Правила обманутой жены

Надя

На цыпочках, едва дыша, я зашла в комнату сына. Сережа спал, крепко зажав в руках планшет. Я осторожно поцеловала теплую щеку и взяла планшет. Положила его на тумбочку. Сыночек что-то пробормотал во сне и повернулся лицом к стене, на которой было изображено звездное небо. Спирали галактик и яркие хвосты комет светились в темноте. Звезды успокаивали его. Сережа часами рассматривал россыпь ярких точек на темно-синем фоне. Наверное, он мечтал оказаться где-то там, далеко, где нет проклятой гравитации, которая тянет к земле. И каждый раз напоминает сыночку, что он не такой, как все.

Я так и не научилась выговаривать слово «калека». Ненавижу его! Мерзкое, грязное, жестокое слово. Здоровые люди не задумываются и никогда не считают, сколько есть мерзких слов, обидных до слез, которые бросают людям, что отличаются от других.

«Хромоножка», «инвалид», «калека», «убогий». Они так легко это произносят! А каково больным людям и их близким? Твой сын – калека! Разве может мать спокойно слышать эти слова? Я бы и сама улетела с тобой, сыночек, на Марс, Луну или в другую Вселенную. Туда, где нет боли и слез. И жестоких людей.

Мой родной комочек, всё для тебя сделаю! Если бы не ты, сейчас бы собрала сумку и ушла, куда глаза глядят. Громкий всхлип сам собой вырвался из моего горла. Вот дура! Разбужу ведь Сереженьку. Зажав рот рукой, я выскользнула в коридор и прислонилась к стене.

Нельзя при сыне плакать. Если бог забирает здоровье, то взамен дает острый ум. Сереженьке всего одиннадцать лет. Но развит не по годам. Всё понимает. Просто чаще всего молчит. У него травма позвоночника. И из-за этого он хромает на одну ногу. Спина и нога всё время болят. Маленьким он часто плакал. А теперь скрывает боль даже от меня. Не любит, когда его жалеют. К людям относится подозрительно. К себе никого не подпускает. Зато с компьютерами на «ты». И очень хорошо рисует. Особенно любимых персонажей компьютерных игр.

Диму это раздражает. Он не понимает, почему наш сын все время живет в виртуальном мире. Дима не догадывается, что там Серёжа здоров и силен. Там он побеждает всех чудовищ. Там нет боли и слез, а если и есть, то строго дозированно, в рамках игры. Для прокачки персонажа. Но я-то всегда чувствую боль своего ребенка. И мне в два раза тяжелее и страшнее, чем ему.

Ключ в замке входной двери повернулся, и я метнулась в спальню. Быстро скинула одежду и нырнула в постель, укрывшись одеялом. Не хочу сейчас встречаться с мужем. Не могу его видеть! Не сдержусь.

Дима зашел в спальню, сбросил одежду и пошёл в душ. Я быстро откинула одеяло, взяла его рубашку и прижала к лицу. Пахло шоколадом и свободой. Вода в ванной стихла. Я поспешно вернулась под одеяло. Зря старалась. Дима и не взглянул на меня. Отправился на кухню и загремел крышкой сковородки.

У меня сжалось сердце. Я закусила кулак, чтобы не зарыдать во весь голос. Любовница, наверняка, кормила его разными деликатесами в своем пафосном ресторане. А Дима мужик простой. Ему котлеты на ужин подавай. Да чтобы с жареной картошкой.

Сколько я этих котлет пережарила в своей жизни – не счесть! Значит, секс сегодня тоже был. Дима после секса голодный, как волк. Наверное, жевал в ресторане, давясь, ее изысканные блюда, а сам пришел домой – и сразу к моим котлетам. У него как: если на ужин нет котлет и картошки, значит, это не еда. И всё с хлебом. Возьмёт буханку, к груди прижмет и толстые ломти нарезает. Так и не приучила его на доске хлеб резать. А на хлеб еще майонез толстым слоем мажет обычно.

Как-то хотела ему здоровое питание организовать. Он вообще-то у меня мужик крепкий, здоровый, к полноте не склонный. До сих пор пресс, как у мальчика. Под рубашкой мышца играет. Но у здоровья тоже есть предел. Тридцать семь лет – не восемнадцать. Овощи на пару ему приготовила, куриную грудку, запеченную в фольге в духовке. Так он эту тарелку с овощами и грудкой в раковину швырнул, кулаком по столу грохнул и яростно сузив глаза заявил:

– Я те чё гондурас траву с куриными грудями жрать? Котлеты давай и картошку. Жареную. И побольше. Я правильный пацан. Ем только правильную мужскую еду, а ты мне эту хрень на пару! Совсем в Москве своей берега попутала? Алё, гараж! Ты мне еще рубашку розовую купи! К траве гарниром, ёпта!

Вот так у него всегда. Рубашки тоже только правильных цветов: белый, черный, серый. А если оранжевый, розовый или, не дай бог, лиловый, значит, гондурас.

Еда тоже правильная, пацанская: мясо, желательно крупными кусками, картошки, макарон и майонеза побольше, борщ да пирожки с мясом. Не понимаю только одного: как его на такую фифу потянуло? А ее на него? Может, у Димы кризис среднего возраста начался? Так вроде рановато как-то.

Муж ел на кухне, а я рыдала в постели под одеялом. Вот она, любовь. Вот она, верность. Получай сполна, Надюша, семейное свое счастье!

А ведь я это счастье по кусочкам собирала, как мозаику. Кусочек к кусочку, чтобы не хуже, чем у других. Чтобы муж сытый, сын всегда аккуратненький и дом чистый. Чтобы пирогами в доме пахло и салфетки красивые. И довольствовалась малым. Улыбнётся Сереженька – уже хорошо. Цветы за окном красивые расцветут – радость, маленькая, но все же. Погода весенняя – праздник. А надо было не это всё, а шубу на голое тело. И под шубой чулки с кружевными резинками. Как в итальянском кино.

Как-то мы с подругой решили пассануть контрольную по геометрии, сбежали из школы и пошли в кино. Билеты купили, даже не зная, о чем фильм. Холодно было очень. Метель была лютая. А в киношке тепло и утром нет никого. Можно развалиться в кресле и подремать.

Сам фильм я толком и не запомнила. Мне тогда лет четырнадцать-пятнадцать было. Но меня поразила одна сцена: обалденно красивая итальянская актриса шла по зимней вечерней улице в шубе на голое тело и в черных чулках с ажурными резинками. Мужчины прятали лица в воротники, спеша домой, в тепло. Но вдруг натыкались на ее взгляд: загадочный, призывный, манящий. Они замирали, впиваясь глазами в ее лицо. Рассматривая полные губы с кричаще-алой помадой. Как свежая кровь: не бордовой, не красной, а именно алой.

И в этот момент полы шубы слегка распахивались от ветра, обнажая ажурную резинку черных чулок и точеное, совершенно голое бедро. И мужчины замирали. До сих помню их глаза. Самые скромные и тихие мужики типа «бухгалтер, милый мой бухгалтер» вдруг срывались с цепи. Их глаза загорались. Они, как заколдованные, шли за ней, боясь упустить из виду. Им становилось жарко и они рвали воротники пальто, ловя зимний воздух широко открытыми, как у рыб, ртами. А она снисходительно улыбалась. Этот подарок предназначался не им. И они умирали от зависти к тому счастливчику, для которого она так оделась. Вернее, разделась.

– Вот придурки, – хихикала моя подруга. – У меня бабуля в деревне так делает, когда зимой в туалет во двор бежит. Старую шубу на ночнушку накидывает – и чешет. Может, на моей бабуле итальянец женится? Вот извраты они там, в этой Европе.

Она не понимала. А я тогда себе поклялась, что когда-нибудь сделаю так же. Денег скоплю, куплю шубу. Можно простенькую, но чтобы длинную и под норку, как у той итальянки. И чулки. В нашем городке тогда такие было не достать, а интернет-магазинов еще не было. Ну ничего, думала я, можно в Москву съездить ради такого случая.

И мужчина, для которого я приготовлю этот подарок, сойдёт с ума. И будет до конца жизни меня на руках носить. И повезет в Италию. И купит настоящую шубу. А я в ней элегантно так сяду в длинный лимузин. А лучше в гондолу. Мой мужчина повезет меня в Венецию, на карнавал. Там как раз в феврале карнавал. И я в этой шубе на голое тело сяду в гондолу. А гондольеры ведь всегда мужчины. Он заметит, что у меня под шубой чулки и больше ничего нет. Он занервничает, а я загадочно улыбнусь ему алыми губами с толстым, но аккуратным слоем помады. И мой мужчина будет подгонять его, чтобы плыл быстрее. И запустит руку мне под шубу, умирая от желания. А гондольер будет пожирать нас глазами. И потом долго мечтать обо мне по ночам.

Я даже помаду купила на рынке. Дорогущую, но точно такого же оттенка, как у итальянки: алого. Этот тюбик до сих пор у меня в шкатулке с украшениями лежит. Помада уже вся потекшая и засохшая. Рука так и не поднялась ее выбросить. И с тех пор каждую зиму я теряла покой, так хотелось исполнить детскую мечту. Наверное, если бы исполнила, такая беда, как измена мужа, меня стороной бы обошла.

Хотя не факт, что помогла бы мне эта шуба на голое тело. А с другой стороны, любовница явно не борщами моего Диму взяла. Яркая, дерзкая, такая не станет борщи варить и котлеты жарить. У нее бизнес, салоны, маникюры, массажи. Холеная вся, ухоженная. Сразу видно, что сильно себя любит.

Очень хочется ей в глаза вцепиться. Но выглядит так, что закачаешься. Факт. Высокая, статная, спина прямая, как будто швабру проглотила. Пышная копна медового оттенка рассыпается по плечам, когда она поворачивается. Глаза насмешливые, губы полные. Свои, не накачанные, сразу видно. И фигура точёная, Наверняка из спортзала не вылазит. Ноги от ушей. И одета очень дорого. Хоть и ярко, но ей идет, потому что она вся очень яркая. И смех такой звонкий, что доносился до той машины, за которой я пряталась, когда сегодня следила за ними. Уверенный смех красивой женщины. Чуть более громкий, чем нужно, немного вульгарный. Но когда она засмеялась, все мужчины, что были в ресторане, повернулись к ней и занервничали. А Дима так возбудился, что аж пошел красными пятнами. Господи, о чем это я? Гадость какая!

Что она нашла в Диме? Простоватом и без изысков мужике? А он в ней? Ведь такой женщиной невозможно управлять. А мой муж помешан на контроле. Неужели я так и не поняла своего мужа за столько лет? Или все дело во мне? Ну да, скорее всего. Плохая жена, плохая мать, никчемная женщина.

Вся наша с Димой жизнь разделилась на две части: на «до», когда Сереже было три годика и он еще был здоров. И на «после», когда с ним случилось несчастье. И это я впустила беду в наш дом. Дима мне этого так и не простил. После этого на его лице навсегда застыл немой укор. Мою вину он подчеркивал постоянно, прямо ли, косвенно ли, но я всё делала не так. И даже если у меня что-то получалось, Дима никогда не хвалил.

Не полагалось мне. Потому что я сделала самую ужасную вещь на свете: лишила его сына. Такого сына, о котором он мечтал. Один только раз я заикнулась о втором ребёнке. Мы уже переехали в Москву. Сереженьке было семь лет. У меня была задержка. Дима лишь поднял бровь и сказал, как отрезал:

– Пойдешь на аборт. Не твое это: быть матерью. Одного уже погубила, хочешь и других погубить? Не справляешься ты.

Горький ком застрял в горле. Я закусила кулак, накрылась одеялом с головой и спрятала лицо под подушку. На меня навалился тяжелый сон. Мне приснилось, что вся квартира вместе со спальней покрылась серой грязью. Она затянула весь дом. Затопила его бедой. Серая, худая, костлявая, как смерть, беда, сейчас прижалась уродливой шакальей мордой к окнам нашего дома и дышала смрадом. Я чувствовала этот гнилой запах. Я задыхалась. От беды пахло чужими женскими духами и любовным потом Димы. У беды был голос. Вернее, голоса. Сквозь подушку и одеяло я слышала дыхание Димы и счастливый вздох его любовницы. Боже, я схожу с ума!

Беда тянула руки через стекло. А я не могла пошевелиться от ужаса и боли.

– Еще, Димочка! Еще! – шептала любовница мужа.

И каждое ее слово вонзалось в мое сердце, как острый нож.

Дима хрипло дышал, увеличивая темп. Я словно стояла рядом с их постелью, наблюдая, как мой муж любит чужую женщину. А рядом со мной стояла беда и мерзко ухмылялась. Вместо рук у нее были две виселицы. А на одной из них болталась я.

Воздуха! Воздуха, молю! Димочка, помоги мне! Меня нет, если тебя нет рядом. Меня нет без тебя! Держи меня, не отпускай! Иначе задохнусь. Я пыталась поймать ртом хотя бы каплю кислорода. Но зубы покрывались льдом с привкусом чужих женских духов: терпких, сладких, душных. А Дима так и не пришел на помощь. Он был занят. Он любил другую женщину и не слышал меня.

Беда и не думала меня отпускать. Она пила мою боль, наслаждаясь победой. И на плече у нее сидела черная птица. И в глазах у нее плескалась тьма. Вся комната стала черной. Я зажмурилась. Посчитала до десяти и открыла глаза. Но свет не вернулся. Мои глаза перестали его видеть. Все правильно. Зачем мне свет, если тебя, Димочка, рядом больше нет?

Теперь ты впустил беду в наш уютный дом. И мы квиты. Потому что в первый раз это сделала я. Беда хорошо знает дорогу сюда. Помнит каждый камешек на этой дороге. И никуда от нее не деться. Не спастись мне, милый, не спастись. Ты ужинаешь на кухне и не знаешь, что я здесь умираю. Ты больше меня не слышишь, Дима. Со мной только беда. Наверное, теперь навсегда.

Платон

Он так и не завел в доме охрану. Хотя многие говорили ему, что это опасно. Дома в поселке далеко разбросаны друг от друга. Между ними лес. Камеры на фасаде коттеджа можно легко вырубить. Охраны на въезде в поселок нет. Жильцы на нее не полагались, предпочитая нанимать личную охрану для каждого коттеджа.

Платон даже пару раз звонил в охранное агентство, но так и не решился никого нанять. Мысль о том, что какой-то амбал будет мозолить глаза, приводила его в ярость. Платон не терпел чужих людей в доме. И даже домработница приходила убирать раз в неделю, да и то, когда он был на работе.

Сейчас охрана бы пригодилась, чтобы не впускать его делового партнера.

– Почему без звонка? – Платон распахнул дверь и загородил собой дверной проем.

– Вай-вай-вай! Чего нервный такой? – Мамикон шутливо пригнулся, изображая испуг, и закрыл лицо рукой. – А где здрасьте?

– Там же, где твоя вежливость, – огрызнулся Платон. – Час поздний. Вламываться без звонка невежливо.

– И так ты разговариваешь с другом? – покачал головой Мамикон.

Несмотря на высокий рост и широкие плечи, он с лёгкостью просочился в дом мимо Платона, прошел в гостиную и сел в кресло.

– Как знал, что кофея от тебя не дождешься. С собой все привёз. Вносите! – он щелкнул пальцами.

Два молчаливых кавказца, которые до этого маячили за его спиной, а теперь топтались у входа, мягко, но настойчиво оттёрли Платона от двери и зашли в гостиную. Быстро расставили на журнальном столике два картонных стакана с кофе, несколько шоколадок и пирожные.

– Садись, дорогой! Дядя Мамикон когда приглашает, ему точно не отказывают.

Платон понял, что спорить бесполезно. Мамикон был цыганским табором в одном лице: заходил, располагался, разрешения не спрашивал. О себе всегда говорил в третьем лице и звал себя дядей Мамиконом. Хотя и был старше Платона всего на пять лет. Платону исполнилось тридцать пять. Мамикону было сорок. Но у кавказцев другой отсчет времени. Они раньше взрослеют и раньше стареют. У них в сорок лет уже внуки.

Хотя выглядел Мамикон хорошо. Высокий, худой, черно-седая грива зачесана назад, огромные глаза на поллица, как на старинных иконах. Женщины млели от него, потому что внешне он был похож на итальянского певца Тото Кутуньо. Мамикон это знал. И очень ловко пользовался внешним сходством со звездой. Он вообще обладал уникальной способность любую ситуацию обращать в свою выгоду. Благодаря этому в свои сорок лет уже сколотил состояние и владел разными бизнесами. Не всегда легальными. Поэтому самой большой его проблемой было отмывание денег. Для этого ему и нужен был Платон.

– Зачем ты приехал домой? Для бизнеса есть галерея, – Платон опустился в широкое кресло напротив Мамикона.

– Я хотел посидеть тихо и по-семейному – улыбнулся Мамикон. – Пей кофе, пей. Он хороший. Шоколадки вон бери.

– Подсластить горькую пилюлю пытаешься?

– А что делать, дорогой? Мысли-то у меня горькие. Чуйка моя шепчет в последнее время, что ты хочешь соскочить, Платон.

– Этот бизнес стал опасен, – Платон отхлебнул кофе. – Слишком многие знают о схемах. Слышал о скандале с картиной Марка Ротко? Коллекционер, которому арт-дилер впарил этот шедевр, устроил дикий скандал. Начались суды, разбирательства, расследования, в том числе и через Интерпол. А причиной послужили СМИ. Коллекционер где-то в интернете вычитал о наших схемах, понял, что его накололи, как тысячи других, и закатил истерику.

– Вах, лучше мне не говори! – Мамикон схватился за сердце. – Я чуть не помер от смеха. Коллекционер? Да это лох какой-то! Ему впарили картину слоновьих размеров, величиной с полстены, на которой намалеваны три разноцветные полоски: желтая, красная и оранжевая. Почти восемьдесят семь лямов в долларах! У меня как-то любовница залетела. Пришлось откупаться за две полоски. Так эти две полоски не потянули столько, сколько три у этого Ротко-Шмортко.

– Но раньше это всем сходило с рук, – Платон поставил стакан с кофе на журнальный столик. – С сороковых годов публике толкают эту мазню взбесившегоя маляра. Достаточно было придумать дурацкие предлоги: художник так видит, его работы – часть эпохи, и так далее. Потому что схемы знали только арт-дилеры той старой школы. И они умели хранить секреты. А теперь все болтают обо всём. И схемы из секретных стали общедоступными. Этот бизнес умирает. Пора соскакивать.

– Ой, только не рассказывай мне сказки! – Мамикон развернул шоколадку и откусил сразу половину. – Как продавали ослиный моча под видом произведений искусства, так и сейчас продают. Соскочишь, когда я скажу. А пока свяжись с арт-дилерами в Европе. Мне нужно отстирать большой куш. Так что приготовь картинку. Только я тебя умоляю: не какие-то полоски, как у этого Ротко-Шмортко. Тьфу на него! Я его маму в лаваше с люля вертел. Пусть хотя бы баба там будет нарисована. Такая, с глазами… – Мамикон выставил вперед обе руки вперед, показывая размер «глаз». – Если на картине телка, то хотя бы можно сказать, что художник так видит. Сразу одной проблемой меньше и кипеша тоже меньше. Ладно, дорогой. Не буду тебя утомлять. Дядю Мамикона ждут красивые девочки, не намалеванные, а настоящие, – он встал и пошел к двери.

Глядя вслед Мамикону, Платон твердо решил, что с этими аферами нужно завязывать. И начать, наконец, заниматься тем, чем хочется: продавать настоящие произведения искусства за адекватные деньги. Искать нормальных художников, а не дельцов. Возможно, если уйти от всей этой шелухи, то он сам снова начнет рисовать? Серьёзно работать, если не для денег, то хотя бы для души. Потому что душа его давно уже не просила в взять в руки кисть или карандаш. Исчез этот кайф от того, что на чистом холсте появляется придуманная им самим жизнь. Исчез зуд в пальцах. Ушли навсегда эти ночи, когда образы в голове толпились, не давая спать. И тогда Платон вскакивал с постели и рисовал часами без продыху. Осталась только бесконечная усталость и желание просто прожить еще один день.

Ему нужен план. Платон встал и взволнованно заходил по гостиной, сжимая в руке стакан с кофе. Вернее, нужны два плана. Первый, чтобы сорвать большой куш и завязать. Второй, чтобы вернуть бывшую жену. И тогда к нему вернется вдохновение.

Очень захотелось услышать Адель немедленно. Он пошарил в кармане, ища телефон. Но карман был пуст.

– Что за черт? – Платон остановился напротив окна и вдруг вспомнил, что на нервяке и впопыхах сунул телефон в карман пальто, а пальто…

– Идиот! – взвыл он и так сжал в руке стакан с кофе, что тот лопнул.

Вязкая коричневая жижа пролилась на светлый ковер. Платон подбежал к двери, схватил с вешалки куртку и бросился к машине. Эта клуша, что следила за своим мужем, так задурила ему голову и взбесила одним своим присутствием, что он забыл обо всем, и сам же и выбросил телефон в мусорку вместе с пальто.

Метель разбушевалась. Дворники едва справлялись со снегопадом. Серебристый «Порше» Платона осторожно двигался по пустынной загородной трассе, заметенной снегом. Платон нетерпеливо сжимал зубы. Пижон! Нужно было «Джип Гелендваген» брать, а не эту игрушку. Немецкому танку никакая метель не страшна. Уже давно был бы на месте. Платон с досадой хлопнул по рулю, остановившись на светофоре.

Патрики даже глубокой ночью бурлили жизнью. Витрина ресторана Адели призывно светилась неброскими элегантными огнями. Платон выскочил из машины и бросился к мусорному баку. Рядом с ним медленно прошли две девушки. Их лица вытянулись от удивления. И было от чего. Импозантный респектабельный мужик в ботинках, которые стоили как зарплата кассирши из супермаркета за полгода, рылся в мусорном баке. Одна из девушек вытащила из кармана телефон. Платон представил заголовки видео на ютьубе: «На Патриках бомжи одеты в люкс».

– Даже не думай! – зарычал Платон и погрозил девушке пальцем.

Обе девчонки быстро юркнули в подворотню. Бак был почти пуст. Его содержимое валялось на асфальте. Но пальто не было. Неужели бомжи сперли? Так их в ночное время здесь нет. Они уже давно закинулись всем, чем можно, и дрыхнут. Платон посмотрел в витрину ресторана. Адель в зале не было. Платон зашел внутрь и обратился к худому рыжему официанту.

– Адель здесь?

– Ее нет, она давно ушла, – официант опустил глаза и принялся собирать посуду со стола.

– Одна? – Платон взял с тарелки большую маслину и закинул в рот.

Официант не ответил, продолжая аккуратно расставлять тарелки на подносе.

– Любезнейший, прошу минуту вашего драгоценного внимания! – Платон щёлкнул пальцами и достал из кармана пятитысячную купюру.

Официант ловко сунул ее в карман жилета и охотно доложил:

– С крепким таким мужиком ушла, здоровым. По дороге обнимались.

– С тем гопником, что возле нее отирался? – в глубине души затеплилась надежда на отрицательный ответ.

Но официант быстро убил надежду:

– Ага! С гопником. Он ничего не ел, физиономию от всего воротил, только минералку хлестал. Я ему предложил устриц. Так у него морда красными пятнами пошла, явно блевануть потянуло, и он меня послал. Сказал: «Сбрызни, мелкий, в… устрицу! Гондурасам-лизунам такое будешь предлагать». Его, кстати, Димоном зовут. Слышал, как Адель его звала.

– Прямо так и сказала: Димон? – переспросил Платон.

Да что с ней? У нее, как у Горького, хождения в народ? Неужели она так изменилась? Его жена просто не могла произнести так имя Дима. Так говорят мужики и дешевые девицы вроде Ивлеевой.

– Да, так и сказала: Димон, душа моя, пойди-ка сюда.

Платон сжал зубы от бешенства. Когда он с ней познакомился, она еще была Клавой из крошечного городка. И всячески пыталась уйти от нищего детства и пролетарского происхождения. В богему рвалась. А теперь почувствовала себя московской барыней и завела себе Димона. Устала от сложных натур. Сейчас хочет гопника. Материально она больше не нуждается в поддержке. Хотя питекантроп явно не беден. Вряд ли Адель позарилась бы на нищеброда. Она считала, что настоящий мужик должен уметь зарабатывать деньги. Пару раз Платон замечал, с каким брезгливым презрением она смотрела на спившихся от безнадеги нищих художников, у которых Платон покупал работы. Ему было жаль этих людей. И он мягко делал жене замечание:

– Не осуждай их. Талант иногда бывает не благословением, а проклятием. Они просто не справились с реальностью. Не смогли распорядиться искрой божьей. Они не виноваты.

– Они виноваты в том, что не смогли быть мужиками.

– Какая связь? – не понимал Платон.

– А такая, – объясняла она. – Мужик должен зарабатывать. Все равно как. Не можешь продать свою мазню – иди на завод, а по ночам малюй картинки. А не обвиняй весь мир в том, что никто не понимает твою нежную натуру.

– Какая ты жестокая и бескомпромиссная, – улыбался Патон, прижимая ее к себе. – Ты мой жестокий, но безумно красивый критик! Что ты понимаешь в мужских характерах?

– А что ты понимаешь в колбасных обрезках, избалованный московский мальчик? – якобы шутя парировала она.

Перед глазами встала картинка, как этот пещерный человек лапает его утонченную Адель, гнусно ухмыляясь. Он-то точно понимал в колбасных обрезках. Без сомнения!

В голове полыхнуло. Руки зачесались от острого желания разнести весь ресторан. Как гопник. А что? Если Адели это нравится, то, возможно, ему, Платону стоит сменить имидж? Мир – хижинам, война – дворцам? В глубине души Адель осталась Клавой. Платон взялся за спинку стула, задумчиво подвинул его, борясь с желанием запустить в витрину, но тут же оставил эту затею. У него все равно не получится так, как у Димона. Генетику не обмануть.

– Телефон дай, – приказал Платон официанту.

Парень с готовностью протянул ему дешёвенький «Самсунг». Платон набрал своей номер.

– Абонент находится вне зоны доступа. – любезно сообщил приятный женский голос.

– Черт! Без телефона, как без рук! – скривился Платон, возвращая официанту «Самсунг».

Надя

Утром в ванной я долго терла лицо кусочком льда, пытаясь снять припухлость с заплаканных глаз. Не получилось. Пряча лицо, я быстро приготовила завтрак. Могла бы и не стараться. Дима на меня даже не взглянул.

– С добрым! – он вышел на кухню распаренный после горячего душа, в одной майке.

На мощных плечах сверкали капельки воды. И я представила, как его любовница обнимает эти крепкие плечи, на которые так хочет опереться. Из глаз едва не хлынули слезы. Пришлось закусить губу.

Дима ел охотно, забрасывая в рот большие куски яичницы. Неужели эта каланча его так умотала, что у него до сих пор волчий аппетит? И это после котлет и картошки на ночь? Стерва ненасытная!

Я с трудом заставила себя выпить глоток кофе. Сережа вяло ковырял яичницу, глядя в планшет.

– Ну хватит! За едой нужно есть, а не пялиться в эту ерунду, – Дима решительно отобрал у сына планшет. – А то так и останешься задохликом. Чё ты вилкой ковыряешь, как девка на смотринах? Отрежь кусок, забрось в клюв, разжуй. И силы появятся.

– Мне это не мешает есть, – тихо сказал Серёжа, опустив глаза.

– Дима, хватит! Отдай, пожалуйста, – вмешалась я.

– А ты не встревай, – Дима закинул в рот помидор черри и с удовольствием разжевал. – Чё он все в экран пялится? Реально ботан. Пошел бы в футбол поиграл, с пацанами подружился. А то друзья у него сплошные чудики из инета. Ты их видела вообще? Там же вместо реальных фоток сплошные картинки. Может, они не дети. Может, они извраты-гондурасы. Вон пацаны рассказывали, что они в этих сетях косят под малышню, а потом знакомятся с мелкими и опа! Привет, твоя попа! – Дима звонко похлопал ладонью одной руки по кисти другой. – Думаешь, как у богемы дети вдруг пол меняют? Был пацан, а стал гендер, ёпта! Я ж такого не допущу: сразу говорю. Ты ж, Надюха, меня знаешь. Я этих гендеров на коленвале крутил!

– Дима, успокойся, пожалуйста! Чего ты завелся с утра? – тихо осадила его я, пытаясь унять дрожь в голосе, потому что отлично знала причину этой агрессии.

Все у моего мужа наоборот. Других мужчин хороший секс успокаивает. А Диму, наоборот, заводит. Он, как Кинг-Конг, который когда побеждал, то бил себя кулаком в грудь и грозно ревел. Видимо, вчера он эту дылду не раз победил. И теперь чувствует себя альфа-самцом.

– Я не могу играть в футбол, ты знаешь, что мне больно, – прошептал Сережа.

– А ты через не могу! – возразил Дима. – Больно – так привыкнешь. Я вон на рыбалку с мужиками собираюсь в субботу. Все пацаны сыновей берут. Ты бы тоже поехал. Там же бегать не надо.

– Мне это неинтересно, – Сережа водил пальцем по столу, вырисовывая невидимый узор.

– А что тебе интересно? Фигней страдать в твоих тырнетах? – вспылил Дима и хлопнул ладонью по столу.

Да так, что моя чашка кофе подпрыгнула, жалобно звякнула о блюдце и перевернулась. Горячий кофе разлился по столу. Сережа встал, схватившись руками за край стола. Быстро встать, не держась ни за что руками, он просто не мог. Горячий кофе обжег ему пальцы. Сережа отдернул руку и замахал ею в воздухе, пытаясь унять боль от ожога.