Пойми и прости

Часть вторая

Идя на свидание, организованное подругой, как ты поступишь? Будешь ждать парня в баре или скорее войдешь внутрь, просканируешь все столики и барную стойку и попытаешься найти того самого симпатичного, по описанию подруги, парня?

В худшем случае ты даже знать не будешь, опоздала ты или пришла вовремя, потому что на самом деле тебе на все это плевать. Ты делаешь это из-за двух подруг на работе, которые сказали, что тебе это необходимо, что это — единственный способ найти парня. И ты говоришь: «Да, хорошо, ладно, я встречусь с ним, спасибо».

Его зовут Гэри.

Это все, что тебе сообщили.

Семь тридцать вечера. Ты только с работы, хотя обычно рабочий день заканчивается еще позже. Спустя всего полтора месяца работы в Банке Америки тебе удалось заработать репутацию сумасшедшего трудоголика. Поэтому пришлось переобуться, расчесать волосы, слегка подвести глаза, добавить румянца на щеки и расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, чтобы показать краешек кружевного бюстгальтера. Все кажется каким-то неправильным и фальшивым, словно ты намазываешь арахисовое масло на рычаг мышеловки. Но Элеонор, девочка, почти твоя ровесница, с примерно таким же стажем работы в Банке Америки, помогала тебе остепениться и заставила зарегистрироваться на сайте знакомств. «Ну же, Хезер, не смеши! Тебе необходимо веселиться, это ведь не сложно. Это просто сайт, и это совсем не значит, что ты полная неудачница». Теперь тебе приходится воплощать в жизнь то, чего ты боялась.

Ты замираешь, войдя в бар, осторожно продвигаешься ближе к стенке, чтобы не мешать людям. Это вечер пятницы, начало выходных, и бар под названием «У Эрни» переполнен молодой энергией. Сцена, знакомства, тусовки, и ты, по идее, должна вписываться в эту атмосферу, ведь принадлежишь как раз к такой категории населения. Но на душе совсем не радостно. С восточной стороны бара доносится чей-то рев, кто-то сделал что-то в центре толпы, изумленная публика аплодирует, кричит, а кто-то подбрасывает в воздух шляпу.

На телефон приходит сообщение.

«Я опаздываю, — пишет Гэри. — Подожди 4уть-4уть».

И что теперь?

Он вообще умеет писать? Или это такой особый способ письма? Специально писать с ошибками?

Бар забит людьми, но ты настойчиво продвигаешься вперед, ищешь свободные места, но ничего не находишь. Это должно быть весело, ты ведь помнишь. Именно для этого ты и работаешь — чтобы были деньги на переполненные бары, где можно встретить парней. Что-то в этом роде. Но это все твое циничное мышление, а Эми с Констанцией говорили тебе о негативе, о том, что не стоит превращаться в злюку после того, как тебя бросил Тот-кого-нельзя-называть. Ты вроде бы соглашаешься с ними, но не всегда можешь справляться с эмоциями. Поэтому, когда ты видишь, что в западной части бара поднимается пара и уходит, освобождая два сиденья, заставляешь себя воспринимать это как хороший знак.

Прежде чем тебе удается занять второе сиденье, девушка твоего возраста, даже чем-то похожая на тебя, садится на него, поэтому тебе остается занять хотя бы одно место. Ты падаешь на сиденье, надеваешь сумочку через плечо и разворачиваешься, чтобы видеть выход. Как бы непреднамеренно. Ты не хочешь показаться слишком заинтересованной, словно золотистый ретривер, который прыгает на дверь, когда его хозяин выходит из машины. Поэтому отворачиваешься от выхода и пытаешься поймать взгляд бармена, но его вниманием овладела группа людей, среди которых секунду назад кто-то кричал.

Ты разворачиваешься, чтобы взглянуть на дверь, и видишь Гэри.

Это должен быть Гэри. Ты понимаешь это по его взгляду, по тому, как он осматривает бар, как стоит. Тебе сказали, что он занимается спортом, и это, кажется, правда: у него крепкое подтянутое тело и упругая походка. Он ловит твой взгляд, подходит к тебе, тыкает пальцем себе в грудь, затем в тебя, затем снова себе в грудь.

— Ты, должно быть, Гэри, — говоришь ты, — друг Элеонор, верно?

— Хезер… — отвечает он, но, прежде чем успевает сказать что-либо еще, у него звонит телефон. Он выставляет перед собой указательный палец и улыбается.

— Хорошо, хорошо, да, — говорит он в трубку, снова улыбается тебе и кивает в ответ на то, что ему сказали.

Меня это ничуть не смущает, ведь так можно рассмотреть его. Неплох, не совсем твой тип, но неплох. Слишком деловой, немного типичный для Нью-Йорка, постоянно на ходу, слишком светский, слишком самовлюбленный. Блондин с уже редеющими волосами, зачесанными назад от огромного лба, — Эми назвала бы его яйцеголовым, — гладко выбрит и с широким подбородком, напоминающим лопатку для мороженого. На нем хороший костюм, синий с тонкими полосками, но слишком кричащий галстук, — Эми назвала бы его галстук-стояк, — ярко-голубой с небольшим переливом. Он снова тебе улыбается, виновато приподнимает брови, делает жест рукой, давая понять, что за твоей спиной появился бармен.

— Мне содовую, — говорит Гэри бармену и снова возвращается к телефонному разговору.

— А мне белое вино, — говоришь ты, но, осознав, насколько жалко и банально это звучит, меняешь заказ на пиво «Стелла Артуа».

— Прости, — говорит Гэри, когда бармен уходит.

Он кладет телефон в пиджак и наклоняется, чтобы поцеловать тебя в щеку.

— Значит, ты из Банка Америки? — спрашивает он.

— Да. Только устроилась осенью. А ты юрист?

— Виноват, ваша честь.

— Договоры?

— Ну, пока что да. Я пытаюсь пробиться к спортивным контрактам. Хочу быть агентом.

— О, круто.

Вам подают напитки.

Этот парень уже тебе не нравится. И ты уверена, что это взаимно.

Назовем это химией. Или ее отсутствием.

— Будем! — говоришь ты, поднимая бокал.

— Будем. Прости, что тебе приходится пить одной, но я тренируюсь. Пытаюсь избегать углеводов.

— Да, без проблем.

— Я сейчас тренирую выносливость. Слышала о таком? Эти мегамарафоны на проверку выносливости? Ты бежишь, пробираешься через грязь, преодолеваешь препятствия… Это невероятно.

— Ты соревнуешься в командах?

— Да, но не всегда.

Громко. Все, что он говорит, искажается под давлением невероятно громкой музыки. Тебе приходится наклонить голову и прислушиваться, выставив ухо, словно микрофон, в его направлении.

— Так что Элеонор рассказала тебе обо мне?

— Она сказала, что ты хороший парень.

— «Хороший» звучит не особо воодушевляюще.

Ты делаешь глоток пива. Даешь ему возможность переварить то, что он просто «хороший». Понемногу осознаешь, что он тебе не нравится. Совсем. Его телефон снова звонит, он достает его из пиджака и выставляет указательный палец, обещая, что это займет лишь пару секунд.

Он говорит по телефону, явно договариваясь с кем-то о встрече, с кем-то более крутым, более привлекательным, более интересным, а ты пытаешься сравнить его с Тем-кого-нельзя-называть, но ничего не получается. Он вне сравнений. Джек был, во-первых, крупнее, более расслабленным, житейским, более естественным, намного более симпатичным. Нет, не симпатичным, скорее более привлекательным. А этот парень, этот Гэри, он похож на псевдо-Джека, фальшивого Джека, и ты просто потягиваешь пиво, думая, как бы вежливо свалить. Ты должна быть в поезде, должна провести длинные выходные в Нью-Джерси, выходные в честь дня Колумба, но если бы все пошло хорошо, действительно хорошо, то можно было бы отменить планы.

Но Гэри решает вопрос за тебя.

— Так… Не хочу ходить вокруг да около, — говорит он, закончив разговор по телефону. — Ты ведь от меня не в восторге, верно?

— Я бы так не сказала…

— Ну, у меня так же, — сказал он с улыбкой. — Кажется, мы с тобой совсем разные.

— А разве мы должны быть одинаковыми? — спрашиваешь ты, не удержавшись.

Внезапно и нелепо Гэри стал твоим проектом. Ты любишь проекты. Ты не можешь противостоять проектам. И хотя ты совершенно не хочешь Гэри, ты хочешь, чтобы он хотел тебя, поэтому пытаешься флиртовать. Его телефон звонит в третий раз, и, пока он достает его из кармана, ты вдруг осознаешь, что это тебе не нужно. Машешь ему правой рукой, разворачиваешься и делаешь большой глоток пива. Гэри тоже ставит свой недопитый напиток на барную стойку, вяло улыбается — о, ты просто обожаешь вялые улыбки — и, прежде чем уйти, хлопает тебя по спине, не отрывая телефона от уха.

И ты думаешь о ясене, могучем ясене, растущем в Люксембургском саду.

Ты вспоминаешь академию верховой езды, момент перед картиной Вермеера, и уже ничего не можешь с собой поделать. Ты думаешь о днях в Берлине, когда ваши тела сливались и скользили друг по другу, когда вы были словно ветки, которые возгораются от трения. Тот-кого-нельзя-называть медленно берет под контроль все твои мысли, твое зрение, твою память. Ты допиваешь пиво, глядя в зеркало напротив барной стойки. Одинокая девушка, Манхэттен, вечер пятницы.

По пути домой, в Нью-Джерси, ты пишешь Элеонор:

«Хороший парень. Рада, что мы познакомились. Никакой магии. Но спасибо».

Грустный смайлик.

Ты пишешь Констанции и Эми:

«Хороший парень. Рада, что мы познакомились. Никакой магии».

Папа встретил меня на вокзале.

— Ну, здравствуй, радость моя, — сказал он, когда я села к нему в машину. — Поздно ты приехала.

От него пахло маслом и попкорном. Я бросила сумку на заднее сиденье, наклонилась и поцеловала его в щеку. На нем была белая рабочая рубашка, одна из старых, которую он отнес к повседневным. Поверх рубашки был надет жилет от «Кархарт». Это его любимый выходной наряд. Он выглядел устало, но спокойно, словно дремал, прежде чем поехать за мной на вокзал. Его руки, тяжелые и умелые, симметрично лежали на руле. Я решила, что он привлекательный мужчина, но не вычурный. Его волосы, поседевшие и слегка поредевшие на макушке, как говорила мама, били по его самолюбию. У него были широкие скулы, четко очерченные, и это придавало мужества всему его облику. Ему пятьдесят два года, он мужчина в расцвете сил, защитник и глава нашего семейства. В тот самый момент я осознала, до чего же он мне дорог, мой папа, и стало так хорошо — даже больше, чем хорошо, — просто сидеть с ним в машине. Впереди нас ждали ленивые выходные. Я знала наперед, что холодильник забит моими любимыми лакомствами, в нашем семейном гнездышке меня ждет удобное кресло перед телевизором, а мама, несомненно, остается Мамазавром.

Внезапно, неожиданно даже для себя, я положила голову ему на плечо и заплакала.

— Ну-ну-ну, что случилось? — спросил он таким же голосом, каким успокаивал меня в детстве, когда мне было семь лет и я упала с велосипеда, или когда завалила экзамен в Южнотихоокеанский университет. — Ну же, милая, тише. Ты в порядке? Что-то случилось?

Я покачала головой.

Он поцеловал меня в макушку и медленно убрал волосы с моего лица.

— Что произошло, солнышко? — спросил он и протянул руку, чтобы выключить радиотрансляцию футбольного матча колледжа.

Я чувствовала себя нелепо, но не могла остановиться. Машина затормозила. Папа опустил стекло, и внутрь пробрался прохладный аромат листьев, октября и огня. Папа дотянулся до бардачка, открыл дверцу, пошарил там рукой и достал салфетки из «Данкин Донат». Вручил парочку мне. Одной я вытерла глаза, а во вторую высморкалась.

— Ты в порядке? В чем дело, милая? Что происходит?

Я приподняла голову с его плеча и покачала ею. Что говорить, если все уже сказано? Я скучала по Джеку. Скучала по тому, что у нас было и что могло бы быть. Такая вот семейная легенда. Как бы то ни было, меня бросили у алтаря.

— Просто хандра, папуль, — сказала я, закрывая лицо. — Просто длинный день.

— На работе все хорошо?

Я кивнула.

— А в повседневной жизни…

Я пожала плечами. Нельзя было открывать рот.

— Но тебе ведь нравится твоя квартира?

Безопасная тема для разговора. Он знал, что она мне нравится. Я кивнула.

— Она маленькая, но мне нравится. Малюсенькая, правда. Ну, ты сам видел.

— Что ж, жизнь в Нью-Йорке. Она такая. Я слышал, в Джерси запускают в эксплуатацию новые многоквартирные дома. И в Ньюарке тоже.

— Хм-м-м, — сказала я.

Мой взгляд застыл где-то в пустоте.

— Мама приготовила все, что ты любишь.

— Это хорошо.

— А я приготовлю волшебную курицу на гриле. Ту самую.

— Тогда все хорошо.

Я думала, он снова заведет машину. Я больше не плачу. Но он не спешил. Я распрямила плечи и снова высморкалась.

— Послушай, Хезер, боюсь, я должен сообщить тебе плохие новости. Мне не хочется расстраивать тебя еще больше, но мистер Барвинок умер вчера.

Я ощутила такую же неподвижность, как и в парижском аэропорту. В аэропорту имени Шарля де Голля. Нечто ужасное, неотвратимо-болезненное снова высосало весь воздух из моих легких и всю кровь из моего сердца.

— Что? — спросила я сквозь слезы. — Как?

Это все, что я смогла сказать, сдерживая очередной всхлип. Папа глубоко вдохнул и похлопал меня по колену.

— Он не приходил домой… Мама не могла его найти. Мы обнаружили его в его любимом месте, в гараже. Утром. Он просто умер, милая. От старости.

— Только не мистер Барвинок…

Папа обнял меня. Мистер Барвинок, самый лучший кот, мой друг детства, мой комочек счастья, мой уют, мой котенок, — его больше нет. И я ничего не могла сделать, сказать. Не могла даже понадеяться на то, чтобы хоть что-то изменить.

Как и полагается, следующим утром, когда мы хоронили мистера Барвинка, шел дождь.

Внизу, в подвале, нашла старую шляпную коробку — по крайней мере, она выглядела так, будто однажды была шляпной коробкой, бледно-голубая и шестиугольная, — и кусочек рафии[6], которую мама когда-то использовала в рукоделии. Я постелила ее на дно гроба для моего котенка, моего старого друга, осторожно уложила его в коробку и прочно закрыла ее, утешаясь тем, что сделала все, что могла. Оставив коробку в гараже, я пошла копать ямку.

Было раннее утро, всего восемь часов, и листья прилипли к земле тусклыми мокрыми пятнами. Выкопав яму глубиной в полторы стопы, я взглянула на рыхлую землю, лежащую на куске картона рядом, и оценила работу. Хорошо было возиться с лопатой, делать что-то потяжелее, чем нажимать на компьютерные клавиши.

— Достаточно глубоко? — спросил папа, выйдя из дома с двумя чашками кофе. Одну он вручил мне.

— Думаю, да, а тебе как кажется?

Он кивнул и сказал:

— Он был хорошим котом.

На папе была ирландская твидовая шляпа, которую он купил во время поездки в Лимерик много лет назад. Мне нравился его вид.

— Расскажи мне что-нибудь о мистере Барвинке, — сказал он. — Какое твое лучшее воспоминание о нем?

Я немного подумала и отпила кофе.

— Мне часто казалось, что он молится.

— Как это?

— Когда он лежал у меня на груди или сидел в кресле, то складывал лапки вместе, закрывал глаза, и мне казалось, что он молится о всяких вещах.

— О хороших вещах?

— Да в основном.

«Кошачьи мечты», — подумала я. Папа обнял меня за плечи, и я разрыдалась.

Я не была готова снова говорить об этом. На крыльце появилась мама, неся что-то в руках. Спустя секунду я поняла, что она собрала большинство игрушек мистера Барвинка. Кошачья удочка, вязаный снегирь, заводная мышка с кошачьей мятой и мячик с бубенцами. Не знаю, сделала ли она это из проявления доброты или же просто чтобы избавиться от кошачьего барахла. Она любила мистера Барвинка, это точно, но она любила его издалека, как любят закат или снежную пургу.

Затем я подумала, что если бы она хотела избавиться от всего этого, то просто выбросила бы в мусорное ведро. Все эти годы, пока я училась, именно она опекала нашего кота. Слегка сварливая и скупая на эмоции, она обожала мистера Барвинка точно так же, как я. Просто не показывала этого. Я вдруг увидела маму другими глазами.

— Выглядит хорошо, — сказала мама. — Ты на славу постаралась, милая.

— Спасибо, мам.

— Мы готовы? — спросил папа.

Я принесла коробку из гаража. Она была совсем легкой. Вдруг я осознала, что это уже вторая вещь, которую я хороню за последние полгода. Вероятно, это что-то значило, но я не знала, что именно.

Я вытянула коробку и попросила всех сложить на нее руки.

— Прощай, мистер Барвинок, — сказала я. — Ты был хорошим котом и замечательным другом. О большем нельзя и просить.

Мама, моя милая мама, закрыла лицо и заплакала. Папа согнулся над ямкой и помог мне положить туда коробку. Мама дала нам кошачьи игрушки, и мы сложили их сверху, превратив мистера Барвинка в крошечного викинга в его корабле-шляпной коробке, которому потребуются оружие и вдохновение, если он соберется пировать с Одином в Вальхалле[7] этим серым октябрьским утром.

— От него нет вестей? Ну конечно же нет, — сказала мама.

Было уже поздно. Папа ушел спать. Мы сидели на террасе с двумя чашками чая. Мама хотела попробовать чай со вкусом лакрицы — говорят, он помогает при боли в мышцах и сухожилиях. Она всегда пробовала разные чаи, и хотя немногие из них оказывались действительно эффективными, мне нравился аромат корицы в расслабленной атмосфере террасы. Я прижала чашку к груди и покачала головой.

От него не было никаких вестей.

Не нужно было маме произносить его имя.

— Ну… — сказала она и замолчала.

— По словам Констанции, Раф отказывается говорить об этом. О чем угодно, только не о Джеке.

— Они обручились? Констанция и Раф.

— Да.

— Это чудесно. Я бы ни за что не поверила, что Констанция будет первой из вашей маленькой компании.

— Ты имеешь в виду, что она первой выйдет замуж?

— Я бы поставила на Эми.

— Эми — это вряд ли, мам.

— Ты по-прежнему хранишь дневник его дедушки? — спросила она, меняя тему разговора.

Я кивнула. У меня не было адреса Джека. Пришлось оставить дневник у себя.

Она отхлебнула свой чай. Я тоже. Мне было почти безразлично. У меня на коленях лежал журнал «Вог», и я периодически перелистывала страницы. Мама же вырезала воскресный кроссворд из «Таймс» и прикрепила его к дощечке с зажимом, которую носила с собой именно для этой цели. Было воскресенье, и я должна была бы уже ехать в поезде до Манхэттена, если бы понедельник не сделали выходным в честь Дня Колумба. Я планировала уехать рано утром, а после обеда отправиться на работу.

— Тебе нравятся такие блейзеры? — спросила я маму и показала ей страницу журнала. Она приложила сложенные очки к глазам и взглянула на фотографии. Мы всегда так делали. Всегда обсуждали одежду, даже в самый критический период наших отношений, когда я училась в школе. Одним из светлых моментов после моего возвращения из Парижа стал шопинг с мамой — мы выбирали мне деловой гардероб. Она любила приезжать в Нью-Йорк, чтобы встретиться с дочерью за обедом. Это были хорошие деньки.

— Мне никогда особо не нравились блейзеры, — сказала мама, опуская очки и снова принимаясь за борьбу с кроссвордом. — Они напоминают униформу католических школьниц. Я понимаю, почему они нравятся людям, но только не мне.

— У меня есть бежевый, но я почти его не ношу.

— Трудно найти повод надеть блейзер.

Я перевернула еще несколько страниц. Мама сделала глоток чая.

— Тебе понравился чай? — спросила она.

— Не очень. А тебе?

— Слишком лакричный.

— Зато полезен для суставов и сухожилий.

Мама дотянулась до столика рядом со стулом, взяла пульт и включила газовый камин в углу террасы. Он тут же воспламенился. Ей нравилась газовая печь. Она говорила, что рядом с ней чувствует себя как пионер. Мне всегда казалось, что больше всего ей нравится контраст холодного стекла и теплой комнаты.

Мама улыбнулась огню и убрала кроссворд с коленей.

— Я не рассказывала тебе о своей войне за тыквы? — спросила она. — Не знаю, почему я вспомнила об этом именно сейчас, наверное, дело во времени года.

— Нет, мам. Война за тыквы?

— О, это звучит драматичнее, чем было на самом деле. Но я боролась за тыквы вместе с несколькими моими подружками. Мы тогда были, наверное, классе в седьмом. Болтали о том, как мальчишки бессовестно бьют тыквы, в то время как мы потратили уйму времени на вырезание узоров на них. Ты уверена, что я тебе этого не рассказывала?

Я восхищенно кивнула.

— Кажется, это была моя идея. Я подговорила всех подруг воткнуть булавки в тыквы изнутри, чтобы каждый фонарь-Джек стал колючим, как дикобраз. Даже не помню, откуда у меня появилась эта идея… Может, вычитала где-то. Во всяком случае, это была война между нами и тремя воображаемыми мальчишками… Мальчишками, которые ломали наши тыквы. Мы представили себе, как они прошмыгивают к нам на пороги, тянутся за тыквами и отпрыгивают, потому что те больно колются. Дьявольская идея на самом деле. Каждая ночь без происшествий служила доказательством нашей изобретательности. Было и правда очень весело. Каждый день мы встречались в школе, чтобы доложить, как наши тыквы пережили предыдущую ночь. Тогда я впервые стала лидером… Борьба с терроризмом, как тебе?

— Мама, да ты мятежница! И что, тыквы дожили до Хэллоуина?

— В итоге мы сами их раздавили. Я всегда мечтала сделать это. Однажды мы созвонились и решили разбить их. Мы надели садовые перчатки, чтобы взять тыквы в руки, а затем разломали. Думаю, нам не хватало того самого мальчишеского озорства. Я понятия не имела, зачем мы это делаем.

— Вы хоть убрали после себя?

— Нет конечно, нет. Мы были мелкими ленивыми врединами! Мой папа указал мне на кусок тыквы, прежде чем я успела рассказать ему, что произошло. Помню, когда я ему все это объясняла, он смотрел на меня как на обезумевшую.

— Думаю, ты защищала свою девственность, мам! Все это звучит очень по-фрейдистски.

— Знаешь, а я точно так же думала! — сказала она и расхохоталась. — Всегда считала именно так. Мужской натиск и женское сопротивление! Кажется, я никому не рассказывала эту историю. До чего же странно, что она пришла мне на ум.

— Почему именно сегодня?

Она пожала плечами, явно радуясь такому воспоминанию.

— А почему бы и не сегодня? Я тоже думала о Джеке. Конечно, я с ним не знакома, но что если он, как и мы с девочками, решил разбить тыкву, прежде чем кто-то другой сделает это? Иногда легче разрушить что-то, нежели защитить. В этом есть смысл?

— Есть, мам, но мы не должны пытаться выяснить мотивы Джека. Скажем так, того, что случилось, не изменить, поэтому я хочу просто отпустить его. Что было, то было. Это все, чего мне хочется.

Мама кивнула. Ткнув пальцем в пульт управления, она увеличила температуру в камине. Затем взяла кроссворд и положила его на колено.

— Мне не нравится этот чай, — сказала она.

— Мне тоже.

— Моим суставам ничуть не лучше.

— Разве в жизни не всегда так? — спросила я.

Все, чем ты занимаешься, — это работа. Это становится ответом на все вопросы. Встаешь на рассвете, идешь в душ, делаешь макияж, расчесываешь волосы, подстриженные так, чтобы ты легко вписывалась в изысканное общество, а одежда в твоем шкафу создает образ… трудоголика. Ты прекрасно знаешь, что это полный абсурд, но при взгляде на такой гардероб только это и приходит в голову. Все, чего тебе хочется, — это в основном красивый наряд, не безвкусный, а способный при необходимости превратиться в нечто шикарное и провокационное. Глядясь в зеркало в своей квартире — квартире, в которой бывает либо невыносимо жарко, либо невероятно холодно, — ты красишься и думаешь: «Почему в Нью-Йорке я чувствую себя несчастной? Почему я не могу насладиться молодостью и свободой в одном из самых величественных городов мира?» В этом Джек был неправ. Нью-Йорк нельзя назвать тюрьмой, построенной самими заключенными. Нет, нет, это нечто богатое, веселое и праздничное, нечто иногда отчаянное и пугающее, своеобразный край мира, и тебе нравится знать, что ты — его часть, что ты отвоевала себе крохотное местечко под солнцем.

Как-то так.

Ты наносишь косметику, но не слишком много. Слегка. Как раз чтобы придать лицу свечение, контур, определенность. Зеркало по-прежнему запотевшее, но, сделав шаг назад, ты видишь свое хмурое отражение. Трудоголик. Ты поворачиваешься одним боком, спиной, другим боком, спиной, расправляешь юбку, сборку на блузке, проверяешь высоту каблука. Это работает, обычно работает, и ты знаешь, что молода, очень молода. Ты прекрасно знаешь, что твоя молодость — это преимущество. Ведь как говорил твой босс? Он говорил, что наиболее влиятельные люди на земле — это пожилые мужчины и хорошенькие девушки. Быть может, он был прав, кто знает, но сейчас ты просто оцениваешь свой внешний вид, правильность своего наряда, а в лифте заглядываешь в сумочку, чтобы убедиться, что взяла все самое необходимое: телефон, расческу, кредитку, презерватив.

Затем тебя ждет Нью-Йорк. Ты выходишь и чувствуешь на себе ледяной ветер. Сосредоточенные прохожие практически бегут по делам, пытаясь поскорее добраться до нужного им здания. Можно было бы пошиковать и взять такси, и ты можешь себе это позволить — у тебя приличное жалование, как оказалось, — но в это время суток, с этими пробками, при том что ехать тебе в другой конец города, дорога была бы пыткой. Ты мчишься до ближайшей станции метро, спускаешься в тоннель, проходишь мимо мифического существа, которое точно узнала бы Констанция, проводишь месячным проездным на турникете, толкаешь трипод бедром и проверяешь телефон, пока ищешь место, где встать на платформе. Метро всегда пахнет одышкой, словно логово какого-то ужасного существа, чье дыхание год за годом перекрывает краска на стенах, пока еще какой-нибудь запах не просачивается сквозь них. Думая об этом — а думаешь ты об этом каждый день, — ты смотришь в телефон и проверяешь десятки новостей. Уровень цен на бирже. Ведущие заголовки. Сообщения, письма, электронная почта.

Ты даже не ищешь вестей от Джека. Ты уже давным-давно сдалась.

И хотя ты не сдавалась, делаешь вид, что это произошло. Убеждаешь себя в этом. А это уже половина успеха.

Затем приходит твой поезд, ты заходишь в него, смотришь по сторонам, находишь поручень, за который будешь держаться, и поезд везет тебя дальше. Терпимо. Достаточно рано, поэтому терпимо. Твой телефон перестает ловить сеть, поезд ныряет в темноту мира, соединяющую станции, и ты думаешь о боге пламени, Вулкане, о Констанции и обо всех подземных существах, земляных животных. Эта странная, нездоровая мысль поражает тебя до глубины души. Когда поезд наконец останавливается на нужной тебе станции, ты спешишь выбраться на воздух, поближе к свету, дневному свету, и ледяному блеску зимнего Нью-Йорка.

Теперь ты карьеристка, девушка на ходу, потому что тебе нравится твой наряд, ты уверена в себе и замечаешь, как мужчины, мимо которых ты проходишь, обращают на тебя внимание. Ты останавливаешься у кофейного фургончика и заказываешь не слишком крепкий кофе с обезжиренным молоком и двумя ложками сахара, а затем решаешь раскошелиться на фруктовый салат в пластиковом контейнере. Ты несешь все это к своему зданию, наслаждаясь теплом кофе в руке, преодолеваешь вращающуюся дверь, ищешь охранника Билла за стойкой регистрации, наблюдающего за камерами, которые показывают ему каждый уголок здания.

— Доброе утро, Билл! Как дела?

— Хорошо, мисс Малгрю.

— Рада слышать. Я сегодня первая?

— Почти.

Ты поднимаешься на лифте — снова нечто мифическое в этой жизни, вверху и внизу, над землей и под ней — и на секунду вспоминаешь о могучем ясене, европейском ясене, теперь, наверное, покрытом снегом. Ты думаешь о статуе Пана, смотрящего на Люксембургский сад. Лифт останавливается на твоем этаже — двадцать третьем, — ты берешь себя в руки и настраиваешься на рабочий лад. Работа, работа, работа. Священная работа. Все хорошо, ты любишь работать, поэтому подходишь к своему рабочему месту, вешаешь пальто на вешалку, ставишь кофе на стол, кладешь сумку в нижний ящик и осматриваешься вокруг. У одного из руководителей горит свет — у Берка. Понимаешь это чуть позже, но ты с ним не особо общаешься. Еще слишком рано, поэтому ты садишься за стол, запускаешь компьютер, подключаешь телефон к свободному кабелю. Все. Готова к работе.

Минуту или две ты мешаешь фруктовый салат, читаешь доклад журнала «Уолл Стрит», поедаешь сладкий солнечный свет, пока позади и вокруг тебя постепенно загораются лампы и топочут служащие. Вот и начался новый день, а Джека по-прежнему нет, и твое сердце предательски отказывается его отпускать.

Для таких вещей существует особый, женский алгоритм действий.

Прежде чем отправиться на банкет на 14-й улице, прежде чем сделать хоть что-то, Констанция вытянула руку, а мы с Эми, как и полагается девочкам, хором завизжали.

Эми схватила руку Констанции и поднесла ее поближе к себе.

— Чтоб мне провалиться! Оно прекрасно, — сказала она, рассматривая кольцо. — Классическая оправа. Платина, верно? Не белое золото. О, оно очень красивое, Констанция, невероятно. Платье в стиле ампир?

Все это происходило по пути к нашему столику. Я не могла поверить, что звезды наконец благоволят нашей встрече. Десять дней назад Констанция вернулась из Австралии — обрученная! — а Эми ехала с поисков работы в Огайо с пересадкой в Нью-Йорке. Наша встреча состоялась сама собой, что лишь прибавляло всему этому невероятности. К тому же я чувствовала себя удивительно взрослой. Я, жительница Нью-Йорка, обедаю со своими подругами посреди рабочего дня. Шок. Я знала, что девчонки чувствуют то же.

Метрдотель терпеливо подождал, пока мы усядемся, и принес меню. Это был вьетнамский ресторан с названием, связанным с крабом. «Прекрасный краб» или «Волшебный краб». Констанция прочитала о нем в «Нью-Йоркере» и предложила пойти именно сюда. Мы почти одновременно приехали к ресторану: Констанция с Эми вместе доехали на такси от станции Пенн.

Констанцию усадили посередине. Мы с Эми по очереди смотрели на безымянный палец подруги.

— Ладно, я хочу услышать всю историю, — сказала Эми. — Он мило сделал предложение? Как это произошло? Без алкоголя здесь не обойтись. Коктейль «Скорпион» и три соломинки, пожалуйста.

Официантка — миниатюрная вьетнамка в черных брюках и оливковой тунике — еще не успела подойти к столу, как Эми уже засыпала ее заданиями.

— Три соломинки, — подтверждающе повторила официантка.

— Три соломинки, — согласилась Эми.

На секунду, пока Констанция не начала свой рассказ, мы замолчали. До чего же приятно было наконец собраться, и все мы в тот момент чуточку смущались. Рассматривали ресторан, интересуясь мебелью больше, чем было на самом деле. Но Эми спасла нас, попросив у помощника официанта воды.

— С каких пор в каждом чертовом ресторане приходится просить воды? — возмутилась она. — Они пытаются сэкономить жидкость для мытья посуды и воду или что?

— Думаю, это на случай нехватки воды, — неуверенно сказала я.

— Это Нью-Йорк! Здесь не бывает нехватки воды! По крайней мере, я ни о чем подобном не слышала. Ладно, Констанция, рассказывай. Ты знаешь, что мы хотим услышать. Ничего не упускай.

Констанция покраснела. Она ненавидела пребывать в центре внимания.

— Мы были на улице, проверяли заборы на пастбище, — начала она. — А Раф…

— Погоди, насколько большим было это пастбище?

— Большое. Очень большое. Сотни акров, но земля там сухая и почти бесполезная. Мне кажется, в Австралии по-прежнему можно купить огромный участок земли за бесценок. Семья Рафа владеет землей в тех краях. Семья очень большая, поэтому, куда бы ты ни пошел, везде встречаешь то дядю, то тетку, то брата… Ну, вы поняли.

— Значит, вы проверяли заборы на пастбище, — сказала Эми. — Не могу поверить, что наша чопорная Констанция может проверять заборы в Австралии.

Помощник официанта принес воду. Он налил ее в три стакана. Констанция молчала, пока он не ушел. Затем продолжила:

— Он облокотился о забор, посмотрел на пустынный пейзаж и спросил, могу ли я представить себе жизнь здесь. Это не было слишком романтично. Он просто сказал, что хочет путешествовать со мной и проводить время в Соединенных Штатах, а еще он хочет, чтобы я стала его женой и жила вместе с ним в Австралии. Вот и все.

— Он даже не встал на колено? — спросила Эми.

— Нет. Мы не такие.

— Ты имеешь в виду…

— Просто эти устаревшие понятия… Не знаю. Раф не особо чтит все эти формальности и традиции. Я никогда не встречала никого более современного. Он не любит церемониться. Большинство австралийцев, которые мне встречались, презирают формальности. В стране до сих пор похмелье от британской власти, но большинство из них придерживаются чисто австралийских традиций.

— Как выглядела та пустыня? — спросила я.

— О, прекрасных цветов. В основном она была красная, но это ничуть ее не портило. Все двери дома открыты, не настежь, но открыты. Большую часть дня ты проводишь под навесом возле дома. Под разными навесами — это зависит от времени суток. Это по-настоящему фермерская община, хотя, я бы сказала, скорее пастушья. Они пасут тысячи овец. Куда ни посмотри — везде овцы.

— А его семья? — спросила Эми.

— Очень милая. Безумно гостеприимная. Они сказали, что до меня Раф никогда не приводил домой девушку. Забавно было, когда каждый из них отводил меня в сторону, чтобы сообщить это. Очень смешно.

— Вы уже определились с датой? — спросила я.

— Весной, — сказала она. — В Париже.

Она взяла меня за руку. Это так похоже на Констанцию: она не хотела, чтобы ее счастье заставило меня тосковать. Она улыбнулась и посмотрела мне прямо в глаза. Я кивнула. Все хорошо. Все будет хорошо. Париж — тоже хорошо.

— Ни словечка от Того-чье-имя-нельзя-называть? — спросила Эми спустя секунду после того, как нам принесли «Скорпион». — Мы по-прежнему называем его так?

— Мы называем его мудилой, — сказала Констанция.

— Констанция! — расхохоталась Эми. — Ты назвала кого-то мудилой? На тебя плохо влияет Австралия. Вот тебе на!

— Мне плевать, — сказала Констанция, потягивая коктейль из огромного бокала. — Враги моих друзей — мои враги.

Я наклонилась и поцеловала Констанцию в щеку.

— Пустяки, — заверила я. — Он в прошлом.

— Раф сказал, что он отовсюду удалил аккаунты, — сказала Констанция. — Из Facebook, Instagram. И даже телефон отключил. Он исчез.

— Какого хрена? — негодовала Эми. — Кто так делает?

— Сменим тему, — сказала я.

— Погоди, ты с кем-нибудь встречаешься? — спросила меня Эми. — Хоть с кем-то?

Я покачала головой.

— Я свободная жрица. Легче было бы принести себя в жертву вулкану.

— Подруга, тебе пора возвращаться в игру.

— Я тоже так говорю, — сказала Констанция, не отрываясь от коктейля.

— Я серьезно, — продолжала Эми. — В смысле, хотя бы просто для разрядки. Иначе твоя киска ссохнется, как старая тыква.

— Киска? — спросила Констанция и залилась хохотом.

— Я много работаю, — сказала я. — Это все, что я делаю.

— Значит, хоть здесь все в порядке? — спросила Констанция. — Тебе нравится твоя работа?

— Она… интересная. Но в моей голове по-прежнему звучит голос Того-кого-нельзя-называть. Нью-Йорк — это тюрьма, которую мы построили своими руками, — сказала я устрашающим голосом. — Это не тюрьма, но и не пикник. В этом он был прав.

— Тебе нужно почаще выбираться куда-то, — сказала Эми, попивая коктейль. — Тебе неоходимо хобби.

— Все эти хипстеры играют в додж-болл и вступают в лиги игроков в боулинг, — сказала я. — А меня утомляют уже сами мысли об этом.

— Ты была хоть на каких-нибудь свиданиях? — спросила Констанция. — Ты ведь ходила на парочку, верно?

— На три, — уточнила я. — Не катастрофично, но и не хорошо. В основном это знакомые моих знакомых. Мы часто пересекаемся в офисе. Когда кто-то женится, получает повышение или…

— Повышение через постель, — перебила Эми.

— Ну, или так, — согласилась я.

— Моя мама всегда говорит, что в двадцать лет мальчики бегают за девочками, а в пятьдесят все наоборот, — сказала Констанция.

— Как у тебя дела, Эми? Выкладывай всю подноготную.

— Нечего докладывать, если вы о мужском фронте.

— Я думала, ты встречаешься с мистером Пряжка Пояса, — сказала Констанция. — Парень, о котором ты говорила.

— Бобби, — сказала она и улыбнулась. — Он полный идиот, но мне нравится. Ничего серьезного. Мы просто любовники.

— А работа?

— Мне плевать на работу, честно, но я пашу на Среду обитания для человечества по выходным. Мне нравится. Я ношу пояс с инструментами. Хочу купить себе пикап с кузовом. Клянусь, еще немного, и я стану деревенщиной.

Подошла официантка с нашим счетом. Я положила свою кредитку и сказала, что угощаю.

— Ты уверена?

— Уверена.

— Я заказала бы еще один коктейль, если бы знала, что ты берешь на себя расходы.

— Спасибо, Хезер.

— Я должна сообщить еще кое-что, — сказала Констанция и схватила нас за руки. — Я хочу, чтобы вы обе стали моими подружками невесты. Никакой свидетельницы. Только вы. Сосвидетельницы, называйте как хотите. Свадьба будет маленькой. Очень маленькой. В Париже. Простите, что мне приходится тащить вас в Париж, но если мы забронируем билеты заранее, то все будет намного проще.

— Мы бы ни за что не пропустили твою свадьбу, — сказала я. — Тем более это Париж, а не Цинциннати.

Эми кивнула. А затем отрыгнула. Это была длинная, шипящая отрыжка, по звуку напоминающая спускающуюся шину. Закончив, она улыбнулась и воскликнула:

— Констанция, как ты могла?

Официантка забрала счет. Наш обед закончился.

Эми покинула нас первой.

— Увидимся, красотки, — сказала она и плюхнулась в такси. У нее была назначена встреча в одном из жилых кварталов.

Мы помахали ей, и я провела Констанцию до Портнадзора. Прежде чем каждая из нас отправилась по своим делам, Констанция остановилась на углу здания и сказала, что, по словам Рафа, о Джеке ничего не слышно. В любом разговоре мы обязательно вспоминали о нем. При каждой встрече мы обсуждали ситуацию с Джеком.

— Ничего? — переспросила я, затаив дыхание, пока пешеходы, как всегда, неслись мимо нас.

— Ничего. Он сказал, что Джек давно не выходил на связь. У них есть несколько общих знакомых… Никто не знает, куда он пропал. Это очень-очень странно.

— Так значит, он пропал? По-настоящему пропал?

Она мягко кивнула.

— И что это может значить? — спросила я. — Как узнать, жив ли он хотя бы? Может быть, стоит попробовать связаться с его родителями? Приехать к ним или хотя бы позвонить. Я могла бы сказать, что хочу вернуть им дневник.

— Я бы не стала делать этого, милая. Он сам оборвал связь. Со всеми нынешними возможностями со связью не должно было возникнуть проблем, а значит, это его осознанный выбор, верно? Он мог позвонить, написать в Facetime, отправить сообщение, электронное письмо, связаться в Twitter… Что там еще? Он сам замел свои электронные следы. Он удалил свой аккаунт на Facebook, а ты сама знаешь, насколько сложно это сделать. Ничего. Раф переживает. Очень переживает.

— Раф думает, что он мертв? — спросила я, озвучив свой глубочайший страх.

— Нет, вряд ли. Помнишь тот день в Париже, когда они куда-то ушли, а мы с тобой отправились в Нотр-Дам смотреть на статую Марии?

— Конечно, — сказала я.

— Раф отказывается говорить об этом, но я много размышляла о том дне. Слишком уж все странно. Зачем они уходили, если у нас и так было слишком мало времени на Париж? И что же они тогда делали такого секретного?

— И правда, — согласилась я и потянула Констанцию на себя, чтобы ее не задел подросток с тележкой на тротуаре. — Джек никогда не рассказывал, куда они ходили в тот день. На самом деле я и сама не спрашивала. Я предположила, что они занимались какой-нибудь мальчишечьей ерундой. Или планировали для нас сюрприз. Теперь, думая об этом, я понимаю, какой была дурой.

— Ну, мне всегда было интересно, что же там могло быть. Мне и сейчас любопытно.

— Думаешь, что-то заставило его передумать? Что-то, за чем он тогда ходил?

Она покачала головой, давая понять, что и сама не знает. Это оставалось тайной. Я смотрела ей в глаза. Она мягко улыбнулась.

— Прости, милая, — сказала она. — Я бы тебе рассказала, если бы только сама хоть что-то знала. Честно. А пока я даже не догадываюсь, что могло произойти.

— Я тоже.

— Тебе по-прежнему больно?

— Да. Больно как никогда. В некотором смысле даже хуже. А знаешь, что не дает мне покоя? То, что он до того упрямо не хотел фотографироваться в важные моменты, что мне почти не на что смотреть. Это похоже на сон. Серьезно. Был ли он настоящим? Я даже не могу посмотреть на него. Такое чувство, будто он планировал исчезнуть с самого начала.

— Что ж, будь сильной. Обещаю сразу же связаться с тобой, если узнаю что-то новое, а пока, к сожалению, ни намека. Он просто исчез. Испарился.

— У меня дневник его дедушки. Но я не могу предсказать, где именно он может быть.

— У него есть копия?

Я пожала плечами.

— Большую часть он запомнил. Но точно не знаю. Наверное, в жизни его не волнует ничего, кроме этого дневника.

— И поэтому он позволил тебе оставить его? И даже не написал и не позвонил, чтобы попросить вернуть его? Думаю, это что-то да значит, ковбойша.

— Я не говорю на языке Джека. Стараюсь забыть этот язык. Я была помешана на Джеке.

Констанция наклонилась и обняла меня.

— Мне пора. Уже по тебе скучаю.

— А я — по тебе.

— Я была рада увидеть Эми. Она по-прежнему тигрица.

— Она сильная. Все мы сильные, верно?

Она кивнула, обняла меня в последний раз и поспешила прочь.

По субботам ты бегаешь вокруг водохранилища. Выпиваешь «Кровавую Мэри» в любимой кафешке на 56-й улице или сидишь с одной из подруг, глазеешь на шоу в Сохо, спешишь на открытие новой галереи. Воскресным утром, лежа на диване, читаешь «Нью-Йорк Таймс», отвечаешь на сообщения и электронные письма, пытаешься решить кроссворд, читаешь передовые статьи, заставляешь себя просмотреть отчеты о наличных запасах. Затем тебя ждет культурная программа: Музей современного искусства или Коллекция Фрика[8], которую ты так любишь, прогулка по парку, чтобы посмотреть на уток, погладить нос Балто[9], увидеть как всегда молодую, веселую и гигантскую Алису в Стране чудес. Зима давно пришла и не собирается отступать, поэтому ты болтаешь с мамой по телефону об одежде, шопинге и прочих стандартных вещах. Ты резервируешь номер на лыжном курорте в Вермонте. Разговариваешь с боссом, точнее с тремя боссами, о японских счетах, и они предлагают тебе подтянуть язык, поэтому теперь ты проводишь каждое утро четверга за чашкой чая с учителем японского, мистером Хейзом, который, как выясняется позже, лишь частично японец, но довольно хорошо владеет языком. Ты практикуешь каллиграфию, рисуя иероглифы кистями и чернилами, а иногда мистер Хейз приносит вазы с форзицией[10], и тогда вы с классом — вас пятеро, все молодые и деловые — занимаетесь икебаной, традиционным искусством расстановки цветов в сосуде. Тебе дают три веточки форзиции, и твоя задача — найти идеальный баланс, что совсем не просто. Приходится общаться с остальными учениками и мистером Хейзом на японском или английском. Вернувшись в офис, ты докладываешь, что языковой тренинг прошел хорошо.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, прекрасный город.

По вечерам в понедельник — йога, по средам — велотренажеры, на которые ходят в основном женщины, чтобы, словно умалишенные, покрутить педали, иногда в темноте. И ты по-прежнему не можешь забыть слова Джека, его идею о том, что Нью-Йорк — тюрьма, построенная его жителями. Ведь если посмотреть с другой стороны, кружок велотренажеров — это для сумасшедших. Ты не останавливаешься ради редких моментов красоты, когда истинной наградой становятся заходящее за Крайслер-билдинг солнце, потрясающий барабанщик на Юнион-сквер, монолог женщины по имени Коко, которая вообразила себя женой Кинг-Конга и злится на него за то, что он ушел из дома. Забавные нью-йоркские детали. Меланхолия.

Несколько наигранных свиданий время от времени. Пьяные посиделки с адвокатом и флирт с хоккеистом, который хвастался, что играл за «Рейнджеров», хотя Google и не находит его имени. Телефонные разговоры с подругами: вы обмениваетесь историями о провальных свиданиях, по-черному шутите на тему мужской ненормальности и прихотливости. Твой папа приглашает тебя на изысканный ужин в парке. Неплохо, совсем неплохо. Тебе всего хватает. Иногда, в основном по субботам, к тебе приезжает мама, время от времени она берет с собой подругу, Барбару, и вы вместе идете в театр. Барбара обожает деревенские духи, актеры на сцене играют до безобразия плохо, но ведь это Бродвей, и если ты добрался сюда, значит, сможешь добраться куда угодно.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, прекрасный город.

Ты пытаешься не думать о Том-кого-нельзя-называть. Джеки-О, Джекэсс, Джек и Джилл, фонарь-Джек и так далее. Ты постоянно вспоминаешь о том вечере в Берлине, когда ваши тела слились воедино, или о том, как вы стояли у канала в Амстердаме и смотрели на лебедей под мощеным мостом. Ты не думаешь о том, что с Джеком жизнь была бы более насыщенной, настоящей, искренней. Ты не позволяешь себе думать об этом. А еще ты прочесываешь интернет в поисках его следов, аккаунтов и местонахождений.

Тачбол в Центральном парке, Овечий луг, посиделки в спорт-баре в Ист-Сайде, крылышки с пивом, здоровые мужики в спортивных толстовках, синих джинсах и кроссовках, окрашенных травой. Дружное «ура» в честь «Гигантов», «Колтс»[11], Нотр-Дама или Южно-Калифорнийской университетской команды. Ты делаешь вид, что все хорошо, ведь это именно то, о чем ты мечтала. И самое главное, у тебя все получается, тебя хвалят на работе, и ради этого ты встаешь каждый понедельник, чтобы начать все с начала. Это не тюрьма — ни в коем случае, — к тому же тысячи парней и девушек с удовольствием поменялись бы местами с тобой. Даже папа улыбается, слыша о твоих успехах, потому что ты — гепард, быстрый и смертоносный, тебя невозможно обогнать. Иногда ты ходишь в клуб, танцуешь, затягиваешься горькой марихуаной, позволяешь нескольким парням потереться о тебя возбужденной промежностью, а затем отходишь от них и танцуешь в гордом одиночестве, вспоминая Эми, Констанцию и Амстердам. Иногда все это кажется сном, каким-то винегретом из впечатлений, надежд и приключений, но часть тебя признает: тебе просто одиноко даже в этой толпе. Ты идешь, ищешь подруг, с которыми пришла, и заказываешь еще коктейль.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, прекрасный город.

Редкими дождливыми вечерами ты перечитываешь дневник дедушки Джека. Только тогда, когда сердце нуждается в дожде. Ты сидишь у окна и смотришь на улицу, в комнате холодно, а тебя, как и всегда, терзает острая, безжалостная боль. Ты читаешь, мечтаешь, вспоминаешь обо всем и чувствуешь себя старой, человеком, который живет прошлым, а не будущим. Ты думаешь, где может быть Джек в этот вечер, в эту самую минуту, думает ли он о тебе. В миллионный раз ты возвращаешься назад, воскрешаешь то полуживое чувство в сердце: ты знала, знала наперед, что он не поедет с тобой. Что все произошедшее было мифом, сказкой, которой тешат себя перед заходом солнца. Ты говоришь себе, что отправила бы дневник Джеку, если бы только знала его адрес, но не знаешь, у тебя его нет. После третьего бокала вина слова и страницы расплываются, в комнате становится слишком холодно, а дождь оставляет мокрые пятна на твоем подоконнике.

Холодным мартовским утром я повернула к земле Джека Вермонтского. Арендованная машина что было мочи обдувала меня теплом из крохотных вентиляторов на приборной панели. Я припарковалась перед его домом — по крайней мере, это был его старый адрес — и достала кофе из подставки. Взглянула на GPS в телефоне и на весь ряд магазинов, очевидно, занявших всю землю, некогда принадлежащую дедушке Джека. Без сомнений. Я повернулась и достала дневник дедушки Джека из своего рюкзака. Раскрыла его на коленях и несколько раз перечитала адрес на первой странице, сравнивая его с адресом своего местонахождения. Они совпадали. Ферма деда Джека, родина журнала, которому Джек так самозабвенно следовал, была захоронена под парой акров парковки, магазином народных ремесел, кухонной лавкой, рестораном «Кленовый сироп» и магазином спортивной одежды.

Какое-то время я просто пила кофе и пялилась в морозное окно. Немного позже мой телефон зазвонил, и я приняла вызов.

— Ты нашла ферму? — спросила Эми.

— Кажется, да. Теперь это небольшой торговый центр.

— Ну, он так и говорил, да?

— Да. Кажется, я все не так себе представляла.

— И как же ты все представляла?

— Ну, красивый старый фермерский дом, белый аккуратный заборчик.

— Но, Хезер, он ведь сам говорил, что от фермы ничего не осталось. Он говорил, что ее продали.

— Знаю, знаю, знаю.

— Как далеко это находится?

— Полтора часа езды по плохим дорогам. Здесь до ужаса холодно.

— Я знаю. Констанция даже не пошла кататься на лыжах из-за такого холода. Когда немного потеплеет, она выйдет прогуляться.

Мы остановились в гостинице под названием «Шугарбуш». Недельный девичник. Помимо этого у меня была запланировала исследовательская поездка к отчему дому Джека. К тому же моим заданием было купить еды и вина, много вина.

— Это была дурацкая идея — приезжать сюда, — сказала я, впервые осознав это. — Не знаю, чего я ожидала от этого места.

— Возвращайся к нам, — сказала Эми. — Я уже устала в одиночку терпеть натиск Констанции. Она заставляет меня идти кататься с ней на лыжах.

— Я скоро вернусь. Просто хочу осмотреться.

Эми промолчала. Я вдруг осознала, что мои подруги великодушно терпят чокнутую меня, одержимую парнем из поезда «Париж — Амстердам». Они держали свое мнение, свое осуждение при себе, и я поняла, что это дается им не так уж и просто.

— Раз уж ты туда поехала, сходи в библиотеку и поищи информацию о его семье. В местных библиотеках уйма информации.

— Может, схожу.

— Не убивай на это целый день, Хезер. Оно того не стоит. Возвращайся к нам.

— Я недолго, — сказала я.

— Это нормально, милая?

— На самом деле не важно, нормально ли это. Я должна сделать это. Я хочу позвонить его родителям, чтобы узнать, в порядке ли он. Есть еще кое-что важное, Эми. Клянусь.

Эми молчала.

— Просто… — начала я, пытаясь сформулировать свою мысль. — Просто если Джек врал, то я даже не знаю, во что теперь верить. Правда, не знаю. Все кажется ложью.

— Знаю, дорогая.

— Если бы я могла быть этой ложью…

— Ты не была ложью. Просто это один из тех случаев, когда не все получается так, как тебе хочется.

— Если бы я могла ненавидеть его. Тогда все было бы намного проще.

— Может, ты возненавидишь его немного позже. Надежда есть всегда.

Она сказала это в шутку. Хотела меня развеселить.

Обсудив список покупок, я завершила вызов и посидела еще немного.

Что я здесь делаю? Я допила свой кофе. С нашей с Джеком последней встречи прошло уже полгода. И теперь на лыжном курорте с двумя лучшими подругами я решила бросить их на целый день, чтобы исследовать… Что? Что я надеялась найти? Даже если бы мне удалось выведать что-то о семье Джека, это не помогло бы узнать, где он сейчас, что делает, почему исчез из моей жизни, из жизней всех остальных, бесследно исчез. Кроме того, проверяя информацию о прошлом Джека, я чувствовала себя совершенно жалко, словно навязчивая поклонница. И хотя Джек не был знаменитостью, а я — его поклонницей, я все еще на что-то надеялась.

Я заглушила мотор и вышла на улицу. Мороз вмиг оглушил меня своим безжалостным ударом. В прогнозе передавали об арктическом похолодании — лишь за одну ночь температура упала чуть ли не вдвое. Это был пасмурный день, столбик термометра опустился до 30 градусов ниже ноля. Я торопливо засеменила по парковке и вошла в кухонную лавку. Над моей головой прозвенел колокольчик.

— Холодно, не так ли? — спросила женщина в красном фартуке.

Она раскладывала кухонные полотенца.

— Не верится даже, что на улице такой мороз, — сказала я. — Жуть.

— Обещают, что март будет теплее, но для меня это всегда наихудший зимний месяц. Много обещает, а обещаний не выполняет.

— Да, — сказала я. — Он может.

— Я могу вам помочь?

— Нет, я просто смотрю, но спасибо.

Вот что я хотела спросить: «Я встретила одного парня и влюбилась в него. Когда-то он владел землей, на которой теперь расположены эти магазины, точнее, ею владел его дедушка, а теперь он, этот парень, пропал, и раз уж вы здесь, не могли бы вы мне рассказать что-нибудь о нем?» Звучит как бред сумасшедшего. Даже для меня.

Ужасные пьянки, которые обычно заканчиваются неприятностями, как правило, подкрадываются незаметно. Планируя напиться, ты тщательно продумываешь детали, понимая, что коварный алкоголь лукаво поставит тебе подножку, как только ты слегка расслабишься. Зачастую ты начинаешь с коктейля ранним вечером — и пошло-поехало. К тому же ты мало съела, по крайней мере учитывая то количество алкоголя, которое тебе предстоит выпить. Не успеваешь оглянуться, как ты намного пьянее, чем должна быть. Ты становишься слишком сентиментальной, и это опьянение кажется приятным сюрпризом, нежданным гостем, ведь ты совсем не планировала так напиваться. И тогда ты продолжаешь любезно спаивать дорогого гостя, радуясь этой внезапной эйфории.

В последний день нашего с девочками отдыха я оказалась в апре-ски[12] баре с пятью парнями из лыжной команды Вермонтского университета в пять часов вечера. Констанция и Эми сидели рядом со мной, у камина, такие же пьяные, веселые, счастливые и увлеченные беседой.

Мы обсуждали брови.

Мы обсуждали их, потому что один из вермонтцев, Питер, выдвинул теорию о том, что плотность и толщина женских бровей служат надежным показателем плотности и толщины женских половых органов. Сложно было понять, что могут означать плотность и толщина в отношении вагины, но такова была наша дискуссия, пьяные дебаты о невозможности бровей иметь что-либо общее с нашим анатомическим югом тела. Но Питер — высокий, симпатичный и безнадежно самовлюбленный — упрямо настаивал на том, что это правда.

На каждом из них были куртка от «Кархарт», толстовка и дурацкая шерстяная шапка. Они походили на кучку щенков, а Эми просто обожала играть со щенками.

— Так значит, ты утверждаешь, — сказала Эми, решив все разъяснить, — что если по кистям рук и стопам можно определить размер и объем мужского члена, то по бровям — женского? Увлекательная теория.

Она немного оттопырила пояс джинсов и взглянула вниз. Подняв голову, она выпучила глаза. Парни расхохотались.

— Ей-богу, это правда! — заявила она.

Парни снова засмеялись.

— А я читала, что между размером руки и размером пениса нет никакой связи, — с умным видом сказала Констанция. — Это миф.

— Слава богу, — облегченно выдохнул один из щенков и поднял руку.

Я взяла ее, чтобы рассмотреть поближе. Это была маленькая рука.

— Еще по бокалу, — сказал Питер, главарь шайки, бармену по имени Томас.

Мы пили пиво. Длинные вермонтские горные спуски за окном. Мы дважды заказали «Джек Дэниэлс»[13]. Мне казалось, что в моем животе встретились две реки.

— Если уж в этом и есть смысл, — начала Эми, — то он заключается в том, что толщина женских бровей соотносится с ее страстью. Может, в этом и есть какой-то смысл. Женщины с широкими бровями более страстные, чем женщины с тонкими и редкими. Это единственное объяснение.

— У меня тонкие брови! — воскликнула Констанция, снова рассмешив мальчиков.

— Холм Венеры, мясистая часть ладони под большим пальцем, — сказала я, обнаружив, что мне неимоверно сложно говорить внятно, — должен показывать страсть вашего любовника. Толстая подушечка в основании большого пальца свидетельствует о том, что перед вами хороший любовник.

Каждый из парней пощупал свою руку. Естественно.

Это были пьяные посиделки. Так и шел наш вечер до тех пор, пока Питер не предложил покурить травки. Предлагая выкурить косяк, он подразумевал следующее: давай уйдем отсюда, отправимся куда угодно, посмотрим, во что еще выльется этот вечер.

И, кажется, может быть, он обращался только ко мне.

— Ты ему понравилась, — сказала Эми в дамской комнате, рассматривая себя в зеркале. — Питеру, симпатичному.

— Они все симпатичные, — возразила Констанция из кабинки.

— Они как щенки, — сказала я, ведь это была правда.

— Щенки или не щенки, — возразила Эми, пытаясь найти блеск для губ в сумочке, — но они просто очаровательны. И у них хорошие тела. К тому же они не осудят. Они просто веселятся.

— Так что, мы хотим покурить марихуаны? — спросила я. — Они говорили что-то о джакузи.

— Я не пойду в джакузи! — сказала Констанция, нажала на кнопку слива и вышла к нам. — Ни за что. Им только одно нужно, поверьте мне.

— Конечно, им это нужно, — сказала Эми. — В этом и смысл, разве не так?

Мы вдруг одновременно заметили, что поневоле встали напротив трех разных раковин с зеркалами. Переглянулись и расплылись в улыбке, осознавая, насколько нам хорошо вместе, насколько мы любим друг друга, насколько мальчики, так или иначе, разнообразят наше времяпрепровождение. Но мы-то знаем, что нам и без них было бы весело.

— Я просто хочу подержать одного на ручках, — сказала Эми.

— Которого? — спросила Констанция.

— Малыша. Как они его называют?

— Кажется, Манчи, — сказала я. Было сложно вспомнить.

— Я еще не видела настолько невинных мальчиков, — сказала Констанция. — Им есть чему поучиться.

— Они еще молодые, — сказала я. — Такие же молодые, какими были мы не так уж давно.

— Мы не намного старше, — сказала Эми. — Прекрати делать из меня старуху.

— Но мы уже многое прошли, — сказала Констанция. — Я понимаю, что Хезер имеет в виду.

Эми выставила руку, и мы положили свои ладони сверху. Мы не стали произносить наши ритуальные слова — просто держались за руки. Вермонт, снежный денек, примерно пять часов вечера.

Я поцеловала Питера, и мне даже понравилось.

Было странно, ведь с момента последнего поцелуя с Джеком прошло лишь шесть месяцев. Шесть месяцев с момента, когда мое тело заключал в объятиях другой человек. Я была осторожна, безумно пьяна и рада, что наконец могу освободиться от проклятия.

— Ты как принц, который будит спящую красавицу, — сказала я. — Я долго-долго спала.

— Но ведь теперь ты не спишь?

— Нет. Не сплю.

— Я в восторге от твоих бровей, — сказал он и снова поцеловал меня.

Это был легкий, нежный поцелуй. Множество других моих чувств требовали, чтобы я опомнилась. Молили об этом. Мы сидели в джакузи, курили марихуану и ждали Эми, которая вот-вот должна была вернуться с новой порцией лыжных щенков, но они не покидали зону бассейна. На мелководье неподалеку играли дети. Их мамы наблюдали за ними, сидя за столиком. Мы находились достаточно далеко от них, чтобы я могла позволить Питеру протянуть руку, нежно прикоснуться к моей шее и притянуть меня к себе, чтобы поцеловать.

Я была в купальнике, и это было нечто большее, чем просто поцелуй.

У него было прекрасное тело. Он выглядел как британский актер, один из тех галантных кавалеров, которые снимаются в драмах на PBS[14]. Высокий стройный потомок правящего класса с густыми волосами, белоснежной улыбкой и взглядом, обещающим длинные прогулки с лабрадорами-ретриверами, суетящимися у его ног, вечернюю верховую езду и чашечку чая. Иными словами, он был хорош собой и прекрасно знал об этом, что и было его главным изъяном.

— Это семейный бассейн, — сказала я, когда он поцеловал меня во второй раз.

Его рука блуждала где-то под водой. Меня это ничуть не смутило.

— Мы можем пойти куда-нибудь, где поменьше людей.

— Правда?

— Да.

— И что же мы будем делать в месте, где поменьше людей?

Он снова поцеловал меня.

Я не останавливала его, но и не поощряла.

В моей голове было несколько мыслей. Сколько нужно было выпить? Насколько я пьяна? Насколько я доверяю этому персонажу по имени Питер? Где Эми?

Что насчет Джека?

«Ну а что насчет Джека?» — спросила я себя. В тот момент мне было не до Джека. Мне было не до него, когда Питер наклонился и снова поцеловал меня, в этот раз дав рукам волю. Я лишь чувствовала, что проваливаюсь в пьяное, теплое удовольствие, и он действительно был очень симпатичный. Определенно симпатичный, но слишком самоуверенный, один из тех парней, которые заявляют, что могут заполучить все, что только захотят. Я пообещала себе, что не дам этому нахалу заполучить себя. Но, ощутив на себе его руки и теплую воду, задалась вопросом: «Почему бы и нет, почему бы и нет, почему?»

Чего же я ждала?

Эми пришла как раз вовремя.

— Что здесь происходит, вы, маленькие неразлучники?

Она привела с собой двоих парней. Не церемонясь, Эми сбросила с себя полотенце и нырнула к нам в джакузи. Парни, Джеф и Манчи, спустились сразу за ней. Манчи улыбнулся по-наркомански. Видимо, он был главным курильщиком в компании, потому что вокруг него то и дело шутили о травке. У него была наглая улыбка.

Джеф, парень с заостренными чертами лица и огромными мышцами, игриво вздернул брови.

— Оргия, — сказал он. — Кто согласен?

— Обязательно, — сказал Манчи. — Согласен на оргию.

— Мечтайте, дурачки, — сказала Эми.

Манчи улыбнулся ей, а Джеф погрузился в воду по самые ноздри.

Рука Питера поглаживала меня по бедру под водой.

— Мы с Хезер отойдем ненадолго, — сказал Питер. — Правда, Хезер?

Я попыталась прояснить свой ум. Мы говорили о чем-то таком? Помню, как он пришел к этому выводу, но не помню, чтобы мы договаривались о чем-то между собой. Конечно нет. И я мягко покачала головой.

— Не уверена, что мы о таком договаривались, — сказала я. — Не было никаких обещаний.

Рука Питера продолжала гладить мою спину, уже доходя до ягодиц.

— Вы, ребята, сексом собрались заняться, — сказал Манчи. — Везучие ублюдки.

— Заткнись, Манчи, — сказал Джеф.

— Но ведь они собрались. Только посмотри на них! Посмотри на их хитрые взгляды. Они уже давно готовы, горячи и возбуждены.

Питер улыбнулся. Это была улыбка, понятная лишь ему и Манчи. Не люблю такое.

— Не стоит считать невылупившихся кур, — сказала я.

В этой фразе явно что-то было не так. Я попыталась исправиться, но не смогла вспомнить, как на самом деле нужно говорить.

Питер снова улыбнулся. Джеф немного приподнялся из воды.

— Нужно еще выпить, — сказал он.

— И покурить, — добавил Манчи.

Питер поднялся и потянулся за моей рукой.

У него была эрекция. Он прижал свое достоинство поясом, но это ничего не изменило.

— Готова? — спросил он.

Я не была готова.

— Давай посидим еще немного, — сказала я.

Питер улыбнулся и снова попытался взять меня за руку.

— Ну же, — сказал он.

— Я хочу еще посидеть, — настояла я. — Просто садись рядом. Мы отлично проводим время.

Он повторил жест.

Именно в этот момент его ударила Эми.

Она сделала это настолько быстро и настолько решительно, что шокировала всех.

Лишь секунду назад она плескалась в теплой воде и шутила со щенками, как вдруг вмиг пересекла джакузи и вынырнула из воды, словно большая белая акула, пожирающая тюленя. Она ударила Питера прямо в грудь с такой силой, что он не устоял на ногах и плюхнулся на бортик джакузи.

— НЕ СЕЙЧАС — ЗНАЧИТ НЕ СЕЙЧАС, ТУПИЦА!

Казалось, она прокричала это во всю глотку. Даже когда она замолчала, ее голос все еще звучал эхом в просторном зале. Все вокруг — все до единого — замолчали.

— Ты видела, как мы выходили из бара? — спросила Эми. — Мы с Альфредом. Или я и Альфред? Нет, мы с Альфредом, правильно? Но ты его помнишь? Я закадрила его, такой парень с ужасными длинными пальцами.

— Конечно, я его помню, — сказала Констанция. — Хезер тоже помнит.

Я кивнула. Мы сидели за раскладным столиком на маленькой кухоньке в нашей гостинице. Констанция приготовила салат и макароны с сыром. Мы наконец завязали с алкоголем. Эми пила чай. Все мы были в пижамах. Меня мучило похмелье и чувство, что я полная дура. Передо мной стояла бутылка воды. Рассказ о Питере и «драке» в джакузи напомнил Эми об Альфреде из Амстердама. Она знала кое-что, чего раньше не говорила. Терапия пролила свет на некоторые вещи.

— Во всяком случае, — продолжила она, — мы пошли к нему домой или еще куда-то, остановились посреди пути, и он предложил мне брауни, который был у него с собой. Ну, и этот брауни напрочь меня вырубил. Я никогда в жизни не была настолько обдолбанной. Если прибавить к этому всю выпивку и марихуану… Меня просто убило.

— Думаешь, он подсыпал что-то в брауни? — спросила я.

Она пожала плечами:

— Сложно сказать. Может быть. Но это была мощная фигня. Я к тому же так много съела, потому что… ну, я всегда так делаю. И делала так всю жизнь. Эми может все, ведь это Эми! Ну, вы сами знаете. Это моя чертова самопровозглашенная сущность. Именно с этим мне помогает справиться Табита, мой терапевт. Она говорит, что я не должна стараться быть первой во всем. Это осознание снизошло на меня озарением.

Она отхлебнула свой чай. Сидя в этой дурацкой маленькой кухне, она вся светилась, ее волосы, как всегда, торчали во все стороны, а серо-зеленые глаза внимательно изучали все вокруг.

— Не буду вдаваться в вопиющие подробности, но мы начали то, за чем пришли. Он сказал, что у него есть лодка друга или что-то такое, мы залезли в нее, и как только я решила, что не хочу быть шлюшкой для Альфреда, то вдруг осознала, что просто не могу подняться на ноги. Это все, что я помню. Оставшуюся часть истории вы знаете так же, как и я. Мои вещи пропали. Он хотел меня обобрать. Именно поэтому он терся рядом с нами. Ну, или со мной.

Ее лицо было безразличным. Она задумчиво отхлебнула чай, будто поражаясь тому, что все это случилось с ней, и тому, что теперь и мы все знаем.

— Это должен быть брауни, да? — спросила Констанция спустя какое-то время.

Констанции, конечно же, нужны были настоящие, однозначные причины. Мне показалось, что Эми не верила в подобные ответы. Только не в этом случае.

— Наверное. У него был химический вкус… Но кто знает? Что-то меня вырубило. Скажем, это был Альфред. Но он ничего мне не сделал. Я в этом уверена. Моя одежда была на месте, никаких признаков изнасилования. В этом плане он был джентльменом.

Констанция взяла Эми за руку. Та кивнула.

— Ну же, вы ведь наверняка задавались вопросом, что тогда произошло. Я уверена, что он не надругался надо мной в таком плане. Так бывает. Это произошло со мной. Никаких реальных последствий, не считая психической травмы. Может, это даже к лучшему, ведь только после этого случая я начала задаваться серьезными вопросами. Какого хрена я пошла куда-то с незнакомым парнем, которого встретила час назад, гуляя по городу?

— Это наша вина, — сказала Констанция. — Не нужно было тебя отпускать. Я ненавижу себя за это.

— Ты правда думаешь, что тебе удалось бы остановить меня? Разве вам не хотелось попросить меня притормозить со всеми этими парнями? Конечно хотелось, я знаю. Тогда я этого не понимала. Теперь же все иначе.

— И поэтому ты врезала Питеру, — сказала я, подчеркивая очевидное.

— И поэтому я врезала Питеру, глупому мелкому щенку. Все должна решать леди. Если женщина не хочет чего-то делать, этого быть не должно. По крайней мере, пока я рядом. Прости, если я переборщила. Мне показалось, он давил на тебя. Ты явно не была готова, Хезер.

— Я и сама не знаю, была ли готова, честно. Не могу сказать, что я не думала об этом.

— Ну, может, я и правда перегнула палку. Не знаю. Но лучше всегда быть настороже, верно? Ты всегда можешь найти нового Питера. Любого Питера.

Она допила свой чай, ополоснула чашку в раковине и вернулась за стол.

— Вот и все. Такая вот история, — сказала она.

— В этом брауни наверняка было что-то подмешано, — настаивала Констанция. — Я видела, как ты пьешь, Эми. Ничто не могло тебя подкосить.

— Ну, что-то же подкосило. Определенно. А проблема в том, что я сама виновата, что влипла в эту историю. Ты ведь не можешь представить себе Элли Пирсон, гуляющую по улицам Амстердама с таким вампиром, как Альфред, верно?

Элли Пирсон была самой прилежной ученицей Амхерстского колледжа. Мы всегда ставили ее поведение в противовес всем непотребствам, которыми занимались сами.

— Нет, Элли Пирсон точно не стала бы гулять по улицам Амстердама с Альфредом, — признала я.

— Значит, я сама виновата, — подытожила Эми. — Конечно, хорошо думать иначе. Я ненавижу Альфреда, и если бы могла, то размазала бы его по стене. Но нужно признать, что я тоже виновата. Знаете, о чем я очень много размышляю? О том, что он не укрыл меня. Ему не хватило доброты, чтобы укрыть меня хоть чем-нибудь. Я не выношу мысли о том, что другой человек позволил себе так со мной обращаться. Не знаю, что он должен был взять с собой в лодку, но ведь можно было подумать об этом. Наверное, это моя абсурдная причуда. Мне просто хотелось, чтобы меня укрыли одеялом и разрешили не пойти в школу.

Она потянулась к нам и сжала наши руки.

— Я в порядке, — подытожила она. — Правда. Только не придавайте этому слишком большое значение, ладно? Не стоит игнорировать эту ситуацию и делать вид, что ничего не было, но и не нужно взволнованно смотреть на меня каждый раз, когда эта тема будет всплывать. Теперь это просто факт из моей жизни, и нечего тут больше придумывать. Вы со мной?

Мы кивнули.

— Наверное, мне стоит извиниться перед Питером, — сказала она.

— Черта с два! — возразила Констанция.

Слышать от нее такое было до того непривычно, что мы с Эми рассмеялись.

— У него стоял, когда он поднялся, — сказала я. — Он заправил его под пояс.

— Бедный мелкий идиот, — сказала Эми. — Он думал, ему что-то переломится.

— Ну, признаю, у меня была такая мысль. Ладно, мне пора спать, — сказала я. — Я выжата как лимон. Не привыкла пить пиво посреди дня.

Я обняла подруг. Засыпала под разговоры Констанции и Эми о свадебных планах. Мне нравилось слышать их голоса в темноте.

Снова Париж. Весенний Париж. Париж, когда цветут каштаны. Париж, когда Сена течет быстрее всего, кафешки, пробудившиеся после зимы, сбрасывают с себя тяжесть, а официанты в белых фартуках поднимают навесы, чтобы весеннее солнце грело клиентов. Бесчисленные метлы и веники избивают брусчатку, окисленные крыши мерцают от зеленого, словно пруд, мха, а тюльпаны, тысячи тюльпанов, словно подмигивают тебе своими разноцветными мордашками, обещая приход тепла. Девушки и женщины неуверенно достают легкие вещи из глубин гардероба, ведь погода все еще может измениться, возможно похолодание, но все же стоит рискнуть и надеть любимую вещицу. И тогда на улицах внезапно появляются шляпы, фантастические шляпы, от которых ты не можешь оторвать взгляда. Ведь это — весенний Париж, а ты так молода.

Осталось несколько дней до свадьбы, Констанция влюблена, вот-вот станет невестой. Она придает всему такое очарование, такую грацию, что ты вдруг понимаешь: именно такими должны быть свадьбы, все свадьбы. А Раф, красивый Раф, сдувает с Констанции пылинки и не отходит от нее ни на шаг, ни на миг, ни на вздох. И ты не понимаешь, как так случилось, что бледная красавица Констанция, которая то и дело каталась на велосипеде по территории колледжа меньше чем год назад, теперь, такая зрелая и мудрая, хлопочет над этим прекрасным торжеством со своим пастухом. Она поражает непревзойденной элегантностью на каждом событии: во время чаепития с матерями, когда они впервые знакомятся; в магазинах, заказывая последние блюда для церемонии; в цветочном, болтая на своем беглом французском — кто бы мог подумать, что мы не зря учили французский? — с тучной цветочницей и наклоняясь над фиалками, чтобы ощутить их застенчивый аромат. И иногда кажется, что она и сама обросла чем-то — не цветами, а скорее осокой, травой, которая медленно и спокойно растет на краю луга. Мимо такой красоты невозможно просто пройти — хочется остановиться и любоваться. Ты, подружка невесты, стоишь рядом с ней и смотришь, как она готовится любить, уважать и оберегать. Твои глаза наполняются слезами тысячу раз, а Констанция, милая Констанция, ведет тебя и Эми в Нотр-Дам, где склоняется перед своей любимой статуей Марии и молится — не Богу, никому другому. Она просто хочет и обещает быть хорошей и доброй женой, клянется отказаться от всех других и стать одним целым с любимым мужчиной.

Сто мгновений совершенства, их крохотные, тонкие нотки, которые может передать лишь Париж. И Хемингуэй, твой Хемингуэй, жил здесь в любви со своей Хэдли. И ты ненавидишь этого ублюдка за то, что он бросил ее, как Джек бросил тебя. Но любишь за столь глубокое понимание жизни. Ты полна волнения, необузданности и счастья оттого, что ты здесь, на этой свадьбе, со своими друзьями, ждешь того самого дня. В Париже. Всегда в Париже.

Все эти три дня в ожидании свадьбы я изо всех сил старалась избавиться от назойливых мыслей о Джеке. Меня раздражало, что я думаю о нем, что постоянно ставлю его рядом с собой мысленно тысячи тысяч раз. Меня раздражало, что Констанции не до моих проблем, не до меня, ведь ей нужно было уладить миллион вопросов, и времени на мои переживания у нее точно не было. Когда мы поселились в отеле под названием «Самсон», прекрасном эдвардианском здании на окраине VII округа Парижа — округа, который мог похвастаться Эйфелевой башней, — я стала тешить себя надеждой, что Джек может появиться на свадьбе. Я никому об этом не говорила, потому что в глубине души понимала, что это всего-навсего мои выдумки. Никто не говорил со мной о Джеке. Моя мечта была настолько жалкой, настолько неловкой, что я на всякий случай перегибала палку, пытаясь быть душой вечеринки, чтобы компенсировать свое угрюмое настроение и помрачение сознания. Сама того не желая, я превратилась в «ту самую» девушку на свадьбе — девушку, которая напивается с мужской половиной гостей, а вместо того, чтобы спать, отправляется искать новый бар в центре Парижа — до чего же мне нравилось, что я ориентируюсь в Париже лучше других! — слегка помятую девушку, слегка перевозбужденную, слегка вульгарную. Я знала, что делаю, но никак не могла остановиться. Меня не покидало чувство, словно я смотрю на себя со стороны — нелепое зрелище, знаю, — сумасшедшая девчонка, которая ведет себя так, будто она в Шебойгане[15], а не в Париже.

Кроме того, кому нужен Джек? Именно это я и пыталась доказать всем вокруг.

Задолго до свадьбы Констанция говорила что-то о друге Рафа, который будет сопровождать меня на свадьбе, и как только мы приземлились в Париже, это стало дежурным анекдотом. Его звали Ксавьер Бокс — абсурдное имя, которое придумала Эми. Каждый раз, когда она его произносила, я не могла сдержать смех. Это был высокий грозный австралиец, белокурый и с до того голубыми глазами, что казалось, будто они сделаны изо льда. Именно эти глаза выдавали очарование, которое скрывалось за его внешней угловатостью.

Одним из смешных и нелепых моментов свадьбы — все было великолепно, все было прекрасно благодаря Констанции, но все же это свадьба, на которой много вина, — было умение Ксавьера говорить на «овечьем языке». Видимо, это было популярно в Австралии, хотя я не слышала ничего подобного от Рафа. Суть в том, чтобы говорить, заикаясь, так, чтобы речь была похожа на блеяние овцы. Это было бы совершенно бессмысленно и абсолютно не смешно, если бы Ксавьер, тощий и под два метра ростом, словно борзая, не блеял до того часто, что вскоре все начали смеяться. Более того, все заговорили по-овечьи. Если хотелось выпить, нужно было говорить: «Мо-о-о-жно мне еще-е-е-е-е-е?» — с восходящей интонацией, словно ягненок, который зовет маму. Кто знает, почему подобные вещи смешат, но это сработало и стало своеобразным гимном свадьбы, несмотря на совершенно не сочетающуюся с овечьим блеяньем неземную красоту Констанции.

Ксавьер Бокс владел овечьим языком в совершенстве — частично из-за того, что он австралиец, но также потому, что слегка походил на козла, — и как партнеры на свадьбе мы искусно шутили друг над другом. Я тоже неплохо овладела овечьим, и когда мы поднялись, чтобы провозгласить тосты на предсвадебном обеде в пансионе неподалеку (с клетчатыми скатертями, ворчливыми официантами и винными бутылками в соломенных корзинках), каждый из нас умудрился приплести к тосту по одной овечьей фразе. Я сказала что-то вроде: «Раф — самый лу-у-у-чший мужчи-и-и-и-на в мире», а Ксавьер окончил фразу, добавив: «Еще-е-е-е-е бы».

Было забавно. Все смеялись. Мы почти что были похожи на пару.

Пока я сидела и смотрела, как Ксавьер заканчивает свою речь, Эми наклонилась ко мне и сказала, что я должна с ним переспать.

— Я не собираюсь спать с человеком, который говорит на козлином языке, — прошептала я ей. — Ты спятила?

— Тебе нужно возвращаться в игру, сестренка. Ты так скоро с ума сойдешь. Констанция говорит, что ты ничего не делаешь, кроме того что работаешь и читаешь.

— С овечьей точки зрения он довольно симпатичный, но это не мой тип. Кстати, на этом мой спектр интересов не ограничивается.

— И какой же он, этот твой тип? Я смотрю вокруг и не вижу никого похожего. У тебя больше нет никакого типа, Хезер. У тебя может быть любимый вкус мороженого, которое ты ешь по вечерам, но только не тип парней.

— У тебя тоже нет своего типа, Эми.

— И когда это имело для меня хоть какое-то значение? Переспи с Ксавьером Боксом. Ты слишком зациклена на прошлом. Тебе необходима встряска.

Кажется, мы обе выпили лишнего. Не самая лучшая тема для разговора. Глупо, но я продолжала поглядывать на дверь, ожидая появления Джека. Я понятия не имела, что бы сказала ему, если бы он все-таки объявился, как бы поступила, но сама идея его потенциального приезда слегка сводила меня с ума. Это было похоже на то чувство, когда знаешь наперед, что дома тебя ждет вечеринка-сюрприз, и какая-то часть тебя надеется, что этого все-таки не произойдет, а какая-то часть гадает, кто же из твоих друзей купил торт. В конце концов, Джек очень импульсивный. Ему нравилось быть драматичным.

Я по-прежнему витала в мечтах о Джеке, когда ко мне подсела женщина с ребенком на руках. Я видела ее перед этим, нас даже представили друг другу, но я никак не могла вспомнить ее имени. У ее были каштановые волосы и взъерошенная челка, которая, словно веник, закрывала ей лоб. Ей было немного за тридцать, мамазавр-ученик, а еще от нее пахло лимоном. Она сидела со стороны Рафа. Когда женщина заговорила, я заметила ярко выраженный очаровательный австралийский акцент.

— Ты его подержишь? — спросила она, протягивая мне малыша. — Мне нужно сбегать пописать. Всего на минутку. Неудобно носить его с собой.

— Конечно, — сказала я, взяв ребенка и усадив его себе на колени. — Как его зовут?

— Джонни.

— Привет, Джонни.

Прежде чем я успела сказать что-либо еще, женщина ускользнула прочь. Я никогда особо не любила детей, но этот, должна признать, был милее целого ящика щенков. У него было крепкое маленькое тельце и прекрасные реснички, а когда я танцевала с ним на коленях, он улыбался, лепетал и тянулся к моим волосам. Ему было не больше нескольких месяцев. На нем был морской костюмчик — синяя рубашка, белые шортики и хлопковые носочки на крохотных ножках.

— Ты заметила? Она не дала его мне, — сказала Эми, наклоняясь, чтобы поближе взглянуть на Джонни, и вложила палец в его крохотный кулачок. — Какой хорошенький пирожочек.

— Маленький мужчина. Идеальный джентльмен.

— Он такой серьезный. Выглядит довольно самостоятельным.

Затем Эми кто-то позвал, и я обнаружила, что осталась наедине с Джонни. Ксавьер отправился в бар, а большинство гостей решили размять ноги. Тогда я осознала, что есть лишь я и Джонни. Я качала его на коленке, а он глядел на меня, казалось, безразлично, и, как бы абсурдно это ни было, я подумала, что именно в этот момент должен войти Джек. Мне хотелось, чтобы он увидел меня с этим прекрасным малышом, заметил мой материнский инстинкт, хотя даже не знаю, с чего я взяла, что понравлюсь Джеку в таком амплуа. Мы даже не говорили о детях. Думая об этом, я осознала, что Джек — это вирус, от которого я не могу избавиться. Я официально сошла с ума.

Отогнав от себя эти мысли, я осталась с Джонни, с его прекрасными глазами, смотрящими на меня, с осознанием простого факта того, что его индивидуальность меня пленила. Он не был просто малышом, не был «спиногрызом», напротив — он был совершенным маленьким человеком, сладким, очаровательным ребенком, который глазел на меня, пытаясь понять, можно ли мне доверять. Я никогда не испытывала ничего подобного по отношению к детям. Мы долго рассматривали друг друга.

Я осторожно подняла его и прижала к груди. Казалось, еще немного — и я заплачу.

— Привет, Джонни, — прошептала я. — Ты такой красивый, просто замечательный мальчик. Ты сладкий мальчик, верно? Ты просто сокровище?

Я притронулась носом к его коже, к задней части шеи. У него был запах маминой пудры и тот неописуемый младенческий аромат, не похожий ни на что в мире.

— Надо же, ты ему понравилась, — сказала, вернувшись, его мама. Она села в соседнее кресло. — Обычно он капризничает на руках у незнакомцев. У тебя, наверное, хороший, уравновешенный характер, раз ребенок так легко доверился тебе.

— Кажется, я знаю Джонни тысячу лет.

— Осторожнее, — сказала женщина. — Именно с этого все и начинается. Ты и сама не заметишь, как выскочишь замуж и заведешь шестерых котят, за которыми требуется уход.

— У вас шестеро детей? — изумленно спросила я. Может быть, я неправильно поняла эту женщину.

— Нет, нет, нет, только Джонни. Но мне и его хватает с головой. С ним у меня нет ни одной свободной минутки, но, как видишь, он просто лапочка.

— Да, очаровательный мальчуган.

— Знаешь, у меня было так же, как у тебя, — сказала она. — Я имею в виду любовь. Он тоже меня бросил.

Я взглянула на нее из-за мягкого плечика Джонни. Неужели мою историю знают все гости? Эта мысль смутила. Неужели люди действительно говорят: «А вот и Хезер, однажды возлюбленный бросил ее в парижском аэропорту»? Такова моя легенда на этой свадьбе? Наверное, именно так эта женщина узнала мою историю. Я уже представила себе краткое описание: «Ах, эта женщина рядом с Ксавьером Боксом — это Хезер, ее парень был другом Рафа… И он бросил ее в аэропорту в Париже». Ведь это мои самые главные характеристики. «Это — дядя Рафа, это — кузина Констанции, а это… о… она… она потеряла парня».

— Прошу прощения? — притворилась я, будто не понимаю.

— О, я знаю. Это больно. Мой был моряком. Ходил в рейсы на острова Уитсандей. Аж до самого Большого Барьерного рифа. О, он любил море. Конечно, нужно было сразу подумать об этом, но я не обращала внимания. Ты когда-нибудь замечала, как женщины умеют игнорировать даже самые большие недостатки? Это всегда ставило меня в тупик.

Я сильнее прижала к себе Джонни. Ощущала его дыхание рядом со своим ухом.

— Люди говорят, что ты справишься, но это не так. С такими мужчинами это не работает. Они оставляют шрамы. Я говорю об этом только потому, что больше ни с кем не могу об этом поговорить. Это запретная тема, понимаешь? Я замужем. И я счастлива, правда. Но не проходит ни дня, чтобы я не думала о своем потерянном матросе.

— Я не уверена…

— Знаю, знаю. Твоя рана еще не зажила. И еще долго будет болеть, поверь мне. Иногда мне казалось, что меня сожгли живьем. Словно моя кожа отросла поверх тех ужасных ожогов. Но даже это плохая метафора. Это намного больнее, чем что бы то ни было. Великая любовь неизбежно влечет за собой большие потери. Где-то я это читала. С тех пор я поняла, что нужно смириться. И постоянно себе об этом напоминаю. Начало значит конец.

Она взяла меня за руку.

Я чуть было не отдернула руку. Я не знала даже ее имени. На самом деле я ничего о ней не знала. Она придвинулась ко мне и приблизилась лицом к моему уху. Казалось, она собирается доверить нам с Джонни самый большой секрет. Мы сформировали заговорщического вида треугольник.

— Со временем твоя рана заживет, — прошептала она. — Не полностью. Полностью она никогда на затянется, но ты сможешь жить дальше, обещаю. Джонни — тоже великая любовь для меня, понимаешь? Со временем все наладится, и у тебя тоже все будет хорошо. Возможно, по отношению к мужу я поступаю несправедливо, до сих пор вспоминая о моряке, но это так, и если бы я сказала, что ничего не помню, это было бы ложью. Не думай, что ты одна такая. Я встречала многих женщин, которые так же упустили любовь всей своей жизни. Ты будешь видеть его всю жизнь… В баре, в аэропорту. Что-то постоянно будет напоминать тебе о нем, и эта искра бесконечно будет разжигать костер.

Она улыбнулась. У нее были ласковые, добрые, уставшие глаза. Затем она взяла Джонни на руки. Я держала его за крохотный кулачок, пока женщина снова не улыбнулась и не встала.

— Спасибо, что посидела с ним, — сказала она. — У тебя доброе сердце, я в этом уверена.

— До свиданья, Джонни.

Она кивнула и взяла малыша поудобнее. Она растворилась среди разбросанных стульев и людей, пока бледное, словно луна, личико Джонни мирно лежало на ее плече.

Родители Констанции знали Джефферсонов, это было частью их дипломатической миссии во Франции, и именно в их владениях их дочь выходила замуж. Это было восхитительное место с роскошными садами и огромным каменным желтоватым георгианским особняком, который плотно сидел во главе кругового проезда из белого гравия. Пол Джефферсон учился в колледже вместе с папой Констанции, Билли, и сама идея того, что человек может быть настолько добр к дочери своего соседа по комнате — позволить провести у себя свадьбу, пускай и небольшую, — каким-то образом перекликалась с нашей девичьей дружбой. Мы сделали бы то же самое для своих подруг, никто в этом не сомневался. И когда в одну прекрасную апрельскую субботу миссис Глория Джефферсон провела Констанцию на второй этаж, чтобы помочь ей одеться, она открыла перед нами двустворчатые двери балкона, который выходил во двор. Там мужчины в синих комбинезонах расставляли стулья, а цветочница сбрызгивала водой фиалки, выбранные Констанцией.

— До чего же это красиво, — сказала Констанция. — Даже не знаю, как отблагодарить вас, Глория. Это именно то, о чем я всегда мечтала.

— О, я всю жизнь хотела провести здесь свадьбу, — ответила Глория. — У меня есть сыновья, но, к сожалению, они отказываются потешить мать. Может быть, с сыновьями немного легче в некотором смысле, но с ними не так весело.

Она была высокой брюнеткой с густыми волосами и крепкими широкими плечами. Когда-то она занималась плаваньем брассом и однажды, поздней зимой, на Олимпийских играх встретила своего мужа. Ее тело оставалось спортивным, поэтому меня не удивило, когда мама Констанции, Гейл, поведала нам, что Глория до сих пор плавает каждый день, чтобы поддерживать форму.

Констанция обняла ее. Констанция, прекрасная Констанция.

В силу своего характера Констанция не хотела приглашать ни визажиста, ни парикмахера. Она выбрала свое платье лишь из-за его простоты. Это было белое платье длиной до середины икры, со сборкой на талии и прозрачным кружевным корсетом. Из всего разнообразия обуви Констанция предпочла белые балетки. Стоя напротив большого зеркала, она воплощала собой идеальную невесту, а ее руки, держащие букет из цветов качима и ириса, слегка дрожали от волнения. Ее мама отправилась искать свое место, а мы просто стояли позади Констанции, пока она молча смотрела то на меня, то на Эми. Из окна слышались голоса, и музыка — джазовый квартет, естественно, для Рафа — тихонько зазвучала фоном, когда подруга развернулась к нам.

— Когда пройдет много лет, напомните мне, как счастлива я была в этот момент, — попросила она. — Напомните, если я вдруг забуду. Не давайте мне окрасить этот момент другой эмоцией. Что бы ни случилось между мной и Рафом, этот момент — настоящая правда, я чувствую это сердцем и прошу вас это запомнить.

— Обещаем, — сказали мы с Эми.

Настало время выходить. Пришла Глория и улыбнулась нам.

— Мы готовы, — простодушно сказала она.

Мы с Эми вышли на ковровую дорожку. Констанция не хотела затягивать свадебный марш, поэтому вышла почти сразу же после нас. Держась за папину руку, она шла, не отрывая взгляда от Рафа. Раф стоял рядом с мистером Джефферсоном, которого попросили провести церемонию.

Пока Констанция шла по дорожке, джазовый квартет молчал. Вместо этого звучала запись Йо Йо Ма[16], играющего одну из композиций Эннио Морриконе. Это была прекрасная утонченная мелодия. Констанция, я знала точно, любила виолончель и Йо Йо Ма чуть ли не больше всего на свете. У нее были все его записи, она часто слушала их дома и даже в школе, когда у нее было хорошее настроение. И теперь она заставила всех остановиться и послушать его чарующую музыку, восхититься ее красотой, прежде чем вернуться к празднованию.

Констанция мягко ступала по ковру, с улыбкой глядя на каждого из гостей и согревая ею всех до единого. У алтаря невеста поцеловала своего отца, тот прошептал ей что-то на ухо и снова получил поцелуй — до чего же нежный момент. Констанция подошла к маме и поцеловала ее. Затем она взяла за руку Рафа, и весь мир, казалось, замер.

Ксавьер Бокс пригласил меня на танец. Мы хорошо ладили и, должно быть, очень много выпили. На нем свободно висел галстук, а волосы торчали, словно щетинки щетки для обуви. Его глаза были влажными, но не от эмоций, а от количества выпитого им алкоголя. Я сбросила туфли и наслаждалась ощущением от гладкого, скользкого деревянного танцпола. Это было… хорошо. Чертовски хорошо. Я искала взглядом Джонни и его маму, но так их и не нашла.

Кроме того, я так и не нашла Джека, но это совершенно другое.

Удивительно, что Ксавьер был одним из парней, которые умеют танцевать свинг.

И ничуть этим не хвастался. Он схватил меня за правое запястье, дернул, я закрутилась волчком, он поймал меня за талию, отклонил немного назад и раскрутил в другую сторону. Я чувствовала себя, словно йо-йо. Как Йо Йо Ма. Как бумажный язычок, с сиплым гудком разворачивающийся и тут же сворачивающийся обратно. Ледяные голубые глаза Ксавьера следили за мной повсюду. Я понимала, что он симпатичный, действительно симпатичный, и гадала — пока он снова кружил меня, — почему на меня не действуют его чары? Почему на меня не действуют чары любого мужчины последние девять или десять месяцев? В этом не было ни толка, ни смысла, поэтому, когда Ксавьер прижал меня к себе, я задумалась. Хм-м-м-м. Дважды хм-м-м-м.

Поглядев на обеденный стол, я заметила, что за мной радостно наблюдает Эми. Она, очевидно, благословила все, что могло случиться между мной и Ксавьером.

— Где ты научился так танцевать? — спросила я Ксавьера, когда танец закончился. — Ты настоящий мастер.

Он обнял меня за талию и провел с танцпола. Это случилось? Я действительно прижалась к нему и, игриво откинув волосы, соблазнительно улыбаюсь, глядя в его полярно-голубые глаза? Казалось, я разучилась это делать. Я чувствовала себя деревянной и нелепой. Искусственной и фальшивой. Я пообещала себе, что больше не буду пить. Решила, что еще один бокал может все испортить.

— Да так, — сказал он, провожая меня к бару. — Некоторым движениям меня научила мама на нашей кухне. Она любила танцевать — моя мама, очень любила. Мы устраивали танцевальные вечеринки, когда папа уезжал в командировки, а уезжал он часто. Мои сестры брали уроки танцев, поэтому у меня были довольно строгие учителя. Они чуть ли не силой заставляли меня стараться.

— Уроки сделали свое дело.

— Я обязательно им передам.

Мы обменялись взглядами. Это не был тот самый взгляд, но все же. Я с трудом оборвала эту беседу.

— Я сбегаю в да-а-а-а-мскую ко-о-о-мнату, — сказала я, вспомнив овечий язык. — Скоро вернусь.

— Хорошо, только не долго. Я буду скучать.

Я отправилась на поиски Эми.

— Подружки невесты просто обязаны перепихнуться с кем-нибудь на свадьбе! — сказала она, когда я рассказала ей о путанице с Ксавьером. Эми держала в руке бокал, а ее волосы были слегка взъерошены из-за танцев с одним из множества кузенов Рафа. Она общалась с ними весь вечер. — Я хочу сказать, разве не для этого все наводят такой марафет? Все здесь на что-то надеются. Хезер, ты не монашка!

— О, ну и ну, Эми. Я никогда и не говорила, что я монашка.

— Ты не должна ничего решать прямо сейчас. Ты ведь не римский император, который принимает важные решения. Ты можешь просто сделать это и посмотреть, куда это тебя приведет.

— Я знаю, куда это приведет, Эми. В этом все и дело.

— Вот бы у меня было так же! Вот бы мне было относительно кого принимать решения.

— Те кузены тебе не отказали бы, — сказала я. — Те, с которыми ты танцевала.

— А кому они вообще отказали бы? Озабоченные мелкие лягушата. Австралийские мальчики полны энергии. Надо отдать им должное. Но я не вижу здесь мужчин. Достойных мужчин. Мужчины на свадьбах вечно или слишком молодые, или слишком старые. Или женаты.

— Так вот как ты видишь свадьбы?

— Большинство свадеб, наверное. Думаю, общественное понимание свадеб изменилось. Когда-то люди женились в сформированных общинах и семьи чаще всего были знакомы. Теперь же они слетаются со всего мира, проводят пару дней вместе и разлетаются по домам. Даже не знаю, что это значит. Может быть, обрученным парам вообще следует звонить своим гостям по Skype, и пускай их друзья и родные смотрят на них в режиме онлайн. Свадьбы могут превратиться в телешоу.

Я смотрела на Эми. Она устало, но радостно улыбнулась. Думаю, она просто шутила. Эми обожала все портить.

— Ты ничуть не помогла мне с чертовым Ксавьером, — сказала я. — Правда, это не мой тип.

— А кто твой тип? Не бери в голову, я и сама знаю. Джек. Да, хорошо, Джек — твой тип. Я поняла. Но Джек дал деру, милая. Джек выбрал путешествия, или чем он там еще занимается. Он — замечательный парень, он мне очень нравится, но его больше нет рядом. Пуф! Он исчез. Моя массажистка всегда советовала переступать через ненужных мужчин и ложиться под нужных.

— Ты просто отвратительна, Эми. Это мерзко.

Подруга улыбнулась и заиграла бровями. Я поняла, что она выпила многовато. Эми начала философствовать:

— Вот в чем дело. Если ты переспишь с Ксавьером, то проснешься с головной болью и, возможно, болью в сердце. Плюс он может решить, что ты на него запала, и тогда начнет тебе названивать, пытаясь поговорить с тобой, и каждый раз, когда ты будешь слышать звонок телефона, тебе будет больно, потому что это не Джек.

— Я думала, ты хочешь, чтобы я переспала с ним!

— Просто с кем-то, Хезер. Я хочу, чтобы ты вернулась к жизни. Конечно, ты можешь спать с кем захочешь, только не страдай из-за Джека. Пора отпустить эту боль. Знаю, это тяжело, милая, но ты должна ее отпустить.

Я кивнула. Мои глаза наполнились слезами. Она взяла меня за руку. Мы долго стояли молча. Это был великолепный ранний вечер. Я раздумывала над тем, стоит ли мне искать Ксавьера. Стоит ли мне сходить в туалет. Меня словно поставили вверх дном — так говорила моя мама, когда что-то выходило из-под ее контроля.

Мы так и стояли, когда к нам подошел Раф.

— Я хочу потанцевать с тобой, Хезер, — сказал он. — Потанцуешь с женихом?

— Это честь для меня.

— И кто я? Швейцарский сыр? — спросила Эми, отпуская мою руку.

— До скорого.

— Просто придержи лошадей, — проворчала Эми и ушла.

Я стояла напротив Рафа.

— С удовольствием потанцую с тобой, Раф, — сказала я.

— Я не очень хороший танцор. В отличие от моего друга Ксавьера.

— Кажется, у Ксавьера много талантов.

— О, ты и половины из них не знаешь. Он тебе нравится?

— Нравится. Очень нравится. Он очень интересный человек.

— На самом деле он хороший парень. Мы давно дружим. С самого детства. Из вас вышла бы хорошая пара.

— И ты в сваху поиграть решил, Раф?

— Теперь, когда я женат, могу сказать, что я в этом эксперт. Ты что, не знала? Женатые люди всегда лучше знают, что нужно делать одиноким, с кем им встречаться и как жить.

Раф улыбнулся, протянул руки, и я шагнула вперед. Подойдя к нему поближе и танцуя с ним, я осознала, что безумно его люблю.

— Знаешь, тебе досталась лучшая девушка в мире, — сказала я. Было немного странно танцевать с мужем подруги. Ее мужем! — Она — воплощение мировой доброты.

— Да, знаю. Ты попала в точку. Мне очень повезло.

— Она еще красивее, чем ты думаешь, Раф. Ее красота затрагивает все на свете. Ее любовь и чувство прекрасного. Таких, как она, больше нет.

Раф кивнул. Мы танцевали по часовой стрелке, но его тело казалось каким-то напряженным и неспокойным. Я чуть было не спросила, все ли у него в порядке, как вдруг он наклонился к моему уху. Раф признался, почему на самом деле пригласил меня на танец.

— Я хотел поговорить с тобой о Джеке, — сказал он. — О нашем Джеке. Твоем Джеке Вермонтском. Я подумал, что из всех дней этот подходит больше всего, чтобы все рассказать.

Он немного оттолкнул меня, чтобы посмотреть мне в глаза. В этот момент мое сердце ушло в пятки. У него был добрый, теплый взгляд. Группа играла приятную ритмичную мелодию, которая никак не вязалась с выражением лица Рафа.

— Ты не против, если я немного расскажу о Джеке? — спросил он. — Я должен сказать кое-что, что слишком долго держал в себе.

Я кивнула. Казалось, что из моего тела исчезли все кости.

— Продолжай.

— Во-первых, я должен попросить твоего понимания и, наверное, прощения. Я пообещал Джеку, что никогда не буду с тобой это обсуждать. Я и Констанции ничего не говорил. Об этом не знает никто на свете, кроме Джека, меня и его родителей. Он доверил это мне.

— В чем дело, Раф? Скажи мне. Ты говоришь до ужаса формально.

— Прости. Я не хотел. Я чувствую себя нелепо, говоря это тебе.

— Продолжай, скажи мне.

Музыка стала более медленной и шероховатой. Мы танцевали на паркетном полу. Я ощущала каждую деталь: музыку, твердость пола, привлекательность Рафа, цвет и текстуру его костюма, своего платья длиной до середины икры, которое касалось кожи под коленом. Казалось, Раф никак не мог решиться сказать то, что хотел. Он начинал говорить, а затем прекращал.

— В чем же дело, Раф? — снова спросила я. — Прошу тебя, скажи.

Он сделал глубокий вдох, словно в последний раз взвешивая свое решение, и мягко заговорил:

— Тот день в Париже… Здесь, я должен сказать, здесь, в Париже… Ты помнишь тот день?

— Какой день, Раф?

— Когда мы с Джеком исчезли на целый день. Мы сделали вид, что все хорошо. Чтобы это выглядело загадочно. Кажется, вы с Констанцией отправились в Нотр-Дам, смотреть на статуи Марии. Именно туда она любит ходить.

— Да, конечно, я все помню. Джек никогда не говорил, куда вы ходили. Мы никогда не давили на вас, потому что думали, что вы готовите какой-то сюрприз. Мы не хотели все испортить.

Он кивнул. Мое воспоминание соответствовало его.

— В этом все дело. В тот день, когда мы с Джеком отправились на загадочную миссию, мы специально отшучивались и отказывались говорить вам, что делали… В тот день мы ездили в больницу.

Я услышала слово «больница», но мой мозг наотрез отказывался его воспринимать. Это слово разваливалось на отдельные буквы и не имело никакого смысла. Больница? Что такое больница? Это слово казалось иностранным. Я дважды проговорила его мысленно, чтобы понять, как оно произносится. В то же время я почувствовала, как меня накрывает нечто громадное и неизбежное.

— Какая больница? — выдавила я. — Что ты такое говоришь, Раф?

— Я даже не помню названия, Хезер. Кажется, Святого Бонифация. На окраине Парижа. Джек ничего мне не говорил, но у него какое-то заболевание. Думаю, он хотел что-то проверить. Он не объяснял деталей. Хотел, чтобы я поехал с ним, потому что я лучше знаю французский.

— Он болен? Ты хочешь сказать, что он болен?

Раф осторожно взглянул на меня. Я видела, насколько тяжело ему было нарушать обещание, данное Джеку, насколько сложно было причинять мне боль. Какая-то часть меня сочувствовала положению Рафа, а какая-то, дикая, животная, хотела растянуть его рот и нырнуть прямо туда, где хранятся слова, разворотить там все и найти то, что мне было нужно. Он не мог говорить быстро, не мог огласить новости на одном дыхании, чтобы удовлетворить меня. Но я набралась терпения и дала ему слово. Я не хотела спугнуть его или, поторапливая, вынудить сократить объяснение.

— Думаю, у Джека вновь появились симптомы. Он болел еще до того, как поехал в Европу. Думаю, это все. Он никогда толком не объяснял ничего. Не могу сказать, стало ли это причиной того, что он решил не ехать с тобой домой, но я всегда считал, что дело именно в этом. Это единственное разумное объяснение. Я уверен, что он хотел, чтобы ты плохо о нем думала, чтобы отпустила его, потому что то, что он узнал в больнице, что бы это ни было, скорее всего, подтвердило его ожидания. Не знаю, когда все это началось, но ему пришлось долго ждать результатов. Это все, что он мне сказал.

— Но Джек не был болен, — сказала я, и в мою голову начали закрадываться сомнения. — Он рассказывал мне о своем друге, Томе, но никогда…

— Дело не в Томе. У него не было никакого друга по имени Том, Хезер.

— Его друг. Он с ним вместе работал. Что ты такое говоришь, Раф?

— У него не было друга по имени Том. Иногда он называл свою болезнь «старина Том». Он превратил это в шутку. Говорил что-то вроде: «Старина Том не дает мне спать». Не знаю почему, но именно это имя он использовал.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду, Раф. Я слышу слова, но ничего не понимаю.

— Том был чем-то, что он придумал, чтобы говорить о чем угодно, не называя настоящей причины. Он отдал болезнь воображаемому другу. Может, это несправедливо. Не знаю. Он не хотел, чтобы люди жалели его. Не хотел, чтобы к нему относились по-другому, не хотел отвечать на все вопросы о болезни. Мне жаль, Хезер. Я хотел рассказать тебе много раз. Не могу больше видеть, как ты страдаешь.

Я не могла думать. Тысяча вопросов смешалась в моей голове. Это стало единственным объяснением, только это закрывало все вопросы и отклоняло все возражения. После признания Рафа пазл наконец начал собираться.

— Значит, он болен? — спросила я, вспоминая каждое его слово, каждый взгляд и жест, который мог пролить свет на болезнь Джека. — Это то, что ты хочешь сказать мне, Раф? Пожалуйста, я должна знать.

Раф кивнул, а затем мимикой показал, что понятия не имеет о намерениях Джека. Он не мог сказать, потому что и сам не знал. Музыка утихла. Мы стояли, глядя друг на друга.

— Не знаю, правда ли это. Не знаю, действительно ли он болен, — сказал Раф. — Я даже не знаю, что это значит, но это было важно для Джека. Я имею в виду тот день, нашу поездку в больницу. Это объяснило бы его исчезновение. Он не хотел становиться обузой для тебя, и единственным способом стало, скажем так, полное его исчезновение. Может быть, он хотел, чтобы ты еще и начала его ненавидеть.

— Ты серьезно, Раф? Ты издеваешься надо мной? Это уже слишком.

— Прошу, прости меня, Хезер. Даже не знаю, стоило ли мне все это говорить. Я был в растерянности, не знал, кому из вас помочь. Джек заставил меня дать ему слово, и я дал, а теперь нарушаю свое обещание. Я больше не мог держать это в секрете и смотреть, как ты снова и снова все это переживаешь.

Мы стояли, глядя друг на друга. Он взял меня за руки.

— Ты ведь страдала?

— Да. Я страдала.

— Мне жаль, Хезер. Если бы я мог сказать тебе больше.

— Значит, у него рак? Симптомы снова дали о себе знать? Именно поэтому он поехал в больницу? Все это время Томом был он?

— Не знаю. Кажется, это была лейкемия. Наверное, все симптомы, которые он приписывал Тому, на самом деле были у него. Наверное, именно так.

Рафа позвала одна из кузин Констанции. Отрезать торт или что-то такое. Он медленно отпустил мои руки, по-прежнему глядя мне в глаза. Он не уходил.

— Я найду Эми, — сказал он. — Пускай посидит с тобой, чтобы ты все это переварила.

Я покачала головой. Мысль о том, чтобы еще с кем-то говорить, была невыносимой. Только не сейчас.

— Тебе нужна минутка, чтобы проглотить это. Много минут на самом деле. Мне жаль, Хезер. Надеюсь, ты не считаешь меня жестоким за то, что я скрывал это от тебя. Это история Джека, не моя. Я так себя утешал. А затем, увидев, как ты, счастливая, танцуешь с Ксавьером, понял, что должен тебе рассказать.

— Я рада, что ты решился на это. Спасибо.

— Я очень хорошо знаю Джека, Хезер. Он любил тебя. Он говорил мне это, и не один раз. Он отказался быть рядом с тобой больным инвалидом. Он не захотел взваливать тебе на плечи этот груз. Как бы там ни было, именно так я это понимаю.

— Да, — согласилась я, — это похоже на Джека.

Раф обнял меня. Обнял крепко. Затем он взял меня за плечи и посмотрел мне в глаза.

— Ты в порядке?

— Конечно.

— Я тебе не верю. Только не торопись, прошу. Тебе нужно время, чтобы все обдумать. Я чувствую себя ужасно, обрушив все это на тебя.

— Все нормально, Раф. Иди. Тебе нужно разрезать торт. Я в порядке. В некотором смысле мне теперь лучше. Ты правильно сделал, что рассказал.

— Не знаю, Хезер. Надеюсь, я не ошибся, — сказал он.

Подошла одна из кузин Констанции и настояла на том, чтобы он пошел с ней. Она схватила его за руку и потащила за собой. Я стояла и смотрела на праздник. Казалось, еще немного, и я, взлетев вверх, растворюсь в воздухе, словно пламя свечи, которое потухло и превратилось в дым.

В два часа ночи я отправилась на поиски ясеня, который мы с Джеком посадили в Люксембургском саду.

Я взяла с собой вилку из отеля. Чтобы копать. Чтобы защититься. Потому что кроме нее у меня больше ничего не было.

Я не могла ни думать, ни говорить, ни составить план. Заказала такси на рецепции. Эми пошла спать. Констанция и Раф отправились в свой lune de miel. В свой медовый месяц. В свою семейную жизнь. Я никому не говорила о том, что рассказал мне Раф.

Водитель такси был родом из Буркина-Фасо в Африке. На нем была черно-красно-зеленая шляпа, прикрывающая его дреды. Я насчитала шесть освежителей воздуха в виде елочки, свисающих с зеркала заднего вида. Судя по водительскому удостоверению, его звали Бормо. Зунго, Бормо. Каждый раз, когда мы останавливались, он смотрел на меня в зеркало.

— Вы в порядке, мисс? — спросил он на французском.

Я кивнула.

Он изучил меня взглядом.

— Вы уверены?

Я снова кивнула.

— Уже слишком поздно, чтобы гулять в парке, — сказал он. — В саду лучше днем.

Я кивнула.

Он нажал на газ, когда загорелся зеленый свет. Мы долго ехали в тишине. Он часто посматривал на меня в зеркало.

— Это не лучшее место, — сказал Самсон, остановившись на обочине рядом с садом и выключив счетчик. — Сорок семь евро. В это время суток здесь может быть опасно.

Он развернулся, чтобы говорить со мной напрямую.

— Принести вам кофе будет честью для меня… Отвезти вас в более светлое место.

— Я в порядке, — сказала я, заплатив ему. — C,a va.

Он взял деньги. Я дала ему десять евро на чай. Одним из достоинств моей бесконечной работы и отсутствия личной жизни было то, что в моих карманах всегда были деньги. Он взял двадцать долларов и сунул их под поле своей округлой шляпы.

— Уже слишком поздно, — повторил он. — Вы были в хорошем отеле, а теперь… Здесь нехорошо.

Я улыбнулась и вышла из машины. Долго стояла и смотрела на железные ворота Люксембургского сада. Самсон отъехал от обочины.

Он был прав во всем.

Сад действительно был намного лучше днем.

У меня не было никаких источников света, кроме фонарика на телефоне. Свет от парковых фонарей толком не освещал место, где рос ясень. Он рос в тени. Удивительно, но я быстро нашла место с нашим деревом.

Вилкой я разрыла почву. Земля была влажной и холодной.

«Можешь навещать его каждый раз, когда будешь приезжать в Париж. Все в мире будет идти своим чередом, что-то познает поражение, что-то — процветание, а твое дерево… наше дерево… оно будет расти».

Докопав до пластмассового контейнера с нашими сплетенными прядями волос, я медленно достала его из земли. Я сразу же увидела новую записку — от Джека. Он положил ее туда уже после того, как мы закопали контейнер. Джек снова выкопал его и поместил туда записку для меня. Использовал наш собственный секретный почтовый ящик, чтобы оставить мне сообщение, которое я смогу найти если не сегодня, то завтра или через тысячу завтра. Кроме нас двоих, никто в мире не знает об этом месте. И ясень, благородный ясень, охранял его до моего приезда — всю зиму, длинную серую осень и цветущую весну. Хэдли и Хемингуэй были здесь, и мы тоже были, поэтому я ничуть не удивилась, увидев его аккуратный почерк.

«Хезер».

Простой конверт таил в себе записку, которую Джек написал для меня. Нижний правый угол был слегка испачкан. Какое-то мгновенье я не могла к нему притронуться, не могла сделать вдох, не могла ничего.

Именно тогда я поняла, что он не забыл меня, не бросил. Если бы ему было плевать, он не стал бы писать записку, не стал бы беспокоить могучий ясень. Теперь я знала, что, опускаясь на колени в том же месте, где сейчас стояла я, он думал обо мне. Он понимал: я буду искать его, буду искать до тех пор, пока наконец не найду. Я ощутила невероятную любовь, ненависть и испытала все эмоции, какие только можно испытать. Я поднесла нелепый пластмассовый контейнер к губам и поцеловала его. Медленно достав оттуда письмо, я положила контейнер в землю и закопала его. Я подумала о мистере Барвинке и обо всех тех существах, которые храбро сражаются за жизнь. Теперь я понимала Джека. Я точно знала, что он бросил меня по всем тем причинам, которые озвучил Раф.

А еще я знала, что он умирает.

— Я проезжал мимо дважды и не собирался возвращаться, — сказал Зунго, — но меня не покидало чувство, что что-то происходит.

Я открыла дверь и села в машину.

— Спасибо. Спасибо вам большое.

— Вы испачкались.

Я кивнула.

Он рассматривал меня в зеркале.

Затем покачал головой, видимо, не в силах понять, в чем же дело.

— Обратно в отель? — спросил он.

Я кивнула.

— Вы ведь не собираетесь мне говорить, верно? — спросил он.

Я покачала головой.

— Любовь, — сказал он. — Только она заставляет людей идти на такие сумасбродства.

Я улыбнулась. Он улыбнулся мне в ответ и сосредоточился на дороге, оставив меня наедине с моими страхами и пустотой. Я прижала письмо к груди. Не могла его открыть. Пока что. Надо было снова научиться дышать.

На обратном пути мне позвонила Эми.

— Хезер, где ты, черт возьми? Я проснулась, а тебя нет…

— Я в порядке, Эми.

— Это, Хезер, вообще не круто! Уходить, не предупредив.

— Прости. Извини. Прости меня.

— Я думала… Я не знала, что и думать. Это вообще, вообще, вообще не круто, Хезер! Где-то я уже видела такое — чтобы человек исчезал вот так. Ты ведь не с Ксавьером, верно?

— Не злись на меня. Нет, я не с Ксавьером. Я бы не уехала, если бы это не было так важно.

— И что же случилось такого, черт побери, важного, что тебе пришлось уехать из отеля посреди ночи? У нас в обед самолет, Хезер. Ты в отеле? В чьей-то комнате?

— Мне нужно было кое-что найти. Нечто, связанное с Джеком.

Эми молчала.

— Где ты? — наконец спросила она.

— Уже еду обратно.

— Я буду ждать.

— Спасибо, Эми. И прости меня.

— И ты меня. Поторопись.

Когда я вернулась в отель, из-под низких облаков начал пробиваться утренний свет. Зунго повернул на парковку, и к машине подошел швейцар, чтобы открыть мне дверь.

— Спасибо, Зунго, — поблагодарила я, заплатив ему.

Он не взял чаевые.

— Оплата — это бизнес. А вот чаевые — это между нами.

— Спасибо.

— Надеюсь, оно того стоило.

— Я тоже надеюсь на это.

Он выключил счетчик и уехал.

Я вошла внутрь и увидела Эми, сидящую в вестибюле.

Она встала, пересекла вестибюль и крепко обняла меня. Затем, немного оттолкнув, она изучила меня и снова обняла. Я не могла поднять рук. Не могла осмелиться отвести взгляд от записки Джека. Я уткнулась лбом в плечо Эми и разрыдалась. Она оттолкнула меня, рассмотрела мое лицо, а затем обняла так сильно, как не мог бы обнять никто другой. Но я все равно не могла не реветь.

— Это письмо? — спросила Эми. — Он оставил его в вашем тайном месте? Под деревом, которое вы посадили?

— Он знал, что однажды я вернусь туда. Только я могла знать, где оно.

Я сидела сгорбившись. С дыханием по-прежнему были проблемы. Казалось, я никогда не смогу отдышаться. Эми обнимала меня за плечи. Мое тело раз за разом содрогалось во время длинных, медленных судорог, следовавших за каждым всхлипом.

— Раф должен был рассказать тебе раньше. Теперь я мегазлюсь на него.

— Он дал слово Джеку. Нужно радоваться, что Констанция вышла замуж за человека, который держит свое слово. Я не виню Рафа. Он находился в ужасном положении.

— Тогда почему он решил сказать тебе сейчас?

— Думаю, он решил, что я слишком сильно страдаю.

Мы сидели на небольшом двухместном диване в углу вестибюля. От взглядов прохожих нас скрывал лес из комнатных папоротников. В другом конце зала хлопотали два сонных мальчугана, которые расставляли подносы с пирожными на витрине кофейни. Время от времени появлялась пожилая женщина, по всей видимости отвечавшая за них, чтобы поторопить детвору. Кофейный аромат постепенно заполнил вестибюль.

— Значит, ты думаешь, что он болен? — спросила Эми. — В этом все дело?

— Думаю, он умирает. Я знаю это. Джек умирает.

— Ну же, перестань, — сказала она и взяла меня за руку. — Ты ведь не знаешь этого наверняка.

— Он был болен. Мне Раф сказал. У него лейкемия. Они с Рафом ездили в больницу, чтобы проверить его состояние. Ты что, не понимаешь? Он поехал со мной в аэропорт, чтобы показать мне, что твердо решил поехать со мной. Но он не мог. Не мог пересечь эту черту. Дело было не в Нью-Йорке и не в работе. Он просто заставил меня так думать.

— И поэтому он не поехал с тобой?

Я кивнула.

— Да, — сказала я. — Именно так Джек решает проблемы.

— Все равно получается какая-то фигня. Почему он не рассказал тебе, что происходит?

— Потому что Джек живет иначе. Он не хотел разрушать мою жизнь своей болезнью.

— Он бы и не разрушил.

— Он видел это по-своему, Эми. Как еще ему нужно было поступить? Как бы все это происходило на деле? Я стала бы его сиделкой? Разве это та жизнь, которой он мне желал? Подумай об этом. Это то, чего ты хотела бы для любимого человека? Если бы мы были женаты двадцать лет, то да. Но мы ведь только встретились. Мы только начинали узнавать друг друга. Ему не хотелось становиться пациентом.

Она взвесила мои слова. Несмотря на некоторую дикость Эми, мир для нее был организованным местом, и это ну никак не вписывалось в ее шаблоны.

— И поэтому ты любила его, — сказала Эми. — Это часть его сущности. Его настоящести.

— Да.

— Этот чертов мир слишком запутан для меня, — сказала она. — Ты хочешь побыть одна, чтобы прочесть письмо?

Я кивнула.

Она сжала мою руку и поцеловала меня.

— Я схожу за кофе, если он уже готов, — сказала она, удаляясь. — Не забывай дышать.

Я снова кивнула.

Я положила письмо на колени и уперлась в него взглядом. Прошла еще минута или даже две, прежде чем я заставила себя притронуться к нему.

Я осторожно достала письмо из конверта. Разделила две части бумаги — конверт напомнил мне крепко сжатый птичий клюв — и положила их рядом. Мне хотелось запомнить каждую деталь. Двое мальчишек, расставляющих выпечку на прилавке, не обращали на меня внимания. Я чувствовала аромат кофе и едва ощутимый запах моющего средства. Где-то вдали пробили часы. Я не стала считать удары.

Я заглянула в конверт, чтобы убедиться, что там ничего не осталось. Внутри было пусто. Я встряхнула его, чтобы окончательно в этом удостовериться, а затем перевернула его над столом. Встряхнула его еще пару раз. Убедившись, что там пусто, я осторожно положила его на место.

Затем развернула письмо и стала читать.

Дорогая Хезер,

я пишу это сразу же после того, как бросил тебя в аэропорту. Прости. Знаю, что причинил тебе боль, и у меня от этого разрывается сердце. Если твоя боль до сих пор так же сильна, как и моя, то мне жаль вдвойне.

Я не мог поехать с тобой в Нью-Йорк, потому что это от меня не зависит. Я болен, Хезер, и не поправлюсь. Я не могу — и не стану — перекладывать это на тебя, на нас. Поверь мне, я не пытаюсь быть мелодраматичным. Я пишу это в здравом уме и при ясной памяти. Называй это как хочешь… Судьба, случайность, невезение. В этот раз нам не повезло. Наша удача была недолгой.

Но этим можно было утешаться, правда? Для меня это было так.

Ты скрасила мои дни, Хезер. Я любил тебя всей душой и телом. Любовь находит нас, проходит сквозь нас и идет дальше…

Дж.

Я перечитала письмо трижды, десять раз, перечитывала его до тех пор, пока моя рука не затряслась настолько сильно, что больше не могла держать листок. Я положила его на стол и задержала дыхание. Я смотрела вверх сквозь голубую воду бассейна и пыталась избавиться от всех эмоций. Я задержала дыхание надолго.

Затем пошла к Эми.

— Ты сделаешь мне одолжение? Сбегай, пожалуйста, наверх, в нашу комнату, и принеси мне мою сумку для книг… Ты знаешь какую.

— Конечно, милая. Ты можешь сказать мне, что в письме?

— Принеси мне сумку, пожалуйста, и тогда я пойму. Я бы и сама сходила, но не доверяю своим ногам. Сумка. На столе.

Она кивнула, коснулась моей руки и ушла. Спустя пару минут Эми вернулась на наш крохотный островок посреди папоротников. Она поставила сумку передо мной. Я вытащила оттуда дневник дедушки Джека.

— Ты привезла его с собой? — спросила Эми.

— Я всегда ношу его с собой. Даже на работу иногда. Когда он со мной, я верю, что вот-вот встречу Джека.

— О, бедняга. Тебе совсем плохо. До чего же печально.

Я достала дневник. Он, как всегда, удобно лежал в моей руке. Я узнала строку из письма. Открыла дневник и почти сразу же нашла ее.

«…они танцевали на площади, с колокольчиками на шее. Это был необузданный и нестерпимый звук. Я увидел женщину и мужчину, которые, как мне показалось, танцевали танец ярости. Мужчина был высоким и угловатым, а еще что-то случилось с его лицом. На нем была полумаска волка. Женщина танцевала, подбрасывая юбку, словно лезвие косы. Она кружилась, кружилась, и ее красота лишь усиливалась, пока она превращалась в фитиль в центре собственной свечи. Я долго наблюдал за ними. Наступил вечер, а они продолжали танцевать, пока их земляки и соотечественники смотрели и повторяли движения за ними, и тогда, впервые после войны, мое сердце запело. Да, они танцевали, чтобы прогнать зиму обратно в горы, но помимо этого они танцевали, потому что зиме всегда приходит конец, войнам всегда приходит конец и жизнь побеждает снова и снова. Глядя на них, я понял, что любовь не статична; у любви нет границ. Любовь, которую мы находим в этом мире, приходит к нам и в то же время уходит прочь. Говоря, что мы находим любовь, мы неправильно используем слово «найти». Любовь находит нас, проходит сквозь нас и идет дальше. Мы не можем найти ее так, как воздух или воду; это жизненно необходимые вещи, так же как и любовь. Любовь насущна и проста, как хлеб. Если искать ее, то увидишь ее везде и никогда не останешься без любви».

— Я знаю, где он должен быть. Сейчас как раз весна, он точно будет там. Это написано здесь, в дневнике. Я знаю, где он должен оказаться в конце концов. Эта запись сделана весной. Именно так должно закончиться его путешествие. В этом есть смысл.

— Ты пугаешь меня, Хезер.

— Только посмотри на дату записи. Это сейчас. На два дня раньше. И фраза, которую он цитирует в письме… Она из дневника. Любовь находит нас, проходит сквозь нас и идет дальше. Видишь? Вот здесь.

— Но ведь это не значит, что он следует дневнику. Прости, Хезер, я правда пытаюсь тебя поддержать, но это лишь строчка из дневника.

— Это последняя строчка письма. И именно с этой записи начинается дневник. Это фестиваль. Он будет там. Я точно знаю, что будет. Он рассказывал мне об этом месте. Он говорил, что вечером перед наступлением нацистов весь город вышел на улицы и танцевал. Они танцевали перед лицом смерти. Именно поэтому он будет там. Он этого точно не пропустит. Он хочет потанцевать перед лицом смерти. Это Джек.

Я вскочила на ноги.

— Я собираю вещи, — сказала я. — Поеду к нему.

— Хезер, погоди. Это какое-то безумие. Ты не можешь быть уверена, что он там. Ты даже не можешь знать наверняка, что он будет там на этой неделе или хотя бы через пару дней, верно? Ну же, одумайся. Ты уверена? Ты уверена, что знаешь, где он?

— Ты права, конечно. Я знаю. Знаю, что действую совершенно иррационально, но я не могу оставить это просто так, Эми. Ты что, не понимаешь? Я пыталась отпустить его, но я должна с ним увидеться. В конечном итоге он должен приехать туда. Он точно там будет. Сейчас весна, и он просто обязан следовать журналу до самого конца.

— А что с твоей работой?

— К черту работу.

— Ты ведь не серьезно. Ты сейчас не в состоянии трезво мыслить.

— Может быть. А может, впервые я мыслю трезво. Я никогда не должна была отпускать его.

— У тебя не было выбора.

— Я буду искать его там, пока не найду. Теперь мне плевать. Я больше не могу так жить. Я должна снова увидеть его. Так или иначе, я должна убедиться, что не сошла с ума, чтобы верить во все, что у нас было.

Эми вздохнула. Я заметила, как она снова мысленно взвешивает мое решение. Внезапно я увидела перед собой прежнюю Эми, дикую Эми, которая ожила из глубин ее души. Ее глаза засияли, и она, схватив меня за руку, сжала ее.

— Иди к нему, — сказала она воодушевленно. — Иди, найди его и не останавливайся, пока не получишь желаемое. Слышишь меня? Если ты не найдешь его, то всю свою жизнь будешь жалеть о том, что не выяснила, что же с ним случилось. Он — твоя большая любовь, а любовь никогда не меняется.

— Он изменился. Он болен. Он ушел, чтобы я была свободна.

Эми сжала мою руку еще сильнее.

— Я тебе верю, — сказала она. — Или так, или же у тебя случится нервный срыв.

Я обняла ее. Так крепко, как только могла. Я засмеялась, но это был короткий, резкий смешок, больше похожий на кашель или нечто подобное.

— Я не могу бросить все на полпути. И не могу жить дальше, пока не пойму, что случилось. Не могу.

— А если ты неправильно все поняла?

— Тогда я влюбленная дура. Это ведь не так и плохо, верно? Быть дурой во имя любви.

Она отпустила меня и кивнула. Я кивнула ей в ответ и побежала наверх собирать чемоданы.

Батак, Болгария, апрель 1946 года

«Мужчина наклонил бутылку ко рту и сощурил глаза. Он пошатнулся, опьяненный; парень собрал вокруг себя толпу, пообещав опустошить бутылку «лютого джина». Я знаком с этим джином. Гремучая смесь спирта и ячменя. Совершенно очевидно, что ему было плевать на свое здоровье. Несколько зевак рванулись к нему, чтобы опустить его руку, но он лишь отмахивался, толкая их и уклоняясь, до тех пор пока ему не удалось снова обхватить горлышко бутылки губами. Я и не заметил бы его слез, если бы последние лучи солнца не упали на его профиль. Это был уродливый мужчина, которого еще больше уродовали звериная гримаса и рот, прикованный к пойлу, на нем был поношенный пиджак и штаны с драными коленями. Казалось, он отчаянно хотел залить в себя этот спирт, отчаянно желал забыться, и каждое движение его адамова яблока заявляло о победе самоубийства. Наконец он швырнул бутылку в сторону, распростер руки — та-да! — и, поклонившись толпе, рухнул на землю. Даже на войне мне не приходилось видеть, чтобы человек так быстро выходил из строя. Он до того стремительно рухнул, словно некая сила сверху вогнала его в землю, и я отвернулся, чтобы не смотреть, как его стошнит. Но его не рвало; он стал кататься по земле, ухватившись за живот. Один из его друзей поставил его на колени и колотил по спине до тех пор, пока мужчина наконец не изрыгнул прозрачную струю жидкости. Толпа ликовала, а пьянчуга снова свалился наземь, уставившись в вечернее небо. Его слезы оставили следы на грязном лице и рту и, смешавшись с блевотиной и алкоголем, светились в последних лучах солнца. Две влажные отметины, соединявшиеся на губах, напомнили мне песочные часы…»

Таксист — огромный мужчина с пышными усами, открыто радовавшийся возможности попрактиковать английский с молодой американкой, — вез меня в батакский отель под названием «Орфорд». Это была начальная точка маршрута из дневника дедушки Джека. По дороге таксист сообщил мне, что в этом отеле вряд ли будут свободные номера.

— Слишком много танцоров. Это же фестиваль Сурва. Все люди… Изо всех стран… Все приезжают сюда, чтобы танцевать. Надевают маски. Вы знаете этот репутацию? Этого городка? Люди слышать, что наступать нацисты, они смотрели вверх, на гору, и танцевать. Безумные человеки, танцуют перед лицом смерти. Это стоит смотреть.

— Что бы вы посоветовали? — спросила я. — Где мне остановиться?

— Сложно сказать… Зависит… Что вы ищете?

— Я не уверена. Любую комнату.

— Иногда семьи… Вы понимаете, семьи?.. Иногда они сдают комнаты для аренды… Они размещают их на доске… Клеят на доску.

— Доски объявлений?

Он многозначительно кивнул:

— Да, сообщения.

— Когда начинаются танцы?

— Уже начались. Все танцуют. Танцуют три дня. Некоторые люди, они сдают свои машины, чтобы спать. Еще холодно по ночам. У нас снег в горах.

Когда мы въехали в городок, я стала внимательно рассматривать пейзажи за окном. Это была небольшая деревня. Численность населения вряд ли превышала четыре тысячи, а то и меньше, но город явно был переполнен желающими попасть на фестиваль. Уличные фонари, здания и лестницы были увешаны еловыми гирляндами и весенними цветами, а еще время от времени я замечала кого-то вроде танцоров с огромными масками из папье-маше, как правило разукрашенными в диковинные цвета. Маски неизменно изображали страшное лицо; они напоминали мне маски с Марди Гра, только эти были более примитивными и кое-как перекликались с лесистыми округами города.

— Надеюсь, снега не будет? — вяло сказала я, отчаянно надеясь, что можно будет поспать на свежем воздухе. — Вы не знаете, каков прогноз погоды?

В ответ таксист лишь поджал губы. Кто знает? Конечно, он не знал.

Когда мы заехали немного глубже в город, меня охватило чувство торжества. Да, я была сумасшедшей женщиной. Все было настолько просто. Я понятия не имела, где на самом деле находится Джек. Я задумалась: даже если он действительно здесь, это ведь не дает гарантии, что мне удастся его найти. Он мог приехать на один день и уехать, прежде чем я его найду. Зато я впервые в жизни совершила нечто по-настоящему спонтанное. Я не взвешивала за и против, не составляла подробного плана, не делала точных расчетов. Впервые в жизни я действовала инстинктивно, пошла на риск, последовала зову сердца. Именно Джек научил меня этому; Джек научил меня этой свободе. Кем бы он ни был и что бы ни значил для меня, он открыл во мне нечто, давным-давно заржавевшее и съежившееся за ненадобностью. Он вселил в меня надежду, научил доверять неожиданностям, которые готовила жизнь, и открываться им. Не нужно портить все фотографиями и постами в Facebook. Нужно лишь отдаться моменту. Одна из важнейших вещей, которые я поняла благодаря Джеку.

Тем временем водитель медленно вез меня мимо городской площади. Полиция очертила огромную область желтой лентой. Танцоры уже начали понемногу собираться. На их шеях красовались длинные ленты с колокольчиками, и их звон становился все громче с каждым метром.

— Я могу выйти прямо здесь, — сказала я водителю. — Наверное, здесь так же красиво, как и везде?

— О, красиво, да, — сказал он, объезжая пешеходов, снующих туда-сюда.

— Это танцоры?

— В Батаке все танцоры. Все отвечают за уход зимы и наступление теплой весны.

— Да, — согласилась я, оглядываясь вокруг. — Да, конечно.

Звон колокольчиков достиг своего пика, когда я вышла из машины. Танцоры, вновь и вновь прибывающие на площадь, то и дело скакали и вертелись, заставляя свои колокольчики звенеть. Большинство из них были молоды, но не все. С неба медленно падал легкий снег. Я подняла глаза к небу. Бури не предвиделось; казалось, снег и сам падал неохотно, опускаясь серым облаком. Хотя на улице было еще светло, в зданиях вокруг зажглись огни.

Такси уехало, а я еще долго стояла на месте. Я не двигалась.

Смотрела, как собираются танцоры — огромные маски оскаленных львов, драконов, страшных собачьих морд и диких пухлых детей, — и думала, не попала ли я в чей-то страшный сон. Но меня спасли выражения лиц остальных людей: они были беззаботными и счастливыми, и стало совершенно ясно, что это событие несет в себе безудержное веселье. Дедушка Джека приехал сюда после войны, и я могла представить себе то удовольствие, которое он получил от этого праздника, когда весь городишко решительно восстал против всемирного зла. И все эти безумные человеки, как сказал водитель, действительно танцевали перед лицом смерти. Я читала об этом. В ночь перед вторжением немцев в город его жители не придумали ничего лучше, чем просто танцевать. Я прочла это в дневнике дедушки Джека.

Казалось, я не двигалась уже целую вечность. Я ждала — надеялась, — что музыка меня заразит. Хотелось, чтобы меня охватил весь этот примитив, но пока что мне не удавалось приобщиться к веселью. Я завидовала танцорам. Казалось, они так просто слились с музыкой, тряся колокольчиками у подножия темных гор. Я никогда не умела так расслабляться. Джек пытался научить меня этому, но я так и не смогла сделать последний шаг.

Вот о чем я думала, стоя на площади города Батак, что в Болгарии.

И тогда-то я почувствовала, что замерзла.

— Это совсем немного, — сказал мистер Ру.

Я не уверена, что правильно расслышала его имя. Мистер Ру? Мистер Кенгуру? Во всяком случае, у этого имени было какое-то значение. Когда он мне представился, я плохо поняла, что он сказал. Теперь же я следовала за ним по длинному коридору, где пахло капустой, снегом и котами. Это место было похоже на жилой дом, но сложно было определить, так ли это на самом деле. С улицы доносилась какофония колокольчиков. Мистер Ру — мужчина с громадным пузом и густыми эмоциональными бровями — повернулся ко мне и совершил безуспешную попытку перекричать звон. Он поднял палец, прося таким образом, чтобы я подождала.

На мистере Ру были голубая рабочая рубашка и черный шерстяной жилет, заправленный в брюки. Он напомнил мне восточно-европейского киноперсонажа, который заправляет трактиром и предостерегает посетителей не ходить в горы, к замку Дракулы. Но он, казалось, был рад видеть меня в качестве гостьи, поэтому, провожая меня по второму коридору, в этот раз избавленному от назойливого звона, он повествовал историю здания.

— Когда-то это были… военные казармы. Общежитие. Понимаете? Маленькие комнаты. С обычными койками. Понимаете?

— Я понимаю.

— Мы много берем за эти комнаты… Больше, чем следует, но с этим ничего нельзя поделать.

— Это фестиваль, — согласилась я.

Я подумала о том, как Хемингуэй посещал корриды в Памплоне, пьянствуя от заката до рассвета и кочуя от бара к бару, но этот фестиваль вызывал совсем другие чувства. Это место было окружено горами, а путеводители называли такие ландшафты карстовыми. Это природные зоны с речными ущельями, огромными пещерами и расщелинами в горной породе, где прячутся духи зимы, пока весенние танцоры не прогонят их домой, в ледяные страны. Хемингуэй праздновал смерть при жизни; фестиваль Сурва жаждет жизни. В этом есть разница, но я пока не могла понять, в чем она заключается.

Мистер Ру открыл дверь в мою комнату.

— Просто, — сказал он, придерживая дверь.

Слово «примитивно» описало бы эту комнату лучше, но меня все устроило. Ру не обманул: это была конура три на четыре метра, с полом, выкрашенным в серый цвет, койкой, накрытой шерстяным покрывалом, и желтыми столом и стулом, стоящими у дальней стены. Я не обнаружила ни одного источника тепла. Большое окно выходило на внутренний двор. Мне оно понравилось: я засмотрелась на снежинки, которые, словно мотыльки, падали в сером дневном свете.

— Хорошо? — спросил меня мистер Ру.

— Прекрасно, — ответила я.

По его лицу тут же расплылось облегчение. Я вдруг поняла, что ему было неудобно показывать «иностранке» такую скромную комнату. Решив этот вопрос, он включил верхний свет и показал, как нужно вставлять монетку в маленький обогреватель на стене. Этот обогреватель напомнил мне лицо Амура с невинно надутыми губками, откуда дуло тепло, стоило лишь положить туда монетку. Мистер Ру стоял, протянув руки к обогревателю, словно только что разжег великолепный огонь. Я решила, что симпатизирую этому мужчине, и, если бы он сказал мне не брать карету к замку Дракулы, я бы обязательно прислушалась к его совету.

— Так лучше? — спросил он, когда я сбросила рюкзак на желтый стол.

— Лучше, — сказала я.

— Вы знаете историю гор?

Я покачала головой.

— О Родопе и Геме… Очень известная. Они были братом и сестрой. А потом… они начали желать друг друга. Очень неправильно. Из-за своей красоты они называли друг друга именами богов. Зевс и Гера. Понимаете?

— Да, — сказала я.

— Настал такой день, когда настоящие Зевс и Гера, они разочаровались в Родопе и Геме… Сказали, что неправильно использовать имена богов. Поэтому в знак того, что они — настоящие Зевс и Гера, они превратили молодых брата и сестру в горы. Это Болгария.

— Завистливые боги, — сказала я.

К моменту, когда мистер Ру закончил историю, в комнате стало тепло. Мне захотелось спать. Мистер Ру улыбнулся.

— Я вас оставлю. Мы подаем суп в семь часов. Хороший суп. А пока спите. Я вижу, вам нужно поспать.

— Да, — сказала я. — Кажется, я устала от путешествий.

— Конечно устали. Когда вы путешествуете, ваша душа… Как сказать? Она высоко в небе.

— А когда дома?

— Мы здесь верим, что душа делится на две части, и одна из этих частей живет на вашей родной земле! — смеясь, сказал мистер Ру. — Когда вы в родной стране, то ноги находят вторую половину в душе, и только тогда она целая. А когда путешествуете, то у вас только половина души. Вы верите в такие вещи?

— Я верю во все, — сказала я, чувствуя, что если не лягу, то вот-вот упаду в обморок.

Мистер Ру поклонился, кивнул и вышел в коридор. Снова сказав, что, может быть, спущусь на суп, я закрыла за ним дверь. В комнате было тепло и слегка пахло газом, который выходил из обогревателя в виде лица Амура. Я рассеянно задумалась, может ли этот обогреватель с угарным газом убить меня, если что-то пойдет не так. Представила себе, как бы это было.

Я подошла к койке и растянулась на ней. Хотелось плакать, но я была слишком шокирована, слишком не в своей тарелке, чтобы позволить себе даже столь небольшую слабость. Я вдруг осознала, что в случае чего от отчаяния сбегу в горы, к духам зимы. Можно было поселиться в карсте[17], вырастить мох в волосах и жить среди диких камней и трепещущих сосен. Проваливаясь в сон, я подумала о том, что люди танцуют не для того, чтобы прогнать духов, а для того, чтобы высмеять их.

Я проснулась на закате, не сразу вспомнив, где нахожусь. Было холодно — это все, что я знала. Я вздрогнула, подоткнула под себя одеяло и вспомнила, что мистер Ру показывал, как пользоваться обогревателем. Встала, обмоталась одеялом и принялась рыться в рюкзаке, пока не нашла пару монет. Их валюта казалась мне странной, поэтому я согнулась, чтобы рассмотреть монеты поближе. Представила себе, как это выглядело со стороны: странная женщина со взъерошенными волосами, обмотанная одеялом, стоит в сумеречном свете и считает монеты. Не особо вдохновляющая картина.

Чтобы заставить обогреватель снова выдувать теплый воздух, мне пришлось потратить три монеты. Я протянула руки к крохотному рту — так же, как это делал мистер Ру. А затем забралась обратно в постель.

Я долго запрещала себе делать что-либо, думать о чем-либо, прежде чем хоть немного согреюсь. Казалось, это неплохой способ подхода к вещам: просто брать маленькие цели и достигать их. Во-первых, согреться. Во-вторых, быть может, сходить поесть супа. В-третьих, выяснить, какое безумное побуждение привело меня в Батак по такой абсурдной прихоти. Последнее задание требовало тщательного самоанализа, поэтому я отложила его на потом и решила сосредоточиться на супе.

Что это за суп такой? Я понятия не имела. Свекольный, наверное. Что-то, приготовленное из овощей, лука и малосъедобной темной воды. Нет, не малосъедобной, а горной, воды из ванн духов зимы, которая, словно корни, из карста сползала вниз, в деревню. Вот какой суп подаст мне мистер Ру.

Мысли о супе утешили меня на какое-то время. Тепло постепенно распространилось по комнате. Я попыталась угадать, который час. Мой телефон лежал на столе в другом конце комнаты — это казалось просто непреодолимой дистанцией. Но я заставила себя выбраться из постели и взять его. Затем свалилась в постель с тихим «ух», поддавшись гравитации.

Шесть тридцать семь. Примерно двадцать минут до супа.

Я набрала номер Эми, но отменила вызов еще до того, как послышались гудки. Вместо этого я отправила ей сообщение, написав, что благополучно доехала, что со мной все хорошо и что вообще все в порядке. Сказала, что это удивительное место, смайлик, смайлик, смайлик.

Суп с картошкой и луком-пореем.

Мистер Ру и безымянная женщина — на ней было платье путцфрау[18], как на одной из горничных в Берлине, Вене или Кракове, — выставили миски с супом для постояльцев в его малообитаемой столовой. Однако называть это помещение столовой — немного слишком. Это была огромная серая комната с длинными столами. Спасала ее только массивная дровяная печь в самом углу. Это была печь с открытыми дверцами, так что она, помимо всего, играла роль камина, а свет от ее пламени наполнял комнату золотым мерцанием.

Я взяла свою миску супа у безымянной женщины — жены мистера Ру, его сестры или матери? — и отнесла ее к креслу рядом с печкой. Мистер Ру прошелся по комнате с подносом черного хлеба. Я взяла кусочек и невольно подумала о причастии. Суп был слишком горячим, чтобы приступать к трапезе. Я держала его на коленках и наслаждалась теплом, исходящим от миски.

— Тепло? — спросил мистер Ру, во второй раз пытаясь мне угодить.

— Тепло, — сказала я, хотя понятия не имела, что он имел в виду — обогреватель наверху или печь передо мной.

В конце концов суп остыл, и я смогла его попробовать. Я проголодалась, поэтому мне он показался довольно вкусным. Вкус напомнил лук и летние газоны. Мистер Ру дал мне второй ломтик хлеба. Я съела и его. Отчасти есть было проще, чем думать. Размышления значили, что мне придется планировать свои действия. Но единственное, чего мне хотелось, — это вернуться в свою спартанскую комнату и проспать ночь напролет. Я чувствовала лишь усталость и растерянность. Мой план приехать в Болгарию, чтобы найти Джека, теперь казался таким безрассудным, таким кричаще нелепым, что я удивилась, почему Эми не толкнула меня на землю и не привязала, чтобы я никуда не уехала. Но она приняла мои заверения — честно, Эми, он должен быть там, именно там начинается дневник, я клянусь, в этом есть смысл, только если знаешь Джека, если читала работу его дедушки, — я столь увлеченно ее убеждала, что убедила и себя.

— Вы будете смотреть, как они сжигают Старуху? — спросил мистер Ру, убирая посуду. Остальные гости разбрелись кто куда. Я сидела в одиночестве перед огнем.

— Сжигают старуху? — не поняв, о чем идет речь, спросила я.

— Старуху Зиму. Они несут ее на площадь, а там сжигают. И тогда с гор спускается весна.

«Это должно быть тепло», — подумала я. Мое восприятие мира вдруг стало двойственным — тепло или не тепло.

— Есть какой-то способ найти кого-то на фестивале? Оставить кому-то сообщение? — спросила я.

Мистер Ру облокотился на один из столов и взглянул на меня.

— Вы в порядке? — спросил он.

Я пожала плечами. Чтобы не заплакать.

— Мне нужно найти кое-кого здесь, — сказала я, взяв эмоции под контроль.

— Потерянный мальчик?

— Да, — сказала я, улыбнувшись при упоминании потерянных мальчиков и подумав о Питере Пене. — Потерянный мальчик.

Мистер Ру немного подумал, а затем оттолкнулся от стола, едва заметно улыбнулся и потянулся за моей миской.

— Фестиваль, — сказал он, — это хаос, никогда не предугадаешь, что найдешь. Или что найдет тебя. Но иногда боги вспоминают о нас. Выходите и ищите. Что вам терять?

Старухе Зиме пришлось нелегко.

Я смотрела, как ее несет команда сильных мужчин — это было шумное шествие, охватившее около двух кварталов города, — подняв ветхий стул над головами. Хотя Старуха Зима и была пугалом, это все же было старательно сооруженное пугало, с усмешкой, кое-как нарисованной на его лице. Ростом Старуха Зима была не ниже среднестатистического человека, а на ее плечи надели пиджак с бутоньеркой, торчащей из лацкана. Мужчины, несущие ее, были в цилиндрах, а их лица — выкрашены в белый цвет. Я понятия не имела, какое символическое значение имели цилиндры, но была готова идти с этими мужчинами.

Я хотела идти с ними.

Хотела, чтобы и меня несли так, как Старуху Зиму, а потом бросили в огонь и выжгли все воспоминания о Джеке раз и навсегда. Колокольчики звенели с дикой энергией, звон эхом отбивался от старых городских стен и назойливо преследовал мои мысли. Я стояла посреди проспекта и, вжавшись в дверь магазина позади себя, смотрела на шумное пьяное шествие — даже со стороны я чуяла нотки алкоголя, словно вместе с толпой танцевала огромная волна кукурузы и пшеницы, — то и дело разбивающееся на небольшие кучки гуляк. Когда основная масса народа ушла вперед, я пошла следом за ними, надеясь увидеть, как Старуха встретит свою судьбу.

Вот когда я увидела Джека.

Когда я думала, что увидела Джека. Когда Джек вынырнул из толпы лишь на миг, а затем снова исчез.

Это было похоже на удар ниже пояса. Или как если бы кто-то взял острый тонкий напильник, похлопал бы им о ладонь, а затем изо всех сил воткнул его прямо в мясистое углубление на моей переносице. Я не могла пошевелиться. Кто-то пихнул меня и извинился. Я лишь предположила, что он извинился, потому что на самом деле ничего не понимала. Я обернулась и кивнула. Затем снова приковала взгляд к кучке людей, в которой только что видела Джека.

Где Джек Вермонтский, мой Джек, радостно танцевал, подняв руки вверх, с красивой женщиной рядом с ним.

С прекрасной женщиной.

Но был ли это Джек? Был ли? Я не могла сказать это с уверенностью. В один момент я была абсолютно уверена, что Джек, словно призрак, появился в толпе с поднятыми руками. На нем была его коричневая ветровка — та самая ветровка, которую он всегда носил. Но уже через секунду рациональная часть моего мозга отклонила этот желаемый образ. Это была лишь иллюзия. Как следствие истощения и перевозбужденного эмоционального состояния.

И был ли он с другой женщиной? Это то, что я увидела?

Видела ли я вообще хоть что-то?

«Стоп», — подумала я. Нужно, чтобы все остановились хотя бы на миг. Словно я уронила контактную линзу на пол. Всем оставаться на своих местах. И тогда я могла бы пройти между ними, словно в самой большой в мире игре в «Утка, утка, гусь», дотронуться до каждого и попросить их выбыть из игры. Я бы выгоняла их по очереди до тех пор, пока не нашла бы Джека или его двойника, или мужчину, который настолько сильно похож на Джека, что это служило бы рациональным объяснением моей галлюцинации.

Я поспешила вперед. Люди вдруг стали кричать и ликовать еще громче, и к тому моменту, когда я добралась до толпы, Старуху Зиму уже объяло пламя. Она горела на самой верхушке огромного костра, а ее чучельное тело превращалось в фитиль посреди пронзительно-желтого пламени. Толпа кричала и танцевала, а колокольчики, беспрестанные, назойливые колокольчики, трезвоня адским хором, насмехались над страданиями Старухи. Я смотрела, как меняются маски в зависимости от угла света, падающего на них. Я уже не в силах была определить, что чувствую: дикий призыв к самой себе, страх, радость, ярость. Кружа среди сумасшедших танцоров, я осознала, что, может, в этом все и дело. Может, под зимой подразумевается прежде всего зима, живущая внутри нас.

Я искала час. Два часа. Искала до тех пор, пока пылающая Старуха и ее пламенный трон не превратились в тлеющую кучу пепла и головешек. Искала, пока не пришли местные полицейские и не приостановили толпу, чтобы пожарная охрана смогла потушить остатки огня. Затем я смотрела, как экскаватор сгребает пепел и отходы и высыпает все это в кузов синего грузовика.

Старухи больше нет. Джека тоже. Я отправилась в свою комнату, к мистеру Ру и обогревателю с пухлыми губками и горячим дыханием. Мой потерянный мальчик оставался потерянным.

Я не могла уснуть.

Я даже не дремала. Лишь кормила Амура монетами и лежала в постели, изо всех сил пытаясь придумать хоть какой-то план. Придумать хоть что-нибудь. Больше всего я раздумывала о том, действительно ли я видела Джека. Сперва я думала, что это должен был быть Джек. Я знала его силуэт, его телосложение, его походку на подсознательном уровне. И как только я привыкала к этой мысли, на крохотных мышиных лапках в комнату прокрадывалось сомнение, подергивая носом и ушками, шевеля усами.

«Это не мог быть Джек, — твердила мышка в такие моменты. — Подруга, тебе давно пора забыть об этом парне».

И даже если это действительно был Джек, если это он танцевал в толпе, то кто был рядом с ним — его новая девушка? Он подцепил ее так же, как подцепил меня? Значит, такая у него схема? Романтик-социопат? Серийный сексуальный маньяк?

Нет, я никак не могла уснуть.

И ясно мыслить — тоже.

Комната начала понемногу сжиматься. Я понимала, что все это происходит в моей голове, но не могла отрицать то, что чувствую. Я встала и решила размяться. Примерно четверть часа ушла на йогу. После этого я достала iPad и попыталась найти Wi-Fi. Ничего. Комната продолжала сжиматься. В конце концов я схватила куртку и отправилась на улицу. Снаружи было холодно, противно и темно. Если горожане действительно пытались отправить Старуху Зиму в горы или, по крайней мере, убить ее, то у них ничего не получилось. Во всем городе пахло обугленными остатками костра.

Я понятия не имела, насколько безопасно гулять здесь одной. Время от времени мимо меня проходили то пара, то группа гуляк. Я всегда кивала. Пыталась заставить себя развернуться, отправиться обратно к Амуру и постараться уснуть. Кроме того, я приказала себе позвонить в аэропорт утром и забронировать билет из Болгарии. Я даже подумала о том, что нужно позвонить родителям, хотя бы маме, просто чтобы убедить их, что я не спятила. Затем осознала, что нужда убедить родителей в собственной адекватности — это плохая тема для размышлений. Если хочешь убедить кого-то в том, что ты не умалишенная, то, скорее всего, ты как раз таки лишилась рассудка.

Я бродила еще около получаса, пока не наткнулась на пару.

По-другому их не назовешь. На них были волчьи маски, из-под которых виднелись лишь губы, и прекрасные наряды. Мужчина облачился в старомодный пиджак, как у Джорджа Вашингтона, штаны до колена — плюс гольфы — и белокурый парик. Женщина была одета в стиле Марии Антуанетты: в пышном платье из парчовой ткани, сером парике и более узкой лисьей маске, достающей до кончика ее носа. В их образах совершенно не было смысла. Поначалу я даже не поверила глазам. Какое отношение к фестивалю имеют костюмы 1700-х годов? Но, прежде чем податься к ним — они стояли у рабочего фонтана, а брызги воды в белой дуге света разлетались во все стороны, — я услышала их музыку. Волк — так я прозвала его мысленно — положил виниловую пластинку на крошечный проигрыватель и сделал шаг назад, чтобы убедиться, что все работает исправно. Когда заиграла музыка — это было что-то вроде вальса, — он развернулся и поклонился волчице. Она сделала реверанс и шагнула к нему.

И они начали танцевать.

Танцевали тихо, умело, и пока они двигались, даже фонтан, казалось, пытался замереть. Они танцевали на брусчатке, и я была единственным свидетелем. Странно, но я точно знала, что танцуют они лишь друг для друга. В них не было ничего показного, кроме этих диковинных костюмов. Они не отрывали друг от друга взгляда, не смотрели по сторонам. Просто продолжали двигаться и кружиться под хрип старой пластинки, пока вода придавала их танцу мерцания. Глядя на них, я заплакала. Я молилась, чтобы это было знаком, надеждой на то, что я найду Джека, но какая-то часть меня уже распрощалась с этой надеждой. Чтобы поверить, что эти двое по-настоящему влюблены, мне хватило того, что ночью на площади они танцевали вальс под музыку из переносного проигрывателя.

Я понаблюдала за ними еще минуту или две, а затем как можно тише ступила назад. В приглушенном свете фонтана я видела, как они кружатся и вращаются в волчьем танце холодной весенней ночью.

На следующее утро я завтракала в столовой мистера Ру. Он приготовил вкусную овсянку и подал ее с корицей и толстым ломтем вчерашнего черного хлеба.

Я рассказала ему, что видела Джека. Что думала, что видела Джека, так или иначе. Совсем скоро это превратилось в его идею фикс — то, что я должна найти своего, как он говорил, потерянного мальчика. Но у него не было предложений, как сделать это. Он просто твердил, что судьба сделает свое дело. Ему нравилось слово судьба, поэтому он часто повторял его. Он сказал, что если перестать искать, то искомое непременно найдется. Затем он спросил, понравилась ли мне овсянка. Я сказала, что его овсянка идеальна.

Прежде чем я доела, зазвонил мой телефон. Эми. Я извинилась и отошла к пустому столику, чтобы с ней поговорить.

— Ты в порядке? — сразу же спросила она. — Скажи, что все хорошо.

— Кажется, я видела Джека вчера вечером.

— В смысле «кажется»?

— Было слишком много людей, и я видела его лишь секунду. Я не успела быстро добраться до того места. И, кажется, он был с какой-то женщиной.

Эми вздохнула. Какое-то время она молчала. А затем заговорила.

— Ты найдешь его, Хезер, — сказала она.

— Я найду его.

— Я знаю, что найдешь.

— Я найду его.

— Но если поиски станут слишком мучительными, ты не должна там оставаться. Ты — капитан своего корабля, помнишь? Ты дикая, новая, свободная Хезер. Делающая то, что хочет, и посылающая работодателя к чертям.

— Я не мучаю себя. И я не посылала Банк Америки к чертям. Я ценю эту компанию. Я хороший работник.

Какое-то время моя подруга молчала.

— Как тебе фестиваль? Весело?

— Да. Хотя и очень странно. Я прекрасно провожу время. Никогда не делала ничего подобного.

— Я переживаю. А еще ты меня вдохновляешь. Ты совершила один из самых храбрых поступков, о которых я когда-либо слышала.

— Я в порядке, Эми. Я достаточно сильна для этого. Правда. Может, это был совсем не он. Сложно сказать. Люди вокруг танцевали, да и свет был тусклый. Может, я все это выдумала. Может, мой мозг воплотил фантазию в жизнь.

— С ним действительно была женщина?

— Возможно. Если я и правда его видела, то да, она была рядом. Я в порядке, Эми. Честно. На самом деле я чувствую себя сильнее. Мне кажется, будто он здесь, — сказала я, впервые признавшись в этом самой себе. — И дело не только в нем, Эми. И ты это знаешь. Дело в том, что было между нами. Если наша история не была настоящей, не значила для него столько же, сколько значила для меня, то я должна знать это. Я должна знать, что жизнь бывает настолько несправедливой. Если это действительно так, то ладно, я переживу, но буду относиться к этому по-другому. Будет больно, но я усвою урок.

— Это сделает тебя циничной. Боюсь, ты потеряешь веру в людей.

— Возможно, так и будет. А может, это часть взросления. Иногда взросление подразумевает отказ от чего-то. Мало ли.

— Оставайся там столько, сколько нужно. Не останавливайся на полпути.

— Не буду, обещаю. Если честно, то старая Хезер давно бы бросила это дело. Но только не сейчас. Я изменилась. Не такой уж и огромный этот фестиваль. Если он здесь, то в конечном итоге я его встречу.

Эми выдула ртом воздух. Я попыталась представить, который у них час, но мой мозг не справился с расчетами.

— Когда ты летишь в Японию? — спросила она.

— На следующей неделе.

— Ладно, — сказала она. — Это хорошо. Отправляйся в Японию и сделай себе новую прическу. Купи меч самурая. Встряхнись. Удачи тебе.

— Мистер Ру говорит, что все решает судьба.

— Мистер Ру? Кто такой мистер Ру? У него не может быть такое имя.

— Сегодня может, — сказала я и отключилась.

Я отправилась на прогулку. И я смотрела.

Постепенно мне удалось понять формат этого фестиваля. Просто непрерывные танцы. К слову, на время фестиваля нанимают специальных людей, которые танцуют все три дня, чтобы у зимы не было шансов снова пустить корни. Мне об этом рассказывали несколько людей. Звук колокольчиков пронизывал все на свете. Он настолько глубоко впился в мое сознание, что со временем я просто перестала его замечать, словно тиканье часов или шум поезда. Колокольчики, танцы, Батак. Фестиваль Сурва.

Я шла и размышляла над тем, как же получилось так, что я оказалась в Батаке, в Болгарии. Попыталась представить, как выгляжу со стороны. Вот идет девушка, достаточно привлекательная, хорошо одетая, которая просто бесцельно бродит по улицам целыми днями. Очевидно, американка, очевидно, туристка, очевидно, полоумная. Живет в крошечной комнатушке, спит на монашеской койке, пока белолицый купидон выдувает горячий воздух, чтобы она не замерзла.

Полный абсурд.

Я — это абсурд.

«Пила-пила, лети как стрела», — прошептала я пять раз, сотню раз, тысячу раз. Это кричалка из детства, она значила, что во время игры в прятки нужно выходить из укрытия. Джек меня не услышал. Джек не вышел из укрытия и не прекратил прятаться.

Я пообедала в кафе немного дальше от центра. Снова заказала суп. Овощной. Официант спросил, хочу ли я вина. Я отказалась. И заказала пиво. Попросила его принести самое темное, самое тяжелое и самое местное пиво, которое только у них есть. Он улыбнулся, кивнул и поспешил прочь. Это был низкорослый коренастый мужчина с огромными предплечьями. Он поставил пиво на мой столик и кивнул, чтобы я попробовала. Я послушалась. У пива был тяжелый и горький вкус, с привкусом корней деревьев и пальцев гномов, кто его знает, но это было лучшее пиво в моей жизни.

— Да, — сказала я. — Прекрасно.

И именно в этот момент я увидела, как Джек проходит мимо окна ресторана.

Я вскочила и подбежала к столу у окна — пара, обедавшая за ним, отклонилась назад, испугавшись или разозлившись из-за того, что мое тело внезапно повисло над их обедом.

— Простите, извините, простите, — сказала я.

Я постучала в окно. Стучала, пока не поняла, что оно может разбиться. Но Джек меня не слышал. Он не останавливался. Его коричневая куртка исчезла в толпе.

— Сейчас, — сказала я официанту, метнувшись обратно, к своему столику. — Вот, я плачу. Держите.

Я бросила деньги на столик. Официант начал рыться в карманах, чтобы дать мне сдачу, но я не стала ждать. Подбежала к двери, выскочила на улицу и помчалась за Джеком. Я бежала так быстро, как не бегала никогда в жизни. Я знала, что он может исчезнуть в одно мгновенье. Может свернуть в магазин или отправиться в свой отель. Случиться могло что угодно. Но он направился к центру города, где танцоры безустанно продолжали свои движения. Идя в этом направлении, он, скорее всего, будет наблюдать за торжеством. Был почти вечер, свет и шум вели туристов к площади, где проходят главные гуляния.

Я поймала его за полквартала до центра. Я узнала его спину, походку, форму его шеи и плеч. Я думала о том, как я могла не узнать его раньше, ведь его тело было знакомо мне до боли. Я кружила вокруг него, то и дело пытаясь увидеть его лицо. Мне не хотелось подбегать к нему и дергать за плечо, кричать прямо в лицо: «Привет, Джек. Помнишь меня? Помнишь девочку из Парижа?»

Может, он шел на встречу с другой женщиной.

Еще половину квартала я шла по другую сторону дороги и смотрела на него. Это было несложно. Улицы заполнили толпы людей. У него не было причины искать меня или верить в то, что кто-то может рассматривать его особо внимательно. Единственной причиной того, что он повернется ко мне, мог стать лишь шумный взрыв вокруг меня. На всякий случай я все же смешалась с танцорами и уверенно последовала за ним. Мы одновременно подошли к площади.

Я остановилась. Он тоже. Несколько минут мы стояли не двигаясь. Он не отрывал взгляда от танцоров. Я попыталась понять, куда он смотрит, чтобы убедиться, что он не ищет кого-то особенного.

Сколько раз я проигрывала этот момент в своей голове? Сколько раз я могла сказать ту или иную фразу, нужную фразу, которая бы все изменила, заставила бы Джека понять неправильность его действий, его виденья ситуации, которая заставила бы его сдаться и попросить меня принять его обратно? Я превратилась в сплошные хаос и дрожь. Я сомневалась, что вообще могу говорить. Я никогда не представляла себе этого момента. Никогда не думала, что подойти к нему будет настолько тяжело. В это же время я осознала, что по-прежнему его люблю. Люблю каждую его клеточку, каждый взгляд, каждую деталь его облика.

А еще я видела, что он болен. Он осунулся. Побледнел.

«Повернись ко мне, — думала я. — Повернись сейчас».

И он повернулся. Вот так просто.

Но его взгляд был направлен мимо меня. Он меня не видел. Он снова посмотрел на площадь, на танцоров, и я задержала дыхание, думая, как же так вышло. Может, лучше просто его отпустить? Впервые до меня дошло — по-настоящему, — что у меня тоже была обязанность. Может, моим долгом было его отпустить. Подойдя к нему, я нарушила бы его личное пространство, его право покинуть мир на своих условиях. У него было право побыть одному, и в этот момент я почувствовала себя полной дурой, эгоисткой, ведь я никогда даже не думала об этом.

В конце концов все решила судьба.

Его высота нас спасла. Он снова посмотрел в мою сторону, тут-то наши взгляды и встретились. В его глазах засияло понимание. Мысленно я поклялась, что не пойду к нему навстречу. Не пошевелю и пальцем. Я поняла, что ему еще не поздно уйти, и если он это сделает, я его отпущу.

Мы долго смотрели друг на друга. Вокруг нас, ничего не замечая, танцевали люди.

Он шагнул ко мне. Я не шевелилась. Это было мое обещание самой себе. Я смотрела, как он подходит все ближе, его лицо изменила болезнь, а тело было не таким крепким, как раньше. Ему пришлось остановиться несколько раз, чтобы увернуться от людей вокруг. И вот чудесным образом он оказался передо мной. Джек Вермонтский. Мужчина, которого я люблю безо всяких надежд и причин.

Он поднял меня, поцеловал, обнял. Он медленно кружил меня, и я знала, я чувствовала, что он потерял свою силу. Теперь я знала все, каждое слово и мысль, и я прижалась к нему, целовала его снова и снова. Он целовал меня и, медленно опустив на землю, целовал снова, останавливаясь и опять продолжая, словно поцелуи могли заменить и мысли, и воздух. Да и какой теперь толк в словах? Он умирал и решил не перекладывать на меня эту ответственность. Я не могла его винить.

— Я не мог полететь с тобой, — сказал он мне на ухо, уткнувшись лицом в мои волосы. — Я хотел, но не мог. Прости меня.

Я поцеловала его еще десять раз. Тысячу раз. Кивнула:

— Я знаю. Я все знаю. Я знаю о Томе.

— Лейкемия вернулась, — сказал он. — Это если в общих чертах. Я сдавал анализы еще до встречи с тобой, а результаты пришли только в Париже. Все плохо. Ничего хорошего.

— Что это была за женщина…

На секунду он растерялся, а затем улыбнулся.

— Это моя тетя. Она приезжала посмотреть, о чем дедушка писал в Батаке. Она улетела этим утром.

Я не отрывалась от него. Целовала его. А он умирал. Его тело потеряло упругость, силу и мощь. Лейкемия забирала его. Он обнял меня за плечи. Фестиваль был в разгаре. Уже завтра, я знала, он начнет утихать. Мистер Ру закроет некоторые комнаты и снова станет скромным трактирщиком. Город подметут, а Старуха Зима заживет высоко в горах, набираясь сил летом, чтобы потом снова вернуться с морозами и метелью.

Как только мы осознали, что снова вместе, нас окружила толпа танцоров и потребовала, чтобы мы танцевали вместе с ними. Невозможно быть на площади и не танцевать. Это негласное правило. Толпа схватила нас и заставила кружиться, танцевать, пока колокольчики противно грохотали. На мгновение, лишь на мгновение, мое сердце наполнилось радостью оттого, что я присоединилась к тысяче колокольчиков. От этого я начала танцевать еще отчаяннее, и тогда, приблизившись к Джеку, я обхватила его руками и сказала, что люблю его каждой частичкой своей души. Он ответил, что тоже любит меня. Он снова обнял меня, снова поцеловал. Мы танцевали отдельно от всего мира, соприкоснувшись лбами. Наше дыхание соединилось, а тела заряжали друг друга. Он сказал, что люди в Батаке верят, будто души умерших живут в деревьях, и если это правда, то он пообещал жить в нашем ясене, чтобы я могла приезжать к нему, когда он будет мне нужен. Сказал, что всегда будет ждать меня в Париже, в нашем Париже. Обнявшись, мы танцевали назло судьбе, которая пообещала нам так много, а потом так жестоко все это забрала, назло зиме, которую мы наконец убили. Мы танцевали до тех пор, пока у меня не перехватило дыхание, пока моя сущность не превратилась в альпийский воздух, прогнав холод из моего сердца. И тогда я взглянула на горы, где ждала нас весна, где каждый сезон зарождалась новая надежда.