённый таможенный зал ослепил на мгновение. К нескольким пропускным стойкам стояла очередь на контроль. Включив интуицию, я встала в «хвост» очереди к таможеннику-мужчине с широким полудобродушным лицом. «Из нескольких зол нужно выбрать лучшее», – вспомнилась

* После великого развала большой и мощной многонациональной державы, названного пространным, обтекаемым и непонятным для запада словом «перестройка», каждый второй гражданин, средний обыватель, «ударился в коммерцию». С чьей-то лёгкой руки, быстро приклеилось к этой неутомимой гвардии, снующих то и дело за границу, меткое слово «челнок». Рынки быстро наполнились турецкими и польскими товарами. Неутомимый «челнок» ухитрялся обернуться туда и обратно раза четыре в месяц. (Здесь и далее прим. автора.)

народная мудрость. Лёгкий гул голосов и напряжённое волнение висели в воздухе.

Дверь комнаты личного досмотра внезапно распахнулась, открывая полную драматизма картину: молодая женщина, с растрёпанными волосами и разгорячённым от возбуждения лицом, громко рыдала. В промежутках между всхлипываниями, сопровождавшимися бурным потоком чёрных от туши слёз, она успевала что-то бессвязно выкрикивать безжалостной, похожей на хищную птицу, таможеннице, которую совсем не трогали столь бурные выплески эмоций её очередной (без сомнения) жертвы: она упоённо, с алчно горящими глазами, считала зелёные банкноты.

Я похолодела. Приближалась моя очередь.

– Не наша, – криво усмехнулся он, держа в руках мой пас-порт. – Что везём?

– Только личные вещи.

– Открой чемодан! Цель поездки? – добавил он требова-тельной резкости.

– В Варшаву, в гости, – промолвила я тоном, не скрываю-щим искреннего удивления вопросом.

Его опытная рука скользнула по вещам и проехалась по дну чемодана.

– Сколько денег с собой везёшь? – пробуравил меня на-сквозь его таможенный взгляд.

– Пятьсот долларов, как положено, – медленно произнес-ла я, как можно шире распахнув свои честные глаза, устремлённые в его переносицу.

– А если я поищу?.. – ухмыльнулся он, прищурившись.

– Ищите, ваше право, – протянула я, пытаясь изобразитьполную раскованность и безразличие.

Впопыхах найденный ответ попал в нужную цель. На этом кусочке нейтральной зоны, куда я лезла сама, чтобы вытерпеть последнее, как мне казалось, унижение, на пути прямо к свободе, действовали свои правила. Здесь ярче проявлялись порождённые системой звериные инстинкты. Ему явно льстило заключённое в двух словах безысходное признание неписанного закона: «что хочу, – то ворочу». Если даже его и посетила мысль обыскать меня, то он сразу же отказался от неё:

– Иди!

Я не спеша поправила вещи, впихнула выскользнувшие откуда-то кружевные трусики и с трудом закрыла крышку непослушного кожаного чемодана. Сверлила мысль: «Только бы не передумал!».

Удалось ли мне своим внешним спокойствием усыпить его профессиональное чутьё, или он импульсивно принял решение, я не знаю. Бывшие советские таможенники, это псынаркоманы, наркотиком в данном случае, является американский доллар. Конфискация денег на границе – это один из узаконенных видов грабежа простого бесправного гражданина.

После всех тягомотных процедур украинской и польской сторон автобус, уже наполовину пустой, ехал в ночи по польским дорогам. Два серьёзных молодых человека, похожие на новоиспечённых бизнесменов, судя по всему, ехали в Варшаву. Сзади говорили по-польски. Язык, полный шипящих звуков, был мне почти непонятен. Я выхватывала только отдельные слова, но не суть разговора.

Во Львове купила небольшой русско-польский словарик. Обойдя несколько книжных магазинов, получала отрицательный ответ на вопрос о наличии искомого товара (к моему большому удивлению). Живущие в приграничных зонах знают польский, иногда блестяще говорят на нём. Ни этим ли объяснялось отсутствие польских словарей в магазинах? У одного из прилавков интеллигентная женщина со следами внутренней трагедии на бледном измождённом лице предложила подождать несколько минут: она принесёт из дома, здесь неподалёку. И действительно, минут через десять она появилась со словарём.

– Он почти новый, – сказала она с явным страхом, что я некуплю.

– Этого хватит? – Я протянула ей пять долларов.

Её лицо отразило целую гамму чувств: страх, удивление, отчаяние, благодарность, желание получить предлагаемую сумму. Но её честность преодолела все эти чувства:

– Это же больше чем... в десять раз, – жалобно пропища-ла она.

Но я уже сунула ей свёрнутую вдвое купюру и медленно пошла, просматривая страницы, оглянулась, а она стояла в той же позе, удивлённо и обескуражено глядя мне вслед, зажав в руке магическую бумажку.

– Спасибо! – крикнула я.

Но она даже не пошевелилась... и не ответила, наверное, оценив это, как милостыню.

«Как трагична и унизительна бедность», – подумала я.

Кромешная темень рассекалась фарами встречных машин. Возникали, приближались и оставались позади ночные огни придорожных населённых пунктов. Кутаясь в шубку, я пыталась вздремнуть, но сон не приходил. Сзади слышалась любовная возня и пьяное хихиканье польской парочки, пахло спиртным, доносилось позвякиванье бутылочного стекла и плеск разливаемой жидкости.

«Нужно подумать о чём-нибудь приятном, сосредоточиться и уснуть».

Но ничего хорошего и приятного, я вспомнить не могла, напротив, в голову лезла в мельчайших подробностях грустная вереница последних событий.

Неожиданно для себя я всё-таки погрузилась в густую пелену тяжёлого сна.

Разбудил меня громкий пьяный смех, но уже серело беззвёздное небо. Автобус подъезжал к вокзалу польской столицы.

Чемодан казался тяжёлым, одеревеневшие ноги были непослушны.

«Warszawa Zachodnia» – ярко горели красные буквы. Часы показывали четыре часа утра. Два серьёзных молодых человека, похожие на бизнесменов, шли в направлении здания вокзала. Я побрела за ними.

Выброшенная в ментальный вакуум по собственной воле, я словно пыталась схватить последний глоток чистого воздуха – ведь они были моими единственными знакомыми в этой чужой стране, – я хотела незаметно «приклеиться» к ним, чтобы добраться до какой-нибудь приличной гостиницы, а потом... А вот о том, что будет потом, думать совсем не хотелось.

Они сидели на скамейке в глубине зала, что-то ели и оживлённо беседовали. Рассматривая витрины ещё закрытых освещённых торговых павильонов, я шла по направлению к ним, поравнявшись, попыталась сыграть удивление:

– Вы тоже спрятались от холода?

– Да, автобусы ещё не ходят, не стоять же на улице.

– А когда начнут ходить?

– В пять часов. Вам, какой нужен автобус?

– Я не знаю. Мне нужно в центр, в какой-нибудь прилич-ный отель, – пролепетала я неуверенно.

Они переглянулись. Один из них всё-таки решился предложить мне сесть рядом.

В зале было сонно и безлюдно, если не считать странную жавшуюся друг к другу пару, очень похожую на наших «бомжей». Они прошли мимо, обнявшись так крепко, словно боясь потеряться в трёхмерном реальном пространстве, называемом миром, обдавая нас волной резкого запаха алкоголя и ещё чего-то нечистого.

– Получилось недоразумение. Нас обычно встречают кол-леги, – этот был более приветлив и разговорчив, другой смотрел на меня косо и насупленно, как на конкурирующий элемент, нахально вторгшийся в его сферу влияния, – но мы приехали неожиданно.

– Вы тоже в гостиницу?

– Нет, мы обычно живем в замке. Коллеги из издательства,с которыми мы сотрудничаем, купили средневековый замок.

Я моментально представила большие каменные холодные залы мрачного, хранящего вековые тайны замка. Поёжилась: – Не страшно?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, как что, средневековые замки хранят много тайн, аэти тайны, как известно, охраняются духами. Представьте себе, что дух какого-нибудь польского короля, явится вам в своём средневековом бархатном костюме и скажет леденящим шёпотом: «Вон отсюда, вассалы, это моя спальня!»

Они рассмеялись. Даже тот, другой, насупленный, слегка оттаял. Тонкая корочка льда постепенно превратилась в воду. Мы разговорились.

Яркие мигающие рекламы, освещённые витрины многочисленных ресторанов, кафе, магазинов притягивали взгляд, очаровывали и удивляли многообразием цветовой гаммы и смелого дизайна. С приближением рассвета гасли уличные фонари, Варшава просыпалась, рекламы блёкли в дневном свете.

– Это одна из центральных улиц, а вот «приличный» отель,который мы рекомендуем, – сказал один из них, ставя мой чемодан на землю. – Дальше вы сами.

И многозначительно добавил:

– У вас всё получится.

– Большое спасибо, – ответила я, – желаю удачи.

Помахав мне, они исчезли за углом, и я осталась одна в огромном городе чужой страны, с кожаным чемоданом в руке, посреди улицы, вдруг впервые ощутив лёгкий холодок страха, но быстро подавила его и, с трудом открыв неподатливые двери, робко вошла в вестибюль.

Глава 2

Моим домом временно стал одноместный номер в отеле «Полония» в самом центре Варшавы с унылым видом на хозяйственную часть двора. Лучи солнца, должно быть, не проникали сюда ни в одно из времён года. Это окно вечно оставалось в тени серых стен по обе стороны двора, создающих некое подобие коридора. Ни одна птица, замёрзнув, не прилетала погреться или почистить пёрышки, на виднеющийся кусочек рыжей черепичной кровли с вентиляционной трубой.

Эрих Мария Ремарк любил размещать героев своих романов – эмигрантов из разных стран – в отелях сомнительного класса. Им, беднягам, приходилось почти всю свою эмигрантскую жизнь прозябать в безвкусно обставленных апартаментах частных пансионов и гостиниц.

Представить себя одним из персонажей его книг мне не удавалось – образ получался размазанным: нет куража, отсутствуют стервозность и черты, характеризующие яркую личность.

Уезжая из дома, психически я была подготовлена на мытарства по белу свету. Я была готова считаться с издержками и неожиданностями, которые преподнесёт мне чужбина. Каковы они будут, я, естественно, не могла даже предположить, но, что будут, знала точно, словно уже когда-то в другой жизни пережила всё это, а сейчас только шла по своему же следу, ведомая больше Провидением, нежели здравым смыслом.

* * *

Если бы набраться смелости, отодвинуть оконные засовы и выпорхнуть наружу, насладиться безграничным простором, вкусить пьянящее чувство полёта и призрачное счастье свободы! Но, опершись о подоконник, я долго всматриваюсь в голубой клочок неба с лёгкими перистыми облаками, и мои мысли летят, как птицы, далеко... далеко...

И вот я уже в своей квартире, собираю вещи в дорожную сумку. В чёрный пластиковый мешок бросаю толстые, туго стянутые резинками, пачки русских рублей в купюрах высокой номинации.

Машина стоит – от дома рукой подать, но никто даже догадаться не должен, что я еду в далёкий путь. Сумку с вещами бросаю в багажник, на заднее сидение – шубу (холодны сентябрьские ночи), запасаюсь водой, едой и бензином. Стараюсь не думать о том, что никогда не меняла колеса в машине и что мои технические знания относительно внутренней части автомобиля ограничиваются тем, что легко отличаю аккумулятор от трамлёра и радиатора.

Климат в наших краях непредсказуем, тем более, в третьей декаде сентября: небеса могут высыпать на головы, хотя и привыкшие к любому коварству погоды, преждевременную порцию снега или ещё чего-нибудь мокрого и холодного. Первые снежинки обычно начинают робко лететь в последних числах первой декады октября, в конце октября уверенно порошит снежок, а в ноябре ложится плотным покровом.

Солнечный сентябрьский день, три часа пополудни, впереди дорога длиною в две тысячи двести километров... и Москва...

Ослепительно-пурпурный диск заходящего солнца висит над дорогой, молча таящей мелкие и крупные ловушки, как то: ухабы, ямы и колдобины, коварно подстерегающие залётного автомобилиста.

Включаю музыку, чтобы притупить снедающую душу жажду общения с живым существом.

Захватывающую дух красоту Уральских гор скрывает пелена надвигающейся пасмурной ночи. Начинает сеять лёгкий первый снежок, припорашивая чёрный асфальт уходящей круто в горы автомобильной дороги.

Внезапно, без причины, нажимаю на тормоз, и машина становится неуправляемой, её несёт на встречную полосу, а затем, с невероятной быстротой в кювет, на стоящий у отвесно высеченной скалы, тёмно-зелёный грузовик. Столкновение с грузовиком неминуемо при такой скорости, время отсчитывает доли секунды, от страха я закрываю глаза, но «Ласточка» чихнув, глохнет, попадая в спасительную яму перед грузовиком. Её ещё несколько раз раскачивает, как детскую колыбельку. Я открываю глаза. Сижу ни жива, ни мертва. Вдалеке, возле «Волги», прозванной в народе «Овцебык», крутятся два черноголовых силуэта. Одного взгляда достаточно: горцы с Кавказа. В подсознании проносится мысль: «Только бы не заметили!»

Ещё с минуту сижу, оторопев, обдумывая происшедшее, и воздаю благодарную молитву своему Ангелу-Хранителю.

Вспоминаю, как учил меня брат: не жать резко на тормоз в таких погодных условиях – коварен первый снежок. Счастье, что не было встречных машин в этот момент! Счастье, что была яма перед грузовиком!

Со страхом думаю, заведётся ли мотор и удастся ли выехать из ямы. Но «Ласточка», укоризненно заворчав, заводится, и я, окрылённая, выезжаю из волшебной ямы, спасшей мне жизнь.

А между тем, холодная ночь целиком прикрывает уральский хребет. На вершине перевала, за полночь, замечаю обжитую на ночлег несколькими транспортными средствами площадку для отдыха. Сворачиваю, присматриваюсь, где бы вклиниться. Облюбовываю «коридор», созданный двумя длинными «Камазами», соединёнными головами кабин, словно специально для меня. Прячусь в глуби «коридора» и засыпаю, завернувшись в шубку, на заднем сидении.

Просыпаюсь, когда уже смелый рассвет вытесняет поблекшую, усталую ночь...

* * *

Полёт мысли неожиданно прерывается стуком в дверь. На пороге стоит уборщица и спрашивает, как всегда, одно и то же: «Kiedy pani wyjeżdża?»* – но разве поймёшь вот так, сразу, чего она хочет?

Накануне, заполнив формуляры и заплатив за неделю вперёд, получив карту – документ, подтверждающий статус гостя, стала обладательницей ключей от номера, приняла душ и долго спала, перепутав день с ночью, и только чувство голода выгнало меня из постели. Нужно было купить еды, посмотреть, что собой представляет Варшава, составить план и действовать в соответствии с планом.

Ни в Варшаве, ни вообще за границей (думалось об этом с грустью), у меня не было ни единого родственника или даже знакомого. И, хотя одиночество являлось для меня нормальным и любимым состоянием души и я всегда рассчитывала

* Когда уезжаешь? (польск.) У поляков нет обращения на «вы» – они говорятили «пан/пани» или «ты».

только на самоё себя, в этой ситуации чувствовалась нестерпимая оторванность от мира и потребность элементарного общения.

Нет, нет и нет! Лучший план – не иметь плана. Пусть меня вынесет течением куда-нибудь: ломая судьбу, я отдаюсь слепому случаю. Кто знает, быть может, он и есть судьба!

Волна городского чужеземного шума резко ударила в лицо. Прогромыхал и зазвонил трамвай, останавливаясь, выпуская и впуская нетерпеливых пассажиров на трамвайной остановке. Многоголосый беспорядочный скрежет моторов, нескончаемого потока машин на бывшем еврейском тракте, создавал звуковой хаос неуправляемого оркестра без дирижёра. Справа – подземный переход поглощал густую ленту толпы на перекрёстке Аллей Иерусалимских и Маршалковской, а прямо – по ту сторону – величественно возвышалось помпезное, монументальное сооружение, чертовски похожее на московские высотки, возведённыекак символ единой власти с подоплёкой психического подавления.

Это был Дворец Культуры, подаренный Советским Союзом братской Польше в начале пятидесятых годов прошлого столетия, построенный советскими (русскими) строителями в фантастически сжатые сроки. Для нескольких из них это место стало последним пристанищем, и их души, без сомнения, парят, и будут вечно парить над пронзающим небо шпилем дворца. С приходом «Солидарности», опьянённые свободой варшавяне, намеревались снести ненавистный памятник дружбы, но вовремя спохватились...

Подхваченная людским потоком, я спустилась по истёртым гранитным ступеням в распахнутое чрево подземного перехода. Оглушённая громким шелестом иностранной речи, вдруг почувствовала себя ещё более одинокой, это была ни с чем не сравнимая горечь, подступающая тяжёлым комком к горлу. Я собрала все свои внутренние силы, чтобы преодолеть и победить надвигающуюся слабость.

Нет, я не одинока, со мной есть «я». Потребность индивида в чрезмерном общении – это патология, это болезнь, это, в конце концов, синдром. Боязнь одиночества – это боязнь самого себя, невосприятие своего внутреннего «я». А чуждая окружающая среда является благодатной почвой для прорастания новых страхов в душе индивида со слабым эго. Дискомфорт внутреннего мира порождает боязнь единения с собственным «я». Чужбина способна раздавить и уничтожить, но может и способствовать углублению и ясному осознанию значимости собственного «я», что значительно приближает нас к Высшей Силе. Только здоровое эго, осознающее своё несовершенство, способно освободиться от парализующих страхов, а это путь к свободной воле и внутренней гармонии единения чувств. Ты – частичка мироздания, а погружение в себя – не что иное, как единение с Высшей Силой!

Углубись в себя, прислушайся к себе, и ты поймёшь, что ты и только ты – твой самый лучший друг. Этот друг не подведёт, не предаст, даст хороший совет, пусть даже ошибочный, но искренний.

Живи в мире и согласии с собой, погрузись в этот мир без страха, смело, и ты увидишь, как он прекрасен. Это сразу же отразится счастьем на твоём лице. Внутренний покой и гармонию – вот что даст тебе дружба с собой!

Жгучая боль постепенно проходила, комок рассасывался, высыхали слёзы, взор прояснялся, становилась увереннее поступь.

Вкушая острую горечь чужбины, подавив первые симптомы надвигающегося ностальгического кризиса, я долго ходила без цели, рассматривая витрины, вглядываясь в лица прохожих, пытаясь зацепиться взглядом, из разноликой толпы выхватить знакомый облик, родные черты.

Забрела в красный, очень красивый снаружи павильон. Запах горячих блюд и аппетитный вид мясного гуляша с рисом окончательно вернули меня к жизни.

Глава 3

Утром следующего дня я успела проснуться до завтрака, входящего в стоимость номера. Быстро соскочила с кровати. В комнате было холодно и по-чужому неуютно.

Я подошла к окну и взглянула на кусочек неба, который служил мне барометром: он был чист и предвещал солнечный день.

Наскоро привела себя в порядок и, закрыв дверь на ключ, прошла по зеркальному холлу, покосившись на своё отражение, которое, честно говоря, мне очень не понравилось. Пренебрегая лифтом, спустилась в ресторан по лестницам, устланным ковровыми дорожками и обрамлённым сверкающими золотом перилами.

Ресторан пестрел обилием блюд «шведского стола». Характерный звон посуды, небольшое количество людей, иностранная речь. Круглые столы, накрытые белоснежно и крахмально, стояли вдоль стен длинного, убегающего куда-то вперёд зала и образовывали достаточно широкий проход. Кто-то уже ел, кто-то выбирал блюда, высматривая что-то особенное. Каждый был занят только собой и не обращал ни малейшего внимания на окружающих.

Я взяла тарелку, вилку, нож и углубилась в изучение спектра блюд. Яичница с беконом, всевозможные сосиски, варёные яйца, несколько видов колбас, овощные салаты, копчёный лосось, в большом выборе салями, жёлтые сыры, белый творог с зелёным луком, – вот не полный перечень кушаний, который предлагался рестораном на завтрак гостям отеля, не считая десертов, соков, напитков, чая и кофе.

Я скромно положила на тарелку свежую, источающую неповторимый аромат, круглую румяную булочку, кусочек масла, несколько ломтиков копчёного лосося, салями, налила чашку дымящегося кофе и стакан жёлто-янтарного апельсинового сока. Выбрала столик у окна, ела и думала о «шведском столе». «Шведский стол», безусловно, удобен: в большом выборе яства, которые располагаются отдельно, но доступно для гостей, и каждый гость волен в своём выборе. Но, если обратиться к истокам происхождения термина, то это, скорее всего, – Швеция XV – XVI-го веков.

Во времена любившей вкусно и с шиком поесть шведской королевы Кристины приходит мода на еду и пышные формы тела, которые становятся определителем толщины кошелька их обладателя. Королева любит блеснуть кулинарной компетентностью своих поваров на приёмах гостей, и в особенности, высоких гостей из-за моря.

Приехавший с визитом в Швецию римский Папа... (И я попыталась достать из глубин памяти имя и номер, относящегося к этому периоду времени хотя бы одного Папы, но тщетно. Ну, да бог с ним...)... был, естественно, поражён, когда во время обеденной церемонии у королевы, слуги каждые десять минут подавали всё новые и новые изощрённости – их было более трёхсот пятидесяти! (Бедный Папа, неужели он был так любезен, что отведал все триста пятьдесят?..)

Ах да, «шведский стол». Так вот, дворцовая челядь собирала объедки с королевского стола в длинные, узкие деревянные корыта. С деревянными ложками слуги никогда не расставались, они висели у них, прикреплённые к поясам тесёмками, и были всегда под рукой. Довольные своей сытой жизнью, слуги обступали корыта с едой и дружно, весело ели.

Покончив с завтраком, я поднялась к себе в номер, теперь уже на лифте. В эту раннюю пору в холлах отеля было совсем безлюдно. Войдя в номер, стремглав бросилась к зеркалу: на меня смотрела серая мышка с потухшими серо-голубыми глазами.

Нет, с этим нужно что-то делать! Я категорически отказываюсь иметь покорённый превратностями судьбы, полный безысходного трагизма взгляд! Нужно ли сомневаться, что мой двойник, смотрящий на меня из таинственного зазеркалья, вполне достоин обладать искрящимся взглядом счастливых глаз, которые являются отражением состояния души? Поэтому начинаю с ментального: устанавливаю внутреннее равновесие и душевный покой, конечно же, в границах разумного. Нужен какой-то радикальный толчок, внешние изменения, ну, например, цвета волос, стиля одежды, макияжа.

Я должна позволить себе окунуться в волшебный мир тряпок, пережить волнующую радость обладания новыми вещами и самого процесса выбора покупки.

Так вперёд же, на исследование ломящихся от товаров магазинов Третьей Речи Посполитой!*

Варшава в те годы беспокойной стабилизации представляла собой огромный центр оживлённой торговли. В подземных переходах, на площадях, базарах, стадионах, – везде, где только мог себе позволить буйный полёт фантазии торговца, смело ютились лотки, будки, павильоны, прилавки – торговые сооружения, достойные олицетворения изощрённости частного предпринимательства.

Торговцы – стойкие солдаты на поле брани мелкого торгового бизнеса – терпеливо ждали своего покупателя, как хищный зверь подстерегает свою жертву, часами отлёживаясь в укрытии, и он приходил, иначе зачем бы они толклись в холодных будках, стонущих от ширпотреба, в любое время года и в каждую погоду на посту, как бессменные часовые.

Самая большая площадь Европы – Дефилад – в центре Варшавы перед Дворцом Культуры – представляла собой огромный, без устали торгующий рынок. Торговые будки разноцветно пестрели, щедро обвешанные изделиями из ткани, кожи и меха, стояли рядами, создавая узенькие улицы. На бойких улочках торгового городка царили толчея и гомон, из которого слух иногда выхватывал русскую речь, сновали продавцы горячих напитков и бутербродов, озабоченно суетились торговцы, расхваливая товар избалованным покупателям.

* После каждого «раздела» и обретения независимости, Речь ПосполитаяПольша присваивала себе очередной номер.

Я прошла вдоль всего базара в сторону центрального вокзала. Был по-осеннему солнечный, слегка прохладный зимний день. Вдруг я почувствовала себя перенесённой из зимы в вечную осень, мне казалось, что в этом чужом краю отсутствуют другие времена года, а есть только осень и осень, длящаяся бесконечно...

Свернув вправо, на улице Эмили Платер я нашла шикарный магазин с неожиданным обилием дамских нарядов. Долго не вылезала из примерочной. Возле меня крутились сразу две молоденькие продавщицы. Одна была особенно мила и проявляла неплохое знание русского языка, другая подносила мне мои размеры костюмов, платьев, блузок, быстро находя то, что нужно, в огромном зале, густо заставленном вешалками.

Перемерив много разных смелых вечерних и деловых туалетов и окончательно замучив двух моих «ассистенток», я остановила свой выбор на классическом чёрном брючном костюме, но вместе с тем чуть-чуть подчёркнуто-кокетливом, сшитом безукоризненно и неимоверно дорогом. И ещё – на кремовой блузке из тончайшего натурального шёлка.

– Пани зробила хороший выбур, – сказала продавщица,похожая на лесную нимфу, с большими тёмно-голубыми, как лесные озёра, глазами, старательно упаковывая мои приобретения, – У пани хороший вкус. – Говорила она по привычке, обращаясь в третьем лице. Кое-где она вставляла польские слова, не находя в своём лексиконе нужного русского синонима.

– Пани до нас як надолго? – спросила она вдруг, как будтохотела продолжить разговор. Я уже держала в руках упакованные покупки.

– Не знаю, мне бы хотелось надолго, но, быть может, япоеду дальше на запад. Я ещё не решила. Я иностранка, а иностранец должен иметь разрешение от властей на проживание в данной стране, у меня его нет, как такое разрешение приобрести, я не знаю. Я не знаю языка, но русский с поляком, я думаю, всегда поймут друг друга. Славянские языки – со старославянским фундаментом.

– Пани не ест похожа до русских, – сказала она, с очарова-тельной улыбкой разглядывая меня.

– Почему? – засмеялась я.

– Пани есть так деликатна, – оценила она меня вот такодним словом.

– Я хце дать пани добром радэ, пани должна купить«шлюб», – сказала она, смотря на меня в упор, – Нех пани ийде на «Стадион Десятилетия» и нех пани там купи «шлюб», – деловито добавила она, расширив свои и без того огромные глаза, – Я напише пани, – и она старательно вывела чтото на клочке бумаги.

Я только открыла рот, чтобы спросить её, что такое «шлюб», который можно купить на стадионе, но её позвали, она сунула мне бумажку и побежала, крикнув ещё раз:

– Шлюб!..

«Наверное, это какой-нибудь ваучер на легальное проживание в стране, – подумала я. – Но почему ваучеры продаются на стадионе?»

В обувном отделе я купила сиреневые туфельки на шпильках и такого же цвета изящную маленькую сумочку. На сегодня хватит, подумала я, когда в парфюмерном отделе приобрела ещё краску для волос и множество всякой косметики.

Глава 4

Я с интересом рассматривала себя: мой новый имидж мне определённо нравился. Произошло необыкновенно быстрое превращение – осветлённые, гладко зачёсанные к затылку и завязанные в тугой узел волосы оттеняли матовую белизну кожи, подведённые глаза удлинились, заиграли зелёными огоньками, вспушенные тушью ресницы придали томность взгляду, розовая помада подчеркнула сочность губ.

Чёрный костюм шёл мне до умопомрачения, тончайшая, слегка кремовая блузка, дополняла его, а сиреневые туфли вместе с сумочкой были последним штрихом к создавшемуся образу деловой женщины. Перевоплощение было поразительным. Моё отражение улыбнулось мне из глубины зазеркалья.

Я вышла из номера впервые за несколько вечеров, считая, что имею на это полное право как гостья отеля. Особенно тягостными были вечера, когда так остро чувствовалась пустота, а ментальная тишина могла быть заполнена только включённым телевизором. Сателитарное телевидение транслировало массу разноязычных каналов, но ни одного русского. Я считала это дискриминацией и русофобией.

Холлы были ярко освещены. Зеркальные стены удваивали освещение и увеличивали пространство. Была атмосфера таинственности, свойственная вечернему времени.

Ещё днём я заметила маленький уютный бар, прислонившийся к отелю, где стеной служила анфилада окон, выходящих на бойкую часть тротуара. Мне неистово хотелось пить – во рту пересохло так, будто я путешествовала по горячим пескам под знойным солнцем пустыни без капли питьевой воды. Я решила заглянуть в этот бар и выпить чего-нибудь или просто купить минеральной.

Перед барменской стойкой на высоких винтовых стульях сидело несколько молодых женщин со скучными замороженными лицами. Вдоль стеклянной стены с видом на пешеходную часть улицы – пустующий ряд маленьких столиков. Скучающие лица, нехотя потягивающие через соломинки экзотические «дриньки», как по команде повернулись в мою сторону, несколько пар холодных глаз смерили меня оценивающе и со зловещим презрением. Их лица не дрогнули, оставаясь каменными, как застывшие маски.

Я почувствовала себя непрошенной гостьей в чужом доме и услышала лёгкий шепоток у себя за спиной в тот момент, когда развернулась и хотела выйти. «Жрицы любви», – подумала я, вспомнив, что гостиничные бары и рестораны являются горячими объектами и осаждаются, как крепости, представительницами древнейшей профессии. Мне тотчас же расхотелось пить, но и выходить я передумала, снова повернулась на каблуках и, словно, попав в музей алкогольных напитков, медленно прошла, разглядывая витрину за стойкой крохотного полукруглого бара, затем повернулась и прошествовала тем же самым путём к выходу, безразлично скользнув взглядом по каменным маскам, держащим восковыми руками яркие длинные стаканы.

В вестибюле было людно. Я остановилась в нерешительности. Старый лысый швейцар, похожий на мопса, днём всегда полусонный, теперь был до возбуждения оживлён и решал какую-то важную проблему в багажном отделении. Возле стойки администратора позёвывали два молодых человека в спортивных куртках, на зелёном велюровом с деревянными инкрустациями диване сидели две женщины средних лет в позах ожидания, а в кресле – седеющий мужчина в коричневой дублёнке с моложавым румяным лицом. Он держал в руках пожамканную газету и делал неимоверные усилия, чтобы снова и снова возвращать к газетным строчкам, подёрнутый истомой, блуждающий взгляд усталых глаз. Его немигающий взор оторвался от скучного набора букв и, в очередной раз, осоловело «проехался» по залу, остановился на мне и удивлённо застыл, руки опустились на колени, изжёванная газета выскользнула и медленно съехала на пол, но он явно забыл о ней.

В этот момент я отвернулась и решительно направилась в сторону ресторана мимо гардеробной и пана гардеробщика с вымученной подобострастной улыбкой, выпрашивающей чаевые.

В моей голове патетически звучал Полонез Ля мажор Фредерика Шопена. Подошёл метрдотель и сказал, что я могу сесть за любой свободный стол.

Меня всегда притягивала магия окон, они казались мне коридорами, ведущими в другие миры, и я, естественно, выбрала стол у окна.

Вечерний ресторан выглядел торжественно: столы утопали под белоснежными тяжёлыми скатертями, сверкали чистотой фужеры, старинные люстры наполняли зал серебристым хрустальным светом, их бегающие кристаллы световыми бликами дрожали и кружились на стенах и лицах.

В средней части зала, в центре широкого прохода появился стол, утром обычно придвинутый к стене. На нём стояли зажжённая красная свеча, пепельница, бутылка шампанского и бокал, который большую часть времени находился в правой руке сидящей за ним одинокой дамы, содержимое же выпивалось ею вожделенно и с неистовым наслаждением, словно божественный нектар из садов Эдема. В левой руке она с деланной непринуждённостью и артистизмом держала сигарету. Сигаретным дымом она затягивалась так глубоко и часто, что невольно появлялось удивление и восхищение её мощными лёгкими, находящимися в этом тщедушном вытянутом теле. Выдыхая, она как бы нехотя расставалась с ним, выпуская в потолок, запрокидывая при этом голову назад и смешно вытягивая шею. Дама была причёсана с торопливой небрежностью, то есть, совсем не причёсана – жёлтые пряди спутанных волос прикрывали лоб и половину лица и хаотично падали на плечи, облачённые во что-то красное. Она сидела, слегка откинувшись на спинку стула, и смотрела куда-то никуда. Казалось, «там» она видит «нечто», что занимает её больше, чем окружающие предметы и фигуры, и что ресторан для неё – то самое магическое место, откуда так легко улететь в мир невидимых грёз.

За столом справа у стены под стабильно висевшим никотиновым облаком горячо спорили о чём-то четыре холёных пана средних лет. В глубине зала – только несколько пар.

Я взглянула в окно – за окрашенными темнотой в синий цвет стёклами окон был виден небольшой, погружённый во тьму отрезок тротуара и кусок освещённой фонарями проезжей части улицы. Редкие прохожие, ёжась, скользили, как серые тени, по чёрному тротуару. Подхваченные порывами ветра, они быстро появлялись и так же быстро исчезали где-то, словно растворяясь в пространстве. Ветер нещадно терзал голые прутья ветвей куста, одиноко растущего под окном.

Официант в малиновом жилете, с перекинутым через левую руку белым полотенцем, подал меню, и я уткнулась в него, делая вид, что понимаю написанное, хотя с большим трудом складывала слова и надрывалась, отделяя шипящие звуки, которые давали две согласные буквы.

Подошёл официант, чтобы записать мой заказ. Я ткнула два раза пальцем в меню: один раз в диковинное название блюда, второй раз в очень понятные для меня два слова «woda mineralna». Всякий раз, когда он проходил мимо столика одинокой дамы в красном, они перебрасывались несколькими фразами, как добрые знакомые, после чего её взгляд снова улетал в пустоту.

Мне принесли минеральную воду. Вдруг заскрипела скрипка и забренчала настраиваемая гитара. Звуки доносились с маленькой эстрады, которую я не заметила вначале, потому что она пряталась под тёмным занавесом, в плохо освещённом закутке за колонной. Вспыхнула люстра, освещая эстраду и небольшую площадку для танцев. Музыканты заиграли что-то лёгкое и незнакомое.

Дама в красном ни на миг не расставалась с сигаретой – докуривая одну, она тот час же прикуривала следующую. Пустые бутылки из-под шампанского быстро исчезали с её столика и на их месте молниеносно появлялись полные. Четыре лоснящихся самодовольных пана прекратили бурную дискуссию и дружно распивали вино.

Я смотрела в темноту за окном, но мыслями была далеко... – Пани позволи до таньца? – вдруг услышала я.

Передо мной стоял холёный пухленький пан. Звучало чтото похожее на польский краковяк. Нерешительность и, наверное, страх были написаны на моём лице, поэтому он добавил:

– Мам наджее, же пани мне се не бои? (Надеюсь, вы меняне боитесь? – он взял мою руку и почти силой поднял меня со стула.

– Я не умею танцевать краковяк, – сказала я, пытаясь выр-ваться. Но не тут-то было, пан оказался цепким, он не только не выпустил моей руки, но и начал умело крутить мною, когда мы приблизились к эстраде, а я порхала и вертелась в пируэтах так, словно всю свою жизнь ничем иным и не занималась, а только танцевала и танцевала этот польский танец. Мне показалось, что танец длится целую вечность.

– Для чего пани кламе, же пани не уме таньчиць? – спро-сил он и, когда я плюхнулась на свой стул, добавил, целуя мою руку с большим мастерством, как это умеют делать только поляки: – То не есть краковяк.

Сейчас я знаю, что он сказал: «Зачем вы врёте, что не умеете танцевать?», но тогда я только пожала плечами, не понимая, что он имел в виду, употребляя слово «кламе». Дама в красном смотрела на нас отсутствующим взглядом.

Принесли мой ужин, и я сразу же попросила счёт. Мне очень хотелось есть, но я едва притронулась к еде.

Я оплатила счёт, оставив официанту чаевые, затем встала и направилась к выходу. Дама в красном проводила меня удивлённым взглядом, вырвавшись на мгновение из мира грёз.

Я вошла в номер и бросилась на кровать с воплем:

– Боже, мой, что я здесь делаю в этой Польше?!

Польша никогда не была страной моей мечты. Моей страной-Эльдорадо была Америка, так же, как и для испанцев, завоевателей южной её части, искавших мифическую страну чудес. Для меня же, сказочной и фантастической была Северная Америка, а именно – Соединённые Штаты.

Очередь в Американское Посольство в Москве была длиннее, чем в Мавзолей, и я героически выстояла в ней до конца, но порою мне казалось, что я никогда не достигну цели. Я видела множество трогательных сцен, слёзы и радость. Я бессовестно и нагло врала консулу, проходя тестирование на любовь и привязанность к отчему краю: нужно было доказать, что вернёшься, – и я доказала! Прошло даже казавшееся мне подозрительным и фальшивым приглашение от какой-то американской фирмы, якобы, торгующей автомобилями, которое я купила у одного предприимчивого молодого человека за двести долларов. Мною была допущена однаединственная оплошность, и консул дал мне шанс принести недостающий документ (я не хочу давать никаких инструкций, поэтому детали умалчиваю), но за документом нужно было ехать домой.

То, что произошло, я сочла знаком свыше. Прощай, Америка! И вот я здесь, в Польше. Сначала мне хотелось кричать: «Здравствуйте, братья славяне!» (Боже, как я была наивна!), но с каждым днём я убеждалась, что они, поляки, вовсе не считают нас братьями. Я кожей чувствовала их неприязнь, презрение, а иногда даже ненависть к нам, русским.

Я стояла на распутье, мне нужно было что-то решить, определиться, но пролетело почти две недели, а я была в том же пункте. Я искала возможные пути выезда дальше на запад, но чем больше я бегала по городу, тем больше убеждалась, что это абсурд, хотя можно было уехать из Польши в Чехию, а оттуда, например, в Австрию «муравьиными» тропами *, но вдруг почувствовала огромную моральную усталость. Моё воображение рисовало унылые картины, как я устало тащусь в толпе навьюченных «муравьёв» через зелёную границу, и мне становилось жутко. Я – женщина, причём, одна-одинёшенька, опасность может подстерегать повсюду. Нет, это не для меня.

* «Муравьи» – жители приграничных зон, курсирующие через границу с товаром.

Вдруг я вспомнила девушку-продавщицу, похожую на лесную нимфу, и её совет купить «шлюб» на Стадионе Десятилетия. Я напрягалась, но никак не могла сообразить, что могло означать это слово, – роясь в словаре, не знала на какую букву искать его перевод; некоторые шипящие звуки в польском языке обозначаются на письме сочетанием двух согласных букв, но иногда тот же звук «ш», в разных словах даёт разное сочетание двух букв. Записка, где Нимфа написала мне что-то, просто исчезла.

Глава 5

Было утро. Я спустилась в фойе гостиницы. За стойкой администратора – никого. В вестибюле тоже ни души и только швейцар, похожий на мопса, с унылым видом сидел на стуле у двери багажного отделения. В часы дежурства одной из его обязанностей было заниматься камерой хранения, куда живущие в отеле сдавали свои багажи. Я поздоровалась с ним и спросила, как мне найти Стадион Десятилетия. Мы знали друг друга, так как я тоже сдавала свои вещи в камеру, и это он отнёс мой багаж прямо к двери гостиничного номера и открыл его ключами в тот день, когда я впервые здесь появилась.

Он вскочил со стула с неожиданной живостью, которая быстро аккумулировалась в нём в часы бездействия. Очевидно, обрадовавшись, что может быть полезен кому-то, он долго и подробно объяснял, что Стадион находится в районе рондо Вашингтона и что туда можно ехать трамваем или автобусом, что там много хулиганов, воров и злодеев. Между тем, он терпеливо, заученным движением проверял – покоится ли на месте жалкая прядь волос, прикрывавшая его обширную лысину. Когда он улыбался, его добрые глаза прятались в глубоких складках кожи, а губы комично растягивались до ушей. Он проводил меня до дверей и ещё раз в напутствие по-отцовски сказал: «Нех, пани уважа!» *

* Будьте осторожны! (польск.)

Стадион Десятилетия – это одна из самых больших ярмарок Европы. Огромный базар существует и по сей день, хотя власти Варшавы грозятся отнять у торговцев рынок и вернуть городу стадион, но слишком чувствительный ущерб будет нанесён городской казне, которая лишится большого дохода от налогов, а варшавяне потеряют громадное количество рабочих мест. А началось всё с лёгкой руки наших соотечественников, продававших здесь одежду, ковры, красную и чёрную икру и, конечно же, водку.

Это был муравейник. Трудно поверить, что здесь проходили когда-то спортивные соревнования. Толпа была слишком густа, и я еле-еле протиснулась по каменным ступеням выше ярусом. Я шла, разинув рот, и удивлялась, как много всякой всячины продавалось. Здесь чувствовалась высокая концентрация и мощный потенциал энергии, какой-то особенный эмоциональный подъём, созданные слиянием множества языков и культур.

Вокруг жужжало и бурлило. Я поднималась всё выше. С верхних трибун был виден левый берег реки Вислы и, словно с высоты птичьего полёта, открывалась красивая панорама Варшавы. Начинал накрапывать дождь, но невозможно было открыть зонтик в такой густой толпе. Моя шуба и волосы мокли под дождём.

Ничего похожего, где бы могли торговать тем, что я искала, бродя среди огромного моря вещей, я не обнаружила. В одном месте толпа немного разредилась, и я увидела двух парней-поляков, торгующих обувью и временно скучающих без клиентов.

Я приблизилась, сначала бросила быстрый взгляд на обувь под навесом палатки, а потом, осмелев, спросила:

– Я хочу купить «шлюб», но не знаю где. Вы не подскаже-те...

На мгновение их лица застыли, а потом стали медленно расползаться в улыбках. Одни только эти странные улыбки способны были привести в конфуз, ну а то, что сказал один из них, на вид лет тридцати высокий блондин, повергло меня в страшный стыд:

– А цо, я з панён хентне се ожене! (А что, я охотно женюсьна вас!) – провозгласил он, с интересом разглядывая меня, уже теперь оценивающе, как свою будущую невесту.

Партнёр одёргивал его, призывал к благоразумию, но он был глух к его просьбам хорошенько подумать, прежде чем сделать столь серьёзный шаг, как женитьба и, к тому же, фиктивная.

Я всё поняла, но было уже поздно, нужно было что-то сказать, но что – мне не приходило в голову. Объяснять я им ничего не собиралась, всё равно не поймут. Я только стояла, наверное, вся пунцовая от стыда и злости на себя за дурацкое положение, в которое сама же и вляпалась. Но он не унимался, его несло дальше:

– Тшы тысёнцы доллярув я вэзме з пани за «шлюб» – тоест добра цена, проше пани, тэраз то коштуе венцей!*

Я что-то неуверенно пролепетала и окончательно замолчала, превратившись в безмолвное изваяние с глупой улыбкой на устах. Он говорил ещё что-то, но я не слушала – я просто отключилась. Он же, видя, что я не торгуюсь, не мог понять моей остолбенелости и молчания, но я продолжала молчать и вяло, с трудом пыталась направить свои мысли на выход из глупой ситуации.

Наконец меня посетила спасительная мысль, что он слишком настойчив, и боязнь, что меня поведут под венец прямо сейчас, вывела из оцепенелости. Я сделала порывистое движение, чтобы уйти, тогда он нацарапал кое-как на клочке бумаге свой телефон и имя. Я взяла, поблагодарила, сказала, что позвоню, и пошла прочь.

На трамвайной остановке я порвала бумажку с номером телефона моего несостоявшегося жениха и выбросила в урну. «Размечтался», – подумала я.

* Три тысячи долларов я возьму с вас за брак – это хорошая цена, сейчас это стоит больше!

Серые косматые тучи заволокли всё небо, но вместо снега в начале декабря они низвергали шквалы обильного дождя, разогнавшие большое скопище народа со стадиона. Теперь, когда прошло столько времени, я весело вспоминаю эту сцену с покупкой «шлюба», но, тогда под проливным дождём, когда не спасал даже зонт, я в своей намокшей шубе чувствовала себя, словно мокрая продрогшая одинокая птица, грустно сидящая на ветке дерева под открытым небом.

Глава 6

Варшава преображалась и наряжалась в праздничные одежды: середина декабря в католической Польше – это интенсивное приготовление и ажиотаж перед главным для поляков религиозным праздником – Рождеством Христовым. В этом году преобладали два цвета: красный и зелёный. В офисах, бутиках, гостиницах, ресторанах, торговых центрах, супермаркетах – всюду появлялись зелёные ели, украшенные бантами из красных лент и красными стеклянными шарами. Менялось освещение и убранство витрин на праздничное, символизирующее рождение Христа. Повсюду чувствовалась приподнятость, торжественность наступающего момента, ожидание свершения чего-то наиважнейшего, высокое поклонение и восхищение одним из самых великих таинств.

Отель «Полония» тоже оделся в праздничный наряд: зажглись рождественские огни, пахло хвоей от нарядных развесистых елей, персонал бегал проворнее, лица выражали ещё большую озабоченность, чем прежде, словом, всё вокруг кричало и вопило о надвигающемся большом торжестве.

Я же, наблюдая эту предрождественскую суету, чувствовала себя никчёмно и подавленно. Минул месяц, но в моей жизни ничего не изменилось. Днём я всё так же бегала по магазинам и бизнес-центрам, а вечерами, закрывшись в гостиничном номере, интенсивно учила польский язык: старательно выписывала из словаря в тетрадку, потом зубрила, повторяя тысячи раз казавшиеся мне абсурдными, а иногда просто смешными, польские слова. Включала телевизор и выхватывала, как мне казалось, ключевое слово из какойнибудь фразы, быстро записывала и тот час же смотрела в словаре его перевод. Слова, имеющие славянские корни, обрамлённые шипящими приставками и суффиксами, приобретали иное звучание, которое неопытное ухо не хотело воспринимать. Я злилась: наверное, один из их королей был шепелявым, поэтому весь польский народ в угоду ему подражал шепелявости, что стало просто дурной привычкой.

В один из тягомотных вечеров, как всегда сидя в гостиничном номере, я монотонно бубнила себе под нос какое-то трудное для запоминания и произношения слово. Вдруг в дверь постучали, я взглянула на часы – было ровно десять. Ко мне стучала только номерная уборщица, но она приходила убирать комнату только по утрам. Время было слишком позднее, и я подумала, что, конечно же, кто-то ошибся номером, и решила не открывать, но стук повторился, и ещё требовательнее, чем прежде.

Я высунула голову в приоткрытую дверь: в коридоре, озираясь по сторонам, словно спасаясь от погони, с заговорщическим видом стоял старый лысый швейцар, похожий на мопса. Я не успела опомниться, как он уже влетел в комнату. В первое мгновение я подумала, что он как работник отеля имеет ко мне какое-то важное дело.

В его руках был пластиковый пакет, содержимое которого через две секунды уже стояло на столе – это было шампанское и коробка конфет, а он усердно распаковывал бумажный свёрток, оказавшийся букетом алых роз, которые он скромно, потупив взгляд и по-идиотски улыбаясь, сразу мне и преподнёс.

Я очень люблю розы, но, честно говоря, принимать от него эти прекраснейшие из цветов, мне было не только неприятно, но даже противно. Я воспринимала его как старшего друга или знакомого, но теперь, поняв, что он за мной ухаживает, я, право, не знала, что делать, потому что он в одно мгновение стал мне ужасно отвратителен. Я лихорадочно думала, под каким предлогом от него избавиться, но он уже открывал шампанское.

– Я сначала испугалась, думала за паном погоня, – вымол-вила я, чтобы начать как-то выяснять причину его столь странного появления.

– Да, никто не должен видеть меня здесь – я слишком до-рожу своей работой, – его лысина вспотела, а морщинистое лицо задвигалось, изображая гримасу усердия при откручивании проволоки на пробке бутылки благородного напитка.

Моментально последовал короткий хлопок – он наполнил бокалы и открыл коробку с конфетами. Прозрачная, чуть желтоватая жидкость вспенилась у поверхности и начала извергать массу газовых пузырьков, быстро бегущих вверх.

Я только слегка пригубила вино, он выпил до дна. Его лысина порозовела, глаза заблестели. Я представить не могла, чего от него можно ожидать, поэтому сидела, как на иголках, напряжённая, как стрела, готовая в каждую долю секунды вылететь из лука с натянутой тетивой, но пока не находила предлога, чтобы действовать остро и категорично.

Вскоре всё разъяснилось само собой, возможно, он почувствовал моё напряжённое состояние. Я боялась, что алкоголь придаст ему смелости, и он может начать какие-нибудь любовные притязания. Но совершенно неожиданно для меня выпитое вино подействовало на него совсем иначе. Сначала он сидел, задумавшись, понурив голову, как будто забыл обо мне и окружающем, но когда бутылка была им почти выпита, в нём вдруг пробудились и вовсе внезапные эмоции: развязался язык, и он начал рассказывать о своей жизни, о работе, о горькой судьбе пенсионера, подрабатывающего на лекарства для больной жены. Был момент, когда он даже смахнул невольно навернувшуюся слезу.

Я расслабилась и вздохнула свободнее. Надеюсь, он нашёл во мне хорошего слушателя: я не перебивала его, а он всё рассказывал и рассказывал.

Стало вдруг стыдно, что я так плохо о нём подумала. Он пришёл излить душу, ведь человек может испытывать иногда такую насущную потребность – это как скорая неотложная помощь, без удовлетворения которой невозможно обойтись. Он не нашёл более никого в критический момент душевной надобности быть выслушанным – так что же в этом плохого? Отлегло от сердца, но всё же я страстно желала, чтобы он поскорее ушёл, смотрела на него сочувственно и с искренней жалостью – что может быть горше, чем старость?

Вдруг он затих и опустил голову. Я молчала, чтобы дать ему успокоиться, прийти в себя от нахлынувших волнующих воспоминаний, но через несколько мгновений послышалось равномерное бульканье, похожее больше на храп, нежели на плач. Он спал, как это обычно делают старцы, легко засыпая, также как и пробуждаясь. Жалкая прядь волос отклеилась от предопределённого для неё места на лысине и повисла над пустым бокалом.

Было уже далеко за полночь, а он всё храпел и храпел – теперь, завладев полностью столом и уткнувшись круглым носом в галун на рукаве своей форменной одежды швейцара. Я не имела понятия, что предпринять, поэтому стала его тормошить и умолять, чтобы шёл восвояси. Он пробудился, посмотрел на меня удивлённо, поднялся со стула, бесцеремонно плюхнулся на кровать поверх покрывала и тотчас же уснул, свернувшись калачиком, ещё больше напоминая нахального мопса, предпочитающего постель своей госпожи.

Мои увещевания оказались бесполезными. Я долго сидела за столом с включённой настольной лампой, подперев голову, не думая ни о чём, боясь пропустить очень важный для меня момент пробуждения наглого мопса. Около четырёх часов утра он, наконец-то, зашевелился и поднялся с постели. Я вскочила и без слов, демонстративно открыла дверь настежь, он, стыдясь глянуть мне в глаза, вышел.

Я сразу же почувствовала себя счастливой. Поистине, всё познаётся в сравнении: я была так несчастна минуту назад, но быстрая смена отвратительной ситуации – присутствия непрошенной особы и избавления от неё – наполнило меня необыкновенной радостью. Разобрав постель, я уснула со счастливой улыбкой младенца на устах.

* * *

...Я приподнимаюсь и смотрю в заднее стекло: кто-то последовал моему примеру, используя создавшийся «коридор», но отрезал мне единственный путь выезда. Я абсолютно спокойна, но предельно осторожна, так как женщина, путешествующая одна на новеньких «Жигулях-6» выпуска сего года (это было ярко выражено, потому что в том году почти всю партию машин выпустили без молдингов), может быть лакомой приманкой для людей нечестных или хуже того, – с криминальным уклоном. «Бережёного и Бог бережёт» – мудрее не придумаешь.

Я перелезаю на переднее сиденье, пью воду, протираю лосьоном лицо, но в зеркало наблюдаю за тёмными «Жигулями», стоящими сзади. Слава Богу, ждать долго не приходится: машина выезжает, и путь свободен. Около пяти часов утра. Никакого движения при КАМАЗах не наблюдается, видимо «камазисты» ещё спят. Выхожу на момент из машины, а затем, усевшись за руль, не замеченная никем, выезжаю на дорогу.

Боже, как хороши Уральские горы! Их загадочная красота не может не трогать, не волновать душу. Каждый раз, когда я вижу это великолепие, эту синеву вершин и темноту ущелий, мне хочется превратиться в птицу и долго летать над ними, впитывая их волшебную красоту. Я завидую птахам, которые мелкими стаями кружатся над безднами пропастей, потом взлетают ещё и ещё выше, неутомимо паря над ними. Сердце трепещет от радости и одновременно грустит, очарованное безмолвием и красноречивостью их таинственной красоты, а глаза с навернувшейся слезой умиления не могут оторвать взора. Как мне хочется раствориться в них, стать их частью, познать их великую тайну! Но, сейчас, когда я сама веду машину, я не имею возможности любоваться и восхищаться сменяющимися пейзажами, достойными кисти талантливейшего из художников, – нужно сосредоточиться на дороге и ехать, ехать...

Я на вершине перевала, перед контрольно-пропускным пунктом, где необходимо обязательно выйти из машины и предъявить «права» в будке ГАИ. Выстраивается большая очередь, машины стоят гуськом, вхожу в помещение, предъявляю «права».

Солнце взошло, его ещё не видно, оно прячется за вершинами гор, но его лучи уже начинают съедать скопившийся в мелких расщелинах первый ночной снежок.

Я за Уралом, в европейской части России. После волнующей красоты Уральских гор эти места кажутся унылыми.

Мне нравится эта автомагистраль между Самарой и Тольятти! Здесь можно немного расслабиться: дорога широкая и односторонняя, разрешается скорость сто двадцать километров в час. Но, я замечаю, что никто не использует эту возможность.

«Слабо, мои дорогие!» – кричу я, обращаясь к драндулетам, управляемым не слышащими меня представителями сильной половины человечества, которые тащатся, как извозчики по булыжной мостовой. Я нажимаю на газ и смотрю в зеркало, как уменьшаются и превращаются в еле видимые объекты развалюхи, которые только что скрежетали рядом, даже не подозревая, что обогнала их маленькая отважная женщина, путешествующая в одиночестве по огромной России.

Очень странно, что чёрная машина марки «Жигули», едущая уже какое-то время за мной, подаёт требовательные пульсирующие световые сигналы остановиться. Если это знакомый и узнал меня, то каким образом? По номерам? Нет, это невозможно! Это просто какая-то ошибка. Но сердце охватывает лёгкая необъяснимая тревога.

Автомобиль, полный черноголовых кавказцев, поравнялся со мной и едет рядом. Все сидящие в ней подают мне (потому что рядом нет никаких машин) какие-то странные знаки, одновременно оттесняя к обочине. Видимо, странные знаки – это только отвлекающий манёвр.

Несколько мгновений – и я притиснута, им остаётся только заехать спереди и, не давая опомниться, выбросить меня из машины. А может случиться и самое худшее, о чём даже думать не хочется. Но я концентрируюсь и, не дав им шансов использовать эту возможность, нажимаю на газ что есть силы и вырываюсь далеко вперёд, едва не задев противника боковым зеркалом. Чёрная машина остаётся позади и постепенно превращается в точку, а затем и вовсе исчезает за горизонтом.

Перевожу дух и рукавом вытираю испарину на лбу. Сознание того, что я избежала очень большой опасности, наполняет сердце страхом. Усилием воли подавляю страх.

Теперь я начеку: под контролем вся дорога в поле моего зрения.

Вдруг, словно из-под земли, выныривают ярко-синие «Жигули», которые также, в буквальном смысле, трещат по швам от черноголовых кавказцев, и они ведут себя подобным же образом: что-то выкрикивают, что-то показывают руками и требуют остановиться. Вот тогда-то сердце моё начинает бешено колотиться в паническом страхе. Похоже на то, что люди с Кавказа, делают на меня облаву! Что есть мочи жму на газ. «Ласточка» понимает, что момент критичен и очень опасен, и мне кажется, что она выпускает невидимые крылья и летит, как маленький самолётик. Переполненной синей машине не угнаться за мной, – я её теряю из виду, но скорости не сбавляю и только перед Жигулёвском расслабляюсь чувствуя, неимоверную усталость.

Останавливаюсь у ближайшего поста ГАИ (где же можно найти место безопаснее?) и сижу, опустив голову на руль, минут пятнадцать, наслаждаясь покоем и кажущейся защищённостью.

Темнота постепенно овладевает пространством. Закат угадывается по яркому свечению над горизонтом: лучи заходящего солнца красным заревом отражаются в тучах, несущих дождь. Местность слегка холмится, иногда светятся россыпями огней далёкие русские деревеньки, стелятся убранные от урожая поля, толпятся берёзовые рощицы.

Зарево исчезает, и опускается кромешная темень; чёрные тучи окончательно заволакивают небо, и начинается дождь, который, постепенно усиливаясь, переходит в страшный ливень. Сплошная стена воды соединяет небо и землю. Туча разверзлась, и водная лавина обрушилась на землю. Видимость нулевая. «Дворники» не успевают удалять воду с лобового стекла. Еду медленно, замечаю притаившуюся у дороги автобусную остановку, сворачиваю. Долго сижу и смотрю на воду, провожая взглядом машины, быстро исчезающие в темноте за водяной завесой...

* * *

Я всегда буду помнить в мельчайших подробностях и деталях моё путешествие по России в совершенном одиночестве. Все события, записанные в моём воображении, стоят в строгом порядке и прокручиваются периодически, как видео-ролик.

Глава 7

Внутренняя тишина, овладевшая мной, была вестником предчувствия. Надвигалась буря, а состояние внутреннего расслабления – отдых перед неизбежной борьбой, приближение которой и оповещало это удивительное состояние покоя. Подобное предвкушение сражения я пережила уже не один раз, но тогда я даже представить себе не могла, насколько эта битва за жизнь и выживание будет тяжёлой и продолжительной и чем она закончится – победой или поражением.

Внезапное исчезновение Мопса показалось мне подозрительным – неизменное место на стуле возле багажного отделения пустовало, а его обязанности выполнял другой швейцар, которого я раньше не видела. Это настораживало – но значило ли что-нибудь? Подрабатывающий пенсионер мог оставить работу в любой момент. Но я даже радовалась его исчезновению, потому что не имела понятия, как вести себя при встрече с ним.

Мотивируя тем, что отель готовится к большому приёму гостей и все номера заказаны заранее и за два месяца вперёд, дежурная администратор отказалась принять предоплату за гостиничный номер. Оставались три дня, оплаченные мною до конца недели. Можно было найти другой отель, но не было гарантии, что ситуация не повторится. Нависла реальная угроза оказаться на улице.

«Не лучше ли снять квартиру, – лихорадочно думала я, – гостиничная жизнь мне не подходит, хочется домашнего уюта», – в котором, как мне казалось, легче было бы коротать серые дни на чужбине.

Найти и снять квартиру в три дня – дело не простое, тем более, в чужой стране. Я побежала в ближайший киоск и купила газету с анонсами. Объявлений была масса, но в подавляющем большинстве выпячивались на первый план посреднические агентства, которым я не очень доверяла, считая их ненасытными монстрами, использующими наивных людей в целях наживы. Потом, первый взнос обычно удваивался в пользу посредника, а я должна была экономить деньги, не зная, начну ли зарабатывать когда-нибудь; и мысль снять квартиру непосредственно у хозяина, я считала вполне разумной. Но как я ошибалась! Собственно, не буду забегать вперёд.

Было всего два объявления, предлагающие внаём однокомнатные квартиры. Я набрала номер телефона первого из двух объявлений. Женщина, помолчав в раздумье, ответила, что это уже не актуально. Набрала второй номер, пошли долгие сигналы, наконец, подняли трубку, и я услышала хриплый женский голос, кое-как объяснила, что звоню по объявлению в газете. Хриплый голос был неожиданно и до удивления приветлив. Мне сказали адрес, терпеливо объяснили, перейдя на ломаный русский, как ехать, и мы договорились о встрече завтра в одиннадцать часов утра.

Я смотрела в трамвайное окно на неизвестную мне Варшаву, было лёгкое чувство волнения, что являлось вполне нормальным перед встречей, решающей мою безвыходную квартирную ситуацию; пыталась представить обладательницу хриплого голоса, но, нарисованный мною образ этой женщины, не только не соответствовал реальному, а оказался прямо противоположным.

Наконец, я увидела требующуюся остановку. Это был район многоэтажных мрачных домов; вдалеке виднелись продуктовый рынок и автомобильный паркинг.

Перейдя трамвайную линию, я направилась к двум серым десятиэтажкам, соединённым аркой, служащей одновременно входом во внутреннюю часть двора. На одном из домов висела табличка с нужным названием улицы и номером.

Я потянула остеклённую входную дверь подъезда. Возле лифта четверо юнцов и одна девица, мало заинтересовавшись моим появлением, цедили из бутылок пиво. Мне необходимо было на десятый этаж, поэтому я вызвала лифт.

Остановившись перед чёрной дверью, несколько минут ждала, пока сердце перестанет бешено колотиться, пока уляжется волнение. Было мгновение, когда мне хотелось бежать от этой обшарпанной двери с нацарапанным мелом номером, сломя голову, но я сдержала себя, считая это порывом трусости перед столь важной для меня встречей.

Впоследствии я заставила себя доверять первому импульсу, который посылается подсознанием в мозг, а он, в свою очередь, даёт команду к действию. И вот именно это действие и надлежит выполнить, но важно уметь отличить сигнал, призывающий к спасению, который посылает интуиция, от простых человеческих эмоций.

Я нажала на кнопку электрического звонка и приготовилась ждать, но дверь отворилась неожиданно быстро, и на пороге выросли двое: мужчина и женщина. Мне показалось, что они улыбались слишком приветливо, но я поспешила объяснить их чрезмерную слащавость всего-навсего желанием казаться милыми и воспитанными.

Мужчина был высоким худощавым брюнетом с узким бледным лицом и тонкими усиками, а женщина, разбавленная славянской кровью – африканка. На ней была ярко-розовая блузка, на которую было больно смотреть, на узких бёдрах телепалась короткая, ядовитого цвета юбчонка, едва доходящая до колен худых коричневых ног, совсем не соответствующих её мощному торсу выше пояса, а пышная грудь выставлялась ею вперёд, как боевое орудие, и, вероятно, была её главной гордостью.

По-видимому, вкус к кричащим тонам был унаследован ею от далёких предков со знойного чёрного континента. Её кожа цвета разбавленного молоком чёрного кофе, волосы, нос и глаза были типично выраженными чертами особи негроидной расы. Вот она-то и была обладательницей хриплого голоса, а я, пытаясь представить её портрет, не могла даже предположить, что она наполовину негритянка.

Они говорили взахлёб, перебивая друг друга, расхваливая квартиру, находившуюся в том же доме на четвёртом этаже, уверяли, что это рыночная цена, вероятно, полагая, что я буду торговаться.

Я изъявила желание посмотреть помещение, но дала понять, что у меня есть только несколько минут, поскольку внизу меня ждут знакомые, и задерживаться я долго не могу. Врала я на всякий случай, дабы обезопасить себя от людей, у которых неизвестно что на уме, между тем, стараясь понять, что могут скрывать их деланные улыбки, мешающие определить их сущность.

Уже спускаясь лифтом на четвёртый этаж, мы познакомились – они представились супружеской парой. Чёрная хозяйка, назвавшая себя Кристиной, открыла двери ключом. Её муж, Анджей, по-хозяйски вошел первым.

Я подавила возглас разочарования при виде убожества и запущенного состояния жилища. Они заглядывали мне в лицо, пытаясь понять, какое впечатление производит на меня эта ободранная нора. Я едва сдержалась, чтобы не скривить губы в брезгливой мине, когда смотрела на жалкую мебель, прикрытую на скорую руку сшитыми коричневыми чехлами, когда в кухне заметила чёрные жирные слои многолетней грязи, увидела груды пустых бутылок. Состояние ванной комнаты меня окончательно добило.

Я с тоской вспомнила о своей милой, уютной квартирке, брошенной мною за тридевять земель отсюда, и сердце сжалось от безудержной грусти.

На моём лице явно была написана растерянность. Тогда они запрыгали вокруг меня; она, попыхивая сигаретой, без умолку твердила о том, что я, как одинокая и интеллигентная женщина, их очень устраиваю: потом, она неплохо говорила по-русски, что было для меня очень важным, так как я всё ещё плохо ориентировалась в польском. Она даже предложила помочь мне с языком, убеждённо повторяя, что мы обязательно подружимся, потому что она так бы хотела видеть во мне подругу, и так далее, и тому подобное. Он не отставал в красноречии, говорил что-то чуть ли не об обязанности иметь добрые намерения и помогать иностранке, тем более, из России.

И после некоторых колебаний и сомнений я сдалась:

– Хорошо, я согласна, – выдавила я из себя неуверенно и почувствовала вздох облегчения, выпущенный ими почти одновременно.

Официальная часть была закончена – мы договорились, что на следующий день я приду с вещами, и мы напишем контракт на полгода.

Душу грыз червь сомнения, сердце тревожно ныло. Вся остальная часть дня прошла в тягостных раздумьях – я старалась заглушить, подавить внутренний голос и руководствовалась исключительно разумом: ведь ничего другого я придумать не могла, а была вынуждена рискнуть и снять это жильё, надеясь таким образом выиграть время и найти чтонибудь получше. И грязь меня не смущала – вымою, выскребу! А вот с мебелью было гораздо хуже: мне мерещились неисчислимые полчища микробов, обитающие в ней, и делалось дурно. Но, увы, у меня не было выбора!

«Очень милая, доброжелательная пара, – размышляла я, – я не вижу проблем, которые бы могли возникнуть между нами. Я заплачу требуемую сумму за полгода вперёд, будет бумага, подписанная двумя сторонами, являющаяся юридическим документом».

Долго не могла уснуть, ворочалась с боку на бок. Воспоминания возобновились на том самом месте, где оборвались. Перед моим внутренним взором побежали цветные озвученные картины, сменяя одна другую, и я радовалась, что, просматривая образы прошлого, отвлекаюсь от настоящего.

* * *

..Полоса обрушившейся с небес на землю воды, наконец, иссякает. Можно на мгновение – не больше – выйти из машины и размять ноги. Только находясь в машине, чувствую себя в безопасности, так, во всяком случае, мне кажется.

Как прекрасна и свежа ночь после бурного ливня! Я смотрю на небо, на разорванные ветром чёрные тучи, и мне кажется, что я – маленькая одинокая песчинка, затерявшаяся в огромной Вселенной, и мне хочется запрокинуть голову и кричать в чёрную бездну неба, что есть мочи, какой-нибудь вздор. Но я зажимаю рот рукой и тихо смеюсь: как мне искренне жаль всех, кто не может разделить со мной эту ночь, умытую проливным дождём и её зловещую красоту!

Уже за полночь, а я всё еду и еду. Тело разваливается от усталости – за сутки оставляю позади около девятисот километров. Нужно выбрать место для ночлега. Вижу пост ГАИ (я, определённо, обожаю посты ГАИ), но он необитаем; ехать дальше нет сил. Прячусь под развесистым деревом. Вокруг ни души, давит ночная тишь, и только порывистый ветер шумно перебирает ветками деревьев. Кромешная темень, с вкраплением двух наружных фонарей у необитаемого здания.

Мгновенно засыпаю и сплю как Агнец Божий, четырёхчасовым полноценным сном, кажущимся одним мгновением, полностью отдавая себя высшим силам, охраняющим мой безмятежный сон.

Открываю глаза: брезжит робкий рассвет. В метре от меня «спит» ещё один «Жигулёнок». Знал бы он, что спрятался под крылышко беззащитной женщины! Совершаю утренний ритуал и еду дальше.

Перед Рязанью забываю свернуть на окружную дорогу и въезжаю в городской водоворот. Приходится ехать через весь город, придерживаясь указателей на Москву.

Утром заправила машину – бензина хватит до самой столицы. Выезжаю на Рязанское шоссе. Я всегда собрана в комок: и днём и ночью – это нельзя назвать нервным напряжением, это боевая готовность.

Позади Люберцы. Рязанское шоссе вливается в московский пригород, и вот первый милицейский пост. Останавливаюсь, выхожу из машины – сердце ликует. Но нет, ещё рано радоваться: это только часть проделанной работы, – и та же самая дорога обратно. Иду к телефонной будке, набираю номер, после трёх сигналов поднимают трубку:

– Да! – произносит знакомый старческий голос.

– Здравствуйте, Анна Ивановна! Это Вероника! Я приеха-ла...

– Где ты, дорогая? – почти кричит старушка в трубку.

– Перед въездом в Москву. Буду примерно через час.

– Жду!..

И вот мы стоим на пороге, и старушка обнимает меня, как родную, а из боковой двери высовывается расплывающаяся в улыбке голова её сына – Володьки.

– Моя, дорогая, как давно ты не появлялась у нас, – приго-варивает она, вытирая концом фартука невидимую слезу, – и не звонила давно, я уж, грешным делом, думала – не случилось ли че...аво...

– Случилось, Анна Ивановна, много чего случилось – всёвам расскажу по порядку, но потом, – сейчас, мне нужно поставить машину на платную стоянку, где-нибудь неподалёку. Вов, ты знаешь какую-нибудь стоянку поблизости? – обращаюсь я к Вовке, который стоит и молчит, осклабившись. Его плюгавенькая фигурка, обтянутая тёмно-синим бумажным спортивным костюмом, никак не вяжется с благообразной статью матери. Трудно поверить, что родила его эта высокая, мощная пожилая женщина. Возможно, его тельце иссохлось от беспробудных долгих попоек, а вот ростиком – он явно не вышел. Да и испуганный он какой-то: постоянно потуплен взор, краска смущения на лице – словно не решается или не хочет встретиться взглядом с самой жизнью, недопонимает чего-то – потерянный, робкий человек. Я с ужасом думаю, что же будет с ним, когда Анны Ивановны не станет? Он не справится самостоятельно в каждодневной битве за существование. Сейчас он всё ещё под её крылышком, как неоперившийся птенец, чья жизнь зависит от того, принесёт ли мама-птица следующего дождевого червя.

Вовка с испуганной миной на сморщенном лице, сжавшись в комочек, садится в машину, и мы едем на платный паркинг, затем возвращаемся пешком, молча.Меня устраивает то, что он так робок и можно не вести никакой беседы из приличия, но мне искренне жаль его загубленную душу, которая так и не обрела ориентации в этом гнусном мире и уйдёт отсюда, так и не поняв концепции отношений между людьми и реальностью происходящего.

– Ну че...аво ты всё мычишься, ну вышла б замуж за мое-го Володьку, осталась бы жить в Москве, – протяжно и монотонно, словно поёт на одной ноте, говорит Анна Ивановна, когда мы сидим с ней в кухне, подперев головы, и пьём традиционный чай. – Не хочешь выйти за Володьку, дак, у нас в соседях живёт один хроменький – приличный человек, трёхкомнатная квартира...

И смотрит на меня пристально: какой эффект на меня производят два последних слова. Явно не удовлетворённая моим выражением лица, продолжает:

– Заплатишь ему сколько следует, ну и всё... сейчас-то ведьодна цена...

– Анна Ивановна, я похоронила свою маму, – прерываю ямеркантильную тираду, которую знаю наизусть.

– Боже мой! – у неё из рук вываливается кухонное поло-тенце, которым она собирается что-то вытереть.– Царствие небесное, вечный покой! – крестится она, и в её глазах светится неподдельная слеза.

Долго сидим в кухне и вспоминаем добрым словом покойницу. За окном московской «хрущёвки» – густая синяя ночь.

Беру сумку с вещами, брошенную у порога, и иду к своей кровати за деревянной ширмочкой, которая всегда меня ждёт нетронутой в комнате Анны Ивановны. За стеной Вовка смотрит телевизор.

«Знали бы эти скромные тёмные люди, сколько денег находится в моей дорожной сумке, но им определённо не хватит воображения даже предположить, что такая сумма может вообще существовать, собранная в одном месте», – думаю я, когда стою под душем и смываю дорожную пыль, грязь и усталость...

Глава 8

Я собрала и упаковала вещи, обвела взглядом гостиничную келью, в которой провела чуть больше месяца своей жизни, села «на дорожку». Неизменный коричневый кожаный чемодан, был полон – вещей стало больше, чем было, и ещё я купила объёмистую сумку из чёрных кожаных кусочков – она тоже ломилась от вещей. – Как я это всё донесу?

Мои новые хозяева встретили меня, как родную. Мы спустились на четвёртый этаж. Пани Кристина отворила двери двумя ключами поочерёдно, и я обратила внимание, что дверь имеет два замка и, естественно, два ключа. Она торжественно внесла в распахнутую дверь, свою мощную, вздымающуюся от бурного хриплого дыхания грудь, за ней семенила я. Анджей, её муж, был на столько любезен, что нёс мой багаж.

Она, раздавив докуренную до фильтра сигарету о грязное блюдечко, величественно принесённое ею из кухни, грузно опустилась на стул у маленького круглого стола, накрытого пыльной коричневой скатертью. Кстати, в комнате всё было коричневое: уродливые чехлы, явно, маскирующие два грязных от времени кресла невиданного дизайна и диван странных очертаний, а также оконные шторы. Нашёлся ещё один стул для меня. Анджей присел на краешек пустого, поблёкшего от времени серванта.

Мы около двух часов сидели за составлением контракта, наконец, он был написан, как мне показалось, правильно. При составлении бумаг выяснилось, что Анджей мой ровесник, а Кристина – старше на один год. Согласно контракту, я могла жить в этой квартире по июнь месяц следующего года включительно; оговаривалась оплата полностью за полгода вперёд.

Когда документ в двух экземплярах был готов и подписан обеими сторонами – пани Кристиной, как владелицей, и мною – они вопросительно посмотрели на меня, и тогда я вынула из сумочки заранее приготовленную сумму, и положила на стол. Их лица изобразили удивление.

– В контракте указана сумма за полгода вперёд, так вот,она здесь, – сказала я, показывая на пачку с деньгами и не совсем понимая причину их удивления.

Они засуетились, удивление улетучилось. Она тщательно пересчитала купюры и вручила мне ключ от квартиры, но почему-то только один.

– Дверь с двумя замками, – напомнила я.

– Это так, на всякий случай, – прошипела она, зло сверк-нув глазами и поджав свои африканские губы, давая понять, что последнее слово остаётся за ней, превратившись вдруг во властную своенравную хозяйку.

Я понимала, что, имея запасные ключи и все ключи от второго замка, она оставляет за собой право входить в квартиру, когда ей вздумается, то есть – возможность контролировать меня! Меня смешила её напыщенная важность владелицы – весь «антиквариат», собранный здесь, достоин только вывоза на свалку!

«Наверное, она боится за всю эту рухлядь», – подумала я, смеясь в душе.

Но я напрасно смеялась – теперь я была белой мышью, которая, заведомо зная, что её ждёт, пищит, но идёт прямо в пасть очаровывающей её бесстрастной чёрной кобры.

Оставшись одна, я не знала, с чего начать уборку так загаженного помещения. Оставила вещи не распакованными и поехала в магазин. Купила разные моющие средства, резиновые перчатки, комплект постельного белья, пуховую подушку, два махровых и два кухонных полотенца.

Уборку я начала с кухни: мыла, чистила, драила стены, шкафы, кухонную плиту, кастрюли и сковородки. С перечисленных мною предметов, никогда не удалялась грязь – они только употреблялись по неизвестному назначению, обрастали ею и терпеливо ждали меня.

Только около полуночи я присела и огляделась, чтобы оценить свою работу: кухня блестела и сверкала. «Но это ещё не всё, я завтра продолжу», – подумала я и пошла выскабливать ванную, чтобы без брезгливости вымыться.

Внезапно, я поддалась чувству чёрной меланхолии: земная жизнь представилась мне такой бессмысленной и никчёмной. Суета сует... А ведь формула жизни так проста! Пусть же окружают меня эти некрасивые предметы – нужно уметь жить в любых условиях, а это – ещё не экстрим.

Сиротская односпальная кровать, втиснутая в нишу, ожила, заправленная мною новым комплектом постельного белья, и, совершенно разбитая от усталости, я легла спать, но одетая, так как одеяло было настолько грязное, что, засунув его в пластиковый мешок, я сразу же побежала вымыть руки. Предстояло купить одеяло и ещё много всякой всячины.

Долго ворочалась с боку на бок, не могла уснуть, как обычно на новом месте, но усталость взяла своё.

* * *

Я не заметила, как погрузилась в сон. В сиреневых сумерках я бреду в направлении подвесного моста через реку. Остро ощущаю полное своё одиночество в мире. Крупные белые хлопья причудливых снежинок медленно падают на землю, временами, подхваченные лёгкими порывами ветра, вздымаются кверху и кружатся хороводом вперемежку с белой снежной пылью в сиреневом пространстве, опускаясь, приятно и ласково тают, соприкасаясь с лицом. Под ногами снег, но не похожий на обычный – он лёгкий, пушистый и невесомый. Вдруг передо мной вырастает силуэт огромного пса, стоящего на задних лапах. Его собачьи глаза, обрамлённые серой длинной шерстью, смотрят с неописуемой трагической грустью, но я уверена в его доброжелательности по отношению ко мне. Он берёт меня за руку, и мы идём вместе. – Наконец-то я обретаю друга, но по пути ли нам? Я сомневаюсь, что это тот, кто мне нужен. Внезапно он останавливается – его взгляд ещё более грустен, в шерсти на надбровных дугах белеют не растаявшие снежинки. Его собачья лапа уже не сжимает мою руку – он медленно удаляется на четвереньках, превратившись в обыкновенного серого пуделя. Ещё раз оглянувшись, останавливается в нерешительности, и окончательно исчезает по ту сторону моста. Я остаюсь наедине с безмолвным миром.

Проснулась, почти в полдень, встала с постели и подошла к окну. Был пасмурный и ветреный день. Во дворе слева виднелась пустующая детская песочница, а за металлической ржавой оградой прямо – ряд строений неизвестного предназначения, но явно – не жилых; под окном – голый одинокий клён.

Крона дерева доходила почти до моего окна, а на самой её вершине дрожал на декабрьском ветру единственный пожухлый лист. Он стойко сражался с ветром, сопротивляясь изо всех сил, не желая отпустить дерево, которое было для него родным домом. И вот ветер как будто оставил его в покое, но чтобы налететь с новой силой, – лист затрепетал в неравной жестокой схватке, но, обессилев, сдался и, оторванный, закружился в воздухе, сразу же забытый коварным ветром, медленно опустился на землю где-то внизу.

«Вот и я, словно этот одинокий лист, оторванная от отчизны...», – вздохнула я и отошла от окна, обвела взглядом помещение, которое намеревалась превратить в образец чистоты, где предстояло жить определённое время. Захотелось приготовить чего-нибудь домашнего – я так истосковалась по простой еде. «Куплю квашеной капусты и налеплю вареников», – подумала я и моментально ощутила их вкус и то, как они исчезают во рту, щедро политые топлёным сливочным маслом золотисто-янтарного цвета, и защемило под ложечкой от воспоминаний о тепле и неповторимом запахе родного домашнего очага.

Я засобиралась в магазин: декабрьский день короток, до центра медленным трамваем добираться около получаса. Варшава – полуторамиллионный город, состоящий из нескольких районов, каждый под собственным именем. Район, в котором я осела, находился далеко от центра и, случайно или неслучайно, назывался – Брудно, что в переводе означает дословно – грязно. Но тогда это слово не значило для меня ровно ничего – мне и в голову не приходило заглянуть в словарик, чтобы узнать его перевод.

Уже смеркалось. Я вышла из магазина «Домы товаровы Центрум» на улице Маршалковской, нагруженная покупками, спустилась в давно знакомый мне подземный переход к трамвайной остановке, что напротив отеля «Полония».

Трафик редел, прохожих было мало. На остановке – почти никого. Ноги гудели от беготни, и я устало присела на краешек лавки.

На фоне света уличных фонарей, смешанного со светом вечерних сумерек, летели лёгкие и, наверное, первые в этом году снежинки – я закрыла глаза и запрокинула голову, в надежде, что хоть одна или две осядут и растают на моём лице.

Открыв глаза, увидела неожиданно возникшую фигуру уже немолодого, чуть полноватого мужчины, который очень странно себя вёл: он держал что-то в руках и внимательно изучал, затем, переводил взгляд на меня, словно сверяя какое-то изображение с моей скромной особой. Он начал бегать взад-вперёд и всматриваться в меня с ещё более возрастающим интересом, напоминая частного детектива, забывшего о конспирации.

«Или полоумный, или же я похожа на кого-то», – подумала я и осталась безучастна, делая вид, что не замечаю его странного поведения.

Но он вдруг приблизился ко мне и заговорил, а я не открывала рта – пусть позднее поймёт, что перед ним не полька.

– Я восхищён, – сказал он, естественно, по-польски, и дей-ствительно, его лицо в этот момент выражало восхищение. – Не часто можно увидеть такое лицо, – я смотрела на него непонимающе, а он продолжал, уже усевшись рядом со мной на лавку, – на улицах старушки-Варшавы. О!.. этот французский тип лица Марины Влади! – он приблизился ко мне настолько, что я могла рассмотреть его при свете близстоящего фонаря, и мне показалось, что я уже видела когда-то эти глаза, с налётом глубокой душевной грусти, не исчезающей даже когда он улыбался. У него было приятное, чуть порозовевшее от лёгкого морозца, полное, добродушное лицо, густые, чуть с сединкой, торчащие в разные стороны, брови.

Я засмеялась – отмалчиваться не было сил:

– Позвольте, позвольте, но Марина Влади не француженка –она русская, так же, как и я! – воскликнула я с гордостью и, естественно по-русски, – а фамилия Влади – это псевдоним, сокращение от имени её отца –Владимир! Марина Полюхова родилась во Франции в семье русских эмигрантов, – в этот момент подошёл мой трамвай, я сказала: Извините, это мой трамвай. Подхватила сумку с покупками и поспешила к трамваю.

– Я старый холостяк, – провозгласил он, мгновенно оказав-шись в том же трамвае, что и я, протиснувшись ко мне с удивительной проворностью, несмотря на свою грузность.

Я пожала плечами, давая понять, что каждый волен в своём выборе, а он продолжал, тыча пальцем в документ – тот самый, что теребил в руках, изображая частного детектива.

– Видите, что здесь написано?

«Wolny», – удалось мне прочесть в тусклом трамвайном свете слово, в которое впился его ноготь.

– Поздравляю вас! И как вам удалось продержаться свобод-ным такое долгое время? – бросила я не без язвительности, которой он, слава богу, не понял.

Он продолжал что-то говорить мне почти на ухо под стук трамвайных колёс, но я не совсем понимала, что именно, не успевая концентрировать своё внимание на польских словах, так как думала совсем о другом. Я вспомнила, где я видела именно эти, а не какие-нибудь другие грустные глаза – это были глаза собаки из моего сна! Между тем, он спрятал паспорт и извлёк из нагрудного кармана визитную карточку, затем отчеканил, словно старшему по званию, – своё имя, фамилию и должность.

– Стефан Гульчевски, адвокат канцелярии Леха Валенса, пре-зидента Речи Посполитой, Польши, – представился он, – с кем имею честь?..

– Меня зовут несколько короче, чем вас, просто Вероника.

– О, нет, это не совсем просто, ведь это польское имя! – вос-кликнул он не без пафоса.

– Скорее всего, международное, меня назвали международ-ным именем, – глаза мои, наверное, улыбались, а я сама едва сдерживалась, чтобы не рассмеяться: он так петушился в своих ухаживаниях, а этот глупый трюк с адвокатом канцелярии самого Леха Валенсы – и вовсе был смешон!

Визитная карточка принадлежала, действительно, некоему Стефану Гульчевскому, адвокату канцелярии президента, но дело в том, что подобный кусочек картона можно заказать почти в каждой варшавской подворотне.

В трамвае было немноголюдно, но нашлись и любопытные, которые открыто таращились на нас.

– Мадам, – шептал он мне прямо в ухо, но так громко, чтобыло слышно во всём вагоне – ему определённо нравилось всё французское, – я настоятельно прошу вас позвонить мне прямо на службу, для того, чтобы мы встретились снова и поужинали где-нибудь в уютном ресторане. Сейчас я выхожу, но надеюсь, что мы скоро увидимся!

Он схватил мою руку, грациозно поцеловал и пошел к выходу. Его лицо мелькнуло в окнах отъезжающего трамвая.

Почти все сидящие в вагоне смотрели на меня с нескрываемым любопытством.

Глава 9

Два последующих дня я продолжала мыть и чистить всё подряд, на чём останавливался взгляд, стараясь превратить помещение если не в уютное гнёздышко, то хотя бы в пригодное место для нормального существования. Темнокожая владелица, казалось, забыла обо мне, но, о нет – всё было далеко не так, как я думала! Как потом я выяснила, – а выяснить мне силою обстоятельств пришлось очень много вещей, – прибыль от сдаваемой жилплощади, была единственным источником существования странной парочки. Поселившись в квартире Анджея, квартиру Кристины они периодически сдавали внаём. Изголодавшиеся – и в прямом, и в переносном смысле – по деньгам, получив от меня энную сумму, они ожесточённо и неистово их тратили, отмечая бурно и весело выгодную сделку.

Дня через три, днём, в послеобеденное время, я позвонила в канцелярию президента Речи Посполитой и попросила к телефону адвоката Стефана Гульчевского. Уверенная почти на девяносто процентов, что услышу, что человек с таким именем в канцелярии не работает, я была поражена, когда меня молниеносно с ним соединили. А я не имела заранее ничего приготовленного, и, когда его, и именно его, голос ответил – «Слушаю», – не знала, что сказать, а промямлила что-то бессвязное, но он, к счастью, узнал меня и сразу же предложил мне поужинать вместе с ним сегодня. Мы договорились встретиться на той же самой остановке близ отеля «Полония» в семь часов вечера.

Мы сидели напротив друг друга в уютном ресторанчике возле окна, с видом на тротуар и снующих прохожих, на улице Маршалковской. Нас отделяла от пешеходной части анфилада огромных окон, начинающихся прямо от пола, и мерцающий всеми цветами радуги свет уличных реклам освещал наши лица больше, нежели слабый интимный свет потолочных ламп небольшого помещения.

Он был в чёрном свитере-гольф и в сером пиджаке. Его тёмные с проседью волосы были аккуратно подстрижены, из-под густых, также припорошенных сединой бровей, горели странным светом тёмные глаза, разглядывая меня с большим интересом, а когда я смотрела на него, то пыталась разгадать тайну его подёрнутых грустью глаз.

Нам принесли ужин и вино.

Беседа наша проходила в той же манере: каждый говорил на своём родном языке. Подобный способ общения между поляком и русским, мне приходилось наблюдать и позднее, когда я уже в совершенстве владела польским. Каждый из говорящих, досконально понимая язык собеседника, не может перейти на язык, являющийся для него неестественным. Каждому кажется абсурдным говорить, переиначивая произношение, знакомые по значению и звучанию слова, которые в его устах приобретут акцент и сделаются смешными.

Язык, впитанный тобой с первых мгновений появления на свет, является для тебя естественным, то есть, твоим родным языком. Все же другие языки, которые ты выучишь в течение жизни, а также – славянские, будут искусственными языками.

Но мы, разговаривая каждый на своём, не знали языка собеседника. Наш разговор основывался на выхватывании похожих слов из контекста монолога, но далеко не все совпадающие по звучанию слова в этих двух языках, имеют то же значение – иногда их смысл прямо противоположен.

Он спросил меня, и вопрос был конкретно следующего содержания:

– Что делает красивая русская женщина в городе Варшаве?

Что ответить на столь прямой вопрос почти незнакомому человеку? Не могла же я рассказать о сумасбродной идее – оставить обжитое место, прожив почти половину своей жизни, и броситься в водоворот приключений за рубежом исключительно из огромного чувства любознательности и самоутверждения! Что в душе я являюсь авантюристкой, что, оставив всё, я возложила на алтарь судьбы покой и безмятежное существование, выбрав мытарства, опасность и подверженность риску. Кто же поверит в этот бред? Но я и не собиралась никого ни в чём убеждать, поэтому ответила пространно и неопределённо:

– Ты знаешь о том, что все славяне – братья? Наши языкисвидетельствуют об этом! Великий славянский народ был разделён границами. Междоусобицы, распри, несогласия правителей. В результате – оторванность и изоляция, а славянский язык претерпел изменения, которые мы сейчас наблюдаем. Но не претерпел изменений наш славянский генный код, носителем которого является каждая клеточка нашего тела и крови. Так какая же разница, где я живу – в Росси или в Польше? Я могу жить везде, где захочу – это выбор каждого человека, это то, что называется свободой!

– Да, но язык настолько изменился, что превратился в два ино-странных, и мы с трудом понимаем друг друга! А я не полиглот, к сожалению, и способностью к изучению языков не обладаю. Я уже не в том возрасте, чтобы начинать что-то изучать.

Он был лет на семь старше меня. Сейчас, когда я пишу эти строки, минуло двенадцать лет, то есть, я сейчас на пять лет старше него тогда, а я за эти годы в совершенстве овладела польским и ещё в придачу неплохо выучила шведский. Мне хотелось парировать, что никогда не поздно начать что-то изучать, и когда вот таким образом человек ставит на себе печать старости, он просто перестаёт развиваться, давая возможность процессу старения быстрее овладеть им, но я ответила:

– Каждый волен в своём выборе, а вот я выучу польский ибуду свободно говорить на нём! Только не знаю, как будет с моим акцентом – так трудно научиться произносить ваши шипящие слова!

Последнюю фразу он не понял: это выходило за рамки понимания и схожести языков. Он задумчиво смотрел на прохожих в сторону освещённого рекламным светом тротуара, а когда повернул голову, я увидела моментально овладевшую им усталость – его лицо осунулось мгновенно и выглядело очень утомлённым.

Мы уже покончили с ужином. Его бокал опустел, мой был почти полон. Я спросила, не устал ли он после рабочего дня и не хочет ли идти домой, но он только отрицательно покачал головой и предложил мне выпить по чашечке кофе, который должен поставить его на ноги. От кофе я отказалась, тогда он знаком подозвал официанта и заказал один кофе и, не спрашивая моего согласия, два десерта.

– Да, день у меня был трудный, – признался он, – президентпотребовал полный годовой отчёт о проделанной работе, и это было связано с некоторым нервным напряжением.

И добавил:

– Я горжусь, что по долгу службы встречаюсь с этим вели-ким человеком, для меня это огромное счастье, но зарплата могла бы быть и больше!

Принесли кофе и десерт.

– Что ты делаешь на Рождество? – спросил он.

– А вот этого я не знаю, а ты?

– Я еду в Гданьск, к сестре. Гданьск – это портовый город наберегу Балтийского моря, собственно, это тройной город: Сопот, Гданьск, Гдыня. У нас существует старая традиция – вся семья каждый год собирается у рождественского стола.

– Какая прекрасная традиция! – воскликнула я восхищённо.

– Да, приятно собираться всем родственникам хотя бы раз вгоду за праздничным столом! Есть повод увидеться, поговорить о жизни, поделиться, выслушать советы, но не следовать им, а продолжать жить методом проб и ошибок...

– Но нужно ли следовать советам?

– Нужно, но... невозможно! – улыбнувшись, откровенно при-знался он.

Кофе не помог, мой кавалер выглядел ещё более опустошённым. Но, мне казалось, изнуряющим для него был разговор на двух языках, требующий максимума концентрации, собранности и ещё более – догадливости и интуиции.

Он предложил проводить меня, но я отказалась. Поблагодарив за то, что я поужинала с ним, он поцеловал мою руку. Едва различимый силуэт его поникшей фигуры на остановке поглотила темнота – трамвай набирал скорость.

* * *

...Я езжу по Москве и не перестаю удивляться лихости и дерзости столичных «водил» – постоянно имею с ними конфликты на дорогах и удивляюсь, почему... Я не делаю ничего, что бы противоречило правилам дорожного движения!

Вот, например, сегодня – один чуть не раздавил меня огромным ЗИЛом, но я так и не поняла, что его так взбесило. Он даже покраснел от злости, высунувшись из окна, обливая меня «русским четырёхэтажным», на чём свет стоит, не обращая ни малейшего внимания на то, что своим поведением создаёт пробку на дороге и сам является предметом эмоционального возмущения и негодования многих водителей.

Карта Москвы помогает мне без проблем ориентироваться по запутанным улицам и переулкам на машине – кручусь в Останкино, на Московской Товарной Бирже превращаю большой объём русских рублей в несколько пачек «зелёных», посещаю знакомых, но, к сожалению, на сей раз не имею времени сходить в театр – нужно спешить назад, домой. Все дела сделаны, и я собираюсь в обратный путь.

Когда Анна Ивановна видит сумму денег, оставленную мной, её глаза начинают блестеть, а лицо рдеет от удовольствия, но она с притворным испугом переспрашивает, не ошиблась ли я.

– Нет, всё правильно, примите это как благодарность и не беспокойтесь – я хорошо заработала! – лгу я.

Ранним утром прощаюсь с Володькой и Анной Ивановной, обещая приехать как можно скорее, и выезжаю в дорогу.

Совершаю тот же самый путь в обратном порядке, но теперь пункт выезда является целью.

Выезжаю на Рязанское шоссе, позади – Люберцы, а впереди – двое суток бесконечной езды.

Панически боюсь автомагистрали между Самарой и Тольятти; прежде чем остановиться у безлюдной бензозаправочной станции, озираюсь по сторонам.

За Самарой сбиваюсь с пути, не заметив в темноте глубокой ночи указатель объезда, и чуть не срываюсь с обрыва, но вовремя замечаю конец дороги, останавливаюсь – кругом ни души, и чёрная темень. «Вот здесь я могу стать лёгкой добычей для тех, кто охотился за мной так безрезультатно четыре дня тому назад, – думаю я, опустив голову на руль. – Но, слава Богу, мои прежние преследователи об этом не знают». Выхожу из машины размять ноги и выпрямить спину.

«Для чего Бог создал ночь? Наверное, для контраста. Сама ночь не страшна – страшны вещи, происходящие под её покровом. Злые силы, чья мощь возрастает под чёрным плащом её, беспрепятственно чинят свои тёмные делишки, но их могущество ослабевает с приходом рассвета...», – философствую я, вслушиваясь в оглушительную тишину и всматриваясь в чёрную даль, чтобы определить дорогу.

Преодолев уральский хребет, объехав окружными трассами Челябинск, Троицк, Троицкую ГЭС, чувствую себя дома.

День клонится к вечеру, когда впереди начинают виднеться и приближаться со скоростью восемьдесят километров в час знакомые очертания родного города. Меня переполняет великая радость, эйфория и гордость за победу над страхом и над собой. «Теперь я смело могу готовиться к кругосветному путешествию на автомобиле в полном одиночестве!» – мечтаю я, ликуя от удовольствия.

Наконец я дома! Наслаждаюсь душевной тишиной, развалясь в кресле, затем выкладываю из дорожной сумки на журнальный стол пачки американских зелёных купюр и с сожалением думаю о том, что завтра придётся с ними расстаться – погасить кредит брата в банке, спасая его шкуру от кредиторов.

Включаю телевизор: грузовик протаранил вход в телецентр Останкино, а войска спецназа открыли пулемётный огонь по собравшимся людям, танки и БТР расстреливают людей. Боже, мой, я только три дня назад была там... Задержись я немного... что за неразбериха – в какое смутное время мы живём?!

«Я хорошо заработала на курсе доллара и сделаю то, о чём он меня просит, – интенсивно думаю я, – отдам его долг банку, очищу от преследований кредиторов, спасая его шкуру путём собственного материального опустошения. Пусть это будет на его совести! Возможно, мне удастся завершить свою работу по нулям, быть может с минусом. Кровожадные банкиры-монстры достаточно на мне нажились!

Я сделаю последнее усилие, последний трюк и отдамся в руки судьбы где-нибудь вдали отсюда, вкушу другую жизнь, которую не знаю, но хочу познать из любопытства к иным способам бытия в других странах, на других континентах. Я уйду из этой жизни, но, если судьбе будет угодно, обрету другую. Я переверну страницу книги и напишу наново!»

В дверь позвонили. На пороге стоял Люцифер. Первым, что всегда бросалось в глаза – его тяготение к нарочитой небрежности в манере одеваться, от которой сквозило ненавязчивой тонкостью вкуса, а лёгкая развязность в манере держаться была до возмущения подчёркнутой.

«Типичная мужская особь, которая нравится абсолютно всем бабам», – раздраженно думаю я.

– Ну, Нича! – выдавил он. – Твои постоянные исчезновения начинают по-настоящему меня тревожить!

«Интересно, а что ты скажешь, если я вдруг исчезну навсегда?!» – мелькает в моей голове злорадная мысль.

Он что-то долго говорит, я делаю вид, что слушаю, но на самом деле не слышу ни слова. Я день за днём вспоминаю наш любовный роман с самого его бурного начала...

* * *

Глава 10

Темнокожая Кристина не преминула посетить меня, когда, насытившись всеми удовольствиями, которые дают долгожданные деньги, очнулась от беспробудной пьянки и вспомнила об источнике их появления. Но вела она себя не как гостья, а как хозяйка, оставив без внимания воцарившуюся чистоту, своим безразличным видом показывая, как мало значат для неё мои старания и выполненная огромная работа по удалению накопленной ею грязи. Правда, откушав моих вареников с капустой, не выдержала и, рассыпавшись в похвалах относительно их восхитительного вкуса – они таяли во рту, – сразу же попросила рецепт, который я ей и продиктовала.

Она зачастила ко мне, – что я считала только излишней заботой, – каждый день, а иногда на день по нескольку раз. Неистово носясь по квартире, она трясла передо мной своим студнеобразным бюстом и заглядывала во все углы, удаляясь, оставляла после себя множество окурков и запах алкоголя. Её настойчивые приглашения в гости принимались мною без восторга, но я тоже забегала к ним, что называется, «на огонёк», делая это, словно отбывая повинность. Отмечая, как много вещей ими куплено, как с лёгкостью тратились мои «кровные», я с ужасом пыталась представить – что же будет, когда они их истратят совсем: полгода закончатся летом, то есть, без нескольких дней – через полгода.

Стефан Гульчевски позвонил мне и снова попросил разделить с ним скромный ужин.

На сей раз мы выбрали безлюдное кафе в глухом квартале Срюдместья. Он долго говорил, его губы улыбались, а глаза выражали страдание, но смысл его речи был таков, что завтра он уезжает в Гданьск на Рождество и что наша встреча носит характер прощания. Его предложение ехать с ним в Гданьск я сразу же отвергла, мы были слишком мало знакомы.

Я знала, что мой сон сбудется обязательно, что пёс с грустными глазами уйдёт из моей жизни, но я была так одинока и абсолютно беззащитна, поэтому инстинктивно тянулась к нему. Ждала новой встречи, романтического ужина и безнадёжно мечтала о том, что было бы здорово обрести в нём друга, покровителя, приятеля, но каждое наше свидание я считала последним, и это придавало мне не только неуверенности, но более того – одеревенелости.

Люди вообще тяжело переносят одиночество, и, учитывая, что человек всегда одинок, – прошу мне верить: на чужбине это чувство обостряется настолько, что может перерасти в болезненное состояние, скорее всего, и называющееся ностальгией.

Наступил предрождественский вечер, поляки называют его Вигилия. Накануне, когда я принимала приглашение Кристины на вигилийный ужин, меня обуревали смешанные противоречивые эмоции: жажда общения и одновременно нежелание видеть их деланные физиономии. На уровне подсознания я ощущала их фальшивую доброжелательность по отношению ко мне. Так происходит всегда, когда силою обстоятельств приходится общаться с людьми, которые не за тех себя выдают.

Стол украшало несколько традиционных польских блюд, – можно сказать, что стол ломился от дорогих яств и закусок. Размах – ярко выраженный на бледном фоне вопиющей нищеты. Как мудра восточная пословица, гласящая: «Нельзя скрыть любви и бедности».

Был ещё один приглашённый – высокий молодой человек лет тридцати пяти. Если бы не холодное и несколько туповатое выражение лица, – его можно было бы назвать красивым. Поистине, красивые черты искажаются, отражая холодность, жестокость, затаённую злость и весь негатив, обитающий в душе. Нас познакомили, он поцеловал мою руку и представился: «Вальдемар».

Не могу не заметить об одной характерной черте, отличающей мужчин-поляков от мужчин других национальностей – они целуют женские руки с ошеломляющим актёрским мастерством, благоговейно, словно прикладывая уста к святыне, но через мгновение, с такой же лёгкостью, в буре эмоций могут унизить, или даже оскорбить недавний предмет обожания и преклонения, позволяя себе использование площадной брани, а в особенности, одного слова, звучащего повсюду. Употребление этого слова мною, по причинам его нецензурности, исключается.

За столом я больше молчала и слушала. Анджей и Вальдемар спорили с упоением, возбуждённо и двусмысленно. Пустые разговоры об их общих знакомых неизменно возвращались к душещипательной и сладкой теме – о способах зарабатывания денег. При этом их глаза загорались пламенем азарта игроков в покер, но, делая призрачные ставки и оперируя деньгами из воздуха, они нехотя возвращались из мечты в реальность, с потухшими взглядами и тяжело вздыхая. Иногда, с напыщенным видом, попыхивая сигаретой, напоминала о себе пышногрудая Кристина, усиленно стараясь подчеркнуть свою значимость.

Но меня удивляла одна странная фраза, часто срывающаяся с их уст, по-видимому, скрывающая неимоверно важное условие бизнеса: «Как бы заработать, не ударив палец о палец». В процессе этой долгой беседы мне показалось, что для Анджея его гость – если не авторитет, то личность уважаемая.

И ещё, хотела бы заметить одну немаловажную деталь: у одного и у другого внешний уголок правого глаза был кроплёный. Что это означало, я не имела понятия, но догадку, возникшую вдруг в голове, постаралась сразу отогнать. Я посидела так долго, насколько позволяло приличие, и, извинившись, ссылаясь на позднее время, удалилась к себе.

Шесть дней пролетели быстро. За окнами угасал последний день старого года, наступил вечер, а впереди поджидала фантастическая новогодняя ночь, которая готовилась к торжественному рождению нового молодого года.

Экстравагантная пара пригласила меня к праздничному столу, где уже важно восседал Вальдемар на правах именитого гостя. Это выглядело вполне невинно, поскольку он был другом или знакомым Анджея, хотя нужно было отметить, что он зачастил к ним.

Вальдемар открыто давал мне понять, что я ему нравлюсь: он говорил мне комплименты, а его ледяной взгляд таял, останавливаясь на моем лице.

Наступил январь. Сначала необычная пара хотела склонить меня к разным интересам и компаньонству, но больше отводя мне роль инвестора или спонсора. Постепенно, войдя в кураж и, сделавшись ещё нахальнее, они стали пробовать разные способы давления на меня. Кристина вдруг предложила мне оформить фиктивный брак с Анджеем за определённую плату.

– Как я могу выйти замуж за женатого человека? Ведь онтвой муж! – удивилась я.

– Вовсе нет, мы живём в вольной связи гражданским бра-ком, – выдохнула она вместе с дымом. Приклеенная к полным негроидным губам сигарета едва не вывалилась, но она ловко подхватила её своими коричневыми пальцами и, водрузив на прежнее место, продолжала, выдавливая хриплые звуки. – И для тебя будет хорошо, ты сможешь получить польское гражданство! Идите завтра в «Ужонд Стану Цивильного» //ЗАГС//! Через месяц возьмёте «шлюб», конечно, собрав сначала нужные документы, – заявила она.

Чувствовалось, что этот план уже был проработан ими в деталях.

Я мечтала, чтобы нашлась зацепка, которая послужит веским предлогом деликатно отказаться от опасной официальной связи с человеком криминально-дерзким. Об этом качестве свидетельствовал его кроплёный глаз и металлический огонь во взгляде, а ещё – его образ жизни ленивого кровожадного кота, притворяющегося спящим, а между тем всегда готового к прыжку, который может оказаться смертельным, для зазевавшейся серой мышки, убаюканной его притворным равнодушием.

В ЗАГСе он представил меня своей невестой, и мы получили перечень необходимых документов для заключения брака со мной как иностранкой. Помимо справки из русского посольства, мне необходимо было иметь свидетельство о рождении – последнее и послужило предлогом, который я с радостью использовала: моя метрика осталась на родине.

Не скрою, мне крайне чрезвычайно хотелось иметь польский паспорт, дающий свободно и безвизово путешествовать почти по всему миру, тогда как мой серпастый и молоткастый паспорт великой державы был так жалок и никудышен. А мы, обладатели этой беспомощной паспортины, подвергались унижению нашего достоинства, так как весь мир считал нас выродками и людьми второго сорта, а наша мощная держава, возглавляемая горсткой отъявленных проходимцев в течение семидесяти лет, обеспечила нам это положение в мире.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я имею два иностранных гражданства – польское и шведское. И это ли не парадокс? Тогда, обладая так мало ценимым в мире паспортом гражданина великого царства, мне страстно хотелось ехать в Америку, но это было невыполнимо. Теперь же шведский паспорт даёт возможность безвизового въезда во все страны на нашей планете, включая и США, – но мне определённо расхотелось, даже в качестве туриста, посетить эту страну!

Криминальную пару поглощали исключительно помыслы, как раскошелить меня в свою пользу. После неудавшейся попытки выдать меня с корыстью за Анджея, они взлелеяли новый замысел, и о плачевном для меня его финале я могла только догадываться. С елейно-тошнотворными улыбками они усиленно предлагали мне весёлую прогулку за город на развалюшной машине их знакомого, якобы в швейную мастерскую Анджея, закрытую им в результате банкротства и, поскольку я конструктор-дизайнер женской одежды, показать мне помещение и оборудование, в существование которых вообще трудно было поверить.

У меня уже сложилось об Анджее определённое впечатление, Кристина же была его преданной подругой и сообщницей. Дешёвая приманка не сработала. Ехать я, естественно, отказалась и не только потому, что чувствовала опасность всеми фибрами души моей, но ещё и потому, что хотела, наконец, вменить себе один из принципов – элементарную осторожность. Мне казалось, что в их буйном воображении я хожу, обклеенная долларами с головы до пят и что, выехав из пункта «А», мне определённо не доехать живой до пункта «B». Наконец-то, я поняла, что так настораживало в них с самого начала, ещё раз убеждаясь, что первое впечатление – это импульс внутреннего голоса.

Рано утром следующего дня, темнокожая хозяйка ворвалась ко мне с похмелья и вся взъерошенная, попросив взаймы сто долларов.

– Я заплатила вам огромную сумму за полгода вперёд.Оплата за месяц составляет больше, чем средняя зарплата поляка. Прошло только три недели, а у вас уже нет денег! Как же можно было так быстро истратить эту большую сумму?