Повести Вильгельма, извозчика парижского

ПОВЕСТЬ О ДОБРЫХ СЧАСТЬЯХ ГОСПОДИНА ШЕВАЛЬЕ БРИЛЬЯНТИНА

Один из друзей моих, который был кучер-мещанин, предложил мне в один день, чтоб я вступил в службу к господину шевалье Брильянтину возить его дилижанс, и я на то подался, потому что я не знал, чего стоит аршин. Это самая пакостная служба, какую можно вздумать.

Всегда я помнить буду, как одним утром полнехонька была его передняя заимодавцев, из коих одних награждал он палочными ударами, других потчевал пинками в задницу, так как будто, по его приказу, пособил я выгнать их со двора долой. Из них пять или шесть человек схватили меня на улице, где они убрали меня, как дитя из хорошего дома. В прибавок тому дал он мне на мою долю несколько шпажных ударов плашмя, за что я его оставил, и потом убирайся, а лошадей води кто хочет.

Сначала, как я вошел к нему в службу, не знал еще, как поводится у него в обряде; почему однова, как он вышел из Оперы, и как много было людей у дверей, то он мне закричал очень громко: к маркизше. К какой маркизше, сказал я ему? К маркизше, у которой я обедал, отвечал он.

А! сказал я ему, в Валторновой улице, теперь я знаю, куда ехать. Этому ответу засмеялись все, кто тут ни был, однако ж не знали, что это была портниха. Нужды нет, но, выходя из карсты, посулил он мне двадцать палочных ударов, как домой приедет. Я их не считал, но если б допустил я его сделать суматоху и как он… побей черна немочь… Однако это выучило меня жить. Назавтра камардин и лакей рассказали мне про его поведенье, и я уж не был больше подцеплен.

Господин шевалье имел трех или четырех бабенок, как уборщиц, так и портних и иных, коих он делал маркизами и графинями при людях. Их покои были всегда в четвертом жилье. Не было обойщика, который бы умел лучше его убрать комнату, и так дешево. Из бергамской истории сделает он вам обои ткаными, из соломенных стульев штофные кресла. Кафтаны и алмазы не больше того ему стоят; можно сказать, что это прекрасной инструмент, какой есть язык его.

Впрочем, он в том уверил всех людей, а иногда играет он весьма забавные игры, что не можно удержаться от смеху: тотчас вы увидите.

В один день, как ужинал он в предместий с. Германа со многими своими друзьями, Ларош, камардин его, пришел ему доложить в половину ужина, что я стою внизу с маленькой серой каретой и с ночными его лошадьми.

Тотчас он сказал тихонько, так что весь стол услышал, одному из этих господ, что он едет на свиданье и чтоб они все-таки веселились, ожидая его, потому что меньше часа довольно будет для его дела.

Севши в карету, сказал он мне: На Болото, во всю скачь; а я его обыкновенно возил очень скоро. Однако на выезде из улицы остановил меня, сказав мне, чтоб я ехал шажком на Телячий рынок.

Как приехали мы туда, то вышел он посмотреть, с которой стороны ветер дует. Что до меня, то я не знал того, что он тем хотел сказать. Как увидел он, что ветру не и было, то принялся он всклокачивать все свои завитые волосы, причесываться своими пальцами, одним словом, он растрепался наилучше. Потом расстегал все пуговицы, и опять застегивал их накриво, опустил чулки, измял манжеты, расстегнул одну запонку, конец носа нарумянил, сорвал у себя со лба мушку; наконец сделался так, как будто возвратился с грабежа.

Как эта возня продолжалась около получаса, то опять вошед он в карету; и приказал мне потихоньку ехать к тому дому, в коем были те господа, а за сто шагов поскакать, что есть мочи; и вскакать на двор. Лакей его Лафранс сказывал мне, что вошел он в комнату весь запыхавшись, и что сказал он своим друзьям, что не без большого труда ему было, как они сами его видели, привести к концу герцогинишку.

Он делал сто обманов сему подобных, которые принимаемы были за чистые деньги. Однако случилась ему однова пакостная передряга с настоящей президентшей деревенской. Это самое возвышенное доброе счастье, какое он тут имел, если б так хотели называть доброе счастье по причине, каким образом это поворотилось. Если б добром оно кончилось, то господин шевалье не преминул бы тщеславиться, и как он делал портних герцогинями, то сделал бы он госпожу президентшу по крайней мере королевой.

За всем тем, каков ехал, таков и погонял, потому что госпожа президентша походила на него почти во всех его обрядах, и она бывала несколько раз при дворе, когда все люди туда ходят смотреть, как играют воды в день с. Людвика, и Процессию голубых лент. К тому ж, как она видала знатных герцогинь и иных госпож в Операх и в других местах, она переняла легкие манеры.

Они оба друг друга уверили, что из пузырей были фонари, так что госпожа президентша обещала приехать в один вечер отужинать в маленьком домике у господина шевалье. Она было хотела, чтоб это было в собственном ее доме, потому что в нем все было употребительное, принадлежащее до свидания; но ссудила она им одну из своих приятельниц, которая поступала так, как будто был он ее собственный.

Госпожа президентша приехала прежде его, как это употребляется в нынешние дни. И как прибыл господин шевалье, то сели они ужинать один на один, как будто шпажники. Что до меня, то я, выпив два глотка одной рукой и столько ж другой, пошел немного подремать в саду под доброй звездой.

Близ доброго часа было, что я не открывал своих глаз, как разбудил меня слух двух голосов, кои говорили подле меня. Так было светло, как в печи, однако я очень распознал речь господина шевалье, который уверял госпожу президентшу, что не любил он так никого, как ее. Шевалье, отвечала она ему, вы на многое отваживаетесь, человек так рассыпанный, как вы, должен чувствовать большие страсти; это правда, говорил мой хозяин, и я не такой дурак, чтоб в том не согласиться; но я вам клянусь по чести, что я никогда не был так живо влюблен, как в сей час. И вот точно, сказала президентша, этой-то живости я и опасаюсь. Небезызвестно тебе, шевалье, что я вдова, и еще очень молода, почему страшусь отдавать в пересуживание честь мою. Я вам клянусь, продолжал мой хозяин, что она ни в какой беде со мной не будет, и я умею ее сохранить. Полно, моя королева, перестаньте сопротивляться, сдайтесь наивлюбленнейшему из всех мужчин.

Кончился тут разговор на малое время, потому что чрез минуту после сказала госпожа президентша вполголоса: Ах! но, шевалье, ты нимало не думаешь? Ты, видно, почитаешь меня за подлую девку… Ты не имеешь никакого рассуждения… Пойди прочь, это ужасно… Я вас уверяю, это против воли моей… Ты меня уморишь… Нет, право, я тебе никакой помощи не подам… Ты очень имел причину говорить, что честь моя никакой беды с тобой иметь не будет… Ступай туда, откуда пришел… Ты великий невежа… Так не поступают с женщиной моей знатности.

Очень я увидел, что президентша отклеилась от г. шевалье, ибо она спросила свою карету и несмотря на все то, что хозяин мой ни делал, села она в нее и оставила его тут с коротким его стыдом.

Это приключение наделало ему иного затруднения, и как он сверх того имел нужду к деньгах, поехали мы в окружность Орлеана, где он имел земли для собрания денег. В этой деревне была молодая девушка очень прекрасна, которая жила в Париже долгое время у крестной своей матери, коя держала ее по дружбе у себя. Но как она умерла, то Жавота назад приехала к своей матери для житья с нею, что ей мало нравилось.

Ларош, который был проворен на комиссии, лавировал около этой молодости, чтоб ввести ее в сети своего барина. Он ее уверял, что если она захочет выйти за него замуж, то он возьмет свою отставку от камердинерства, чтоб быть надзирателем дома или ехать жить в Париж, нанимая убранные комнаты.

Девка, которая была не дура, лучше любила одно, нежель другое, потому что в Париже гораздо вольнее, нежель в деревне. Со всем этим она очень видела, что он, может быть, имел желание ее обмануть, почему она ни половине его речам не верила. Видел я Ларошево плутовство; хотелось было мне открыть Жавоте тайные сети, в которые хотели ее запутать; но я также боялся, что если сведает об этом господин шевалье, то рано или поздно он мне выместит. Я не знал, как мне за это приняться, как в один день, когда я был в Зверинце, сам не знаю зачем, увидел я идущих Жавоту и Лароша, который шел позади ее. Я следовал за ними волчьими шагами даже до небольшого места, где они сели на траве; я спрятался за кустом, откуда слышал я весь их разговор, который вот слово до слова точными речами, как я его в памяти удержал. Ларош говорил ей: Для чего не хотеть верить тому, что я вам сказывал о милостях, какие мне оказывает мой барин? Он меня никогда не оставит в недостатке; он мне и вчера еще говорил, что ежель я буду иметь честь на вас жениться, то он не хочет, чтоб я оставил его службу, как я имел намерение. Он полагает, чтоб вы жили здесь в господском доме. Вам покои уже назначены. Они во флигеле налево подле рощи, потому что находит он за нужное, чтоб я жил подле его, и натурально, чтоб вы были тут же со мной. Однако ж мы будем иметь отделенную комнату, наконец чтоб я находился ближе к моей должности, и чтоб не перерывать вашего спокойствия, когда он нечаянно будет ночью иметь во мне нужду.

Сии меры, отвечала Жавота, которая видела ясно то, что было, изрядно расположены. Я думаю, если б кто их расстроил, то бы великую вам сделал досаду. Этому не бывать, сказал на то Ларош, разве со стороны г. шевалье, которой достоин всякого рода почтения. Если б вы знали, до чего простираются его ко мне милости, с какой он дружбой уверяет меня, что он хочет стараться о моем благополучии. Вы увидите, вы увидите, с каким он видом за это возьмется. Я уверен, что вы удивитесь. Ни малехонько, сказала Жавота, я это разумею, и вы заслуживаете сие благополучие за все ваши угождения; однако, скажите мне об одной вещи: как я буду твоей женой, то не должна ли буду также из моей матерой земли доставлять угождение?

Думаю, что я вас разумею, отвечал камердинер, немного усмехнувшись. То, какое мог бы он от вас потребовать, не должно вам причинять никакого беспокойства в рассуждении меня. И хотя очень много вас люблю, однако довольно имею рассудка, чтоб отдаться в общее заблуждение. Нет, нет, я не сотворен тем, чтоб вложил я себе в голову, что вы не можете никому понравиться, как только мне. Был бы муж смешон, если б захотел он, чтоб его жена была красавицей только для его глаз. Ах! Я вас понимаю, отвечала Жавота, вы такой человек, который согласится на известные небольшие предприятия, какие господин шевалье мог бы иметь надо мной. Лучшие имейте обо мне мысли, вдруг подхватил Ларош. Впрочем, я надеюсь, что можно, не согрешая пред строгой благопристойностью, пропускать сотни таких малостей, кои не стоят, право, чтоб думать о них, и за которые, однако ж, простые мужья озлобляются. Я вам растолкую: на пример, я вас положу вышедшей замуж; г. шевалье вас видел; он знает, что вы прекрасны, и увидит он то гораздо ближе, когда мы будем совокуплены. Мне известно, что он большой краснобай, да и все тут. Добрый господин не требует больше сего: он станет вам рассказывать лестные слова о вашей красоте, о ваших приятностях, да и сам не знаю о чем? О тысяче вещах, которые часто и у мужа вырываются. Итак! неужто я дурак, чтоб сердиться за то, что он учтив, ласков? И за то, что находит он вас по своему вкусу? В этом я не виноват. Я этого ему не говаривал, да и виду не делал. Между нами, не очень ли бы я худо поступил, если б стал ревновать за безделицу, сказанную тебе мимоходом? Безделица, которая, действительно, не наносит никакого удара; лишь Волокитины слова, какие всякий бы вам сказал, кто б вас ни увидел; потому то, что я о нем говорю, скажу это обо всем свете. Мужчины сделали себе привычку улещать любовными словами, а женщины жадно ими насыщаться. Для чего такой силе противиться? Учрежденному употреблению и, так сказать, всеми принятому? Истинно, сударыня, это было бы предаться посмеянию веселого сердца. Если так, как я думаю, то я буду властвовать над сим пунктом моего домоводства. То есть, отвечала Жавота, вы считаете иметь всю власть, а мне оставляете на подел бесчестье.

Бесчестье! сказал Ларош, выражение очень обширно, которое всякий толкует на свой манер, и коего прямо никто не разумеет, чтоб захотеть дать ему большее пространство. У меня разума не больше, как у другого; однако хороший рассудок научает меня мало уважать вещь саму по себе нелепую, которая, будучи действительной, не производит никакого существенного зла. Впрочем, есть люди гораздо глупые, кои составляют и рассказывают привидения, рождающие другие привидения, что более человек показывает, что он дурак, то менее таким почитается. Не лучше ли наблюдать свои выгоды? Как! Потому, что угодно было некоторым безмозглым головам сделать женщин хранительницами того, что называют нашей честью, надобно кричать: разбой, грабят, если ли они когда из рук его упустят! Хотят, чтоб я пошел требовать справедливости в той беде, какой я никогда бы не чувствовал, если б мой сосед, коему ни малой до того нет нужды, не вздумал вместо меня жаловаться.

Вашего сорта мужья, сказала Жавота, долженствовали б заставить сие нравоучение напечатать. Не думаете ль вы, промолвил Ларош, что женщинам было бы обидно сделать вспоможение на его печатанье; они тут столько ж, да и больше имеют пользы, нежель мы. Я это вам докажу, прибавил он, останавливая Жавоту, которая хотела уйти, ежель вы изволите минуту меня послушать со вниманием. И, не дождавшись ее ответа, он продолжал: Когда вверяли мы вам под сохранив нашу честь, мы знали, что худо вы ее защищать будете, и чрез очищение дурачества; да, дурачества, это слово очень пристойно; мы употребили все хитрости, могущие послужить против неприятеля, коего известны бодрость и неустрашимость. Мы очень знали, что вы поддадитесь малейшим усилиям, но мы захотели себя назначить в том случае делать вам выговоры, какие заслуживает наша невоздержность. Мы делаем еще злее, больше ко стыду нашего пола, нежель вашего, когда мы вас победим; тогда мы вами ругаемся в виде недостойных победителей; мы веселимся вашим поражением, как будто мы ничего не теряем с нашей стороны. Согласны ль вы, сударыня…

Вот этого довольно, сказала Жавота, прочь уходя, я больше слышать не желаю. Ларош еще хотел было ее удержать; но она так на него гаркнула, как я очень видел, что нечего было ему делать; это-то заставило меня взять смелость предложить ей, что я хочу на ней жениться для меня одного.

Не долее ждал я, как того же вечера нашел я ее одну, и напрямик выляпал я ей то, что у меня было на сердце касаясь ее, а она меня ни внутри и ни на дворе поставила, так что я имел добрую надежду, к тому ж еще не знала она, что я нечто имел выигрыша себе в Париже, кое сберегал я, возя кареты, так что это делало небольшое сокровище, очень прекрасное для девушки, которая ничего не имела.

Два дня спустя девица Жавота, по своей милости, сказала мне, что скоро она и с матерью своей поедет в Париж стараться искать хорошего места, то ежель я хочу, приехав, там их найти, то мы поговорим о своих делах.

Что было сказано, то и сделано; на другой день после их отъезда пустился я следовать за ними на своем на двоем без копья, попрося наперед у г. шевалье денег и моего отпуска. Он мне тотчас отдал один, а за другим я еще и теперь таскаюсь.

Это не помешало нагнать мне людей моих в Монтлери, откуда мы прибыли в Париж к одной прачке, мне знакомой, где Жавота и мать ее были приняты очень хорошо.

Как никакого места не можно вдруг найти, то мамзель Жавота и мать ее были несколько времени на моих руках, так что мой кошелек выходил помаленьку. Наконец предложил я женитьбу, и как мать видела, что я стою ее дочери, то в пятнадцать дней все было устроено. После свадьбы теща возвратилась домой, а я нашел место, о котором хочу говорить, куда и наша жена потом вступила.