Пределы нормы

Часть 1

СМЕРТИ

Глава 1

Только и помню, что те потрепанные ботинки в метре над землей. Только их и успел разглядеть из-за спин взрослых, тесно набившихся в маленький сарайчик. Потом кто-то грубо потянул меня за капюшон, и вышвырнул на улицу. А висел там Славик, мальчишка из соседнего подъезда. Мы вместе ходили в первый класс.

Славика ненавидели жители всех шестнадцати квартир нашего дома. И я дружить с ним не хотел, но сказать боялся, и он частенько брал меня с собой. Я молча смотрел на огонек сигареты, которую он зажимал между грязными пальцами, на камень пущенный им в стекло соседнего общежития, бежал рядом, когда Славик уносил в кармане ворованную жевачку. И один раз, всего один раз, честное слово, был с ним в этом полусгоревшем сарайчике! Нет, он не предлагал мне разделить с ним его забаву. Он будто и вовсе позабыл про меня. А я сидел, боясь пошевелиться, не отводил глаз, будто даже и не моргал. Не помню, как вышел оттуда, как зашел домой. Долго еще после мне снились кошмары. И даже один раз во сне я увидел на месте той замученной кошки свою сестру Ладу.

Ладе на тот момент исполнилось уже тринадцать, и она была на две головы выше и меня, и Славика, и при случае всегда могла дать отпор. Это понятно. Но в моей голове Славик уже стал огромным кровожадным чудовищем, а Лада в его руках маленьким беззащитным существом. Ведь Славик скоро вырастет, размышлял я, и жалкие зверюшки ему наскучат, и тогда он непременно примется за Ладу. А Ладу я любил. Любил как что-то непонятное и недостижимое. Именно так в моей голове слилось воедино все самое ужасное и самое прекрасное, что я знал об этом мире.

И тогда я понял, что Славика нужно убить. Но только не ножом! Я даже на кухне теперь не мог смотреть на них без содрогания. Решил, что нужно травить. Но все вещества, которые, по моему мнению, могли его убить, выдавали себя жуткими запахами – хлорка, которой мама мыла туалет, уксус, бензин. Как бы я заставил его это выпить? И мне в голову пришла замечательная идея – отравить таблетками. Взял из домашней аптечки пластинку зеленых таблеток. Решил растворить их в лимонаде. Лимонад бы точно выпил. Я спрятал пластинку под матрац, наметив расправу на ближайшее утро. И когда утром все соседи сбежались посмотреть на висельника, я с удивлением отметил, что даже и не подумал о веревке. Кто-то оказался проворнее, кто-то оказался умней.

Подтянувшиеся за своими любопытными женами, мужчины разогнали толпу и сняли тело. Я несказанно обрадовался тому, что больше не надо убивать Славика. Но что теперь творилось в моей голове?! На смену обезглавленным кошкам, растерзанной Ладе, планированию убийства садиста, пришел загадочный убийца. Он нещадно терзал мое воображение.

Слышал, как мама сказала соседке: «С такой мамашей как не повеситься?» Значит, все решили, что самоубийство. Но в том, что Славик не делал этого сам, я был абсолютно уверен. Зачем ему убивать себя, если он с таким удовольствием делал это с другими? А во дворе мальчишки Славика даже не били, брезговали, таким неопрятным и гадким он был. Так, шугнут, загонят его на крышу сарая, а он оттуда кроет матом своих обидчиков. Весь день после случившегося я лишь об этом и думал, и к вечеру окончательно понял: кроме меня некому. Все ненавидели, но только я бы не побрезговал. Потому что я защищал свою Ладу.

Конечно, возникали и сомнения, например, я не умел вязать узла, да и хватило ли бы мне сил поднять Славика? А если Славик сопротивлялся, как я справился с ним? И как вообще все это провернул? Нашлось несколько вариантов: например, я – лунатик и сделал это во сне, потому, кстати, и не помню. Или, может, у меня раздвоение личности и второй Я оказался менее робок, того я, которым я привык себя считать, и он смог вступиться за любимую сестру. Вторая идея привлекала меня больше. Веяло от нее какой-то романтикой, и я пошел за ней.

И я даже придумал, как ее подтвердить. Решил, нужно идти на место преступления. Ведь если это сделал все-таки я, то точно узнаю свой узел, почувствую свой запах, услышу свое дыхание. Я обязательно, что-нибудь вспомню. Идти туда затемно – страшно, днем – нельзя, увидят. Решил, пойду завтра утром, едва забрезжит рассвет.

Трясясь от волнения, смотрел я на сарай из окна спальни. Тихо радовался тому, что мои терзания скоро закончатся, развязка близка, я почти раскрыл преступление. Я даже улыбнулся и потер мокрыми ладошками друг о друга.

Вошла Лада, необычайно взволнованная, раздраженная.

– Чего радуешься, придурок? Скажи спасибо, что я еще маме не рассказала, чем ты в сарае со своим дружком занимался.

Взяла что-то со своего письменного стола и вышла.

Я не шевелился, по-моему, даже не дышал. Казалось, огромная железная рука обхватила меня ниже груди и сжимает, сжимает… Я упал на кровать, лицом в подушку. Я говорил Ладе: да, да, это я зверски убил ту Мурку и всех остальных, про которых Славик только хвастал. Это я растерзал тебя лет через пять и повесил за это соседского мальчишку в сарае. Я садист, убийца, я не заслуживаю твоей любви. Я долго плакал.

Рано утром, еще раньше, чем я запланировал свою вылазку на место преступления, меня разбудили крики. Кричали дома, кричали на улице. Горел тот самый сарай.

Глава 2

Как сильно одна звездочка может изменить жизнь простой русской семьи! Нет, две, по одной на каждое плечо. Папа сразу вырос в маминых глазах, а в своих так чрезмерно. Мы по-прежнему жили в двухкомнатной квартире с сырыми углами, но на обеденном столе уже появились салфетки, и яичницу мама стала раскладывать по тарелкам, а не ставить сковороду на стол. А все потому что, где-то за городом для нас строился большой, красивый дом. С соседями радостью не делились, но родители заранее перестали с ними дружить.

Я ужасно радовался подслушанной новости. Новый дом грезился мне огромным лабиринтом из тысячи комнат, с башенками, потайными ходами, темными чуланчиками и секретными комнатами, вечно закрытые двери которых находятся за шкафами и книжными полками. Главное, думал я, чтобы нашу с Ладой двухъярусную кровать туда перевезли, как же я без своего звездолета и корабля, где же мне прятаться от ночных чудовищ?

Но нашу с Ладой радость омрачило неприятное новшество: нас заметил папа. Как-то в одночасье он увидел, что у него растет сын – оболтус и двоечник, и дочь – подросток в нелепой одежде, с красными волосами. Мне доставалось сразу и на месте: дневник, двойка, подзатыльник. Мама жалела меня втайне от папы, шептала, целуя в макушку: «ты же не виноват». А я за собой никакой вины и не чувствовал. Обнаружил однажды, что спотыкаюсь о слова и приходится повторять их заново. От того иногда путался и выходило что-то несвязное. В школе стали дразнить «заикой». Значит, это так называется. И я нашел отличный выход, стал меньше говорить. Одноклассники сначала смеялись, учителя злились, а потом все привыкли и оставили меня в покое. В этом покое жилось уютно, но за него пришлось платить – двойками в дневнике.

А за Ладу папа спрашивал с мамы. Мама Ладу не защищала, даже наоборот, одобрительно кивала на каждое папино слово.

– Хреновая ты мать, – говорил в итоге отец, и на это мама тоже кивала.

Раньше у нас была только мама и мир вокруг нее пах пирогами и стиральным порошком, а теперь в него грубо и неуклюже вваливался папа. Если раньше, например, он частенько приходил домой пьяный посреди ночи, долго возился с ключом, шел, натыкаясь на мебель в темноте, раздевался, и, стараясь не шуметь, ложился на старый скрипучий диван рядом с мамой, то теперь, мама сама ему отворяла, включала свет, он всё пинал и швырял, матерясь, отвергал мамину помощь, и прямо в одежде заваливался спать. Теперь он все время демонстрировал свое недовольство нами, говорил, что мы должны соответствовать, должны ценить, что-то там еще должны…

Примерно через год, может полтора мы переехали в новый дом. Серый, квадратный он стоял посреди большого пустого двора, на котором кучами лежали доски и кирпичи. И сколько я не искал, не находил в нем никаких потайных ходов и комнат. Висела огромная люстра с тысячей лампочек, широкая лестница на второй этаж, большой овальный стол, большая часть которого оставалась пуста, когда мы садились обедать вчетвером.

Теперь у нас часто бывали гости. Папа водил по дому экскурсии для своих новых и с особым удовольствием для старых друзей. Показывал бильярдную, кабинет, тренажерный зал в подвале. На что Лада лишь картинно закатывала глаза и старалась незаметно улизнуть из дома. Я в такие вечера не выходил из своей комнаты. А вот маме приходилось сложнее всего – в ее обязанности входило им улыбаться.

Да, теперь все было по-другому. Когда мы жили в маленькой квартире и питались в основном картошкой, папа был просто папой, а здесь он стал хозяином, почти что богом. И стены там были увешены нашими с Ладой детскими фотографиями и родительскими свадебными, а в спальне с потолка до пола обклеены постерами Ладиных любимых певцов, в серванте на полках стояли китайские сувениры, мои школьные поделки из пластилина и цветной бумаги. А здесь повсюду висели картины, стояли статуэтки, тяжелые пепельницы и изящные фонтанчики. Мама ухаживала за ними, аккуратно протирала, и осторожно ставила на место.

Мама часто приходила ко мне перед сном. Сидела на стуле у кровати, пока я не усну. Для сказок я был уже большой, а петь мама не любила. Мы говорили о школе, потом она гладила меня по голове «ну спи». Она сказала как-то Ладе, что я кричу во сне, а то, что боюсь засыпать один в новой комнате, наверное, просто угадала. Эта большая кровать никак не хотела превращаться в космический корабль. Она стояла посреди комнаты незащищенная, я никак не мог зависеть ее одеялами со всех сторон, как я делал это на нижнем ярусе нашей с Ладой кровати. И коты беспрепятственно прыгали ко мне на одеяло, а Славик сидел рядом и всё курил свою ворованную сигарету.

Как мама уходила, я уже не слышал. Но знал, что уходила она засыпать одна. Папа поздно возвращался. Стыдно по ночам на прежней квартире было слушать, как ритмично скрипел наш ветхий диванчик под слипшимися родительскими телами. Зато новый дом был большой, и матрацы в нем мягкие, и стены толстые, и всё двери, двери, двери и ничего не слышно… Да и родителей вместе теперь мы видели лишь у телевизора и за обеденным столом.

Учились мы с Ладой в той же школе, только теперь добирались до нее на автобусе. Туда мы ехали вместе, а возвращался я один, Лада оставалась с Вовкой. А по воскресениям он сам приезжал к нам, ждал ее у ворот, и они надолго уходили гулять.

Вовка носил футболки с черепами, и на пальце у него красовалось массивное кольцо с черепом, а на шее шнурок с большим гладким клыком. В школе его за это ругали, а Лада ужасно гордилась. Она показывала подружкам снимки на телефоне, где он фотографировал себя на крышах высотных зданий, свою ногу в тяжелом ботинке над маленьким городом, лежащим где-то внизу. А еще я видел фото, на котором они с Ладой сидели на краю крыши какого-то заброшенного завода, свесив ноги вниз. Я видел его мельком, выглядывая из-за спины Ладиной подружки, но этого оказалось достаточно, чтобы я помнил его еще очень долго.

В старом дворе Вовка все хотел угостить меня сигаретой. А я думал: «Зачем сигареты? Лучше бы конфетку принес». Но однажды взял, потом она долго лежала в кармане штанов, я крошил ее пальцами, не вынимая руки из кармана. Решил сделать ему приятно, и в следующий раз сам попросил у него сигарету. Он дал. А в третий, отвесил мне подзатыльник, обозвал шпаной. Но Вовка мне все равно нравился, может я его даже любил. Любил за то, что его любила Лада.

– Это что за ушлепок у ворот? – спросил папа, громко захлопнув за собой входную дверь.

Обращался он, конечно же, к маме. А я стоял неподалеку, и увидев мамин растерянный взгляд, тут же пришел на помощь.

– Это, наверное, Вовка! – радостно воскликнул я. Ну да, ведь было как раз воскресенье!

– Вовка, – эхом отозвалась мама.

Лада, красивая, с ярко накрашенными губами, спускалась к нам по лестнице со второго этажа.

– Это ко мне! – сказала она, уже проходя мимо папы.

– Чтобы не видел его больше здесь, – папа по-прежнему обращался только к маме.

– Ты его даже не знаешь! – воскликнула Лада, уже стоя у двери, что вела во двор.

– Собак спущу, – сказал папа и грузным телом рухнул на диван.

– Ужин накрывать? – спросила у него перепуганная мама.

– Не имеешь права! С кем хочу, с тем дружу! Не тебе решать! – закричала Лада.

Я весь сжался. Думаю, мама тоже. Она умоляюще глядела на дочь. На папу мы оба боялись смотреть. А Лада не боялась ничего. Часто дыша, она не отрывала от него гневного взгляда. А папа, нащупав рядом с собой пульт от телевизора, нажал «пуск» и защелкал кнопками, переключая каналы. Наконец, спокойно сказал, пялясь в экран:

– Ну и вали отсюда.

Гнев будто сошел с ее лица, она гордо расправила плечи, посмотрела на маму, на меня, и вышла.

Я хотел бежать за ней, упасть в ноги, вцепиться в одежду, умолять не уходить. Но папа злой, мама в его власти, Лада гордая, а я – никто. Я убежал в свою комнату. Минут через пятнадцать мама позвала ужинать. Невероятно! Лада ушла, а они могут есть!

Куда она? – думал я. Наверное, к Вовке. Но его мать – толстая, ворчливая тетка. Она будет заставлять Ладу убирать в их доме, готовить им суп. А Лада не умеет готовить и совсем не любит убираться. И вещи она не взяла. Вовка не купит ей новые, у него нет денег.

Слёзы душили, я был уверен, что больше никогда не увижу ее. Но все же я надеялся на маму, ждал, что она взбунтуется, будет ругаться или умолять, вернет мне Ладу! Но в доме стояла тишина, разговаривал лишь телевизор.

Глава 3

Я надеялся увидеть Ладу в школе, но прийти пораньше не получилось, проспал. Высматривал на переменах, бегал несколько раз в ее класс, но Лады нигде не было. Решил, что после уроков найду Вовку и у него спрошу. Но не пришлось, Лада сама меня нашла. Поймала за руку, когда я выходил из класса. Сердце бешено колотилось, думал, увижу, вцеплюсь в нее, но вот она стоит рядом, а я пошевелиться не могу. Не отпуская моей обмякшей руки, она отвела меня в сторонку и обняла сама, и поцеловала в макушку.

– Я заберу тебя, понял?

Она смотрела мне в глаза. Ждала ответа. Я с трудом сглотнул образовавшийся в горле ком и выдохнул смущенное «да».

Лада кивнула и продолжила:

– Пока не знаю как, немного налажу свои дела и заберу тебя, понял?

И снова мое глухое «да».

– Молодец.

Она потрепала меня по голове и растворилась в толпе спешащих домой школьников.

Потом несколько дней подряд я видел Ладу лишь мельком, на переменах, но она не подходила ко мне, будто даже избегала. И мама перестала приходить ко мне перед сном, и за столом на меня не смотрела, забывала спрашивать, сделал ли я уроки. А я и не делал, и засыпал со светом, и за обедом не ел салат, а из супа вылавливал только картошку. А папа оставался папой.

Примерно через неделю Лада снова подошла ко мне.

– После урока буду ждать тебя за школой, – шепнула мне на ухо и исчезла так же неожиданно, как и появилась.

Весь урок только и смотрел в окно, да грыз ногти. Что я скажу маме? Можно ли с ней попрощаться? А вещи? Брать с собой вещи или как Лада уйти не с чем? А где мы будем жить? У Вовки? Я боюсь его маму.

Прозвенел звонок, трясущимися руками я собрал учебники в рюкзак и на ватных ногах вышел из класса.

Лада, как и обещала, ждала меня за школой.

– Пошли на стадион.

Я молча последовал за ней. Мы сели на скамью для зрителей. На поле мальчишки играли в футбол. Какое-то время Лада будто следила за мячом, потом, не поворачиваясь ко мне, сказала:

– Скажи маме, пусть денег даст.

– А где твой телефон? – неожиданно для себя спросил я.

– Кончился, – грубо ответила она.

Молча смотрела на играющих, потом добавила:

– Если даст, принеси завтра в школу. Смотри не потеряй.

Посидели еще немного. И улыбнувшись, будто не мне, Лада встала и ушла.

Пришел домой и сразу к маме на кухню. Мама стояла за плитой, спиной ко мне.

– Лада денег просит – сказал я ей, стоя у порога.

Поварешка в маминых руках зависла над кастрюлей, не поворачиваясь, мама кивнула. Вечером принесла мне в комнату деньги. Помогла спрятать в потайной карман рюкзака.

Деньги Лада приняла молча, спрятала их в карман безрукавки, так же коротко кивнула, как и мама недавно, также старалась на меня не смотреть.

Через несколько дней Лада попросила еще. Мама дала, я принес.

После Лада пропала, в школе не появлялась. Объявилась спустя неделю, схватила меня за капюшон куртки, когда я выходил из школы. На ней была чужая некрасивая фиолетовая куртка.

– Есть разговор, пошли.

Вышли со школьного двора. Остановились у дверей небольшого магазина.

– Деньги есть? – спросила она меня

– Да. Чуть-чуть.

– Купи мне шоколадку.

Я сходил за шоколадкой. Она приняла ее, развернула, и, откусив пару раз, сказала:

– Скажи маме, пусть поговорит с папой, я хочу вернуться.

Она и до этого не смотрела на меня. Можно ли еще больше не смотреть на человека? Пусть даже на такого маленького, как я.

Маме передал слово в слово. Она долго смотрела перед собой, потом приказала идти делать уроки. Ждал день, ждал два… Лада в школе не появлялась, мама молчала, папа смеялся перед телевизором, ругался в телефон, хвалил за обедом жареное мясо. Я подслушивал под дверью, ходил за ними по пятам, дергал на кухне маму за платье «ма-ам», и добавлял про себя: «Лада хочет домой». Но меня все время куда-то отправляли, то спать, то играть, то просто просили не мешать.

Бух-бух – громыхала музыка во дворе перед домом. У накрытого бассейна жарили шашлык. Громко говорили, стараясь перекричать музыку, смеялись, ели мясо. Женщины кутались в уютные шубки, пританцовывая, держали бокалы за тонкие ножки. Я бродил среди гостей, маленький, незаметный.

Папа был в центре внимания. Сидел в окружении гостей, что-то громко рассказывал, обрисовывая руками невидимый предмет. Я подобрался поближе, он рассказывал про баню, которую строили у нас на заднем дворе. Я туда и направился.

Задний двор не освещался фонарями, только светом из окон соседнего дома, такого же большого, как наш. Строители давно разошлись. За спиной музыка, гости, смех, а здесь, ветерок треплет волосы, пахнет свежим деревом, и собачьими какашками, бесформенными кучами лежат стройматериалы, поскуливают запертые в будках собаки. Наверное, папе дорога эта баня, если он так часто говорит о ней. Каждый день, придя с работы, он идет сюда, ругает строителей, да так, что краснеет лицо, сотрясается большой живот, особенно того рыжего, высокого. Заходит в дом и продолжает еще их ругать, но уже для мамы.

Я вернулся в дом, незамеченный никем, пробрался на кухню. Мамы здесь не было, и среди гостей я ее тоже не нашел. Наверное, ушла наверх. Она так часто делала, когда в доме гости, управится и уйдет отдыхать. Нашел спички. Спички это не вазочка с конфетами, чтобы убирать ее от меня на верхнюю полку, они лежали в выдвижном ящике стола, на котором мама обычно резала овощи. Спрятал их в карман штанов и обратно к выходу. За пару шагов до двери остановился. Кто-то ворочал дверную ручку, собираясь войти в дом. Испуганный, растерянный, я повернул назад и побежал по коридору, заскочил в первую приоткрытую дверь. Справа зеленый кожаный диван. Втиснулся между ним и стенкой. Лег, замер, затаил дыхание. Только теперь понял, что я в папином кабинете. Голоса приближались, они уже были здесь. Захлопнулась дверь. Я видел ножки письменного стола, папины ботинки и красные туфли на высоком каблуке. Слышал папин глухой, невнятный шепот, женский, не мамин смех.

Лежал и слушал папино покряхтывание, тяжелое хриплое дыхание, женские «а» на выдохе и редкие хрустальные смешки. Даже если бы мне хватило места в моем логове чтобы закрыть руками уши, я бы не за что не стал этого делать. Я хотел слушать, запоминать. Да запомнить так, чтобы на всю жизнь, чтобы, когда буду вспоминать, чувствовать спиной холодную стену, запах пыли, видеть эти ножки и ноги, стискивать зубы, как это делал тогда, и сжимать пальцами незримый коробок спичек в кармане.

Когда все кончилось и папа, пошатываясь вышел из кабинета, а через какое-то время и туфли, побродив по комнате, тоже ее покинули, я вылез из-за дивана. Долго стоял у двери, прислушивался. В коридоре не звука. Подошел к окну, отодвинул штору. Напряженно вглядывался в еле различимый силуэт недостроенной бани. А потом переключился на шторы, гладил их, а они мягкие, темно-зеленые, нет, скорее, болотные, как и диван за которым я лежал, и ковер на котором стоял папа и та, в туфлях на высоких каблуках. Достал коробок, спичку, чиркнул. Головка спички вспыхнула и тут же погасла. Доставал еще одну, а она все никак не поддавалась моим пальцам.

– Леша, ты почему еще не в кровати?

Мама стояла в дверях кабинета.

– Пошли, я уложу тебя.

На следующее утро я шел в школу, чтобы непременно найти Ладу и остаться с ней, где бы она сейчас ни жила. Но не нашел, и вернулся домой. Двор еще не убрали после вчерашних гуляний, на раскладных столиках стояли пустые бутылки, бокалы, тарелки с недоеденным мясом. Я услышал глухой лай собак. Прошел на задний двор, собак почему-то так и не выпустили из будок. И строителей не было. Зашел в дом, а там два полицейских. Теперь вспомнил и машину их у ворот. Один из них разговаривал с мамой. Он держал в руке фуражку, на поясе висела кобура, а на ковре виднелись грязные следы от его ботинок. Мама стояла, опустив голову, на меня даже не посмотрела. Второй полицейский смотрел в телевизор, работающий в режиме «без звука». Потом мама ушла в комнату, вернулась оттуда в пальто и с сумкой.

– Поешь, там… на плите, – шепнула мне, проходя мимо.

Полицейские пропустили маму вперед, а потом вышли вслед за ней на улицу.

На плите стояла кастрюля с картофельным пюре, жаренная кусками рыба. Я взял со стола печеньки и ушел в свою комнату. Мама вскоре вернулась. Сказала, что папа разбился на автомобиле по дороге на работу.

Значит умер. Сам, нечаянно, так мама сказала. И Славик когда-то умер, и никого это не опечалило, никто не сказал, но многие вздохнули с облегчением. Например, я. Папа и Славик, конечно, во всем разные, но оба умерли, и это хорошо. Я частенько вытаскивал из кроссовок шнурки и пробовал вязать тот самый узел, говорил рукам: «Если это вы, вспоминайте», но ничего не выходило. Зато про папу я знал точно – это сделал не я. Я бы убил его по-другому, я вчера уже все придумал. Я бы сделал это обязательно ночью, когда он спит. Взял бы свою подушку, положил ему на лицо и навалился всем телом. Я уже большой, – говорил я себе, – мне уже десять, я отжимаюсь и подтягиваюсь на физкультуре, мне хватит сил держать подушку на его лице, пока он не перестанет сопротивляться. Или опять же – отравить. Набрал бы горсть самых разных таблеток из маминой аптечки, растворил в воде и добавил в бутылку с коньяком. И даже те два полицейских ни за что бы на меня не подумали. Я бы им сказал, что очень любил папу. Я бы придумал, как сделать это дома, а на дороге, это точно не я. Как же Лада обрадуется! Теперь она может вернуться домой!

Я мысленно умолял ее прийти завтра в школу. К счастью, так и случилось. На перемене после третьего урока я увидел ее в коридоре. Бежал к ней, расталкивая локтями школьников. Не добежав несколько шагов, не выдержал, радостно закричал:

– Папа умер, Лада!

Остановился рядом с ней, заглянул ей в глаза.

– Хорошо, – ответила она спокойно, – я приду через несколько дней.

И не прощаясь, ушла.

Глава 4

После папиной смерти, в доме стало тихо. Мама с Ладой не разговаривали друг с другом. Теперь мы не обедали вместе и не ужинали, Лада почти не выходила из своей комнаты, только в школу и обратно. Часто звонил мамин телефон, она выходила с ним на балкон или на улицу, описывала какие-то вещи, спорила о цене, диктовала наш адрес. Потом звонить ей перестали, и она стала звонить сама, долго ждала, пока ей ответят, потом ругалась в телефон, плакала, говорила, что у нее двое детей и ей нужно их чем-то кормить.

И вскоре мы переехали в новую квартиру – трехкомнатную. Мы заняли с Ладой по спальни, а маме досталась гостиная. Мама сама наклеила в ней обои, а я помог развесить на стены наши фотографии.

Теперь ко мне перед сном приходила Лада. Садилась с ногами на кровать и рассказывала. А я слушал молча, затаив дыхание, только бы она говорила, только бы посидела подольше.

Она рассказала, что в тот день, когда папа выгнал ее из дома, она переночевала у Вовки. «Было все, понимаешь?» Но на утро Вовка ее выгнал. Это все, наверное, его мать – подумал я. Но Лада сказала, что он «испугался». И спросила меня, будто самого Вовку:

– Чего?! Что наш грозный папаша мог сделать тебе, сосунку? И за что? За честь любимой дочери? Смешно!

После Вовки, Лада пошла к подруге Свете. Там ее приютили на несколько дней. Потом к Валере, своему однокласснику. Валера любил Ладу, предлагал встречаться, грозился побить Вовку. Пришла, он обрадовался. Стояли у подъезда, Лада сказала, что ушла из дома, бросила Вовку, и теперь свободна. Он ответил, что про дом ему жаль, а с Вовкой давно надо было расстаться, потому что он придурок. Потом хлопнул ее по плечу и сказал: «Ну ты давай, держись», улыбнулся и оставил ее стоять у подъезда.

– Ты понимаешь? – спрашивала меня Лада. – Нельзя мужчинам верить! Ни одному! Все они – предатели! Вовка оказался трусом, а Валерке только деньги и нужны. А теперь ни папы, ни денег! И кому я нужна?

Потом Лада жила то у одной подружки, то у другой. Продала свой телефон, истратила переданные мамой деньги и попросилась домой.

Вскоре и Лада перестала приходить ко мне перед сном. Когда я отправлялся спать, ее частенько уже не было дома. Она помирилась с Вовкой. Когда Лада, сильно пахнущая духами, проходила мимо нас, мама поджимала губы и делала вид, что смотрит телевизор. Я тогда говорил маме, шепотом:

– Она к Свете, с ночевкой.

А вот днем она брала меня с собой, когда ходила к Валере, с которым тоже помирилась. Втроем мы шли вверх по улице, залезали на гаражи, сидели на теплой трубе. Валера был высокий, выше Лады, со смешной прической – лысый по бокам, а сзади хвостик. Куртка красная, новая и кроссовки все время чистые. И пахло от него как из папиных бутыльков, которые я осторожно, без разрешения открывал и нюхал в ванной, когда мы еще жили в нашей старой квартире.

Он мало говорил, часто сплевывал себе под ноги и, по-моему, не любил меня. Лада и сама говорила не много, нехотя отвечала на его вопросы.

– Слышь, – сказал он мне, – сходи конфетку себе купи, – и протянул мне денежку.

– Не хочу.

– Тогда сигаретку.

– Я не курю, – ответил я, не вынимая рук из карманов.

– Нам купи.

Я посмотрел на Ладу. Она отвернулась. Тогда взял деньги, спустился с гаража и побежал. Сигарет в магазине мне не продали, я взял три жевачки и бегом обратно.

Тяжело дыша после быстрого бега, я стоял перед ними и протягивал жевачки.

– Блин, – процедил сквозь зубы Валера, и снова сплюнул. Отодвинулся от Лады, которую обнимал за талию.

Пришли домой, Лада смотрела на меня смеющимися глазами, и сказала тихо, чтобы мама не слышала:

– Видел, какая сволочь? Всем им только одного и надо!

А еще появился Марсель. Лада познакомилась с ним в интернете. Показывала мне его фото, да, родители имели полное право так не по-русски его назвать! Он был, как с Ладиных постеров из нашей старой квартиры – улыбчивый, модно одетый, то за рулем машины, то на море.

– Принц, не меньше! – смеялась Лада.

Они долго переписывались, потом он стал звонить ей по телефону. Лада весело смеялась в трубку, смех был как не ее, но очень ей шел.

Встречи с Марселем Лада называла свиданиями, долго к ним готовилась, наряжалась и уходила невероятно красивой. Приходила с цветами, подарками, рассказывала нам с мамой о ресторанах, концертах, кинотеатрах. Говорила, что чувствовала себя принцессой, что двери он перед ней открывает и стул пододвигает, пальто помогает надеть.

– Прям джентльмен! – И глаза ее светились.

К Вовке уходила, не прощаясь, частенько прихватив с собой деньги из маминого кошелька. А возвращалась так и вовсе не Лада. Эта другая, была то злая и молчаливая с мертвыми глазами, она медленно шла в свою комнату, хватаясь за стены, чтобы удержаться на ногах. То пугающе веселая, шаталась, ударялась об углы и мебель, будто тело не ее, будто она ему не хозяйка, падала, смеялась. Я старался не дышать носом, когда обхватив меня слабыми руками, она целовала мое лицо. Я не хотел этого запаха, похожего на папин, не хотел мокрых поцелуев, неуклюжих объятий, я не хотел такую Ладу. Зачем Вовка возвращал мне ее такой?

Из окна автобуса, который каждый день возил нас с Ладой в школу и обратно я видел вдалеке заброшенное здание завода. На его крышу я ставил Вовку, который фотографировал себя на фоне высоты. Там же, на краю крыши они сидели вместе с Ладой, свесив ноги вниз. Иногда я отправлял туда Валеру. Он наблюдал за ними из-за той высоченной трубы, видел, как они смеются, Лада кладет голову на Вовкино плечо и, возможно, они даже целуются. Тогда Валера, выходил из своего укрытия и толкал Вовку в спину. Тот, хватаясь за воздух, падал вниз. Но иногда он падал и сам, без Валериной помощи. Просто оступился, просто не удержался. А Лада ехала на соседнем сидении автобуса и не знала, как было бы хорошо, если бы Вовка навсегда исчез.

Зашел в наш подъезд, а там мама, в своем неизменном пальто, с сумкой через плечо, трясущимися руками ворочает ключ в замке. Когда папа умер, у нее так руки не тряслись – почему-то подумал я. Увидела меня, протянула ключ от двери, которую так и не смогла запереть.

– Пойдем со мной, – сказала она мне.

Я быстренько закрыл дверь и побежал за ней. Такси ждало у дома. Нас привезли в больницу. Я помнил это огромное здание, заблудиться в нем можно, я здесь лежал с желтухой. Мама шла быстро, я еле за ней поспевал. Двери, коридоры, лестницы. Пахло хлоркой и лекарствами.

Путаясь в словах, мама спросила у женщины за стойкой, где наша Лада. Ей рассказали. Мы, не дожидаясь лифта, поднялись еще на два этажа выше. Мама сняла пальто, и вместе с сумкой вручила их мне. Под тяжестью вещей я присел на стоявшую тут же в коридоре скамейку. Мама ушла. Позади меня были огромные до потолка окна, с них дуло в затылок, слева лифты, справа выход на лестничную площадку, прямо передо мной две двери в больничные отделения – хирургическое и травматологическое. Мама зашла во вторую. Она долго не возвращалась, я уже вспотел в своей куртке, с ее пальто на коленях. Наконец, пришла, заплаканная, вызвала такси, и мы поехали домой.

Дома мама собирала вещи: свою и Ладину зубные щетки, халаты, домашние тапочки, а еще туалетную бумагу, зарядку для телефона, что-то еще… Я ходил за мамой, помогал ей искать вещи в Ладиной комнате.

– Я буду с Ладой в больнице. Сегодня переночуешь один. Завтра в школу можешь не ходить. Все, что в холодильнике найдешь, ешь. Закрывайся.

Я закрыл за мамой дверь. Посидел на кровати – на своей, потом на Ладиной, сидя на диване перед телевизором до боли сгрыз ногти на больших пальцах. Звонок в дверь, я замер, а потом рванул к двери.

– Кто? – шепнул я в замочную скважину.

– Это я, – ответили мне знакомым голосом.

Кто этот «я»? Вспомнить не мог, но дверь открыл. Света, Ладина подруга.

– Я к тебе, – улыбалась она мне.

Она вошла в квартиру, сняла пальто, разулась. Стояла передо мной высокая, улыбающаяся.

– На кухню пойдем?

И пошла, а я за ней.

– Давай, я, Лешка, тебя чаем попою?

Я чувствовал себя гостем. Гостем, с которым ласково обращались, поили чаем, кормили бутербродами. Света – хорошая, и я вроде бы хотел есть, но не стал и чай отодвинул от себя.

– Лада… – умолял я Свету.

Она вздохнула, облизнула губы, и уставилась в свой чай.

– Пожалуйста, – незнакомым голосом сказал я, потому что горло больно сдавило.

Света посмотрела на меня своими большими карими глазами, светло и добро улыбнулась.

– Да все с ней хорошо! Ногу сломала. Гипс наложат, и домой отпустят.

Врет! Я знал, что врет! Света осталась на ночь. Думаю, мама ее попросила.

Правда о Ладе доходила до меня по крупицам. Подслушанную, украденную, я собирал ее, прятал в складках своего одеяла, проговаривал перед сном по тысяче раз, чтобы ничего не упустить, не забыть. И однажды картинка сложилась.

Лада в тот вечер пошла к Вовке. Дома он был один. Они слушали музыку, пили вино и таблетки. Про таблетки говорили много и с удовольствием, особенно в школе, при этом понижая голос почти до шипения. А потом, взявшись за руки, прыгнули с балкона. Квартира Вовки располагалась на втором этаже. Свежевыпавший снег смягчил удар, Лада сломала обе ноги. А Вовка приземлился на торчащий в палисаднике штырь. Вовка умер.

Как и говорила Света, Ладу вскоре вернули домой. Она будто превратилась в статую. Я боялся смотреть на нее, прятался в своей комнате. Ужасна выглядила Лада, неподвижно сидящая в кресле, с ногами закованными в гипс, с похудевшим бледным лицом, огромными безучастными глазами, неестественно прямой спиной. Мама от Лады не отходила, ухаживала, ласково с ней говорила.

Лада поправится и станет прежней, тысячу раз повторял я себе. Будет смеяться, изредка целовать меня в макушку, бежать со мной за руку, догоняя уезжающий автобус. Я ведь и не думал, что падая с крыши того завода Вовка мог ухватиться за Ладу. Моя Лада всегда оставалась сидящей одиноко на кромке или стояла удивлено смотрящей на падающее вниз тело. Я всегда что-то упускаю, с досадой думал я.

И еще одна мысль все не давала мне покоя – надежда, на то, что это Вовка убил Славика. Лада же знала, чем Славик занимался в том сарае, и меня видела вместе с ним, может ей стало страшно за меня, и она пожаловалась Вовке. А Вовка захотел, например, стать для нее героем. Убил Славика, а потом чтобы замести следы, сжег сарай. Вовка сильный, он бы с легкостью поднял Славика на веревке. И папу, кстати, тоже мог убить он. Мог, например, незаметно прокрасться к папиной машине, а она частенько стояла на улице у ворот, и испортить, скажем, тормоза или еще что-нибудь. Вовка ведь разбирался в машинах, часто помогал соседу чинить его Жигули. Да, Вовка вполне мог, тем более что и мотив у него был. Он любил Ладу, да и за себя боялся, обесчестить и выгнать дочь главного прокурора города представлялось ему страшным преступлением.

Но теперь, когда Вовка мертв, узнаю ли я когда-нибудь правду? Кто теперь возьмет на себя эти смерти? А как же сам Вовка, осенило меня, на ком его смерть?

Глава 5

«Не было бы счастья, да несчастье помогло», сказала однажды мама Ладе, когда та в очередной раз плакала о Вовке. При этом мама держала ее лицо в своих ладонях и целовала мокрые от слез щеки. Это и было наше счастье, о котором говорила мама. Лада больше не стеснялась своих слез, не прятала их от мамы. Умерло Ладино несчастье, умерло мамино несчастье, и мое, в том сарайчике, тоже когда-то умерло.

Из-за всего случившегося Лада не попала на школьные выпускные экзамены. Теперь ей предстояло сдавать их летом, а потом, они с мамой решили, будет поступать на юридический факультет, здесь папины бывшие связи помогли. А вот с моей учебой все вышло немного сложнее. Я окончил начальную школу, положенных четыре класса, а в среднюю переводить меня отказывались. Сказали, чтобы попробовал поменять школу на специализированную.

Ну да, учился я плохо, на двойки. После того, как я научился читать, считать до десяти, вычитать и складывать между собой эти десять цифр, все происходящее у доски стало для меня недосягаемо. Класса с третьего я полюбил слушать учителя, он умел говорить долго и складно. Я с восхищением наблюдал, как слова цепляясь друг за друга, единым потоком лились из его неприятного рта. Поток бурлил, шипел, завывал! Что он говорил, я не помню, наверное, и тогда не знал, но мне хотелось слушать и слушать, хотелось ему хлопать в конце.

Мама разговаривала с моим классным руководителем в кабинете директора, я ждал за дверью, подслушивал, секретарша, сидевшая тут же, не ругалась. Мама сначала умоляла, обещала нанять мне репетиторов на все лето, потом кричала на моего учителя, говорила, что учитель он плохой, если меня ничему научить не смог. Уже в ответ начали кричать на мою бедную маму, но она вспомнила про папу, напомнила им, кем он был, называла фамилии, говорила, будет жаловаться. Потом тишина. Потом: «Ладно, давайте еще годик посмотрим».

И я пошел в пятый класс. Занимались мы теперь в другом кабинете. Но сидел я, как и раньше за последней партой у окна. Как и раньше наблюдал падающие листья, капельки дождя, потом снежинки… Как здорово, снова и снова думал я, что папа умер и не мешает нам так хорошо жить, а имя его до сих пор помогает нам решать проблемы.

Когда Ладе сняли гипс, но она еще с трудом передвигалась по дому, ее пришел навестить Марсель. Он оказался невысокого роста, чуть ниже высокой и худенькой Лады. Он много говорил, много улыбался, и принес цветы и торт. За столом было хорошо, все говорили, торт оказался вкусный, с безе. Я любовался на Марселя, как обычно любовался на Ладу, и чувствовал себя абсолютно счастливым в тот момент.

Лада поступила в институт. Взрослая и красивая уходила по утрам на учебу, а по вечерам пару раз в неделю ходила на свидания с Марселем, потом подолгу шушукалась с мамой. Но однажды не пошла ни туда, ни туда, весь день пролежала в кровати. Мама пришла с работы, хмурясь потрогала ее лоб, пошла в аптеку, а меня отправили на кухню заварить ромашку.

Я, гордясь собой, аккуратно нес чашку с желтым отваром на блюдечке. Уже на пороге Ладиной комнаты мама крикнула мне: «выйди из комнаты!». Я вышел, поставил блюдце с чашкой на столик и вернулся к двери. Сквозь щелочку наблюдал происходящее. Мама обозвала Ладу дурой, долго молча стояла у окна. Лада неподвижно лежала в кровати, укрытая одеялом до подбородка, на маму даже не смотрела. Потом мама села на край Ладиной кровати и наклонившись, обняла дочь. Лежачего человека обнимать неудобно – заключил я. Мама плакала, вытирала слезы, без умолку что-то шептала, целовала Ладу то в щеку, то в лоб.

Через месяц Лада с Марселем поженились, и Лада уехала от нас. Дома стало еще тише, чем прежде, и пусто как никогда. Зря мне нравился Марсель. Он забрал у нас Ладу. Меня удивляло, что мама не страдает, она все время была занята, все суетилась: на работу, с работы, пылесосит, моет окна, готовит обед. Для кого? Кому нужны теперь твои пироги? Лады нет, а я есть не хочу, жить не хочу, так мне плохо!

Мы с мамой редко ездили к Ладе в гости. Теперь она жила в огромной квартире, ходила по ней в ярком шелковом халате, который начинал заметно топорщиться на животе. Все недолгое время нашего визита я не спускал с нее глаз, а она иногда проходя мимо трепала меня по голове.

Во время одного из таких вечеров мама сказала Ладе:

– Взяла бы Алешку к себе как-нибудь погостить.

Я затаил дыхание.

– Да пусть остается, – просто ответила Лада.

Эту ночь я провел в ее доме. Марсель вел себя дружелюбно, но меня-то уже было не провести. Он мне не друг. Мне постелили в гостиной на диване. Я долго не мог уснуть, включить телевизор постеснялся и просто смотрел в темноту. Почему, чтобы наша семья оставалась счастлива обязательно нужно кому-то умирать? Например, если бы теперь умер Марсель, все снова стало бы хорошо. Лада бы вернулась домой, немного погоревала, и стала прежней: веселой, красивой и только нашей. Но как мог умереть Марсель? Почему-то я думал о воде. Лада все просилась на море, а Марсель говорил, что опасно, боялся за ее живот, Лада обижалась. А я думаю, лучше бы поехали, мало ли что там может случиться, в воде. Одна за другой теплые волны уже накрывали меня, уносили в открытое море, где мне становилось спокойно и хорошо.

Мама должна была забрать меня вечером следующего дня. Так что у меня оставался еще целый день, чтобы провести его рядом с Ладой. Я ходил за ней по пятам, с удовольствием ел то, что она готовила, молчал вместе с ней перед телевизором. Лада курила на балконе и сквозь стеклянную дверь подмигивала мне, брала меня в сообщники. Я был счастлив. А Ладу как будто забавляла моя навязчивость, она говорила, смеясь:

– Можно я хоть в туалет одна схожу?

Марселя дома не было, он рано уехал, я слышал сквозь сон как он проходил мимо меня спящего.

– Давай в магазин сходим, прогуляемся, вкусняшек купим? – предложила мне Лада. Я с готовностью согласился – Только я оденусь, подожди меня.

Я послушно сел ждать на диван. Лада долго не возвращалась, а потом раздался ее страшный крик:

– Лешка! Лешка, сюда, быстрее!

Какое-то время напуганный, я не мог сдвинуться с места, потом медленно поднялся, на ватных ногах подошел к двери ее спальни, робко постучал.

– Да заходи ты! – будто не разжимая зубов, крикнула она.

Последнее «ты» она даже не проговорила, а выдохнула. Я медленно открыл дверь и сделал шаг в комнату. Лада сидела на полу у распахнутого шкафа с одеждой. Ее распущенные волосы густыми прядями нависли на лицо, она была в нарядном платье, с подолом пропитанным кровью. Ноги тоже в крови. Она держалась за живот, клонила к нему голову.

– Лешка, – она подняла на меня бледное испуганное лицо, закусила нижнюю губу и застонала. И опять:

– Леш, телефон, в скорую позвони.

Я не шевелился.

– На кровати телефон, – голос был глух и слаб. А я зачарованный видом ее крови, по-моему, терял сознание. Пошатнулся, но не упал. Сел на пол, на то место, где только что стоял. И ее кровь стала ко мне как будто ближе. Я не сводил с нее глаз.

– Лешка! – звала Лада откуда-то издалека.

Кровать, на которой лежал телефон, стояла справа от меня буквально в паре метрах.

– Веревку вязать не умел, – зашептал я сухими губами, облизал их, но не помогло, они тут же сделались еще суше, – а дядя Паша умел, он пробовал, как-то повеситься, помнишь? Я к нему пошел, а он как всегда пьяный, но петлю мне завязал, пошутил, что руки помнят. А Славика я сначала душил тем концом, который без петли, и когда он стал слабым, и уже не дергался, я надел петлю ему на шею и перекинул через балку под потолком и тянул ее, пока ноги Славика не оказались над землей. А потом завязал конец веревки за другую балку. А вечером пошел и кинул спичку в кучу с тряпками. Они медленно тлели, я думал, загорятся или нет? Разгорелись только под утро.

Говорить было трудно, задыхался, спотыкался о слова чаще, чем обычно. Заика, впервые с ненавистью подумал о себе.

Лада уже не поднимала головы от своего живота и дышала так тяжело.

– Телефон, пожалуйста.

– А папе я насыпал в стакан с водой мамино снотворное…

Лада начала медленно ползти в сторону кровати. Она с трудом переставляла трясущиеся руки, а ноги по-прежнему согнутые в коленях, окровавленные, тащила за собой.

– Он по утрам всегда пил воду из стакана на тумбочке у кровати, особенно если накануне много пил. Спиртного. А тем вечером он был очень пьяный…

Говорил, а сам видел папины ботинки, красные туфли, ножки стола.

Красный как те туфли, за Ладой тянулся окровавленный след. Неровная линия, траектория пути. Ей уже оставалось немного до цели, и я поспешил продолжить:

– Тебя не было весь день дома, я знал, что ты у Вовки. Вечером я пошел, чтобы забрать тебя домой. А вы дверь забыли запереть. И я вошел. Ты сидела в кресле, поджав под себя ноги, плакала как безумная, а твои руки неестественно выкручивались. Это как будто была не ты – потное лицо и пустые глаза. Ты наелась таблеток. А дверь на балкон была открыта. Там стоял Вовка. Он перегнулся через балконное окно и говорил, что покончит с собой ради тебя. Когда я взял его за ноги, он даже не сопротивлялся, не удивился. Он показался мне легким, даже будто сам мне помог. Дождался звука, убедился, что он уже внизу и ушел. Тебя с собой не забрал, потому что это уже была не ты. И это – не ты кинулась вслед за Вовкой. Я не успел тебя спасти.

Последние слова потонули в моих рыданиях. Лада уже добралась до кровати, с трудом, со стоном боли приподнялась на непослушных ногах и дотянулась до телефона. До меня доносился ее голос будто откуда-то из далека, она диктовала адрес, потом «наверное, выкидыш».

Глава 6

Сон – как что-то теплое, вязкое, желанное. Выплывал и погружался снова. Я уже и глаза открыл, а он опять к себе затягивает, засасывает, проглатывает. А в нем люди, руки, голоса – жужжат, шипят, хотят быть понятыми, волосы на лицо, мокрый подол… Вырвался. Снаружи оказалось тихо. Надо мной потолок, вокруг не одной живой души. Сел в кровати. Одеяло сползло с плеч, холодно. Тюрьма или больница – заключил я. Заметил на полу у кровати домашние тапочки. Больница. Кровать, лишь одна, та, на которой сидел я. Комнатка была настолько маленькой и неприветливой, что вполне могла притвориться тюремной камерой. Небольшое окно закрывала решетка, тонкая, крашенная. А за окном серость – и не понятно утро там, день или вечер.

Дверь отворилась, и вошел медбрат. Большой, в застиранном белом костюме. Подошел, слегка наклонился и, взяв меня подмышки, поставил на ноги. Под ногами холодный пол. Он убрал руки, отошел на шаг назад, и видимо, убедившись, что я стою самостоятельно и вполне уверенно, одобрительно кивнул.

– Одевайся.

Я оглядел себя. Майка и трусы. Босиком. Одежда нашлась на стуле у кровати, но не та, в которой я гостил у Лады. Там лежала пижама, темно синяя, новая, пара носков и теплая вязаная кофта на молнии.

– Помочь? – торопил меня медбрат.

Я начал поспешно одеваться, старался, немного напутал с пуговицами, но быстро исправился. А сам поглядывал на медбрата. Большой – опять отметил я.

Он пошел вперед, я за ним. В коридоре было пусто, только за столом, таким, как учительский, сидела женщина в белом халате, писала при свете горбатой настольной лампы, на нас не взглянула. Пахло хлоркой, спиртом – больницей пахло, как тогда, когда лежал с желтухой, и когда Ладу искали после падения.

Привел меня в уборную. Несколько унитазов стояли в ряд, никаких тебе кабинок, даже перегородок. Робея, я выбрал дальний, повернулся спиной к своему спутнику и пописал. Потом вымыл в умывальнике руки, лицо. Зубной щетки мне не предложили, а я постеснялся спросить. Может, потому что сейчас не утро? Но во рту все равно было гадко после сна.

И мы снова, также, он впереди я за ним, вернулись в палату. Медбрат оставил меня одного. Через пару минут снова вошел. За это время успел пойти дождь. Он принес с собой поднос со стаканом компота и булочкой. Я ждал, когда он уйдет, есть не хотелось, но во рту было вязко, неприятно, от этого хотелось избавиться. Но он встал, прислонившись к стене, прямо напротив моей кровати, и скучающе уставился на поднос. Я понял, нужно есть при нем. И умываться при нем, и писать. Они, наверное, боятся, что я сбегу, им ведь надо сдать меня полиции. И сдать нужно живым, следят, чтобы я в окно не выпрыгнул или головой о стену не убился, ложкой себя не заколол.

Я стал жевать булку. Люблю булочки и компот, и особенно люблю, когда они вместе. В тюрьме так кормить, наверное, не будут. Да и чем бы там не кормили, думаю, кормить будут не долго. Вчера я признался в убийстве трех человек, а Лада… А что с моей Ладой?

Я отложил булку. Заболел живот, до тошноты, до головокружения. Это не та боль, которая бывает от голода или несвежей еды, не та, которая вместе с запором или поносом, и от которой мама давала лекарства. Так болело, когда меня в школе вызывали к доске, на весь класс произносили мое имя, а потом тридцать пар глаз глядели на меня и смеялись. Так болело, когда в магазине мне нужно было поздороваться и сказать продавщице все, что мне велено купить, и я делал это долго, сбивчиво, с трудом, а она все это время недобро на меня смотрела. Когда старшие мальчишки забирали шапку или рюкзак, чтобы я за ними побегал, и я готовился к удару, сжимал кулаки. И в парке на веселых горках так болело, когда мой вагончик летел вниз. И вчера, когда я смотрел на Ладу, которую не растерзал Славик, не выгнал на улицу папа, чтобы она умерла там от голода и холода, не отравил Вовка своими таблетками, а убивал кто-то другой, убивал изнутри. А я смотрел, мучился животом, говорил ей все, что так долго складывал, склеивал из кусочков подслушанного, подсмотренного, додуманного и не дал ей телефон. Наверное, меня расстреляют. И правильно сделают.

Дальше пошли процедуры. Измерили температуру, давление, сделали укол в ягодицу. Живот все ныл и ныл, и я даже не вздрогнул от укола иглы, как это обычно бывало. Я только начал привыкать к своему сопровождающему, я почти с ним смирился, а он неожиданно решил меня покинуть. После процедурного кабинета не повел меня обратно в палату. Мы шли по коридору и остановились у двери с табличкой "Заведующий отделением Соболев Эдуард Владимирович". Медбрат постучал, и, не дожидаясь ответа, сам открыл дверь.

– Можно?

Не знаю, что ему ответили, но он легонько втолкнул меня в кабинет и захлопнул дверь. Кабинет заведующего оказался чуть больше моей палаты. Но в нем оказалось большое окно, почти на всю стену. Наверное, все-таки вечер, решил я. Дождь прекратился, оставив после себя низкое серое небо, все мокрым под ним и запах сырости, который проникал даже в этот замкнутый мир, состоящий из множества маленьких неприветливых комнат. Ну и хорошо, что нет такого окна в моей камере, (то есть палате), подумал я, за ним я только бы и видел, что этот маленький двор, полуразрушенные хозпостройки, высоченный забор. Еще в кабинете стоял небольшой диванчик, и стол с компьютером, за которым сидел заведующий. Заведующий мне показался молодым, чуть старше моего надзирателя, (то есть медбрата), худощавый, модно подстриженный, почти как Валера когда-то, и, конечно же, в белом халате.