Повилика

Повилики

Повилики едины, и в каждой из нас — мать, жена и дочь. Наши корни уходят глубоко сквозь время во тьму земли, но крона тянется ввысь к теплу и свету новых дней. Круг за кругом мы повторяем неизменный цикл жизни — от оброненного семени, через пробиваюший дорогу росток в пору цветения и зрелости вплоть до увядания. Но почва, на которой мы растем, сок, который нас питает, господин, который поддерживает нашу жизнь — уникальны, как цветы на нашей коже, как дочери, что мы приводим в мир. Рожденные природой мы храним Первородную в своих именах: По — Полина, маленькая девочка, постигающая мир; Ви — Виктория, победительница, не ведающая преград; Ли — Лика, светлая, дарующая надежду в темные времена; Ка — загадка, для которой настанет свой черед. Но разгадывать ее будет уже другая. Мне пора следом за улетевшим навсегда Альбатросом, господином моего сердца.

(Париж, кладбище Пер-Лашез, могила Арчибальда Ларуса, капитана воздушного корабля «Альбатрос». 370-ый год от первого ростка, время высоких трав и многоликой Луны)

Виктория ступает тяжело, опирается о руку дочери, отрешенно смотрит перед собой. Обычно гладко убранные волосы разметались по плечам, и седые пряди отливают потускневшим серебром в последних лучах заходящего солнца. Грузно, совсем неэлегантно, а по-старушечьи кряхтя, опускается она за деревянный стол, установленный посреди площадки для пикника. Взгляд мадам Либар обращен глубоко внутрь себя — теща переступила порог нашего мира. Теперь живые для нее лишь призраки пережитого.

Лика ныряет в палатку проверить дочь, а возвращается оттуда с термосом травяного чая и молескином Виктории. Безмолвно наливает матери полную кружку и раскладывает перед ней писчие принадлежности. Старая женщина молчит. Лишь когда ее дочь заканчивает и поворачивается чтобы уйти — узловатые пальцы ловят узкую ладонь и сжимают ее в благодарном жесте. Лика улыбается матери — ласково и тепло, точно малому ребенку, просящему прощенья за шалость. А я поражен этой сценой едва ли не больше инициации Полины магическим кустом. Неужели в черством сердце проклюнулся росток любви?

А моя единственная меж тем идет навстречу — первозданно прекрасная — босая, в закатанных джинсах, со свободно спадающими до плеч волосами цвета пшеничного поля, с таким заразительным задором в глазах, что я заранее готов на любое безумство. Невозможно поверить, что несколько недель назад всерьез думал бросить эту волшебную женщину. А Лика хватает за руку и увлекает за собой в замковый двор, где лучи заката уже потеряли власть над сумраком позднего вечера. Трава игриво щекочет ноги, а древние заросли дрожат нетерпеливым предвкушением.

— Вместе? — спрашиваю жену, не сбавляя шага.

— Навсегда, — отвечает Лика и переплетает наши пальцы.

Ветви раздвигаются, образуют коридор, ведущий в самое сердце чащи, и мы входим в него рука об руку. Тихая мелодия вновь вплетается в шум ветра и шелест листвы, но теперь мне слышится: «Ты пришла…. Пришла!» или это обман слуха. Но Лика кивает согласно и буквально светится радостью долгожданной встречи.

— Лунный цветок, первый за сотни лет, — звучит глубокий женский голос, и я оглядываюсь в поисках источника слов. Лика замирает, останавливает меня и одними глазами указывает вперед — там из толщи живой изгороди тянутся длинные побеги, испускающие едва уловимый фосфоресцирующий свет. Тонкие нити сплетаются, растут и постепенно приобретают форму женской фигуры. Трава удлиняется, стремится вверх и вот уже длинное платье из стеблей и цветов одевает слепящий глаза силуэт. Яркий свет меркнет, и перед нами предстает девушка, почти обычная, если не считать глаз — все оттенки зелени и древесной коры, синь глубоких озер и тьма ночных небес слились в их палитре.

«Настоящая?!» — думаю настолько громко, что ответ вторгается в сознание.

— Для тех, чье сердце открыто.

Моей щеки касается тонкая ветвь, гладит бархатными на ощупь листьями, а незнакомка улыбается разноцветными глазами:

— Такой же беззаветно преданный, как и он.

Не успею не то, что спросить, подумать, о ком она, как Лика сильнее стискивает ладонь, а двор вокруг меняется — живая изгородь стремительно растет, смыкается над нами. Окружающий мир погружается во тьму, а в ней, подобно отпечатку на фотобумаге постепенно проявляются события далекого прошлого. Худой темноволосый мальчик не старше семи лет держит на коленях щенка. В руках ребенка горячая, истекающая жиром лепешка. Он отламывает кусок и делится с псом. Тот в ответ благодарно облизывает пальцы кормильца и бьет по грязным голым ногам радостно виляющим хвостом. Картина меняется — парень подрос. Слезы обиды текут по загорелому лицу, рубаха прилипла к спине и кровавые полосы проступают на ткани — следы хозяйской плети. Но подросток берет себя в руки, встает на колени и возносит молитву, полную прощения и благодарности за подаренную жизнь. А затем я вновь вижу темноволосого незнакомца — уже молодым мужчиной, истекающим кровью на пороге смерти. С огромным трудом из последних сил он вползает в самое сердце зарослей и слезы отчаянья текут по благородному лицу, смешиваются с потом и кровью и впитываются в землю у самых корней. А когда сознание покидает истерзанное тело, яркие лучи полуденного солнца пробиваются сквозь полог ветвей, и навстречу живительному свету тянется трава, молодая поросль кустарника и тонкие белесые нити дикой повилики. Они опутывают умирающего, укрывают растительным ковром, стягивают рваные края ран, стирают соль слез. Золото солнечных бликов оседает на юной липкой листве, опадает невесомой пыльцой и в неверном, колеблющемся свете из намеков и полутеней рисуется силуэт — эфемерная, едва различимая девушка в белых одеждах опускается рядом с павшим воином, обнимает прозрачными руками и кладет голову на грудь.

— Полудница приносит сон избавленьем от боли. Мокошь-мать принимает слезы и кровь. Сердце, не ведавшее зла, заслужило дар. Из крови и семени, из боли и страданий родился первый росток.

Голос еще звучит в голове, открывает тайны, а перед затуманенным видениями прошлого зрением постепенно возникают руины замка, старый двор и заросли, в центре которых мы с Ликой — держащиеся за руки, обвитые тонкими стеблями лиан. Нас двое — незнакомка с чуднЫми глазами исчезла, или вовсе померещилась. Но Лика продолжает смотреть отрешенным от мира взглядом туда, где еще недавно побеги и листья образовывали женскую фигуру.

А я вновь слышу — десятки голосов, высоких и низких, спокойных и резких, медлительных и спешащих. Они поют а-капелла:

— Лунный цветок, добровольно покинувший стебель…

Наши с женой сцепленные пальцы оплетают лозы дикого хмеля, браслетами обхватывают запястья, перчатками поднимаются до локтей. А под подушечкой моего большого пальца, в центре Ликиной ладони пульсирует шрам, память о дне разрыва. А голоса шепчут строки старинных преданий, и я вижу нашу кухню, себя — растерянного на грани истерики и Лику-Повилику, жертвующую жизнью ради господина.

— ….жаром согреет источник сердечной росы, — звучит в голове и слезы жены капают в турку.

— Зерна живые утратят способности к всходу, в прах обратятся, в судьбы жернова угодив.

И зеленый кофе темнеет, обжариваясь, и перемалывается в ручной мельнице.

— В море камней многоликое эхо прощанья ляжет прощеньем, на теле оставив свой след.

Свежий порез на ладони прижигается раскаленным песком.

— Дар очищенья по капле впитается в стебель, жизнь подаривший и смерть получивший взамен.

Кровь Лики растворяется в моем недопитом стакане.

Принята жертва. Цветок увядает.

Шрам под пальцами горит огнем, а обращенные на меня синие глаза полны слез. Шепчу, мучительно жаждая озвучить понятное без слов:

— Ты готова была умереть, отпуская меня…

— Как и ты, когда решил вернуться.

Мы оба знаем истину давным-давно. И в дальнейших словах нет нужды. Голоса ушедших Повилик затихают, оставляя нас наедине на прогалине посреди вековых зарослей. С наших все еще сцепленных ладоней спадают зеленые оковы стеблей. Пораженный, разглядываю руку — под браслетом часов проступила причудливая вязь орнамента из цветов и листьев, ломаные линии ветвей сродни сердечной кардиограмме. Теперь и я отмечен родовым клеймом.

— Мой господин, — Лика подносит руку к губам и целует кожу там, где под рисунком повиликового тату виднеются вены и чувствуется биенье сердца.

Нежное прикосновение жены будоражит. Притягиваю ближе и выдыхаю в облако ее сладкого дыхания:

— Моя любовь. Моя Повилика…

Поцелуй длится, пока я тону в бездонном озере глаз, пока наши пальцы справляются с застежками одежды, пока кожа к коже льнут жаждущие слияния тела. В первозданной наготе предстает передо мной Лика, и лишь тогда я отрываюсь, желая насладиться в полной мере ее красотой.

Но та, что давным-давно проросла в моем сердце, оглядывает себя с грустью и разочаровано выдыхает: «Слабое семя…»

Бледная кожа без родовых меток приговором контрастирует с темнотой теней. Но не успеваю я раскрыть руки в утешающих объятьях, как над руинами крепостных стен восходит луна и в ярком свете ее округлого полного лика тело моей возлюбленной вспыхивает перламутром. Ярче ночного светила озаряет оно заросший двор. Будто сама кровь загорается в венах, струится под кожей волшебный сок и расписывает полотно ночи ослепительными чернилами. От головы до пят — вязью над округлыми холмами груди, гроздьями белых цветов на бедрах, резными листьями на тонких лодыжках — в тонком изяществе сравнимые с работами великих мастеров — точно скрытые письмена под воздействием света, проступают узоры на теле Лики.

— Белая ипомея — лунный цветок — Лика вскидывает голову с горделивой радостью истинной королевы.

— Ничего прекраснее не видел в жизни, — признаюсь, вне себя от волшебства момента. И опускаюсь на колени перед восхитительной женщиной, к которой я прирос всей душой. Словно впервые видя, восторгаюсь своей женой — кончиками пальцев касаюсь светящихся линий — играю мелодию на полотне клавиш. Замираю и слышу благосклонный вздох. Моя госпожа принимает поклонение, милостиво позволяет ладоням скользить по бархатистой, как листья мать-и-мачехи, коже. И я припадаю губами к нежным бутонам, алмазными кольцами покрывшим пальцы ног, целую линию стебля, стремящегося вверх по бедру, и замираю там, где самый крупный цветок распустил лепестки, раскрывая чувственную сердцевину. Лика выгибается навстречу моим ласкам, а рисунки на ее отзывчивом теле живут, переливаются в лунном свете, трепещут потревоженные тихими стонами и разгораются все ярче. Эта ночь полна магии — первозданной божественной силы и любви.

Губы Лики пахнут цветами — вся она сладость и обещание счастья. На мягком травяном ковре (специально для нас поросшим белым клевером) мы становимся едины, прорастаем друг в друга глубже, чем вековые корни в древнюю землю. Наши желания, наши мысли — в движеньях рук, в ритме стонущих тел, в слетающих с губ признаниях…

— Любимая… — шепчу серебряному цветку, распустившемуся на мочке уха, и сцеловываю ответное:

— Мой господин…

А мелодия сердца звенит радостным аллегро, излечивая болезни, прогоняя сомненья и страхи.

Моя Повилика — хрупкий лунный цветок, разрушивший родовое проклятие… Та, чья слабость обернулась силой. Та, кто выше своей поставила чужую жизнь.

Мы еще долго лежим нагие, скрытые от мира стражами густых зарослей. А я глажу обнаженную спину жены и пишу нашу мелодию на нотном стане лунной лозы.

*

Август рассыпается первыми желтыми листьями и яблоками, покрасневшими на один бок. Доктор Керн после смены утомлен и настроен философствовать. Вместо стерильного кабинета мы сидим на скамье в парке и продолжаем разговор, начавшийся еще в стенах клиники.

— Так что, для сорока ты непростительно здоров, — подытоживает Бас, заставивший меня дважды за минувший месяц пройти полное обследование. Ишемической болезни как не бывало.

— Вот она, целебная сила регулярной любви — Себастиан ухмыляется и отпивает большой глоток кофе из бумажного стакана.

— Повилики не могут любить, — без особой уверенности повторяю слышанное многократно от Лики.

— Сердце вылечил, теперь мозг сдает, — Керн поворачивается ко мне без тени улыбки.

— Или ты с бабами переобщался, или переопылился в своем цветнике. Меня б кто так не любил, как тебя жена! Какой еще любви тебе надо?! Вместе во все тяжкие, рядом до гробовой доски? Доверие, поддержка и понимание прочнее гормональных всплесков и громких слов. Прикипеть, а в вашем случае прирасти, так, чтобы не оторвать без потери себя, чтобы одному без другого ощущать неполноценность — вот они — легендарные половинки целого. Поправь, если у вас не так.

Я молчу пристыженный, а внутренним взором вижу свою Лику — верную спутницу, умелую любовницу, заботливую мать и надежную подругу.

Бас хмыкает и машет на меня рукой, как на неисправимого идиота. А телефон звонит и на экране высвечивается белый цветок лунной лозы.

— Влад, заберешь меня с кладбища? — в голосе жены тревожное волнение, и я соглашаюсь без лишних вопросов. Керн салютует полупустым стаканом, провожая меня, и переключает внимание на одинокую девушку, читающую книгу на соседней скамье.

Через двадцать минут нахожу Лику у могил родителей. С похорон Виктории прошло два месяца, но дикая ежевика уже успела обвить захоронение месье и мадам Либар. Мелкие белые цветы теряются среди колючих стеблей и зелени листвы. Своевольная плеть растения цепляется за рукав платья и оцарапывает жене руку. Лика улыбается уголками губ, гладит побег и тихо, не для моих ушей, произносит: "Я тоже скучаю по тебе, мама."

— Папе нравились ирисы, а Виктория их недолюбливала, — Лика задумчиво разбирает принесенный букет и расставляет цветы в вазах. Ее движения плавны и спокойны, но под чересчур прямой спиной и идеальной прической скрывается напряжение. Целую, пытливо заглядывая в глаза — так и есть, в уголках притаилась краснота недавних слез.

— Расскажешь, что случилось? — забираю из внезапно задрожавших рук цветы.

— Очередное невозможное и невероятное, — не поднимает глаз и закусывает губу, точно не решаясь признаться.

Успокаиваю, гладя холодные пальцы, целую висок — тот, где в полнолуние распускается робкий цветок белоснежной ипомеи. Чувствую, как ускоряется ритм сердца, и жена как в омут с головой бросается в признание:

— Влад, я беременна.

Пропущенный вдох, радостный шок и объятия, отрывающие Лику от земли:

— Отличная новость! — кричу громче кладбищенских приличий и целую светлую макушку. Но любимая не спешит разделять со мной счастье.

— Ты не понимаешь. Этого просто не может быть!

И на мой недоуменный взгляд поясняет:

— У Повилик всегда от одного господина рождалась только одна дочь. Это непреложный родовой закон, который никогда не нарушался. А я мало того, что беременна вторым, так еще и точно уверена, что будет мальчик.

Но я в ответ лишь беззаботно смеюсь и целую лицо, шею, руки моей невероятной избранницы.

— Как назовем парня?

Лика успокаивается, прижимает ладони к еще плоскому животу и с непреклонной мягкостью хранительницы древней тайны заявляет:

— Его имя Карел.

*

Радостный звон колоколов собрал немалую толпу перед главным собором Шельмец-Баньи. На свадьбу графа Кохани прибыли благородные гости со всего королевства, а правящий монарх прислал молодым богатые дары.

— Повезло вдове, такого жениха завидного отхватила! — переговаривались в полумраке церкви почтенные матроны.

— На его месте никто б не устоял, — подмигивали друг другу молодые дворяне.

— Говорят, это платье шил портной самой королевы, — завистливо вздыхали красотки на выданье.

А старая Шимона смахнула непрошенную слезу, поцеловала крест на истертых деревянных четках и прошептала вслед невесте:

— Будь счастлива, милая.

По розовым лепесткам, разбрасываемым из корзинки малышкой Викторией, в роскошном наряде, расшитом жемчугом и самоцветами, под любопытные взгляды знати и горожан ступала по проходу вдова барона Замена, а ныне невеста нового наместника этих земель графа Петера Кохани.

Два года после смерти Ярека правила Повилика рачительно и мудро, но у женщины без мужа мало власти, а еще меньше прав на нее. И когда ворота замка открылись, пропуская нового королевского ставленника и его свиту, баронесса вышла встречать наместника в скромном дорожном платье, готовая навсегда покинуть каменные стены.

Но Петер Кохани славился недюжинным умом и деловой хваткой не за мнимые заслуги и знатный род. Графу не терпелось воочию увидеть ту, что удвоила доходы в казну и укротила притязания беспокойных соседей. Слава о красоте вдовы неудержимого Ярека докатилась и до венских дворцов, потому женщина, присевшая в почтительном реверансе посреди двора, вызвала у мужчины живой интерес. А дальше были долгие разговоры и конные прогулки по окрестностям, данные исподволь деловые советы и брошенные невзначай разумные замечания. Граф сохранил за баронессой ее покои, прислугу и привилегии, а однажды понял, что не видит будущего без рассудительного взгляда волшебных разноцветных глаз.

Склонившая колени подле будущего мужа Повилика олицетворяла собой кротость и смирение. Жених же светился от счастья ярче церковной утвари.

— Согласна, — ответила невеста и впервые за время службы подняла глаза. Роскошное убранство собора поражало. Проникающие сквозь цветные витражи лучи солнца вносили ощущение радостного праздника в торжественную атмосферу церемонии. Граф Петер не сводил восторженного взгляда с лица молодой жены. А Повилика замерла, не моргая и не дыша. Сердце гулким набатом стучало в груди — с картины на деревянных створках алтаря смотрела на нее молодая женщина — в ее огромных глазах зелень травы сплеталась с золотом листвы, тлела чернота углей и лучилась синь родников.

*

Отец-настоятель сам спустился поприветствовать молодую графиню. Щедрые пожертвования семьи Кохани позволили монастырю обновить молельный дом, заказать новые витражи и расширить пивоварню — личную слабость брата Бернарда. Впервые на памяти монаха этим землям повезло с господином — граф Петер был благочестив, справедлив и благороден по духу, а не по праву рождения. «А графу повезло с женой», — мысленно отметил настоятель и сам себе назначил неделю покаянных поклонов и чтения конфитеор за неуместные мирские мысли. Вдова барона Замена натерпелась от жестокого нрава бывшего мужа едва ли не больше, чем эта щедрая многострадальная земля. Но взгляд женщины сохранил кротость, а манеры учтивость. Горожане отзывались с теплотой о ее поступках, а слуги и вовсе души не чаяли. Все эти сведенья, собранные настоятелем по крупицам, вкупе с поистине королевской щедростью, проявленной графской четой в отношении монастыря, побудили служителя церкви уступить давней просьбе и позволить женщине посетить обитель. Разумеется, большая часть территории для дочери Евы оставалась под запретом, несмотря на богатые дары. Монах питал себя надеждой, что, увидев скромное запустение монастырского сада, Повилика Кохани пожертвует еще.

— Позвольте, показать вам цветник, госпожа, — мягко направил гостью отец-настоятель.

Длинное платье графини шуршало гравием дорожек. Неторопливо и бесшумно ступали подошвы новых туфель. Почти год потребовался Повилике, чтобы добиться этой встречи. Длинные письма, полные обещаний, богатые дары, лукавство и обман преданного, беззаветно влюбленного в нее мужа.

— Святой отец, полагаю, вы слышали, что мой супруг слывет покровителем искусств. Задумал он учредить академию различных художеств, способную состязаться в таланте и славе не только со столичной — Венской, но и со знаменитыми школами Италии. И прослышали мы о том, что при вашей обители творит живописец, которому сами ангелы и богоматерь нашептывают сюжеты. Признаться, я бы сочла это глупыми россказнями, если бы своими глазами не увидела в день венчания соборный алтарь. Права ли молва, и его расписал ваш таинственный гость? Такой талант может озарить своим светом путь многим ученикам.

— Боюсь, госпожа Кохани, что свет нашего гостя давно померк, а та божья искра, что хранит его жизнь, горит лишь творчеством. Он любит бывать в саду, но я вынужден предупредить вас о тяготах и лишениях, выпавших на его долю. Возможно, зрелище это покажется слишком ужасным для ваших глаз.

— О, Святой отец, мои глаза повидали всякое, — внезапная резкость тона рубанула воздух точно сталь клинка.

Настоятель кинул на спутницу удивленный взгляд, но вспомнил присказки и сплетни о прошлом графини и покачал головой: «Возможно, эта женщина перенесла больше лишений, чем твердит досужая молва».

— Несколько зим назад в ворота монастыря постучала старуха, до того дряхлая, что взгляд ее уже обратился к Богу и почти не различал людей. Такой же старый, как она, осел тянул волок, а там, в тряпицах и шкурах, лежало тело. Не иначе как божественный промысел удерживал душу в истерзанном изуверами разбитом сосуде. Дикие звери — нелюди, сотворили с несчастным такое, что и демоны ада почтут за жестокость. Странница взмолилась о помощи и пристанище, все твердила про искупление причиненного зла и нехватку времени, отведенного ей на земле. Но переждав бурю, старуха исчезла, оставив на наше попечение умирающего от ран. Божья милость и верный уход творят истинные чудеса, но исцелить душу под силу только святым. С тех пор тот, кто сам себя величает Мастером, живет среди нас, ежедневно напоминая о хрупкости бренной оболочки и величии Божьего дара жизни.

Повилика и настоятель дошли до чахлого розария, где цветы соревновались между собой не в богатстве и пышности цвета, но в степени тлена и скорости увядания. Спиной к подошедшим на складном табурете сидела скрюченная фигура. Под серой хламидой монашеской рясы угадывался неестественный горбатый изгиб спины, одна нога была поджата под ножки сидения, в то время как другая вытянута вперед и вбок и странно искривлена. На земле рядом лежал потертый деревянный костыль. А на мольберте, стоящем перед художником, по натянутому холсту петляла дорога, упираясь в ворота замка. Длинный локон нарисованных русых волос, выбивался из-под платка, извивался на молочно-белой коже шеи и устремлялся вниз к подолу длинного платья…

— Мастер, нас почтила визитом графиня Кохани, — настоятель аккуратно тронул живописца за плечо, а Повилика склонила голову в приветственном поклоне. Но сидящий перед картиной не взглянул в их сторону. Сновала по полотну кисть, выводя стебли ириса и лепестки мака. Длинные изящные пальцы, измазанные краской, оставляя след на холсте, сдирали слой за слоем броню прожитых дней с разбитого сердца Повилики.

— Позвольте поговорить с ним наедине, — обратилась она с просьбой к священнику.

Тот в ответ неопределенно пожал плечами и, не найдя в желании гости ничего крамольного, удалился, бросив напоследок:

— Не обольщайтесь, госпожа, разумности его речей. Мир Мастера ближе к ангелам, чем наша грешная земля.

Но Повилика не слушала предостережений. Она искала в небрежном узле жидких седых волос намек на мягкие русые кудри, в корявом ломаном силуэте — отголоски легкости движений, в изуродованном шрамами, перекошенном от криво сросшейся челюсти лице — дорогие сердцу черты.

Но уродливый калека-художник сохранил от ее Матеуша лишь божий дар таланта. Молча, не шевелясь, закусив губу и сдерживая рвущиеся слезы, стояла Повилика подле живописца. На полотне вырастали цветы и секунды складывались в минуты. А проколотое тысячами шипов сердце оплакивало и провожало в последний путь единственную любовь.

— Синьора? — мужчина поднялся, опираясь на костыль. Повилика заставила себя посмотреть прямо в его глаза — левый, наполовину прикрытый опущенным веком, и правый, приподнятый вверх идущим через висок шрамом.

— Вы модель Рафаэля?

Женщина покачала головой. Прядь волос выбилась из-под расшитой лентами и жемчугом шляпы. С прытью, нежданной от калеки, художник шагнул вплотную, протянул руку и коснулся непослушного локона. Болезненный стон замер на прикушенных губах. Повилика закрыла глаза, отдаваясь власти далекого счастья. Ладонь любимого невесомой нежностью огладила щеку и родной голос шепнул:

— Вы прекрасны, синьора.

Графиня потянулась навстречу, точь-в-точь как тогда в гостиной замка. Припала губами к подушечкам перепачканных краской пальцев и призвала всю дарованную природой созидающую силу. Но среди выжженной иссушенной пустыни души Матео теплился лишь оазис безмятежной талантливой юности. Той страшной ночью от рук барона и его приспешников возлюбленный Повилики погиб, только молодой живописец остался творить в венецианских мастерских.

— Написать такую красоту было бы честью для любого из художников нашей школы. Но у меня уже есть муза, — художник убрал ладонь.

Вуаль прошлого затрепетала и развеялась в прохладе монастырского двора. С трудом выдавливая слова, заставляя голос звучать ровно и безучастно, Повилика спросила:

— Это она на картине?

— О да. Моя муза, моя возлюбленная Флора — сама богиня цветов и весны. Только не говорите старику — он думает, я пишу Деву Марию. Вы ведь сохраните мой секрет?

Повилика кивнула, а тот, кто некогда звался Матео Зайзингером, будто утратил к ней интерес. Внезапно, обхватив голову руками, закачался из стороны в сторону, точно уворачиваясь от ударов.

— Нет-нет-нет! — забормотал без остановки.

Чувствуя его боль, как свою, графиня осторожно коснулась плеча мужчины.

— Я могу что-то сделать для вас?

Художник вздрогнул и посмотрел на нее почти осмысленно:

— Имя… Постоянно ускользает, не могу вспомнить, кто я. Дайте мне имя, синьора, чтобы остаться в веках не просто мастером. И попросите садовника заняться цветами. Меня он совсем не слушает.

— Позволите? — Повилика подошла к палитре, окунула палец в краску и вопросительно взглянула на живописца. Тот кивнул резко дернувшейся головой — жуткая тень от прекрасной любви.

В нижнем углу холста, где из темноты тянулись корни алого мака, тонкий палец, измазанный в киновари, вывел «МS» — первые буквы, все, что осталось от «божьего дара» — ее Матеуша.

А затем, резко развернувшись на каблуках, почти побежала прочь, не в силах больше сдерживать слезы. За ее спиной сел на землю перед картиной блаженный художник, принимая новое, данное на века имя.

Хрустел гравий под ногами, разрывали грудь рыдания… Стремясь утешить горе своей сестры, потянулись к ней чахлые кусты и хилые побеги, проклюнулась молодая трава и замершие почки на иссушенных ветках нашли в себе силу. Старый сад оживал, принимая целительную влагу прощальных слез первой любви.

— Мама! — зазвенело требовательно над стенами обители. По гравийной дорожке, вне себя от детской безрассудной свободы мчался мальчик лет трех. Завидев Повилику, взвизгнул от радости и ускорил бег — глаза его, где слились все краски природы, сияли искренним счастьем.

Едва поспевая следом, быстро семенила верная Шимона, держа за руку нетерпеливую девочку, норовящую сорваться за братом.

— Прости, госпожа, не угнаться мне старой за сорванцом. Уж больно шустр молодой господин, точно в спешке его зачали.

— Не в спешке, но в большой любви, — Повилика распахнула объятия, и мальчик повис на шее. Вырвавшись из рук няни, к нему тут же присоединилась сестра.

Мягкие волосы детей вытерли слезы на щеках графини Кохани. Маленькие нежные руки усмирили боль. Задыхаясь от первозданной материнской любви, целовала Повилика открытые лица и тонула в облаке ответного безусловного обожания.

— Карел! Виктория! Вы уроните мать! Неприлично юным господам так вести себя! — беззлобно ворчала Шимона. А глаза старой прислуги, повидавшие за долгую жизнь много горя и потерь, блестели от непрошеных слез редкого счастья.