Поскольку я живу

Пролог

Когда все уже случилось, страх стирается из клеток, составляющих человеческий разум, еще бьющийся под черепной коробкой и не желающий угасать. Случившееся устанавливает собственные правила в том, что зовется жизнью. И, втягивая поглубже воздух – не от волнения, а для следующего шага, наравне с кислородом в легкие пускаешь в себя понимание: миг благословенного одиночества, когда можно не притворяться, подходит к концу.

На загримированном лице воцаряется спокойная улыбка, не касающаяся глаз. Свет прожекторов выхватывает рояль на сцене. Сердце не спеша толкает кровь по сосудам. Так же неспешна поступь – это единственно верный путь, выбранный среди всех перейденных черт.

Страха нет. Все уже случилось. Чего бояться?

- Ну и чего боялась? – снисходительно смеясь над новенькой скрипачкой, спрашивала Лиза Розанцева, старательно вытирая губную помаду перед зеркалом. Ее высокая грудь едва не вываливалась из облегающего тело второй кожей концертного платья. Впрочем, Лизе, несмотря на несколько слишком широкие плечи, было что показать. Одна беда – на сцене все это великолепие пряталось за виолончелью. Щелкнув замком клатча, она вынула из него пудру и улыбнулась своему отражению, продолжая болтать: - Работа как работа. Понравилось же, а?

Скрипачка прошелестела в ответ что-то почти бесшумное. А Лиза растянула губы, заново крася их нюдовым блеском.

- В конце концов, ты не первая скрипка, в этом тоже есть свои прелести. Ответственности меньше. Хотя, конечно, амбиции – это нормально. Некоторые амбициозные личности не успели прийти – уже солируют. Связи, связи.

- А некоторые делают чересчур поспешные выводы, сами в них верят и сами завидуют, - проговорила рядом с ней Полина, отбрасывая в урну бумажную салфетку.

И, ни минуты не задерживаясь, без того зная, в каком направлении Лиза с удвоенным энтузиазмом продолжит социальный ликбез новой участницы симфонического оркестра Национальной филармонии, вышла из туалетной комнаты. На сегодня она была свободна.

В последнее время это стало девизом всей ее жизни. Свободна. Свободна!

Свободна делать, что хочется. Работать, где хочется. Ездить, куда хочется. И никого не впускать в свой собственный, хоть и с потерями, но отвоеванный мир. Во всех смыслах.

Мама настаивала, что она стала эгоисткой. Полина, с некоторым чувством снисходительности, не спорила, но и менять себя не стремилась. Ей нравилось. Быть такой, какой стала. Уверенной, знающей себе цену и не разменивающейся на чужие желания. Все это осталось в прошлом, отчего в настоящем ей было комфортно и при желании можно признать, что легко.

Застегнув пальто на одну пуговицу, Полина вышла наконец из здания. Улица встретила ее яркими фонарями и промозглым воздухом, заставив поежиться и подпоясаться, несмотря на то, что машина стояла не дальше двадцати метров. Стук каблуков по современной брусчатке глухо, но громко отзывался в воздухе, а площадь, раскинувшаяся перед глазами, в очередной раз пыталась воздействовать на нее своей центростремительной силой.

За те несколько месяцев, что Полина жила в столице, она все еще не разучилась удивляться душе этого города. И удивительным образом чувствовала себя здесь почти прижившейся. Впрочем, наличие собственной жилплощади безусловно этому способствовало.

Полька щелкнула центральным замком автомобиля кофейного оттенка и привычно устроилась за рулем. Дальнейшие движения тоже были привычными: отправить смс-ку маме, пристегнуть ремень, найти волну подходящего радио. И вырулить с парковки, уверенно влившись в размеренный в это время суток поток автомобилей.

Она больше не любила рассветы. Рассветы – предвестники мечтаний.

Ночь на широких улицах, преломляющиеся огни автомобилей, трехцветность светофоров – то, что от мечтаний избавляет, примиряя с действительностью.

По́лина машина неспешно шуршала шинами по асфальту, везя свою хозяйку в просторную квартиру на одиннадцатом этаже с роялем и видом на Днепр, в то время как мысли ее резво перепрыгивали с пиццы на варианты проведения грядущего отпуска, когда их беспардонно раскроила трель мобильного телефона. На экране высветилось имя. Никакого фото. Никакой картинки для обозначения контакта. Только белые буквы на контрастно черном фоне, зеленая и красная кнопки, вибрация корпуса, вырывающаяся вместе со стандартной мелодией. Стас.

Не принять звонок грозило испорченным вечером – пропущенных не было, значит, он точно знал ее расписание и не успокоится, пока не добьется своего.

- Здравствуй, - проговорила Поля, крепко держась за руль, отчего костяшки стали такими же бесцветными, как и голос.

- Здравствуй, - в отличие от ее тона, его был сейчас окрашен густой, насыщенной, ничем не разбавленной тоской. Затем последовала пауза – повторяя тот же оттенок. Но вышла слишком краткой, чтобы она решила повесить трубку, не желая слушать его сопение. И Стас снова заговорил: - Отыграла?

- Да, - быстро и коротко ответила она.

- Успешно?

- Как всегда.

- Как всегда… – снова молчание, на сей раз пульсирующее неоном вывесок. И продлившееся ровно столько, сколько нужно, чтобы начать бить по ее нервам неопределенностью. – У тебя летом отпуск. Планы есть?

01

***

Пронзительный вскрик, слышный даже из-за стекла, заставил распахнуть зажмуренные глаза и сосредоточенно вглядеться туда, за окно, где есть небо, и где есть речка. Люди так не кричат. Не умеют люди кричать с такой отчаянной силой. Да и не должны, оставляя это тому, что выше их понимания.

Там, за закупоренной стеной коробки, дул ветер, который наверняка на одиннадцатом этаже ощущался совсем иначе. Он же совсем иначе ощущался и случайно залетевшей сюда птицей, расположившейся на подоконнике с другой стороны.

Чайка. Та самая, которая не долетает до середины Днепра. А сюда, поди ж ты, добралась.

Дура. 

Она побродила вдоль окна, перья ее шевелились от потоков воздуха, и тот чернеющий глаз, который со своего места видела Полина, поблескивал на солнце с долей лукавства и с насмешкой: конечно, птица знала, что люди еще и опасаются забираться так высоко – когда крыльев нет, с этой высоты на землю больно падать, ничего не останется, кроме пятна на асфальте. Пятна, освещенного яркими лучами, скользящими с тем же равнодушием и по частой ряби Днепра, с которого сошел лед, и который сейчас кажется странно праздничным. Совсем весенним.

Птица вновь вскрикнула и слетела с подоконника вниз, на набережную, к воде. Ветер немного сдувал ее в сторону, но она упорно рассекала воздух, устремившись к своей цели. Что-то увидела? Чего-то хотела? Или влекла ее все та же сила, недоступная человеческому пониманию. И да, свет точно так же равнодушно касался и ее белоснежных перьев. Свету все равно к чему прикасаться.

Кофейный аромат заливал кухню, пока Полька медленно жевала цукаты, жмурясь, как кошка, под огромным абажуром. Собственно, она и варила кофе часто только ради его потрясающего запаха. Среди янтарных брызг солнца, заглянувшего в ее квартиру, находилось место и для капель напитка, оставшихся на столешнице, и для золотистых пластинок имбиря, сложенных в вазочку, и для всего, что несет в себе греющие оттенки весны. И неважно, что она едва-едва началась – Полина ощущала ее как первую своей жизни, той самой, к которой стремилась все изнуряющие месяцы своего так и не забытого прошлого.

Сейчас можно делать вид, что его нет.

Сейчас можно просто начинать день.

А начинать стоит только с приятностей. Аромат кофе, тепло кружки, отблеск солнечного луча. Порой даже не верилось, что бывает так хорошо.

Особенно не верилось, когда приходилось выслушивать возмущенные тирады Стаса после того, как она снова не приезжала в Одессу.

В этот раз причины действительно оказались объективными – главный дирижер неожиданно назначил репетицию, не быть на которой она не могла ни при каких обстоятельствах. Но Стаса это мало волновало, он принял все за ее привычные отговорки и не сдерживался в проявлениях своих эмоций. На что Полина в который уж раз подумала, что все же влияет на него отрицательно. С каждым ее отказом он срывался все легче, а она точно знала, что является единственной причиной этих срывов. И потому не понимала, зачем он продолжает поддерживать тяготившие их обоих отношения.

Все усложнял ребенок. Или упрощал, давая Стасу безоговорочный повод звонить и не уходить из ее жизни. В то время как сама Полина искренне ждала, когда же ему надоест и он оставит ее, наконец, в покое.

Полька шумно выдохнула, сунула в рот очередной лепесток засахаренного имбиря и сделала большой глоток кофе. Все мысли – в топку! Надо лишь сказать себе, что день будет хорошим – и поверить в это.

Солнце светит – хорошо.

Ничего не болит – замечательно.

Вечером концерт – превосходно.

И среди всего окружающего великолепия был лишь один маленький изъян. Нужно набраться храбрости и позвонить маме. Праздник, поздравляшки обязательны. Но точно не сейчас. Потом, попозже. Дать себе передышку. Сделать вид, что все – хорошо!

Татьяна Витальевна долго «делать вид» не позволила. Возможно, начинала входить в возраст и проявлять характер, где не нужно. А может быть, чувствовала в абсолюте человеческого восприятия степень отдаления между собой и дочерью.

Позвонила она прямо с утра, прервав поглощение приятностей. Единственное отличие от контакта Стаса – мамин был обозначен фотографией, на которой они с Полиной вдвоем на кухне еще в студенческие годы. Задолго до… задолго до всего.

- Не спится? – спросила Полина вместо традиционного приветствия.

- Ну чтобы тебя застать, надо рано вставать. Потом ты занята. С праздником, Плюшка! – зашелестел материнский голос на другом конце страны и одновременно в телефонной трубке.

- И тебя! Я собиралась попозже позвонить.

- Какая разница, - рассмеялась Татьяна Витальевна. – Ты как?

- Хорошо, - с улыбкой ответила Полина. – Вечером у меня сольный концерт.

- Я не знала… Приехала бы, наверное.

- Приезжай на следующий.

- Посмотрим, - уклончиво ответила мать. – Иногда я думаю, сколько всего пропустила с этой чертовой работой – страшно становится.

- Было бы желание…

02

***

Следующие двое суток она провела в угаре. Не отвечала Лёльке, не играла, не звонила матери, почти не ела. И безвылазно торчала в интернете, отыскивая любую информацию о «Мете» и Иване.

Проглатывала статью за статьей. Даже несмотря на некоторое затишье длиной в два года, как и говорила Лёлька, – столько времени прошло со времени выхода их последнего альбома – сеть ломилась от всевозможной информации. Как достоверной, так и сомнительного свойства. Старой, новой… Разной.

Среди общего потока к собственному удивлению обнаружила, что менеджером Таранич М.А. оказалась та самая Рыба-молот, которая шустрым колобком металась на фесте в Затоке.

Тогда. Давно. В прошлой жизни.

Жизни, настигнувшей Полину неожиданно и накрывшей с головой.

Она просматривала публикации в Фейсбуке, листала фотографии в Инстаграме. Когда чувствовала подступающую тошноту от зашкаливающего количества инфы, глушила кофе, смешивая с коньяком.

Снова возвращалась к поискам. Промо-туры, интервью, участия в ток-шоу. Фотосессии, фото от папарацци. Слухи, домыслы. Официальные заявления.

Не помнила, как засыпала. Просыпалась среди ночи от бьющего по глазам света настольной лампы. И снова приникала к монитору компьютера и прилипала губами к чашке, в которой коньяка неожиданно становилось больше, чем кофе. Ремиссия закончилась. Тело изошло на метастазы.

Ее «не знала, что бывает так хорошо» разлетелось в осколки, как хрустальный гробик, в котором она провела все время без него. Но это совсем из другой сказки, в которой другие персонажи, чем Кай и Снежная королева.

Иван Мирош. Он никогда не использует полную фамилию. Только так. Чаще просто – Мирош. У него улыбка в уголках рта, но уголки век уже больше не жмурятся. Глядит открыто и прямо в камеры, даже когда кажется, что должен смеяться. Что за этим взглядом, теперь не видно совсем. Или она разучилась видеть? Или не умела?

А он нынешний на сотнях снимков – совсем другой, чем тот, каким она его помнила.

Взрослый. Взрослый.

В анкетах цвет глаз – зеленый. Рост – 185 см.

Совсем другие теперь плечи – широкие, крепкие. Совсем другие руки – накачанные, рельефные, изумительно красивые – в узоре татуировок, рисунка которых на фото и не разглядишь. 

Он редко их открывает в последнее время. На ранних фото – чаще. Майки, футболки, оголенный торс на выступлениях. Повсеместная трехлетняя истерия. «Мета! Мирош! Мета! Мирош!» - и тексты песен, которые пел Дворец спорта, откуда была прямая трансляция концерта года три назад. Взлет. Феноменально быстрый взлет, почти молниеносный и сразу – на вершину этого мира.

Долгая, долгая равнина. Длиной в два года.

Инстаграм продолжал пестреть. Мирош за роялем. Мирош с гитарой. Мирош на премьере какого-то фильма с исполнительницей главной роли. Любовники? Нет? Никаких признаков того, что любовники, ни на фото, ни в статьях нет. Просто фотография, так друзья фотографируются. В той же подборке они втроем с Фурсовым. И если присмотреться, то весь ее корпус – с гитаристом, а не с Мирошем.

С Мирошем только голос.

Голос. Его чертов голос. Звучавший иначе, взрослее, глубже. И пронзительнее в своей страшной просьбе:

От состояния диссонанса
До состояния резонанса.
Останься, слышишь?
Останься.

Закатанные рукава белой рубашки. Спущенный тонкий черный галстук. Откинутая со лба длинная челка. Несколько слов песни. Белоснежные стены и окно. Монохромное – в стиле его одежды и его заметной бледности – видео, снятое на телефон. Где это? Чей-то дом? Ресторан? Клуб? Новый концепт?

Шесть месяцев назад. Хэштэг под видео: #comeback.

Геолокация – Торонто.

Что, черт подери, он делал в Торонто?! Гастроли? Они не гастролировали два года! Как много она пропустила?! Боль давших о себе знать метастаз ширилась и становилась почти невыносимой.

Канадский период.

«- Почему Королевская музыкальная консерватория? Другой конец света?

- Ну, ведь не секрет, что у нас, кроме Тараса, все самовыродки?

- Самородки?

- Можно и так! Необходимость получить образование чувствовалась давно. Сейчас появилась возможность. Почему нет?

- Будете заниматься вокалом?

- Его точно надо подтянуть.

- Ну уж не скромничайте. Неужели не нашлось ничего ближе?

- Жаль, что не нашлось ничего дальше. Но, по крайней мере, в Торонто Иван Мирош – никто. И ко мне будут относиться так, как я того стою, не принимая во внимание былые заслуги, симпатии и антипатии. К тому же, я всю жизнь мечтал побывать в Канаде.

- А как же «Мета»? Ваш отъезд можно расценить как прекращение ее существования?

- Ни в коей мере. Это всего лишь переход к новому, чего еще не было».

03

***

В самых лучших городах пахнет морем.

В самых лучших городах пахнет морем.

В самых лучших городах пахнет морем.

Заклинило. С этой фразой он ложился спать. С ней распахнул глаза под утро.

Они приходили редко, эти фразы, но подолгу не оставляли в покое. До тех пор, пока он сам не разродится дальнейшим текстом. Чем-то завершенным. С четким и ясным финалом. Который совсем не обязательно ляжет на музыку, ни во что не закольцовываясь.

В последнее время стихи не всегда находили свою мелодию, не нуждались в этом, становились чем-то самостоятельным. Тексты текстами быть переставали.

Строки падали на грудь невыносимой тяжестью и не давали дышать по ночам. Будили, едва засыпал, удушьем. И чем дальше, тем более ясным становилось, что вдохновение – нихрена не полет, не легкость, не эйфория. Вдохновение – это груз, который, свалившись на хрупкое человеческое тело, не оставит от него и мокрого места.

Вдохновение – это то, за что однажды придется платить. И цена у каждого своя. Мирошева прежде казалась ему непомерной, но он привык. Платить привык. Сейчас – так и вовсе считал себя вполне платежеспособным.

По правде сказать, сон все же скорее нормализовался. Бессонницы, как раньше, до второго рождения, уже не мучили. Временами он даже чувствовал себя здоровым, не нуждающимся в том, чтобы искать снотворное, рыская по ящикам квартиры. Ни снотворного, ничего другого.

Иногда являли себя кошмары. Нечасто, зато во всей красе. Но, во всяком случае, сейчас он мог быть уверен, что то не галлюцинации от несовместимого с жизнью кайфа. А всего лишь сновидения. Морок, который рассеется, едва взойдет солнце. 

В восходе солнца Мирош был уверен – оно всегда встает, даже тогда, когда лучше бы его не было. Возможно, все потому, что он здесь? Здесь – вместо Саммерхилла? Вместо Подола, к которому начал привыкать заново?

В комнате было темно. Он даже глаз не раскрывал. Пошарил по прикроватной тумбочке ладонью и наткнулся на телефон. Тот ярким светом ударил по едва размеженным векам, и Иван поморщился. 4:32. Ну и какого лешего? Ночь-полно́чь. Нахрена в городах пахнет морем?

Впрочем, в этой комнате если чем и пахло – то зеленым чаем, бергамотом и чем-то еще пряным, источаемым аромадиффузором. То еще давление на психику. Может быть, город здесь и ни при чем. Когда он в прошлый раз останавливался в этой гостинице, администрация еще не страдала такой х*рней. Но сейчас она заставляла страдать его.

Иван медленно поднялся с кровати и доплелся до окна. Оно выходило на гавань и порт. Откроешь – услышишь шум волн. Услышишь шум волн – вспомнишь, кто ты. Сейчас окно прятало его от мира и самого себя за бамбуковыми римскими шторами. Он повозился, поднимая их, чтобы добраться до фрамуги. И только тогда смог глотнуть воздуха – еще ночного, резкого, предрассветного. Тот ворвался в комнату вместе с мартовским ветром и коснулся его лица, пощекотал кожу, прошелся по густым волосам и устремился по углам помещения, вытесняя пряный запах аромалампы. Ночь пульсировала вместе с шумевшим в сотне метров от гостиницы морем, а он сам вглядывался в него, поеживаясь от холода. Оно было темнее неба, которое еще не проснулось, но уже теряло свою бесконечную глубину, окрашенную в цвета́ космоса.

В самых лучших городах пахнет… зеленым чаем.

Иван отлепился от окна. Глаза к темноте привыкли, не нужно было брести на ощупь в поисках кровати. Упал на подушку в надежде снова заснуть, но теперь, под дыхание волн, это стало казаться нереализуемой задачей.

Снова сел. Потянулся к телефону. 4:39.

В Торонто детское время, еще десяти нет. Мисс Кларк укладывается не раньше одиннадцати. В нормальных обстоятельствах Иван встал бы около восьми, когда мисс Кларк определенно видела бы, если не пятый, то третий сон. И прочитал бы ее вечернее сообщение, неспешно ответил на него и забыл о существовании мессенджера до позднего вечера, когда у нее день в разгаре.

Иногда, если он не вырубал интернет на телефоне, она будила его среди ночи. Подчас он не помнил, что где-то там – есть Мия. Временами – и она не вспоминала. В зависимости от загруженности. Изредка – тянуло. Но ввиду бешеного ритма жизни обоих и разных часовых поясов их «изредка» не совпадали.

Мирош снял блокировку. Щелчок по ярлыку Ватсапа. Сверкающий летним позитивом зеленый интерфейс.

Мия Кларк.

Непрочитанное сообщение.

Mia: Привет! Видела несколько отрывков твоего последнего концерта на Ю-туб. Очень неплохо, но заниматься, уверена, бросил. Голос опять зажимается. Лентяй! Я понимаю, что переучиваться сложно. И на горле ты вполне мог бы петь всегда. Но уйдешь от ключичного дыхания – себе же облегчишь жизнь. И к распевкам вернись. У тебя есть потенциал еще увеличить рабочий диапазон. Не бросай работать. У тебя хорошо получалось. Надо всего лишь продолжать.

Иван усмехнулся. Была онлайн в 4:02.

Интересно, шансы есть?

И его пальцы забегали по раскладке клавиатуры.

Mirosh: Ключевое здесь – «надо заниматься» или то, что ты бродила по Ю-туб в поисках нарезок?

04

***

Марина Анатольевна Таранич, в простонародье Рыба-молот, восседала в своем любимом рабочем кресле, исключительно удобно повторяющем ее роскошные формы, в комнате, куда чаще всего не допускались даже самые родные и близкие, и неизвестно за каким дьяволом рисовала на рабочем графике предстоящей поездки в рамках нового проекта «Меты» треугольнички. Большие, маленькие и даже разноцветные.

Впрочем, справедливости ради, стоит отметить, что причина такого времяпровождения все же имелась. Она заключалась в бесючей студентке первого курса Ярославе Таранич, который день канючившей матери о неожиданной хотелке сопровождать ту в Берлин.

- Я не имею никакого желания увеличивать поголовье детского сада на прогулке, - наконец, по итогу прений мрачно выдала свой вердикт Таранич-старшая.

- Ма! Ну мне же не пять лет, за мной ходить по пятам не надо! – обиженно пискнула Слава, встрепенувшись на диване, на котором сидела, как птенец в гнезде. Нескладный такой птенец – длинный, тощий, с крупными ступнями и унылыми светлыми прядями, ровно свисающими на плечи. Прямое доказательство того, что не всегда худоба выглядит презентабельнее некоторой… пышности.

- Лучше бы тебе было пять!

- Ну а что плохого, если я поеду? Мне давно нравится «Мета». Когда еще возможность будет поближе пообщаться? Ты их потом на гастроли отправишь, и сама будешь дальше работать, не до меня. 

- Ну и зачем тебе «поближе»? – поинтересовалась мать, внимательно взглянув на собственного отпрыска из-под очков. – И насколько «поближе»?

- Чего?! Я не собираюсь переспать со всей группой! – рассмеялась Слава из-под удивленно приподнятых светлых бровей, глядя на мать так, что было непонятно, шутит она или всерьез.

В то время как всерьез она не сомневалась лишь в том, что кое-кто конкретный в «Мете» даже не позарится. Нафига такое белобрысое счастье при всех его бабах!

- Я даже не хочу представлять себе, что здесь ключевое! – рявкнула Рыба-молот. – Останешься дома. И будешь думать об учебе и предстоящей сессии.

- Ну ма!!! – Славка подхватилась все-таки с дивана и подошла к столу. – Об этом я тоже думаю. За три недели ничегошеньки не случится! А еще я будущий менеджер, между прочим. Представь себе, какой это для меня опыт, а?

- Не смеши мои тапки, - хохотнула мать и откинулась на спинку кресла, от чего та весело скрипнула в ответ. – Тебе до менеджера семь лет полем, десять – лесом! И то не факт.

Славка обиженно прикусила губу, и весь ее вид указывал на то, что в текущий момент она лихорадочно обдумывает дальнейшую тактику. Аргументирование явно не было сильной ее стороной, в отличие от старшей Таранич. Потому она уперто бухнулась на стул и выпалила:

- Ну разреши, пожалуйста, а! Я тебе помогать буду. Я буду ходить за тобой и все записывать. Могу… могу служить органайзером. Могу носить за тобой вещи. Могу тебе даже кофе таскать. И всей команде могу!

- И для чего?

- Ну хочу я в Берлин! Понимаешь? Хочу!

- Для чего?

- Участвовать во всем! Мне интересно. И в Берлине я никогда не была.

- Ничего в том Берлине интересного нет! – со знанием дела и явным проявлением состояния близкого к кипению констатировала мать. – Пыль, вечный ремонт и реставрация. Хочешь заграницу – отправляйся в какой-нибудь языковой лагерь, заодно и английский подтянешь.

- Нахрена мне твой лагерь? – вспылила Славка. – Смотреть на идиотов вокруг вместо того, чтобы узнать «Мету» изнутри? Увидеть, как они работают, как пишут, что им интересно?!

- Тебе на «Мете» свет клином сошелся? – взорвалась, наконец, Таранич. Довела кровинушка.

- Да, сошелся!

- Брысь отсюда, чтобы я тебя не видела! И попробуй только сессию завалить. Отправлю на вольные хлеба! И бариста под вокзалом в кофе-мобиле тебе небом в алмазах покажется! Забыла, как экзамены вступительные завалила из-за «Меты» своей? Я – помню!!!

Славка сокрушенно качнула головой, глазами, полными слез, глянула на мать и обреченно проскрипела:

- Ну ма…

Вместе с ней, открываясь, проскрипела дверь в кабинет.

И в помещение влетел Иван Мирош, не обративший на присутствие посторонних ни малейшего внимания. И сразу устремился к столу.

- Ну, здравствуй, Мариша! – выпалил он. 

- Явление Мироша народу? Польщена! – не растерявшись, фыркнула Марина.

- Явление – это твои действия, когда я не могу повлиять на ситуацию!

- Привет, - снова проскрипела Славка, похлопав ресницами.

Иван рассеянно взглянул на нее.

- Типа претензия? – Таранич сгруппировалась и воззрилась на Ивана.

- Да. Тебе Влад говорил, что я с ней работать не буду!

Марина бросила быстрый взгляд на дочку. Та, судя по выражению лица, уши навострила. Причем основательно. Смотрела во все глаза на Мироша, но при этом прикидывалась цветком в кадке.

05

***

Полина напряженно барабанила по коже руля, поглядывая на часы. В запасе времени еще оставалось, но совсем немного, и если она продолжит торчать в пробках, то наверняка опоздает. И это будет фантастически здорово – опоздать на первую рабочую встречу полным составом.

Вот тогда ей припомнится все: и то, что некоторые репетиции в плане были смещены из-за ее графика концертов, и то, что она обязательным условием внесла в контракт согласование с собой любимой сюжетов клипов. И, вполне вероятно, то, что она вообще явилась в этот проект – если судить по неизменно мрачному присутствию Фурсова и такому же отсутствию Мироша.

Впрочем, в последнем был определенный плюс. Чем больше проходило дней, тем спокойнее становилась Полина. В своих фантазиях она придумывала их встречу бесчисленное количество раз. Всегда по-разному, часто – нервно, порой – несбыточно. И переживая это снова и снова внутри себя, она словно накапливала силы, чтобы удержаться на светлой стороне. Там, где когда-то была.

Когда-то, когда верила, что вся жизнь ее – светлая сторона. Это после оказалось, что чудес не бывает, и все зависит лишь от угла зрения.

В последнее время Полина предпочитала этот самый угол постоянно изменять. Не привыкать к хорошему, не зацикливаться на плохом, смотреть по сторонам. Она даже позволяла себе оглядываться назад. Чтобы в который раз посмеяться над собственной наивностью. Это какой же надо быть дурой!

- Дура, значит, дура, - сообщила Полька сама себе, застряв на очередном светофоре, и добавила любимую мантру: – Я блондинка, мне можно.

Неожиданно заметив свободное место у обочины, она шустро припарковалась. Это был единственный шанс явиться вовремя. Добежать до метро, три остановки без пересадок, еще одна короткая пробежка, и в небольшой, но с хорошей акустикой зал в «SmileStudio», арендованной специально для репетиций и работы над черновыми записями, Полина входила ровно за три минуты до назначенного времени, чтобы попасть в очередной виток гипнотической спирали, именуемой жизнью.

Спираль вращалась. Звучала негромкими переливами инди-рока и парадоксально изысканного андеграунда. В глубине комнаты, сидя на высоком барном стуле, Фурсов терзал бас-гитару, извлекая из нее неторопливую, даже чуть заторможенную в некоторых местах мелодию. В своеобразном ритме Владу вторили ударные. Тарас за синтезатором пил кофе. Инструмент безмолвствовал.

Все они уже были. Всех их она уже видела. Вспомнила. Заново осознавала возобновление знакомства и смирялась с мыслью, что это те же самые люди, которые существовали в ее прошлом. Но отчего-то совершенно другие, чем сохранились в памяти.

Она понятия не имела, что они играют. Это ее мало волновало. Во всяком случае сейчас. И она заскользила взглядом по присутствующим, пока еще чувствовала себя способной видеть других. Несколько мужчин и женщин разных возрастов здесь были чужеродными, но с любопытством наблюдающими за той частью «Меты», что уже явила себя. Переглядывались они и между собой, присматриваясь.

В этом зале, где ярко светил желтый прожектор, затмевающий десятки софитов в потолке (какой идиот только его включил?), ни Таранич, ни Вика Боднара, их звукорежиссера, которого ей представили несколько дней назад, не было. 

- Вы Полина Штофель, я вас знаю! – раздалось возле нее, совсем рядом, шепотом, не перебивавшим бас-гитары. – Я у нас в оркестре вторая скрипка, новенькая. Как здорово, что и вы здесь!

- Чем же здорово? – поинтересовалась Полина, рассматривая «новенькую», и пытаясь вспомнить, как ее зовут.

- Вам тоже нравится «Мета», - похлопала ресницами барышня, расплывшись в широкой улыбке. Не к месту в голову пришло, что это с ней Лиза Розанцева проводила когда-то социальный ликбез. И больше ничего. Уж лучше и правда имя. Между тем «вторая скрипка», вдруг сообразив, что к чему, простодушно кивнула и назвалась: - Рита Драбовская.

В музыку вклинился синтезатор – Комогоров досёрбал свой кофе. В ней стало чуточку больше красок. Но Поля ее по-прежнему не узнавала.

- Вы думаете, им всем, - она кивнула на остальную, «симфоническую» часть будущего проекта, - тоже нравится «Мета»?

- Хочется верить, - пожала плечами «вторая скрипка», немного стушевавшись. И добавила совсем блекло: – Но это не умаляет привлекательности гонорара.

Полина понимающе качнула головой, пристроила на ближайшем стуле пальто – было жарко после пробежки, и спросила:

- Вы первый раз в подобном участвуете?

- Первый. Мне это интереснее оркестра.

- Зачем же тогда филармония?

- Поиск себя, не попробуешь – не узнаешь, - раздалось за ее спиной. Четко, спокойно. Его голосом, ворвавшимся в ее настоящее, сметающим все, что она возводила последние дни. И жар его присутствия наполнил помещение.

Обернуться она не успела.

Он пронесся мимо нее, почти не задержавшись.

- Фурса, разве это «Годар»? Выходные чего? Мимо?

Его спину Полька провожала недолго, прожигать дыры в нем она точно не собиралась. А потом вернулась к прерванному разговору: