Прекрасная пастушка

Пролог

Не отрываясь, Рита смотрела в окно. За мутным от дождя стеклом опускался вечер, мелкий дождь все еще моросил, но уже потерял свою силу, от ударов редеющих капель высокие цветы люпина — сиреневые, розовые, оранжевые, голубые — уже не клонились набок, а стояли прямо, неподвижно и несколько надменно. Эти простые цветы своими красками напоминали ей северные закаты, они завораживали ее на Чукотке, в поселке с таким, как оказалось, не обманным, а совершенно точным названием — Провидения.

Что ж, пожалуй, лишь вмешательством самого провидения — высших сил — можно объяснить все, что произошло с ней там. И происходит до сих пор.

Впрочем, более удивительного места в своей жизни Рита Макеева не видела. Этот маленький эскимосский поселок стоит на восточной оконечности Чукотского полуострова, и через Берингов пролив в хорошую погоду видны очертания Аляски. Местные эскимосы уверяют, что еще живы старики, которые зимой по льду пролива катались на нартах, запряженных в собачьи упряжки, в гости к своим собратьям. Правда, на Аляске их называют не «эскимосы», а «инуиты».

Рита засунула руки в карманы ветровки и покачала головой, словно продолжала с кем-то свой давний спор. Нет, неправда, что нельзя от себя уехать. Можно, еще как можно. Можно уехать на край земли, взглянуть оттуда на себя и на свою жизнь издали, признаться себе совершенно честно, что ты хочешь изменить, А потом вернуться в свой город… Самое удивительное, что город не узнает тебя. Впрочем, ты его тоже не узнаешь, потому что входишь в него снова уже совершенно другим человеком. Тебя нет прежней, значит, нет и твоего прежнего города. Это ведь только кажется, что город у всех один. На самом деле у каждого он свой.

Рита вздрогнула, ей послышались голоса, она напряглась. Сейчас ей никто здесь не нужен, дачный поселок пуст, и это хорошо. Но она быстро поняла, что ровный рокот звуков не был разговором живых людей, это строители на соседней улице включили радио, а ведущие отрывались по полной, кричали на весь эфирный мир.

Рита сдвинула рукав желтой ветровки и взглянула на часы — скорее по привычке, чем из желания узнать точное время. Она скользнула взглядом по циферблату и тут же выбросила из головы, который час. Она отвернулась от окна и пошла к лестнице, ведущей в мансарду.

Из широкого мансардного окна хорошо была видна крыша немытой ржавой «пятерки», которая уперлась носом в бурую металлическую дверь ее гаража. На пыльной крыше пальцем выведена надпись: «Не влезай, а то взорвется». Рита усмехнулась. Тоже умники! Потом глубоко вздохнула — похоже, влипла, проявив несвойственную себе сговорчивость. Вчера вечером ребята-строители попросили разрешения поставить машину до утра, мол, отгоним с благодарностью. А сейчас почти вечер, но никто не появился. А там, за дверью, в сухом просторном бетонном бункере, заправленная под завязку, помытая и отполированная, стоит ее новая серебристо-серая «восьмерка». Так что Рита оказалась запертой на своей даче.

Можно бы и откатить чужую машину, конечно… Но, окинув себя критическим взглядом, Рита отказалась от пришедшей в голову мысли: тонкие руки, тонкие ноги, ступня тридцать пятого размера, пятьдесят килограммов веса при росте сто пятьдесят шесть. Позвать на помощь некого — все разумные люди съехали с дачи еще днем. К тому же не каждый согласится помогать — чужая машина, а вдруг что случится? Не знаешь, чего ждать от лихих парней из сопредельных стран, которые приехали на заработки.

И, что же тогда? Тогда надо перевести мысли на что-то другое, более приятное, сказала себе Рита.

Такая мысль с легкостью обнаружилась: никакой спешки нет, ей незачем уезжать с дачи прямо сейчас. Она сама знает почему. И даже хорошо, что у нее нет возможности уступить соблазну и сбежать отсюда. Выходит, о ней снова заботится провидение?

— А не попить ли чаю? — громко спросила себя Рита и, согласившись с собой без всяких препирательств, быстро спустилась по ступенькам в кухню.

Рита любила свою кухню, здесь все устроено так, как ей самой хотелось. Новая кухонная мебель, а не облезлая домашняя, электрическая плита, умывальник с подогревом воды. Стены обиты светлой вагонкой, деревянный некрашеный пол. Этот дом она построила в то лето, когда Ванечке исполнилось четыре с половиной года.

Чайник зашипел, словно ужаленный целым семейством ос, которые у нее под крышей на чердаке устроили гнездо. Обычно они летали по веранде, не обращая на хозяйку никакого внимания. Но дело, конечно, не в осах, а в напряжении в сети — еще одно подтверждение того, что в дачном поселке пусто.

Рита добавила в чайник листики мяты и, пока заваривался чай, попыталась думать только о приятном. Она хорошо владела умением менять направление собственных мыслей, потому что если бы не смогла с собой справиться, то неизвестно, где она была бы сейчас и как бы жила.

— Вот тебе и хорошо, деточка, — раздался в голове знакомый шепот из прошлого. — Ты теперь сама знаешь, как бывает, когда хорошо. — Перед глазами возникли пушистые седые брови, похожие на заиндевелый кустик травы в осенней тундре, они взметнулись вверх и зашевелились, круглая бритая голова мерно кивала: — Раньше не зна-ала… Не знала…

— Н-не знала, — прошептала тогда Рита в ответ и почувствовала, как по щекам покатились слезы, они мешали водить металлической самодельной расческой по шкурке белого песца, снятой с правилки. Сысой Агеевич только начинал учить ее искусству таксидермии. Ей предстояло сделать чучело полярного песца.

— Ты вся была такая настороженная, натянутая… — продолжал он, медленно водя скребком по мездре, обезжиривая вторую шкурку песца.

К тому времени Рита Макеева уже прожила на Чукотке целую зиму, которая поразила ее своими сугробами выше крыш. Начиная с первого снега, Рита, как и все соседи по поселку, расчищала тропу от крыльца к соседнему дому, и эта тропа к весне все больше становилась похожей на дно глубокого снежного каньона.

— Твое тело стало мягким, как воск. Ты улыбаешься, ты живая, — шептал голос из полумрака, а языки пламени в открытой печи подпрыгивали и опадали, словно повинуясь ритму его речи.

— Д-да… — всхлипывала она, настигая указательным пальцем слезу на подбородке.

— Ты качаешься на волнах в теплом море, — монотонно говорил старик, закрыв глаза. — Вода теплая… как молоко оленухи…

— Так хорошо пахнет. — Рита внезапно почувствовала аромат мяты.

— Ага, свежей травой… Она пахнет душицей. Травой душицей, — пробормотал старик, не повышая голоса.

— По-нашему — мятой, — вдруг заспорила Рита и осеклась. В ушах тотчас зазвенел голос матери: «Не смей спорить со старшими!» — Но… может, и душицей, — быстро пошла на попятную Рита.

— Нет, ты правильно говоришь, — сказал старик. — Правильно, что споришь. Ты должна спорить…

Рита почувствовала, как ее лицо смягчилось при воспоминании о простеньком уроке старого человека, который незатейливо учил ее тому, что каждый должен уметь с рождения, — поверить в себя. Но не всем так везет.

За этим-то Рита и отправилась на край света. Подальше от дома, от собственной матери, которая учила ее совсем другому;

— Ты никому не нужна… Кому нужно такое страшилище? У тебя никогда не будет ни мужа, ни детей… Даже не думай. Тебя никто никогда не полюбит…

Все, хватит, оборвала себя Рита и посмотрела на свои руки. Они лежали спокойно на коленях, она навсегда избавилась от навязчивой дрожи в пальцах. Прежде руки дрожали всегда, когда в памяти всплывал холодный, насмешливый голос матери.

В ранней юности Рита мечтала уйти от матери обычным способом — выйти замуж и навсегда исчезнуть из дома. Но нескончаемая песнь о том, что она никому не нужна, сделала свое дело. Она ведь никому не нужна — и она никому не была нужна.

Была и еще одна причина не броситься на шею первому встречному и не увидеть в нем избавителя от суровой матушки. Рита давно влюбилась в одноклассника, и совершенно безнадежно, понимала она, потому что на предмет ее тайного обожания материнские слова проецировались как нельзя лучше:

— Неужели ты думаешь, что такой парень на тебя посмотрит? — И неровно накрашенные дешевой помадой губы вытягивалась в тонкую линию.

Рита помнит, как все восстало у нее внутри, но не против матери с ее злыми словами, а против себя: зачем она сказала ей о том, что он пригласил ее посмотреть видео! Хотя вместе с другими, но пригласил! Но Рите не с кем было поделиться радостью, а так хотелось. Потому что, даже произнося его имя вслух, прокатывая на языке круглые буквы его имени, она чувствовала такой жар в теле, от которого сердце готово было упасть в обморок от бесшабашных ударов о ребра, если бы сердце было на такое способно.

Рита не пошла тогда в гости, она не залила слезами свою подушку, она всю ночь просидела на балконе, стиснув губы и уставившись в темноту. А под утро, когда дрожь колотила ее так сильно, что колени бились друг о друга и громыхали, словно горох, который ссыпали в миску, Рита поклялась самой себе, что она…

Рита вздрогнула, неожиданно услышав тонкий свист за oкнoм, и с облегчением отвлеклась от воспоминаний. На толстую ветку облепихи села птица, неведомая Рите. Но птица ей понравилась своим элегантным видом — черная шапочка на голове, белый бантик-бабочка и темный камзольчик. Птичка стояла на одной ноге, а вторая висела в воздухе.

Занятная поза, надо запомнить, подумала Рита. Она, правда, делает чучела зверей, но, может быть, появится настроение, и тогда займется птицами.

Птичка, вероятно, почувствовала внимание к собственной персоне, оно показалось ей чрезмерно пристальным, и почла за благо убраться с глаз долой.

Рита откинулась на спинку стула и снова засунула руки в карманы ветровки. Правая рука на сей раз на что-то наткнулась. Рита машинально вынула этот предмет и с удивлением увидела, что это игральная кость. Она покрутила ее перед глазами. Давно не обращалась она к ней с вопросами. Подкинула на ладони, кость матово блеснула. Не простая кость, она из моржового клыка, на каждой грани — черные точки, от одной до шести. Было время, когда без этого подарка Сысоя Агеевича Рита не принимала никакого решения. Он учил ее так:

— Когда намерена что-то решить — скажи сама себе точно, чего тебе надо. Представь человека, от которого ты чего-то хочешь. Вспомни, какие у него глаза, как он складывает губы, как сидит за столом — подпер ли кулаком щеку, а может, барабанит по столу пальцами…

Рита недоверчиво смотрела на старика, а он продолжал монотонно, не переставая, скрести ножом изнанку очередной шкурки.

. — Не смотри на меня с удивлением. Ты попробуй.

Вряд ли Рита могла поверить в чудесную прозорливость обычной игральной костяшки, но совершенно точно, что эта кость помогала формулировать мысли.

— Никаких «или», — учил Сысой Агеевич. — Только прямой вопрос.

— Значит, нельзя спрашивать, например, как в стихах у классика: «Я ль на свете всех милее?» — осмелев, однажды спросила Рита с улыбкой.

— Нет. «Я всех милее на свете?» — вот как надо спрашивать, — совершенно серьезно ответил он.

— Ну, про это я и спрашивать не стану…

— А чего тебе про это спрашивать. В зеркало-то смотришься. Ты и так у нас тут всех румяней и белее. Никакой желтизны на лице, как у наших женщин. — Он хитро подмигнул… — Мы тоже классиков знаем.

Еще бы не знать, улыбнулась Рита. Первым директором первой зверофермы в Провидении был Сысой Агеевич в прежние времена.

Рита положила кость в карман и посмотрела на сирень за окном, на кусты шиповника вдоль забора, выкрашенного в цвет спелой рябины, потом ее взгляд заскользил по низко скощенной траве. Странное дело, но этот обзор «угодий» всегда умиротворял душу. Вчера был единственный солнечный день за всю последнюю июньскую неделю, и она покосила траву. Рита любила стричь ее газонокосилкой, наверное, потому, что сразу виден результат.

Терпкий запах мяты защекотал ноздри, значит, чай заварился. Точно так же пахло в чуме у Сысоя Агеевича. А еще так же пахла вода в ванне, когда Рита жила еще с матерью и пряталась от ее тягостного надзора, забираясь в ванну. Рита лежала в ней часами, испытывая небывалую свободу. Мать не говорила ничего против — потому, что сама собирала ворохи разной травы каждое лето. Она работала на зообазе, а трава росла за забором.

Тот старик сказал Рите, обучая ее пользоваться игральной костью:

— А когда ты станешь кидать кость, сделай так, чтобы на душе было хорошо и ласково. Представь себя счастливой… Вспомни, как это… Ты была ведь счастливой, я точно знаю. Каждый человек бывает счастливым.

А ведь он прав, да еще как прав?

«А сейчас? — спросила себя Рита, снова вынимая кость. — Ты ведь хочешь кое-что узнать. Сама знаешь».

Рита глубоко вздохнула, втягивая в себя успокаивающий и умиротворяющий аромат мяты. Она закрыла глаза. Телу тепло… еще теплее… еще… Руки безвольно опустились, казалось, они погрузились в горячую ванну. Внезапно ей показалось, что ванна стала огромной и он входит в воду, к ней… Его большое тело заполняет собой все пространство, вода плещется через край, и уже не от воды, а от его рук ей становится тепло, горячо…

«Не веришь, что он сегодня сюда приедет? Проверь… Спроси… Задай вопрос игральной кости. Она не обманет…»

Рита открыла глаза. Придвинулась к столу, светлая деревянная столешница матово мерцала в заоконном свете. Она стиснула в руке кубик, почувствовав, как в ладонь впиваются ребра, потом разжала, повертела и наконец решилась. Она подкинула его вверх и убрала руки, широко раскрыв глаза и наблюдая, как он падает вниз. Он кувыркнулся в воздухе, грани завертелись, то обнадеживая, то разочаровывая числом черных точек. Потом он коснулся поверхности стола, снова подскочил, встал на грань, словно какая-то неведомая сила решала, какой дать ответ Рите. Она затаила дыхание.

Шестерка!

Рита громко засмеялась. Ну конечно, так и должно быть. Он и должен был лечь лицом к ней вот этими двумя рядами черных точек — по три в каждом. Сысой Агеевич, старый эскимос, который, по сути, вылепил ее заново, мог подарить только очень мудрую вещь.

Рита схватила игральную кость и снова опустила ее в карман, чувствуя, как стало тепло руке. Потом она посмотрела на часы. Секундная стрелка прерывисто двигалась по желтому циферблату кварцевого японского «ситизена». Ну что ж, от города сюда пятнадцать километров, и если Решетников сел за руль сразу, как только обо всем догадался, а он наверняка уже догадался, то через полчаса будет у ворот.

Рита взяла чашку с чаем, потом встала из-за стола и села в кресло возле окна. Короткий ежик травы сверкал каплями дождя. Ежик… Стоило короткому колючему слову мелькнуть в голове, как перед глазами возник Ванечка, ее мальчик. Перед отъездом в летний лагерь она отвела сына во взрослую парикмахерскую и его, как вполне самостоятельного клиента, подстригли.

Как он там? Наверное, уже оброс. Его не пришлось долго уговаривать расстаться с волосами после того, как она привела ему неопровержимый довод:

— Знаешь, как это круто? Мужчина стрижется ежиком только в одном случае.

— В каком, мам? — Большие изумрудные глаза стали еще больше, ему так хотелось услышать такое, что потом можно небрежным тоном бросить приятелям, не ссылаясь на источник. Она давно заметила, насколько ее мальчик честолюбив, и это ей нравилось.

— Когда он совершенно уверен в себе.

Первый, непременно первый. Всегда и во всем… Самый лучший.

Теперь у него будет все, что должно быть у мальчика, который хочет быть самым лучшим… Да, так и будет. Это правда. Уже почти правда.

Рита потерла шею, почувствовав, как кожа под волосами взмокла. Она давно не стриглась, поэтому собрала волосы в Я хвост на шее. Шея всегда подавала свой сигнал, когда Рита решалась на что-то важное. Точно так же у нее взмокла шея однажды в весенний день, однажды — в зимний… «А теперь в летний?» — насмешливо спросила она себя. Значит, не охвачена важными решениями только осень? Но она еще впереди. Очень может быть, что в какой-то из дней осени тоже произойдет незабываемое… Ведь не забыть ей до конца жизни те три дня — из разных лет, но главные, определившие ее жизнь. Критические дни, усмехнулась она, как теперь принято говорить.

Резкий сигнал машины ударил в оконное стекло, оно задрожало. Рита ждала этого сигнала, она мгновенно выпрямилась в кресле и почувствовала, как ноги напряглись, готовые подбросить ее из кресла. Но она сидела… Сигнал повторился. Он был настойчивый, требовательный. Рита больше ничего не ждала, она вскочила и метнулась к окну.

Мужчина в зеленом анораке и черных джинсах держался за открытую дверцу машины и давил на клаксон.

Рите стало нестерпимо жарко.

Он приехал.

Мужчина толкнул калитку, она распахнулась настежь, петли скрипнули. Рита снова напомнила себе — надо их смазать, но тут же забыла об этом.

Она знала, зачем он приехал. Он хочет узнать все…

Что ж, он узнает все, что хочет, и даже больше, чем рассчитывает узнать.

1

— Мама, мамочка! Я знал, что ты придешь! Они сказали, что ты ушла навсегда. А я зна-ал!

Последние слова утонули в слезах, которыми мальчик заливал ее белую блузку с черным бантом в горошек. Рита почувствовала, как белый шелк намокает, а детские слезы обжигают кожу даже через хлопчатобумажную майку, надетую для тепла под блузку.

Рита еще крепче прижала к себе взлохмаченную голову мальчика и почувствовала сальный, несвежий запах свалявшихся светлых волос, похожий на запах маленького звереныша.

— Что ты… что ты… не плачь. Я… я пришла… — Она с трудом вытолкнула слова из горла, они застряли там прочно, как застревает бледно-желтая хурма, которую обычно неспелой привозят на Чукотку. — Вот я и пришла, — шептала она слова, которые хотел услышать мальчик.

Он все глубже зарывался в нее мокрым личиком, нос хлюпал у нее под мышкой, от этого ощущения она внезапно показалась себе такой огромной, такой сильной, как никогда.

Внезапно в голове зазвучал голос собственной матери:

«Да кому ты нужна? Ты криворукая, ты ничегошеньки не умеешь! Да кто тебя замуж-то возьмет? Де-ети? Да никогда никаких детей у тебя не будет и быть не может!»

Когда мать начала произносить такие слова, Рита была неуклюжим подростком и такой оставалась долго, когда уже все одноклассницы «заневестились», как говорила мать.

Маленькая, худенькая, с прямыми, как деревянная вешалка, плечами — вроде той, которая болталась в коричневом полупустом гардеробе, — тонкорукая и тонконогая. Светлые, выгоревшие почти добела на летнем солнце волосы Рита стягивала черной аптечной резинкой на шее в хвост, открывая всему миру большой лоб, запятнанный веснушками. Всему миру? Да какое миру дело до нее? На нее редко смотрели, разве что с удивлением. Откуда такая… замшелая девочка?

Убежденная, что на самом деле никому не интересна, Рита не искала компании, она сидела дома, учила уроки и мастерила кукол. У нее не было подруг, потому что мать не разрешала никого приводить домой.

— Нечего грязь таскать, — цедила она, — мне некогда за вами ее вывозить.

Рита развлекалась сама, мастерила себе компанию — делала медвежат и зайцев, все они, как на подбор, получались мордатые и веселые. Вместо глаз она пришивала пуговицы, и вместо носа — тоже, но покрупнее.

Несколько раз Рита принималась шить кукол-человечков, все они были мальчиками, но ни одного до конца не дошила, словно опасаясь чего-то или, может быть, боясь ошибиться — у нее никогда не было перед глазами мужчины. Но ничего из ее детского рукоделия не сохранилось: когда Рита уехала на Чукотку, мать все вещицы вынесла из дома и выбросила в мусорный контейнер. О чем ей и сообщила в кратком письме.

Всматриваясь в прошлое, Рита понимала, что ее мать была раненной жизнью женщиной, и давно не судила ее. Да теперь уже и некого судить. Все сложилось так, как сложилось.

Рита плохо помнит тот день, когда вернулась из долгой командировки в тундру и увидела телеграмму. Бланк, подсунутый под дверь ее домика в поселке Провидения, пожелтел — через оконце в сенях на него изо дня в день падал косой солнечный луч. Тот же самый луч падал и на нее тогда, когда она стояла и держала в руках старую телеграмму.

Лететь домой над половиной огромной страны было уже незачем, мать давно похоронили. Что поделаешь, если ты уехал в тундру, к оленям, то до тебя никто не докричится.

Рита не сказала бы точно, что она тогда испытала — облегчение, что судьба уберегла от тягостной церемонии, или чувство вины, что не простилась с матерью перед ее уходом?

Теперь Рита позволила себе признаться честно — она испытала облегчение. С собой надо быть честной, и так никто друг с другом, не бывает, честен до конца.

С тех пор никогда больше Рита не слышала: «Да кому ты нужна?» Но самое главное — ей некому было своими поступками подтверждать справедливость подобных слов. Когда от тебя чего-то ждет тот, кто сильнее, ты делаешь то, чего он ждет. Ты находишься в его власти.

Рита, освободившись от чужого незримого надзора не только благодаря расстоянию, разделявшему город на Вятке и Чукотку, но и уходу матери в иной мир, сама решила искать тех, кому она нужна.

Ванечку Рита Макеева нашла первым. Она обнаружила его в пустом и нетопленом доме.

То был самый конец чукотской зимы, они с коллегой Галиной Петровной поехали в командировку в поселок Энмелен.

— Завернем к моей знакомой? — спросила Галина Петровна и подмигнула: — Хорошая баба, она тебе понравится.

— А… это удобно?

Галина Петровна даже фыркнула от возмущения:

— Ты видишь, сколько тут домов? А ну посчитай. Тут все друг другу знаешь, как надоели? Да мы с тобой для нее подарком станем.

Галина Петровна была украинкой с необыкновенно красивым, совершенно гладким лицом. Когда Рита в первую зиму в поселке. Провидения заметила, как быстро сохнет на морозе кожа и никакие кремы не помогают, она решилась спросить ее:

— Галина Петровна, что за секрет? Чем вы мажете лицо? — Она провела по своей щеке рукой, и ей стало больно от прикосновения шершавых пальцев.

Совершенно серьезно, без всякого кокетства, Галина Петровна объяснила:

— Есть одно средство, но сильно пахучее с непривычки. — Женщина улыбнулась и сощурились, но Рита заметила: когда улыбка сошла с лица, морщин как не бывало!

— Согласна потерпеть. — Рита провела пальцами по своему лбу.

— Нерповый жир, дорогая. Выходишь на мороз — намажься жиром нерпы. Я тебе дам баночку, приходи сегодня вечером.

Галина Петровна жила на другом конце поселка. Рита закуталась шарфом до самых глаз и, пробираясь по узкой тропе, проложенной среди сугробов, отправилась за целебным кремом.

Галина Петровна говорила сущую правду, запах был тошнотворный. Но Рита решительно взяла у нее пол-литровую банку жира.

— Бери, бери, привыкнешь, — смеялась Галина Петровна. — К чему только человек не привыкает.

— А где вы берете этот жир? — спросила Рита, подцепляя его пальцем.

— Моему мужу разрешают охотиться на нерпу, он у нас по матери — представитель коренного народа. Она была эскимоска, учительница поселковой школы. А отец мужа русский. Вот и жируем! — засмеялась Галина Петровна.

Рита пришла домой, размотала свой огромный шарф сбросила цигейковую шубу, унты и подошла к шкафу с вправленным в дверцу зеркалом. Она подцепила пальцем тягучий жир и провела им по лицу.

Пожалуй, это был один из самых смелых поступков, который она совершила после того, как приехала сюда, подумала Рита. Она зажала себе нос двумя пальцами, но, глядя в зеркало, наблюдая, как прямо на глазах кожа, еще недавно ссохшаяся от мороза и ветра, становится эластичной и обретает ровный розоватый оттенок, перестала мучить свой нос и заставила себя вдохнуть полной грудью. Более того, она потребовала от себя быть благодарной естественному, натуральному продукту, пускай даже и с таким, запахом. В природе нет ничего безобразного, если подумать, сказала она себе. Если этот жир пахнет так, то, значит, существует на то причина, просто она ей неизвестна. Но много чего другого ей тоже неизвестно в этой жизни.

Перед сном Рита промокнула махровой салфеткой лицо и снова посмотрела на себя в зеркало. Никаких лохмотьев кожи не болталось ни на щеках, ни на лбу.

Вот с тех самых пор Рита Макеева прониклась особым чувством к Галине Петровне, и хотя им совсем было не по пути заезжать к ее знакомой, Рита согласилась.

— Тормознем вон у того дома, — крикнула Галина Петровна водителю вездехода.

Лязгая гусеницами, оставляя глубокий тракторный след на снегу, вездеход повернул к дому, скрытому за сугробом.

— Она очень хорошая баба, — бросила Галина Петровна. — Приехала сюда и месяцев через восемь родила ребенка.

С Большой земли? — спросила Рита.

— Нет, тоже с Севера. — Ничего больше не объясняя, Галина Петровна поднялась с железной скамейки вездехода, нагнулась, опасаясь стукнуться головой о крышу, и начала пробираться к задней двери.

Рита последовала за ней, то и дело неловко натыкаясь на «нужные вещи», которые возил с собой водитель и которые, на ее взгляд, были самым обыкновенным хламом — погнутые ведра, какие-то металлические банки и еще бог знает что.

Но все это может назвать ненужным хламом только человек с замашками жителя Большой земли. Через некоторое время, она поняла, что здесь негде взять то, что тебе нужно. Вот придет корабль, и он… Да о чем говорить — прав водитель. Поэтому Рита аккуратно убрала с дороги ведро без дужки, задвинула его под скамейку, откуда оно и выкатилось.

Галина Петровна спрыгнула в снег и утонула в нем — эти сугробы раньше мая не растают. Рита опустилась рядом. Они хохотали, у Галины Петровны смех получался какой-то детский, и Рите показалось, что не женщина весело хохочет рядом, а ребенок. Причем ее ребенок.

От глупой мысли кровь прилила к щекам. А почему, собственно, глупой? Она не раз и не два думала об этом. Ведь у нее может быть ребенок, а почему нет? Ну, хорошо, мужа может и не быть, но ребенок-то может. У нее вполне солидный возраст — перевалило за тридцать.

— Ты вытащишь меня отсюда или нет? — Галина Петровна, засыпанная снегом с головы до ног, смотрела на нее с пологого склона здоровенного сугроба, а можно сказать, и холма. — Или я съеду еще ниже, вот тогда помучаешься!

Рита легла на живот и протянула руку.

— Неужели удержишь?

— Я сильная, Галина Петровна. Держитесь! Рука дрожала, но Рита тянула женщину к себе.

— Фу-у, ну ты и впрямь сильна. А с виду не скажешь. — Потом сощурилась: — Знаешь, по-моему, ты и изнутри не хилая.

— Вашими молитвами, — засмеялась Рита, зная, что Галина Петровна поймет намек.

И она поняла.

— Да уж. Он тебя хвалит. А Сысой наш… о… Он слова зря не скажет. Уж похвалы от него добиться, это я тебе скажу… Дорогого стоит. Знаешь, он никогда женщин не брал себе в ученицы. Ни-ког-да. У нее, то есть у тебя, говорит он, глаз, точный. Как у охотника. А воля — как у рыбака! А это… — Галина Петровна даже зажмурилась от желания подыскать слово, но найти подходящего не могла. Потом рассмеялась: — Знаешь, что он еще сказал? Говорит, если она и дальше будет такая…

— Я буду лучше! — завопила разгоряченная игрой Рита. — Вот увидите! Все увидите!

— …он сказал, — продолжала Галина Петровна, отмахиваясь варежкой из камуса, вышитой бисером, — Рита будет большим начальником.

— Вот уж что мне точно не грозит! Я не хочу быть начальником. Я хочу быть свободным человеком.

— Ты не горячись, не спеши. Начальник в его понимании — это не директор, это… как бы тебе объяснить… Ну, вот тот, кто с тобой рядом, всегда будет твоим подчиненным.

— Пра-авда? — Рита подняла тонкие светлые брови. — Это интересно.

— Слушай, что-то я начинаю остывать. Пошли-ка скорей к Лене. — Галина Петровна встала во весь рост на вершине сугроба. — Отряхни сзади, — попросила она, и Рита мохнатыми пуховыми варежками, облепленными снежными катышками, принялась отряхивать веселую кроличью шубку коллеги, сшитую из разноцветных кусочков — рыжих, черных, бурых, белых.

— Ну, вот и все, ну вот и порядок. Ваш пятнистый кролик в полном порядке. Пошли. — Рита схватила женщину за руку.

— Ты меня тащишь, как непослушного ребенка, — хохотала она.

— Потому что я не хочу, чтобы вы снова оказались на ненужном нам склоне.

— Ладно, ладно, директор. Подчиняюсь я, видишь? Правду сказал Сысой.

Они спустились со снежного сугроба прямо к дверям дома, невысокое крыльцо запорошено снегом, судя по всему, его сегодня еще не подметали.

— Странное дело, Лена уехала, что ли? Она всегда такая аккуратная.

Галина Петровна подошла к окну, но сугроб, который вздымался выше крыши самого дома, затенял свет, и она ничего не разглядела.

Рита поискала глазами голик, который неизменно лежит перед входом в каждый дом, но не нашла.

— Да вон он, видишь — хвостик торчит, — поняла ее без слов Галина Петровна. Она нагнулась и выдернула голик из снега.

Она первая принялась обметать свои оленьи унты.

— Слушай, что-то мне не нравится это все, — бормотала она себе под нос. — Никаких следов.

Рита взята у нее голик и тоже махнула раз-другой по своим унтам, которые купила по приезде на Чукотку, — без них не спасешься от мороза, поняла она уже в первые дни зимы, пробежав до конторы в австрийских сапожках на меху.

Галина Петровна толкнула дверь в сени.

— Она русская? Она давно здесь? — спросила Рита больше для того, чтобы унять забившееся в тревоге сердце. Ощущения Галины Петровны передались и ей.

— Да, русская. Приехала с Бикады. А вот когда…

— Откуда? — перебила ее Рита и наморщила лоб, пытаясь сообразить, где это.

— Не усердствуй. Это не Чукотка. Это уже Таймыр. Есть такая река — Бикада, на ней лет тридцать лет назад устроили поселение овцебыков. Их привезли из Канады, чтобы акклиматизировать там.

— Что-то такое я слышала, — сказала Рита. Она сняла шапку-ушанку из белого песца поколотила ею о колено — на всякий случай, вдруг на ней снег, а то растает, и тогда мех обвиснет сосульками.

— У нее родители, кажется, были из первых биологов, которые занимались овцебыками. Но я точно не знаю, может, и вру. Сама она окончила биологический факультет и там же работала. А потом… Вообще-то она не слишком распространялась об этом. — Галина Петровна тоже отряхнула свою шапку, она была у нее круглая, дамская, а под нее надет пуховый платок, чтобы уши не мерзли. — Да мы спросим у Лены за рюмкой чаю, правда? — Она подмигнула Рите и оглянулась на дверь, возле которой они стояли, потом, понизив голос, добавила: — Если она дома, конечно. — Потом наклонилась к Рите и в темноте прошептала: — Болтали, что у нее там был мужик, а уже здесь родился ребенок… Сама знаешь, что такое крошечный поселок, все друг у друга на виду, каждый чует, что в твоей кастрюле варится. — Она махнула рукой. — А уж утаить, кто у тебя в постели… — В сенях было довольно темно, но по голосу стало ясно, что Галина Петровна улыбается, а на щеках у нее при этом появляются ямочки. Рите всегда нравились такие ямочки. Но у нее их не было. — В общем, поменяла она овцебыков на оленей. Она ветеринар, неплохой, надо сказать. — Галина Петровна помолчала, потом вздохнула: — Любо-овь… Она не только на Чукотку человека загонит.

— Ну а он?

— А что — он? Он и знать не знает, что у него на свете сынок есть.

— Она ничего ему не сказала?

— Нет…

Галина Петровна потянула на себя дверь.

2

«Что же такое я сделала?» — спрашивала себя Рита, глядя на свою кровать в домике в поселке Провидения. На кровати лежал мальчик.

«Человек вольный, если сам с собой честный», — вспомнила она слова Сысоя Агеевича. Когда Рита услышала от него эти слова, она восприняла их иначе, чем сейчас. Вольный — значит, свободный от всего. А теперь ей вдруг открылся в них другой смысл. По-настоящему вольный — это тот, кто может проявить свою собственную волю, признаться себе в том, что хочет, и это сделать.

Рита, наконец, призналась себе, как сильно хотела иметь ребенка. Всегда. Наверное, еще и потому, чтобы доказать самой себе: можно относиться к ребенку иначе, чем ее собственная мать к ней.

Она хотела подтвердить самой себе, что не напрасно обижалась на мать, не потому, что она, Рита, плохая, они не ладили. «Я хорошая! Хорошая!» — хотелось ей кричать, когда мать твердила ей с утра до ночи: «Ты плохая, ты никудышная, ты некрасивая…»

Она испытала самое настоящее потрясение, когда Галина Петровна, перед тем как войти в дом Лены, на секунду остановилась и обронила:

— Вы друг другу понравитесь. Лена чем-то похожа на тебя. Тоже блондинка и тоже очень симпатичная. Только она покрупней тебя будет.

Тоже… симпатичная? Рита помнит, как лихорадочно искала объяснение — в чем состоит причина ошибки Галины Петровны.

Ну конечно, темнота в сенях, ну конечно, кругом эскимосы и чукчи, мало русских. На их фоне, может быть… Она тогда просто пожала плечами и не стала возражать, потому что предчувствие чего-то невероятного забивало все остальное в голове и в сердце…

Если бы Рита была той, какой была до Чукотки, она бы докопалась, в чем причина заблуждения Галины Петровны, она непременно постаралась бы уверить коллегу, что она не права. Не-ет, она, Рита Макеева, нисколько не симпатичная, они с Леной не могут быть похожи потому, что… потому что тогда бы у Лены не было никакого мужчины и ребенка. Доказательства? А вот оно! У Риты ведь никого нет!

Но сейчас Рита искала новое, правдивое, более подходящее объяснение. Произошло чудо? Но чудо только потому и чудо, что еще не найдено ему объяснение. Объяснить можно так, что, вероятно, изменился тип женской красоты.

А с Ванечкой — Рита теперь не сомневалась — она обязана расцвети, потому что у мальчика должна быть красивая мать, не хуже той, что его родила.

В холодном, давно не топленном доме Ванечка был один. Ничего не понимая, но чувствуя, как сжимается сердце вначале от холода, а потом вспыхивает огнем в странном предчувствии, Рита смотрела на Галину Петровну, прижимая к себе мальчика. А та уже собиралась бежать в местную администрацию выяснять, что случилось.

Но в сенях раздались шаги, заскрипела дверь, и вместе с морозным воздухом в комнату вошла закутанная в платок женщина.

Оказалось, это соседка, она объяснила, как все на самом деле было просто и печально.

Неделю назад Лену похоронили, а местные власти пытались решить, как поступить с Ванечкой. Они хотели отправить его в интернат. Соседка как раз ходила узнавать насчет оказии…

Рита прижимала мальчика к груди, а он рыдал:

— Мама, мамочка, ты пришла… Я знал, что ты придешь…

Рита не плакала, сначала она словно окаменела, потом стало жарко рукам, которыми она стискивала мальчика, как жарко стало и груди, к которой он припал.

Она вдруг поняла, что никогда, ни за, что не выпустит из своих объятий это теплое тельце…

Теперь Ванечка спал, светлые длинные волосы, до скрипа промытые ромашковым шампунем, блестели в свете настольной лампы с оранжевым абажуром. Личико казалось розоватым, здоровым. На стуле возле кровати лежала рубашка в красно-черную клеточку и черные джинсы с рогатым быком на кармане. Все вещи принесла Галина Петровна, ее мальчишки из них выросли, и она с радостью передала их Ванечке.

— Ты молодец, — сказала Галина Петровна. — Я бы, наверное, так не смогла.

— У вас своих трое, — улыбнулась Рита, уклоняясь от похвалы.

— Но ты-то вообще одна на свете.

— Я не хочу быть одна, — тихо сказала Рита. — Больше не хочу.

— Ты могла бы кого-то найти. — Женщина вздохнула и погладила Риту по спине.

— Его я уже нашла, — сказала Рита, не отстраняясь и чувствуя от прикосновения руки себя так, как никогда раньше — она испытывала связь с другим человеком, с женщиной, благодаря которой нашелся для нее сын. Нет, это нашелся ее сын. Они втроем теперь крепко связаны. Навсегда. Для Риты ощущение совершенно незнакомое. Она словно наконец-то выбиралась из кокона, в котором провела столько лет.

Рита кивнула на спящего мальчика и добавила:

— Если еще кто-то должен найтись, то ему придется захотеть составить нам обоим компанию.

— Это трудное дело, девонька. — Рука Галины Петровны прошлась по спине Риты, потом она убрала руку и обхватила себя за плечи, словно защищаясь от холода. — Очень трудное, — повторила она со вздохом.

— Но вы сами знаете, — сказала Рита и, сдавленно засмеявшись, выпрямилась на стуле, — я и без Ванечки никого из мужчин до сих пор не увлекла собой.

— Еще увлекла бы. Поверь мне. Нашла бы.

— Придет время, найду, — сама от себя этого не ожидая, заявила Рита.

Галина Петровна засмеялась.

— У нас для тебя мужиков нет. Мне весь наш расклад хорошо известен. Притока свежей мужской крови в ближайшее время на нашем берегу не ожидается. Мне было проще, я на целых пятнадцать лет старше тебя, в мое время на Чукотку ехали за романтикой и деньгами. Сейчас сюда ехать незачем.

— Я уеду на материк.

— Вот это правильно. Но жалко, честное слово. — Галина Петровна с нежностью посмотрела на Риту. — Мне будет жалко, Рита.

— Мне тоже, Галина Петровна. Но мы не потеряем друг друга. Потому что вы крестная мать моего Ванечки.

— Да. — Она сморщила губы. — Причем дважды. Потому что я на самом деле его крестная мать.

Рита с Ванечкой улетели на материк, когда тундра быстро расцветала, словно торопясь явить миру все красоты, на которые способна расщедриться в краткий миг северного лета. Первоцветы, огненные, небесно-голубые, розовые, изумрудная зелень травы и всполохи бордовых стеблей неведомых кустиков — все это заставляло волноваться душу, а сердце — подпрыгивать.

На маленьком самолете «АН-24» они долетели до Анадыря, и Рита еще раз удивилась собственным, непонятно откуда взявшимся, новым качествам.

Самолет пришлось брать штурмом, потому что после нелетной погоды, которая держалась из-за тумана тринадцать дней, рейсы сбились, народу с билетами собралось на десяток таких «аннушек». Но Рита втащила Ванечку на тот борт, которому первым удалось отозваться от бетонной полосы после непогоды.

— Мам, а почему тети и дяди толкаются?

— Потому, что места мало, вот они и толкаются.

— Мам, а мы больнее всех толкаемся, да? — Синие глаза смотрели на нее незамутненно и доверчиво.

— Да, малыш. Иногда приходится толкаться больнее. — Она больше ничего не стала объяснять, Ванечка слишком мал для взрослых тонкостей жизни. — На Большой земле очень много народу.

— А на маленькой земле — мало народу. И много собак. — Он засмеялся и ткнул пальцем в иллюминатор. Рита с сомнением посмотрела за окно. Потом согласилась: — Ты прав. На маленькой земле много собак.

Местные собаки облюбовали аэродромную площадку, они лежали на солнце и грелись. Где еще найдешь такой теплый бетон во всем поселке Провидения? Нигде. Местные собаки хорошо знали, сколь коротки теплые деньки, и, чтобы было о чем грезить в глубоком снегу большую часть года, запасались воспоминаниями.

Куда везла новоявленного сына Рита Макеева? Домой, в северный город, в котором сама выросла. Квартиру, оставшуюся после смерти матери, она сдавала все годы, у нее собрались вполне приличные деньги.

Все бумаги были переоформлены на этом краю света так, как было нужно Рите, благодаря Галине Петровне и ее друзьям. На всех бумагах было написано ясно и четко, что она самая настоящая мать Ванечки.

Теперь она явится в свой город как обычная женщина о ребенком — союз, давно переставший кого-то удивлять. Скорее удивляет, а точнее, умиляет другой союз — полная семья, то есть отец, мать и ребенок.

Об этом фантастическом союзе Рита пока не думала, наслаждаясь нынешним.

Рита и Ванечка вскоре сидели уже в другом самолете, который выруливал на взлет по бетонной дорожке магаданского аэропорта, куда они прилетели из Анадыря. Рита смотрела в иллюминатор, навсегда прощаясь с этим снежным краем. Она смотрела вниз, и ей пришла в голову странная мысль: вот уж точно, никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Под ними вечная мерзлота, а она на ней оттаяла!

Рита тихонько засмеялась. Ванечка заерзал на коленях, пытаясь повернуть к ней лицо и заглянуть в глаза — почему она смеется, но Рита не хотела, чтобы он видел сейчас ее лицо, и уткнулась подбородком ему в макушку.

— Тсс… — прошептала она. — Приготовься. Сейчас мы задрожи-им и полети-им.

Им еще долго добираться до берегов Вятки, которая течет по средней полосе России, стремясь влиться в Каму, а оттуда в Волгу, и дальше, дальше… Не слишком полноводная, самая обычная река в этом мире. Там, обращенный к воде, на обрывистом берегу стоит пятиэтажный кирпичный дом, в котором Рита выросла. Из окон виднеется слобода Дымково, которую Вятка регулярно и настойчиво заливает водой по весне, но упрямые, а может, просто равнодушные — что-то менять — значит, суетиться, а если суетиться, то включать чувства и разум, — вятские люди не трогаются с места. А, мол, как залила, так и отольет, и длится это уже не одну сотню лет. Потом снова, дав порезвиться своенравной воде, люди продолжают упорно месить глину и лепить своих барынь и кавалеров, раскрашивать в райские краски птиц и свистульки. Они разлетаются по всему белу свету под именем «дымковская игрушка», морочат людям голову о яркой жизни тех мест, где их лепят.

Но обычно там, где серо жить, красят хоть что-то в яркие цвета, а где ярко жить, то ничто ни в какие цвета не красят. Без того в глазах рябит. Рита никогда ничего не чувствовала к этим глиняным вещицам, невиданным героям невиданной жизни. Но теперь, после знакомства с Сысоем Агеевичем и с собой, новой, Рита поняла — люди, лепя своих глиняных уродцев, вводили себя тем самым в состояние счастья. И тогда могли просить у жизни все, что хотели. А хотели они хоть немного радости, и получали ее от восторгов, а также от похвал таланту — или лихости?

— Ваш малыш будет сок или воду? — Приветливый голос стюардессы вывел Риту из размышлений о прошлой жизни. Она вдруг почувствовала, что, пожалуй, впервые думала о своем городе, в котором прошли детство и юность, без всякого раздражения. Это ей понравилось.

— Ванечка, что будешь? Скажи Марине, — назвала она стюардессу по имени, которое прочитала на карточке, прикрепленной к форменной голубой блузке.

— Сок, пожалуйста!

— Ого! Да мы самостоятельные, — засмеялась девушка, наклоняя кувшин над пластиковым стаканом.

— Не до краев, а то он мокрый, этот ваш сок, — командовал малолетний пассажир.

— Как скажете, мистер, — в тон ему ответила девушка.

Рита с удивлением уловила приказные нотки в голосе Ванечки. От кого же? От матери? Или от отца? Может, у него в роду были большие начальники? Она улыбнулась.

— Спасибо, — между тем ответил Ванечка и сам снял с коричневого подноса прозрачный стаканчик с соком.

— На здоровье. Сок прибавляет силы, твой папа похвалит тебя, если ты будешь сильный… — бормотала привычную дежурную чепуху стюардесса, а Рита искоса наблюдала, как станет держать этот удар ее сын.

— Я уже сильный, — ответил он на ту часть пожелания, которая ему показалась более важной.

Рита почувствовала, как радость разливается по всему телу. Парень с характером, снова и снова удивлялась она. Это здорово, ей будет интересно жить рядом с ним, наблюдать и направлять…

«Стоп, дорогая, «направлять» — не слово. Забудь. Уж Кого-кого, а тебя направляли. Потом полжизни не могла вырулить на свою дорогу. Вырулила, — вздохнула она, — только для этого пришлось сбежать на край света и начинать рулить оттуда. Ты будешь жить рядом с мальчиком, — сказала она себе. — А он будет жить рядом с тобой».

Она вздохнула с невероятным облегчением. Как хорошо, когда есть кто-то, кто помогает принять решение. Смешно, но оказывается, ты можешь опереться даже на того, кто целиком зависит от тебя. Когда ты один, ты можешь допустить, что не нужен самому себе, такое бывает со всяким. Но когда ты точно кому-то нужен, ты принимаешь решения ради другого…

Рита снова посмотрела на спящего сына, включила свет и задернула занавески.

3

Время в городе на Вятке летело быстро, поскольку у Риты началась совершенно другая жизнь.

Она приехала с Чукотки не с пустыми руками — речь не о Ванечке. О профессии. Сысой Агеевич научил ее мастерству гаксидермиста, а когда Pитa уезжала в Вятку, он сказал ей:

— Однако, дева, дам тебе имя. Приедешь в Вятку, пойди вот к нему.

Он протянул Рите записку. На ней было написано: «Захару Петровичу Старцеву». И адрес.

— Что в ней — не читай. Не для женского ума писано!

Он ухмыльнулся, и глаза его хитро блеснули. Он провел рукой по своей голой голове и отвернулся от Риты.

Старцев оказался здоровенным мужиком, который занимался чучелами столько лет, сколько себя помнит. Когда Рита передала ему привет и записку от Сысоя Агеевича, тот лишь распростер объятия, и Рита утонула в них. От него пахло формалином, свежей мездрой и жиром. Запахи, знакомые Рите лучше других.

— Как он? Крепок еще?

— На сто лет, слава Богу, — в тон ему ответила Рита.

— Он был моим проводником, когда я ездил на Чукотку в экспедицию.

Рита изумленно уставилась на Захара Петровича.

— А чего ты удивляешься?

— Но он говорил, что вы с рождения занимаетесь чучелами.

— А то нет, что ли? При том режиме — подпольно. При этом — подвально. — Он засмеялся свой шутке, которую, вероятно, повторял уже не раз. Она стала его присловьем, не иначе. — Раньше я работал в институте пушнины, научным сотрудником, теперь арендую подвал в этом же институте. Я нынче частный предприниматель. Я нанимаю тебя. Ты ведь за этим пришла? — Он говорил и перелистывал альбом с ее работами, который Рита принесла с собой. — Это, как теперь модно говорить, портфолио, да? Он усмехнулся.

— Как угодно, — пожала плечами Рита, пытаясь понять, как ей этот человек, по душе или нет. Но быстро себя остановила. Ей нужна работа, чтобы поднимать Ванечку, и в данном случае нет никакого дела до того, что чувствует ее душа к человеку, который готов дать ей работу.

Как ни странно, Рита испытала облегчение, а потом удивилась — как быстро новые обстоятельства меняют отношение к жизни и к людям.

— Ты художница?

— Нет, — покачал головой Рита.

— Ну, хотя бы сама для себя делала какие-то наброски?

— Я с трудом рисовала даже огурец в третьем классе.

— Брось, — фыркнул Захар Петрович.

— Я зоотехник по образованию, — объяснила Рита.

— Уже яснее. Значит, анатомию зверья знаешь хорошо. Очень правильная посадка, — кивнул он на фотографию. — Все мышцы работают как надо. А волчара здоровяк.

— Полярный волк, — улыбнулась Рита. — Сысой Агеевич помогал.

— А птиц, я вижу, не любишь. — Старцев вскинул брови и испытующе посмотрел на Риту.

Она пожала плечами:

— Не сказать, что не люблю, но… звери, понимаете… они мыслят…

— Ясно, а птички только поют. Тебе, стало быть, неинтересно, когда только поют. — Он листал дальше. — Ох ты, какая красавица.

Он разглядывал нерпу, она лежала на снегу, совершенно золотая под полярным солнцем.

— Тоже Сысой Агеевич помогал.

— Вижу, вот его профессиональная метка. — Он ткнул пальцем.

— Усы, — согласилась Рита. — У меня никогда, ни разу не подучились такие живые усы.

— Не горюй, нм у кого, кроме Сысоя, они не получаются. Замужем? — неожиданно бросил он.

— Кто? — растерялась Рита. — Вы про…

— Ага, я про нерпу, — засмеялся он. — Если она и была, то ее супруг уже овдовел, коли ты из нее чучело сделала. Я про тебя спрашиваю.

— У меня… ребенок… Сын, — добавила Рита спокойным тоном, но таким, который не предполагал развития темы.

— Понятно. Значит, надо хорошо зарабатывать.

— Да, — согласилась Рита.

— Значит, будешь. — Он перелистнул страницу. — Ну неужели ты никогда не рисовала? — Захар Петрович уставился на горностая, который в зубах держал мышку. Горностай был рыжий, летний, и Рита поместила его возле норки, окруженной мхом.

— В детстве я шила кукол. Медвежат, зайцев.

— Но они были у тебя все плоские, правда?

— Тогда я еще не знала анатомии.

— И не думала, что пойдешь в таксидермисты. Наверное, и со зверьем только по зоопарку была знакома.

Рита видела зверей, конечно, не только в зоопарке, еще и на биостанции, где работала мать. Но она не хотела, чтобы этот мужчина начал копаться в памяти, пытаясь понять, знал ли он ее мать.

— Нет, не только в зоопарке. Еще в деревне. Коров, быков, коз.

— Ценю шутку. Еще назови одного страшного зверя.

— Петух.

— Ко всему прочему, ты еще и сообразительная.

— Вчера читала классику сыну.

— Про страшного зверя? — Старцев только развел руками. — Нет слов. — Он захлопнул альбом, помолчал минуту, вздохнул, засунул в нагрудный карман черного полосатого пиджака записку от Сысоя Агеевича и сказал: — Что ж, дорогая Маргарита Макеева, хотя я зарекся иметь профессиональные отношения с женщинами, но своей рекомендацией Сысой не жалует даже мужиков. С чем тебя и поздравляю. Пойдем, покажу рабочее место.

Захар Петрович встал и направился в конец подвального коридора, где была синяя железная дверь. Он погремел ключами и открыл, щелкнув выключателем. Яркий теплый свет лампы, которую держал в лапах ушастый заяц, залил комнату.

Войдя внутрь, Рита почувствовала, как на нее снизошел удивительный покой, эта комната не похожа на казенную, а значит, и хозяин ее работает не только ради денег, но и ради удовольствия. Вот то сочетание, к которому она всегда стремилась.

— Прошу в мой мягкий капкан. Учти, я из тех хозяев, которые заставляют работать до седьмого пота.

— Я готова, — сказала Рита.

Ванечка ходил в детский сад, Рита работала и все чаще ловила на себе взгляды мужчин. Приходили заказчики, посредники, приезжали владельцы салонов из городов-соседей — Ижевска, Йошкар-Олы, Нижнего Новгорода, а также из Москвы. Старцев был известен, он много выставлялся, отчего работы хорошо шли. Новость о том, что он нанял женщину к себе в фирму, многих просто потрясла, и заходили взглянуть на нее. Прошел даже шепоток, что, мол, седина в голову — бес в ребро, но как прошел шепоток, так и умер.

Уже первые заказы, которые выполняла Рита, произвели впечатление — техника и мастерство такие, что как бы самому Петровичу не рухнуть с пьедестала. Но Сысой Агеевич знал, к кому направлял Риту: Старцев не был завистлив, и успехи нового работника, понимал он — это его успехи.

— Рита, должен тебе сказать, ты стоишь больше, чем я тебе плачу.

— Правда?

— Да, потому, что ты оказываешь мне еще некоторые услуги. — Он хмыкнул, а Рита насторожилась.

— Эго вы о чем? — Она отложила ланцет, которым отодвигала веко рыси, чтобы вставить глаз.

— Рекламные услуги.

— Правда? — расхохоталась она. — Так вы будете мне доплачивать за них?

— Не деньгами. Но…

— А… чем же? — Она с удивлением уставилась на своего хозяина.

— Н-да, ты не слишком-то вежлива с пожилыми мужчинами, — ухмыльнулся он, — Могла бы хоть пококетничать, мол, ах, Захар Петрович, да я только и жду…

Рита не мигая смотрела на него.

— Ладно, вольно, — бросил он. — Можешь моргать.

Рита расхохоталась.

— Слушайте, вы так кормящую мать до кондрашки доведете, Захар Петрович.

— Тебя не больно-то доведешь, — проворчал он. — Этот тип с телевидения сколько тут вертится? Он, по-моему, тоже на тебе хорошо зарабатывает. То и дело сюжеты о тебе, а стало быть, и обо мне, в ящике. Но он-то другого хочет…

Вы об Алике? — скривила она губы.

Да я знаю, знаю, на кой тебе нужен этот старый мешок, хоть и крашеный. Но… я бы попросил тебя… не пинай его ниже пояса, ладно? Давай оплатим ему рекламу надеждой.

— Вот как? — Рита вскинула брови и попыталась поставить глаза рыси на место.

— Да, так, Рита. Я знаю, он ничего от тебя не получит. А вот ты от меня получишь…

— И что же? — спросила она, проверяя, хорошо ли сел глаз зверя. Она слегка потянула нижнее веко вверх, потом верхнее — вниз. Хищный глаз уставился на Старцева. Он нарочито опасливо повел плечом. — Тоже мне, заступница. Твоя хозяйка сама кого хочешь укусит.

Рита ухмыльнулась, ожидая продолжения.

— У тебя есть прекрасный дом в Зонихе.

— Есть, — согласилась Рита.

— У тебя там нет бани, а ты хочешь.

— Хочу, — согласилась Рита. — Настоящую русскую баню.

— А у меня есть сруб в деревне Волково.

— Это там… за Зонихой, да?

— Да. Еще от города столько же ехать, не меньше, — сказал Старцев. — Так вот, я намерен построить кирпичный дом с сауной внутри, а банный сруб отдам тебе.

— За сколько?

— За так. Оплачиваю рекламные услуги.

— Но…

— Он мне обошелся даром. Это из того стиха, помнишь? Откуда дровишки? Из леса, вестимо…

Рита молчала, приглаживая вибриссы рыси.

— Отлично выглядит, — похвалил Старцев. — Клиент будет довален.

— Клиентка… — поправила она его.

— Фу, черт, сколько вас, баб, на мою голову посыпалось. И слов-то, вас определяющих, люди не придумали.

— Не люди не придумали, а мужчины не хотят ими пользоваться — словами, я имею в виду.

— Спасибо, уточнила. А то я уж хотел было возмутиться.

— А… сколько мне еще времени держать рекламный удар? За сруб, я имею в виду?

— В общем-то, будь я не такой жадный, какой есть, я бы сказал, что уже можно заканчивать. Но я жадный, сама знаешь, давай еще попользуемся, а? — Захар Петрович закинул голову назад и с высоты своего роста глянул на Риту. — Ну, что тебе, жалко? Пускай приходит, снимает свои сюжеты, приносит конфетки, мы с тобой чайку попьем, а?

Рита засмеялась — в общем-то ей не было противно внимание Алика, то есть Олега Сергеевича Щербакова, хотя ей всегда хотелось внимания только одного мужчины на свете.

Но того мужчины не было.

— Уговорили, — бросила она.

— Когда перевезти сруб? — быстро спросил Старцев, желая тем самым получить гарантии их тайного сговора.

— Осенью, — сказала Рита.

— Договорились.

Рита больше не сомневалась в собственной внешности — сейчас в моде женщины худенькие, как она, светловолосые, голубоглазые. Пришло ее время. Она часто меняла прическу, то стриглась коротко, однажды почти под ноль, когда ее мастер заявила, что у нее красивая форма головы. Под эту прическу ей пришлось обновить весь свой гардероб.

Потом ей надоело ходить с голой головой, и Рита отпустила волосы до плеч. И снова ей пришлось купить все другое — и брюки, и юбки, и пиджаки. Они стали более элегантными.

А после этого Рита внезапно ощутила себя настоящей дамой, закрутила волосы в «улитку», но для контраста надевала мини-юбки.

— У меня, в конце концов, сколько мам? — однажды заявил ей сын.

— В чем дело? Ты запутался? — Она свела светлые брови на переносице и развела руками. Этот жест доверия, эти открытые ладони, знала Рита, обычно успокаивают и умиротворяют человека. Ванечка действительно засмеялся.

— Просто у Пашки мама все время одинаковая. А ты разная.

— Такая уж тебе мама досталась, — пожала плечами Рита, причем у нее это вышло так печально, что Ванечка кинулся обнимать ее.

— Мне нравятся красивые женщины! — завопил он и встал в позу ловеласа из недавнего фильма, который без нее посмотрел по телевизору.

Рита расхохоталась.

— Не рановато ли, а?

— Не-а! — Он свел брови, как самый настоящий мачо из другого фильма.

— Слушай, я попрошу знакомых на телевидении не пускать такие картины в детское время! — заявила Рита и на самом деле почувствовала не без удовольствия, что вполне может это сделать. Сказать об этом Алику, который недавно стал одним из директоров на местном канале. Но, опять-таки не без удовольствия подумала Рита, продолжает приходить на съемки, хотя по чину ему следует сидеть в просторном кабинете.

— Ой, ма-амочка, ну, пожалуйста, там такие соба-аки…

— С-собаки? — переспросила Рита заикаясь. — Где ты их увидел?

— В кино. Там далматины и… и…ретриверы…

— Что ты говоришь? Так ты смотришь не… не… а собак?

— Да конечно, — фыркнул он. — Я не Пашка. — Он скривился.

— Пашка? — переспросила Рита, но быстро себя одернула — незачем сосредоточиваться на том, на чем не стоит.

— Собаки разные, — продолжал Ванечка, — а все дядьки и тетки одинаковые.

— Ты хочешь сказать, у кого-то в картине была целая свора собак?

— Да не-ет… — Он даже сморщился от ее бестолковости. — Ну просто все люди одинаковые, потому что ску-учные… Мам, а когда у нас будет папа? — вдруг спросил Ванечка то, что должен был когда-то непременно спросить.

Он спросил ее об этом сейчас, вероятно, достаточно вникнув в структуру человеческой жизни, Обнаружив в ней такое явление, как отец, решил проверить, а не нужно ли и ему отца?

— Папа? — Рита нахмурилась, у нее был такой вид, с каким обычно думают над тем, куда запропастились ножницы или второй носок от новой красной пары Ванечки, почему он не «вышел» из стиральной машины? Потом, после долгих поисков, обнаруживается, что он остался вовсе не в машине, а в ботинке, невынутый, потому и непостиранный. — Папа… Гм… Ну что ж, должен быть у нас папа.

— Когда? — строго спросил Ванечка, и его изумрудные глаза засияли.

— Вот этого я тебе не скажу. Но точно, что не завтра и не послезавтра. Так что не жди со дня на день.

Ванечка расхохотался.

— Ты думаешь, я глупый, да?

— Не думаю.

— Ты думаешь, я не знаю, что папу ищут? Сначала он не папа, а просто мужик. Папа он после. А когда он делается папой, то ходит на рыбалку, на охоту, катается на машине.

— Ох, Ванечка, совсем забыла сказать. Можешь радоваться, мы с тобой начинаем кататься на своей машине с этой субботы.

— Ура! Ты получила права!

— Да, с первого раза, между прочим, сдала вождение.

— И я! И я! Я тоже научусь.

— Непременно. Как только ноги будут доставать до педалей.

— А я надену платформы! Знаешь, на каких крутяках Пашка шкандыбачит!

— Не поняла. — Рита покачала головой. — Переведи на русский.

— Ладно. — Ванечка набрал побольше воздуха и перевел: — Пашке брат отдал свои ботинки на очень толстой подошве.

— Нет, — покачала головой Рита, — в таких ботинках ты не почувствуешь педаль газа. Я сама снимаю туфли на платформе и надеваю на тонкой подошве, а то неудобно.

— Ну…

— В общем, ты понял, да? Как только ноги вырастут, сразу начнешь учиться.

Про папу он забыл тотчас, чего Рита и добивалась; она была уверена, что теперь у него есть о чем поговорить с Пашкой и другими приятелями. Потому что папа — это просто фишка для него. А она пока может вместо этой подкинуть другую.

Но вопрос о папе давно вертелся в голове Риты, она отодвигала его на задний план, строя дачу, покупая машину. Более того, она подумывала о том, чтобы открыть свое дело, отойти от Захара Петровича. Он и сам ей сколько раз говорил, что пора. Но она не совсем уверена, и на то есть причины… Но зачем о них думать сейчас, когда она еще работает у Петровича?

Теперь ей есть о чем подумать — сын подкинул мысль. Надо думать о… папе для него.

А… может быть, тогда ей пойти на встречу выпускников? Пятнадцать лет со дня окончания школы. Она вообще-то не собиралась… И она, конечно, не надеется найти столь нужного члена семьи среди бывших соучеников. Из всех есть только один человек, который годился бы на эту роль. Но его наверняка не будет… А если даже будет — так что?

Рита почувствовала слабость в коленях. Да, да, она все еще думала о нем. Хотя точно знала, что он давно не живет в Вятке.

Чем ближе подходил день встречи, тем сильнее Рита ощущала волнение. «А в чем дело? — спрашивала она себя. — Ну-ка сосредоточься и ответь. По какой причине волнение? Что придешь на встречу и никто тебя не вспомнит? Или… он тебя не вспомнит?»

Не вспомнит? Он не вспомнит? Неужели… А та ночь… Единственная ночь в ее жизни. После встречи по случаю пятилетнего юбилея выпуска. Была ведь та ночь. С ним.

А вдруг Саша Решетников все же приедет на встречу? Ведь приглашения посланы всем…

Смешная, если не сказать глупая, одернула себя Рита. У него наверняка семья и дети.

«Смешная? Глупая? Какой видишь ты себя, такой видят тебя и другие, — возмутилась она. — Ты не смешная, ты не глупая. Ты видная, ты завидная, ты умная. Если угодно — талантливая». Иначе разве Даниэла Ранцой из Австрии закупала бы ее вещи для своего престижного салона в Зальцбурге? Эта молоденькая фирмачка с небесно-синими глазами не станет летать просто так в Вятку, она могла бы закупать все в Москве, там полно таксидермистов. И дело не в ценах, Петрович хорошо знает, что почем, и делает ей скидку только на дорогу от Москвы до Вятки. Качество, вот за чем едет эта женщина. Скоро она снова появится.

Что ж, Маргарита Макеева, все не так плохо, похвалила себя Рита. Просто ты отличаешься от других одним: ты строишь свою жизнь сама. С нуля. Есть люди, которым дается все сразу, а ты берешь сама, причем частями и не в установленном жизнью порядке.

Твоим первым мужчиной был тот, кого ты хотела всегда сделать своим первым мужчиной. У тебя есть сын, не важно, что не ты его родила. У сына будет отец, непременно. А значит, у тебя будет муж.

Такой человек есть на земле. Ты знаешь. Только он этого не знает. Он пока тебя не нашел. Даже если он сто раз ошибся с женщинами, женами, любовницами, то это произошло лишь потому, что он искал тебя — одну, единственную.

4

— Шурик, ты просто обязан пойти, — раздался голос матери, и от неожиданности Александр Игнатьевич вздрогнул.

Мать вошла в его детскую с подносом, на котором красовался любимый гостевой чайник с красным петухом на боку. В детстве Саша всегда восхищался этим красавцем, но ему разрешалось только издали любоваться им. Потому что, когда у Решетниковых собирались гости, Сашу усаживали на стул с гнутой спинкой — его называли еще венским, он сохранился с довоенных времен — и опускали на колени баян. Это была обязательная программа, и Саша играл, не противясь. Все, что просили гости.

Они просили разное, это зависело от того, чего и сколько выпили: после коньяка требовали «Очи черные», после водки — «Шумел камыш», от браги всех тянуло на «Отвори Я поскорее калитку». Уже гораздо позже, когда Саша увлекся историей и теорией африканского театра и даже собирался защитить на эту тему диссертацию у великой Мелитины Петровны из института культуры в Москве, в Козицком переулке, он внезапно стал анализировать: а почему вот так, а не наоборот?

Он не был специалистом по химическому анализу или по ферментации, но чувствовал, здесь что-то есть, в этой сообразности напитка и песни.

Однажды они с приятелем, который только что вернулся из Америки, выпили целую бутылку виски, и Александр Игнатьевич услышал тихое пение по-английски. А если перевести это на удобоваримый язык, то получилось бы что-то вроде «шумел ветер в кукурузе».

Словом, загадочная вещь, решил Александр Игнатьевич и пообещал себе однажды на этом сосредоточиться. Когда-нибудь.

— Ты меня слышишь, Шурик?

— Да. Так о чем ты?

— Называется, он слышал, — проворчала мать.

— Ты о встрече в школе, мама? Но послушай, зачем мне туда идти? Почему ты меня гонишь из дома? К тебе приехал любимый сын, единственный на свете сын, а ты выставляешь его за дверь. Отправляешь в ночь…

— Ты долго будешь причитать, бирюк? — строгим, хорошо поставленным голосом уверенной в себе женщины спросила мать.

Таким голосом она прежде обычно говорила: «У меня мерцательная аритмия», когда хотела пристыдить мужа или сына за какую-нибудь провинность. И они готовы были пасть перед ней на колени.

— Итак, прекрати причитать, — строго повторила Серафима Андреевна. — Ты приезжаешь в город и никогда ни с кем не видишься. Что за отстраненность? Ты был таким общительным мальчиком, а теперь? Что произошло, Шурик?

— Ма-ам, ну что я там увижу?

— Не что, а кого, — одернула его мать. — Ты увидишь своих одноклассников. И тебе самому, кстати есть, что рассказать о себе и… есть что показать.

— Ты имеешь в виду, — он ехидно сложил губы, — мою неземную красоту?

— Брось, молчи уж о своей красоте, — она безнадежно махнула рукой, — ты растерял ее по своим Африкам. Это твое увлечение… — Она пожала плечами и сморщила губы. — Я всегда была против. Но ты стоял на своем.

— Мама, но то было время, когда…

— Вот-вот, конъюнктура. — Она мелко-мелко кивала головой, и Саша невольно перевел взгляд на комод, где стояла кукла, которую отец привез из командировки в Китай.

Это было давным-давно, и он сказал тогда, что эта красотка — копия мамочки. Сейчас кукла стояла неподвижно и не кивала головой. Потому что ее тоже нужно подтолкнуть к этому.

— Конъюнктура — это всегда плохо, — не унималась Серафима Андреевна. Когда мать разговаривает с ним вот так, знал Саша, ему вообще нет смысла открывать рот, мать не слышит никого, кроме себя. Она похожа на токующего глухаря в такие минуты.

Но он не удержался и вступил в спор:

— Это, мама, другое. Это называется интерес. Жажда странствий. Хорошо, пошел бы я в наш политехнический, как все. И что? Стал бы инженером… …,

— Как твой покойный отец, ты хочешь сказать? — Она, вздернула подбородок. — Твой отец строил мосты, он строил дороги до того, как его пригласили на тот важный пост… Дороги и мосты, по которым сейчас,…

— …невозможно ездить, — ухмыльнулся Александр Игнатьевич.

— Ах так! Ты сегодня оставишь меня на вечер в покое! Я не хочу видеть такого наглого сына! — деланно разъярилась мать.

— Значит, ты меня гонишь? — Сын поднялся из кресла. Единственного сына гонишь из дома! На мороз! На…

— Я хочу, чтобы завтра мой престарелый телефон разрывался на части от звонков.

— Восторженных, разумеется, — бросил сын, снимая домашнюю ковбойку и сбрасывая джинсы.

Тяжело вздохнув, Саша открыл полированный шкаф и вынул оттуда совсем другие вещи. Он должен одеться так, как подобает человеку, вынужденному идти на встречу с прошлым.

— Да, — между тем продолжала свою мысль мать. — Я хочу, чтобы мне звонили и говорили, какой у меня потрясающий сын. И еще… — она улыбнулась, — может быть, ты с кем-нибудь наконец-то познакомишься?

Саша на секунду замер, — нога его застряла в штанине, а вторая, пока еще голая, стояла на ковре. Он с опаской посмотрел на мать. Неужели? Неужели в ее голосе он услышал… мольбу? Вот уж не похоже на Серафиму Андреевну Решетникову. Нисколько.

— Познакомлюсь? — Саша чуть не поперхнулся. Он медленно повернулся к матери. — Да я всех там знаю как облупленных!

— Ну… по дороге, может, кого присмотришь. — Мать вздохнула.

Саша понимал, чего хотела мать. Чтобы он остепенился и стал как все. Но он жил один, преподавал в частном университете в Нижнем Новгороде, обучал студентов тонкостям современного маркетинга.

Серафима Андреевна считала, что ему давно пора закидывать к ней на лето внуков.

Действительно, мать Саши Решетникова хотела этого. Вон у соседки по даче — все лето кишмя кишат внуки. И хоть та приходит к ней, совершенно без сил, попить чаю, жалуется на них и на детей, но Серафима Андреевна видит, какой радостью у нее горят глаза.

— Ты ведь, сынок, знаешь, что мне нужно для блеска в глазах, — тихо сказала мать.

— Знаю, мать, знаю. Мы сейчас с тобой… хлебнем.

— И хлебнем! — Мать всплеснула руками. — Я ведь уже заварила чай! — Она отвернулась от сына и направилась на кухню. — Цвет лица мы с тобой, Шурик, наверняка попортим, — бормотала она, — но…

— …зато душу потешим, — закончил он за нее хорошо знакомую фразу. — Ладно, мать, — он сунул вторую ногу в штанину, — гонишь из дома — что ж, пойду искать, где приклонить бедную головушку.

Саша Решетников несколько раз в году навещал мать, он любил приезжать в дом, в котором вырос.

Сейчас этот дом в самом центре Вятки больше не похож на прежнее завидное жилье, современные дома потеснили его, затмили фасадами с лепниной. Деревья во дворе стали дуплистыми, трава не кошена, ворота уже не запираются на могучий чугунный засов, и нет Михалыча на посту, зимой и летом облаченного в белый солдатский тулуп, нет и самой проходной, откуда раздавался его неизменный шутливый вопрос: «Стой, кто идет?» Но аромат этого места, аромат дома, надежного и удобного, защищенного от всего огромного мира, остался.

Саша вышел на Театральную площадь. Все так же вождь пролетариата простирал руку, маня в теперь уже совсем никому не ведомую даль. А что, может, он, Александр Игнатьевич, и поддался ему, заманился в ту самую даль, неправильно прочитав его жест? Это же надо, рвануть в черную Африку! Он выучил суахили и знал его, как родной язык, он знал все сюжеты африканской драмы — а что особенного она вся древнегреческая, только перенесенная на местную почву, сделал он открытие для себя.

Больше всего его восхищали зрители. Когда он был в Найроби на Всеафриканском театральном фестивале, реакция сопереживания его просто потрясла. Нигде и никогда он ничего такого не видел, и уж тем более в местном театре, мимо которого он сейчас проходил. Но теперь, спустя полтора десятка лет, он обнаружил, что нынешние юные мало чем отличаются от детей Африки, они точно так же воют, свистят и топают на концертах своих кумиров.

Да, он до сих пор не женат, ему понятна тоска матери по внукам. Он словно затормозил, нарушил поступательное движение ее жизни, размеренной, запланированной от начала и до конца. Внес коррективы в давно и не ею сверстанные планы женской жизни.

Как, впрочем, и отец, ушедший в небытие раньше срока.

Но что он, Шурик, как называла его еще бабушка, мог поделать, если не встретил женщину, с которой хотел бы прожить остаток жизни? А если нет такой вообще?

Были разные, были даже африканские дамы, но то — экзотика, риск. Он объяснял себе, что только так можно проникнуть в глубь этнографической культуры народа. Ну он и проник. Все то же самое, кроме цвета, ухмыляясь рассказывал Саша своему приятелю, тому самому, который запел американскую песню про ветер в кукурузе после бутылки виски.

В принципе жизнь везде одна и та же, понял Александр Игнатьевич. Только по неведению или по наивности люди ищут какие-то внешние проявления одной и той же сути. Искать надо внутри себя, он давно это понял.

Когда он об этом задумался? Наверное, все-таки в момент потрясшего его открытия: африканская драма — это же переделанная древнегреческая! Тут же в голове возникла строчка дурацкой студенческой песенки — «переводим мы любовь с итальянского». Точно! А еще с китайского, японского… А они — обратно…

Школа, в которой учился Решетников, стояла на тихой улочке, и он с удовольствием шагал сейчас по тенистой аллее, ведущей прямо к кованым железным воротам.

Народ уже толпился, тетеньки и дяденьки, молодые люди и совсем юные девчушки и парнишки, пестрая толпа, смешение стилей, возрастов, социальных слоев. Дело в том, что праздновали не только юбилей их выпуска, но и юбилей самой школы.

«Ну, хорошо, мамочка, как скажешь, — мысленно пригрозил настырной матери Шурик. — Сейчас я буду присматриваться, хотя заранее знаю — никого я здесь не найду».

Он едва успел отскочить, когда мимо него пронеслась легковушка, он оторопело посмотрел ей вслед, потом на свою светлую штанину и выругался. Подумать только, в сухой день, когда нет ни луж, ни дождя, этот идиот окатил его грязью. Ну, погоди…

Решетников стиснул кулаки и направился к машине, которая резко затормозила у школьных ворот.

— Я тебе сейчас покажу, джигит! Ты у меня выучишь правила вождения!

Он остановился как вкопанный, когда из машины показались две ноги в крошечных черных туфельках. «У женщины должна быть маленькая нога, — слышал он постоянно, пока рос. — Вот смотрите, как у меня». И мать выходила в большую гостиную в самых изящных туфельках, которые она только могла раздобыть в городе. Они с отцом были теми зрителями, которым полагалось оценить красоту женской ножки.

Ножка была маленькая, точнее, ступня, отметил Саша. Следом из машины показались стройные лодыжки, он с интересом ожидал, какие будут колени. Они тоже появились, вполне изящные, отметил он, а потом, сантиметров этак на двадцать выше, подол черненькой узкой юбочки.

Он забыл о своей штанине, с интересом ожидая, что увидит дальше.

Длинные пальцы отвели край дверцы, они были без лака на ногтях, но с хорошо сделанным маникюром, тонкое запястье… Что-то мелькнуло у него в голове. Рука… Длинные пальцы на его животе… Его бросило в жар.

Затем каблучки уперлись в асфальт, и из машины появилась…

Она?

Эта стройная женщина в стильном, отлично сшитом черном костюме, со светлыми волосами до плеч…

Макуха! Рита Макеева?

Имя и фамилия — словно выстрел в мозгу.

5

С раннего утра у Риты Макеевой была совершенно другая жизнь. События развивались так, что она вполне могла бы и не попасть на встречу.

Рано утром, когда Рита пыталась досмотреть сон, а главное, его запомнить — недавно она купила сонник Миллера и по утрам ради интереса выясняла, что ей наснилось, — ее разбудил телефонный звонок. Причем звонок мобильника, номер которого знали немногие.

Хриплым голосом она ответила:

— Да.

Кашель. Смех. Потом писклявый, словно детский, голос произнес странную фразу:

— У кошки вместо глаз дырки. Хи-хи…

— Слушай, милый мальчик, шел бы ты в кроватку, а?

— Я послушный. Я пошел. — Теперь голос был другой, взрослый. — Но не спится…

— Или спать негде? — бросила Рита.

— Есть где, да не с кем. — Голос был явно мужской, совсем не детский. — Хочешь, к тебе на дачу загляну?

Рита рывком села в постели.

— Кто ты?

— Еще узнаешь… — Раздался смех, и звонивший отключился.

Рита чувствовала, как колотится сердце. Что это? Ошибка?

У кошки вместо глаз дырки…

Она повернулась на другой бок, снова закрыла глаза и попыталась выбросить из головы и голос, и слова.

Кошка. Какая еще кошка? Она не знакома ни с какими кошками. Никогда их не держала. «Да брось ты думать о всяких идиотах. Спи. Сегодня надо хорошо выглядеть», — велела себе Рита.

Кошка.

За окном забрезжил рассвет, и, как бывает на рассвете, когда плохо спится ночью, Рита лежала с открытыми глазами и считала слонов. Она насчитала целое стадо, не меньше чукотского оленьего наверняка, а потом, наконец, заснула на три тысячи четвертом слоне.

И снова Рита проснулась от телефонного звонка, но теперь звонил обычный городской телефон.

— Рита, поспеши. Неприятности. Захар Петрович.

Рита вскочила быстрее, чем солдат по тревоге. Голова была ясная, словно она и не ложилась. Ни секунды не сомневалась, что первый звонок и этот, от Петровича, связаны напрямую.

У кошки вместо глаз дырки.

Эта фраза, которая воспринималась бессмысленно-загадочной еще несколько часов назад, на рассвете, теперь казалась совершенно ясной и понятной. Как то, что это звонил Захар Петрович, а не чужак его голосом. Только он мог вот так, без подготовки и реверансов, сообщать о неприятностях.

Рита оделась со скоростью солдата-старослужащего.

Джинсы — в одно движение, потом майка, ветровка. Рита вставляла ноги в кроссовки, а рукой уже дергала молнию на ветровке.

«Ну, как твоя кошка? Она уже готова явить себя Даниэле?» — возник в голове голос австриячки, заказавшей ей чучело рыси. Для какого-то банка в Зальцбурге.

Она вчера звонила, а сегодня ночью должна приехать. Не самолетом и не поездом. На машине от Москвы. Потому что хочет забрать у них с Захаром Петровичем большую партию готовых вещей.

Отличные вещи — Петрович сделал три люстры из лосиных рогов, три ковра из медвежьих шкур, а главная вещь всей коллекции — рысь, над которой она трудилась… Ох, лучше не говорить, сколько времени на нее ушло. Главное — она получилась. Для этой рыси Даниэла прислала особенные, специальные глаза. Светоотражающие.

Рита провела пятерней по волосам, побренчала ключами в кармане, они отозвались каким-то странным тенькающим звоном, но ей было не до музыкальных тонкостей.

Она захлопнула за собой дверь и побежала по утренней улице. В субботнее утро народ еще спал, и, глядя на нее со стороны, можно было подумать, что она накачивает мышцы бегом трусцой.

Дворник в оранжевом жилете водил метлой по асфальту возле институтского крыльца, черноволосый татарин даже голову не повернул в ее сторону, но Рита и не топала как слон. Черные кроссовки со скромным лейблом-птичкой ступали мягко.

Она влетела в вестибюль, сонный охранник лениво поднял руку.

— Привет телезвездам.

Рита поморщилась.

— Привет воронам, — пробурчала она.

Он не расслышал, на что Рита и рассчитывала. «Где же ты был, черт тебя побери, если у кошки украли глаза?» — хотела спросить его Рита, потому что мысленно она уже видела то, что увидит сейчас наяву.

Она взлетела на второй этаж в секунду и заметила, что белая дверь с золотой ручкой приоткрыта. Хвостик от полоски солнечного света чиркнул по полу и высунулся из конференц-зала. Потом хвостик исчез, это Захар Петрович наступил на него и отдавил, открывая дверь шире.

Чуткое ухо Старцева уловило ее шаги на лестнице, он уже стоял на пороге, скрестив на груди могучие волосатые руки. Рита заметила, как крепко сжаты его кулаки.

— Привет, дорогуша. Что станем делать? — Ничего не объясняя, он кивнул на рысь, которая, горделиво вскинув голову, сидела неподалеку от двери — на самом завлекательном месте в салоне.

Еще вчера Захар Петрович отвел рыси это место, а Рита, обняв драгоценное животное, тащила рысь из подвала на второй этаж, уткнувшись в пушистую шерсть зверя и чувствуя при этом себя примерно так, как когда прижимала к груди Ванечку в первый раз в чукотском поселке…

— Ты понимаешь, да? Почему я хочу, чтобы ты посадила ее к двери? — говорил он ей вчера. Рита почти понимала, но ждала объяснений. — Каждый, кто придет на открытие салона, уверяю тебя, захочет с ней сняться. — Он подмигнул Риге. — Мимо не пройдет.

— Ага, вы снова про рекламу, да? — Рита сощурилась. — Что-то, Захар Петрович…

— Не продолжай, знаю, что скажешь. Лучше послушай еще один довод. У нее самые необыкновенные глаза. Таких еще не было ни у кого, спасибо Даниэле… Лучше всего они светятся, когда твоя кошка сидит вот тут, а не в центре зала, как ты мечтала.

Рита согласилась с Захаром Петровичем, хотя ей казалось, что самый ценный экспонат всегда должен находиться в центре.

А теперь, догадалась Рита, даже не глядя на свою любимицу, этих глаз больше нет.

Она медленно шагнула через порог зала, ей показалось, что она почувствовала странную настороженность всех вещей, предметов, самого воздуха, заполнившего большое пространство, готовое к приему посетителей и почитателей искусства таксидермии.

Рите показалось, что она уловила какой-то запах, несвойственный атмосфере таксидермического салона. Она почувствовала, как затрепетали ее ноздри. Запах… солярки? Но откуда ей взяться?

Она медленно повернулась, взглянула на свою любимицу. Ритина рука метнулась к груди, а глаза сощурились.

— О Господи, — прошептала она и кинулась к рыси.

Захар Петрович молча стоял за спиной у Риты, он уже пережил потрясение, погасил мгновенно вскипевшую ярость и теперь мучительно соображал, как им достойно выйти из положения.

Он молчал, он не произносил никаких слов, понимая, что Рита сама должна пережить все, что сейчас положено ей пережить, потому что чувства тоже последовательны. Как и мысли. Это кажется, что они спонтанны. Просто самое сильное чувство, а это всегда потрясение, забивает остальные, но когда человек успокаивается, они выстраиваются в один ряд. И вот тогда находится правильное решение.

— Дырки, вместо глаз у моей кошки просто дырки. Не соврали… — бормотала Рита.

Она протянула руку, потрогала пустые веки красавицы рыси. Внезапно она почувствовала, как дикое отчаянное напряжение понемногу отступает. Слава Богу, они не порвали их.

— Что же делать? — говорила Рита, рассматривая голову зверя, пытаясь понять, не попорчено ли еще что-то.

Ушки с кисточками не тронуты — прекрасно. Она расправила несколько волосков и почувствовала при этом легкое удовлетворение. Бачки в порядке, кожаный нос гладкий и ровный, вибриссы торчат как положено, они, словно живые, готовы уловить самые тончайшие запахи. И этот запах солярки тоже? При этой мысли щеки Риты порозовели от — негодования.

— Слушай, порода есть порода, хмыкнул Захар Петрович. — А мастер есть мастер. Если сделано талантливо, то даже без глаз твоя рысь — самая натуральная королева леса.

— А если бы ей лапу оторвали? — усмехнулась Рита.

— Лапу? — Словно прикидывая, как бы выглядела рысь без лапы, Захар Петрович сощурился. — Ну, ежели до половины, то ни дать ни взять — вышла бы рысья Венера Милосская.

— Ох!.. — От неожиданного полета фантазии прагматичного Захара Петровича Рита села на пол, обхватила колени руками. Ну, вы иногда и скажете, — покачала она головой, чувствуя, что столь парадоксальное заявление чуть-чуть ослабило напряжение. Шея, которая еще минуту назад угрожала покрыться горячим потом, остыла. — Захар Петрович, а сколько у нас времени до открытия? Я выскочила из дома без часов.

— Я думаю, — хмыкнул он. — Ты ведь не спишь с часами?

— Не-а.

— Сообщаю, открытие таксидермического салона назначено на двенадцать. И оно состоится. — Старцев шумно вздохнул. — Так что у тебя есть немного времени. Но имей в виду, в двенадцать открытие под фанфары. Телевидение прикатит. Твой знакомец уже позвонил.

— Алик? То есть Олег Сергеевич?

— Да. — Захар Петрович наклонил голову. — Ты знаешь, он спросил, нет ли каких-то неожиданностей, вовремя ли состоится открытие, нет ли чего-то такого, что может оживить сюжет.

— А что он имел в виду? — Рита нахмурилась.

— Он спрашивал про Даниэлу, будет ли она вовремя.

— Ага, не тормознули ли ее машину какие-нибудь пацаны на трассе, да?

Сейчас все помешаны на детективах, сама знаешь. — Захар Петрович пожал плечами.

— А вы ему… сказали, что у меня неприятности? — Рита взглянула снизу вверх на Старцева.

— Ни в коем случае. Вот когда удачно выкрутишься, на этом можно будет сыграть. Ему понравится поворот сюжета. И нам на пользу пойдет.

— Опять про рекламу, да?

— Да. Чтобы все знали: у нас не бывает проколов, мы их все превращаем в удачи.

Рита фыркнула:

— Вашими бы устами…

— Ладно, телезвезда. Давай-ка ворочай мозгами.

— И вы туда же — телезвезда.

— А еще кто?

— Да этот, охранник. Лучше бы не спал, а дежурил как положено.

Захар Петрович пожал плечами:

— Он официально нас не охраняет. Сама знаешь. Мы ему не платим.

— И не будем. Не за что, — проворчала Рита. — Но может, он знает, кто сюда влез?

— Судя по приоткрытой двери, которую я обнаружил, когда пришел сюда, то кто угодно. Но я тебе сейчас не советовал бы отвлекаться от главного. И потом — если глаза украли ради глаз, мы узнаем. Наш мир тесен. Если для того, чтобы потрепать нам нервы, мы тоже узнаем. Но после.

— Ага, когда на нас уже наедут по-серьезному, да? Если сейчас не удалось?

Да. Тогда мы начнем действовать. Я тебе обещаю. И мы победим. — Он подмигнул ей.

И хотя Рита не знала, на чем держится его уверенность, она почувствовала себя гораздо спокойнее. Она придвинулась к рыси и снова провела пальцем по краю нижнего века.

— Может быть, поискать что-то среди ваших запасов? — спросила она, с надеждой глядя на Петровича.

— Ты знаешь, нет ничего подходящего. Особенно по размеру. Ты ведь не вставишь ей чужие глаза? Допустим, медвежьи или волчьи?

Рита снова отстранилась от рыси, засунула в карманы ветровки руки, которые отяжелели от напряжения. Сейчас, сейчас что-то придет в голову. Осенит. Всегда осенит, если ты чего-то хочешь по-настоящему. Ведь даже с Ванечкой осенило…

Напряженно думая, Рита перебирала пальцами ключи в правом кармане, потом нащупала что-то странное. Не вынимая вещицы, она попыталась догадаться, что это может быть. Раздалось теньканье, которое она слышала дома, надевая ветровку, но отмахнулась от него.

Рита вынула кругляшок, желая посмотреть наконец, что это такое. Она разжала ладонь и увидела десятирублевую монету. Нечасто попадаются такие. Да откуда она у нее?

Рита пошевелила Пальцами в другом кармане и вынула еще одну.

«Десятчики… У Пашки много десятчиков… Я с ним поменяюсь…»

Вот откуда! Ванечка надевал ее ветровку перед отъездом в лагерь.

Мысль, которая пришла в голову, показалась Рите совершенно шальной. Даже наивно-детской, как будто ее подарил Ванечка. Только ребенку может прийти в голову такая мысль…

Но чем дольше Рита смотрела на монеты, тем чаще и чаще колотилось сердце. Монета была не гладкая, не сплошная, она словно составлена из двух видов металла. Цифра «10» в середине на светлом серебристом фоне, а по краям монеты коричневато-бурый металл. Она подняла ее повыше, обратив к свету. Монета заиграла.

— А… если… вот так? — Она приложила к зияющим глазницам рыси по монете и повернулась к Захару Петровичу.

Тот открыл рот, потом расхохотался.

— Если меня спросить, то мне такое в кайф! — простонал он. — Другого слова не подберу. Если бы я мог при тебе выразиться по-настоящему…

— Не надо. — Рита подняла руку. — Я вот что подумала. Даниэла сказала, что эта рысь — для банка. Как думаете, западные люди оценят шутку?

— Уверен, — коротко бросил Старцев.

Рита вскочила и побежала в подвал за инструментами. Она притащила пинцеты, ланцеты, крошечные керны. Старцев не отрываясь наблюдал за работой Риты, а когда она взяла тонкую иглу, чтобы поправить ресницу правого глаза зверя, он не удержался:

— Узнаю Сысоя Агеевича.

Она молча кивнула.

А он продолжил:

— Слушай, Рита, если те, кто это сделал, хотели навредить, то они слезами обольются от зависти.

— Так им и надо, — сказала она и отошла подальше. — Кстати, американцам бы такая шутка понравилась.

— А ты знаешь работы американцев? — спросил Старцев, с интересом посмотрев на Риту.

— Да. Когда я жила на Чукотке, к нам приезжали люди с Аляски, они устраивали в Анадыре выставку. У них вообще таксидермия поставлена на поток.

— То есть?

— Вы можете купить в магазине или заказать мастеру проволочный каркас с нужными вам контурами животного в определенной позе. Берете шкуру — вам ее выделают, и готово!

— Лихо. Но мне в таком случае больше нравится французский вариант. Я прошлой осенью был в Париже и оказался в Музее истории природы, это на площади Трокадеро. Обычно оттуда все пялятся на Эйфелеву башню, а в музей ходят ради бесплатного сортира. — Он хмыкнул. — Но я воспользовался еще и экспозицией, пока коллеги скалили зубы насчет того, что все естественное и природное для человека должно быть бесплатным. Так вот, там как раз проходила выставка африканских животных. Чучел, конечно. То было настоящее искусство таксидермии. А парень, который все это чудо сотворил, сидел на стуле и раздавал визитные карточки. Если хочешь, могу дать его адрес.

— Не читаю и не пишу по-французски, — покачала головой Рита.

— Ты по-немецки, слава Богу, говоришь. Иначе разве мы могли бы Даниэлу завлечь? Тот парень мне подарил свой каталог. Советую посмотреть.

— Так вы с ним поговорили?

Старцев усмехнулся:

— Да нет. Он просто высоко оценил мою стойку у витрины. И сделал подарок.

— А что за стойка? — поинтересовалась Рита, осторожно работая с глазами рыси.

— Да очень простая стойка поклонника искусства, который пытается разглядеть, что находится на самой нижней полке. Он наклоняется… — Захар Петрович, Кряхтя, переломился пополам и сказал, подняв покрасневшее лицо: — Вот она, стойка. У нас в юности она называлась позой «зю».

Рита расхохоталась.

— Да почему же «зю»?

Он распрямился и пожал плечами:

— Наверное, похожа на собачью. Знаешь, когда собаке говорят: «зю»? '

— Когда хотят науськать на кого-то.

— Молодец, соображаешь, — похвалил он Риту.

Рита улыбнулась и сказала:

— А некоторые еще сомневаются, что можно научиться читать язык тела.

— Ты у нас язык звериного тела особенно хорошо читаешь. А вот мужского… не так хорошо.

— Это вы о чем?

— Да все о том же.

— Вы давно записались в адвокаты?

— Нет, недавно. — Старцев вздохнул. — Алик спросил меня, на чем к тебе подъехать, чтобы пригласить в ресторан.

— В рестора-ан? — Рита вытаращила глаза. — Так почему бы ему самому не задать мне такой вопрос?

— Он, говорит, уже намекал, но ты не поняла.

— На что он намекал? — Рита наморщила лоб. — Что-то не помню…

— Вот и он говорит — она или делает вид, или правда не понимает.

— Да ну вас.

— A eгo?

— И его тоже. — Рита махнула рукой. — Сейчас не до него… Сейчас главное, чтобы Даниэла оценила мою выходку.

Рита еще раз окинула взглядом рысь и подумала, что, не будь она человеком, хотела бы быть только рысью. Она находила в себе сходство с этим зверем. Это могло бы показаться смешным. Где же плавные движения? Где же грация, где же пушистость, наконец? Ничего похожего и в помине нет. Если бы ее с кем-то и захотели сравнить, то наверняка селедкой.

Но на самом деле рысь только кажется здоровячкой, это оптический обман. У нее шкурка пушистая, а под ней худенький скелет. Разве рысь может быть упитанной при ее подвижном образе жизни? Как и Рита, она тоже не может.

Рита, кажется, совершенно отошла от потрясения. Главное, ее рысь цела. В конце концов, если Даниэле не понравится вариант с монетами, то потом легко вставить другие глаза, точно такие, как украли. Тем более что Даниэла их привезла. Но в этом случае придется сбросить цену, но не много, пообещала себе Рита.

Потом она обвела взглядом весь зал, поделенный на отсеки, в каждом выставлены вещи определенного мастера. Вон там лежат волки Петровича, один из них белыми зубами вгрызается в ногу косули. А дальше — могучие рога овцебыка, кто-то привез их из экспедиции на Таймыр. Чуть дальше на медальонах трофейные кабаньи клыки. Ох и помучилась она однажды с такими. Самые первые вообще испортила, они рассыпались, потому что Рита не знала толком, как законсервировать их парафином или воском.

На подиуме в центре зала выставлен роскошный диван, основные детали которого — рога благородных европейских оленей. Что ж, дорогущий диван непременно купят. Она почти уверена, кто это сделает. Рита внезапно почувствовала легкую тоску. Досаду. Почему нельзя с мужчиной оставаться просто в дружеских отношениях?

— Вот перевезу диван из салона домой и приглашу тебя в гости, — говорил ей Алик в прошлую пятницу, когда ее снимали для сюжета в программе «Деловые люди». Она снова увидела сальные светящиеся глаза немолодого мужчины. Он приехал вместе со съемочной группой. — Говорят, в окружении животных люди становятся мягче и коммуникабельней. И еще говорят, что в охотничьих залах ресторанов хорошо пьется и закусывается. — Он сощурился и посмотрел ей на грудь. — Проверим на себе?

— Спасибо, — сказала тогда Рита и почувствовала внутренний холодок.

— А ты можешь… доставить мне эстетическое удовольствие? — спросил он, потянувшись к ней и снимая с плеча волосок. Рита отстранилась, но он решил не заметить. Он наблюдал, как волосок медленно опускается на пол,

— То есть? — спросила она, все еще щурясь от света юпитеров, которые были только что направлены на нее.

— Тебе потрясающе идет длинноворсовый мех. — Он не мог отвести глаз от шубки из рыси, в которой она только что снималась. Она объясняла зрителям разницу между тем, как мех должен лежать в изделии для носки и как — в изделии для украшения интерьера. — Ты придешь в этой шубке ко мне?

— Среди лета? Это как — нормально? — Рита почувствовала, что в ее голосе слышно раздражение, даже досада.

— Но наше лето — как зима в Италии.

— А мы разве в Италии? — сказала Рита, чтобы прервать его, потому что заметила блеск в глазах Алика, который ей не понравился.

— Между прочим, я прекрасный фотограф. Я сделаю такой кадр… Ты на диване, на тебе шубка…

— А под ней ничего, да? — Глаза ее зло блеснули.

— А ты жестокая, Макеева.

— Я жесткая. Потому что костистая, — попыталась она отшутиться, вспомнив просьбу Захара Петровича не бить его ниже талии.

— Ты не костистая, а когтистая, — поправил он все еще игривым тоном. Потом, уже нормальным голосом, сказал: — Слушай, я могу тебя сейчас заснять. — Он приподнял «Никон», который болтался у него на шее.

— Нет, нет, нет. Не надо. Ни в коем случае. — Ритина рука взметнулась вверх — раскрытой ладонью она словно отстраняла его от себя.

— Но почему ты боишься? Мы с тобой старые знакомые.

— Дело не в этом. Я просто не люблю фотографироваться.

— Правда? Ты не любишь разглядывать свои старые фотографии? Смотреть, какая ты была ребенком, школьницей, девушкой, совсем молодой женщиной…

Вот как! Молодой женщиной! А сейчас она уже не молодая, вроде него, да?

Рита поняла намек, но решила не заметить его. Нс доставлять такого удовольствия.

— Я их рву…

— О, а вот это уже интересно. Помощь психиатра не нужна?

— Ты хотел сказать, психотерапевта, да?

— Какая разница! В общем, того, кто постигает наши души и их врачует.

— А что, он тебе здорово помог? — Рита почувствовала, как все в ней ощетинилось.

— Ну, ты и язва, — хмыкнул Алик, но не отступал. — Неужели ты и сына не снимаешь? Нс отчитываешься перед его отцом о том, как растет сынишка?

Рита шумно вздохнула и не нашла ничего лучшего, чем сказать простую фразу:

— Не твое дело.

Она отвернулась от дивана на гнутых ножках из рога и поймала себя на странном чувстве.

Что это за чувство? Зависть? К кому? К Алику? Или к мужчинам вообще, которые могут вот так, как он, смотреть на нее, как будто все женщины — это пока еще не купленные рабыни. Словно кто-то свыше им позволил испытывать такое чувство. А она, женщина, вынуждена сопротивляться, перечить, изводить словами, насмешками, пытаясь встать на одну доску с ними. На их доску. А они и не думают становиться на одну доску с женщиной.

Внезапно двери зала широко раскрылись, и на пороге, появилась Даниэла Ранцой собственной персоной.

Она, как всегда, выглядела необыкновенно стильно: на сей раз на ней были бежевые брюки из тонкой шерсти, слегка расклешенные и с манжетами, бледно-зеленый приталенный пиджак из прекрасно выделанной замши, черные ботинки на шнурках, а на плечи наброшен большой шарф в тон брюк. На голове неизвестно как держалась кепка-таблетка, по цвету и фактуре совпадающая с шарфом. С плеча свисала черная плоская кожаная сумка. Даниэла всегда напоминала Рите подвижную юркую соболюшку.

— Ого! Кого мы ви-идим! — пропел Захар Петрович и медведем двинулся на гостью. Облапил ее так, что девушку уже не разглядеть.

— Вы ее прямо как рябинку, хотите заломать, да? Вы же самый настоящий Потапыч, а не Петрович, ворчала Рита, подходя к «скульптурной группе».

— Но это ведь моя любовь, — расплылся в улыбке Захар Петрович.

Он выпустил наконец гостью из лап, и Рита с Даниэлой поцеловались. От гостьи пахло любимой Ритиной туалетной водой.

— Ты снова вся в «Зеленом чае», — втянула носом воздух Рита, отводя за ухо прядку волос.

— Да. На сей раз я тебя зову на чай, — быстро пролепетала по-немецки Даниэла.

Рита поморщилась:

— Не так быстро, пожалуйста. У меня давно не было практики.

— Сейчас попрактикуешься, — ухмыльнулся Захар Петрович. — Попробуй-ка вкрути ей насчет рысьих денежных глаз.

Рита не обратила внимания на его бурчание, она хотела понять, на какой чай ее приглашает гостья.

— Так ты… говоришь о духах «Зеленый чай» от Элизабет Арден?

— Да, да. Я тебе привезла их в подарок. Понимаешь?

Рита порозовела:

— Спасибо, дорогая. — Потом хитро посмотрела на гостью и проговорила: — А какой я тебе приготовила подарочек. Творческий выверт! Точнее, творческо-коммерческий.

Рита взяла девушку за плечи и повернула к рыси. Синие, как васильки на ржаном поле, глаза Даниэлы вспыхнули.

— О! Еврики!

— Да какая уж тут «Эврика», — проворчал Захар Петрович.

— Еврики, не Эврика! — быстро догадалась Рита.

А Даниэла продолжала:

— Еврики! Глаза-еврики. Восемь номиналов монет, разные для каждой страны! Понимаешь? — Синие глаза замерли на лице Риты.

Мгновенно Рига развила ее мысль:

— Слушай, а как тебе такая идея — копилки для евриков. Зайцы, бурундуки, ежи с денежными глазами! Ноу-хау!

— Отлично! Я это покупаю! — Даниэла похлопала в ладоши.

— Только вот где сделать дырочку для денег… — вдруг нахмурилась Рита. — Гм… — Она посмотрела на Захара Петровича.

— Найдем! — Глаза Захара Петровича загорелись восторгом.

— Эта рысь — класс для банка! — Даниэла разглядывала зверя. — Я видела в Лондоне, в галерее Тейт, телефон Сальвадора Дали. Обычный аппарат, но вместо трубки — самый настоящий омар. Ты, Маргарита, мыслишь, как Сальвадор Дали! Ты модернист.

Рита засмеялась, обрадованная столь искренним порывом. Захар Петрович смотрел на нее довольными глазами, и она почувствовала такое облегчение, словно это ей «починили» глаза и теперь она видит все под нужным углом зрения.

— Ну, девчонки, я рад, что мы все поняли друг друга.

Рите вдруг захотелось, чтобы этот день, который начался так сумбурно и опасно, который продолжился так триумфально, закончился бы… просто счастливо.

6

Решетников смотрел на пальцы, которые впились в край дверцы машины, и вдруг вспомнил их на своем животе… Холодные, тонкие, нерешительные пальцы.

Сейчас она смотрит на него — виновато или невиновато? Улыбается — это точно. Ему плоховато видно с такого расстояния. Но Саша стоял, не делая ни шага и ожидая, как она себя поведет. В конце концов, она окатила его грязью.

Макеева тоже не двигалась.

Она не знает, что окатила его? Она тоже думает, что сейчас лето и на дороге сухо? Давно не было дождей?

Они стояли далеко друг от друга, на расстоянии, которое не позволяло им чувствовать друг друга, ощущать друг друга, с которого можно взять и разойтись в разные стороны, даже не кивнув, не узнав, или по крайней мере сделать вид, что не узнал. Но есть магическая черта, переступив через которую ты уже не сможешь сделать вид, будто не узнал, не увидел, что ты — это вообще не ты.

Словно первый в мире человек, догадавшийся об этом, Решетников шагнул раз, потом еще раз, сокращая расстояние между ними и заходя за ту невидимую черту, когда ничего не остается, кроме как сказать:

— Привет, Макуха. То есть Макеева. …..

— Привет, Сито-Решето.

Они вошли в поле друг друга, из которого просто так уже нельзя выйти. Теперь они должны непременно говорить.

Он смотрел на нее и не понимал, что такое стало с ее лицом? Такие лица обычно печатают на рекламных плакатах. Конечно, Рита Макеева никогда не была крокодилом, просто лицо ее всегда было безжизненно-тоскливым, словно внутри что-то грызло се, не позволяя ни телу, ни лицу наполниться жизнью.

— Ты что делаешь со старыми знакомыми, а? — Решетников намеренно сердито свел брови и указал пальцем на свою облитую грязью штанину, невольно желая смутить Макееву и вернуть прежнее, хорошо знакомое выражение лица, тем самым положив конец собственному недоумению.

Сейчас, сейчас слетит с ее лица уверенная улыбка, исчезнет этакий взгляд сверху вниз — при ее-то росте! Сейчас изменится независимая поза человека на колесах, человека, который выходит-снисходит к тебе, пешему, из собственной машины.

— Ты о чем, Решетников? Ах, ты о. белых штан-а-ах? Смотреть надо под ноги, дорогой одноклассник.

— А под колеса не надо? — огрызнулся он, поскольку ответ ему совсем не понравился. Этот ответ не успокоил его сердце, а заставил его биться быстрее, а мозги — крутить одну и ту же заезженную фразу, словно у него не мозги вовсе в голове, а старая виниловая пластинка: да что такое с Макеевой? — Дорога сухая, а ты вот…

Она засмеялась и подошла поближе. От нее пахло свежестью с горчинкой, так пахнет первый березовый лист. Этот запах ранней весны всегда будоражил его сердце, самый любимый запах. Он нравился ему даже больше запаха скошенного сена от духов «Шанель», которыми всегда грезила мать. Он привозил ей флакончик из дальних странствий. Для нее они были символом собственной удавшейся жизни и жизни сына, как для некоторых все еще остается запахом прочности и устойчивости жизни аромат «Красной Москвы». Но это уже совсем для божьих одуванчиков, отбился от глупой мысли Решетников.

— У тебя замечательные духи, — вдруг сказал Саша и увидел, как лоб Макеевой слегка нахмурился.

— Элизабет Арден. «Зеленый чай». Туалетная вода, — дала ему полный отчет Макеева.

Решетников захохотал.

— Ну, слава Богу, теперь я тебя наконец-то узнал. — Он выдохнул с невероятным облегчением. — А то, что это думаю, за мадам…

Рита стояла и смотрела на него. На лице Саши стало больше морщин, щетина, срезанная под корень» отливала синевой от густоты, губы, твердые и ярко очерченные, утратили прежнюю юношескую мягкость и карминный девчоночий цвет. Вспомнился жаркий шепот за спиной: «Ты только посмотри, посмотри, какие губы у Сита-Решета. Говорят, он всем дает попробовать… Хи-хи-хи! Хочешь — попроси». Морозова, которая сидела всегда у нее за спиной, дышала в затылок. Скольких женщин целовали они? Рита почувствовала, как дернулось в тоске сердце, но потом она сказала себе, что эти губы целовали и ее тоже.

Она улыбнулась, кивнула:

— Да, мой любимый запах. Пахнет… началом чего-то… очень свежего.

Он стоял и молча рассматривал ее. Под его взглядом Рита не смутилась, она, тоже не отрываясь, разглядывала Решетникова и неожиданно поймала себя на простой мысли: а вот такой папа мог бы понравиться Ванечке?

— Ты здорово изменилась, Макуха. — Саша протянул ей руку. — Здравствуй, наконец.

Она протянула в ответ свою руку. Он стиснул кончики пальцев, и Рита почувствовала, каким странным образом это особенное пожатие отозвалось во всем теле.

Оно отозвалось огнем, оно обожгло ее, как чукотский безжалостный ветер. Когда ветер нестерпимо сильный, он несет с собой колючий снег, больше похожий на ледяную шугу из морозильника, а лицо чувствует при этом не холод, а нестерпимый жар. Так и сейчас. Но сейчас не намажешься нерповым жиром, пришла в голову смешная мысль. Рита не сдержалась и засмеялась.

— Здравствуй. — Она не убирала руку из его руки. — Изменилась? Ты так считаешь? — переспросила она. — Но столько времени прошло… — Она осторожно потянула руку высвобождаясь. Саша вначале не позволил, потом слегка отпустил. Рита пожала плечами, обтянутыми черной тонкой шерстью стильного пиджака.

— Похоже, прекрасного времени, Макеева, для тебя по крайней мере. Верно?

— Не обижаюсь.

Она уже собиралась окончательно освободиться от его пожатия, но Саша вдруг крепко стиснул самые кончики пальцев, они загорелись.

«А мог бы он другой рукой держать Ванечку?» — вдруг пришла ей в голову шальная мысль. Действительно шальная; когда она говорит с Аликом, никаких подобных видений не возникает.

Рита усмехнулась, а Решетников принял эту улыбку на свой счет.

— Я тоже рад тебя видеть, — заявил он со свойственной мужчине уверенностью, что если кто-то в этом мире улыбается, то только ему.

Он отпустил ее руку, посмотрел на школьные ворота, через которые текли люди с остатками тех разнообразных знаний, с которыми они когда-то отсюда вытекли. Проследив за его взглядом, Рита тоже посмотрела туда и вспомнила, почему она стоит здесь с ним, а не вольется в бурный поток, который в воротах школы уже начал пениться от чрезмерного наплыва благодарных учеников. Потом озабоченно перевела взгляд на штанину Решетникова и указала на машину:

— Пойдем, у меня есть чем почистить.

— Ага, значит, все-таки хочешь принести свои извинения?

— Нет, просто хочу получить благодарность.

Он не сразу двинулся с места. Да, конечно, люди меняются, но чтобы человек стал совершенно другим, такое разве возможно?

Наконец Саша сдвинулся с места, пошел к машине и сел в кресло рядом с водительским, наблюдая, как ее ноги появляются в салоне, как плотно она соединила колени, словно юная девушка, а рука, тонкая в запястье, потянулась к бардачку и вытащила спрей.

Он почему-то не думал о том, что человек с годами не просто вырастает, а созревает и становится самим собой. Таким, каким ему положено быть.

Саше Решетникову сказочно повезло в жизни — родители не ломали его, не воспитывали, они выявляли его самого и помогали войти в жизнь таким, какой он есть. Он не знал, что за семья у Макеевой, кажется, она жила с матерью.

— Слушай, вытяни ногу, иначе мне не достать, — потребовала Рита.

Саша подчинился. Она брызнула на штанину из баллона, пена мгновенно покрыла пятно, они сидели и молча наблюдали, как пузырьки лопаются, пена оседает, словно взбитые сливки на поверхности горячего кофе.

— А сейчас пройдемся щеточкой, — объявила Рита.

— Ты такая хозяйственная, Макушка, — ухмыльнулся Решетников. — Ты замужем? — торопливо добавил он, опасаясь, что передумает и не задаст вопрос, который, оказывается, его интересовал.

У меня сын, — бросила она, не поворачивая к нему головы.

«Но я ведь про мужа», — хотел сказать Саша. Потом передумал. Он понял ответ.

— А ты? — спросила она, еще раз взмахнув щеткой, сметая теперь уже невидимые глазу пылинки.

— Я? Гм… Не довелось.

— Понятно. — Она положила щетку на место и повернулась к нему. — Где спасибо? Я заслужила благодарность, так ли?

Саша наклонился и коснулся губами ее щеки.

— Спасибо, Макушка. — А потом посмотрел на нее и выпалил: — Может, черт с ней, со встречей? Пойдем куда-нибудь, а?

Она молча смотрела на него, недолго, потом медленно покачала головой:

— Нет, мы пришли сюда по делу и должны его сделать.

— Какая ты стала, Макушка… Другая…

Она посмотрела на него, но не так, как смотрят женщины — кокетливо и виновато, мол, вот видишь, какая я, и пожимают плечами. Мол, если нравится, восхищайся, удивляйся. Любуйся, наконец. Она посмотрела ему прямо в глаза и сказала:

— Я просто тогда была другая, не такая, как на самом деле.

Они вышли из машины, разом захлопнули дверцы, Рита нажала кнопку на брелочке, сигнализация тявкнула, подмигнули фары, и они направились к воротам школы, собираясь вступить в пенный людской водоворот.

Саша шел рядом с Ритой и искоса наблюдал за ней.

У Риты Макеевой — сын.

Саша смотрел на нее — ага, значит, у нее был муж. Он почувствовал, как щека дернулась, она вела себя так всегда, когда его что-то сильно задевало. Словно по ней легонько шлепнули. Этакая пощечина жизни, шутливо объяснял сам себе Решетников.

А может, и не муж, но мужчина был, потому что детей из пробирок в этом городе пока еще не делают. А там, где их делают, они стоят очень дорого, да и вряд ли Макушка отважилась бы на подобное.

А почему, собственно, пришла в голову ему такая странная мысль — о ребенке из пробирки? Потому что… она была некрасивая?

Саша громко хмыкнул. Конечно, когда они учились в школе, красивой назвать ее не смог бы даже он, единственный из всех мальчишек в классе, который относился к ней так же ровно, как к другим девчонкам, которых тоже первыми красавицами не назовешь, даже вторыми или третьими. А потом… А однажды…

Саша вынул носовой платок и промокнул лоб. Платок, как и постельное белье, салфетки и полотенца в доме у матери, пах сосновой хвоей. Это ее любимая отдушка во все времена, причем она любила ее не просто потому, что запах приятный, а потому, что она считала его целебным. Как там звучит старинное поверье — в сосняке веселиться, в березняке жениться, в ельнике удавиться? — попробовал вспомнить Саша. А ведь ему показалось, что от Макеевой пахнет молодыми березовыми листиками, а вовсе не зеленым чаем, как она сказала.

Он снова повернулся к ней. На Ритиной щеке он заметил маленькую свежую царапину. У нее кошка? Но не спросил, потому что новая мысль перебила старую.

Мысли теснились у него в голове точно так же, как люди в воротах школьного двора, в которые они уже входили. Нет, он не совсем точен, мысли наседали на него стадами, и он посмеялся своему афоризму. Значит, «Зеленый чай» у нее за ухом, да? Неожиданно для себя самого Саша наклонился и подул на прядь, которая выбилась из-за Ритиного уха и колебалась на ветру.

— Ты что? — отпрянула Рита.

— Ты говоришь «Зеленый чай»? А почему он не пахнет веником?

— Ты шутишь, Решетников. С твоим-то опытом не знать… — Она высоко подняла плечи, подчеркивая крайнее изумление. — Это плохой чай пахнет веником. А… к чему ты клонишь?

«К тому, что в березовом лесу — жениться!» — чуть не выпалил он.

Жениться? Да он что, спятил? На ком жениться-то?

Саша засмеялся.

— Да так просто. Не бери в голову.

— Не буду. У меня там уже места свободного нет после сегодняшнего дня. — Рита потрясла головой, словно отбивалась от назойливых оводов. Но она проделала это так женственно, так грациозно, что Решетников почувствовал, как его распирает от гордости.

От гордости, да. Потому что он единственный из всех мальчишек тогда — а, давным-давно, рассмотрел в ней вот такую потрясающую женщину. Саша уже приготовился самодовольно расправить плечи, но тут же одернул себя. Ладно, зачем себе-то врать? Ясное дело, перебрал он на пятилетии выпуска, просто перебрал. А Рита подвернулась под руку.

И потом, не слишком ли много он на себя берет? Если у нее есть ребенок, то уж точно не только он, Решетников, увидел в Рите Макеевой женщину.

Но почему сейчас нет при ней мужчины? Того хотя бы? А его нет, об этом можно судить по ответу, который она ему дала, и по тому, что среди колец на пальцах он не заметил обручального. Вряд ли Рита захотела бы утаить статус замужней женщины от одноклассников. А они, одноклассники, надо сказать, сейчас совсем прибалдеют — какова Макеева!

Наконец они выбрались на обширное пространство школьного двора, где под кленами, которые они когда-то сажали, стояли пластиковые столики из буфета, соединенные в длинный поезд.

— Сито-Решето! Ну ты хорош! — На шею Саше кинулась красавица номер один, которую теперь можно было узнать только по блеску глаз и старомодно подведенным — до самых висков — глазам.

Да, годы прибавили ей весу, и незачем было демонстрировать, сколь упорную работу вело время, — вешаться Решетникову на шею. Тяжесть невероятная, и она видна даже на расстоянии. А ведь он в свое время, классе этак в девятом, переносил ее, школьную балерину, через ручей, когда они ходили в поход в тайгу.

— Решетников! Сто лет тебя не видала! — Красавица номер два все эти годы держала себя в форме, но только тело, отмстил он. Лицо совершенно уставшее, складки возле губ глубокие, видно, что залегли не вчера. В глазах застывшее одиночество. Он обнял ее и дружески поцеловал. От нее пахло оладьями, жаренными на нерафинированном подсолнечном масле.

Целуясь и обнимаясь, он испытывал странную неловкость, как будто ему следует что-то сделать, а он забыл, что именно, и потому не делает. Так бывает, когда выходишь из квартиры «на автопилоте», не думая, что уже держишь в руках портфель, захлопываешь дверь, а потом, по дороге к машине, вдруг спрашиваешь себя — а ты выключил газ, когда снял сковородку с плиты и съел яичницу? Однажды он со смехом рассказал приятелю за обедом на работе про такие сомнения. А тот, тоже холостяк, раскрыл ему «ясны очи».

— Чего ты мучаешься! Пойди да купи себе подружку!

— Ты это о чем? — не веря своим ушам и внезапно возникшим подозрениям, округлил глаза Решетников.

— Подружку-эсвэчушку!

Решетников секунду помолчал, переваривая, потом до него дошло наконец.

— Микроволновку, что ли?

— Конечно! С ней мужчина свободен от мыслей, иссушающих его плоть. — Он подмигнул.

Решетников усмехнулся:

— Твоей плоти это не грозит: бабника вроде тебя искать.

— Именно потому, что я живу с такой подружкой,

Саша вздохнул. А с какой стати все это лезет ему в голову? Ведь он. на самом деле купил печку и на самом деле его больше не мучают никакие кухонные ужасы. Правда, позднее он узнал из какой-то статьи, что подобное беспокойство указывает на сильный стресс, в котором пребывает человек.

И у него был стресс, это ясно. Избавление от него обошлось в весьма приличную сумму, потому что он купил печку с грилем. Но если, думал Решетников, прочитав семь признаков стресса, освобождение от каждого из них влетает в такую копеечку, то лучше сразу начать обливаться холодной водой по утрам и ходить босиком круглый год. Дешевле намного, причем вполне безопасно, потому что теперь в сумасшедший дом берут только по твоему личному желанию, если ты, конечно, псих тихий…

А тогда он освободился от всех признаков стресса разом и кардинально. Другим, причем очень мужским способом.

Вспоминая о том времени, Саша расслабился — ему все по силам, никаких сомнений нет и быть не может. Да, он такой, Александр Игнатьевич Решетников, таким он был, есть и будет.

Наконец Саша догадался об источнике собственного беспокойства.

Этот источник по кличке Макуха стоял рядом с ним, тихо, безмолвно. Все, кто вешался ему на шею, бросали на Риту недоуменные взгляды, в которых можно было прочесть: «Не такая уж я дура — или дурак, — чтобы вот так ошибиться».

Странные люди, они не узнали Макееву, потому что не могли поверить, что Макуха может стать вот такой, какая сейчас, усмехался Решетников. Они думали, что это просто его женщина, отдаленно похожая на Макееву. Тот же типаж.

Решетникову стало совсем весело.

— А почему ты не поцелуешь мою подругу? — спросил он школьного медалиста, а ныне профессора физики, который подошел обняться и похлопать приятеля по спине.

— А… ты разрешаешь? — низким вибрирующим голосом спросил он, глядя на Макееву, которая бесстрастно смотрела на того, кто никогда не замечал ее в классе.

— Макушка? Как, разрешим ему? — Саша подмигнул, призывая ее включиться в игру.

— Если только он хорошо пахнет… теперь.

Одноклассник открыл рот, щеки порозовели, пухлые и белые, как прежде: оказывается, он не утратил способности краснеть. В десятом классе этот парень был сущим наказанием для всех — он страшно потел, и девчонки воротили от него нос.

Не помогало.

Они дарили ему мыло на мужской день, дезодоранты на Новый год, но он не пользовался ими, потому что где-то прочел, будто мужской запах — это и есть самый что ни на есть запах мужественности. Так тянулось до тех пор, пока школьная медичка — выпускница медучилища — не совратила его и не заставила перемениться.

Увидев, как краска заливает его лицо, Рита улыбнулась:

— Я хотела, чтобы ты хотя бы сейчас обратил на меня внимание. Ты хорошо пахнешь, Сорокин. — Она шагнула к нему и обняла, легонько прикоснувшись губами к его щеке. — Привет.

— Ма… Маку… Макеева? — Мужчина оторопело смотрел на нее. — Но… такого не…

— Бывает, Сорока, — покровительственно похлопала его по плечу Рита.

— Ребята! Только сегодня! Только за деньги! Кто хочет удивиться — подходи… — завопил Сорокин.

— Половина моя, — не растерявшись, бросила Рита и засмеялась.

— Ты еще и ловкая штучка, — тихо заметил Решетников. Она толкнула его локтем в бок. Локоток оказался острым, но Решетников рассмеялся, как от щекотки.

Одноклассники подходили и все теснее обступали троицу.

— Макеева! — охнула первая красавица. — Ты!

— Макуха, ты потрясающе изменилась.

— Итак, за что будем брать плату? За удивление, высказанное словами, или за возможность потрогать? — Сорокин скосил глаза на Риту и, кажется, помолодел на двадцать лет. Вот так он смотрел на того, кто просил у него списать алгебру. Вначале смотрел, а потом давал. Макеева никогда ничего не просила. Мышка сама грызла все науки — понемножку, но настойчиво.

— Я думаю, подойдем избирательно.

Решетников с изумлением наблюдал за Ритой. Свободная, уверенная в себе женщина, в ней нет ничего от робкой девочки, которую он… ну взял он ее, взял, тогда, через пять лет после выпуска. Потому, что знал, что она ему не откажет? Да нет, ему было наплевать на ее желание или нежелание. Ему надо было, и он взял. Он испытывал какое-то странное влечение, будто шел… на запах, который влек его неудержимо, ему хотелось вдыхать и вдыхать тот странный, не ароматный, но какой-то беспредельно зовущий запах. Он будоражил его так, как ничто прежде.

Макеева оказалась нетронутой девушкой, что ничуть не озадачило его. К тому времени Решетников собрал, можно сказать, целую коллекцию невинностей, проехав по всему миру. Он добрался даже до Южной Африки, куда укатил на стажировку после четвертого курса университета.

С тех пор он не видел Риту.

Господи, а может… у нее его ребенок?

Решетников дернулся и в ужасе посмотрел на нее. Она стояла и спокойно улыбалась, в ее лице не было ничего хищного, угрожающего. Они о чем-то говорили с Сорокиным, наверное, делили доход… Решетников почувствовал, как пульс успокаивается. Если бы на самом деле произошло нечто такое, о чем он сейчас подумал, то… Наверняка Рита Макеева Держалась бы с ним иначе.

Не как сейчас.

А как она держится с ним сейчас? Никак. По-товарищески. Он усмехнулся. Нашел себе товарища — женщину. Это же обман, даже малыши знают, что не бывает девочек-товарищей, не бывает девочек-друзей, это заманка такая, чтобы скрутить и повязать мужчину — большого или маленького!

Саша снова вынул носовой платок и вытер брови. Внезапно он вспомнил свою детскую, которую мать сохранила в первозданном виде. На стенах, на полках комнаты-пенала, остались следы его взросления. Там до сих пор детские выцветшие картинки с изображением Короля-льва, портреты рок-музыкантов, велосипедная шина под самым потолком…

Налетел теплый ветерок на школьный двор, он принес с собой сладковатый запах дрожжей, значит, местный биохимический комбинат выбросил в атмосферу какую-то гадость. Он наморщил нос.

А… все-таки, может, спросить ее?

Ну да, прямо сейчас… Спросить: «Милая Макеева, а после той ночи нет ли у нас ребеночка?»

Он почувствовал, как по спине заструился пот. Надо же, он-то думал, что тут будет скука смертная, а вон как все обернулось,

А разве уже обернулось? Это же все у него в голове крутится, а наяву ничего не происходит. Люди стоят, разговаривают, обмениваются телефонами. Все нормально, все как всегда…

Кроме Макеевой.

Но и это ничего, он вернется домой засветло, уляжется на диван в детской и будет читать старые местные газеты, которые ему собирает мать в промежутках между его приездами. Это у нее называется «окунуться в здешнюю жизнь».

Внезапно Решетников почувствовал легкое разочарование, когда вот так трезво и резко отбросил пришедшую в голову мысль о том, что у Макеевой может быть сын от него. Как будто он прервал какую-то опасную игру, которая щекотала нервы. Если бы такое произошло, то мальчику уже было бы почти десять… Тогда они встречались по случаю пятилетия выпуска.

Липкий пот покрыл грудь, жесткие волоски на ней взмокли. Обычно они вели себя так на женской груди, но не от мыслей о возможном сыне.

Решетников никогда не думал о детях всерьез, слишком много разнообразного и интересного находил он в собственной жизни, и ему не нужна детская компания. Он не женился до сих пор, полагая, что если нет желания плодить наследников, то ни к чему и официальные отношения.

Женщин он находил легко, разных и для разных целей. В разное время они были разные. Случались более-менее длительные привязанности, но все они кончались, когда дамы выражали недовольство неопределенностью собственного статуса, и, чтобы они не мучились сомнениями на сей счет, он с ними расставался.

Любовь? А кто знает истинную суть этого слова? Оно многофункционально, оно выражает целый комплекс понятий: любовь плотская, словесная игра, душевное притяжение и много чего еще.

В партнерстве с каждой женщиной он находил что-то одно. Иногда Александру Игнатьевичу приходило в голову, но так же быстро и покидало ее, что когда-нибудь он найдет вариант, в котором все вместе сойдется. Нет, искать вариант он не собирался, он сам возникнет, когда придет его час. Но в том, что до этого часа у него полно времени, он нисколько не сомневался.

Может быть, причина в его мужском эротизме. Любовь до сих пор у него словно расщеплялась на любовь чувственную и любовь романтическую. Немало времени он посвятил и практике любви, он считал, что, как и всякий мужчина, ищет подругу и спутницу жизни — такую, которая была бы ему близка по духу, но… Но чувственное желание возникало не к таким женщинам, а к дамам вполне определенного, вольного склада. И лишь однажды он попытался совместить все в одной, и теперь это уже в прошлом…

7

Решетников и Рита выскользнули в школьные ворота незаметно для остальных. Одноклассники продолжали сидеть за неустойчивыми пластиковыми столиками, допивать недопитое, хотя из закуски остались лишь доисторические, или, точнее, вневременные молочные коржики, которые всегда рыжеватой стопкой высились в гнутой стеклянной витрине школьного буфета.

Ноги понесли их сами собой в хорошо знакомый сад со старинной беседкой на берегу Вятки.

Рита давно не чувствовала себя такой, давно уже руки и ноги не становились деревянными, как сейчас, да и язык не прирастал к нёбу. Она слишком долго и усердно работала над собой и думала, что преуспела навсегда. Но, как известно, практика — критерий истины…

Прежняя среда, а вернее, одноклассники, изумившись на краткий миг переменам, произошедшим с ней, все равно воспринимали ее прежней. Впрочем, как и всех остальных, будто роль каждого в этой жизни расписана до гробовой доски.

«А чего ты хотела? Потому и уехала на край света, чтобы поменять среду. И там стать другой. Ты стала другой. Но только не для тех, кто тебя помнит прежней».

Каблучки черных туфель гулко стучали по асфальту, Решетников шагал бесшумно в своих черных мокасинах. Она искоса поглядывала на него, пытаясь понять — а он… он тоже к ней будет всегда относиться по-прежнему?

— Слушай, наш город совсем не плох, — сказал Саша, кивая на новые дома, залитые озерцами света, мимо которых они проходили. — Мне казалось, никогда и ничто не способно его изменить, но…

Изменить можно все, — с горячностью проговорила.

— Но главное состоит в другом — смогут ли люди потрудиться заметить перемены.

Он повернулся к ней и вскинул густые пшеничные брови. Уголки четко очерченных губ поднялись.

— Откуда такая горячность? Ты настолько сильно любишь наш город?

Рита пожала плечами и отвернулась. Он не понял, что она имела в виду на самом деле. Ну и пусть, даже хорошо, подумала Рита.

— Впрочем, если ты вернулась сюда, а не уехала с Чукотки еще куда-то, то, вероятно, ты истинная патриотка этих мест. — Саша вздохнул. — Впрочем, я много помотался по свету и должен тебе сказать, Макушка, что нет никакой разницы, где жить. Было бы чем жить.

И с кем жить, хотела добавить Рита, но вовремя удержалась, не желая развивать скользкую тему… Не потому, что опасалась вопросов или ехидной усмешки, а потому, что они говорили об одном и том же. Сейчас она живет с Ванечкой — и живет Ванечкой. Все верно. Поэтому и вернулась в Вятку.

Чем дальше они отходили от школы, тем Рите становилось спокойнее и свободнее. Она словно оставляла за спиной Риту-школьницу, отчетливо осознав, что если даже она приедет на пятидесятилетие выпуска в чине президента страны, все равно будет серой Макухой с печальным лицом. А старушка с костылем, которая слыла первой красавицей полвека назад, все равно ею и останется в глазах одноклассников.

Рита засмеялась.

— Ты что? — спросил Решетников. — Поделись. Люблю смеяться.

— Да нет, не важно. Я просто так.

Одеревенелость прошла, ее и капли не осталось в теле, а в мозгах и подавно. Рита поворошила рукой волосы, ночной ветерок повторил ее движение, но в другую сторону. Она решила не сопротивляться его нраву и сквозь упавшие на глаза пряди смотрела на ворота сада.

Десять лет назад она шла сюда с этим же человеком, но с другим чувством. Она шла сюда победить.

Кого? Себя? Решетникова? Да нет, пожалуй, себя и судьбу. Она шла совершить поступок, который наметила. И который должен был стать первым в череде перемен, в ее усердной работе над собой и над своей, как она считала, незадавшейся жизнью. А как же она к нему готовилась! И сколько лет…

— Послушай, Макушка, если я правильно уловил, ты здесь теперь звезда? Что там верещал местный народ, я толком не разобрал, но слово «телезвезда» я уловил. Расскажи, а? Приятно идти рядом со знаменитостью. Вот было бы посветлее, то все бы увидели, что я иду по городу не просто с красивой женщиной, а со звездой! — сказал он громко и нарочито шумно вздохнул.

— Сейчас темновато, конечно, чтобы рассмотреть, — согласилась Рита. — Но, понимаешь, Сито-Решето, звезда, как и всякая звезда, на миг, — сказала она и поняла, что ничуть не лукавит. — Сегодня такое было с утра… Я думала, что не просто упаду с небосвода, но рухну ко всем чертям в пекло.

— Ну да? — Решетников даже остановился. — По тебе не скажешь. — Он помолчал. — Вот в этом ты ничуть не изменилась. Ты и в школе была такая же. Каменная физиономия… У тебя сохранились фотографии?

— Господи, да что вас всех разбирает с этими фотографиями! — совершенно искренне возмутилась Рита.

— А кого это — всех? — сам не зная почему, насторожился Решетников.

— Недавно прицепился один тип…

— Пардон, как зовут?

— Алик.

— Алик? В нашем классе не учился.

— Да он, по-моему, ни в каком не учился. По коридорам пробежал.

— Фу, ты говоришь в точности как наша школьная уборщица.

— Потому что точнее не скажешь. А воображает… О, чудный, чудный кадр. Дайте-ка, мальчики, монету крупным планом, — передразнила его Рита. — Хотя он теперь директор, а не режиссер. Не его это работа — участвовать в съемках сюжетов для деловых «Новостей».

— Все ясно. Он вьется вокруг тебя.

— Ты что, знаком с ним?

— Я с тобой знаком, с новой. Часто он тебя снимает?

— Ну… Даже Петрович говорит, что пересмотрел свое, отношение к женщинам-партнерам. — Она хрипло рассмеялась. — От них тоже есть кое-какой толк. Они, видишь ли, внимание привлекают.

— А это еще что за Ломоносов?

— Он не Ломоносов. Он Старцев. Но ты не слишком-то ошибся, он из ломоносовских краев.

Решетников покрутил головой. Светлые волосы замерцали в свете уличного фонаря.

— Помор, да?

— Да, из них. Но Захар Петрович давно уже осел в Вятке;

— Ага, так ты на него пашешь?

— Нет, я у него пашу.

— Но если ты ему делаешь еще и бесплатную рекламу благодаря своим… гм… женским прелестям…

— Чарам. Прелести не снимали. Пока, — хмыкнула она.

— Пока нет, да?

— Но предлагали. — Она шла уже вдоль кованой ограды сада.

— Неужели ты не…

— Не… — Рита засмеялась. — Пока что Алик намерен склеить из сегодняшнего случая детективный сюжет.

— А что, случай тянет на него?

Рита рассказала Решетникову все, начиная с утреннего звонка на мобильник.

— А что говорит Петрович?

— Обещал устроить дознание с помощью своих людей. Но потом.

— Конкуренты? Если да, то чьи? Твои? Его? Рита, а почему бы тебе не отделиться от хозяина?

— Он мне предлагал. Захар Петрович считает, что я могу работать одна, но что-то меня ломает, как говорит Ванечкин приятель.

«А сколько ему уже?» — едва не сорвалось с языка, но Саша вовремя его прикусил, потому что разумные доводы насчет того, что ребенок не может быть его, куда-то пропали, а волнение вернулось. Он не хочет сейчас ничего знать. Просто не хочет, без всяких объяснений причины.

— Какие у вас тут страсти, это в нашем-то тихом захолустье. — Решетников покачал головой.

— Там, где деньги, там и страсти. А где нет денег, там просто злость, — вздохнула Рита.

— Рита Макеева, ты сыплешь афоризмами. Твои конкуренты должны локти кусать и водкой запивать!

— Ты тоже насчет афоризмов не промах, Сито-Решето.

— Не все же через дырочки утекает. Кое-что остается, — засмеялся он и прижал ее локоть к своему боку. — Слушай, да ну их всех, ладно? Вон уже наша беседка.

Это была не беседка, а самая настоящая старинная ротонда. Она стала выглядеть гораздо лучше, несмотря на прибавившиеся десять лет возраста. Тогда она походила на косматую немытую бабу, а сейчас ротонда выглядела как вполне ухоженная женщина, правда, сильно постбальзаковского возраста — набеленная, накрашенная. Но из-за возрастной дальнозоркости — небрежно.

Они вошли внутрь. Саша повернулся лицом к реке, на которой светились огоньки длинной баржи.

— Слушай, Макушка, а ты была влюблена в…

Она быстро повернулась. В кого же, он думает? В кого она могла быть влюблена? Рита уже собиралась открыть рот и обозвать его дураком.

— В меня, — сказал он.

— А ты как думал?

— А я тогда вообще не думал. Не умел. Знаешь ли, мальчики учатся думать гораздо позже девочек. Имей в виду, пригодится в воспитании сына, — хмыкнул он.

— Спасибо за наставление по воспитанию. Но по тебе было хорошо видно, что ты не думал.

— Кое-что еще тоже было заметно, — ухмыльнулся Решетников я протянул к ней руку.

Рита задержала дыхание, сердце билось громко, но не так неистово, как оно билось в ту ночь, десять лет назад.

— Ты помнишь… — прошептал он, и его рука скользнула под расстегнутый пиджак и обвила Ритину талию. Он потянул ее к себе. Он был намного выше ее ростом, и его рот уперся ей в макушку. Саша зарылся губами ей в волосы. — Как ты хорошо пахнешь, Макеева… — Он усмехнулся, от его фырканья кожа под волосами загорелась. — Тогда ты тоже пахла. Но вот чем… Я и тогда не понял, но кажется… от тебя слегка пахло ландышами. А может, они поблизости цвели. Но чем-то пахло и еще, — по голосу было ясно, что он наморщил нос, — этот запах хотелось втягивать в себя, втягивать, хотя он был не слишком… нежный, что ли.

Рита выдохнула. Значит, все-таки запах сработал, да? Или, точнее, он тоже сработал? А без него… то, что произошло, могло бы произойти?

Она вспомнила, что в ту ночь Решетников был довольно пьяный.

— Ты сейчас совсем не пьешь? — вдруг спросила Рита, заметив, что Саша сегодня ничего не пил, кроме минеральной, а к бокалу шампанского едва притронулся.

— Не могу сказать, что совсем нет, бывают события… Но свое я уже выпил, больше неинтересно. Трезвость — норма жизни, как писали на плакатах, когда мы с тобой были совсем юными. А что?

— А тогда ты был такой пьяный…

— Да брось, я больше куражился. — Он засмеялся, пытаясь убедить ее, что говорит правду. Хотя правду он не говорил. Ему даже казалось, что тот запах, который притягивал его к ней, возник от смеси чего-то с алкогольным духом, которым он был пропитан после парадного ужина в школе. Что ж, в ту пору он еще не знал своей нормы. — Но, Рита, если бы ты не была в меня влюблена, — пробормотал он ей, наклонившись к самому уху, — ты не оставила бы мне себя, верно?

Рита похолодела, хотя большая рука стиснула ее талию так крепко, что холоду места не должно было остаться.

Саша подтянул ее к себе, и в его теле тоже не было никакого холода. Жар. Рита почувствовала, как горло перекрыл ком. Такой же твердый, как тот, что уперся ей сейчас чуть ниже талии. Она боялась пошевелиться.

Но не могла же она замереть вот так навсегда? Любопытство, свойственное ей с рождения, она прежде подавляла — в детстве и в ранней юности. Она делала это в угоду матери, которая, в свою очередь, подавляла Риту целиком, заставляя дочь представать перед миром плоской и приплюснутой. Но Ритино любопытство давно высвободилось. В голове мелькали варианты — какой из них выберет сейчас Решетников?

Она… хочет его сейчас? И да, и нет. Рита научилась управлять своими чувствами, научилась одни желания переводить в другие и, напротив, разрешать себе то, что хочется.

— Так ты… помнишь? — спросила Рита тихим голосом.

Саша вздохнул и не ответил на вопрос. Он сказал;

— Как же ты хорошо пахнешь, Макушечка. — И снова уткнулся ей в темя. — Как жаль, что мы не можем сейчас… прямо здесь, правда? — Рита вспыхнула. — Так ты была в меня влюблена?

— Я скрывала свои чувства. Но видимо, не умела до конца… Если ты догадался. И запомнил на столько лет.

— Скрыва-ала, ты скрывала… — Он медленно качнулся вперед, а она вжалась ему в спину, хотя ей до ломоты в пояснице хотелось ответить таким же движением.

— От себя в первую очередь я скрывала.

— А зачем ты их скрывала от себя?

— Я думала, таких чувств у меня не должно быть. К тебе.

— Почему? Ты ведь была маленькая женщина?

— Тогда, пожалуй, я еще не была вообще женщиной. Тогда я считала себя чучелом с глазами.

Он засмеялся.

— Готовилась стать таксидермистом.

Она фыркнула, всеми силами сдерживаясь, чтобы не задрожать.

— Да нет, это вышло само собой. Но глаза у меня были, как я теперь понимаю, словно галька, что ли. Не светоотражающими, как у рыси… которые украли. Они у меня не блестели, правда?

— Сияния я на самом деле не видел в твоих глазах, когда ты училась в школе. Но в этот раз… я увидел… — Он помолчал, словно собираясь признаться в чем-то необычайно важном. — Это сияние было очень заметно. У тебя сейчас, — он приподнял ее голову и сам наклонился, — глаза не как гальки, а как камни, которые стоят немало…

— Да что ты говоришь… — Она снова фыркнула. — Знаешь, у меня однажды возникла мысль, — торопливо говорила Рита, — если бы у меня было много-много камней, я бы попробовала из них сделать картины, изобразить зверей… Я видела такие однажды в нашем музее.

— А вот в Африке все ходят по камням. Можно покупать горстями.

— Натуральные?

— Ну, как тебе сказать. Ты их покупаешь за натуральные. А дальше — если ты их никому не продаешь, не оцениваешь у ювелира, если ты не специалист, они для тебя натуральными и остаются. Ведь все это условность. А если они хорошо выполненная подделка… — Саша говорил, а его правая рука поднималась вверх от Ритиной талии.

— Да даже не подделка, — подхватила Рита. — Есть галиево-гадолиниевые камни…

— Ага, ты и это знаешь.

— А почему бы и нет? Знаю.

Как хорошо, думала Рита, когда владеешь искусством переводить одни чувства в другие с помощью слов, не имеющих никакого отношения к тому, что ты в данный момент чувствуешь.

— А знаешь, чучело — это не просто снятая и набитая опилками шкура, от которой пахнет старьем, — продолжала она, ощущая, что его руки уже не так, как прежде, стискивают ее талию. Она что же, на самом деле хочет его отвлечь от себя и от всяких чувств к ней? — Если угодно, чучело — это произведение искусства…

— Гм… — отозвался Решетников и пошевелился, отстраняясь от Риты. Она понимала, что ему сейчас, как и каждому человеку, который ведет беседу, хочется смотреть ей в лицо.

— Понимаешь, эти звери могут прийти к человеку в дом, и, как говорят знающие люди, они придают атмосфере особенную чистоту.

Саша медленно повернул ее к себе.

— Я хочу смотреть на тебя, когда ты говоришь. У тебя очень красиво двигаются губы.

— Знаешь, сколько народу теперь покупает ковры из шкур волков, медведей, рысей. Чучела птиц… Людям надоело жить стандартно.

— По тебе видно, — ухмыльнулся он. — Ты, Макуха, и раньше была нестандартной.

— Со знаком «минус», да? — бросила она, а потом поморщилась. Как все-таки прочно сидит в голове то, от чего, кажется, избавилась насовсем. — А теперь — со знаком «плюс»? — поспешила она перебить возникшее недовольство собой.

— А у тебя самой дома, наверное, очень… чувственная среда, верно? — Она увидела, как глаза его сощурились, а губы напряглись. — У тебя есть шкура белого медведя?

— Сейчас она самая модная, — кивнула она. — Не важно где — лежит на полу или висит на стене.

— Мне больше нравится на полу, — сказал Саша и наклонился к Рите. — На стене я не умею… — Он наклонился еще ниже и в самые губы прошептал ей: — А у стены — умею. Чтобы твои волосы разметались по белому меху… — Он быстро прижался губами к ее губам и втянул их в себя.

Рита охнула, рот раскрылся, язык его мигом нырнул внутрь. Она замерла, потрясенная. Чужой язык хозяйничал у нее во рту как в своем. Он сцепился с ее языком, и тот охотно, с жаром, отвечал на игру. Их руки переплелись, их ноги сплелись, соединенные, они в темноте ночи походили на неведомого четвероногого зверя. Наконец Решетников отстранился от Риты, а она, едва переведя дух, продолжала, словно и не было этого страстного перерыва в разговоре:

— Медвежья шкура прекрасно выглядит лет двадцать, не меньше…

— У нас с тобой она… истерлась бы скорее, — хрипло пробормотал он.

— Рита засмеялась.

— Ты недооцениваешь…..

— Ее или нас с тобой?

— Да ну тебя, Сито-Решето. — Она попыталась отмахнуться, но он схватил ее руку и поднес к губам.

Он прижался к тыльной стороне губами и спросил:

— Так ты меня куда пригласишь? Домой или на дачу? У тебя на даче все как в охотничьем домике?

— У меня там… есть шкура дикого кабана и…

— Ага, — перебил он ее, — она придает атмосферу уверенности, прочности и защищенности, которой многим не хватает дома.

— Верно. А я люблю смотреть на нее в солнечный день. Она начинает искриться зеленоватым цветом. Ее хватает лет на десять — пятнадцать.

Саша снова вздохнул:

— Смотря где лежит…

— Знаешь, мне очень нравятся и оленьи шкуры, у них такой мягкий мех, нежный подшерсток. Сколько я видела их на Чукотке…

— Вот с ними я хорошо знаком.

— Ты их, наверное, немало… протер? — неожиданно для себя игриво спросила Рита. Но быстро спохватилась — она не хотела переходить на такой тон с Решетниковым. — Я просто собиралась сказать, что у оленьих шкур короткий век — пять лет, не больше. А уж если ими обить диван и сидеть на нем каждый день, это, безусловно, уютно, но…

— Ты, случайно, не художник по интерьеру, кроме всего прочего?

— А ты ищешь такого художника? — Она ничего не могла сделать с собой, слова выскакивали раньше, чем она запрещала им слегать с туб. Каким-то странным образом все они были такие, в которых можно усмотреть двойной смысл. — Рита заторопилась: — Я бы попробовала когда-нибудь. То есть я попробую обязательно, — поправила себя Рита. Она не разрешала себе говорить о чем-то в сослагательном наклонении. Это наклонение — кабы да кабы — напоминало ей женщину, которая постоянно делает реверансы.

— Послушай, а все-таки почему ты уехала на Чукотку? — Он положил ей руки на плечи. — Я знаешь, что подумал… Занятно, но мы были с тобой почти на одной параллели.

— Но у нас и тогда были разные меридианы, — прошептала Рита.

— А сейчас мы сошлись в одной точке.

— Из которой мы оба вышли на старт… — кивнула Рита. — Правда занятно.

Саша снова наклонился к ней и повторил вопрос:

— Так почему ты уехала туда, а?

— Я захотела отрезать себя от прошлой жизни. Стать другой. — А мысленно добавила: «Такой, какая могла бы понравиться тебе». — Если ты живешь рядом с одними и теми же людьми, общаешься с ними постоянно, им кажется, что ты не меняешься. Ты и сам сегодня видел. — Она усмехнулась, но печали в этой усмешке не было. — Они не замечают. А если замечают, то отмахиваются и не хотят вникать. Они воспринимают тебя такой, какой ты была раньше. Они считают, что ты будешь такой всегда. Тупик. — Она пожала плечами.

— Тогда почему ты вернулась сюда?

— А ты подсчитай, сколько лет прошло. Я никого не помню, Меня никто не помнит. Людей, которые были знакомы с моей матерью, нет в моем круге. Я не поддерживаю с ними отношения. Мне это не нужно, как и им. Но когда начинаешь с чистого листа свою жизнь, как я на Чукотке, ты узнаешь себя другую. Ты как будто записываешь в файле под старым названием «Маргарита Макеева» совершенно другой текст. — Она помолчала и потом, как неоспоримый довод правильности своих ощущений, добавила: — Я ведь только там услышала, что я симпатичная.

Решетников захохотал.

— Ты не знала? Да ты просто красотка!

Он быстро наклонился и поцеловал ее в губы.

— Ох, Сито-Решето, перестань. — Она попыталась отстраниться, но он не позволил, а, напротив, обнял и крепко прижал к себе. Рита услышала голоса на барже, которая проходила мимо сада, женский смех и бормочущие мужские голоса.

— Интересно, зачем я колесил по свету? — тихо спросил Решетников. — А потом снова припал к ее губам.

8

А куда его лучше пригласить? — спросила себя Рита, докрашивая удлиняющей тушью ресницы на правом глазу. И вообще — надо ли его приглашать?

Она аккуратно водила кисточкой, опасаясь мазнуть веко, по которому уже прошлась сероватыми тенями. У нее своя технология «боевой раскраски» — чуть-чуть выявить и проявить, как она называла процесс достижения красоты.

С годами Рита обнаружила, что у нее замечательного качества кожа, она досталась ей от рождения, тонкие черты лица.

Может, она в отца? Мать никогда ничего не говорила о нем, сколько Рита ни приставала в детстве. А потом, повзрослев, утратила всякий интерес, как утрачиваешь его к тому, что не дано тебе знать наверняка — например, есть ли жизнь после смерти. Может, есть, а может, и нет.

А однажды Рита подошла к проблеме собственного появления на свет и того проще: есть ты, есть твоя жизнь в определенный отрезок вечности, ты должна ее прожить как сможешь, исходя из того, что тебе дано и что у тебя есть. Поэтому в данной ситуации нет никакой разницы, какой мужчина был твоим отцом. Все, что он мог тебе дать, в твоих генах. А — что именно — сама почувствуешь и воспользуешься, если найдешь чем воспользоваться.

Саше Решетникову дано все, что только можно дать человеку, подумала она, вспоминая о вчерашней встрече. Ну конечно, Рита прикрыла глаз и поджала губы, пройдясь кисточкой в последний раз, не мог он на нее смотреть в школе. Зачем она ему такая, какой была? Но воспитанный, ни в чем никогда не нуждавшийся мальчик был хорош со всеми, а она в него тайно влюбилась. «Руби дерево по себе», — снова проскрипел в ушах голос матери, когда она заподозрила в дочери чрезмерное возбуждение при имени Саша Решетников. Рита хорошо помнила, как она едва не отрезала свою толстую длинную косу, когда девчонки начали стричься чуть не под ноль, потому что прошел слух, что Решетникову нравятся стриженые. Как потом оказалось, слух пустила Морозова, потому что у нее самой было три волосинки на голове…

Мать как будто ждала каждый день, что Рита сделает что-то не то и не так, а если это происходило, то лицо ее сияло. Большое, круглое лицо, всегда сильно накрашенное, обращенное к ней, так и вопило на весь мир: «А что я тебе говорила!»

Но Бог с ней, одернула себя Рита. Мать, такая, какой была, — это одно из условий ее жизненной задачи. Но ее больше нет. А Рита есть.

Рита засунула щеточку в футляр, закрутила и положила тушь в косметичку. А как он вчера на нее смотрел! Рита усмехнулась. Но Сорокин-то, Сорокин! Да его чуть кондрашка не хватил. Как это он запел? «Ма… Маку… Макеева».

А тоже сообразительный какой, обнимать — за деньги! Но Рита и сама не растерялась: хорош гусь, обнимать — ее, а деньги — ему. Ну и Решетников вовремя проблему разрешил, как всегда, выступил, не растерялся: кто Риту привел — тому половина. Сорока вовремя понял, что с ними не слишком-то заработаешь.

Рита улыбнулась. Взрослые, а оказались в школьной обстановке — и снова прежние привычки полезли наружу.

Хорошо, с лицом полный порядок. Еще раз она прошлась расческой по светлым волосам, которые сейчас были отпущены до плеч. Волосы густые и блестящие. Красивые волосы, ни у кого из пришедших вчера на встречу таких не было, сожгли краской, химией или, может, жизнью.

Сейчас она поедет в таксидермический салон, Петрович наверняка уже там, беседует с клиентами. Это он умеет, ей еще учиться и учиться.

Pитa вышла в прихожую и стояла, раздумывая, брать ли сегодня зонтик, потом вспомнила, что она теперь при машине, а в бардачке лежит старенький складной, на всякий случай. К тому же она научилась лихо парковаться в любой щелке, поэтому незачем таскать лишний груз в дамской, кожаной сумочке.

Затрещал телефон, резко и нагло, Рита вздрогнула и в который раз подумала, что пора его поменять на современный аппарат с мелодичным звонком.

— Алло? — сказала она, сняв трубку.

— Привет, Макушка. Это Сито-Решето.

— Здравствуй. Ты где? — удивилась она.

— В постели.

— Ага, ясно. С Мадонной.

— Ты стала такая шутница, Макушка. Просто не узнать.

— Наверстываю упущенное, — засмеялась она.

— Здорово получается. — Он тоже засмеялся, а потом, понизив голос едва не до шепота, спросил: — А… ты во всем его наверстываешь, это самое упущенное?

— Стараюсь, — не растерялась Рита ни на секунду.

— Возьмешь в компанию?

— Ой! — расхохоталась Рита совершенно откровенно. — Не смеши меня! Неужели ты хоть что-то упустил? — Она сказала это и почувствовала, что горло перехватило, она откашлялась и покраснела.

— Нс то слово, — коротко и расплывчато ответил он. — Как насчет того, чтобы встретиться сегодня вечером?

Рита помолчала секунду, потом спросила:

— А… за свои штаны не боишься?

На линии повисла тишина, потом раздался смешок, и Решетников игривым голосом проговорил:

— Сегодня я надену черные. Да и потом, сейчас везде чисто и сухо… — Как будто догадавшись, что его слова прозвучали двусмысленно и Рита могла истолковать их как намек на то, какой грязный пол был в беседке тогда, десять лет назад…

— Ты знаешь, в моем возрасте можно подхватить радикулит… на природе. Уж лучше встретимся под крышей.

Решетников засмеялся, благодарный Рите за то, что она не взъелась на него и не накинулась, как могла бы любая другая чувствительная женщина. …

— Под крышей дома твоего, — пропел он на всякий случай.

— Можно и моего, — ответила она.

— А твой…

— Мой сын? Он сейчас в лагере. Я отправила его на море. Извини, Решето, мне пора. — Она посмотрела на часы. — Где тебя подхватить в восемь?

— У твоего подъезда, — сказал он.

— Опасаешься кататься с дамой? — ехидно поинтересовалась она.

— Люблю гулять по городу детства, — хмыкнул он в ответ. — Я еще не был на реке. Вид из беседки ночью — не в счет. Как там с водой?

— Вятка по-прежнему судоходна, — фыркнула Рита. — Все, до встречи.

Рита никогда не верила, что страдания в конечном итоге вознаграждаются. Она теперь верила в другое: если жизнь человека представить в виде большого мешка, примерно такого, как у Деда Мороза, то в нем лежит абсолютно все — беды, радости, удачи и неудачи. Ей самой он представлялся сшитым из пятнистой шкуры нерпы, с золотыми кольцами на боках.

Рита не сама додумалась до такой мысли, навел на нее Сысой Агеевич, который поначалу казался Рите самым настоящим шаманом. А чем лучше она узнавала его, тем отчетливее понимала, что никакой он не шаман, а человек, сумевший постичь мудрость жизни. Собственные мысли могут родиться только в том случае, если поставить барьер перед чужими и чуждыми. Он сумел это сделать, сидя у себя в доме на самой восточной оконечности Чукотского полуострова. Все, что рождается, должно быть зачато, а это происходит не прилюдно. Вот в чем еще дело, вот в чем причина мудрости этого человека.

Когда она впервые увидела у него мешок из нерпы с золотыми кольцами, который он встряхивал перед тем, как вынуть из него ножницы, ланцет или катушку толстых ниток, Рита замерла и не дышала. Ей ужасно хотелось спросить, что в нем есть еще, но она не отважилась.

Он рылся в мешке, в тишине комнаты шуршала толстая, не слишком хорошо выделанная шкура. Из мешка тянуло жиром, но Рита уже привыкла к такому запаху и почти не замечала его, как не замечают запах жареного лука люди, которые едят его каждый день.

Словно завороженная, Рита смотрела на переливы ворса на мешке в свете пламени открытой печи, когда Сысой Агеевич затягивал на горловине вощеную веревку.

— А… что у вас в нем еще лежит? — все-таки спросила Рита тихим голосом, когда старик опустил мешок рядом с табуретом.

— Все в нем. Вся жизнь. — Он хитро посмотрел на Риту. — У тебя тоже есть такой мешок, только ты не видишь его.

Рита не отрывала округлившихся глаз от мешка, который, как живой, оседал, уменьшаясь в объеме, — выходил воздух через неплотно затянутую горловину.

Она смотрела так пристально на этот мешок, будто надеялась разглядеть все, абсолютно все, что в нем есть. На долю секунды ей показалось, что на самом деле это мешок… ее собственной жизни. И в нем лежат золотые свадебные кольца… похожие на те, что на шкуре нерпы. Или ей больше всего хотелось вынуть их из такого мешка?

— Ты знаешь, Рита, пока я не выну все из этого мешка моей жизни, я не уйду к верхним людям.

— Да-а? — прошептала она. — Вы о…

Старик засмеялся.

— Не надо бояться произносить это слово. Оно такое же нестрашное, как слово, которое никто не боится произносить.

— Какое? — Рита впилась глазами в его мутные серые глаза, потом перевела взгляд на руку старика — он снова поднял мешок и покачал его, словно взвешивая.

— «Жизнь» — вот какое слово, — сказал он. — Его никто не боится произнести.

Рита разочарованно выдохнула.

— О смерти думать не страшно, — продолжал он, не замечая ее разочарования. — Если станешь себя обманывать, будто у тебя вечная жизнь на земле, ничего не успеешь сделать. А когда поверишь, что и у тебя есть предел до ухода к верхним людям, то не будешь спать на ходу. Потому все успеешь и счастливей проживешь.

Мешок раскачивался, уменьшаясь на глазах, Рите казалось, она даже слышит свист выходящего из него воздуха, она неотрывно следила за ним, как лайка, готовая поймать толстую муху, которая дразнит ее, летая перед самым носом.

— Да, да, у каждого из нас есть такой мешок, — настаивал Сысой Агеевич.

— Но разве смерть иногда не приходит… раньше времени?

— Нет. — Сысой Агеевич улыбнулся. — Если человек рано умер, значит, он неправильно распорядился своим мешком.

Рита невольно поежилась. Нельзя сказать, что она никогда не думала о смерти. Как и всякому человеку, ей в голову приходили страшные мысли, но она быстро отгоняла их от себя как что-то болезненное.

Золотые кольца нерпы искрились в свете пламени, гудевшего в печи. А не лежат ли в глубине мешка настоящие золотые кольца, снова подумала Рита. Если, в мешке ее жизни есть все, то, значит, должны быть и они. Как бы ей потрясти мешок своей жизни, чтобы они поскорее выскочили наружу?

Она не раз думала об этом с тех пор, особенно часто после того, как Ванечка заинтересовался отцом. А теперь еще эта неожиданная встреча с Решетниковым. Так что же, выходит, Сито-Решето… он, может, тоже выпрыгнул из… мешка ее жизни? Иначе он не возник бы снова у нее на пути…

Рита усмехнулась, затормозила перед красным светофором. Недалеко отсюда, сразу за поворотом, в старинном отреставрированном купеческом особняке, находится дирекция телевизионных программ. Она вспомнила об этом, и перед глазами возник Алик.

Рита взглянула в зеркало заднего вида, собираясь убедиться, что тушь на ресницах в полном порядке. Взгляд ее поймал машину, которая почти уперлась ей в бампер.

Ну, что за козел, то есть домашний олень, — поправила она себя и улыбнулась. Рита где-то подцепила эту фразу недавно, и она ей нравилась.

О Господи, это же Алик. Легок на помине. Разлегся на переднем сиденье в привычной барственной позе, откинувшись йа спинку кожаного кресла черного, как негр, джипа, и ухмыляется, уставившись в ее зеркало.

Рита подняла руку, пошевелила тонкими пальчиками и улыбнулась, приветствуя его.

С некоторых пор она улыбалась с легкостью и когда надо. Научилась. До Чукотки она совсем не владела этим искусством. Сысой Агеевич заметил это и сказал:

— Человек, который не умеет улыбаться, не должен открывать магазин, так гласит восточная мудрость.

Рита уронила толстую иглу с суровой ниткой, которой она сшивала шкурку полярной лисицы.

— Вот уж чего никогда не собиралась делать — открывать магазин. — Потом осеклась, заметив в глазах старика печаль и сочувствие.

— Эта мудрость не про магазин, Рита. А про человека, который не умеет улыбаться. Если он не умеет улыбаться, он плохой человек.

— П-почему?

— Потому что у него нет согласия с собой. — Он вздохнул. — Нет покоя внутри. Он все время недоволен. Не будет у него успеха, магазин он откроет или пекарню. Понимаешь? — Он помолчал и добавил: — Или будет просто жить.

Рита улыбнулась еще шире и с еще большей горячностью помахала самодовольному Алику.

Даже такого, как он, незачем грубо отталкивать. У этого мужчины, как и у большинства из них, поняла Рита с годами, в голове сидит то, что заложено веками. Им кажется, что ничего не изменилось.

Для мужчины любая женщина — это существо, единственное желание которого заключается в одном: любить мужчину и радоваться тому, что он обращает на нее внимание. А если он каким-то образом выражает свое восхищение ею, то она должна ему служить безоглядно, даже… подражать ему!

Но сейчас мужчина подражает ей, улыбнулась Рита, наблюдая в зеркало заднего вида, как Алик повторяет ее движение пальцами, правда, не слишком изящно. Пальцы толстоваты, усмехнулась она, и не гнутся, поэтому издали кажется, что он и не шевелит ими, а мнёт упругий теннисный мячик.

Сейчас многое изменилось. Прошло то время, когда людей ценили за то, что они соблюдали традиции; человека стали ценить за его самоценность, за то, что у него внутри, в душе, за его личные качества.

И это время тоже прошло, сегодня такая «штучная работа» не ценится даже… в чучелах. Сегодня тип героя другой — это человек, который может хорошо подать себя и продать то, что умеет делать, получить за это деньги и потреблять. Много, разнообразно, жадно.

Клиенты Риты Макеевой именно такие. Они хотят, чтобы их дома были набиты удивительными вещами, невиданными, отборными.

Таков и Алик, Олег Сергеевич Щербаков, который вместе с охотничьим диваном не прочь «потребить» и ее, но в рысьей шубке. Кстати, это ведь ради себя самого он хочет и ее сделать еще более ценной, снимая для местных «Новостей». Как он крутился возле нее на открытии таксидермического салона! Как целился камерой в столь необычные глаза рыси.

— Сенсация, сенсация! — шептал он. — Ты, Макеева, самая настоящая сенсация!

Он поднимал ее ценность, рассчитывая уложить на тот диван, тем самым придав дополнительную ценность и дивану, который он, покупая; потреблял.

Петрович тоже уловил «жаркое дыхание времени» и решил устроить аукцион после закрытия салона. Он почувствовал, что Алик купит диван за еще большие деньги — кому, как не Алику, уловить суть героя нынешнего времени? Он ведь сам выпускает такого героя на телеэкран. Молодец, Петрович, похвалила мысленно Рита своего хозяина.

Исходя из теории существования мешка жизни Рита вывела интересную закономерность: для того чтобы вынуть положенное человеку в данный момент, всегда найдется тот, кто вынет. Человек-проводник. Причем он сам не знает, что ему предписано невесть кем выполнить определенную функцию в жизни другого.

Невероятное совпадение, если взглянуть со стороны: Сысой Агеевич оказался знаком с Захаром Петровичем, а Риту Макееву занесло в дом к Сысою Агеевичу. Может, в том и заключается смысл передвижения людей по земле — они ищут тех, кто из твоего мешка жизни вынет то, что тебе положено получить в данный момент?

Можно, конечно, сидеть на месте и ждать. Но велика ли вероятность того, что ты вовремя получишь положенное тебе? Не слишком-то. Под лежачий камень вода не течет — вывод, сделанный века назад. Банальность. Но ею становится истина, усвоенная всеми.

Светофор наконец переключился, Рита резво взяла с места. Джип Алика не отставал. Черт побери, разозлилась она, его шофер хочет въехать ей прямо в бампер?

Она взяла резко вправо и подрезала новенькую «десятку» противного голубого цвета, как старомодные женские трусы. Такие были у матери. Заскрипели тормоза, но Рита шмыгнула в переулок, чтобы дворами подъехать к парадному подъезду.

Сердце билось громко, она положила руку на грудь, пальцы заметно дрожали.

— Старый дурень, — прошипела она.

Это он приказал водителю попугать ее. Типичный представитель мужского сообщества, говорила себе Рита, в которое ей никогда не проникнуть. В нем каждый считает себя хозяином жизни только потому, что родился с тем предметом, которого нет у женщины.

А на самом-то деле, если разобраться, мужчина — это сосуд, в который женщина вдыхает свои собственные мысли и желания. Эти мысли он и озвучивает, сам того не замечая. Меняя женщин, они меняют мир вокруг себя, исполняя прихоти своей похоти. Наверняка какая-то откровенная женщина отважилась изречь то, что стало старой поговоркой: жена — шея, а муж — голова. Куда шея захочет, туда и голова повернется.

Рита вышла из машины, ноги ее слегка дрожали. Она почувствовала терпкий запах солярки. Рядом с ней затормозил черный джип. Алик высунул руку в окно и весело помахал ей:

— Скоро встретимся!

Джип рванул с места.

9

Саша своим внезапным отъездом сильно удивил мать.

Мама, я приеду очень скоро. Просто у меня неотложные дела. Я снова лечу на Таймыр.

— Послушай, но я думала, ты навсегда перешел на преподавательскую работу.

Мать выпятила нижнюю губу, эта манера перешла и к сыну. Когда чем-то недоволен, сам того не замечая, Шурик выпячивает ее.

— Не оттопыривай губу, — одергивала мать в детстве, «улучшая» его, как говорил сын.

— Оттопыривают уши, а не губы, — поправлял отец, если присутствовал при воспитательном моменте, что случалось редко, поскольку отец, как и полагается идеологу высокого ранга в обкоме партии, горел на работе. Он курировал местную прессу и постоянно негодовал из-за опечаток и стилистических погрешностей, хотя сам был инженером, а не филологом по образованию. Мог ли он терпеть безобразное обращение со словом у себя дома?

Санек, как звал его отец, знал, что теперь родители станут разбираться между собой, и уносил подальше свою выпяченную или оттопыренную губу, как и все остальное хозяйство, с глаз долой.

Почему-то при свидании с домом и матерью всегда лезут в голову мелочи прошлой жизни и отвлекают от главного.

«А ты хотел бы сейчас думать о главном? О том, почему на самом деле удираешь раньше времени, почему не пошел на встречу с Ритой? Не хитри, дружок, с собой-то зачем хитрить!» — говорил себе Решетников.

— Мама, я…

— Ты обязан приехать на очередную годовщину смерти отца. Круглая дата. Соберутся люди. Я должна показать им сына, в конце концов.

— Хорошо, хорошо, я приеду. Я вернусь к тому времени, обязательно.

— Я думаю, твои овцебыки тебе все-таки не дороже матери и отца.

Когда мать пускалась в сравнительный анализ ценностей, это означало крайнюю степень раздражения на собственного сына. Сейчас пойдет перечень…

— Ты до сих пор не женат. Потому что ты безответственная личность. Я никогда не ожидала, что у меня вырастет такой сын. Как хорошо, что твой отец не дожил до этого…

— Мама…

— Дай мне сказать все, что накипело. Я знаю, у тебя много женщин. Ты их меняешь, сам не понимая, что ищешь. Я уверена, Шурик, если мужчина меняет одну женщину за другой и никак не может остановиться, то он просто-напросто трус. Это значит, он понятия не имеет, что делать с одной-единственной.

Саша открывал и закрывал рот, пытаясь возвести словесную дамбу, через которую не перелился бы поток материнских слов. Ему казалось, что они были у нее припасены в каком-то огромном словохранилище, и поэтому никак не удавалось этот поток унять.

— Женщина требует заботы, — продолжала мать, — внимания, полноценной семьи, наконец. — На секунду мать умолкла, сложила руки на груди, словно закрываясь от надоевших ей попыток сына унять ее, и Саша почувствовал нутром, что сейчас она собирается ранить его как можно больнее. — Я не удивлюсь, — мать откашлялась, — если по свету бродят мои неприкаянные внуки, которые даже не подозревают, что у них есть бабушка… Бабушка, которая готова их любить, которая грезит ими во сне.

Сердце Саши дернулось. «Ах, мать, ты и сама не знаешь, какую струну задела. Или догадываешься, потому и задела?»

— Они не представляют, кто их отец. Они, может быть, голодают, а у меня столько всего… лишнего. — Глаза матери блестели.

Это уже что-то новое. Возраст берет власть даже над его железной матушкой. Александру Игнатьевичу это не понравилось. Он не любил слабость в сильных людях. Она им не идет, она намекает на опасный синдром — никто не способен оставаться сильным до конца, все ломаются.

— Мама, перестань. У тебя нет никаких оснований говорить так. Я ничего не знаю ни о каких детях. Я никогда и никому до сих пор не обещал жениться ни в шутку, ни всерьез.

— Но сейчас такие женщины… — Серафима Андреевна покачала головой. — Они хотят иметь ребенка и воспитывать его в полном одиночестве, они не сообщают о его рождении даже отцу.

Саша чувствовал, как закипает.

— Мама, если мы коснулись этой темы, весьма щекотливой, то я скажу тебе: я всегда забочусь о безопасности.

Мать открывала и закрывала рот, потрясенная откровением сына. Она расцепила руки и опустила их по бокам, сжимая и разжимая пальцы. Она была потрясена, хотя считала себя вполне просвещенной женщиной, но, выходит, лишь до какого-то предела. Она могла и не такое обсуждать с подругами, но с сыном!

Наконец она взяла себя в руки и пристально посмотрела на Сашу.

— Бедный ты мой. Ты даже представить себе не можешь коварство и изобретательность нынешних женщин…

Они кое-как помирились с матерью, выпили крепкого чая с халвой перед его отъездом на вокзал. Мать вырвала у сына обещание приехать на годовщину смерти отца.

Теперь Александр Игнатьевич оказался в привычной обстановке, у себя дома, в Нижнем Новгороде, в своей квартире с видом на кремль.

Он поставил тарелку со взбитым омлетом в микроволновку, в который раз мысленно поблагодарив приятеля за совет. Иначе на сковородке омлет давно бы подгорел, а он, вместо того чтобы вынуть его желтым и пушистым, драил бы дно металлической щеткой под струей воды и чертыхался. По-прежнему голодный.

Он слышал, как печка ему позвонила, мол, все готово, но он не двинулся с места.

Оказывается, что-то в словах матери его задело гораздо сильнее, чем он думал. Он-то рассчитывал, что приедет к себе домой и все мигом выветрится из головы. Ни на какой Таймыр он не собирался, у него остались дни педагогического отпуска, лекции начинались с сентября. Но сейчас он очень живо представил себе Таймыр и себя там.

…Это случилось уже давно, когда он наконец расстался с иллюзиями возрождения сельского хозяйства в Африке и решил вернуться к родным черноземам, как выражался его отец.

Вообще жизнь Саши Решетникова складывалась причудливо. Баловень судьбы, времени, собственных возможностей и иллюзий, после школы он поступил туда, куда никто никогда из их города и не помышлял поступить. В московский университет, но не в тот, который носит имя прославленного помора Ломоносова, а в названный в честь борца за справедливость на африканском континенте — Патриса Лумумбы.

Потягивая по утрам черный кофе со сливками, мальчик однажды задумался: а как выглядит этот самый кофе не в пакетах в вакуумной упаковке, а на плантации? В ту пору по телевизору еще не крутили рекламные ролики, которые ответили бы ему в три секунды на интересующий вопрос, а не за пять лет учебы в университете. И однажды отец в шутку бросил:

— А слабо поставить себе невероятную цель и достичь ее, а, сынок?

— Какую, пап?

— Довести кофе до немыслимой урожайности на африканском континенте. Чтобы нашей стране продавали сверхплановый кофе по самым низким ценам! Или вообще отдавали даром — в знак благодарности за то, что выходец из Страны Советов, Александр Игнатьевич Решетников, обеспечил им такой успех.

Сын едва не захлебнулся кофе, но ждал продолжения. Отец никогда ничего не говорил просто так.

— Квота пришла на область, Санек. Одно место в университете Лумумбы. Агроном с кофейным уклоном.

Сын молчал, пытаясь осознать услышанную от отца новость.

— После второго курса — практика в Кении. Не в столице, разумеется. Но неподалеку. Командировочные в твердой валюте. Языки, разумеется, при тебе.

— Ух ты! — Санек залпом опустошил кружку.

Мать, с которой отец уже все обговорил, мечтательно улыбалась, представляя белого сына-блондина среди темнокожих крестьян. Африканское солнце в зените. Ореол славы русского агронома Александра Решетникова.

Фантазия за воскресным завтраком оказалась куда бледнее реальности. Саша Решетников поработал не только на кенийских плантациях, где разговаривал на английском, но и в Анголе, где говорил по-португальски.

Языки ему давались легко, даже родного, русского, ему хватило для того, чтобы печататься в журнале Академии наук «Азия и Африка сегодня». Он писал о путешествиях, встречах, впечатлениях, а дама, ставшая его личным редактором, призывала писать еще и еще. Он осмелел до крайности и принялся за тему, которая его просто захватила, — африканский театр.

Саша хотел даже написать книжку и намекал на это редактору. Она давала понять, что все возможно и, как только он приедет в Москву, его можно свести с нужными людьми. Он долго выбирал ей подарок…

Но потом события в Москве так закрутились, что мысль об африканском театре, о книжке, вообще об Африке оказалась погребенной под множеством неожиданностей и перемен.

Перемены заставили его вернуться на родину. Отец все еще был в силе, он помог сыну устроиться на Таймыре, не в самой жаркой точке на Земле, конечно, но, как быстро понял Саша, за все теплое надо платить, и немало. Слишком далеко от кофе и Африки? Да, но и его новая работа имела некоторое отношение к сельскому хозяйству.

Таймыр тянулся на тысячу километров с запада на восток и столько же с юга на север. Морозы, свирепые ветры, затяжные метели. Любимое место чаек, пуночек, казарок, белых сов, гусей, уток и еще бог знает кого, кто это место считает самым лучшим на Земле для воспроизведения потомства.

У всего есть свое предназначение. Скажем, лето и ледник — плохо сочетаемые понятия, но это лишь на сторонний взгляд. А вот для диких северных оленей — самая настоящая отрада, на ледниках они прячутся от комаров и мошки.

Красота здесь дикая и первозданная до сих пор, как будто ничто, происходящее в мире, не способно дотянуться досюда — рук не хватит.

Здесь есть все — и скалы, и причудливые каньоны, и стремительные хрустально-чистые реки, и вершины гор с пятнами снега, и бездонные озера и водопады. Стоит спуститься в долину реки или пройтись вдоль нее, и можно подумать, оказавшись среди елей и лиственниц, что ты где-то в средней полосе России, особенно если встретишь на своем пути привычную глазу иву или рябину. Полно разных кустарников, грибов.

А для охотника здесь самый настоящий рай — соболь, выдра, белка, лось, бурый медведь, зимуют северные олени. Украшение здешней фауны — путоранский снежный-баран.

И вот в такой северный рай, на таймырскую речку Бикаду, переселили стадо овцебыков из Канады.

Когда-то эти животные, похожие по размерам на быков, а по шерсти — на обычных овец, обитали в Старом Свете, более того, они заселяли многие страны, вплоть до Западной Европы. На месте нынешнего Берингова пролива в свое время был перешеек, и по нему, как по мосту, животные перебрались в Северную Америку. Это произошло, как уверяют ученые, девяносто тысяч лет назад. Овцебыки расселились почти до юга современных Соединенных Штатов, а оттуда проникли в Гренландию.

Потом они стали исчезать. Как рассказывал Александру Игнатьевичу эскимос с Аляски, то есть инуит, по их поверьям, овцебыки никуда не девались, они просто вознеслись на небо, чтобы скрыться от жадных, грешных охотников, которые выбивали их стадами, гоняясь за мясом и шерстью.

Овцебыки-переселенцы за четверть века прижились и размножились на Бикаде. Самое милое место для этих туш, закутанных в мохнатую шерсть от морозов и буранов. Тепло и сытно.

Саша сидел в кресле-качалке, забыв о том, что в печи остывает его еда, он сейчас мыслями был далеко, не здесь…

Еда… Дары местной природы поразили не только овцебыков, но и другого переселенца, Александра Игнатьевича. Деликатесы, за которые гурманы во всем мире платят бешеные деньги, здесь плавают в реках — таймень, голец, муксун, нельма, чир, хариус, омуль.

Зима на Таймыре длится больше восьми месяцев, но она отступает, в конце концов, весна приходит даже туда. О себе она подает сигнал, сдергивая темное одеяло полярной ночи: мол, давай-ка, подруга, кончай спать, убегай! Первое апрельское солнце восходит на царство.

Океан света, который способен соперничать с Северным Ледовитым океаном по размерам, разливается над бескрайними снежными просторами. Сразу же тундра приходит в движение. Первыми прилетают пуночки, будто сама весна позвонила им по мобильнику: эй, срочный сбор!

А вот и загудела земля, это трогаются с пастбищ северные олени, а следом за ними бесшумными шагами — волки, песцы, белые куропатки.

Южные склоны холмов оккупируют для своих игр зайцы-беляки, возвращаются на скалы и обрывы обитатели птичьих базаров — чайки, чистики, бургомистры. Расчетливые и вдумчивые полярные совы откладывают яйца, они самыми первыми заботятся о своем потомстве.

Но настоящая весна приходит на Таймыр в конце мая и в июне. Тундра постепенно освобождается от снега, вскрываются реки и разливаются озера талой воды. Стаи куликов, уток, гусей несмолкаемым хором славят весну.

Решетников никогда не был охотником, поэтому голоса весны будили только кровь, но не азарт.

Вот в такую весну Виля уезжала с Таймыра. Она как будто чувствовала, что должна бросить его на какой-то звенящей бурной ноте.

Но это было потом, а пока он трудился переводчиком — приезжали на Бикаду лихие американцы, степенные англичане и расчетливые французы.

Саша, оглядевшись на новом месте, увидел для себя еще одну возможность самоутвердиться — он предлагал начальству открыть туристический маршрут. Судя по Кении и Танзании, где он успел поработать, в мире полно любопытного народа, который готов лететь тысячи километров над землей ради того, чтобы взглянуть на диковинных животных. Люди согласны платить за это хорошие деньги. Но, как ему объяснили, причем довольно быстро и энергично, популяция для такого дела еще не созрела.

Саша понял, что не созрела еще человеческая популяция, а не только популяция животных. И, оставив ее дозревать, он перестал суетиться, переключился на личную жизнь.

Ее звали Виля. Ветеринар, лихая женщина, способная уломать даже овцебыка. Старше его ровно на десять лет.

Наконец Саша оторвал взгляд от потолка, на котором сейчас не видел ничего, кроме белой таймырской тундры, цвета извести, со скупыми намеками на летнюю зелень — верхний сосед как-то залил его, и с тех пор остались эти разводы. Всматриваясь в белизну, он видел мохнатых чудищ — тени от заоконного фонаря. Саша встал из кресла и устремился на давно умерший призыв микроволновой печки.

10

— Ну, давай, давай его сюда! Гони! — кричал толстый мужик в мохнатой песцовой шапке. — Заворачивай этого кобеля.

— Так он тебе и пошел, как же. Гляди-ка, — сказала молоденькая девушка, указывая на огромное животное, которое никак не хотело сходить по трапу транспортного самолета. — Ишь, прямо как люди. Обратно ему заграницу подавай! Ему там, в Канаде-то, небось медом намазано.

— Овцебыки меда не едят.

— Ну я не про настоящий ведь мед говорю. Он, может, и мохнатый, да не пчелка.

— Слушай, Груня, ты никогда загадок не придумывала??

— Каких загадок? — Груня открыла рот.

— Да как только что.

— А что — только что? — Девушка уставилась на Решетникова голубыми, какими-то нездешними глазами, и он был рад, что она сейчас отстанет от животных, которых ему было попросту жаль.

Странное дело, но он испытывал к ним сочувствие, они напоминали ему его самого, когда он вот так же однажды, в такой же зимний метельный день, сошел с трапа самолета в Шереметьеве. Он прилетел из Африки. С вещами. Навсегда.

— Ну, Александр Игнатьевич, говорите же!

— Да о чем, Груня?

— Загадайте загадку.

Он посмотрел на девушку. Простое лицо, круглое, как солнце. И сама простая. А как кокетливо, по-женски смотрит. В крови это у них, что ли? Что в России, что в Европе, что в Африке.

— А разве я тебе еще не загадал… загадку? — Решетников медленно, намеренно медленно, растянул губы, улыбнулся той самой улыбкой, которая разила всех женщин мира без промаха. — Разве нет?

Что-то новое блеснуло в глазах Груни, она подняла руку и меховой варежкой прошлась по щеке, словно убирала завиток кудряшек. Потом покачала головой, а губы повторили его улыбку.

— Не-а…

Он вскинул одну бровь, это тоже всегда возбуждало женщин. Ему говорили, что вот такой он похож на… Каждая выдвигала свой вариант. В меру образованности и начитанности. Странные эти женщины, почему им всем нужен кто-то похожий на актера, музыканта, певца. Впрочем, нет. Не всем. Только одна женщина не сравнивала его ни с кем. Он усмехнулся. Ага, уже бежит из синего домика ветлечебницы.

Груня тоже усмехнулась…

Он снова взглянул на девушку.

— Вот она. Загадка. — Он решил больше не томить юное создание. Без него найдутся охотники. — Мохнатый, да не пчелка. Кто такой?

— Вы-ы! — радостно закричала Груня.

— Ну вот, и ты туда же, девочка. Ты тоже меня с кем-то сравниваешь. Никак вы, женщины, не можете увидеть в мужчине его самого. Личность.

— У личности есть что? — вдохновилась Груня.

— Что? — Решетников склонил голову набок, неожиданно увлекшись игрой. Вот так всегда и бывает. Думаешь отвлечься, а вовлечешься.

— Да вы же сами только что сказали. Уже забыли, да?

— Слушай, девочка, мне пока не девяносто лет. Я ещё слова хорошо запоминаю.

— Ну тогда скажите отгадку! — Груня откинула капюшон, щеки пылали румянцем, а изо рта вился пар.

— Слушай, Виля, ты только посмотри, что делает этот твой ребенок. — Решетников величественным жестом указал на девушку.

Подошедшая к ним Виля переводила взгляд с Решетникова на свою юную сотрудницу, потом обратно.

— Она открывает специально для меня свою личину! Личность открывает личину! — уточнил Решетников.

Груня захлопала в ладоши, варежки из овцебычьего пуха заглушали хлопки.

— Пыль, что ли, выбиваешь? А ну быстро надеть капюшон! — скомандовала Виля. — Мне не нужны больные сотрудники, И бегом марш на рабочее место.

— Но мне же поручено…

— Я уже сама на посту, — нарочито сурово процедила сквозь зубы Виля и так посмотрела на девушку, что та накинула нерповый капюшон, отороченный хвостом серебристо-черной лисицы, и понеслась к домику.

— Сурова ты, дорогая моя. Ох, сурова, — с деланным осуждением покачал годовой Решетников, наблюдая, как последний овцебык сходит с трапа.

— А что это она возле чужой собственности вьется? — свела брови Виля. — Мала еще взрослых мужиков дразнить, причем чужих.

— А разве бывают взрослые мужики не чужие? Они ведь всегда чьи-то, — усмехнулся Решетников.

— Да конечно, бывают. — Виля пожала плечами, а рыжая лиса, обнявшая ее за шею, повторила это движение. — Ты, например.

— Я не чужой, дорогуша. — Он шумно вздохнул и посмотрел на нее щенячьими глазами. — Я твой. Правда?

Виля секунду-другую смотрела на него, потом улыбнулась:

— Правда. Сегодня вечером — тоже.

Он подмигнул:

— Вот сегодня вечером я тебе кое о чем и напомню.

Она засмеялась:

— Ну давай. Строганину приготовить? Чир? Муксун?

— Еще спрашиваешь… Все приготовить!

Она ушла, а Саша смотрел ей вслед со странным чувством, как будто ему надо было — неизвестно почему — побежать за ней…

Он познакомился с ней самым, как он считал, классическим способом. У мужчин вообще для знакомства есть, как они считают, несколько беспроигрышных вариантов. Может быть, это у них с детского сада осталось: девочки во, что играли чаще всего — в дочки-матери, во врача, в учительницу, в продавца. Он решил, что эта женщина с большей охотой признается, что ее любимая игра была во врача и пациента. Вот он и явился к ней в ветлечебницу.

— Это не ко мне, — сказала она тогда, не поднимая глаз от своих рук в тонких резиновых перчатках, в то время как Груня, помощница, привязывала покрепче ногу теленка. Малыш повредил ее, и ссадина гноилась.

— Как это? А я пришел к вам.

— Я ве-те-ри-нар. Врач для быков, а не для людей, — резко ответила она, нехотя поднимая наконец глаза от ампулы, в которую она только что засадила шприц. — Все, Груня, можешь идти, ты мне больше не нужна.

Девушка с некоторым сожалением бросила на него заинтересованный взгляд и вышла. Ясно было, что ей невыносимо интересно, что произойдет дальше. Но она тихо закрыла за собой дверь.

Виля быстро сделала укол, животное дернулось, захрипело, и Саше показалось, что он увидел в глазах теленка слезы.

— Ну, милый, потерпи… — ласково проговорила Виля, вскрывая скальпелем гнойный нарыв.

— Это вы мне? — с нарочитым трепетом и придыханием спросил Саша.

Виля молчала, продолжая заниматься своим делом.

— Да вы посмотрите на меня получше, — бархатным голосом попросил Саша. — Чем я не ваш клиент? — Он сощурился — от этого взгляда таяли даже темнокожие африканки, привыкшие к жаре. Слов не надо, только этот взгляд.

Женщина оторвалась от своего настоящего пациента и оглядела Решетникова с головы до ног. Усмехнулась.

— Раздевайтесь.

— Но у меня порез на руке.

— Что делает доктор, когда к нему на прием приходит больной? Осматривает. — Она пожала плечами, в глазах ее не было никакого сомнения, что пациент немедленно должен подчиниться.

— А вы сами сказали, что ветеринар… — в некотором замешательстве проговорил Саша. — Быки перед вами все-таки остаются… в шерсти.

— Вы хотите сказать, на вас совсем нет шерсти? — Глаза доктора заблестели.

В общем-то предложение оказалось несколько неожиданным для Решетникова. Он колебался — на попятную никак не пойдешь, но и согласиться на предложение — опасно. Как бы на самом деле ей не увидеть перед собой быка в полной охоте…

— Да как же нету — вон… На мне полно шерсти, причем довольно густой. — Он решил ввязаться в игру. — Саша закатал рукав рубашки, и на солнце заблестели золотом густые рыжие волоски.

Такого же цвета были волосы и на голове, и все это вместе доводило африканок до экстаза. «Голден Шаша» — называли Они его, словно сговорившись.

Ветеринар еще раз внимательно изучила нового пациента, почему-то решившего играть роль овцебыка, к которым она приставлена на Бикаде. Ехидная улыбка внезапно сошла с лица, судя по всему, она решила отступить. Не хочет доводить ситуацию до крайности?

— Ладно, пошутили — и хватит. А если серьезно, почему бы вам не пойти в медпункт? Там очень хороший врач. Очень опытная женщина…

— На мой взгляд, она слишком опытная, — глядя на нее в упор, сказал Саша, он уже обрел дыхание и привычную уверенность.

— Однако… — засмеялась она. — Так зачем же вы пришли? Смешная, неужели на самом деле хочет услышать прямо сейчас — зачем? Да затем, чтобы трахнуть тебя, черт побери! И он готов сделать это прямо здесь, на столе, к которому привязывают собак, которых она лечит, или телят, рожденных от этих чертовых овцебыков, которые ей важнее всех мужиков в поселке.

Саша протянул к ней руку, вспоминая, как он увидел Вилю в самый первый день — высокую, с такой прямой спиной, будто в детстве ей привязывали доску, чтобы она не гнулась за партой. Светлые волосы собраны на затылке, ему нравятся такие прически у женщин, потому что волосы можно распустить, играть ими, крутить и раскручивать, испытывая при этом невероятное вожделение. Она была в унтах, расшитых разноцветным бисером. Если присмотреться к рисунку, то можно найти фигурки все тех же овцебыков. Они расшиты с такой любовью, что мастер, снимавший размер, наверняка таял от восторга. Шубка из золотистой нерпы сидела на ней как влитая.

В общем, эта женщина походила на красавицу, сошедшую в мир с подиума. Она стояла, закинув голову в небо, шапка-малахай из белого полярного песца не казалась смешным сугробом, она была на удивление по ней. Виля подняла руки в теплых мохнатых варежках, связанных из пуха овцебыка, и махала вертолету, который вез ей новую вакцину, присланную из Канады.

А потом он увидел ее в маленьком местном ресторане, она была в вязаном платье из пуха овцебыка, в котором она казалась совершенно голой. Всего сто пятьдесят граммов пуха нужно, чтобы связать дамское платье, вспомнилась ему строчка из рекламного проспекта, а взрослая особь теряет во время весенней линьки до трех килограммов воздушного пуха, вспомнились ему две строчки из рекламного проспекта, который он переводил на английский по просьбе начальства. Фигура у этой женщины была потрясающей.

Она сидела и ела бифштекс из мяса овцебыка и смеялась шуткам какого-то заезжего хмыря. Потом он узнал, что это был человек из московской турфирмы, который собирался возить сюда иностранцев.

— В мире существует аборигенная, или исконная, популяция овцебыков, — донесся до нее голос Вили, просвещавшей гостя. — Это Канада, Восточная Гренландия. И созданная, то есть интродуцированная. Аляска, Западная Гренландия, Швеция и Россия…

Решетников скептически усмехнулся. Он точно знал, о чем думает этот залетный гость.

— Понятно, — кивал он, не притрагиваясь к бифштексу. Ему явно хотелось притронуться не к нему.

— К нам приезжал профессор университета с Аляски, Дэвид Кляйн, специалист по овцебыками, — говорила Виля, делая вид, что не замечает состояния собеседника. — Он дал совет не спешить с отстрелом быков на Таймыре. Он сказал, что у нас на полуострове одна небольшая популяция. А на Аляске у них пять. Так что, я думаю, вам все верно объяснили наши начальники. Пока рано…

Решетникову почему-то понравилось, как эта женщина произнесла слово «рано». Она как будто говорила не об отстреле овцебыков, а совсем о другом. Краем глаза взглянув на гостя, он заметил, что и тот правильно расслышал это слово.

— Понятно. Стало быть, пока нет надежды…

— Никакой. — Она звонко рассмеялась и отпила из бокала.

Решетников не знал, как к Виле подступиться, их пути не пересекались, хотя поселок невелик. Он все больше работал в конторе, над переводами, начальство загрузило работой с иностранными партнерами.

И вот, наконец подвернулся случай. Он катался на мотонартах и упал, рука скользнула по ледяному металлу, и он пропорол ее чуть не до кости. А она еще спрашивала, почему он пришел к ней.

Внезапно Саша почувствовал раздражение черт побери, ведь он раненый человек, а она не спасает его, а стоит разговаривает. Да еще смотрит с насмешкой.

— Неужели не проявите хотя бы… профессиональное милосердие?

Ока фыркнула и принялась стаскивать перчатки.

— Проявлю, куда же я денусь. Йод — он, что для быков, что для мужиков. — Она пожала прямыми плечами, обтянутыми зеленым халатом, надетым на пуховый свитер из шерсти овцебыка.

Он поднял бровь, ожидая продолжения. Но услышал не развитие мысли, а вывод:

— Те и другие начинают вопить.

— Правда? Овцебыки тоже вопят?

— Ага-а… — протянула она. — Тоже. — Женщина усмехнулась. — Обещаете, стало быть, вокальное сопровождение перевязки?

Он не сразу сообразил, о чем она, но когда до него дошло, хмыкнул:

— Один — ноль в вашу пользу. Вы меня поймали.

Она засмеялась.

— Опыт. Не вы первый…

— Но я хочу быть последним, — поторопился он и многозначительно посмотрел на нее. Что ж, когда перед тобой достойный и понимающий толк в игре слов партнер, можно не ходить вокруг да около, решил Саша.

Она сощурилась и посмотрела на своего пациента.

— И о чем это вы?

— Сами знаете о чем, — бросил он и посмотрел на нее в упор, не мигая.

Он смотрел вначале прямо в глаза, потом разрешил взгляду опуститься чуть ниже, на ее губы, покрытые бледно-розовой помадой с перламутром, потом прошелся по шее, какая длинная шея, воротник свитера высокий, а еще столько неприкрытой длины, отметил он и почувствовал жар…

Потом опустил глаза, они замерли на верхней пуговице халата. Она натянулась, ей было трудно сдерживать напор высокой груди. Саша уже не чувствовал боли в левой руке, он начинал чувствовать ее совсем в другом месте и потому заставил себя оторвать взгляд от первой пуговицы и протащить его дальше, ниже.

Лучше бы он не делал этого! Вторая снизу пуговица расстегнулась, и он увидел, что на докторе нет юбки, нет брюк. А только обтягивающие бедра темно-синие тонкие леггинсы, те самые, которые так соблазнительно повторяют каждый изгиб женского тела. Ему было видно то, о чем он мог бы фантазировать… Впрочем, теперь можно фантазировать, лишь о цвете ее бедер, но после знакомства с африканками цвет только возбуждал его.

Словно догадавшись о его мыслях, доктор торопливо нашла расстегнувшуюся пуговицу и вернула ее на место, ее щеки слегка порозовели. Она, что-то пробормотала.

— Не понял, — хрипло бросил он.

— Я тоже, — засмеялась она, а щеки стали еще румянее.

Краска залила даже шею, не только ту ее часть, которая была видна Решетникову, но наверняка и ту, что скрыта под шерстью овцебыка.

— Вы не поняли, что сами сказали? — допытывался он, довольный тем, что инициатива уже у него в руках. Дальше нужно наступать, чтобы прийти к намеченной цели. При этом можно городить всякую чепуху, потому что в таком состоянии для женщины важны интонации, а не слова с их разнообразным смыслом.

— А с вами такого не бывает? — проговорила она, заматывая бинт.

— Когда не понимаешь, что происходит, то, конечно, не можешь выразить словами.

— Ну, вот видите, уже нашли что-то общее.

— А сколько еще найдем, — самонадеянно пообещал Саша.

— Вы не слишком самоуверенны? — Она отпустила его руку. Рука дернулась от неожиданности и упала вдоль тела.

— Больно, доктор, — поморщился он.

— Простите. Не говорите больше ничего под руку, ладно? Потом поговорим.

— Ох, сказали бы сразу. Я так хочу с вами… поговорить… — Саша засмеялся. — И не только…

Они подошли друг другу настолько идеально, что, казалось, такого не бывает и быть не может.

Хотел ли он на ней жениться? Если бы вообще хотел совершить этот шаг — безусловно. Только на ней.

Но Виля не хотела замуж.

— Ты понимаешь на самом-то деле, что предлагаешь? Я старше тебя на десять лет.

— Ну и что такого? Кому какое дело? Посмотри на своих быков, вокруг которых ты ходишь каждый день. Ты определишь их возраст? Они все здоровые мужики. И я такой же.

— Можешь не убеждать меня. Каков ты — я поняла сразу. Жаль, что не заставила тебя тогда раздеться. Вот было бы интересно…

Он заглушил ее слова звонким поцелуем, потом навалился на нее и, задыхаясь, проговорил:

— Если бы ты меня заставила раздеться, было бы то же самое, что сейчас…

— Прямо там?

— А почему нет? Там все условия для… Кстати, ты сама-то не боишься залететь? А то мои запасы кончились, надо выписывать с материка.

— Не бойся, — сказала она просто. — У меня не может быть детей. Теперь ты понял, почему я не замужем?

— Но ты была, сама говорила.

— И сплыла. Сюда. Где холод и где чувства леденеют.

— По тебе не скажешь.

— Я тебе говорю. Но не про чувства. Видишь, я для тебя очень удобная любовница, правда? Тебе не о чем волноваться.

— Вилька, я тебя так люблю!

Но ничто не длится вечно, и поскольку Саша Решетников всегда рассматривал любовь как понятие комплексное, многогранное, какая-то грань их любви затупилась, и когда Виля сказала, что уезжает с Таймыра в другую часть арктического побережья, он даже слегка обрадовался — его теория верна.

— Да, я все хотел тебя спросить…

— О чем ты не успел меня спросить? — Виля подняла на него совершенно спокойные глаза.

— Почему у тебя такое имя? Виля?

— Вообще-то меня зовут Вилена. — Она улыбнулась. — По прихоти дедушки, ссыльного революционера. Который таким образом хотел подтвердить свою верность вождю революции.

— Вилена?

— Владимир Ильич Ленин. Дошло, с кем имел дело столько времени?

Саша покачал головой.

— А хорошо было, сама знаешь, как хорошо, — тихо признался Саша.

— Мои родители могли бы и не послушаться дедушку, — продолжала Виля.

— Ты в них такая своенравная? — поинтересовался он.

Она кивнула.

— Они согласились, потому что моя мама родом с Вилюя, знаешь такую реку?

— Слышал. А папа — с Лены?

— Ты догадливый, Решетников.

— Всегда и во всем.

— И очень, очень самоуверенный. Но по мне — это не порок, а норма жизни. Сама такая. Прощай.

Они расстались.

Сейчас, когда Саша вспоминал об этой женщине, он испытывал благодарность судьбе за то, которая соединила его с ней. Иначе Бикада, Таймыр и овцебыки свели бы его с ума или он спился бы там — дармового спирта там чуть-чуть меньше, чем воды в море, которое омывает полуостров Таймыр.

Да, из всех его увлечений Виля была самым стоящим в его жизни.

— Почему ты все-таки уезжаешь? — спрашивал он ее в сотый раз, хотя понимал бессмысленность вопроса. И дело даже не в том, что ей нечего сказать или она не хочет говорить, просто ему уже все равно.

Неожиданно она ответила:

— Мы с тобой, Александр Игнатьевич, все равно, что Дон Жуан и Кармен.

Он оторопело посмотрел на нее:

— Не понял.

— А я поняла. — Она усмехнулась, ее глаза приобрели бархатистую мягкость, он уже знал, что сейчас она ему скажет что-то необычное.

Виля как раз и держала его при себе своей нестандартностью, и ему было странно обнаружить это качество в женщине здесь, на краю света. Такую, не часто встретишь в более цивилизованных местах.

— Я не просто так училась в музыкальной школе, должна тебе сказать.

— А ты в ней училась? — Он вскинул брови и с ехидцей посмотрел на нее. — Не знал.

— И не чувствовал, да? Потому что ты сам никогда в ней не учился.

— А вот и неправда. Я учился играть на баяне. Но меня исключили за профнепригодность.

— Ох, Решетников, ну ты всегда одеяло перетянешь на себя.

— Разве? Но мы с тобой еще не в постели. Давай я тебе докажу сейчас же, что половину одеяла отдам тебе. А может, даже и все… целиком. Или наоборот, я стану твоим одеялом… — Он наклонился к Виле, потянулся к ней.

— Нет, Решето, все закончилось. Ты видишь, одеяло упаковано. — Она кивнула на здоровенный баул с вещами.

— Ты уже собралась? — Он сделал изумленное лицо, хотя сам помогал ей собирать вещи. Они взрослые люди, в конце концов, они не давали друг другу никаких клятв и обещаний.

Виля не ответила на его вопрос, а продолжала свою мысль:

— Когда я училась музыке, я очень любила «Дон Жуана» Рихарда Штрауса. Это симфоническая поэма. Когда увидела тебя, мне показалось, что моя любимая музыка обрела плоть.

— Гм… А я должен был увидеть в русоволосой статной красавице…

— Я русоволосая, но в душе брюнетка, — засмеялась она.

— Ты что, красишь волосы?

— Да нет, я думала, ты это уже понял, ты меня видел всю…

— Кармен, стало быть… Для меня это слишком сильно, — насмешливо сказал он. — Может быть, моя эмоциональная глухота проистекает из музыкальной?

Она снова не обратила внимания на ехидные нотки в его голосе.

— Я люблю оперу «Кармен» Бизе, всю, от начала до конца. Но больше всего мне на душу ложится сцена гадания…

Он тупо смотрел на Вилю, мучительно соображая, что там, в этой сцене. Отыскать не смог ничего, но ощущал, что там должно быть что-то опасное…

Виля наблюдала за ним, казалось, она испытывает удовольствие от того, что наконец-то этот самоуверенный мужчина не тотчас отозвался на ее слова. Она наконец-то поставила его в тупик, хотя бы на секунду.

За окном раздался сигнал, это приехал «газик», который отвезет Вилю с вещами на вертолетную площадку; затем ее перекинут на вертушке в Дудинку. А оттуда она улетит на Восток, на Чукотку.

— Ну что, Решетников, прощаемся?

— Я когда-нибудь получу от тебя… весточку? — наигранно беззаботно спросил он.

— В «Кармен» есть сцена-финал. Но что-то я там не помню появления Дон Жуана…

Он не знал, как ему на этот выпад отозваться. Саша обнял ее. Она тоже обняла его, но это были братские объятия. С удивлением Саша почувствовал, что жара больше нет. Но в голове звучала какая-то странная музыка. Смешно, но, как будто помимо своей воли, он пытался сочинить финальную сцену небывалой оперы, в которой два героя — Дон Жуан и Кармен…

Интересно, а если бы она не была старше его, если бы у нее могли быть дети, он женился бы на ней? Или он предлагал ей выйти за него потому, что не сомневался в отказе?

Решетников похвалил себя — выходит, он на самом деле не так уж плохо разбирается в жизни и в людях. Интересно, а где она сейчас? Тогда он не слишком вникал, в какую именно точку арктического побережья переехала Виля, ведь по тамошним расстояниям до любой точки в Арктике — рукой подать.

А потом Решетников сам уехал с Таймыра. Сначала он собирался отправиться сразу, после отъезда Вили, но все же решил остаться до конца полярного дня. Он не мог отказать себе в удовольствии насладиться этим праздником северной жизни.

Ему нравилось, что солнце даже ночью не заходит за горизонт. Он чувствовал себя так, словно жизнь становится бесконечной. Нельзя сказать, что он думал о смерти или боялся ее, но он был человеком праздника. Есть люди будней, но он не из них.

В небе постоянно возникали стаи птиц, они были везде — на земле, на воде. Пик пролета прошел, а птицы все летели, летели, летели, возбуждая в сердце и в душе неведомые до сих пор чувства.

Гуменники, белолобые гуси, казарки, пискульки. «Стоило немного отойти в сторону от жилья, и можно наблюдать за весенними турнирами турухтанов.

Саша смотрел на петушков, облаченных в праздничный наряд, и ему до странности казалось, что он снова в Африке, на плясках какого-то дикого племени. В ушах тарахтели трещотки, барабаны, а гортанные крики птиц возбуждали в памяти крики, которые он слышал на другом континенте. От женщин, которых обнимал потными руками и прижимал к потному телу.

Чем дальше катила на своем велосипеде весна, тем зеленее становилась тундра. Еще немного — и вся она превратится в сплошной цветущий ковер. А когда снова тундра накинет на себя все белое, он уедет на Большую землю.

Ему предложили хорошие условия в Нижнем Новгороде. Саша Решетников, несмотря на то, что его можно было назвать баловнем судьбы, давал себе труд проникать в суть вещей и объяснять себе, почему происходит все так, как происходит.

Жизнь устроена таким образом, что ничего в ней особенного не получить без посторонней поддержки. Все хорошие места не достаются случайно, они распределяются в своем кругу. Конечно, может что-то перепасть и человеку с улицы, но для этого надо оказаться полезным тому, кто даст тебе рекомендацию в ту жизнь, в которую стремишься. Сам Решетников, слава Богу, из тех, кому необходимые связи и знакомства достались даром. Он пользовался ими не нагло, а с благодарностью.

В городе на Волге, куда он приехал с Таймыра, все развивалось быстро и стремительно, и Саша Решетников готов был поучаствовать в этом развитии, тем более что за свои годы всякое повидал, испытал и многому обучился.

Он ни разу не пожалел о причудливых извивах своей жизни. Они позволили ему познать собственную суть в этой череде перемен: он настоящий, неподдельный, он тот, кем является на самом деле, — только в движении и только в переменах, всегда неожиданных, как все перемены. Ему казалось иногда, что он из тех людей, кому уготовано менять профессии, женщин, города и страны, чтобы, в конце концов, обрести нечто такое, о чем он даже не подозревает. Но это произойдет еще не сейчас, а когда-то, после, потом…

Объясняя себе вот таким образом свои «ужимки и прыжки», Саша Решетников чувствовал, что на сердце становится гораздо спокойнее, чем прежде.

Сейчас у него возникло странное ощущение, что он стоит на пороге очередных перемен. Причем солидных. Не потому ли он сбежал из родного дома, чтобы укрепиться духом и подготовиться к ним? Пребывая в мощном энергетическом поле матери, слишком сильном и подавляющем его собственное неслабое поле, этого он сделать не мог. Ему нужна свобода, ему нужно остаться наедине с собой.

Саша Решетников не знал, в какой сфере жизни ожидают его перемены, но он готов принять любые, как всегда.

11

Да что в нем такого особенного? Что в нем исключительного, почему ее всегда тянуло к нему так сильно? И не только ее. Не важно, одернула себя Рита, наплевать на остальных. Сейчас речь только о ней.

Ее всегда влекла к нему легкость, природная бесшабашность, даже то, что ему вечно все сходило с рук. Казалось, Саша Решетников наслаждался жизнью, в то время как она боролась с обстоятельствами.

Рита Макеева на самом деле как будто тащила себя от одного безрадостного серого дня к другому. Тогда-то ей и пришла в голову неожиданная мысль: если бы Сито-Решето влюбился в нее, то тогда переносил бы ее на своих крылышках и ее жизнь стала бы такой же безоблачной.

Рите всегда нравился Саша Решетников. С шестого класса, когда она перешла в эту школу. Матери дали вот эту квартиру, где она лежит сейчас на кушетке.

Рита помнила себя тихой, худенькой, маленькой девочкой, которая не каталась на фигурных коньках, как многие в ту пору, не ходила в бассейн, у нее не было дома магнитолы, и у них с матерью был черно-белый телевизор «Юность».

— Зачем это нам цветной? — ворчала мать. — Хватит того, что он сам красный. — И на этом ставила точку в разговоре.

Рита была чужой в новом классе. Трудно сказать, насколько бы хуже стало ей к концу первого учебного года, если бы вдруг не повезло.

А повезло ей потому, что в классе появилась… богачка. Толстая, даже, можно сказать, жирная девочка. Она-то и оттянула на себя всеобщее внимание. Одноклассники накинулись на нее с резвостью пчелиного роя и жестокостью банды малолеток.

Девочку привозил в школу отцовский шофер на черной «Волге». Она ходила в короткой норковой шубке и норковой шапочке, а черные сапожки распирали толстые икры. На каждой перемене она вынимала пакет с бутербродами и ела, под свист и улюлюканье одноклассников. Рита до сих пор помнит ее затравленный взгляд — глаза жертвы становились круглыми и замирали. Такие глаза она потом видела на Чукотке, у оленухи, которая упала в глубокую яму, а ее пытались вытащить оттуда на веревке.

Именно тогда, в школе, Рита впервые в жизни поняла, что кому-то бывает еще хуже, чем ей.

Теперь, когда у нее самой есть сын, она много думала о том, как ребенок должен вживаться в чужой круг. Она знала по себе, насколько жестоко детское сообщество. Новичок, каким она была сама в школе, может стать отверженным даже не из-за своих нелепых поступков, а только потому, что сам себя неправильно ощущает. А дети чуткие, как зверьки.

Ее всегда мучили сомнения, от неразрешимости этих сомнений у нее и было такое тоскливое лицо. Рита думала, а не сама ли она виновата, что никому не нравится, что ее никто не приглашает танцевать, когда другие девчонки нарасхват. Она перестала ходить на школьные дискотеки. Вместо этого сидела и учила немецкую грамматику. Она пыталась себя убедить, что ей не нужны танцы.

А еще эта Морозова, которая сидела за ней в классе и шептала в затылок:

— Знаешь, как целуется Решето… Ой, Ритка, это просто…

Рита ежилась, сжималась в комочек, хотя не сомневалась, что Морозова говорит нарочно. Чтобы подразнить. Наверное, перехватала ее тоскливый взгляд, устремленный на Сашу,

Рита нашла себе еще одно объяснение, почему она не такая, как все. Она поверила, что ужасно некрасивая. Но как было не поверить?

— Да ты погляди на себя в зеркало! — приговаривала мать. — Ты ведь глиста на цыпочках!

Чем чаще Рита смотрела на себя в зеркало, тем больше находила недостатков. Слишком большой лоб. Слишком тонкий нос. А ноздри какие — фу! Они вырезаны кошмарно… А губы? Кому захочется целовать такую пухлую нижнюю губу… Волосы — ну хотя бы они вились, что ли. Ну хотя бы одна волна на всей голове… Так нет же, прямые как солома.

Рита больше всего любила ходить в джинсах и свитере… Летом — в джинсах и в майке.

— Ты юбку-то наденешь когда-нибудь? — бросала мать, глядя на дочь, которая снова натягивала джинсы.

— Нет, я не хочу.

— Ну ты прямо мужик какой-то.

Знала бы мать, как она этим радовала Риту. Господи, думала Рита, если бы она была мальчиком! Какое это было бы счастье. А может…

Но она оказалась девочкой вопреки всем своим детским надеждам и желаниям. Потрясение, отвращение к себе, которое она испытала в двенадцать с половиной лет, не проходило долго. Она плакала, запершись в ванной, смывая кровь, которая никак не останавливалась, она хотела умереть прямо сейчас.

Рита знала, что с ней происходит, но втайне надеялась, что если постоянно хотеть быть мальчиком; то этого не случится. А оно произошло, и теперь на ней клеймо на всю жизнь: она девочка, и нет никакой надежды на другое.

Оправившись от потрясения, от открытия, которое Рита сделала в себе самой, она стала думать, как поступить со своей жизнью. Может быть, окажись ее мать другой, или если бы у нее был отец, или близкие подруги, она не думала бы от этом так напряженно. Но Рита проводила время наедине с собой и книгами, пытаясь примерить на себя сценарии чужой жизни.

Каким бы печальным ей ни показался ответ, к которому она пришла в итоге, но он был таким, каким был.

Она девочка, стало быть, должна выйти замуж, потом ходить с ужасным пузом, как паук, а потом….

А если этого не случится, то ее все станут считать никчемной, никому не нужной и несчастной.

Рита презирала себя, она презирала женщин, потому что они все такие же скучные, тоскливые, как мать.

Хотя мать никогда ничего не говорила об отце Риты, но и так было ясно как день: он бросил ее. Ну кто, скажите на милость, станет жить с такой? Мужчины всегда поступают так, как хотят. Даже мальчишки. Вон Сито-Решето ходит гусем и сам на всех поглядывает, а на нее — только если рядом нет никакой другой девчонки.

Вспоминая сейчас об этом, Рита прекрасно понимала ту девочку-подростка, какой была. Тогда она интуитивно почувствовала, что мир не раскрывает распростертые объятия для женщины.

Да, конечно, женщину воспевают в роли матери или возлюбленной, сами мужчины это делают с превеликим удовольствием. Но ни за что иное они не станут воспевать женщину. Потому что они воспевают результат своих мужских желаний — а разве женщина-мать и женщина-любовница не результат их желаний? Да, конечно, так и есть. Только мужчина способен делать все, что он хочет в реальной жизни.

Что ж, решила Рита-подросток, если мужчиной ей все равно не стать, значит, надо стать женщиной, но не половинчатой, как ее мать, а той, у которой есть все, что полагается. А если жизнь ничего не обещает ей — ни мужа, ни детей, — то она должна сама всем этим заняться. И получить.

Чем старше становилась Рита, чем больше думала, тем яснее ей было, что пора расстаться со своей девственностью. Но при этом она должна что-то получить взамен. О любви Рита тогда даже не мечтала. Но хотела отдать свою невинность тому, кто нравится ей.

Ей нравился только Решетников. Но что ему до нее? Рита затаилась. Они закончили школу и разошлись по сторонам.

Рита все равно ждала момента, это не было мучительно или тягостно для нее, поскольку никто не мешал ей ждать, никто не собирался нарушить ее ожидания. Она училась на зоотехническом отделении сельхозинститута, когда класс отмечал пятилетие окончания школы.

Решетников должен быть непременно, сказала все та же Морозова, причем с таким значительным лицом, словно сам Господь Бог едет к ним.

— Ты ведь знаешь, что он в Москве, да?

Еще бы не знать, подумала Рита, но сделала круглые глаза.

— Правда? Я ничего не слышала.

— Да ты что? Но он приедет, я звонила его матери.

Рита сказала себе: ее час пробил.

Нынешняя Рита, вспоминая о тех терзаниях, фыркнула и потерла затылок. Какое упорство, какая целеустремленность, ухмыльнулась она. Но какое совпадение! Накануне встречи в институте был семинар по приманкам.

— Итак, продолжим тему приманок. — Профессор поднял брови домиком, глаза засветились насмешкой. — Сейчас я перечислю симптомы, а вы попробуйте ответить, как называется это состояние. Кто даст верный ответ, получит зачет автоматом. — Он обвел глазами аудиторию еще раз, видимо, ему понравилось то небескорыстное внимание, которым его мгновенно одарили студенты. Даже перестало пахнуть мятной жвачкой. — Внимание! Итак, не хочется есть. Не хочется пить. Подташнивает. Кружится голова.

Взметнулась первая рука. Она была мужская.

— Похмелье, Валентин Сидорыч!

Профессор ухмыльнулся и покачал головой:

— Может, да, а может, нет.

Вторая рука была явно женская, унизанная серебряными кольцами. Даже на большом пальце мерцало широкое кольцо.

— Беременность, Валентин Сидорыч.

Профессор снова ухмыльнулся и покачал головой. Рука с серебряными кольцами упала на стол.

— Может, да, а может, нет. Дам наводку. При всех перечисленных симптомах человек чувствует себя на седьмом небе от счастья.

Аудитория погрузилась в такую тягостную задумчивость, что профессор почел за благо вмешаться.

— Охо-хо, дети мои, — нарочито шумно вздохнул он. — Это состояние в народе называют… любовь!

Когда по аудитории пробежал шумок, на лицах появились насмешливые улыбки, а в глазах — сомнение, профессор сказал:

— Наука тем и занимается, что приятные вещи разлагает на отвратительные составляющие. Я вам перечислил признаки любви с точки зрения биохимии. Но зачем так раскладывать, спросите вы? А затем, чтобы знать, как, из чего складывается то, что называется любовью. Ведь если вы знаете, на что разлагается любовь, то вы узнаете, из чего она слагается. И в этот процесс, стало быть, можно вмешаться, если объект того достоин.

— Как? Как? — раздались любопытные голоса. — Приворотное зелье! Эксперимент!

— Прямо сейчас, да? — ухмыльнулся профессор. — Любовь — дело интимное. Но знания могут быть публичными. Учащенное дыхание, туманный взгляд, желание обнять… Если на это посмотреть с точки зрения биохимии, налицо переизбыток амфетамина. Человек испытывает сильное опьянение, мозг отказывается нормально функционировать. Вот, что такое любовь с первого взгляда. Молодой человек, который ответил, что это состояние похмелья, не так уж далек от истины. И вы, уважаемая, сказав, что это беременность, тоже были близки к истине. Я ставлю вам по ползачета.

Студенты загудели.

— А теперь мы подошли к нашей непосредственной теме, — продолжал он. — Приманки. Амфетаминовую атаку запускают феромоны. Эти вещества испускают невидимый запах, они и являются той приманкой, которая притягивает друг к другу самца и самку. У каждого экземпляра — свои феромоны. Нет универсальных феромонов. Но…; Во всем есть свое «но». Так что сейчас перейдем к нашим опытам… Посмотрим, как нам приблизиться к тому, чтобы найти феромоны для приманки самца, допустим, соболя…

Рита почувствовала в тот миг, как бешено забилось ее сердце. Она знала, что сделает с приманкой в темном пузырьке.

После окончания семинара по биохимии она незаметно забрала ее с собой.

Наутро мать, как обычно, взяла свою сумку, перекинула через плечо и сказала:

— Ну ладно, я поехала. — Грубые ботинки на толстой подошве и шнурках прогромыхали к двери.

— Пока, мам, — равнодушно отозвалась Рита.

Она давно поняла, что матери гораздо приятнее заниматься своими зверями, кормить их, поить, чем сидеть дома и видеть ее перед собой. Она чувствовала, мать тоже тяготится молчаливой, напряженной обстановкой. И только там, на зообазе, она ощущала себя по-настоящему значимой.

— Мама, я сегодня приду поздно. Я пойду на встречу, в школу.

Мать оглянулась от двери, и на лице ее кривилась насмешка.

— Пойдешь в школу? Да кому ты там нужна? — Мать толкнула дверь, раздался щелчок замка. Рита осталась одна.

Она прошла к себе в комнату, вынула пузырек с приманкой. Отвинтила крышку и понюхала. Поморщилась. Не очень. Может, для соболей хорошо, но Сито-Решето не соболь.

Рита взяла с туалетного столика матери ее духи — «Серебристый ландыш» — и капнула. Снова понюхала. Все равно запах странный, но не отвратительный. Она хотела капнуть еще, но поостереглась — а вдруг нарушатся свойства приманки?

В тот день она надела юбку.

То, что было на вечере в школе, она забыла. Потому что думала только об одном — выйти из зала с Сашей вместе.

Вероятно, это напряженное ожидание, азарт отразились на лице. Оно больше не было бледным, как обычно, серые глаза горели, приобретая при этом странный фиалковый оттенок, а внутренняя решимость изменила и выражение лица Риты. На нем не осталось и тени прежнего уныния.

Решетников подошел к ней.

— Мак-у-ушка! Ты классно выглядишь. Замуж собралась? Рита пожала плечами:

— Да нет. Пока не собралась.

— Смотри не выходи. Тебе нужен хороший парень.

Язык у Саши слегка заплетался.

«Такой, как ты», — подумала Рита.

Когда все устремились к выходу, она задержалась у двери. Сейчас, сейчас она капнет несколько капель себе на запястья, за уши…

— Макушка! Ты чего копаешься? Все идем гул-ллять! — закричал Решетников.

Рита убрала пузырек, втянула побольше воздуха, но ноги отказывались идти. Страшно? Но ведь она сама так решила, не кто-нибудь за нее. Хватит, теперь она знает, что ей делать со своей жизнью.

…Рита ловко увела Сашу от толпы одноклассников еще у входа в парк. Он набросился на нее, едва они вошли в беседку.

— У тебя странные духи, — сказал Решетников, а глаза его бешено горели.

Его рука мгновенно оказалась под Ритиной юбкой, на талии, а пальцы уже лезли под колготки и тащили их вниз.

— Макушка, этот запах… Ох какой кайф… — Она замерла, она хотела этого, она столько времени ждала… — Потрогай. Выпусти его и потрогай. — Он дернулся к ней и ткнулся бедрами ей в живот.

Деревянными неумелыми руками она нашла хвостик «молнии» ла его брюках, потом дернула вниз.

— Ну же, ну… — торопил он. — Я сейчас лопну… Я взорвусь… А-а… Макуха… Ты секс-бомба, я так и знал, что только ты меня можешь вот так завести.

Она и не думала, что это окажется таким длинным и горячим.

— Ну возьми, скорей…

Он повалил ее на пол беседки, еще не совсем остывшей от летнего дневного солнца. Она подумала, что наверняка запачкает юбку о грязный пол, надо было надеть темную. Но все мысли вышибла боль, которая пронзила ее.

— Макуха… ты… — Он приподнялся над ней, пытаясь осознать, правильно ли он понял, что у нее еще никогда не было мужчины.

— Да. Продолжай, — прошептала она, чувствуя, как слезы покатились по щекам.

Произошло то, чего она хотела. Первый пункт плана своей взрослой женской жизни Рита выполнила в ту ночь.

Потом, много дней спустя, она размышляла над тем, что она сделала, и… похвалила себя.

Но ее насторожило одно — она совершенно искренне призналась себе, что ничего не испытала такого, о чем рассказывают женщины друг другу, о чем пишут в романах. Она не чувствовала никакого полета «к звездам». А только лишь холод бетонного пола в беседке, запах феромоновой приманки лез в нос, от него ее чуть не стошнило.

Но… Решетников-то пошел на приманку. Значит, она правильно сделана, на нее реагируют самцы. Жаль, нельзя рассказать профессору о том, какая удачная эта приманка.

В ту ночь, лежа на холодном полу беседки, Рита слышала не только сопение Решетникова, но и крики мужчин на барже, которая села на мель у другого берега, там, где начинался Заречный парк, где когда-то они катались на лыжах на уроках физкультуры. От холода, наверное, подумала о лыжах… Тогда они катили по лыжне, проложенной через реку.

Когда Решетников отвалился от нее, Рита почему-то вспоминала холодный январский день, им напрокат выдали лыжи на базе, а она потеряла варежки и замерзшими руками пыталась пристегнуть ботинки. Никто, никто ей не помог, все прошли мимо. Кроме Саши. Может быть, она потому и подумала, что он относится к ней иначе, чем ко всем.

Она ничего не почувствовала… Потому, что это был ее первый раз? Она и не должна ничего чувствовать, кроме боли? А может быть, она из тех самых женщин, которых называют фригидными?

Но теперь, уже взрослая, Рита могла сказать о другом — детское желание быть мальчиком не до конца покинуло ее. Она ловила себя на том, что всякий раз, когда имела дело с мужчиной, она сама хотела выбирать и брать. Она как будто до сих пор завидовала мужчинам. Это выходило неосознанно…

А потом Рита стала думать о ребенке. Странное дело, она думала не о том, чтобы выйти замуж или родить самой. Похоже, детское отвращение к беременным женщинам у нее не прошло. Но ребенок как символ состоявшейся жизни ей был нужен. Причем мальчик.

Интересно, если бы тогда она увидела не Ванечку, а девочку? Она бы кинулась к ней так же, как к нему?

У Риты не было точного ответа на этот гипотетический вопрос.

12

Ванечка. У нее есть мальчик. Выходит, она одолела второй этап жизни, спланированной Ритой-подростком?

Иногда ей становилось не по себе. Почему она не такая, как ее одноклассницы? Они закончили школу, влюбились, и те, в кого они влюбились, взяли их в жены, они сами родили своих детей.

Но Рита Макеева не могла сделать то же самое. Неужели причина заключалась в ее детской жизни с матерью? Неполная семья, и потому половинчатая жизнь? Значит ли это, что в человеке навсегда заложена формула семьи, а если ты в нее не укладываешься, тогда приходится формулу писать самой? Собственной рукой? Как кассир в супермаркете — если сканер не считывает штрихкод продукта, то кассир набивает цену рукой, тыча в клавиши…

Сравнение показалось Рите удачным, тем более что ощущение от него осталось приятное. На чековой ленте все равно стоит правильная цена товара, не важно, что сканер ее не смог считать.

Значит, если она верно напишет формулу своей жизни, не придется платить больше, чем должна…

Хорошо, сказала себе Рита, довольно, ей нужно одолеть следующий этап жизни.

У Ванечки должен быть отец. Непременно. Стало быть, в ее жизни — муж.

А любовь? Любовь… Рита улыбнулась. Кажется, она может вспомнить, что это такое.

Не хочется есть… Не хочется пить… Подташнивает… Так говорил профессор.

И точно так у нее было. Но только по отношению к одному человеку на свете. К Саше Решетникову.

Тихо застонав, она повернулась на бок.

«Ну хорошо, влюбленная ты моя, — сказала она себе. — Ты видела его только что. Ну и как? Прочла страсть в серых глазах? Почувствовала хотя бы слабый интерес к себе?»

«Почувствовала! — сама же и ответила. — Когда окатила его штаны грязью из лужи. В его глазах возник явный интерес: ну-ка, что за идиот тут катается?»

А Морозова была права: целуется Решетников здорово.

Рита засмеялась. Удачно получилось, что она облила его грязью на дороге. Иначе Решетников вообще бы ее не заметил. Теперь есть что вспомнить — как она ему чистила штанину. Разве не поэтому он захотел встретиться с ней еще раз? А потом, по здравом размышлении, передумал. Нельзя же на самом деле поверить, что его срочно вызвали в Нижний? «Но он уехал», — упрекнула себя Рита.

Он ей сам позвонил в тот же день.

— Командировка? Куда же? Снова в Африку? — спросила она, заполняя паузу, в общем-то Рите было все равно, в какую часть света отправляется Решетников на сей раз.

— Нет, не в жаркую страну, а на север нашей Родины, — натужно рассмеялся он, и, как всегда по телефону, неискренность слов или смеха прозвучала слишком заметно.

Рита почувствовала, как сама скривила губы, словно пыталась помочь ему выглядеть более естественно.

— Я еду на Таймыр, — уточнил он.

— Ого! — удивилась она, совершенно верно реагируя на эту географическую точку на карте. Как реагирует любой обыватель, которому полагается знать лишь одно: Таймыр — это далеко и холодно, и только отважные люди, преимущественно мужчины, могут поехать туда по делам.

Ей, прожившей на Чукотке столько лет, такая реакция казалась смешной. Но Рита не собиралась вводить в разговор с Сашей Решетниковым, что-то личное, тем более, что они теперь не увидятся еще лет пятнадцать, а может, и вообще никогда.

— Так, что до новых встреч, Макушечка!

— Всего тебе, Сито-Решето.

Да, вот так-то, Сито-Решето осталось дырявым, подумала Рита, опуская трубку на рычаг. Все слова и обещания снова вывалились в дырки.

Утром Рита вдруг подумала, что Решетников солгал, и она сгоряча набрала номер телефона его матери.

Рита испытала легкое чувство вины из-за своей недоверчивости и подозрительности, когда мать Саши ответила:

— Сына срочно вызвали по делам. А кто звонит, простите?

— Из оргкомитета, — туманно ответила Рита.

Что ж, Сито-Решето всегда был из таких — старые люди называют их свистунами. Обещают и свято верят, что сделают, но потом увлекаются, обещания наслаиваются друг на Друга — и нате вам: старые порывы погребены под кучей новых, которые тоже едва ли будут реализованы.

Но Рита испытала странное тепло на сердце, когда вспомнила, что он не забыл о том, что произошло десять лет назад в Ротонде с белыми колоннами, в городском саду, на самом берегу Вятки, Даже не ночью, а в третьем часу утра. Они успели до третьих петухов, усмехнулась Рита, внезапно поразившись значительности этого факта.

Помнит, а мог бы забыть. Он первый заговорил о той ночи и несколько раз сказал о… запахе.

Неужели он исчез из ее жизни навсегда?

Кто может знать ответ на такой вопрос? Даже самому Решетникову он неведом. Другое дело, он мог бы ответить на иной — хочет ли он навсегда забыть о ее существовании и исчезнуть из ее жизни бесследно?

Рита Макеева верила, что если человек чего-то не хочет, то этого не случится. А если хочет, то случится.

Что делать ей — совершенно ясно. Ванечка задал вопрос, на который она обещала ему дать ответ. Стало быть, надо этим и заняться. Ему нужен отец. Значит, она попытается выяснить, кто его настоящий отец.

Когда эта мысль впервые пришла в голову, Рита сначала рванулась с горячностью — действовать, и немедленно. Но потом остудила свой пыл. А если отец найдется, вдруг он захочет забрать мальчика?

Рита внутренне затаилась. Но чем больше проходило времени, чем больше она думала, тем яснее становилась безопасность дела, если подойти к нему не с официальной стороны.

Прояснить кое-что могла Галина Петровна, которой следует написать. Сделать это лучше прямо сейчас, потому что скоро из Анапы вернется Ванечка и вся жизнь закрутится по-другому.

Наверняка после смерти Лены остались какие-то бумаги, и Галина Петровна, если они остались, знает где.

Галина Петровна писала Рите редко, в письмах она непременно сообщала о делах на работе, хотя для Риты того куска деловой жизни теперь словно и не существовало. Чукотка стала для нее местом рождения сына. И своего собственного. Там родилась новая Рита Макеева. Вот и все. Она давно заметила за собой такую черту — она умела «чистить» свои мозги, заталкивая все, что сейчас не нужно, в дальний угол памяти.

Галина Петровна рассказывала, что Лена была человеком закрытым, красивой женщиной, самостоятельной и сильной. Рита всматривалась в Ванечку, стараясь отыскать что-то похожее. Закрытости в нем не было никакой. Мальчик распахнут настежь, что ей очень нравилось, красивый и здоровый. Поэтому ей очень хотелось узнать, а что он мог унаследовать с другой стороны, с отцовской.

Рита, конечно, понимала, что Лена не стала бы рожать невесть от кого, но кто знает… Любовь и уходящее неотвратимо время — Лене было почти сорок, когда она родила… Иногда последняя надежда заставляет женщину дать себе поблажку.

Бывает, что поздние роды — это способ избавиться от кризиса в середине жизни, который случается у многих женщин. Когда ничего не хочется, когда кажется, что жизнь прошла совершенно напрасно. А физиология понемногу напоминает о себе — женщина чувствует, что время уходит, что скоро она не сможет родить ребенка по вполне естественным причинам, а это для многих сродни концу жизни.

Рита решилась.

Она все выяснит об отце Ванечки еще и потому, что о своем отце ей ничего не удалось узнать. Она сама прочувствовала, как это плохо для ребенка.

Она рывком встала с кушетки и подошла к письменному столу.

Когда Рита заклеила письмо и потянулась к сумке, чтобы положить его туда и по дороге кинуть в ящик, то вдруг спросила себя — хорошо, она выяснит, кто отец Ванечки, но что дальше? Поедет знакомиться? Может быть, посмеялась она над собой, он ей понравится и она ему тоже? Ну коне-ечно, они захотят соединиться в семью! — ехидно подумала Рита.

В общем-то она сама толком не знала, чего именно хотела добиться, но что-то подталкивало ее, подзуживало. Рита решила прислушаться к голосу собственной интуиции. Она доверяла с некоторых пор своему шестому чувству, тем более что оно почти не обманывало ее в последнее время. Иногда ей казалось, что они живут в полном единении с интуицией, и она не собиралась обижать ее собственным недоверием.

Что ж, если она уже написала письмо, то завтра по дороге на дачу опустит его в ящик. Вот и все.

При мысли о даче Рита почувствовала тепло во всем теле и странную негу. Любимое место на земле, эти десять соток в лесу. Она не вырубила деревья, оставшиеся на участке, чем поначалу потрясла соседей, а потом вызвала волну зависти. Жара, которая стояла уже не первое лето, припекала их на голых картофельных сотках, а она устраивалась в гамаке между сосен и смотрела на плывущие облака. Такие перышки и барашки бывают на небе только жарким летом.

— Ну ты и хитра, Маргарита, — ворчала соседка из-за забора в ее прошлый приезд. — Тут не знаешь потом, куда картошку девать, а все ей кланяешься, а ты в небеса да в небеса пялишься.

Рита смеялась.

— Да я картошку-то не ем.

— Ага, ты у нас прямо стрекоза голубая.

— Между прочим, стрекозы плотоядные. Я тоже без мяса не могу. Вот возьму и заведу кроликов.

— Так я тебе и поверила, — хихикала соседка.

— И правильно сделали, Зинаида Сергеевна. Уж если что я и устрою здесь, так это пристенный садик.

— То есть? — изумилась бывшая учительница начальных классов.

— Цветы посажу вдоль стены дома, которая к вам обращена.

— Чтоб меня подразнить, да?

— Только ради этого. Какие ирисы больше нравятся — голубые или желтые?

— Ты меня доведешь, соседка. Я всю картошку вырою и тюльпанами засажу.

— Семеныч не поймет.

— Да Бог с ним, обойдемся.

— Ох, не поверю… — засмеялась Рита.

— Это кто тут без меня надумал обойтись? — раздался тихий, но ясный голос мужа Зинаиды Сергеевны.

Жена фыркнула, но объяснять не стала.

Рита засмеялась. Да, в этом возрасте гибкости трудно ожидать от людей. А вот если бы они с Решетниковым встретились лет в семьдесят, то из них могла бы получиться милая пара?

— Деда, деда! Посмотри, что у меня есть!

К Семенычу несся на всех парусах внук, он держал на ладони коричневато-зеленую жабу.

— Брось, брось сейчас же! Бородавок наловишь! — заверещала Зинаида Сергеевна, и соседи отвлеклись от Риты.

Она ладила с ними, но в свой мир не пускала, забором из штакетника прочно отсекала их. Ей нравились свобода и независимость, она для того и построила дачу, чтобы им с Ванечкой жить без оглядки на других.

Ей приятно слушать стрекот кузнечиков в траве, а не милую болтовню соседки, жужжание ос, а не полезные советы по хозяйственной части от соседа, наблюдать, как кружатся шмели над расцветшей настурцией, а не сидеть напротив престарелой пары на их веранде и слушать, как они учат жизни своих внучат.

В этом сезоне ее любимая настурция удалась — с крупными листьями, махровыми цветами. Бордовые, желтые, нежно-розовые, оранжевые, они словно вспыхивали на круглой шапке листьев. Она обязательно соберет семена, но не для того, чтобы посадить их на следующий год. Она замаринует их, и получится то, что служит заменой каперсов. А когда в следующий раз приедет в город Решетников, она пригласит его и сварит классическую рыбную солянку с маслинами и самодельными каперсами. Ради такого случая она купит у рыбаков стерлядь, которая водится до сих пор в Вятке и даже несколько лет подряд уже не пахнет бензином.

Рита мысленно представила супницу из сервиза, белую, с золотым вензелем на боку — переплетенные буквы «М» и «Р», — серебряный половник, тарелки с такими же вензелями по краю, снежную, хрустящую от крахмала скатерть, Ванечку в матроске, себя в белом платье, тоже с матросским воротником и голубым пояском на талии, и его, Решетникова, в белоснежной рубашке с крошечным якорем на кармашке. Плетеный стол под высокими соснами плотно скрыт от глаз соседей, жужжат пчелы, и летают шмели, она отгоняет их от стола правой рукой, на которой блестит тонюсенькое обручальное кольцо…

Она укрылась пледом и, уже засыпая по-настоящему, завела свой внутренний будильник на шесть.

13

Саше Решетникову самому было непонятно, почему в последнее время ему все чаще вспоминается Таймыр. А ведь не так плохо там было. Экстремальные условия всегда поворачивают человека самой неожиданной стороной даже к себе самому. Что неожиданного он узнал о себе? Тогда — ничего, не видел он в себе ничего необыкновенного, он думал, что таким был всегда. Но теперь понял, что была в нем неуемная, бесшабашная смелость, которая с годами не сказать, что пропала, но слегка стушевалась.

Ему всегда хватало смелости, или наглости, подойти к любой женщине и предложить ей то, что в общем-то она хочет всегда. Он так считал. А сейчас разве нет? Тогда почему он, такой необыкновенно смелый, удрал из родного города при первой, до конца не оформившейся мысли, что ребенок Риты Макеевой может оказаться его сыном?

Он запустил пятерню в пышную ржано-пшеничную шевелюру. Это мать виновата, она ему продолбила всю голову своими стенаниями о внуках, о неловкости перед друзьями. А туг еще сама Макеева, ничуть не похожая на прежнюю, но к которой он всегда испытывал странное чувство. Жалостью или состраданием назвать его нельзя, это было бы неправильно. Недоумение? Тоже едва ли. Он, если перевести с языка чувств на язык слов, снисходительно соглашался: ну вот еще одна хочет его любить. И однажды согласился дать ей то, что она хотела… Точнее, взять то, что предложила… Причем с большой охотой.

Он улыбнулся, и его чувственные губы сложились сами собой так, что он прочел бы свою улыбку как вполне искреннюю. Ему тогда понравилась ее смелость, абсолютно неожиданная для худенькой, бледненькой Макушки.

Но Саша быстро отмахнулся — да какая смелость, просто сам он неподражаемый мужик. Десять лет назад он уже не утверждался в своих талантах по этой части, он был просто уверен в них, а юношеская гиперсексуальность способствовала этой уверенности, физически поддерживая ее. А на Таймыр Решетников явился уже полным совершенством… Бесспорно, международный опыт, африканская жара с ее страстями — такое не каждому дано.

Перед глазами Саши снова возникла Бикада. Теперь, когда это место перестало быть местом работы и жизни, он мог взглянуть на него со стороны, оценивающе взглянуть из нынешнего времени на давно прошедшее. Конечно, таких речек, как Бикада, полно на Таймыре, но судьба выбрала именно ее, чтобы оставить в памяти Земли навсегда как то место, куда вернулись овцебыки. В глубине Таймырского полуострова они стали королями жизни, а вокруг них суетились люди со своими вертолетами, вездеходами, собаками. И люди тоже чувствовали в себе что-то божественное — они возвращали обратно, на Землю, ушедших в свое время на небеса овцебыков. Эти животные и вели себя как обитатели небес, чем бы ни занимались.

Пришедшая в голову мысль удивила своей неожиданностью Решетникова и даже развеселила. Но если вдуматься, то это так. Ведь почему люди опасаются возвращаться на Большую землю? Потому что боятся обыденности и конкуренции себе подобных. Ему вдруг показалось, что даже овцебыки остерегались чего-то похожего, иначе, почему бы они упрямо сопротивлялись, когда их выгоняли из транспортного самолета на землю.

Когда он впервые увидел овцебыка, то просто онемел. Ему показалось, что это он сам, его суть в облике животного. Каштановая шерсть, могучая грудь и даже борода, которую он отпустил перед приездом на Север, чтобы соответствовать моменту. В бороде было больше рыжего, чем каштанового, как у быков. Действительно, если бы у каждого человека в природе был свой аналог, то ему известен его собственный. Он — овцебык.

— Знаешь, — однажды сказала ему Виля, когда они сидели возле открытой печки у нее в доме, — иногда мне кажется, что ты вполне мог содержать гарем. Как овцебык.

Он засмеялся:

— А что, они такие, да?

— У них время любви в августе — сентябре, быки собирают гаремы из десяти и даже больше самок.

— Но ты у меня…

— Одна. Но я работаю за десятерых, — промурлыкала она, когда он подтащил ее к себе и повалил на мохнатую темную шкуру.

А потом он наблюдал схватку быков в брачный сезон. Два самца разбегались и сталкивались рогами, как обычные Деревенские бараны, но эта схватка гигантов была не на жизнь, а на смерть. Она наверняка закончилась бы чьим-то смертельным поражением, но подоспел работник и не допустил печального исхода.

Конечно, понимал Решетников со свойственным, ему прагматизмом, переселение овцебыков было чьей-то выдумкой, прихотью, желанием остаться в истории биологии хранителем древностей. Придумали и обоснование — человеку большая польза от овцебыка, но эту пользу вряд ли кто искренне обсчитывал.

О, говорили ему, во-первых — мясо. Оно похоже на говядину, но гораздо нежнее и ароматнее. Вес бородата достигает полутонны. Во-вторых — шкуры, прекрасное кожевенное сырье. В-третьих — шерсть, а точнее, пух, подшерсток. Качество его исключительно и ценится выше шерсти тонкорунных овец. Он дороже пуха викуньи из Южной Америки или кашмирских коз.

— Ты похож на него, я заметила с первого раза, — повторяла Виля и гладила шерстяную рыжую грудь Решетникова.

— Но с меня не вычешешь три килограмма шерсти, — засмеялся он и навалился на нее, потерся о нежную кожу, под которой были довольно твердые мышцы. — Тебе не надо вязать из моей шерсти свитер, правда, — шептал он ей, — я накрою тебя всю, согрею…

— А еще овцебыки дают молоко, очень жирное и приятное на вкус… — пробормотала она, словно выдавая фразу из текста гида, которым она подрабатывала во время приезда гостей с Большой земли.

Решетников тихо засмеялся.

— Насчет молока не уверен, но кое-что и я могу дать… похожее по цвету.

— Фу, бесстыжий. — Она укусила его за плечо.

Так что же изменилось в нем за прошедшие годы? Что с ним произошло, почему он стал пугливым, как ягненок? Или это еще больше подтверждает его сходство с овцебыком? Был быком, а стал овцой?

«Если ты что-то хочешь знать — пойди и выясни, а не теряйся в догадках. Если ты хочешь узнать, не твой ли ребенок у Риты, узнай. Но зачем убегать?» — наставлял себя Решетников, но ничего не предпринимал.

Он прошелся по комнате, пнул гирю — когда-то он поднимая эти шестнадцать килограммов без труда одной рукой. Поморщился, хотя, пиная, ожидал такой боли в ноге, пробуждающей и отрезвляющей, как сам себе говорил в подобных случаях. Он ущипнул себя за подбородок, уже давно голый, — вернувшись с Таймыра, Решетников перестал играть в полярника довольно скоро и сбрил бороду. Не с ней ли ушло ощущение собственной немереной силы? Без нее он и почувствовал себя овцой, а не быком. Значит, если снова обрасти до самых бровей и выглядывать из рыжих зарослей, то он станет прежним?

Саша засмеялся. Мысль понравилась, хотя некоторые сомнения встрепенулись — единство времени и места соблюдают даже в африканском театре, как он сам убедился, и по возможности — единство действия. А он? Он хочет устроить для себя спектакль, но…

Он не додумал до конца свою мысль, и даже не потому, что она ускользала и Саша не мог ее оформить. На самом деле была одна главная мысль в голове Решетникова, которая не просто выталкивала все остальные мысли, она их нещадно пинала, больно и сильно.

Рита. Ребенок…

Рита Макеева его потрясла, теперь он понял. Он врет, что раньше рассмотрел в ней такую женщину или хотя бы зачатки нынешней женщины. Если честно, ничто в прошлом не обещало подобной трансформации, неужели… она все это проделала с собой сама? Или… нет, конечно, нет; только мужчина способен переделать женщину, примчалась на помощь спасительная мысль, которая никогда не требовала никаких доказательств в мужской голове. Кто-то…

Красивая женщина. Уверенная в себе. Причем эта уверенность не простая фанаберия, под нее Рита заложила такую основу, что конкуренты зубы обломают, но не съедят. Она не просто талантливый таксидермист, она прекрасный делец. Да не один мужик разрыдался бы, увидев свою рысь накануне открытия салона с дырками вместо глаз! А Рита? Что сделала Рита Макеева?

Она не только не пустила слезу, а извлекла пользу. Местное телевидение устроило по этому поводу настоящее шоу, австрийская фирмачка — новые заказы Рите. Да если бы какие-то идиоты не пошли на подобное, это надо было устроить самой, в духе ныне модного черного пиара! А он-то, дурак, вот уж точно, тундра тупая, пытался ее научить, дать ценный совет!

Решетников с отвращением вспомнил свой назидательный тон во время торжественного обеда в день сбора выпускников:

— Ты должна научиться вести дела, Макушка. — Он нанизал на вилку тонкий ломтик свежего огурца, послушав ее рассказ о встрече с иностранными коллегами. — Ты познакомилась с таксидермистами из Парижа и Лондона, да?

— Они приезжали к нам на зимний салон, — кивнула Рита, отпив из бокала апельсинового сока и промокая губы желтой бумажной салфеткой.

— Ты им уже написала? — спросил Решетников, жуя огурец и пытаясь уловить его вкус. Но никакого вкуса, отозвался лишь избыток соли. Парниковый огурец, понятное дело, разочарованно отметил Решетников. Ни запаха, ни вкуса. Он ухмыльнулся про себя. Как Рита Макеева в школьные годы.

— Нет, пока ничего такого я не сделала. — Она улыбалась и смотрела на Решетникова, будто ожидала его оценки. И дождалась.

— Не сделала? — Он не сразу соотнес ее ответ с собственным вопросом, но быстро поискал в голове, о чем это он спросил. — В том-то и дело! — Решетников наконец настиг убежавшую было мысль и с радостью поднял вверх палец. — Ты должна была написать им вслед писульку или сбросить по электронной почте.

— А… что написать? Зачем? — Рита отодвинула бокал с недопитым соком, он стекал по стенке, торя рыжую тропинку.

— Чтобы они тебя не забыли.

— Они и так меня не забудут, — фыркнула Рита, и ее глаза стали голубоватыми.

— Ты так считаешь? — Решетников не донес вилку до рта, на которой колебался, словно раздумывая, упасть или удержаться, новый ломтик огурца. Он с каким-то ему самому непонятным упорством пытался распознать его вкус.

— Да. — Рита смотрела на него, и глаза ее сейчас снова стали серыми. Они меняли цвет от серого до голубого в зависимости от освещения и внутреннего состояния. У Вили были похожие глаза. И похожая уверенность. Когда глаза становились серыми, это означало, что теперь с места не сдвинуть. Вилю. А значит, и Риту.

Решетников почувствовал раздражение, как будто только ему позволительно упрямо настаивать на своем. Он не любил подобной уверенности в женщинах, хотя всякий раз его тянуло к таким.

Что ж, Рита говорит правду, наконец, уступил он и стиснул зубами ломтик огурца. Он оказался другой породы, и Саша почувствовал настоящий свежий огуречный вкус. Да, такую, какой Рита Макеева стала сейчас, не забудешь ни в Париже, ни в Лондоне.

Натуральный огуречный вкус пропал во рту, его смыл глоток минеральной воды из обычного граненого школьного стакана. Рита молчала, наблюдая за ним, ему показалось, что он заметил на ее лице отсвет… победы? Победы над ним? Она что же, считает, что он зря тратит слова?…

— Ты должна написать, что с радостью вспоминаешь, — услышал он свой голос, и его охватила досада на самого себя. Идиот.

— Но ничего не было.

— Не важно.

— Значит, им надо написать, что я радостью вспоминаю, что ничего не было? — Макеева насмешливо посмотрела на него, откинулась на спинку стула и сложила руки на груди. Решетников знал эту позу — теперь человека ничем не прошибешь, но продолжал с упрямством голодного овцебыка:

— Ты напишешь, что благодарна им за то, что они тебе уделили внимание.

— Это я им уделила внимание! — Рита положила ногу на ногу.

Решетников прекрасно понимал, что она закрылась от него, от чужих слов и наставлений.

— А они разве не уделили тебе внимания в ответ?

Рита захохотала, она раскинула руки, она затопала ногами, как ребенок, который чему-то радуется, ее смех был таким искренним, что Решетников решил не обижаться. Он тоже хохотал вместе с ней.

Вспоминая свой назидательный тон и глупую настойчивость, он даже сейчас порозовел. Это ведь потом он узнал, кто такая Рита теперь…

14

Рита с самого начала отнеслась к даче всерьез. Если в своей маленькой однокомнатной квартире она не могла ничего или почти ничего сделать так, как ей хотелось, то уж на даче она не ограничивала себя в желаниях.

Комнату Ванечки сначала хотела устроить в мансарде, откуда открывается вид на бескрайнее гречишное поле. Оно становилось похожим на желтое море, когда набегал ветер и колебал цветущие растения. Мириады пчел со всей округи устремлялись туда на сладкий аромат, даже Рита со своим тонким обонянием чувствовала вечерами нагретый за день медовый запах, когда ветерок дул с поля. Осенью она покупала банки гречишного меда на зиму у хозяина поля.

Но Рита не поселила Ванечку в мансарде, потому что выяснила, что детям там не место, поскольку балки перекрытия, как правило, строители оставляют незаделанными, что плохо для энергетики комнаты. Рита оставила мансарду для гостей, втащила туда кровать, стол, кресло-качалку, чтобы гости могли убаюкивать себя не только видом из окна, но и ласковым движением…

Ванечке она отвела комнату внизу. Устраивая детскую в соответствии с новейшими воззрениями на этот счет, Рита купила даже колокольчики. Оказывается, если развесить колокольчики в северо-западной и в северо-восточной части комнаты, ребенок будет хорошо учиться. Входя в его комнату, Рита всякий раз качала колокольчики — обычные рыбацкие, которые купила в магазине для рыболовов.

— Вы как, дамочка, ловить собираетесь? В какое время? — свел кустистые седые брови хозяин, выкладывая товар на прилавок, когда Рита попросила его показать колокольчики. — Вот эти — на донку, а вот те… — Он повернулся к полке, на которой лежали крупного размера колокольчики.

— Да-да, мне вон те, покрупнее.

Она не стала выяснять, для ловли кого они предназначены, но для нее они в самый раз.

Хозяин с уважением посмотрел на Риту, которая в бледно-зеленом брючном костюме была заметной женщиной. Пшеничные волосы оттеняли бледную кожу лица.

— Удачи вам, любезная, — сказал продавец, упаковывая колокольчики в коробочку с золотой рыбкой на крышке. — Смотрите шляпу наденьте, а то загорите на бережку как следует, — подмигнул он ей.

— У меня есть шляпа с широ-окими полями. — Рита раскинула руки, изображая диаметр шляпы.

— Это прямо зонт, а не шляпа, — усмехнулся продавец, довольный вниманием такой приличной дамы.

Теперь эти колокольчики радостно звенели, обещая, что Ванечка непременно поймает удачу в жизни под их охраной.

Еще она позаботилась о кровати для сынишки. Ее нельзя ставить под окнами или на линии дверь — окно, иначе ребенок не будет вылезать из простуд. Рассеялись все сомнения Риты и насчет жалюзи — она-то хотела обустроить детскую по самой последней моде, но прочитала, что закрывать окна детской вертикальными жалюзи нельзя, поскольку они «режут» энергию, которая проходит в комнату, и эта энергия впивается в человека словно ножи. Поэтому Рита повесила в комнате Ванечки веселые занавески с бабочками и стрекозами, они создавали ощущение жужжащего и ароматного лета.

Вообще-то Рита никогда не была слепой поклонницей какого-то учения, но после Чукотки и встречи с Сысоем Агеевичем, который перевернул ее восприятие мира и себя в нем, она поняла, что мир не такой плоский и обыденный, до конца познанный, каким может показаться бездумному человеку.

Этот старик, голова которого обтянута желтоватой кожей, как барабан, своими глазками-буравчиками пронзил Риту насквозь, он сразу увидел ее истинную, ту, которую она сама не знала. Ей казалось иногда, что до встречи с ним она походила на землю на своем дачном участке. Прежде здесь рос лес, и земля осталась лесной, но для того, чтобы хоть что-то на ней выросло, ее нужно всю перевернуть, вскопать, взрыхлить и удобрить.

Именно это и проделал с ней Сысой Агеевич.

По дороге на дачу Рита бросила в синий почтовый ящик письмо Галине Петровне, надеясь на ответ, который даст хоть какую-то зацепку. Свою просьбу она изложила без затей, написала, что Ванечка рано или поздно спросит о том, кто его отец. А поскольку лгать не хотелось — она знала по себе, что неутоленное детское любопытство насчет собственного отца отзывается комплексами во взрослой жизни, — то была бы благодарна ей хотя бы за какие-то факты.

Рита ничего не собирается требовать от того мужчины, поскольку его, судя по всему, не интересует собственный ребенок — прошло слишком много времени, и если бы он интересовался Ванечкой, то давно нашел бы его. Не важно, как старательно Лена замела следы, унося сына, будто лиса петушка из детской сказки.

Она вспомнила, как сама держала мальчика на руках перед тем, как унести Ванечку из его дома навсегда, как оглядывала комнату, сама не зная точно, что хочет увидеть. Только с годами Рита поняла, что именно она искала. Она хотела понять, не отдавая себе в том отчета, среди чего жил ребенок.

Рита чувствовала, что надо забрать не только его самого, но и частицу той жизни, в которой он рос. Однажды мальчик уже резко поменял среду, выйдя из защищенной материнской утробы в этот мир, а сейчас ему предстоял новый — из одной жизни в другую.

Ему нужно помочь, сохранить знакомую среду, хотя бы какие-то детали прежней жизни. Если угодно, даже зеленый горошек нельзя вынуть из банки и оставить без воды, в которой он хранился, закупоренный. Он сразу сморщится.

Рита прижимала к себе маленькое тельце, она чувствовала, как оно перестает дрожать, успокаивается, а взгляд скользил по затененной комнате. Он замер на полке между двумя окнами, утыкавшимися в здоровенный сугроб, и на ней Рита увидела бесчисленное множество ежиков. Ежики из металла, глины, бумаги, фарфора, ежики-пепельницы, ежики-кружки, ежики-брошки. Коллекция, поняла Рита. Его мать собирала ее и, судя по фигуркам, по тому, как мастерски они сделаны, знала в этом толк. Кто-то ей дарил? Или она сама покупала, выменивала, как поступают все коллекционеры? Она хотела спросить тогда у Галины Петровны, но вдруг повернулась к Ванечке и тихо прошептала ему в ухо, — Мы… возьмем с собой… наших ежиков?

— Ага, — проговорил он и, уронив голову ей на плечо, заснул.

Рита быстро подошла к полке и принялась сгребать ежиков и совать по карманам. Она набила ими карманы шубы, брюк, напихала в варежки…

Теперь эти ежики живут с Ванечкой в детской, на даче. Коллекция пополнялась, у них жили даже живые ежики. Каждое лето.

— Это ведь те, которых мы привезли с Чукотки? Они просто взяли и ожили? Да? — восхищался он в первое лето.

Рита не спорила — если ему так нравится, пускай так и будет.

Сегодня среда, соседей не видно. Рита любила приезжать на дачу в будни, не надо произносить дежурные слова, улыбаться, когда не хочется, а просто быть самой собой и с самой собой.

Она стремилась с самого начала сохранить независимость, но это давалось нелегко. Почему-то всем кажется, что соседи просто спят и видят, чтобы их пригласили на шашлыки уже при первом запахе мяса, что тебе так же, как и им, хочется пойти в гости и обсуждать виды на урожай. Казалось бы, с раздражением думала Рита, всем видно, что у нее нет и быть не может урожая, а об укосах травы никто здесь не говорит. Потому что, кроме цветов и травы, у нее ничего не росло. Но всяк меряет по себе, и однажды Рита набралась решимости — в ответ на очередное приглашение отпраздновать урожай она сказала:

— Спасибо, нет. У меня нет урожая, значит, нечего и праздновать.

Она знала, конечно, на что шла, но не предполагала, к чему придет.

Отказаться от навязчивой доброты, поняла Рита, — большой риск. Через несколько дней она узнала, что ее сорняки «обсеменили» соседний участок, а дренажная канава, сто лет назад выкопанная в лесу и засыпанная ею во время строительства дома, повлияла, естественно, отрицательно, на мелиорацию соседнего участка.

Рита не обращала внимания, неизвестно, сколько времени длилась бы психологическая война, если бы не подвернулся случай.

Случай, к которому она была готова.

И снова, в который раз, спасибо Сысою Агеевичу. Однажды они сидели на толстых оленьих шкурах и пили черный, как кофе, чай.

— Вот, одеяло делаю, — объяснил он, потянулся рукой за спину и бросил перед собой связку шкурок.

— Из зайцев? — удивилась Рита.

— Да, из зайцев. Легкие и мягкие. Зима холодная будет, мой нос чует.

— Вы научите меня, как с ними обращаться?

— Ага. Зайцы нежные, рвутся, но вот этот ножичек…

Рита училась скоблить тонкую, как бумага, мездру, а старик, словно одеяло уже было готово и согрело его лютой зимой, заговорил о весне:

— Весной будет праздник света. Приедут наши братья с Аляски. Игры будут. Я научу тебя, и ты победишь.

— Игры? Я никогда не…

— Знаю, ты никогда не играла в игры с кем-то. Но ты можешь играть одна и победишь всех.

Рита засмеялась:

— А… во что я буду играть?

— Ты будешь метать аркан. Ловить оленей за рога.

— Ой… — Рита чуть не сделала дырку на мездре, но вовремя удержалась.

— Видишь, какая хорошая у тебя реакция? — Он усмехнулся. — Была бы растяпа, сейчас бы ее пропорола. У тебя точный глаз и крепкая рука. И нервы крепкие. Я буду учить тебя метать аркан.

— А… кто кидает от нас?

— От нас обычно метали мужчины. От них — есть женщины. Теперь от нас будет женщина. Ты, Рита.

— Но я…

— Ты получишь награду. Ты выиграешь. Я хочу, чтобы от нас выиграла женщина.

Рита научилась забрасывать аркан, она выиграла в соревнованиях с эскимосами с Аляски, которые приехали на праздник весны и света в поселок Провидения.

Может быть, потому, что Рита верила Сысою Агеевичу как Господу Богу, или еще почему, но она на самом деле стояла в окружении толпы и прижимала к себе приз.

Это был «золотой» аркан — веревка с подвижной петлей на конце. А «золотой» — потому что к нему прилагалась золотая цепочка, в точности повторяющая плетение веревки и тоже с петелькой на конце.

С арканом, и тем и другим, Рита не расставалась, она возила его с собой в машине. Аркан послужил ей однажды буксировочным тросом, она вытаскивала с его помощью старый «Запорожец» из грязи. Иначе ей самой было не выехать с дачи.

И этот аркан примирил ее… с соседями.

Как-то утром Рита проснулась от страшных криков. Она выглянула в окно и увидела, что небольшое стадо коз орудует на ухоженных соседских грядках. Деревенские козы, наевшись травы, захотели чего-то более изысканного, они уже объели грядки с салатом «лола роса», любимым сортом Зинаиды Сергеевны, и уплетали цветы капусты брокколи, которой так гордился хозяин. Сам он в черных семейных трусах носился с вилами за козлом, но тот уворачивался, а следом за ним и вся наглая разбойная компания. Жена голосила и причитала на крыльце, опасаясь подступиться к захватчикам.

Рита быстро надела шорты, майку и схватила аркан, который всегда лежал у нее под кроватью, — оружие более неожиданное и эффективное, чем какой-нибудь баллончик с перцем или газовый пистолет.

Она вышла на крыльцо, предводитель «бандитов» был недалеко от забора. Рита прицелилась и метнула аркан. Петля медленно и точно опустилась на козлиные рога, Рита быстро затянула ее. Козел взбрыкнул и замер, не понимая, что случилось.

Не понял поначалу и сосед, глядя то на свои вилы, то на козла. И только потом заметил веревку, его взгляд двинулся вдоль и замер на улыбающейся Рите.

— Ну как его вам подать? В живом виде или в виде шашлыка?

С тех пор мир воцарился на границе, но мир с крепкими границами и визами. Территории стали абсолютно суверенными и уважающими друг друга.

Вспомнив об аркане, Рита пошла в дом и проверила, на своем ли он месте. Людей заарканивать ей пока не приходилось, но чучело — да. Сысой Агеевич тренировал ее и на чучеле.

— С ним можешь хоть всю тундру пройти, самый надежный дружок.

Рита взяла аркан в руки, проверила петлю. Вот если бы она с этим арканом засела перед дверью салона, но могла бы поймать того, кто вынул у ее рыси глаза.

Она поиграла веревкой, положила на диван и подошла к окну.

Да, конечно, она выкрутилась из ужасной ситуации более чем удачно, но… Если это первый шаг, то будет и второй. Кто-то ведь этот шаг сделал…

Внезапно ее взгляд поймал блеск стекла, ага, какая-то машина пошла на поворот. Джип. Да кто это на их улицу на такой машине пожаловал?

Рита внимательно посмотрела и, кажется, поняла, к кому это и кто. Сердце ее подскочило к горлу. Да как он смеет?

Джип затормозил у ворот, которые она не заперла. Мотор заглох, и дверца открылась. Она увидела синие кроссовки и над ними черные штанины джинсов. «Тоже мне, плейбой-перестарок», — подумала Рита и почувствовала, как во рту стало горько.

Он что же себе думает, что может нанести визит без приглашения? Более того, без предупреждения? Это ее собственная нора.

Рита чувствовала, как все внутри закипает. Этот тип считает, что, сделав о ней два сюжета, он купил ее на корню? Или он сейчас снова повторит свое приглашение — пожаловать к нему на новый диван? Он думает, что она согласится?

Рука сама потянулась к аркану. Если она заарканила чучело в тундре, то что мешает ей заарканить живое чучело?

Аркан показался ей совершенно невесомым, она двинулась с ним к выходу.

Алик уже открывал ворота.

— Привет, милая. У тебя как, найдется место в гараже для моего скакуна?

Она почувствовала терпкий запах солярки, у этого старого джипа дизельный двигатель, не бензиновый, она терпеть не могла этот запах, и ей стало еще противнее.

Рита посмотрела на гостя и перехватила его взгляд, он уставился на ее голые бедра — Рита совсем забыла, что она надела сегодня коротенькие джинсовые шорты, которые оголяли большую часть бедер, а маленький черный топик едва закрывал грудь, оставляя голым почти весь живот. Она одевалась так, когда была на даче совсем одна и никого не ждала в гости. А теперь его взгляд замер выше талии…

Она почувствовала, что ярость поднимается изнутри. Да как он посмел сюда явиться? Он на самом деле думает, что может распоряжаться ею только потому, что он мужчина и ему так хочется? Женщина для него — это женщина и больше никто? Ну, сколько можно объяснять, доказывать своими делами, что она сама кое-чего стоит? Но вековые традиции не перешибешь…

«Или перешибешь? — спросила она себя, ощутив тяжесть веревки в руке. — Перешибешь, заарканив?»

Рита улыбнулась неожиданному каламбуру, пришедшему в голову.

— Я так люблю, когда ты улыбаешься, Рита, — услышала она вкрадчивый голос Алика. — Знаешь, я захотел… и приехал к тебе. Мне надоело ждать, когда ты захочешь… поехать ко мне.

Его глаза шарили по всему телу, Рита физически ощутила, когда его взгляд замер в ямке пупка, она бессознательно втянула живот и потянула вниз топик.

— О, не надо, ты так хороша сейчас, Рита. — Голос Алика стал хриплым. — Несказанно хороша…

Она почувствовала, как лицо ее заалело, а он продолжал:

— Диван, между прочим, уже перевезли ко мне домой. Он ждет, стоит нетронутый. Я только попробовал его на прыгучесть. — Он облизнул синеватые губы. — Должен сказать, отлично подкидывает. Тебе понравится, дорогуша.

Еще несколько метров — и он подойдет к ней вплотную. Он шагает уверенно, как хозяин — мужчина, который не сомневается в собственной неотразимости.

«Но почему? Почему этот старик с подкрашенными волосами так себя ощущает?» — возмущалось все внутри Риты. Она ведь ничего и никогда не обещала ему. Почему так устроена природа? Любая женщина в его возрасте видит себя иначе, чем он, она никогда не держится вот так нагло и самоуверенно.

Ей вдруг вспомнился вопрос Ванечки, совершенно потрясший ее, но потом, когда она обдумала его как следует, поняла — вот откуда проистекает мужская самоуверенность.

— Мам, а Пашка говорит, что если мы с ним будем писать так, чтобы наши струйки пересекались и чтобы получился крест, то если мы загадаем имя кого-то, он умрет. Это правда?

Она сначала онемела, потом расхохоталась. Какие фантазии о мужском всемогуществе. А причина-то — в особенности физиологического строения мальчика!

Так что же, отсюда и абсолютная уверенность мужчины в собственном превосходстве, не покидающая его до конца жизни? Она у них от рождения?

Рита не раз думала об этом и в общем-то поняла — физиология женщины не позволяет ей обманывать самое себя до бесконечности, потому что в жизни каждой женщины наступает момент, когда природа заявляет ей совершенно недвусмысленно: вот и все, дорогая, твоя истинно женская миссия окончена. Отдыхай.

Обычная женщина после этого вряд ли может с прежней уверенностью требовать внимания мужчины, считать себя неотразимой. А этот тип держится с ней именно так. Потому что этому старику природа не сказала ясно и определенно: вон отсюда, выходи из игры.

Но поскольку он сам чувствует, что играть ему все равно становится труднее год от года, он не зовет ее под сень деревьев, как наверняка сделал бы это сорок лет назад, а завлекает ее роскошным, выставочным, дорогим диваном к себе домой, в безопасное для него место.

Рита криво усмехнулась. Ну погоди, наглец, сейчас ты узнаешь, что у женщины тоже кое-что есть при себе. Сейчас ты будешь валяться здесь, как связанный петух, который если на что и годится, то только на бульон. Ты поймешь, что женщины бывают разные, не все они живут на этом свете ради того, чтобы ублажать тебя, как ты того хочешь.

Рита спускалась ему навстречу, в правой руке держа аркан. Веревка сама собой легла в ладонь, пальцы приняли привычную позицию, плечо напряглось, сейчас она размахнется.

Если ты не собираешься с должным уважением относиться к женщине, думала она, то хотя бы поостережешься кидаться на тех, кто говорит тебе «нет», глухое чучело. Тебе улыбались как человеку, а не как мужчине, а ты решил, что тем самым обещают постель…

Алик Шагал по тропе мимо цветущих большеголовых ромашек, перемежающихся со стройными ярко-синими васильками, из-за которых высовывали свои круглые головки ярко-рыжие ноготки.

Она прикидывала, куда его лучше завалить. Жалко было мять цветы, ими она любовалась все лето.

— Ты уже приготовила для меня что-нибудь сладенькое? Я хотел позвонить, предупредить… — Алик на секунду умолк и остановился. — А потом подумал… — он игриво растянул губы, — что все сладенькое всегда при тебе. — Он сально улыбнулся. — Ты моя должница, не забывай, милая.

Эти слова послужили сигналом, они были словно выстрел стартового пистолета. Рука сама собой размахнулась, в воздухе взвилась петля, Рита уловила изумленный взгляд округлившихся глаз Алика, но улыбка не сошла с его лица. Он, видимо, подумал, что она демонстрирует ему нечто поразительное, желая заслужить его похвалу, поднять себя в цене в его глазах.

«Как же, нужна мне твоя похвала!» — подумала Рита и тотчас услышала глухой стук. Мужчина как подкошенный упал на землю. Она точно прицелилась, гость повалился на траву, цветы только покачали головками — то ли осуждали непрошеного гостя, то ли благодарили ее за милосердие, — Рита не позволила им пострадать под тяжестью его тела.

Рита покрепче затянула петлю, потом, бесшумно ступая в коричневых кожаных мокасинах, направилась к гостю.

— Так почему же я твоя должница?

Он лежал на земле, оторопело смотрел на нее снизу вверх, не понимая, что с ним произошло. Ноги в синих навороченных молодежных кроссовках дергались, скользили по траве, пытаясь найти точку опоры, как будто она могла ему помочь встать.

— Ч-то т-ты делаешь? — прохрипел он и дернул плечом, но оно лишь укололось о короткую после стрижки траву. — Ты как встречаешь гостей?

— Незваных — вот так, Олег Сергеевич.

— Сука! Змея! — шипел он. — Тварь наглая и неблагодарная.

— Вот как? Так вы ответите на мой вопрос, — терпеливо-вежливым голосом снова спросила Рита, — почему это я ваша должница?

— Стерва! Гадина! — плевался он словами, продолжая дергаться.

— Знаете ли, для телевизионщика вашего ранга, Олег Сергеевич, — поморщилась Рита, — у вас маловато лексического разнообразия. Надо бы задать вопрос вашему начальнику, не ошибся ли он с назначением.

Она заметила, как заблестели злостью водянистые глаза.

. — Не твоего ума дела, дрянь!

— Впрочем, — не обращая внимания на его брань, не унималась Рита, — я думаю, вы временная фигура. — Догадавшись, что нащупала самую уязвимую точку своего противника, она продолжала: — Я слышала…

— Замолчи! Мне не нужны бабьи сплетни. Я тоже о тебе кое-что слышал!

— Вот как? — Рита легонько потянула за веревку.

Ее пленник умолк, наконец-то осознав, что он сейчас в ее руках, а не она в его.

— Поэтому вы решили, Олег Сергеевич, купить меня за рекламу?

— Я тебе устрою рекламу… — не выдержал он и сказал то, чего наверняка не собирался говорить. — Я тебе устрою кое-что покруче, чем с кошачьими глазами.

Рита оторопело смотрела на него.

— Ах… с глаза-ами? — протянула она и что было сил дернула за веревку. Он застонал. — Так это ты-ы? — охнула она.

— Ты будешь рыдать кровавыми слезами… Ты не понимаешь сама, против кого пошла. Я…

— Только не надо пугать меня крутыми пацанами. Среди них полно наших клиентов. Они обожают не только то сафари, на которое ты намекаешь. Понял, старый хрен?

Он что-то пробормотал, но Рита не вслушивалась в его бормотание, она смотрела на напрягшееся красное лицо мужчины, и ее осенила догадка:

— Тот запах солярки в зале… Неужели ты сам вынимал глаза моей рыси? Так воняет от твоего джипа. — Она посмотрела в сторону машины и сморщила нос.

— Если бы я вынимал, то не только глаза… — Он зло усмехнулся. — И не только у твоего чучела. Но ты еще узнаешь…

— Ладно, кончай стращать. Ты хотел меня уложить, но ты сейчас сам лежишь. Будешь лежать столько, сколько я захочу. Пока я не испытаю всей полноты удовольствия. — Она хрипло рассмеялась, чувствуя ярость, поднимающуюся изнутри.

Он пугает ее! А она не боится. Она никого в этом мире больше не боится. И никогда не станет бояться. Потому что она должна в этой жизни защищать одного человека маленького Ванечку. Она защитит его от всего, что бы ни пришлось ради этого сделать.

— Сколько ты дал за это своему шоферу? Это ведь он, да?

— Не важно сколько. Я хорошо заработал, под детективный сюжет на рекламу не скупятся, — хвастал он, пытаясь взбодриться. — Отпусти же, черт тебя побери, мне больно. — Он дернул плечом.

— Отпущу, когда мы доведем нашу милую беседу, до конца. Но зачем же вы втянули в это дело ребенка? Это ведь сын шофера говорил со мной по мобильнику, да?

— Не твое дело, у этого ребенка в отличие от Ванечки, — сделав ударение на имени мальчика, прошипел он, — есть отец он сам знает, что можно его ребенку, а чего нельзя.

Рита почувствовала, как сердце перевернулось в груди, она готова была задушить сейчас этого человека, он знал, какой удар наносит ей.

Но Рита заставила себя улыбнуться и сесть на траву, не выпуская из рук веревку. Она откинулась назад и оперлась на локти, выставляя себя перед ним в откровенно дразнящей позе.

— У моего сына есть отец. Не бывает детей без отцов, ты сам это знаешь. Остальное никого не касается.

Пленник молчал, она пристально рассматривала его вблизи, пожалуй, впервые так внимательно.

Она видела глубокие морщины на лбу, красные капилляры на носу и на щеках — следы перебора спиртного, двойной подбородок, который наползал на воротник клетчатой рубашки. И этот… тип хотел уложить ее в постель?

От, отвращения, которое поднялось в ней, Риту замутило.

У нее были мужчины, конечно, были, но такие, к которым ее влекло. Они не нарушали ее эстетических запросов.

Ее мужчины были стройные, поджарые, а не с таким животом, который сейчас перетянут веревкой и который не скрыть, не втянуть. Причем гораздо, гораздо моложе, не такая истасканная плоть…

— Ты решил, что детективы продаются лучше, под них охотно дают рекламу. Понятно, ты устроил мне шоу с глазами рыси в канун открытия таксидермического салона. Придумал сюжет, чтобы сыграть на мне. — Она усмехнулась. — Причем ты оказался бы в выигрыше в любом случае. Смогла бы я выкрутиться или нет. Ведь так?

— Но ты-то в каком выигрыше оказалась! — Злость так и кипела в нем. Беспомощность положения мучила мужчину больше, чем ее слова, чем то, что теперь Рита знала, кто виноват в проделке с глазами рыси.

— Я могла оказаться не просто в проигрыше, а в самом настоящем дерьме.

— Но ты не оказалась. — Он сплюнул слюну, которая заливала рот.

— Но не твоими заботами, — фыркнула она.

— Развяжи меня.

— Пока нет.

— Я простужусь. Земля холодная.

— Ты просто старый. Лето на дворе. — Рита сорвала ромашку и принялась обмахиваться ею.

— Сука! — снова выругался он, на лоб, покрытый испариной, упали волосы, на ярком солнце они, крашенные, выглядели жалкой черной паклей. — Ты за это ответишь.

— За что мне-то отвечать? — Она весело засмеялась. — Женщина связала веревкой мужика! За это, что ли?

— Это не веревка, это оружие.

— Давно ли аркан занесен в список запрещенного оружия? Или того, которое подлежит лицензированию? Что-то не припомню. — Рита старательно наморщила лоб. — А вот ты можешь ответить по полной программе. Я вытряхну из твоего шофера, как и почем ты нанял его испортить мою вещь. Ты расплатишься за все. И своим высоким постом в том числе, — сказала Рита, намекая на его новое назначение.

На штакетину забора сел сорокопут и уставился на них, в его позе читалось неодобрение. Они портили ему ранний ужин. В скошенной траве так приятно охотиться за мышатами.

Рита улыбнулась:

— Ладно, мне жаль вон того приятеля, он уставился на нас как на ненормальных.

— Кто там? — дернулся Алик, который явно опасался за свою репутацию.

— Птица, сорокопут называется. — Рита вскочила на ноги. — Теперь слушай, что я тебе скажу. Сейчас я развяжу веревку, выпущу тебя из петли, ты немедленно сядешь в машину и вдавишь педаль газа в пол. Понял? Если ты совершишь хоть какое-то телодвижение сейчас или в городе, я обещаю, тобой займутся люди, которые ко мне хорошо относятся. Ты помнишь, кто мне заказал сделать интерьер охотничьего домика?

Щербаков стиснул зубы. Имя председателя телевизионной компании ему не надо было напоминать. Он сам его привел к Рите.

— Ты ведь не сомневаешься, что он вышвырнет тебя сразу, как только начнется судебное разбирательство, я подам иск в связи с порчей не просто имущества, а художественного произведения. Прикинь, у тебя хватит денег со мной рассчитаться, когда тебе присудят заплатить за моральный и материальный ущерб?

Я уеду, сейчас же, прохрипел он. — Развяжи меня.

Рита стояла, сложив руки на груди, и смотрела вслед уносящемуся джипу. Солнце не играло на заднем стекле. Не та сферичность, что у лобового стекла.

Рита потерла свой собственный лоб. А что, наверное, правда говорят, у кого лоб большой и крутой, тот долго зреет, но крепко.

Она заперла ворота на замок, смотала аркан и в который раз поблагодарила, судьбу — а кого еще-то? — за то, что она забросила ее в другой мир, на далекую холодную Чукотку, чтобы там она родилась по-настоящему.

Рита поймала себя на том, что от чего-то еще испытала облегчение. Она нахмурилась. Ну конечно, это хорошо, что не конкуренты объявили им с Петровичем войну, не они вынули глаза у рыси, а этот дурак затеял свои детективные игры. Можно расслабиться. Продолжения не последует.

15

Письмо от Галины Петровны пришло довольно быстро, оно было вложено в посылочку, в которой лежала даже баночка любимого балыка. Галина Петровна, конечно, никогда не могла отказать себе в удовольствии побаловать другого, такова натура. Но в посылке были и бумаги.

«Дорогая моя Риточка. Если бы ты знала, как вовремя пришло твое письмо. Когда новые хозяева Лениного дома затеяли ремонт, они вынесли все и едва не запалили костер. Но я оказалась в нужное время в Нужном месте. Не думала я, что тебе это понадобится, но на всякий случай убрала в кладовку. Взяла и кое-что на память о Лене, так, пустячки ни тебе никак не помогут.

Ну скажи еще раз, не убедительное ли доказательство того, что нет ничего случайного в этом мире? Провидение ведет человека в бухту Провидения. Каламбур, но это так. Поэтому все бумаги, которые я нашла, твои. Скажу честно, я их не читала, просто руки не дошли. А ты, заступив на место матери Ванечки, прочтешь между строк то, чего не прочтет никто другой». Рита отложила пакет с бумагами, словно боялась прямо сейчас открыть его и узнать что-то. Для того чтобы все прочесть, совершенно права Галина Петровна, ей надо перевоплотиться в Лену.

Но как? Если она не видела ее никогда?

Она пошла на кухню, открыла холодильник и вынула бутылку водки, настоянной на зверобое. Дачный урожай, усмехнулась она. Зверобой рос по всему участку совершенно беспрепятственно.

Она налила рюмку и выпила залпом, почувствовав терпкость травы и мягкость водки. Зверобой. Зверолов.

Отец Ванечки вполне мог быть и зверобоем, и звероловом. Он не мог быть школьным учителем, бухгалтером или счетоводом. Мужчины этих профессий робки и нерешительны, особенно в маленьких поселках.

Рите стало смешно от пришедшей в голову мысли. Однако какое мгновенное действие оказывает рюмка, принятая вовремя и именно того напитка, который нужен в данный момент. Открывается острота мысли и внутреннего зрения. «Третий глаз, да? — посмеялась она над собой. — Куда уж там третий, свои бы два глаза открыть как следует, не зашоренно».

— Ну что ж, постараемся, — сказала себе Рита.

Она снова увидела Чукотку. Странное дело, пока она жила там, то видела ее другой, будто ходила и все время смотрела себе под ноги. А сейчас, издали, она видела такие сцены, которых, казалось, никогда и не было.

Но они были. Такая, как эта. Рита тотчас услышала свой голос, который перехватывало от ужаса. Она замерла и уставилась на Галину Петровну, потом схватила ее за руку.

— Что это?

Земная твердь дрожала, от горизонта двигалась серая масса, она шла на них, словно сель с горы, Рита слышала какой-то странный необъяснимый хрюкающий звук. Это нечто приближалось, Рите казалось, она уже чувствует горячее дыхание, хотя сама не могла бы сказать, почему у этого нечто должно быть горячее дыхание.

— Как Змей Горыныч, — прошептала она и закрыла варежкой лицо.

Но тут же открыла. Она должна увидеть, что это. Чем ближе лавина подкатывала к ним, тем становилось яснее.

— Теперь поняла? — В глазах Галины Петровны стояло торжество, словно она сама управляла столь мощной силой.

— Да…

Самки-оленухи с телятами шли первыми, а самцы, выстроившись полукругом, замыкали шествие, охраняя стадо от волков.

— Поняла суть? Волков и людей олень прекрасно видит и слышит. Необыкновенно умные животные. — Женщина покачала головой. — На отдыхе каждое стадо выставляет своих дозорных. А на равнине сторожевые олени замечают врага за километр. И если мы с тобой еще тут постоим, ты увидишь такое… — Галина Петровна кивнула в сторону реки. — Сейчас, сейчас… Смотри.

Рита смотрела, и ей казалось, что воды в реке больше нет, а есть только заросли плавучего кустарника.

— Видишь? Обрати внимание, у самок тоже рога, а не только у самцов.

— Так это — рога? — выдохнула Рита. — На воде?

— Именно так.

Стадо переплыло через реку, и только тогда вода очистилась, но ее поверхность никак не могла успокоиться, рассерженные волны шипели друг на друга.

— Олени ушли своей дорогой, точнее — трассой, которую много веков назад указали им предки.

— Знаешь, почему у оленух рога? — продолжала Галина Петровна — Чтобы важенки могли отстоять свое право на корм у сильных, но комолых быков.

— Вот как?

— Самцы сбрасывают рога в самом начале зимы.

В человеческой природе видимых рогов нет ни у кого. Но важенкам тоже приходится бороться за свой корм, усмехнулась Рита, вспоминая недавнюю сцену на даче. Кстати, Алик больше никак себя не проявлял.

Не проявлял себя никак и Саша Решетников, подумала Рита, хотя втайне она надеялась.

«Да почему надеялась? И на что? — одернула себя Рита. — Следующая юбилейная встреча одноклассников будет еще через пять лет. Вот тогда и надейся. Жди».

А Решетников в это время сидел на диване у себя дома, в Нижнем Новгороде, уставившись в телевизор и бездумно нажимая кнопки дистанционного управления, перескакивая с канала на канал. Все программы сливались в один сумасшедший хоровод, такой же, как и его мысли. Но были среди них и те, от которых невозможно избавиться нажатием кнопки, как, он только, что избавился от чудовищного зрелища — беременная, почти на сносях, эстрадная певичка, выставив голый живот со вздутым пупком напоказ, пела о любви. Его передернуло и замутило.

Неизвестно, от чего бы замутило еще, но внезапно раздался телефонный звонок.

— Эй, бородач! Привет! — пророкотал голос в трубке. — Узнаешь?

Знакомый голос пытался прорваться сквозь базарную толчею мыслей, и ему удалось.

— Ну конечно, «Сократ».

— Да не «Сократ», бери шире. Я теперь полюбил «Лингву». Саша засмеялся:

— Знаешь, я тоже. Я помню, в «Сократе» не было и половины слов по биологии нашего с тобой любимого животного. А ты где, Мартыныч?

— Прямо сейчас — в институтской гостинице. Ты завтра будешь на конференции?

— Завтра? У меня еще отпуск. Не хотелось бы светиться.

— Понял.

— Слушай, дуй ко мне, а? Это рядом. Посидим, повспоминаем. Заночуешь у меня. А утром — на конференцию.

— А… жена не вздыбится на полуночного гостя?

— Ну у тебя и лексика, — хмыкнул Решетников.

— Лексика каждого субъекта соответствует окружающей его среде. Я живу среди животных, а они, сам понимаешь, могут вздыбиться. Ты знаешь об этом не хуже меня.

— Понял. Очень доходчиво объяснил. И полно, как всегда. За что тебя я всегда любил. Но не волнуйся, дыбиться некому. Жены нет.

— Ну я понял, все нормальные жены нагуливают загар на заграничных пляжах в эту пору.

— Да с чего ты взял? Нет у меня никакой жены! — Решетникову стало интересно, откуда такая настойчивость у Паши Мартынова, который был при нем самым первым компьютерщиком на Таймыре.

— Не понял. Врали, что ли?

— Да о чем ты? Приезжай, разберемся. Жду. Адрес запиши.

— Пишу…

Пока Паша Мартынов ехал, Саша распорядился на кухне. Он вынул из холодильника мороженую курицу, положил в микроволновку и покрутил таймер. Двадцать минут хватит, оделил он ее временем. Когда гость приедет, он поставит ее печься, а потом включит ненадолго гриль, и они прекрасно поужинают. Всякий раз он с благодарностью вспоминал коллегу, который надоумил его сдаться передовой кухонной технике.

Более того, в ожидании гостя Саша сделал над собой усилие и почистил овощи — кабачок, которым угостил его сосед, и перец. Будут овощи гриль, которые напомнят ему об истинно гурманских обедах в прошлой, африканской жизни, когда его приглашали в посольство. Было дело в Кении, где в него влюбилась дочка рядового сотрудника, а точнее сказать — охранника, но все расстроилось, когда Решетникова перевели на дальние кофейные плантации, а срок ее студенческих каникул закончился.

Девушка была похожа на Вилю, вдруг пришло ему в голову. Высокая, белая, только гораздо моложе, вдвое моложе. Тогда была моложе. Виля в юности…

Рука, в которой он держал нож с зеленой пластмассовой ручкой, замер над ярко-зеленым перцем. Опасаясь той мысли, которая заставила его замереть, он попытался переключиться и сосредоточиться на перце — он где-то слышал, что самые полезные овощи ярко-зеленые. Витаминов в них больше, чем в овощах любого другого цвета.

Ярко-зеленый изумруд, неограненный, он подарил Виле на Новый год. Она так и не сделала при нем кольцо с этим камнем. Да и где было сделать?

Саша вздохнул, теперь не надо ловчить с самим собой и прятаться от себя. Он надеялся — или просто ожидал, — что Паша расскажет ему что-то о Виле.

Паша звонил в дверь так энергично, будто за ним гналась стая собак. Он всегда был такой — резкий и взрывоопасный, но это лишь пиротехника, довольно скоро понял Решетников. В минуту настоящей опасности он надежный мужик. Однажды, все поселение на Бикаде с ужасом наблюдало, как со склона, совсем не с того, откуда ждали животных, неслись галопом овцебыки.

— Берегись, Паша! — крикнула ему Виля, первой заметившая опасность.

Саша до сих пор помнит приоткрытые рты животных, из которых, как и из ноздрей, вырывались облачка пара, головы опущены, и потому глыбистые тела казались безголовыми. Все замерли, а Паша внезапно обернулся и закричал: «Стоять!» Он сорвал с шеи клетчатый шарф и, размахивая им, помчался навстречу стаду.

Никто не дышал, не разрешая себе думать о том, что сейчас произойдет у них на глазах.

Но Паша оказался не только быстрым, но и мудрым. До него оставалось не больше пяти шагов, когда овцебыки остановились, потом развернулись и, пыхтя и отплевываясь направились обратно на склон.

Он помнил, как Виля бросилась ему на шею, но Саша не ревновал в тот момент, потому что понимал — это порыв доктора.

— Ты как? — спросил он, подойдя к приятелю.

— Ну разве что немного успокоительного бы, — сказал он.

— Сейчас я дам тебе валерьянки, — пообещала Виля.

— Лучше всего той жидкости, в которой настаивают валерьяновый корень.

Он выпил полстакана неразбавленного спирта и даже не захмелел.

А говорят, что страх к человеку приходит после.

В действительности дело в другом — после приходит не страх, а его осознание, как и осознание многих поступков, произнесенных в горячке слов. Как и прозрение. Как много чего еще.

Паша любил Вилю, а она любила его, Решетникова Александра Игнатьевича.

— Так вот, стало быть, как ты живешь, — говорил Паша, оглядывая большую гостиную. — Говоришь, холост до сих пор? — Он ехидно взглянул на давнего друга по Арктике…

— Можно подумать, ты женат, — фыркнул Саша.

— Ну не всем же… А кстати, где твоя роскошная рыжая борода? Или ты больше не из породы овцебыков? — Он хитро усмехнулся. — Ты от них открестился?

— Понимаешь, борода ухода требует, а мне уже лень, — сказал Саша, добавляя в рюмку гостя коньяку. — Да, курочку не обделяй вниманием, — кивнул он на разрезанную поджаристую птицу на большом блюде в окружении нежных овощей гриль.

Слушай, ты стал таким кулинаром… — Паша с хрустом отломил куриную ногу.

— Для дорогого гостя чего не сделаешь, — улыбнулся Саша. — Давай рассказывай.

… И тот рассказал. Он рассказал такое, от чего Саша Решетников впервые за годы своей бестрепетной жизни почувствовал, что этот мир полон печали.

16

Что это может быть такое, в конце концов?

Рита крутила две буквы и так, и этак. Она пыталась придумать ответ, но все равно не понимала, что может таиться за буквами, написанными черным фломастером: «ОВ».

Первое, что пришло на ум… женские тампоны. Но смешно, для чего записывать в блокнот: «ОВ-4», «ОВ-13», «ОВ-ЗО».

Рита Макеева вот уже, который вечер подряд разбирала бумаги, присланные Галиной Петровной. Среди прочих бумаг Рита обнаружила ежедневник, он, как написала коллега, не из ее чулана, его отдала сослуживица Лены. Судя по всему, Лена вела его время от времени, не обращая внимания на даты и месяцы, а повинуясь какой-то внутренней логике. Этой книжки ей хватило больше чем на год. В ней-то Рита и обнаружила, среди латинских названий лекарств и кличек животных, странные, загадочные буквы с цифрами.

Может быть, дозы чего-то?

Она отложила загадку на потом, хорошо зная по собственному опыту, что не стоит упираться лбом в стену, а лучше отойти на время и сделать новый подход.

Ванечка уже спал в своей кроватке в алькове — она специально для него устроила уголок за ширмой из расписного бамбука с нестрашными драконами, нарисованными желто-синей краской.

Малыш прекрасно отдохнул в Анапе, хотя это и стоило немалых денег. Лагерь, в который она его отправила, принадлежал коммерческому банку, для директора которого она, сделала несколько ковров из волчьих шкур.

— Ма-ам, — раздалось из-за ширмы.

— Ты не спишь? — Она вскочила и побежала к мальчику. — Не-а.

— А почему?

— Я думаю.

— О чем ты думаешь?

— А я наврал.

— Кому и что? — спросила Рита с интересом. — Ну перестань дергать губу! — Она увидела, как нижняя губа сына оттопырилась и он принялся ее дергать.

— Зое. Я сказал, что за мной папа приедет.

— Папа? — вскинула брови Рита, и пальцы вздрогнули. — Куда приедет?

— В Анапу.

— А разве за Зоей папа приехал?

— Не-а. Ни за кем никто не приехал.

— Почему же ты так сказал?

— Потому что я всем, говорил, что у меня самый лучший папа.

— А мама? — Рита попыталась перевести стрелки на себя.

— Про маму никто никогда не говорит.

— Почему же? — Рита на самом деле удивилась. Искренне.

— Потому что мамы у всех самые лучшие.

Она засмеялась от изумления.

— Почему ты смеешься? — Ванечка даже привстал, — Ты разве не знала? Твоя мама тоже была самая лучшая.

Он уронил голову на подушку, и Рита надеялась, что он сейчас снова заснет. Но не тут-то было, мальчик лежал, открыв глаза, и смотрел на Риту. Какой загорелый, свежий, сильно повзрослевший. Красивый мальчик.

Рита судорожно сцепила пальцы, не желая спорить с Ванечкой или уточнять с ним оценку своей собственной матери. Она откашлялась и спросила:

— Что ты сказал потом? Когда папа не приехал?

— Ничего.

— А как обошелся?

— Никто не спрашивал.

— Ну вот и хорошо, — сказала Рита, тем самым рассчитывая закрыть тему. — Ты, похоже, не хочешь спать.

— Не хочу. Я хочу кефиру. Как в Анапе.

— Сейчас будет тебе кефир. — Рита с облегчением вскочила со стула, слава Богу, это пожелание выполнить просто.

— Мама, мама, ты только посмотри! — снова закричал Ванечка из комнаты. Он уже перелез в большое кресло и держал на коленях книжку с картинками. Он тыкал пальцем во льва. Нарисованный лев смотрел на него испытующим напряженным взглядом. — А ты можешь сделать такого?

— Ну, дорогой, если мы с тобой сами его завалим, то… — говорила Рита, держа в руках кружку с кефиром.

— Я не хочу, я не хочу! Лев живет в зоопарке.

— Но я говорю не про того льва. А про дикого, который живет в Африке. Если мы с тобой туда поедем и его завалим…

— Куда мы его завалим? На кровать? На мою кровать?

— Нет. Мы не будем его заваливать на кровать, — пообещала Pитa. Нет уж, если заваливать на кровать, то только не льва… А если льва, то не дикого…

Pитa смотрела на мальчика, говорила с ним, но всякий раз ждала вопроса, от которого все еще холодели руки. Вопроса про папу. Он возникал на ровном месте, когда не подстрахуешься.

Как-то раз, не подумав, а просто прельстившись симпатичной банкой, Рита купила чай. На металлической крышке изображено благостное семейство — лев, львица и львенок. Ванечка смотрел на это собрание с неподдельным восхищением, Рита даже похвалила себя: как здорово, что она догадалась и купила эту банку. Потом ткнул пальцем в львенка и спросил:

— Мам, я похож на него, правда? А вот это ты. — Он ткнул пальцем в львицу.

Рита внутренне сжалась, вот сейчас, сейчас он спросит: «Это наш папа, да?»

— Это наш папа, да? — немедленно повторил он вслух встревожившую ее фразу. — Наш папа-лев. — Он открыл рот и собирался еще что-то сказать, но Рита быстро задала ему вопрос, чтобы перевести разговор на другое. Она знала на что, это беспроигрышный вариант. Годится на все случаи жизни — пока.

— Да, совсем забыла, Ванечка, ты хочешь мороженого?

— Ура! — было громким ответом.

Она подхватила металлическую банку с чаем и понесла на кухню. Встав на табуретку, она засунула злополучную банку на самую верхнюю полку, упрекая себя за бездумную покупку. Незачем нести в дом то, что может взволновать ребенка и направить его мысли в ненужную, в тревожащую душу сторону.

Рита уже протянула кефир мальчику, но рука ее вдруг замерла на полдороге. Ей пришло в голову странное воспоминание из детства. Вообще-то она старалась не допускать до себя воспоминаний из той жизни, потому что в них было слишком много боли, не явной, постороннему глазу не видимой, но она ее чувствовала так сильно, так остро, эти воспоминания до сих пор были остро-холодными… Но было, было одно лето, теплое, когда она ненадолго оттаяла. То было лето, когда она стала на время… пастушкой.

Рита засмеялась и отдала Ванечке кефир.

— Мам, а над чем ты смеешься? Я тоже хочу посмеяться, — сказал он, обеими руками принимая кружку.

— Правда? Тогда расскажу. А ты пей.

Она смотрела, как уверенно и цепко мальчик просунул пальцы сквозь ручку кружки. Он будет, судя по всему, рослый и крепкий. Интересно, он в отца? Если бы она смогла хотя бы взглянуть, чтобы представить себе, каким может быть Ванечка. Гены проносят коды рода через поколения. Это точно. А сама она чувствует что-то от предшествующих ей поколений?

Конечно, и довольно часто. Иногда, неожиданно увидев себя в зеркале, Рита вздрагивает, потому что видит гримасу или выражение лица матери. А иногда ловит себя на том, как гладит шею под волосами, будто она затекла у нее. Но мать так не делала, значит… так делал отец? И это у него затекала почему-то шея, а ей по наследству перешел жест?

Ванечка любил эту кружку с милой картинкой — рыжий лисенок выглядывает из бурой летней норки. Однако, подумала Рита, глядя со стороны на свою покупку, как сказал бы Сысой Агеевич, она, покупая ее, все еще не избавилась от настороженности, она опасалась, что ее поймают. Это не лисенок, а она сама выглядывает в мир, боится в него выйти. Человек выбирает из множества вещей только те, которые подходят ему по внутреннему состоянию в тот момент, когда он совершает свой выбор. Сейчас, подумала Рита, она купила бы Ванечке кружку с другой картинкой. Например, с тигренком, который растянулся на животе и внимательно следит за птичкой. Или с девочкой-пастушкой, которая топает следом за пестрой коровой.

— Мам, ты мне обещала рассказать. — Ванечка вытащил нос из кружки, он старательно допивал кефир до самого дна.

— Ладно, слушай.

…То лето, когда она была пастушкой, оказалось необыкновенным и единственным в своем роде. Ей было шесть лет, почти столько, сколько сейчас Ванечке. Они с матерью жили в коммунальной квартире, им должны были дать со дня на день другую. Мать была вся в делах, и Рита только толклась под ногами и мешала. Она всегда ей мешала, но в то время — особенно. Вот соседка и уговорила ее отправить Риту в деревню, к своей матери.

В другое время мать ни за что не стала бы одалживаться, но тогда она была согласна на все.

Мать соседки жила на севере области, в Афанасьевском районе, в деревне Гордино. И фамилия там была одна у всех — Гордины. Все по очереди пасли овец и коров. Баба Нюра, у которой жила в то лето Рита, брала ее с собой каждый раз в свое дежурство. Рите нравилось валяться в траве и смотреть в небо. Потом бежать в ближний лесок и находить веточки с красной земляникой, а позже — голубикой и черникой. Однажды баба Нюра оставила стадо на нее и пошла домой, хотела завести пироги к выходным.

Рита, преисполненная ответственности, пристально следила за животными. Овцы лениво щипали траву, некоторые мирно дремали поодаль, наевшись. Задремала и она, сморенная солнцем и умиротворенная синевой неба.

Внезапно она почувствовала, как задрожала земля.

— Гром, подумала я, — услышала она свой голос и удивилась, что в нем до сих пор звучит страх.

— Ты испугалась грома? — шепотом спросил Ванечка.

— Нет, я открыла глаза и увидела его.

— А кого — его?

— Здоровенного быка. У него на шее болтался колокольчик, он звонил, а бык мчался прямо на моих овец.

— Ты залезла на дерево? — Глаза Ванечки расширились, они были изумрудного цвета, как весенняя трава.

— Нет, я не могла. Я отвечала за стадо.

— Что же ты сделала?

— Ох, я была такая смелая. Я выдернула из волос зеленую ленту и побежала к нему.

— А он…

— По полю уже мчался пастух коровьего стада и что-то кричал. Я подумала, что он зовет быка по имени. «Опчи, Опчи!» Я тоже стала кричать: «Опчи, Опчи?»

— А бык?

— Бык, как ни странно, попятился от меня, потом отвернулся и очень мирно пошел к пастуху. Тот огрел его хворостиной, подбежал ко мне.

— Ты чего, не слыхала, что я тебе кричал? — спросил он.

— А что вы мне кричали?

— Беги, затопчет! Вот чего я кричал, — ответил мужик.

— А я думала, его зовут Опчи, — прошептала я.

Ванечка засмеялся.

— Ты была молодец, мама.

На том разговор с пастухом не закончился. Но об этом она не сказала сыну.

— Не бывает такого имени у быков, поняла? — говорил пастух ей, маленькой девочке. — Пастушка сопливая, — бросил он. — Это настоящий мужик, и его зовут по-мужицки. Орел. Поняла? Это коров можно всякими-разными Зорьками называть.

Рита заплакала, она что-то почувствовала грустное в его словах. Но что — не знала.

— Не реви. Чья будешь-то? Отец-то кто твой?

— Ничья не буду, — сердито ответила Рита.

— Так не бывает, чья-то ты есть, — вздохнул мужик и плюнул. — Все мы чье-то семя. Ладно, не хочешь говорить, чья ты есть, я тебя буду звать пастушкой.

Ванечка уснул, напившись кефира и погордившись своей смелой девочкой-мамой. Но Рита долго не могла заснуть,

Пастушка. От слова «пасти». Полезный навык. Пасти, пасти и загнать куда надо. Даже такого могучего, как Орел. В стойло, которое уже приготовлено. Там и сено есть, и вода…

А если она на самом деле найдет настоящего отца Ванечки?

Настоящего отца… Ненастоящего Рита Макеева могла бы найти, но… Впрочем, не только небезызвестный Алик недоумевал, чем он для нее не хорош, были и другие. Обычно женщина с ребенком хочет иметь рядом мужчину, и всякий раз претенденты на ее внимание считали себя вполне достойным вариантом, которому она должна только радоваться. Они готовы были снизойти и осчастливить ее.

— Вы принца ждете, Рита? — спросил один из таких.

— А вы не видели скульптуру на набережной Грина? Недалеко от моего дома? — засмеялась она в ответ.

— Вот если вы меня пригласите к себе, то мы вместе ее рассмотрим.

— К тому времени, когда это может произойти, я думаю, девушка та оживет и ее на самом деле подхватят настоящие алые паруса.

— Стало быть, вы, Рита, тоже ждете алые паруса. Понятно. Только учтите, романтических личностей больше нет. Сегодня мужчину нужно пасти, а не ждать.

Ну конечно, всем своим видом они показывали ей, что она не понимает своего собственного счастья.

Что касается методов, то она их знает. Но, наверное, нет пока поблизости того, к кому хотелось бы применить эти методы. То есть объект, конечно, есть, но…

Она подумает о нем и о методе, но после того, как разберется с настоящим отцом Ванечки.

С этой мыслью она заснула.

Утром, по дороге на работу, Рита снова вспоминала о Я бумагах Лены, которые она прочитала. Две буквы — «ОВ» — не шли из головы.

Итак, начнем сначала. Лена приехала на Чукотку с Таймыра.

Таймыр… Таймыр!

Она нажала на тормоз с такой силой, увидев красный свет светофора, что ее машина клюнула носом. Ехавший сзади грузовик едва не ударил ее в бампер. Шофер покрутил пальцем у виска, Рита увидела в зеркало заднего вида его злое лицо и губы, которые резво шевелились. Ясно без перевода. Баба за рулем, от нее все беды.

На Таймыре был… и он не просто был, там жил и работал Саша Решетников. Конечно, Таймыр велик, там есть и многолюдный Норильск, и Дудинка, и Талнах, и крошечные поселения. Но не важно, может быть, есть на этом самом Таймыре нечто, что обозначают двумя буквами — «ОВ»? Если он подумает, что она спятила, услышав от нее такой вопрос, то и пусть думает.

Надо позвонить в Нижний. А телефон?…

Светофор переключился на желтый, а грузовик, что стоял у нее за спиной, вначале сдал назад, потом взял влево и обошел ее на всякий случай. Поравнявшись с ней, обдал вонью из выхлопной трубы, которая торчала сбоку, тем самым выражая свое глубочайшее осуждение и презрение. Рита подняла стекло и включила вентилятор, даже не глядя на водителя, который едва не выпал из окна, пытаясь ей внушить что-то свое, мужское…

Да провались ты, отмахнулась от него Рита. У нее есть о чем подумать. Итак, надо позвонить матери Решетникова. Сказать, что… что хочет переслать ему фотографии со встречи одноклассников. Точно.

Она взяла вправо от полоумного грузовика и спустилась вниз по улице. Припарковалась, как всегда, под старой липой, ее место уже давно никто не занимает, хотя пришлось побороться за него. С коллегами по рулю, усмехнулась она.

Рита заперла машину и помчалась в подвал. Скорее, скорее позвонить матери Решетникова, пока не передумала.

Трубку сняла она, а больше ведь и некому. Рита слышала, что Сашин отец умер, а он был единственным сыном у родителей.

— Здравствуйте, Серафима Андреевна. Это Рита Макеева, одноклассница Саши. Я хочу послать ему…

Мать не только дала телефон, но и наговорила кучу слов о том, каким красивым снова стал ее мальчик, когда он сбрил свою отвратительную рыжую бороду, с которой он был похож на какое-то животное.

— Я так рада, что он приехал на встречу одноклассников без бороды. Видела бы ты, Риточка, это был не мой мальчик, это был настоящий овцебык.

— Кто?

— Овцебык. Он не рассказывал разве об этом этапе своей трудовой деятельности? Нет? Ты только представь себе, что после Африки и кофейных плантаций он оказался на Таймыре, он работал с овцебыками. Это такие животные, страшные, ох… То ли здоровая овца, то ли бык. Так мой сын стал маскироваться под них. У него была огромная борода…

Овцебык. Рита положила трубку. Поразительно, но ведь только вчера она вспоминала случай из детства. О том, как она была пастушкой и явился тот бык…

С каким-то странным чувством Рита прятала в сумку блокнот с записанным в нем Сашиным телефоном в Нижнем Новгороде, словно она вплотную подступила к чему-то, к какому-то рубежу или пределу.

— Рита! Здорово, дорогая. Подарочек от Даниэлы. Она прислала нам новые австрийские каталоги, хочешь — глянь. — Петрович завернул к ней по дороге в свою конурку, как он называл мастерскую. Он уселся на стул возле верстака, повернулся к Рите и похлопал рукой по портфелю, который раздулся, как переевший спаниель.

— Захар Петрович, лучше скажите, ваших птичек уже можно посмотреть? — Она уловила удовольствие на лице Петровича.

— К вечеру, — бросил он. — Но не позднее. Утром их заберут.

— Музей вам собирается платить?

— Только входными билетами, — засмеялся он. — Могу тебя сводить.

— Вы что, серьезно? Тогда с Ванечкой! Но я имею в виду в запасники.

— Это ты имеешь в виду, а вот что директор имеет в виду, не знаю. Но, я думаю, он мне будет обязан. Да, а как у тебя с урожаем нынче? — ехидно поинтересовался Захар Петрович. — На даче была?

— Трава растет замечательно, — засмеялась Рита. — Особенно клевер.

— Я понимаю, что возделывать землю — это удел мужчин. Помощники нужны?

— Знаете, где взять? — вопросом на вопрос ответила Рита.

— А почему бы тебе этого телевизионного бугая не нанять? По-моему, рвется…

— Спасибо, не надо, — фыркнула Рита, но ее обрадовало молчание Алика о том, что он уже побывал у нее на огороде.

Правда, Щербаков не предлагал тех услуг, о которых говорил Захар Петрович. Но бесплатной телерекламе конец, не дождетесь, подумала Рита, снова и снова удивляясь, как одинаково мыслят мужчины. Наверное, если бы у нее самой был отец и она росла рядом с ним, она бы меньше удивлялась свойствам мужчин, чем сейчас.

Что ж, правила игры в этой жизни устанавливают между собой мужчины и женщины. Она гораздо позже, чем остальные, но все равно постигала эти правила.

— Я не хочу портить созданное природой, Захар Петрович, Пускай растет трава там, где растет.

— Значит, поклонница английского газона? — с ехидцей поинтересовался он.

— Нет, на меня он наводит тоску. Я больше люблю мавританский.

— Но и он требует особых усилий.

— Только в одном — никому не разрешать копать на нем землю.

— А есть все же на это дело охотники? — Голос Захара Петровича стал заинтересованным. Рита, кажется, увидела, как у него в голове завертелись шестеренки. А вдруг Макеева еще кого-то подцепила на крючок? Полезного для общего дела?

— Сколько угодно.

— Ну, если они надеются на хорошую оплату, то почему бы и не покопаться… Даже если хозяйка не девушка, — с саркастическим намеком пробормотал он, будто себе под нос, но так, чтобы она наверняка расслышала.

Рита поняла, о чем он. Ах ты, старый сводник-негодник! Но что поделаешь, если даже для такого, как он, нормального человека женщина без мужа выглядит так, как будто с голой задницей стоит на площади.

— Вы дадите мне каталоги на ночь? — спросила Рита, переводя разговор на общее дело.

— Бери, если у тебя эта ночь свободна…

Рита вспыхнула.

— Да брось, я просто так языком треплю. С кем мне еще-то? А ты так ловко отвечаешь, одно удовольствие сцепиться языком. Ты умница, Рита Макеева. Давай дерзай дальше. Все у тебя будет как надо. Вот увидишь. Поверь старику. Не обижайся на нас, мужиков. Мы простые, куда проще вас, женщин, поверь на слово. Не ищи в нас особой тонкости. — Он стиснул ее плечи и вышел.

— Да, Захар Петрович, я не возражаю, если банный сруб окажется на моем огороде.

— Понял, дорогуша. Укажи место.

— Я его огорожу.

17

Он пил рюмку за рюмкой, уставившись стеклянными газами в темное окно, в уши лез надсадный храп Павла, кoторый заснул на диване. Гостя сморило от еды и от питья. Все, что он рассказал между делом, пробрало Сашу до костей. Ничто и никогда не потрясало его до сих пор, хотя он не первый десяток лет живет на свете.

Все происходившее с ним раньше Решетников переносил с легкостью, относясь к жизни как к необременительному способу пребывания на земле в отпущенный тебе срок. Все попробовать, все испытать, оценить, вкусить всего — благо жизнь сложилась на зависть удачно; а все потому, что он оказался в нужное время в нужном месте. Под понятием «место» он имел в виду вовсе не точку на карте, а свою семью, именно мужчина и женщина, его родители, позволяли ему жить вольготно. «Широка страна моя родная… — смеялся Саша. — На самом деле вопрос не в широте, а в деньгах на билет», — шутил он, уезжая впервые далеко из дома под благословляющее мерцание глаз прослезившейся матери и под одобрительное хмыканье отца:

Отец. Неужели и он — отец? Неужели и у него есть сын? А может быть, даже два — он ведь не спросил у Риты, сколько лет ее сыну… Значит, выходит, ударила в висок внезапная мысль, и он прижал его указательным пальцем и поморщился, его дети родились не в то время и не в том месте? Не от тех мужчины и женщины, которые способны открыть перед ними весь огромный мир, позволить им почувствовать этот мир своим?

А если и в Африке есть его дети? Там, на кофейных плантациях, он тоже много чего совершил. Но он был осторожен, опасаясь, правда, совершенно других последствий. Он и там тогда думал только о самом себе. Ему и в голову не приходило ничего связанного с детьми. А на самом деле вполне может быть, что он увеличил народонаселение на Черном континенте.

Внезапно перед глазами возникла открытка, он купил ее в Танзании в сувенирной лавочке Дар-эс-Салама. «Масаи: мужчина и женщина» — было написано на обороте. Оба с бритой головой, кольцами в носу, полунагие. Он помнит, как веселился, подписывая ее влюбленной в него девушке: «Я — женился. Узнаешь?»

Решетников усмехнулся, вспоминая глупую шутку,

Саша опрокинул еще одну рюмку. Горячая жидкость ударила по печени. Однажды в Африке его били именно туда, тогда он оказался не в то время и не в том месте… Но сейчас-то, знал он, ему больно по-другому, и, словно в доказательство, эта боль ударила в висок.

Решетников сидел, сжав голову руками так крепко, будто не хотел выпускать мысль, которая разбухала все сильнее и рвалась наружу. Ему казалось, голова вот-вот лопнет, но он боялся признать беспощадную сущность своего открытия…

Эта мысль до безобразия проста: Вили больше нет. Ее нет нигде… Нигде на свете. Нигде на земле.

Саша вспомнил тот вечер, когда дарил ей изумруд, привезенный из Африки. Неограненный камень лежал у него в склеенном африканским торговцем пакетике из грубой бурой бумаги, в таких обычно продают камни на развалах. Он купил его из-за необычности цвета — прозрачно-зеленого, какого-то отчаянно-весеннего цвета жизни. А потом, когда он заглянул в глаза Виле, он вспомнил о камне, вот кому он подойдет лучше всего.

Но почему, почему Виля ничего не сказала ему? Решетников со стоном убрал руки от висков, потому что мысль, сдавившая их, вышла наружу.

Саша почувствовал себя так, как будто его выдернули из теплой норы, в которой он пребывал до сих пор, он огляделся и увидел, что нора его вовсе не тот большой мир, каким он ее воспринимал. Что мир гораздо шире, а сам он, оказывается, в нем здорово наследил.

Виля сказала ему, что у нее не может быть детей. Никогда. Она ведь так сказала. И он поверил…

Саша закрыл глаза и откинулся на спинку стула. Эта взрослая женщина чувствовала его, она понимала его гораздо лучше, чем он себя самого и чувствовал, и понимал. Скорее всего она говорила ему это, Когда уже была беременна. Она хотела иметь его ребенка. Но не хотела его самого?

Почему она не хотела его иметь рядом с собой? Возмущение и досада поднялись изнутри, они были настолько сильными, что Решетников почувствовал отвратительную горечь во рту. Что в нем такого ужасного, страшного, что она не захотела иметь его рядом?

Горечь затопила по самое горло, и Саша инстинктивно вытянул шею, словно опасаясь захлебнуться в отвратительной волне. Он крутил головой, как однажды в детстве, в деревне, когда оступился в старом мельничном пруду и его потащило на глубину. Почему она не хотела, чтобы он был рядом с ней? Что в нем такого отталкивающего, ведь им… их телам было так замечательно вместе.

Решетников застонал и схватил себя за волосы, потянул вверх, в отчаянии пытаясь выдернуть себя из сосущей сердце тоски, из бреда своей бессмысленной и бестолковой, как теперь оказывается, жизни.

Да чему он радовался до сих пор? Своей ловкости, с которой скользит по жизни? Африка, Европа, Север, Юг, времена на дворе разные, а он все на плаву, все время при месте. С местом? А на месте ли?

Потом волна откатила. Саша почувствовал себя совершенно трезвым. Трезвее трезвого.

Виля не верила ему. Это ясно. Но никогда не подавала вида… А сам-то он присматривался разве, интересовало ли его это вообще?

А тот намек, что она — Кармен… и есть сцена гадания в опере. Ну конечно, в той сцене Кармен нагадали смерть. Неужели Виля что-то чувствовала?

Непроглядная тьма за окном прятала ответы на отчаянные вопросы, она не собиралась даже намекнуть ему на причину, почему Виля не верила.

Поэтому ему надо догадаться самому.

Потому, что он моложе ее? Потому, что он ветреный? Потому, что он ненадежный?

На все эти вопросы он мог смело ответить — да.

А что же тогда ей нравилось в нем? Кого она любила в нем? Она любила овцебыка, усмехнулся Саша. Большое мохнатое животное, которое хорошо владело своим телом и инстинктами…

Саша покрутил в пальцах рюмку, на дне ее осталась темно-коричневая лужица армянского коньяка.

Выходит, Виля оказалась недалека от истины. С тех пор как они расстались, он не поинтересовался ни разу, как она живет. И вообще жива ли.

Что это? Провалы в памяти? Поверхностность чувств? Почему он такой?

Раньше Саша никогда не думал об этом. Самокопание — не его удел. Но сейчас, на трезвую голову после выпитой бутылки коньяка, он мог сформулировать то, что всегда о себе знал: увлеченность собой, собственной жизнью, неудержимое стремление к новым ощущениям. Постоянно, всегда.

Впрочем, с годами он с недоумением осознавал — ощущения повторяются, но он не верил в это до конца и с еще большим рвением устремлялся на поиски новых.

Выходит, Решетников, ты по-прежнему Сито-Решето? И жизнь твоя утекает в дырки…

Он покрутил головой и уперся локтями в стол. Положил голову на ладони и сильно вдавился в них лицом. Руки пахли коньяком.

Если честно, то в какой-то мере его удивила собственная реакция и собственная сила отчаяния на новость, которую он услышал от приятеля,

Может быть, потому, что у Вили родился мальчик? И в нем, Решетникове, так отчаянно завопил голос продолжения рода, который сидит в каждом мужчине? Значит, где-то глубоко в мозгу у него сидела тоска по сыну, но он дерзко заталкивал ее обратно, подальше, желая стать сыном самому себе, и поэтому — а ведь на самом деле именно поэтому, осенило его внезапно, — он остался таким попрыгунчиком в свои-то годы.

Так что же, он проживает чужую жизнь? Жизнь собственного сына?

Он замер.

Чужую жизнь? Ну конечно, если бы у него был сын, тогда он поделился бы с ним частью своей жизни. Но он не сделал этого, он все взял себе, полагая, что справится сам… С двойной-то ношей?

Зайдя в тупик в результате несвойственных ему долгих и мучительных размышлений, Решетников поднял голову и потянулся к бутылке. Поднял ее, покачал — пусто. Он поставил ее на место и вздохнул.

Павел сказал, что, по слухам, которые бродят по Арктике, мальчика после смерти Лены кто-то увез на материк. У Вили никого не было ни в Сибири, ни на Севере. Ее предки вышли из Белоруссии, но она давно осталась совсем одна.

Выходит, его сына кто-то сейчас растит. Мальчик считает чужого мужчину своим отцом, он никогда не узнает, откуда у него привычки, дурные и хорошие, почему у него такой цвет волос, а не другой. А интересно, у него рыжие волосы?

Ему никогда об этом не узнать.

Он застонал.

Мальчик, наверное, не помнит и свою настоящую мать.

Саше представилась большая круглая Земля, и он маленькой точкой на ней, его сын — еще меньшей точкой, а Виля — точкой в самой земле. Все рядом, но не вместе.

Решетников снова опустил лицо на руки. Он плакал впервые в своей взрослой жизни. Слезы текли в ладони, от его дыхания они пахли коньяком, а он не мог остановиться.

Павел храпел на диване, выводя такие музыкальные рулады, что, если бы Решетникова не выгнали из музыкальной школы, он вполне мог бы записать в нотную тетрадь музыку пьяного храпа и продать кому-нибудь. Какая удача, подумал он, наконец отнимая руки от лица, никто никогда не узнает, что самый веселый в мире мужик, самый бесшабашный, способен пустить слезу.

Со школы, он вполне мог бы записать в нотную тетрадь музыку пьяного храпа и продать кому-нибудь. Какая удача, подумал он, наконец, отнимая руки от лица, никто никогда не узнает, что самый веселый в мире мужик, самый бесшабашный, способен пустить слезу.

Не важно, если даже и после того, как выпил пол-литра коньяку в одиночку.

Утром Сашу разбудил телефонный звонок. Голова трещала, он с трудом оторвал ее от подушки.

— Вопрос на засыпку, — произнес незнакомый женский голос. — Что такое ОВ?

Мгновенно в памяти возник экран телевизора и реклама.

— Женские тампоны. И подите к черту со своими опросами! — Он швырнул трубку рядом с аппаратом, чтобы не приставали к нему с утра с глупостями. Трудная ночь самокопания прошла, надо выспаться и прийти в себя. Надоели эти опросы. Кто продает телефонные номера этим горе-социологам? Он бы точно врезал ему сейчас по морде.

Рита покрутила трубку в некотором недоумении, потому засмеялась. Что ж, каков вопрос, таков и ответ. Но этот ответ она и сама знает. Не тот он, совсем не тот. ОВ — это не тампоны.

И Решетников сейчас не тот. Наверное, развлекался всю ночь, подумала она, но эта мысль на сей раз не вызвала у неё чувства ревности.

С Ритой в последние годы так и бывало. Когда она ставила себе цель и шла к ней, то уже не обращала внимания на к препятствия, потому что поняла однажды: у нее не хватит сил справиться со всем, что попадается на пути. Поэтому она научилась замечать только то, что для нее важно, и проходить мимо, не вовлекаясь чувствами в то, что не важно, просто идти дальше и не оглядываться.

Что ж, придется сделать второй заход. Но уже иначе. Впрочем, этот ответ Саши Решетникова тоже кое-чего стоит. Не было ничего на Таймыре общезначимого под буквами ОВ. Если он не вылепил с ходу, стало быть, ОВ — секрет самой Лены.

Телефон зазвонил, Рита сняла трубку.

— Риточка, это мама Саши Решетникова. Вы еще не послали моему сыну фотографии? Нет? Какая удача. Не посылайте. Он приезжает сам. На выходные. Я ему скажу, чтобы он вам позвонил, как приедет.

— Спасибо, Серафима Андреевна, я как раз собиралась заклеить конверт и хотела узнать у вас поточнее адрес.

— Не трудитесь. Ему сами и отдадите. Может быть, выберете минутку и забежите к нам?

— Благодарю за приглашение. С удовольствием, если получится.

Рита положила трубку и стала соображать, а где она возьмет обещанные фотографии? Вот что значит врать, не думая, потом самой же приходится мучиться. Ну кто, спрашивается, тянул ее за язык, когда она в тот раз говорила с его матерью?

Рита металась по комнате — прекрасный шанс увидеть Решетникова, и на тебе! Из-за этих карточек шанс можно упустить.

Она обшарила глазами комнату, сама не зная, что именно собиралась увидеть. Взгляд остановился на фотографии в рамочке на комоде. Они с Ванечкой на даче. Смеются, радостные, яркие. Она любила эту фотографию больше других, где они сняты с сыном. Все говорили — ах как вы похожи! Ну просто одно лицо.

Рита застыла, уставившись на снимок. Кажется, она догадалась, как поступить.

18

— Ма-ам, а это что? — Ванечка прошлепал из комнаты на кухню, где Рита готовила ужин. Она собиралась испечь оладьи из кабачков — Ваня их очень любил. Рита выключила электрическую терку и повернулась к мальчику.

— И что это такое?

— Вот. — Ребенок разжал руку, и на ладони Ванечки она увидела какой-то бурый бумажный катышек.

— Наверное, бумажка, — равнодушно ответила она, снова потянулась к выключателю, собираясь запустить терку.

В тарелке высилась ноздреватая горка натертых кабачков, она дышала, зеленовато пенилась и пузырилась, словно требуя поскорее добавить в нее муку и яйцо, чтобы соединиться с ними и стать полноценным продуктом, из которого можно черпать ложкой и шлепать в раскалившееся на сковороде масло.

— Нет, — решительно заявил сын. — Там стеклышко.

— Что? Где ты это взял? — засуетилась Рита. Не хватало еще, чтобы ребенок порезался.

— Под столом. Под самой ножкой.

— Что ты делал под столом? — автоматически строгим тоном спросила Рита и сразу поняла, что вопрос совершенно глупый. Ну что может делать человек под столом? Сидеть или лежать. Именно такой ответ она и услышала:

— Сидел, а потом лежал.

— Долго? — вдруг спросила Рита, словно хотела неожиданным вопросом оправдать свой предыдущий глупый.

— Две минуты.

— Откуда ты знаешь? — Она опустила уже занесенную над кнопкой руку.

— Смотрел на часы.

— Где?

— Под столом.

— А… зачем тебе нужны были часы под столом?

— Не часы, а стрелки. Я смотрел, как они светятся. Там темно.

— Так ты сидел под тем столом? — В голосе Риты послышались страх и волнение.

Сколько раз она говорила себе, что пора собраться с духом и выбросить тот колченогий стол, даже не стол, а старую-престарую зингеровскую ножную машинку, на которой она никогда не будет шить. Но то ли жаль, то ли руки не доходят. Теперь дойдут. Потому, что Ванечка мог повалить на себя стол вместе с тяжелой железной машинкой.

— Да, я там сидел потому, что там темно. Ты посмотри, посмотри, что я нашел.

Рита вытерла руки о кухонное желтое полотенце и наклонилась к Ванечке. Она взяла у него бумажный комочек. Он оказался склеенным пакетиком, она раскрыла его и подставила ладонь, вытряхивая содержимое.

— Что это? — спросила она скорее себя, чем Ванечку, уставившись на собственную ладонь.

— Я уже сказал тебе. Это стеклышко.

— Да не-ет, не стеклышко, — пробормотала она. — Это кое-что другое. Это, милый мой, камень. Скорее всего… Неограненный изумруд? — удивилась она, чувствуя, как сердце ее забилось.

Pитa повертела пакетик, недоумевая, откуда мог он попасть к ней в дом. Годами хранился в столе швейной машины и выпал, потому что дерево рассохлось? Может быть. Рита поднесла поближе к глазам пакетик и увидела бледные полустертые буквы.

— Здесь что-то написано.

— Значит, нам кто-то прислал подарочек? — спросил Ванечка.

— Может, и прислал, — сказала она с расстановкой, чувствуя, как дрожат руки. Она не верила собственным глазам… Неужели снова?… Но не слепая же она, в конце концов. Вот буквы, знакомые до боли. Те самые две буквы: «ОВ».

Но… эти буквы стоят здесь… как подпись?

Рита провела потной рукой по лбу, до рези в глазах всматриваясь в остатки чернил, которыми были написаны слова повыше.

«Виле. В цвет твоих — моих любимых — глаз. ОВ».

Виле? ОВ? Но почему? Кто такая Виля и каким образом попал в бумаги Лены самодельный пакетик с драгоценным камнем?

Конечно, он выпал не из стола, а из того пакета, что прислала Галина Петровна. Он, значит, незаметно выскользнул и оказался под столом. Интересно, а сама-то она знала, что посылает драгоценный камень? Если права, она, Рита, а не Ванечка, который считает это стекляшкой. Кем же Виля приходилась Елене?

Она посмотрел на Ванечку, который обратил к ней прозрачные, как крыжовник, глаза. Эти глаза приводят в восторг всех трепетных мамочек в детском саду. «Ах какой вы растет сердцеед… Какая гроза женщин… — щебетали они, тиская его. — Наверняка его отец был самым настоящим сердцеедом».

А Ванечка при этом стоял и улыбался, гордо вскинув голову, он всей своей позой говорил: а кто сомневается?

Так что же, теперь надо выяснить, не знает ли Галина Петровна, кто такая Виля с изумрудными глазами.

Виля и Лена. Кто они? Подруги? Сестры? А кем тогда им приходится ОВ?

Рита машинально крутила в руках камень, не отрываясь от него, будто что-то могла в нем разглядеть. Но ничего в нем особенного не. увидела.

Рита положила пакетик с камнем в карман джинсов, и пока пекла оладьи, ей казалось, этот камень прожжет дырку не только в джинсах, но и в ее собственной коже.

Ванечка уже давно отправился играть на компьютере в ожидании любимых оладий.

Виле. Не Лене. Хотя у Лены тоже были изумрудные глаза, как рассказывала Галина Петровна.

Виле — подарок от ОВ…

А может быть, Ванечка сын Вили, а она родная сестра, скажем, Лены, и та почему-то выдавала его за своего?

Сковородка угрожающе шипела, требуя положить на нее хоть что-то. Рита быстро помешала в миске, потом движениями, за лето доведенными до автоматизма, шлепнула смесь на сковороду.

Оладьи пеклись быстро, а в голове крутились два имени: Виля — Лена, Виля — шлепок, Лена — шлепок. Быстрее, еще быстрее, быстрее, а то сгорят. Виля-Лена-Виля-Лена-Виля-Лена… Второпях Рита промахнулась, и две порции соединились в одну здоровенную лепешку. Ви-лена…

Вилена? Вилена!

Рита уставилась на соединившуюся массу, которая на глазах подгорала, но не могла пошевелить рукой. Неужели? Не может быть… Неужели…

Она опустила руки, жидкое тесто капало с ложки на пол а Рита тупо смотрела на сковороду ничего не видящими глазами. Неизвестно, сколько времени она стояла бы вот так, если бы не голос Ванечки, который вывел ее из ступора.

— Мама, у оладышков пожар, да?

Теперь она и сама почувствовала, что чад уже заполнил кухню. Она схватила сковородку и сунула под горячую воду. Даже кипяток на раскаленной сковороде испарялся, будто холодная вода. Облако пара ударило в лицо.

Так вот в чем дело. Эту женщина с изумрудными, как у Ванечки, глазами звали редким именем — Вилена. И этот ОВ, теперь уже ясно, это мужчина, мог называть ее так, как ему хотелось.

Кипяток понемногу остужал пыл раскаленной сковороды, и Рита вместе с ней тоже остывала.

Ему нравилась первая часть имени.

Галина Петровна ее знала как Лену.

Рита засмеялась. Вначале тихо, потом громче, и на ее смех прибежал Ванечка.

— Ух, какая смешная оладушка, — заглянул он в сковородку. Сама того не ожидая, Рита снова соединила две вместе. — Такая большая, как мама у мальчика, которого я только что провел через ущелье.

— Ты выиграл? Ты всех победил? Выключил компьютер?

— А то! — бросил он, выпятив живот. — Я заслужил вот эту здоровячку.

— Сейчас получишь.

Рита перевернула оладушку на другую сторону и быстро сняла.

— Я тоже поем, я тоже заслужила, — сказала она, забирая тарелку с оладьями и унося в комнату на большой стол. В комнате чаду было меньше. А на кухне она настежь распахнула окно и плотнее закрыла дверь.

Рита проснулась среди ночи словно от толчка. Она открыла глаза, как будто и не спала вовсе. В голове ясно как днем, хотя за окном нет и намека на скорый рассвет.

Она полежала минуту, высвобождаясь из какого-то лихого сюжета, в котором она действовала во сне, попыталась вернуться в реальную жизнь.

Прислушиваясь к звукам дома, она услышала тишину, потом легкое посапывание из алькова. Ванечка.

Рита почувствовала, как сладко стало на сердце, а потом с невероятной беспощадностью ночной темноты, когда ничто не отвлекает от истинной сути тревожащей мысли, поняла, какую опасную для себя игру затеяла.

Она хочет найти настоящего отца Ванечки. А если настоящий отец ищет его по всему свету? Значит, она своим упорным трудом поможет ему. А… если он отнимет его?

Рита похолодела. Какая самоуверенная неосторожность. «Ну признайся себе, ведь ты думала втайне от самой себя, что найденный Ванечкин отец и ты могли бы оказаться людьми, приятными друг другу. И может быть, смогли бы стать самой настоящей семьей? Какая глупость!»

Если ее собственная мать казалась ей навсегда сжавшейся в комочек женщиной, то она сама, похоже, готова распушиться до безобразия от собственной самоуверенности и спеси.

Не-ет, это надо прекратить. Остановить. Никого не искать.

Pита отбросила покрывало, охлаждая загоревшееся от предощущения опасности тело. Она расстегнула две верхние пуговицы на белой тонкой пижамной рубашке.

Из-за окна донесся рокот мотоцикла, наверное, мальчишки катаются на набережной.

Этот привычный дневной звук словно вывел ее из безмолвия ночи, и мысли тоже стали дневными, не такими безнадежно-отчаянными, как ночью. Ведь это ночью кажется, что выхода нет и никогда его не найти.

Рита вспомнила, что завтра она снова увидит Решетникова, и ее сердце радостно дернулось в ответ на эту мысль. Как здорово она придумала с фотографиями — заказала снимки, сделанные на предыдущем школьном сборище, на пятилетии, после которого между ними произошло то, что произошло в городском саду, в беседке. Тогда уже брезжил рассвет…

Она посмотрела на занавешенное летней зеленоватой шторой окно и заметила слабый свет, которого еще минуту назад не было. Такой же рассвет, как тогда.

Рита лежала с открытыми глазами, слушала тихое сопение Ванечки — он исполнение ее мечты, ее обретение. Интересно, Саша Решетников до сих пор не женат — и как ему, ничего? Почему некоторых не тянет завести семью, детей? Наверняка у него было множество вариантов, женщины с готовностью пошли бы с ним под венец.

И она сама тоже?

И она сама тоже.

Но он до сих пор один. Что же такого есть в людях вроде него? Им не скучно самим с собой, не хочется делиться с другими ничем, одарить кого-то таким подарком, как жизнь?

Она совсем сбросила с себя покрывало. Согнула одну ногу в колене и на нее положила другую, а руки закинула за голову — любимая поза для размышлений в постели.

Но какие подарки люди обычно делают? Обычно они дарят то, что нравится самим. Значит, если рассуждать логически, то Саше Решетникову не нравится его собственная жизнь, если он не хочет подарить такую же другому — сыну или дочери. Чтобы они так же, как он, радовались всему, что вокруг. Чтобы их любили так, как самого Решетникова любили родители…

Рита усмехнулась в темноте. Не похоже. Решетников производит впечатление человека, упоенного жизнью. Дело в чем-то ином.

«Перестань! — одернула себя Рита. — Люди — они живые, не чучела, с которыми ты возишься с утра до вечера, определяя, как должна стоять нога, как торчать или висеть уши, куда подложить побольше ваты, чтобы лисий бок выглядел покруче. Люди непредсказуемы, а их поступки необъяснимы для посторонних. Как и твои собственные, между прочим».

Странная вещь, но до сих пор Рита никак не могла поверить окончательно, что Ванечка с ней навсегда. Что он никуда не исчезнет, его не отнимут у нее.

Она старалась всеми силами избавиться от этого чувства. Но для того, чтобы избавиться, знала она, надо понять причину — почему это чувство возникло и мучает ее. Но копаться в себе всегда тяжело, если делать это без обмана, искренне.

«Я попробую разобраться прямо сейчас», — сказала себе Рита.

У нее чувство страха возникает оттого, что она не сама его родила? Потому что не в ней из ее маленькой клетки и клетки другого человека он вырос? Потому что он не результат ее страсти, ее любви? Потому что его жизнь не питалась ее жизнью те девять месяцев? Потому что она не ощущала в себе другую жизнь каждый день, каждый час, каждую секунду?

На все эти вопросы Рита должна была ответить «да».

Но был еще один вопрос, который перекрывал все мучительные и только что заданные себе вопросы: она давно определила, что в ее жизни должен быть ребенок? Да! И он у нее есть. Все остальное — не важно.

Она уставилась в потолок. Где-то вдали прогрохотала первая электричка. Вокзал далеко, казалось бы, но в предрассветной тьме отдаленно слышно металлическое лязганье колес по рельсам. У Риты вообще был потрясающе острый слух, и она часто уже в детстве этим пользовалась. Если мать ругалась с соседкой, она слышала их еще на улице, поэтому проходила мимо дома, гуляла по улицам и возвращалась в темноте…

Потом Рита лежала, не задавая себе никаких вопросов, и очень скоро сон подхватил ее за собой. Без всяких сновидений она дотянула до восьми утра.

19

Решетников встал и пошел в ванную. Гостя, как он заметил, на диване уже не было. Саша сначала недоуменно уставился на аккуратно сложенное постельное белье на клетчатом пледе, почесал в затылке, шевеля мозгами, и вспомнил, что Павел предупредил: ситуация изменилась, и ему на рассвете нужно в аэропорт,

Улетел обратно в Арктику.

А поскольку ему улетать некуда — или есть куца? — завернула в голову случайная мысль, он устремился к намеченной цели: сунуть голову, тяжелую как чугун, под струю холодной воды, чтобы смыть вместе с хмелем и мысли, настоянные на этом хмеле.

Крепкий чай без сахара и таблетка спазгана позволили ему сесть прямо, расправить плечи и подумать о предстоящем дне.

Итак, сегодня он заканчивает дела на старой работе. Его давно перестала устраивать карьера преподавателя, а случай распорядился как нельзя лучше — кто бы мог подумать, что его первоначальное образование окажется востребованным? Его пригласили техническим директором в чайно-кофейную компанию. Финансово-промышленная группа создает акционерное общество по поставке «колониальных» товаров — чая, кофе и специй.

Вот этот чай, который он сейчас пьет, из только что пришедшей в город партии. Индийский высокогорный, крупнолистовой. Дарджалинский. Пока что такого чая в стране не больше одного процента, но если они возьмутся за дело, то потеснят всякий мусор, который другие выдают за чай.

Как, впрочем, и кофе. Он-то знает, какова разница между крупным зерном и мелким. Мало кто знает, что от мелкого никакого толку — как от любого незрелого плода. А мелкий кофе — всегда незрелый, как его ни обжаривай.

Откуда узнали о Решетникове здесь, в Нижнем, да еще в кругах, близких к Нижегородскому кремлю?

Все просто — его нерушимые связи с Москвой, которые завелись еще во времена африканской практики. Свои своих не забывают до конца дней. Вот и хорошо, сказал себе Решетников. Он готов служить и дальше на кофейном фронте.

Сегодня пятница, он сдает дела — точнее, уже остатки дел, потом у него будет неделя пересменки, а после нее он выходит на новое место в новой должности и с новой зарплатой. Причем весьма достойной. Более того, премии обещаны в акциях этого предприятия, и есть особый смысл рвать пуп, Александр Игнатьевич, усмехнулся он. Станешь собственником, Решетников. А почему бы и нет?

Подумав о матери, Саша сразу вспомнил прошлую ночь, которую он провел в муках, но не совести, нет, при чем тут совесть? Больше всего его задело — что в нем самом не так? Прежде он никогда не задавал себе подобного вопроса, а если задавал, то по отношению к другим. Что не так в…

Но в Виле было все так. Ее он не мог упрекнуть ни в чем. Однако она поступила так, как поступила.

Она заразилась от оленей страшной формой бруцеллеза, сказал Павел. Но ведь когда она была больна, могла же дать ему знать, оставить ему, наконец, ребенка?

Брось, Решето, да конечно же, не могла. Не надо биться головой о стенку. Что бы ты с ним делал? И потом, она ведь говорила, что у нее не могло быть детей…

Он встал из-за стола, поставил чашку в посудомоечную машину — ее посоветовал купить в шутку все тот же друг, который давал советы по хозяйственной части.

— Неделю копишь, потом раз — и вся посуда чистая!

На самом деле так и оказалось.

Ладно, теперь ему надо поехать к матери. Как и обещал.

Когда Решетников открыл глаза и посмотрел на часы, то увидел, что черные стрелки, позолоченные откровенно дневным солнцем, делают ему «козу» на циферблате — показывают пять минут первого.

Саша прислушался к звукам дома. Мать гремела кастрюлями на кухне и что-то напевала из праздничного репертуара прошлых лет, голос ее, выводящий любимую фразу: «Куда-а-а умча-ат тебя со-оста-авы… За много ве-ерст… за мно-ого дней…» — был довольный, пахло пирожками, и… сейчас запахнет кофе!

Саша закрыл глаза. Все ясно. Он дома.

Стоило ему это осознать, как дверь детской открылась и на пороге появилась матушка. Как всегда подтянутая, в черных брюках и длинном вязаном сером жилете, в тон седым, коротко стриженным волосам, и белой шелковой блузке, она расплылась в улыбке и объявила:

— Шурик, у нас сегодня гость. Точнее, гостья.

— Ты что-то задумала, моя милая хитрая мамочка? — Саша вскинул брови. — Лучше сразу признавайся.

— Не волнуйся, ты ее знаешь. Рита Макеева. Твоя одноклассница как-то на днях позвонила, она хотела послать тебе фотографии.

— Какие фотографии? — изумился Саша.

— С вашей встречи. А я ей сказала, чтобы она не трудилась попусту — ну знаешь, идти на почту, тратить время, деньги. Я сказала, что ты сам приезжаешь. Поэтому пригласила ее зайти.

— Ну, это совсем другое дело. — Саша невольно почувствовал слабое удовольствие.

Интересно, о каких снимках идет речь? Он что-то не помнит, чтобы у кого-то была камера на последней встрече. Ну, разве, что скрытая, причем у самой Риты, хмыкнул он. Она стала такая крутая, поэтому ничего удивительного. Он опять ощутил легкое удовольствие, улыбнулся, вспомнив блестящую серебристую «восьмерку», из которой показались ее ноги в туфельках, потом короткая юбка и, наконец, все остальное, что было Ритой Макеевой. Новой, нынешней, непохожей на прежнюю.

— И что же гостям приготовила моя хлебосольная матушка?

— Как это — что? Персики.

— С каких это пор они растут у нас в саду?

— В саду не растут, глупый сынок мой. Я их делаю сама, на кухне.

— О, я помню… Как давно это было…

— Чаще надо заворачивать домой, мой блудный сын, — проворчала мать.

— Обещаю, теперь при первом удобном случае. Я стану вести оседлый образ жизни. Теперь не я еду к кофе, а кофе едет ко мне.

Он рассказал матери подробности о переменах в собственной карьере.

— Ну что ж, одобряю, — выслушав его, сказала мать. — Перемены главное начать, потом они сами за тебя возьмутся. Я надеюсь…

— Ну конечно надейся. Я давно не думаю, что надежды юношей питают.

— Ты имеешь наглость спорить с великим поэтом? — Мать свела брови, тем самым давая понять, что не позволит насмехаться над классиками.

— Сдаюсь! — Сын поднял руки.

— Вставай, Шурик. Неприлично, если гостья застанет тебя в постели.

Саша хмыкнул — это еще как сказать.

Но как только мать закрыла за собой дверь, он поднялся из постели, потянулся и потопал в ванную.

Он долго плескался, тер себя жесткой щеткой, мать никогда не держала ничего мягкого или нежного — тело должно закаляться, уверяла она и отца, и его, Шурика, с самого детства. Впрочем, не так уж она была не права потому, что сколько дорог пришлось пройти ему до сих пор, но никогда он не жаловался на здоровье.

На физическое, если говорить точнее. А вот с моральным… Что-то с ним в последнее время не то. После новостей о Виле ему до сих пор нехорошо.

И самое главное — ночные мысли о смерти. Вот уж о чем он никогда в жизни не думал. Да и потом, разве это не парадокс, не глупость — думать при жизни о смерти? При жизни надо думать о жизни.

Он еще раз полил себя ледяной водой, заплясав в ванне от полноты чувств, которые возникали у него всякий раз после подобной экзекуции, брызги разлетелись в разные стороны, а мать, как всегда и в прежние времена, заслышав его вой и топот, кинулась с увещеваниями:

— Ну что такое, Шурик… Ты меня так до инфаркта доведешь.

А он всегда отвечал фразой, ставшей их паролем:

— Здоровый дух — верный признак здорового тела.

И опять ответ матери, который он знал наизусть:

— Ты, как всегда, путаешь причину и следствие.

— Но до сих пор не заблудился!

Они оба смеялись, испытывая облегчение от общей памяти о прошлом.

Саша оделся в светлые летние брюки и голубую рубашку в полоску, выпил на кухне стакан мацони. Этот напиток мать делала сама уже много-много лет, ухитряясь где-то добывать специальную закваску.

— Ну вот, теперь пускай приходит гостья, — сказал он ставя в мойку стакан, по внутренней поверхности которого стекала белая влага.

— Ну ты как всегда! — заметила мать. — Ты не можешь его сполоснуть сам, да?

— Мама, у меня дома посудомоечная машина, прости, я по привычке.

— Но… — Мать только хотела что-то возразить, как в дверь позвонили.

Саша приложил руку к груди, тем самым принося свои извинения матери, и направился к двери. Он повернул ключ, открыл дверь.

Перед ним стояла тоненькая женщина в изумрудного цвета костюме.

Сердце внезапно дернулось. Тот самый цвет…

— Рита, да ты просто красотка! — Серафима Андреевна всплеснула руками в золотых кольцах, которые не крутились на пальцах и не сидели как вросшие навсегда. Кто-то к старости толстеет, кто-то худеет, а Серафима Андреевна осталась прежней. Нужна отменная сила воли, чтобы сохраниться до старости в прежней форме. У Серафимы Андреевны она была.

— Спасибо, — сдержанно улыбнулась Рита, но искренний восторг хозяйки ей понравился. Особенно ей понравилось то, как многозначительно Серафима Андреевна посмотрела на своего сына — мать приглашала его полюбоваться ею.

— Да уж пожалуйста, милая, — хмыкнула Серафима Андреевна и наклонила голову набок, как болотная курочка, которую недавно закончил делать Петрович для диорамы «Птицы нашего края». — Ты будто прямо вчера из Парижа. Я на днях смотрела ночную передачу о моде, и твой костюмчик… гм… — Она свела брови на переносице. — Я думаю, видела… в зале. — Заметив удивленный взгляд Риты, она поспешила объяснить: — Но ведь то, что на подиуме, нормальным женщинам носить невозможно. — Она вздернула подбородок.

Рита засмеялась:

— Я тоже так считаю. Но в Париже я никогда не была, зато жила на Чукотке почти десять лет, — добавила Рита, не желая ничем огорчать хозяйку дома.

— Что-то такое я слышала… — Серафима Андреевна наклонила голову, короткий хохолок на затылке качнулся, в солнечном свете из окна он казался совершенно прозрачным, и если посмотреть сквозь него, то будет виден клен, переросший этот этаж.

Действительно, подумала Рита, волосы с возрастом у людей редеют так же, как у всех млекопитающих, вспомнив вдруг о своей последней работе — она делала чучело кунички и здорово намучилась, животное оказалось в приличном возрасте. Поэтому пришлось ее засадить в дупло, чтобы не было видно, какая шерсть на всем теле зверька.

— Мама, дай гостье наконец пройти. Что ты ее держишь на пороге?

— Шурик прав, — кивнула она, и снова прическа Серафимы Андреевны показалась пышной — уловка мастера сработала: короткая стрижка зрительно обманывала. — Что бывает о-очень редко! — добавила мать и даже зажмурилась, чтобы подтвердить собственную неколебимость в сказанном. — Проходи, Рита.

— Ну, привет, Макушка. Ты такая… потрясающая, как… Входи, входи.

— Как кузнечик, — насмешливо бросила она, переступая через порог.

— Откуда ты знаешь, что я это хотел сказать? — Он вскинул каштановые брови — ровные и пушистые, они лениво шевельнулись, словно гусеницы на ярком солнце. — Ты меня опередила.

— Эго не я тебя опередила. — Рита провела рукой по русым волосам, просто чтобы проверить, не растрепались ли, когда она поднималась по лестнице. — Ванечка так говорит, когда я надеваю этот костюм.

— Ванечка? — Брови-гусеницы замерли, насторожились.

— Мой сын. Я тебе говорила, что у меня есть сын. Ты, наверное, забыл.

— Понимаешь ли, Рита, мой сын Шурик вообще считает, что «сын» — это только он, один на земле, больше нет никаких других сыновей, — вмешалась мать, выходя из кухни. В каждой руке у нее было по тарелке с чем-то необыкновенным. — А я бы сравнила Риту… с козочкой! — заявила она, опуская тарелки с закусками на стол, накрытый белоснежной крахмальной скатертью, на которую была наброшена еще одна — кружевная.

Рита засмеялась и заложила волосы за ухо. Смущаясь, она всегда открывала лицо, а не завешивала его волосами. Она однажды поймала себя на этом и подумала — почему именно так она поступает? Потом поняла. Ну конечно, чтобы надежнее скрыть смущение. Она же не страус, который прячет голову в песок. Открывая забрало — обманываешь противника.

— Я вообще-то имела дело с козами и овцами в своей жизни. Впервые я увидела их вблизи примерно… да, именно примерно в нынешнем возрасте моего сына.

— А сколько ему? — наконец разрешил себе спросить Саша.

— Ему? Скоро шесть. Когда мне было шесть, я была пастушкой.

— Да что ты говоришь? — Серафима Андреевна округлила бледно-серые глаза. — Кого же мог пасти такой ребенок?

— Овец и коз. А еще там был бык…

— Надеюсь, не овцебык? — машинально бросил Саша, у которого было отлегло от сердца? когда он услышал, что Ритиному сыну скоро шесть. А значит, Ритин сын не его сын. А следом за чувством облегчения накатила странная волна разочарования. Такое бывает, когда о чем-то долго думаешь, додумаешься и убедишь себя в этом, а потом окажется, что все твои волнения были напрасны.

— Овцебык? — подняла тонкие светлые брови Рита. — А… что это такое?

— Не что это, а кто это, — принялся объяснять Саша. — Ценнейший образец млекопитающих. Не бык и не овца. Но в то же время и бык, и овца.

— А… разве их скрещивают? — Рита изумленно вскинула брови. Ей живо представилась картинка из детства, и она энергично затрясла головой: — Но это просто невозможно! — Слова прозвучали настолько искренне, что Решетниковы захохотали.

— Ты, конечно, Макеева, великий эксперт, — фыркнул Саша. — Ладно, необразованная женщина, пошли за стол. — Он взял ее за локоток.

Рита чуть не отпрыгнула от него, ей показалось, что от этого прикосновения прогорит не только ткань, но и кожа, а может быть, сейчас задымится и мясо под кожей. Рите показалось, что она уже чувствует запах паленой ткани и горелого мяса.

— Ох, я тут с вами заговорилась, — раздался громкий голос Серафимы Андреевны, — а окорок едва не сгорел в духовке!

О Господи, и Рита почувствовала, как колени задрожали, но Саша уже отпустил ее локоть и выдвигал стул, чтобы усадить гостью.

Слава Богу, пахнет не ее рукавом, а прихваткой, и не ее плотью, а свиным окороком. Она села, заложила волосы за другое ухо, заставила себя изобразить улыбку на лице.

— Мама, ты была неискренна со своим сыном, — насмешливо сказал Саша, окидывая взглядом стол и шевеля ноздрями. — Великолепный аромат, — похвалил он.

— Я никогда вообще не бываю неискренней, — гордо бросила Серафима Андреевна, внося корзиночку с хлебом. — Так в чем ты меня смеешь обвинить?

— А кто сказал сегодня утром, что ты приготовила персики для гостьи?

Да, я их приготовила. На сладкое. А обед должен быть обедом. Ты разве не видишь, который час? — Она кивнула на стену, где неспешно качался маятник старинных часов.

Рита почувствовала, что ей стало жарко. Еще бы не жарко! Она давно не испытывала такого смешения чувств. Она вынула из кармана белоснежный платочек с кружевами, сложенный вчетверо, развернула, словно проверяя его белизну, потом снова сложила и легонько обмахнула лицо. Она почувствовала тонкий травянистый аромат духов, и он, как всегда, успокоил ее.

Рита довольно быстро освоилась в компании Решетниковых. Ей нравилось, как они держатся друг с другом, эти мать и сын, — с добродушной иронией, беззлобной подначкой, за всем этим, несомненно, кроется самая искренняя любовь и нежная привязанность. Рита подумала, что и у них со взрослым Ванечкой будут такие же легкие отношения.

Обед, приготовленный и поданный Серафимой Андреевной, оказался по-настоящему изысканным, с серебряными приборами, хрустальными подставками под ножи, ложки и вилки, на тонких тарелках мейсенского фарфора. Куриный бульон мог тягаться по прозрачности с детской слезой, а профитроли, испеченные к нему в компанию, по воздушности соперничали разве что с подушкой, начиненной лебяжьим пухом. От свиного окорока пахло самым настоящим раем. Вынув из духовки, истосковавшаяся по гостям хозяйка сдобрила его самыми любимыми своими специями, Рита уловила даже аромат розмарина. А когда дело дошло до сладкого, то к самодельным персикам присоединился чернослив, начиненный неустанными руками Серафимы Андреевны миндалем и от души политый густой сметаной.

Попав в рай, людям свойственно стремление стать хотя бы чуточку похожими на его обитателей.

Рита уже не обращала внимания на то, что волосы подали на лицо, она чувствовала себя легко и свободно. Рита вынула конверт с фотографиями и протянула Саше.

Он, поскрипев старинным венским стулом, устраиваясь на нем поудобнее, открыл конверт, достал сразу всю пачку. Перебрав несколько штук, он вскинул брови и посмотрел на Риту. Помолчал, изучая блестящие среди густых пшеничных зарослей волос серые глаза.

— Ты читаешь мои мысли, Макушечка, — наконец сказал Саша. — Я так жалел, что тогда, после празднования пятилетия, уехал и не дождался, когда напечатают наши карточки.

— Тогда еще не было таких фотомастерских, как сейчас, — кивнула Рита. — Теперь они на каждом углу — не проблема. — Она обрадовалась, что попала в точку.

Решетников перебирал снимки, жадно всматриваясь в каждый.

— Какой я был молодой, однако… — Он нарочито шумно вздохнул.

— А потом постарел сразу на десяток лет, — нарушила райское течение беседы мать, которая принимала карточки из рук сына.

— Это почему же? — строгим голосом спросил Решетников, фотография, которую он собирался рассмотреть, замерла в руке.

— Потому что ты отрастил свою ужасную бородищу, как только оказался на Таймыре, вот почему. — Мать шлепнула пачку снимков на стол, тем самым выражая всю силу своего негодования. Потом Серафима Андреевна всем корпусом повернулась к Рите и вздохнула: — Веришь ли, Рита, у Шурика отросла рыжая борода. Та, которую люди называют «борода лопатой», — по слогам произнесла она последнее слово. — Сейчас, сейчас я тебе покажу, Рита, ты его просто не узнаешь. Ты спросишь, что за дедок такой? Между прочим, мой покойный муж, то есть его отец, выглядел моложе даже глубоким пенсионером.

Мать выскользнула из-за стола, Саша подмигнул Рите. Она сначала не догадалась, в чем дело. И Саша понял, он откашлялся и хмыкнул. В его голосе она уловила что-то особенное… победное, торжествующее… или… Да, конечно, это голос мужского тщеславия.

Что ж, Саша Решетников имел право на подобное тщеславие. Мало кто может похвастаться тем, что девушка тебе, именно тебе хотела отдать то, что отдала…

Он не просил ее об этом, она сама просила, чтобы так случилось. Нет, не его, Боже упаси. Себя? А может быть, того, кто над всеми людьми, невидимый, но сущий? Тот, кого одни признают, другие нет, но мало найдется тех, кто абсолютно всегда, в любой ситуации напрочь отрицает особую, неведомую и невидимую силу. Ее можно назвать как угодно — Космосом, Вселенной. На кого-то или на что-то хочется надеяться в самые отчаянные минуты жизни, разве нет? Чтобы исполнилось самое невероятное желание.

Рита никогда не любила фальши и никогда бы не стала смиренно ожидать исполнения желаний по чьей-то милости. Просто иногда в душе возникала надежда, что ее собственные действия не идут вопреки разуму — и человеческому и мировому.

Какой смысл молить о чем-то и ничего не делать для исполнения — бессмысленная затея. Человек знает, чего хочет, и знает, что может не получить того, что хочет. Люди, верующие в Бога, объясняют себе в таком случае просто: просимое тебе не полезно, потому тебе оно и не дано. Если ты не получил то, что просишь, это может оказаться тебе во благо, если иметь в виду последствия.

Феромоновую приманку, которая выпала девушке накануне встречи с Решетниковым, она восприняла как знак свыше-действуй, Рита. Она воспользовалась случаем. Но Саша Решетников никогда не узнает об этом. Это ее тайна и больше ничья.

Рита почувствовала внезапный озноб, словно в предчувствии чего-то. Доверять собственной интуиции ее научил Сысой Агеевич, она прислушивалась к себе внимательно, иногда ей даже это мешало… Вот уж правду говорят — меньше знаешь, крепче спишь.

— Вот, полюбуйся, Рита! — Серафима Андреевна вернулась за стол. Она щелкнула золотым замком на альбоме, обтянутом пурпурным бархатом. Раскрыла на середине и вынула фотографию, вложенную между плотными альбомными страницами.

Рита взяла карточку и поднесла поближе к глазам. На нее смотрел потрясающей красоты мужчина. Бородатый Решетников.

— Ты почитай на обороте, как он себя именовал! Я разрешаю, Рита.

— А я? — нахмурил брови Саша.

— Это, сын мой, уже не твоя вещь. Ты мне подарил карточку, и ты мне ее подписал. Я вольна распоряжаться тайной переписки, поскольку эта вещь моя! — Серафима Андреевна вздернула подбородок и поджала ярко накрашенные губы.

Рита перевернула фотографию. Там, на фоне штампованного миллион раз логотипа «Кодак», толстым фломастером было написано то… от чего у Риты задрожали руки. Она чуть не выронила фотографию. Не желая показывать, что руки ходят ходуном, Рита опустила карточку на стол, но глаз от нее не отрывала. Ей показалось, весь воздух из легких со свистом вырвался наружу, теперь ей больше не вдохнуть в себя ни капли.

Она не отрывала глаз от подписи под двумя строчками текста, который ей совсем не был важен. Рита знала, что за ней наблюдают оба Решетниковы, мать и сын, они что-то говорят… Вероятно, спрашивают… О чем, о чем они могут спрашивать? Сейчас, когда вот здесь жирными, крупными буквами, синим фломастером написан ответ, который она искала столько времени.

«ОБ». Эти две буквы. Синим фломастером.

Так вот кто он, ОВ! Саша Решетников.

Это так же точно, как ответ на еще один, не высказанный самой себе вопрос: это правда, что Саша Решетников — ее единственная в жизни любовь? Да, и это правда.

Вот почему никогда ни с кем другим она не чувствовала себя такой женщиной, о которых читала в романах. Она ничего не чувствовала рядом с ними, она испытывала слабое возбуждение в постели и больше ничего…

Рита подняла глаза и слабо улыбнулась.

— Рита, ты только подумай, ты только посмотри… — тарахтела Серафима Андреевна, ничего не замечая в горячке слов, а может, по Рите не было заметно того потрясения, которое она испытала только что. — Он идентифицировал себя с овцебыком! Как я рада, как я рада, я просто не могу описать, что наконец круг замкнулся, мой сын возвращается к своей профессии! Рита, он теперь будет заниматься кофе. Кстати, кто сейчас готов пить кофе?

Рита пыталась взять себя в руки, но эти руки, как и все внутри, по-прежнему отчаянно дрожали. Она не разрешала себе думать дальше, не разрешала отойти хотя бы на шаг от простой застольной беседы, она ловко поддерживала ее, потому что когда тебе за тридцать, то в голове полно фраз на все случаи жизни. Главное — произносить их с подходящей моменту интонацией. Она так и поступала.

Конечно, ей следовало расспросить Сашу об Арктике она наверняка бы что-то уловила — о нем и о той женщине.

Той женщине, которая настоящая мать Ванечки.

Но она не могла рисковать. И не стала.

Они говорили, смеялись, шутили, Рита вела себя естественно, как обычно в компании других людей. Она ловила на себе изумленные взгляды Решетникова, а если быть честной с самой собой, в них она видела неподдельное восхищение.

Риту внезапно потянуло к нему, ей захотелось, чтобы он снова, как недавно в беседке, поцеловал ее в губы, она бы впустила его нетерпеливый язык… Она теперь знала, как это приятно, как возбуждающе. Не важно, что потом, может быть, она почувствует боль внизу живота от… неосуществленного желания.

Ее и в школе влекло к Саше, теперь она, взрослая женщина, это точно знала, более того, она могла назвать словами то состояние, которое охватывало ее рядом с ним, — отчаянно билось сердце, огонь в бедрах, напряжение в груди, а где-то глубоко внутри все переворачивается и падает… Вожделение, если говорить высокопарно, вот как это называется.

То был не просто вопль гормонов, нет, потому что ни к кому у нее не возникало такого чувства. Никогда в жизни Рита Макеева не испытала ни к кому подобного вожделения, хотя разрешала гормонам иногда завладеть своим телом, ответить на зов гормонов другого человека.

— Рита, а ты стала совсем другая, — сказал Саша, когда мать вышла из комнаты. — Ты такая стильная женщина. У тебя, наверное, куча поклонников? Или есть один постоянный?

Он подался к ней через стол, она правильно прочла его взгляд, безошибочно, внутри ее все взволновалось. Сказать правду? Согласиться на его предложение без слов тоже… без слов?

Рита заметила, как он ерзал на стуле, меняя позу. Она верно прочла это движение.

— Да, конечно. У меня есть постоянный мужчина. — Рита кивнула, глядя ему прямо в глаза, и сразу уловила едва заметный недовольный блеск серых глаз. — Он всегда при мне, — добавила Рита и заставила себя рассмеяться. Смех получился низкий, с хрипотцой. — Его зовут Ванечка. Ты уже знаешь, это мой сын.

Решетников тоже рассмеялся. Рита заметила в его смехе легкое облегчение.

— Какой удачливый мужик!

Услышав его голос, Рита вспомнила сцену из детства, тот страх и странное возбуждение, когда на нее, маленькую пастушку, двигался здоровенный бык. Такое с ней бывало и после, во сне, когда снилось что-то отчаянное, а она испытывала какое-то экстатическое возбуждение и просыпалась мокрая от пота.

Рита побледнела, потом вспыхнула и, как тогда к быку, с отчаянной смелостью двинулась Саше навстречу. Разве что без зеленой ленты, которую, сама не зная почему, выдернула из волос, — наверное, чтобы отогнать быка.

— Я тоже так думаю. Ванечке повезло. С мамой.

Ноги под столом онемели — так плотно Рита стиснула колени, унимая дрожь. Согласиться? Она не может согласиться. Потому что… Потому, что он опытный мужчина и сможет… догадаться, что она… не рожала.

Что она не рожала Ванечку.

— А вот и кофе. — Серафима Андреевна внесла на подносе кофейник и чашки. — Черный, крепкий. Или со сливками. Как угодно, — говорила она, опуская поднос на стол. — Рита, тебе какой?

— Черный и крепкий. Без сахара, — сказала Рита.

— У тебя есть вкус, Макушка, — усмехнулся Решетников.

— Как бы я хотела, Шурик, чтобы он был и у тебя. — Серафима Андреевна села на свое место и многозначительно посмотрела на сына.

— А я сейчас собезьянничаю, — засмеялся он. — Я буду как Макушка. Черный и крепкий. Без сахара! Мама, у меня есть вкус?

Серафима Андреевна фыркнула:

— Я бы, может, и надеялась, что он появится. — Она помолчала, собираясь сказать фразу, которую можно истолковать только так, как она прозвучала. — Да, дорогой мой сын. Если бы радом с тобой была такая женщина, как Рита. — Сделав столь оглушительное признание, она поднесла к губам чашку с кофе, белесым от густых жирных сливок.

Саша и Рита на секунду замерли. Рита со сжавшимся сердцем ждала, что скажет он… Только бы не какую-то банальность, мелькнуло у нее в голове. Но, слава Богу, Решетников сделал вид, что не расслышал, и Рита решила последовать его примеру. Она допила кофе и сказала:

— Мне пора. Спасибо за все, Серафима Андреевна.

— Я провожу тебя? — спросил Саша, не вставая из-за стола, глядя На нее каким-то странным взглядом. Словно хотел увидеть то, чего не увидел сам до сих пор, будто к этому его подтолкнули слова матери.

— Нет-нет, спасибо, я на машине. И… я не домой, — пробормотала она, опуская глаза на сумочку, которую вешала через плечо. — Пока. Спасибо еще раз, Серафима Андреевна, никогда так вкусно не ела, честное слово.

— Не льсти мне, девочка. — Она подмигнула. — Таких козочек, как ты, я просто уверена, поклонники водят в самые лучшие рестораны.

— Козочек водят козлы, — пробормотал Решетников с хитрецой и посмотрел на Риту.

Она отлично расслышала его выпад, но сделала вид, что пропустила мимо ушей.

— Я полагаю, ты у нас не в последний раз. Приходи, я с радостью поболтаю с тобой, даже когда не будет моего драгоценного сокровища, — щебетала Серафима Андреевна. — С мальчиком приходите, я просто обожаю детей, я сплю и вижу внуков…

— А когда моя маменька просыпается, она видит меня! — зарокотал Саша, обнимая мать за плечи.

Мать отстранилась от сына и критически оглядела его лицо.

— Не оттопыривай губу. Не дергай ее. — В голосе звучала застарелая досада. — Тебе сколько лет, Шурик? А ты все еще никак не отвыкнешь, — упрекала сына Серафима Андреевна.

Рита почувствовала, как у нее кружится голова, потому что она слышала свои собственные слова, обращенные к… сыну. К своему сыну. К Ванечке. Она точно так же запрещает ему оттопыривать губу и дергать ее.

Мысль о том, почему бы не прийти сюда с Ванечкой, когда Саши не будет в городе, пропала мгновенно.

— Спасибо, но ему еще рано ходить по гостям…

Рита напряженно взглянула на часы, стараясь сделать это как можно естественнее, и, выражая всем своим видом крайнюю спешку, простилась с хозяевами.

Едва оказавшись за дверью квартиры Решетниковых, на площадке, Рита кинулась вниз по лестнице, не дожидаясь гремящего и лязгающего лифта, на котором кто-то ехал в брюхе дома. Она бежала, не оглядываясь, До самого первого этажа.

Зеленый двор, усаженный соснами, был залит солнцем. Суббота, ясный яркий день. В такой замечательный день нельзя сидеть в городе. А ей тем более нельзя быть дома, рядом с телефоном, потому что в самом центре города есть мужчина, от которого ей надо бежать, скрыться, сделать так, чтобы он забыл о ней навсегда.

Столько лет она мечтала добиться его внимания — и вот на тебе, оно не просто опасно для нее, оно для нее смертельно опасно. Они с матерью отнимут у нее Ванечку, если она не спрячется вместе с ним, не заляжет на дно. Поэтому она сейчас поедет, заберет Ванечку и…

Рита прыгнула в машину, двигатель «восьмерки» отозвался тотчас, она рванула от подъезда так, словно впереди ее ждал кубок победителя.

Рита открыла глаза и увидела белый потолок. Она дома? Она посмотрела вправо — белая стена.

Нет, она не дома. Потому что дома на стене у нее шкура оленя.

Она посмотрела влево — белая стена. Нет, она точно не дома. Потому что на той стене у нее дома шкура волка.

Рита почувствовала, как сердце замерло, а дыхание остановилось. Она двинула одной рукой, потом другой. Они отозвались, как обычно. Потом, то же самое проделала с ногами. Они тоже работают, как всегда. На лбу выступила испарина. Но в чем тогда дело?

Рита медленно провела рукой по груди, потом ниже и наткнулась на повязку.

Она закрыла глаза. Под ними было черное пространство.

20

— Мама, не плачь, при чем тут ты?

— Это я ее пригласила. Это я виновата, — рыдала потрясенная. Серафима Андреевна.

— Да никто не виноват, ни ты, ни Рита. Это пьяный шофер на «КамАЗе».

— Как было замечательно, когда под нашими окнами не ходили машины. Когда висел «кирпич». — Она всхлипнула. Потом подняла глаза, они сердито блеснули. — Надо потребовать, чтобы знак повесили на место. Вот был бы жив Игнатий…

— Мама, теперь «кирпичи» вешают возле других домов, ты ведь сама понимаешь. Возле нашего его больше никогда не повесят.

— Но тогда бы Риточка не разбилась.

— Мама, надо радоваться, что у Риты перелом только двух ребер. Ты понимаешь? Ты понимаешь, как повезло Ванечке? У него больше нет никого на свете.

— Я бы взяла его к себе…

— Давай не будем об этом. Я был у Риты, доктор сказал, что она пока еще в шоке.

— Она… в коме?

— Нет, это не кома. Болевой шок. Он проходит скорее.

— Но ты взял у нее ключи?

— Взял. Я сейчас поеду за Ванечкой. Мне позвонила воспитательница, она уже привезла его домой.

— А как же… ключи?

— Рита оставляет ей вторые.

— Понятно. Я еду с тобой. Ты один его просто напугаешь.

— Да о чем ты, мама? Я что, такой страшный?

— Нет, ты не страшный. — Серафима Андреевна все еще всхлипывала. — Ты не сможешь с ним правильно разговаривать. Он тебя не поймет.

— Но я не собираюсь с ним говорить на суахили. Я, по-твоему, никогда не видел детей? — вдруг рассердился Саша. «А то видел? — спросил его противный голосок. — Ты и не знал, что у тебя самого есть сын».

— Если ты будешь разговаривать со мной в таком тоне, — повысила голос мать, — ты вообще останешься дома. Я вызову такси и поеду одна.

— А я тебе не дам ключ! — тоном опытного ябеды торопливо сказал Саша.

— Ладно, — сдалась Серафима Андреевна, — поедем вместе.

Они открыли дверь Ритиным ключом и вошли. В маленькой квартире было тихо, пахло свежестью и чем-то еще. Они замерли, переступив через порог.

— Боже мой, как давно я не ощущала этого запаха, — прошептала Серафима Андреевна.

— Какого, мама?

— Донника. Это трава такая. Вон, смотри, у Риты целый букет. — Она на цыпочках подошла к столу и глубоко вдохнула. — Здесь желтый и белый. Я попрошу потом, чтобы она мне привезла такой же. Наверное, у нее на даче растет.

Они огляделись и в слабом свете ночника увидели кровать возле дальней стены, в алькове, и спящего на ней мальчика. Стена возле кровати оклеена обоями со зверюшками и птицами. Розовое спокойное лицо мальчика казалось безмятежным. На стуле возле кровати лежали джинсы с дыркой на колене.

— Какой пижон, — кивнул Саша.

— Прелестный ребенок, — согласилась Серафима Андреевна. — Ведь такой мог быть и у тебя.

Саша вздрогнул, как от удара в солнечное сплетение, и едва удержался, чтобы не согнуться пополам. «Ох, мать, — подумал он, — ты и сама не знаешь, в какую точку сейчас попала».

У него есть такой сын. Где-то.

Вилиному сыну шесть лет. Примерно. Потому что он не знает точно, в какой день, в какой час, в какой миг их страсти его семя попало на благодатную почву.

Он фыркнул — ну и глупую фразу он соорудил, но по сути — верную.

— Так что будем делать? Будить? — шепотом спросил он мать.

— Нет, мы посидим здесь. Хочешь — поезжай домой, а я останусь. На диване. А утром подумаем, с Ритой повидаемся.

Саша хотел что-то возразить, но, посмотрев на мать и увидев, как горят ее глаза, как порозовели щеки, он открыл рот и закрыл снова. Сейчас она была необходимой кому-то, и знала это. Только она и больше никто, а своего права она никому сейчас не уступит.

Шла к концу больничная неделя, Рита уже смирилась со всеми потрясениями, которые выпали на ее долю. Когда она открыла глаза и увидела перед собой лицо Саши, она подумала, что у нее бред. С какой радости ему-то быть здесь?

— Тсс… Не дергайся. Это я, — предупредил он Риту и положил руку поверх ее руки.

— Но.

— Я все тебе расскажу, — пообещал он.

— Ванечка? — Рита распахнула глаза, и в них был самый настоящий, неподдельный страх.

— Он в порядке. Он уже у матери. Мать летает как на крыльях.

— Нет! — свистящим шепотом проговорила она. — Нет! Я не отдам!

— Как это не отдашь? — непонимающе нахмурился Саша и уставился на нее. — А что ты сделаешь? — В его глазах засветилась игривая насмешка. — Ты тут лежишь, жертва автокатастрофы, а ребенок….

— Это мой ребенок! — Рита открыла рот, она задыхалась. — Мой!

— Тсс… — Он снова положил руку ей на руку. — Макушка, успокойся. С ним все в полном порядке. У них с моей матерью получился замечательный тандем. Они сейчас… ты просто не поверишь, что делают.

Спокойный голос Саши подействовал на Риту. Кажется, он не собирался заявлять свои права на ее ребенка. Она закрыла рот и плотно стиснула губы. Она вспомнила все. Она вспомнила, как бежала от Решетниковых вниз по лестнице, собираясь немедленно забрать Ванечку и спрятаться, чтобы они не нашли ее, даже если догадаются о том, о чем догадалась она.

Она вспомнила, как рванула с места на своей «восьмерке» и не глядя вывернула из арки на дорогу. Грузовик летел на нее, но она заметила его только тогда, когда он ударил в правый бок машины.

— Она проследит за ним, пока ты валяешься здесь. — Спокойный голос Саши пробился сквозь сгусток страха, засевший в мозгу.

— А… ей это… необременительно?

— Да что ты. Ты сама слышала, что она спит и видит внуков.

— Но он ей… чужой. — Рита как могла отстаивала Ванечку, свою собственность.

— Ну и что, что чужой? — Саша повел пожал плечами. — Она всегда любила детей. Она ведь была учительницей.

— Они сейчас знаешь что делают?

— Что? — Рита слабо улыбнулась.

— Играют в домино.

— Но он не умеет, — произнесла Рита и попробовала глубоко вздохнуть. Попытка обожгла болью грудь. — Ох…

— Тихо, Макушка. У тебя сломаны два ребра. Твой Ванечка еще как умеет. Между прочим, в детстве мы с мамой тоже резались в домино. Так что ей не привыкать учительствовать по этой части. Потом она научит его играть в лото, она его всему научит. — Он засмеялся.

Рига закрыла глаза. Только бы никто из них не догадался. Только бы Саша не увидел те самые изумрудные глаза. Пока что они у Ванечки светлого изумруда, но меняются от настроения. Когда оно у него тревожное, они даже сереют.

— А он просится ко мне?

— Еще как! Мама обещает привести. На той неделе. А я уезжаю. В понедельник выхожу на новую работу. Я тебе говорил.

— Надо же, никогда не думала, что мои ребра могут сломаться, — проговорила Рита тусклым голосом.

— Ничего, бывает, это идет на пользу другим. — Он подмигнул ей. — Помнишь, Адам тоже поплатился ребром, но какова вышла Ева! — Саша многозначительно усмехнулся. — . Да, кстати, со страховкой порядок, я все сделал. Так что…

— Спасибо, Саша. Я просто не…

— …не знаешь как благодарить — и не надо. Я знаю. Ты просто меня поцелуешь.

Она порозовела.

— Но я не могу…

— Потом, когда сможешь. А сейчас я тебя поцелую.

— Но…

— Я посетитель, навещаю… друга. Разве я не могу поцеловать в щеку? — Не ожидая согласия, Саша наклонился и поцеловал. Она закрыла глаза, чтобы они не выдали ее потрясения, которое никак не соответствовало обыденности поцелуя.

Вот так поворот. Рита уставилась, не мигая, в потолок, когда Саша вышел за дверь.

Она боялась показать ему хотя бы фотографию Ванечки! Она взмокла при одной мысли, что может произойти, если она отзовется на предложение Серафимы Андреевны и приведет его в гости к Решетниковым даже без Саши! А теперь ребенок у них, он с ними один. И что может произойти дальше, она не в силах вообразить.

— Ну как мы себя чувствуем? — спросил доктор, который совершал обход в сопровождении сестры. — Цвет лица бледноват, но, по-моему, он для вас естественный. Вы из малокровных дамочек, правда? — Пожилой мужчина улыбнулся Рите. — Из таких, что на вид бледненькие, а внутри стальной штырь. — Он протянул руку и пощупал перевязку. — Думаю, на следующей неделе размотаем барышню, да? — спросил он сестру.

— Как скажете, доктор.

— Так и скажу. Запиши в тетрадь. Макееву — на пятницу. Рита молчала, круглыми глазами следила за врачом и сестрой. Опыта болеть у нее не было никакого.

— Как настроение? Я думаю — в порядке. Муж и свекровь энергичные, они вас быстро на ноги поставят. Всех благ, дорогая. — Он потрепал рукой по ее узкой руке, которая лежала поверх простыни. — Все будет хорошо. Ты сейчас на белой полосе житейской зебры. Везет по-крупному.

— А если по-мелкому везет? — сама от себя не ожидая, спросила Рита.

Доктор обернулся.

— Когда везет по-мелкому, то о крупном забудь, напротив, жди больших неприятностей, запомни это.

Она запомнит. Потому что крупнее жизни нет ничего. На ее фоне даже то, что Ванечка попал к Решетниковым, может быть поправимо.

У Риты теперь полно свободного времени, и она могла думать хоть круглые сутки.

Наконец-то она поняла, что означают записи в ежедневнике Лены: «ОВ-4»… «ОВ-13»… «ОВ-ЗО». Это срок беременности, она отмечала, сколько недель прошло. Она постоянно думала о нем, иначе Лена не писала бы всякий раз «ОВ».

Рита не пыталась догадаться, почему они расстались, сейчас ей это было совершенно не важно. Более того, она поймала себя на мысли, что даже не испытывает никакой ревности.

Потому, что Лены уже нет на свете? Но ведь это чувство она испытывала даже тогда — теперь-то можно себе признаться, — когда давным-давно, почти в детстве, Сито-Решето невинно прикладывался к щечке какой-нибудь девчонки. Она помнит тягучую тоску на сердце после этого, когда самый яркий солнечный день становился серым…

А сейчас?

А сейчас… Странное дело, но сейчас она была рада… за Сашу. Потому что жизнь одарила его такой отчаянной, такой бескорыстной, ничего не требующей взамен любовью. Жизнь одарила его любовью, которая таким ярким светом нежданно-негаданно осветила ее собственную жизнь. После того как Рита взяла Ванечку, все дни ей стали казаться солнечными.

Она не сжималась от страха, от ужаса за свой порыв, которому она подчинилась в весенний день в маленькой деревушке на чукотском берегу. Она не спрашивала себя — да что такое она сделала? Почему? Она схватила мальчика, прижала его к себе и почувствовала, как ее сердце наполнилось любовью.

Она снова и снова видела Ванечку, его слабое бледное тельце, холодное, потому что в доме было с утра не топлено… Женщина, которая после смерти Лены присматривала за ним, ожидая, куда ребенка определят местные власти, еще не приходила… А потом она рассказала, что его бумаги должны были быть отправлены в Анадырь…

Рита была в те дни как во сне, ей не нужны были никакие бумаги, только он сам, маленький и теплый. За нее все сделали другие… Впрочем, все это уже совершенно не важно. Ванечка по всем документам ее сын.

Сердце Риты снова сжалось. Но ведь тогда она жила в другой среде, там, где люди стремятся прибиться друг к другу, и она казалась странной женщиной, одинокой в том холодном краю одиночества, в котором человеку просто не выжить одному. А если бы это произошло при иных обстоятельствах, допустим, в этом городе, где она живет сейчас, она… совершила бы такой поступок?

Какой надуманный вопрос, одернула она себя. О чем она себя спрашивает? Конечно. Она давно, с ранней юности, конструирует свою собственную жизнь сама. Она всегда хотела, чтобы в ее жизни было все, чему полагается в ней быть. Она хотела, чтобы в ее жизни был ребенок.

И он есть.

На душе Риты потеплело, она расслабилась и услышала за окном соловьиную трель сигнализации припаркованной поблизости машины.

Рита вытерла пот со лба. Ночник в палате слабо светил, но его света вполне хватило, чтобы высмотреть в своем прошлом вот этот честный ответ: она взяла Ванечку, зная, что для нее это единственно возможный вариант иметь сына.

21

У Саши Решетникова, который вернулся к себе в Нижний Новгород, времени было меньше, чем у Риты, но он то и дело ловил себя на мысли о ней и о Ванечке. Они вытеснили у него из головы даже Вилю и ее ребенка, точнее, их общего ребенка. То потрясающее открытие отошло на второй план из-за недавнего события, в котором он принял столь деятельное участие, словно стараясь вниманием к Рите и ее Ванечке возместить то, что, как оказывается, он недодал другой женщине и ее сыну.

Он снова и снова рассматривал фотографии, которые принесла в тот день Рита, и, глядя на нее, не понимал — как же могли ее считать некрасивой? Точеная фигурка, правильные черты лица, тонкие руки с букетиком цветов в них. И потом, та сцена в парке — это не был просто алкогольный туман. Он захотел ее тогда, значит, что-то его влекло к ней. Он помнит тот резкий запах… С тех пор Саша никогда и нигде его не ощущал.

А она… Надо же, она захотела, чтобы именно он был ее первым мужчиной. Так что же это выходит, она на самом деле была в него влюблена все годы? Иначе разве женщина станет хранить невинность до двадцати двух лет, чтобы отдать ее именно ему?

Нельзя сказать, что Саша помнил подробности произошедшего в ту ночь или чувства, которые испытал. Но что-то тогда она ему сказала, что-то такое, чего он не понял до конца. То ли про то, что она его догнала, нагнала, настигла… Или приманила? Или пасла?

Он покрутил головой — нет, ему не вспомнить. Слишком давно и слишком мало для него всегда значили слова женщин. Язык тела он понимал гораздо лучше.

Рука сама потянулась к телефону.

— Мама? Ну как вы там?

— О, мы просто превосходно. — Он давно не слышал такого бодрого голоса матери.

— Ты уже научила Ванечку играть в подкидного?

— Ты меня обижаешь. Завтра мы начинаем уроки покера. В приличных домах играют в покер, чтобы ты знал, дорогой мой сын. Кстати, звонила Рита, ее выпустят в пятницу.

— Понятно, — сказал Саша и помолчал. — Я, может быть, приеду.

— Что же, будет неплохо, — сказала мать. — Сам ответишь на вопросы моего юного друга, он хочет знать все про овцебыков и о том, как их пасут.

Саша засмеялся.

— Да, их пасут, это точно. Иначе их не загонишь, они слишком подвижные и своевольные.

Серафима Андреевна положила трубку и оглянулась. Ванечка сидел за столом над книжкой, и поза его была знакома настолько, что у нее закололо сердце.

Сын Шурик сидел всегда вот так, скосившись на правый бок. Она не отрываясь смотрела на мальчика, пытаясь уловить что-то еще, а что именно — она сама не знала.

Конечно, люди похожи, дети тем более. Они обезьянки, вот и Ванечка наверняка кого-то копирует, как и его тоже кто-то копирует в свою очередь. Но… Нет, этого просто не может быть. Ванечка оттопырил нижнюю губу и двумя пальцами потянул ее в задумчивости.

Серафима Андреевна уже открыла рот, чтобы одернуть его, и даже приготовилась сказать: «Шурик!» — но вовремя удержалась.

Ну, какое отношение этот мальчик может иметь к ее сыну? Она никогда ничего не слышала о Рите, кроме того, что эта девочка училась в одном классе с ним. И потом, если Ванечке шесть, то в год его рождения Шура работал в Тикси.

— Ванечка, а ты помнишь, как жил на Чукотке?

— Помню. Я катался на собаках. На оленях. Я ел икру и строганину. У меня были красивые унты и меховая шапка, как, как…

— Послушай, маленький капитан Врунгель, тебе было три года или четыре, когда ты сюда приехал жить. Как ты мог кататься на собаках? На оленях?

— Ну… тогда на самолетах! — не задумываясь ответил Ванечка. — И знаете, что я делал?

— Что ты делал? — спросила Серафима Андреевна, тасуя карты.

— Я перевозил телепузиков на Аляску. На вездеходе. Прямо по льду!

— Ох, ты и сочинитель, дружок.

— Вы не верите? Вот когда телепузики залезали в люк, я их там ловил и перевозил на Аляску. Через пролив. Мама мне показывала на карте.

— Понятно, ты у нас очень грамотный.

— Ага. А еще я люблю что-нибудь находить.

— Например? Что ты нашел недавно?

— Да я почему-то все время нахожу одинаковое. — Ванечка пожал плечами и запустил пятерню в светлые волосы. Они встали дыбом, и Серафима Андреевна обомлела. Ну вылитый Шурик в шесть лет!

— Что же это?

— Да, знаете, стекляшки. Зеленые стекляшки.

— А где ты нашел такую стекляшку в последний раз? — Серафима Андреевна нахмурилась.

— У вас на ковре.

Она оторвала глаза от карт и охнула.

А ну покажи! Неужели Шурик что-то разбил и не сказал мне? Тайно убрал, не слишком внимательно, как всякий мужчина…

Ванечка протянул ладошку, на которой лежала «стекляшка».

Серафима Андреевна нацепила очки и потянулась к предмету, желай рассмотреть его как следует. Если это осколок, то от чего он? Поднеся его к самым очкам; она вдруг просияла.

— Боже мой! Малыш, как же я тебе благодарна! Ты не представляешь! Слава Богу, ты снял тяжкий груз с моего сердца. — Она импульсивно обняла Ванечку и прижала к груди. — Это давний подарок Шурика. Он привез мне камень из Африки. Это мой камень, а я его потеряла. Представляешь, я потеряла талисман удачи. — Она пригладила волосы мальчика, и снова ей показалось, что она уже испытывала точно такое чувство — такие жесткие, густые волосы она уже гладила. И форма головы тоже была такой. — Вот почему мне так не везло в последнее время. — Она отпустила Ванечку.

— А какую тетю везло, если вас высадили? — задумчиво спросил он, снова усаживаясь на стул.

На секунду оторопев, Серафима Андреевна принялась копаться в памяти. Когда-то она быстро и умело переводила с детского языка на взрослый. Она не могла похвалить себя за то, что не утратила навык, потому что ответила обыденной фразой:

— Не важно, теперь мне будет везти. — Она помолчала, потом вдруг вспомнила и спохватилась: — А где еще ты нашел такой камень?

— Дома, под столом. Только он был не голый, а одетый.

— Одетый? Во что?

— В коричневую бумажку.

— Куда же ты его девал?

Отдал маме.

— А что она сказала?

— Что это вовсе даже не стекляшка.

— Правильно сказала твоя мама. Это камень, изумруд.

Серафима Андреевна не знала, что и додумать. Такое совпадение… Или Шура подарил Рите тоже такой камень… Или кто-то еще… Вот Шура приедет, с ним она и разберется.

Но Саша не смог приехать, как собирался, поэтому за Ритой в больницу отправилась Серафима Андреевна вместе с Ванечкой.

Со слезами она наблюдала нежную встречу матери и сына, и в памяти возникли картинки прошлого — она тоже попадала в больницу и за ней приезжал муж Игнат, а с ним вместе Шурик.

Рита приглашала зайти к ним, но Серафима Андреевна отказалась и на том же такси поехала домой.

Ей нужно подумать, кое-что сопоставить, но в тишине и одиночестве. Присутствие других людей Серафима Андреевна всегда ощущала очень остро, она чувствовала, как волны чужой энергии сталкиваются с тайфуном ее собственной.

Рита вернулась домой, а через несколько дней ей уже казалось, что ничего не произошло, тело даже не напоминало о перенесенной боли, а об остальных потрясениях она приказала себе не думать.

Серафима Андреевна звонила, даже не столько ей, сколько Ванечке, они говорили о чем-то своем, Рита не вмешивалась в их беседы и дела, потому что не знала, как поступить. Мальчик признался ей, что влюбился в Серую Фиму, как он называл ее, а могла ли она воспрепятствовать или помешать любви?

Рита вышла на работу, Захар Петрович сам позвонил и поторопил ее.

— Хватит изображать из себя хрустальный сосуд, — грубовато, в своей обычной манере, приказал Захар Петрович. — Есть заказ, птичий, я один не справлюсь, Рита.

— Но, Захар Петрович, я не птичница.

— Ты не птичница и сама не курица. Ты у нас самая настоящая кошка, рысь. Это известно. Но мы попадем как кур в ощип, если ты, милая, не станешь птичницей. Есть одно дельце, — он хрипло засмеялся, — чудной заказ. Но денежный.

— Чудной и денежный? — неуверенно спросила Рита. — А… в чем дело?

— Выходи завтра утром, узнаешь.

Машина была еще в ремонте, но на днях Рита должна ее уже получить. Решетников и о машине побеспокоился. Подумав об этом, Рита испытала незнакомое чувство — однако как приятно, когда кто-то заботится о тебе.

Она вышла из дома пораньше, чтобы пройти по свежим, умытым поливалкой улицам, без всеобщей толчеи в центре города. Она давно не носила ужасных шпилек, как в юности, и сейчас ей было удобно и приятно шагать в туфлях на среднем каблучке. Это раньше шпильки были обувью на каждый день, а теперь они — вечерняя обувь или… профессиональная, но тоже вечерняя, или, скорее даже, ночная, ухмыльнулась Рита, объясняя себе, почему она рассталась со шпильками.

Она надела брюки в коричневую и бежевую клетку и бежевый пиджак с коричневой блузкой. После больницы Рита еще не подстриглась, поэтому собрала отросшие волосы в хвост — новая прическа привнесла какую-то странную, лихую свежесть в настроение.

Птицы, стало быть? С Захаром Петровичем скучать не приходится. Где он откапывает всех этих клиентов? Бесплатных — ясно где. Тот же краеведческий музей, на который он работал столько времени. Но… Местные власти, надо думать, не забудут его душевную щедрость и не менее щедро отблагодарят. Заказом.

Рита не раз думала о том, что вполне созрела профессионально для того, чтобы взять лицензию и работать самостоятельно. Конечно, она сделает это когда-то, она запустит свое дело, чтобы потом ее сын мог войти в него. И продолжить, когда она сама отойдет от дел.

Но сейчас Рита не была уверена, что сможет так же обеспечить себя заказами, как Захар Петрович обеспечивает их обоих.

Надо сказать, он хорошо платил ей, никогда не кидал, не задерживал. Если Даниэла делала заказ именно ей, он брал себе всего несколько процентов, понимая, что, не будь Рита Ритой, не видать ему австриячки с ее заказами.

Привез он недавно и сруб, как обещал, к ней на дачу. Осенью Рита наймет рабочих, и они построят баню, чтобы они с Ванечкой могли зимой приезжать на дачу и получать самое настоящее удовольствие.

Рита ожидала вопросов от Захара Петровича, когда Алик утратил интерес к таксидермии, но она, чтобы не осталось никаких надежд у хозяина, объявила ему:

— Захар Петрович, халява кончилась.

— Вот как? С тебя потребовали плату?

Она засмеялась и кивнула:

— Да, и не в той валюте.

— Понял.

А потом они узнали, что на местном телевидении появился новый председатель, которому, по слухам, не подошел «отреставрированный», имелось в виду крашеный, директор. Он его просто сократил. Олегу Сергеевичу Щербакову пришлось искать успокоения в другом месте, и он уехал из города.

От набережной, где жила Рита, до институтского подвала надо было пройти одну длинную улицу — минут двадцать, не больше. Но Рита, как и всякий человек, переживший сильное потрясение, привычный окружающий мир воспринимала по-новому. Надо же, она раньше не обращала внимания, что Дом техники стал другого цвета, бледно-розовый. Покрасили его, что ли? А вон тот гастроном, в который она ходила еще школьницей, неужели он стал супермаркетом? Стоит заглянуть как-нибудь.

Ей нравился город все больше и больше, кособокие деревянные дома с еще более косыми дровяниками уступали место кирпичным невысоким домам. Вятке никогда не шло быть городом высоких панельных домов, и она словно сама догадалась наконец об этом. Она обретала облик купеческого города, которым была не одну сотню лет.

Рита хотела жить вот в такой Вятке, более того, она готова ее полюбить.

Она остановилась на перекрестке, пропуская троллейбус, потом автобус, он пыхтел и скользил по политому водой асфальту лысой резиной. Потом натужно взревел и выбросил Рите под ноги щедрую порцию выхлопных газов. Рита отскочила и поморщилась.

Светофор переключился, она перешла через дорогу. Улица устремилась вниз, под горку, отсюда хорошо видно желтоватое здание института.

Издали Рита словно впервые разглядывала фасад, обвешанный рекламными щитами, табличками, оповещающими, что все это огромное здание сдано в аренду. Магазин телевизоров, фирма, торгующая средствами мобильной связи, страховое общество, меховой магазин, таксидермическая мастерская…

Она открыла тяжелую деревянную дверь, охранник махнул рукой в черной перчатке.

— Петрович уже там. Привет, Маргарита.

Захар Петрович выключил чайник и, не здороваясь, спросил:

— Зеленый будешь?

— Буду. — Рита села напротив него на стул. — Здравствуйте, Захар Петрович. — Она пристально посмотрела на него и по хитрому выражению лица хозяина поняла: их ждет необычный заказ.

— А вот попьем чаю, позеленеем от зеленого, и нам все станет нипочем!

— Ну, с чего начнете свой рассказ? С целого или с частностей?

— Если с целого — то нам надо делать… восемьдесят шесть чучел уток. Про две сотни я, конечно, хватил, чтобы тебя позабавить.

— Что-о?

— Тебе половину и мне половину, — пропел строчку старой песни Захар Петрович.

Рита оторопело смотрела на своего хозяина.

— Зачем?

— Что за вопрос? Заказчик хочет. — Он пожал плечами. — Заказчик платит. В твердой валюте.

— Но… я с птицами не умею работать.

— Научишься. Тебе еще не сто лет. А мы что заказывают, то и делаем. Тебе что, деньги не нужны? — ехидно поинтересовался Захар Петрович.

— Еще как нужны. А сроки?

— Ты раньше выпей чай-то. — Он ухмыльнулся и подвинул ей чашку.

— Боюсь поперхнуться.

Он сам едва не поперхнулся от такого ответа.

— Какая ты, однако, осторожная, Макеева.

— После больницы станешь осторожной.

— Лучше бы ты была за рулем такая осторожная. Ладно, допей, расскажу.

Рита залпом выпила чашку чаю, сняла с языка горьковатый листик, который раздавила во рту.

— Я слушаю, Захар Петрович. — Она подперла кулаками щеки.

— Только мне нечего тебе рассказать, дорогуша. — Он нарочито равнодушно пожал плечами, но Рита не поверила. Она хорошо знала, что Захар Петрович Старцев никогда не возьмет заказ, если не учтет все до мелочей.

— Шутите, Захар Петрович?

— Конечно, шучу. — Он допил чай. — Я не из тех, кто уважает принцип — меньше знаем, крепче спим. — Он ухмыльнулся. — Если его придерживаться, то можно вообще не проснуться. А теперь слушай. Звонила Даниэла, искала тебя, но ты у нас в ту пору валялась на белых простынях, причем, как уверяют доктора, одна, гм…

Рита не удержалась от улыбки.

— Ну вы никак не можете без своих специфических намеков. Конечно, я же не знаю всей правды, поэтому полагаюсь на домыслы, строю всякие разные намеки.

— Ну хорошо, я перетерплю. — Рита поморщилась. — Говорите.

— Вот-вот, главное качество женщины — терпение. Бог терпел и вам велел.

— А по-моему, нам, — не удержалась и вставила Рита, но Захар Петрович и ухом не повел. — Так вы скажете наконец, что хотела Даниэла?

— Ну вот, всегда говорил, что женщины по сравнению с мужчинами немножко с тупцой, потому что они думают другим полушарием мозга. А я, как специалист-таксидермист…

— Но вы-то, таксидермист, не вставляете чучелам мозги? Вы уравниваете таким образом самцов и самок…

— Вот тут ты права, дорогая. Но ты-то — неужели ты до сих пор не догадалась, что Даниэла заказала нам с тобой чучела-копилки?

— Из уток? Копилки?

— Ну да. Теперь дошло наконец? Ей нужны разные — гоголи, чернети, серые утки, широконоски, шилохвости…

— Вы хотите сказать… мое ноу-хау работает? — Рита вскочила со стула.

— Не горячись, дорогуша. Оно не только работает, но и будет тебя кормить, когда ты просто станешь валяться на белых простынях… с кем-нибудь. — Он подмигнул ей, но Рита никак не отреагировала, она хотела узнать, о чем он. — Потому что я кое о чем побеспокоился. — Захар Петрович взял со стола папку. — Я тут, извини, конечно, но без твоего ведома, отправил бумагу, чтобы твое ноу-хау твоим и осталось. Я послал ее в Бюро патентной экспертизы в Москве. Вот копия.

Рита вчитывалась в то, что написано на листе бумаги, и прочитанное ей нравилось,

— Значит, мы продаем Даниэле только изделия?

— Да, — сказал Захар Петрович. — Хотя она девушка сообразительная, она хотела купить и саму идею. Но очень дешево. Я не думаю, что мы правильно бы с тобой поступили, если бы клюнули на предложение. А если ты получишь свидетельство по всем правилам, то обеспечишь приличный кусок хлеба не только себе, но и Ванечке. Поняла?

— Я просто… не знаю…

— Зато я знаю. — Он хмыкнул. — Ну а теперь подтверди мне еще раз свою сообразительность, Макеева. Вот ты бы как впарила покупателям утку-копилку? Почему утка, а не курица должна сторожить твои монетки-еврики?

— А Даниэла сказала?

— Да, но мне кажется, она придумала не самый убойный вариант. Даже не буду тебе его рассказывать.

Рита чувствовала, что ответ крутится на языке, он есть. Есть… вот сейчас она ухватит его…

Ну конечно! Недавно они с Ванечкой читали книжку о животных и птицах и…

Она увидела огромные глаза Ванечки и его вопль: «Четыре метра? Это как… два папы?»

Рита помнит, как сильно и больно сжалось на секунду ее сердце — значит, мальчик уже постоянно думает о папе. Он рисует его себе гигантом… Но Рита на сей раз решила не уклоняться и уточнить: «Как два с половиной папы». Она сразу поняла, как верно ответила, — мальчик нахмурился и попытался разобраться, судя по всему, с какой стороны предполагаемого папы считать его половинку.

— Я бы напирала на один факт, — начала Рита. — Эти привычные всем нам птицы ныряют на глубину больше четырех метров. Поэтому сбережения под водой гораздо надежнее, чем на суше. Ну а как это оформить броско — дело специалистов другого профиля. Они за это деньги получают.

Захар Петрович расплылся в улыбке.

— Знаешь что, давай отметим твое полное выздоровление. У меня тут есть кое-что… Купил в магазине дьюти-фри в аэропорту Орли, — он многозначительно поднял вверх палец, — когда летел из Парижа. Бренди «Три бочки». Две я уже выпил, — он достал из шкафа литровую бутыль и хмыкнул, приложив палец к стеклу, — сама видишь.

— А по-моему, так две с половиной, — засмеялась Рита.

— Ты всегда споришь с мужчинами. Почему? Наверное, потому, что ты нам завидуешь?

Рита покачала головой и совершенно искренне сказала:

— Уже нет. Наливайте.

22

Вопрос, который задала ему мать, насторожил Сашу. А в чем, собственно, дело? Почему мать волнуется, кому еще он подарил африканский изумруд? Да они там ничего не стоили, в том месте, откуда он их привез. Да он и сейчас не мог поклясться, что это действительно не подделка. Впрочем, что такое подделка и оригинал? Условность. Потребительские свойства определяешь ты сам. Для тех, кому он дарил такой камень, это подарок, вещественное выражение внимания, любви.

Он подарил его матери, потому что знал, как трепетно она относилась всю жизнь ко всяким побрякушкам. Но мать призналась, что до сих пор не отнесла его ювелиру. Вот это на нее совсем не похоже.

Понять можно, почему Виля хранила камень необработанным: ювелиры в отличие от овцебыков в тех местах не водились. Она и держала подарок в том же самодельном пакетике, в каком он ей подарил.

Саша не стал говорить с матерью по телефону об этом, он сказал, как обычно, в шутку:

— Допрос на дому, герр полицай.

Он побросал в сумку вещи, собираясь на выходные смотаться к матери. На сей раз можно было поехать на машине, фирма выделила ему симпатичный джип «тойота-раннер». Вот он и опробует его на больших перегонах.

Складывая вещи, Саша поймал себя на мысли, которая доставила ему удовольствие, что удивило его самого. Он только что уложил в сумку настольный детский бильярд, подарок Ванечке. А перед этим — бутылочку ирландского ликера и пакет кофе в вакуумной упаковке — для Риты. Подарки… друзьям?

Он хотел купить Рите что-то более… осязаемое, что ли, — духи, крем, сейчас полно того, что может понравиться женщине. Но это слишком… интимно. Матери он всегда привозил все, что ему самому нравилось, на сей раз, он положил коробку с уютными шведскими мокроступами, как называла такую обувь мать. Осень надвигается, слякоть.

Машина вела себя великолепно, он вспомнил, как когда-то носился по кофейным плантациям Кении, полный сил и ощущения бесконечности жизни.

Он въехал в город со стороны моста, и рука сама собой тронула руль вправо, хотя ему надо было ехать прямо, чтобы оказаться у подъезда родного дома. Но Саша не одернул себя. В это субботнее утро он внезапно решил завернуть к Рите и Ванечке, коль скоро он оказался почти возле их дома. Восемь утра. Может быть, они еще спят.

Он затормозил возле подъезда. Вынул из машины сумку и поднялся на четвертый этаж. Широкие лестничные пролеты дома старой постройки, стены, выкрашенные зеленым и не тронутые доморощенными художниками, настраивали Сашу на что-то важное, на настоящее и неподдельное.

Он нажал на кнопку звонка, дверь тут же распахнулась, как будто Рита ждала кого-то.

— Привет, — бросил Саша, подавив внезапно возникшее ревнивое чувство. — Ты ждала кого-то? — выпалил он неожиданно для себя.

— Ага. А ты его не встретил?

— А он на кого похож? На меня? — шутливым тоном спросил Саша, входя в открытую дверь.

Рита побледнела и молча смотрела на него.

— Если на меня, то я уже здесь. Твой гость. — Он шлепнул сумку на пол.

Она слабо улыбнулась:

— Ванечка пошел погулять со щенком.

— У него завелся щенок?

— А ты не знаешь? — подозрительно глядя на него, спросила Рита.

— Да откуда?

— Но этот Изумрик — подарок Серафимы Андреевны.

— Как ты его назвала?

— Это она его так назвала. Она принесла фокстерьера с родословной, и там написано такое имя.

— Ну, матушка в своем стиле! — Саша захохотал. — Но ведь ты могла отказаться. Куда тебе этот щенок? Что ты с ним будешь делать? Ты целый день на работе.

— Я не могла отказаться. — Она просияла. — Видел бы ты моего ребенка. Более счастливым он еще не был.

— Даже когда ты вышла из больницы? — вскинул брови Решетников.

Рита уловила что-то настораживающее в его вопросе.

— Ну… скажешь тоже. — Она пожала плечами. — Мы говорим о разных вещах.

— Извини, я никогда не был воспитателем, я… не знаю детей, совершенно.

— Конечно, — охотно согласилась Рита. — Твоя мама сказала, что мы всегда нашего песика можем оставить у нее.

— Вот за это она молодец, — похвалил Решетников. — Но… я правильно понял?

— Ты о чем?

— Ты отпускаешь мальца одного… или он с кем-то пошел?

Рита молча смотрела на него, пытаясь сообразить, в чем истинный смысл вопроса.

— Ты отпускаешь его одного гулять с собакой? — уточнил Саша.

— Конечно, он уже большой мальчик. И потом, сейчас утро.

Они говорили и оба чувствовали, что произносят проходные, случайные слова, что необходимо сесть и поговорить о чем-то другом. Важном. Но если честно, оба толком не знали, о чем именно должны говорить.

— Я заехал сначала к вам, — спохватился Саша и принялся вынимать подарки из сумки. — Ванечке бильярд. Современный мужчина должен уметь играть во все азартные игры. — Он положил коробку на стол. — А это тебе для поднятия тонуса. Между прочим, этот кофе — самый лучший. Поверь специалисту.

— Ох, а про ликер можешь не объяснять. — Рита расплылась в улыбке. С огромным облегчением от того, что они могут говорить о пустяках, она пошла на кухню. — Ты что будешь на завтрак? — Она кивнула на микроволновку, которая стояла на холодильнике.

— В такой я готовлю омлет за одну минуту, — похвастался он.

— Я тоже тебя не задержу, — сказала она, включая печку в сеть. — С помидорами, сыром?

— С ветчиной, пожалуйста, — небрежным тоном бросил он.

— Ну, тогда и с грибами, — автоматически добавила она. — Любимый вариант Ванечки.

— И его тоже? — вскинул брови Саша.

Сердце Риты оборвалось.

— Такой многим нравится, — попыталась сказать она как можно спокойнее.

Когда омлет был готов и дымился на столе, в дверь позвонили. Явился Ванечка с Изей — так для краткости он называл фоксика.

— О, дядя Шура. Привет. Изя, дай лапу дедушке.

— К… кому? — заикаясь, спросил Саша.

— Дедушке. Если Серая Фима — Изина бабушка, то вы его дедушка. Вон у вас какая бородища отрастает.

— Ну, Ва-аня! Что ты несешь? Все совсем не так…

Но мальчик уже занимался другим делом. Он поволок фокса в ванную и принялся мыть ему лапы.

— Какой он у тебя самостоятельный.

— Мужчина должен, быть самостоятельным, — сказала Рита, все еще улыбаясь странному выпаду сына. — А ты снова решил отпустить бороду? — спросила она, разглядывая отросшие на лице волосы. — Она у тебя… трехцветная — рыжие, черные и белые волосы, как у фоксика. — Она засмеялась.

— Да, знаешь ли, захотелось перемен. А внешние перемены всегда влекут за собой внутренние, — многозначительно изрек Решетников, поглаживая бороду.

— Это точно, — согласилась Рита, подавая хлеб на стол.

— Кофе я сварю сам, ладно? У меня есть сорок два рецепта, и я один, так и быть, подарю тебе.

— Ма-ам, а ты можешь отдать Изе тот зеленый камень?

— Какой камень? — Рита повернулась к мальчику.

— Ну тот, который одетый?

Рита, похолодев, сцепила руки перед собой: ох, Ванечка, как не ко времени ты задал вопрос.

— Ваня, — нашлась она, — отведи собачку на балкон, я там поставила миску Изе, — торопливо проговорила Рита.

— У тебя застекленный балкон? — спросил Саша.

— Да, и мастер сделал очень хорошо. Я тебе потом покажу, если хочешь.

— Так ты на севере долго жила?

— После института я уехала в поселок Провидения, работала зоотехником в оленеводческом совхозе. Вернулась сюда почти четыре года назад.

— А… Ванечка там родился?

— Да, — кивнула она. — Он у меня северянин.

— Понятно, А я оттрубил пять лет на Таймыре, вернулся на Большую землю: раньше тебя. Переселение овцебыков — это, конечно, завихрение социалистического века. Интересно, но бессмысленно. Все равно, что вернуть прошлое, которое совершило свой жизненный цикл и умерло естественной смертью.

Рита вздрогнула.

— Мам, ну так мы можем или нет, тот камешек всадить в ошейник Изе? Он будет здорово блестеть…

— Рита, о каком камешке он говорит? — Саша с любопытством отложил вилку и внимательно посмотрел на Риту. Он видел, что она изо всех сил старается держаться и говорить спокойно. Но почему — изо всех сил? Вон как костяшки на пальцах побелели, а она всего-навсего режет хлеб.

— О зеленом. Мама сказала, что он называется изумруд, Я такой же точно нашел и у Серой Фимы.

— У… кого? — Саша уставился на Ванечку.

— Он так называет Серафиму Андреевну, — поспешила объяснить Рита.

— Здорово. Как я сам-то не догадался, — пробормотал Решетников,

— Потому что ты зовешь ее мамой, вот почему. Ты, наверное, не всегда и не сразу вспомнишь, как ее имя-отчество, — фыркнула Рита.

— А я всегда помню, как зовут мою маму! — закричал радостно Ванечка.

— Ну и как зовут твою маму? — спросил Решетников, вовлекаясь в игру с ребенком, но от этого вопроса Рита едва не отрезала себе полпальца.

— Ой! — Она отбросила нож и, инстинктивно засунув палец в рот, почувствовала солоноватый вкус крови.

— Мою маму зовут Маргарита Макеева! Вот как ее зовут! Рита сморщила губы, а Ванечка широко раскрыл глаза и тоже сморщился, готовый заплакать.

— Бо-ольно, да?

— Все, тихо» — скомандовал Саша. — Лечим раненую. Где у вас домашняя аптечка?

— На верхней полке, — кивнула Рита на буфет. — Вон табуретка.

— А зачем она? — недоуменно посмотрел на нее Саша. Потом расхохотался. — Ты, Макушечка, малек. — Он вытянул руку и открыл дверцу.

— Да, — засмеялась Рита, — я как-то привыкла, что мы тут все маленького роста и без табуретки никак.

— И рослые гости не приходят? — насмешливо спросил Саша, почувствовав, как ему хочется услышать отрицательный ответ.

— Нет, не приходят.

— Хорошо, — сказал он. — Ага, вижу лейкопластырь.

Решетников быстро заклеил порез на Ритином пальце, он чувствовал, как дрожит ее рука, но не удивился, потому что когда полоснешь себе по пальцу острым ножом, то почему бы руке не дрожать? Сам же он спешил задать вопрос Ванечке.

— Все, готово, — объявил он Рите, пряча на место лейкопластырь. — Будешь жить.

Отмахиваясь от слов благодарности, Саша позвал Ванечку.

— Послушай, друг, так ты покажешь мне камень? Ну тот, который… одетый.

— Его мама спрятала, — сообщил он, кивая на Риту.

— Рита, можно мне взглянуть? — Саша пристально посмотрел в лицо Риты, словно пытаясь угадать что-то…

— А его сейчас нет в доме. Я отнесла… к ювелиру. — Рита натянуто улыбнулась.

Саша снова повернулся к тарелке и взялся за недоеденный омлет. Что-то вертелось у него в голове, но никак не могло соединиться, он поморщился, как от боли.

— Я пересолила? — с беспокойством спросила Рита, заметив перемену в лице Саши.

— Нет, все прекрасно, — покачал он головой. — Спасибо.

Да, не зря говорят, что человек чувствует себя счастливым не когда что-то анализирует и расщепляет, а когда соединяет и синтезирует. Но сейчас ему не дано было довести себя до состояния счастья.

Кофе они пили на балконе, откуда открывался вид на Дымково, утопающее в зелени лета, на широкое ложе неспешно текущей Вятки.

— Все, спасибо, я поехал, а то мать заждалась.

— Передавай привет Серафиме Андреевне. Ты надолго?

— В воскресенье вечером обратно… А ты что будешь делать в эти дни?

— Поеду на дачу. Надо отметить, где поставить баню. Мне привезли сруб.

— Хорошее дело. С парной?

— Да, настоящая русская баня. …

— А Ванечка?

— Я отвезу его в садик.

— В выходные? Он работает?

— Это частный садик. Никаких выходных. А Ванечке там ужасно нравится.

— Туда пускают с собаками?

— Хоть с крокодилами. — Рита засмеялась. — Здорово, да?

— Потрясающе.

— Я нашла, этот садик после больницы. Прежний тоже ничего, но этот лучше. Знаешь, я вдруг поняла, что и со мной может что-то случиться. Если бы не вы с Серафимой Андреевной… — Она поежилась. — Ужас! Поэтому решила подстраховаться.

Решетников кивнул, соглашаясь, что ситуация была бы непростая.

— Я так не люблю одалживаться, — продолжала Рита. — Никогда не любила, — добавила она. — Я в общем-то не компанейский человек…

— Раньше я бы с тобой согласился. А сейчас… — Решетников покрутил головой. — Ты очень коммуникабельная, — многозначительно произнес он. — Поверь мне. С тобой… легко.

Рита пожала плечами:

— Это благоприобретенное качество. Полезно для работы, а значит, для жизни.

— У тебя в городе нет никого из родных?

— Нет. Родственники матери есть где-то в Сибири. Но у меня никакой с ними связи. Впрочем, как не было и у нее, — пояснила Рита.

— Ну, пока. — Он наклонился и чмокнул ее в щеку на прощание. — Ванечка, желаю успехов!

Ванечка что-то буркнул в ответ, занятый своим Изей.

— Вот камень, который ты мне привез, — сказала Серафима Андреевна, как только Саша переступил через порог. — Здравствуй, Шурик. — Глаза ее радостно блестели. — Я завтра же отнесу его к ювелиру. — Она шумно дышала. — Все, теперь я верю, что удача меня не обойдет.

— Удача?

— Но ведь если потерять талисман…» А изумруд — это мой камень.

— Значит, ты его потеряла, да?

— А Ванечка его нашел. Он сказал, что…

Саша снова пытался соединить что-то такое, что вертелось в голове, но никак не мог. Виля… Изумруды… Ребенок. Возраст мальчика! Ванечке столько, сколько могло быть Вилиному ребенку. Рита жила на Чукотке. Это тоже Арктика… Того мальчика увезли на Большую землю…

Внезапно Решетников похолодел.

Неужели?…

— И знаешь, Шурик, — сама того не подозревая, подлила масла в огонь Серафима Андреевна, — я не могу тебе передать… — Она пожевала губами, потом сморщилась, будто на язык попал лимон. — У меня возникло чувство…

— Чувство? К кому-то? К кому же? Не скрывай, Серая Фима, — ехидно сказал Саша.

— Кто-о?

— Серая Фима, вот ты кто.

— Почему? — Она непонимающе свела брови.

— Потому что твой друг Ванечка называет тебя так.

— Ох! — Она всплеснула руками. — Ну какой сообразительный!

— Ладно, не увиливай, матушка. К кому у тебя чувство? Неужели сосед по даче может рассчитывать…

— Прекрати! У меня был один мужчина на свете, и так будет до конца дней.

— Ая-я…

— Ты не мужчина.

— Вот как? — Саша вскинул брови.

— Ты сын. Ты мужчина… многих женщин.

Саша ехидно сощурился.

— Только, чур, не обзываться.

— Слушай, ты меня совсем запутал.

— Ладно, давай распутаю. Ты начала говорить, что у тебя возникло чувство, — напомнил ей Саша.

— Да, у меня возникло странное чувство, что Ванечка похож на человека нашей породы! — заявила Серафима Андреевна.

— Какой — нашей?

Саша сделал вид, будто не понимает. Хотя он при первых же словах матери ощутил странную слабость, которая наваливалась на него. Если он и мог еще заставить себя сомневаться в том, что, может быть, у Вили был не его ребенок, то мать… мать своими словами выбила у него зыбкую почву из-под нот.

— А в чем именно это выражается? Что ты такое в нем заметила?

Серафима Андреевна секунду молчала, потом откашлялась.

— Это… нечто неуловимое. Сходство в жестах, в движениях, во вкусах, наконец. — Она улыбнулась. — Как-то раз я чуть не назвала его Шуриком, поймав твой детский жест. Я все так хорошо помню, оказывается, хотя думала, что совсем забыла за столько-то лет. Шурик, тебе ведь уже больше тридцати. Ты хоть сам-то понимаешь? — Серафима Андреевна подняла на сына изумленные глаза. — А я никак не могу понять. Удивительно, верно?

Саша кивнул, а потом попытался ухватиться за соломинку, которую ему услужливо подбросил опасливый разум пожившего на свете мужчины. Такому для спокойствия всегда хочется оставить все так, как есть.

— Но разве он не похож на Риту? — спросил Саша.

— Похож и на нее тоже. Чем-то. Он русоволосый, белокожий. Он копирует ее жесты, интонации, что естественно для ребенка, который живет с матерью. Но откуда у него изумрудного цвета глаза?

— От отца, наверное.

Серафима Андреевна нахмурилась и решительно заявила:

— Я спрошу у нее как-нибудь.

— Мама! Это же неприлично, в конце концов. А если… Она сначала открыла в изумлении рот, а потом: громко захохотала.

— О, наконец-то! Мой сын произнес несвойственные ему слова! Я думала, что ты уже забыл о том, что существует такое понятие, как неприлично!

— Ма-ама, ну неужели я такой плохой… — Саша в угоду матери по-детски выпятил нижнюю губу и потянул ее двумя пальцами, большим и указательным.

— Вот! — Мать торжествующе подняла указательный палец вверх и осуждающе погрозила, как в детстве. — Именно так Ванечка и делает.

— Многие дети так делают. — Он отдернул руку от губы, осуждая себя за то, что сам дал матери повод продолжить разговор, который волновал все больше и больше, вышибал из привычной колеи. Ему всегда так хорошо и безмятежно бывало дома в такие приезды, под родной крышей, под крылом у матери, которая наслаждалась моментом возвращения к хорошо знакомым и любимым материнским обязанностям.

— Вот так именно делают немногие, — ответила мать. — Только ты и он.

Саша молчал. Он теперь не смотрел на мать, он отвернулся к окну и смотрел вдаль. Но ничего не видел.

— Шурик, ты ведь проголодался с дороги. А я тут тебя разговорами кормлю. — Серафима Андреевна повернулась и пошла на кухню.

Саша хотел ее остановить, сказать, чтобы не хлопотала. Что он заезжал к Рите и она его накормила…

Но он промолчал, потом, словно отвечая на какие-то свои мысли, взглянул на часы и кинулся к дорожной сумке. Он задернул молнию, потом снова раскрыл, вдруг вспомнив, что уже кое-что выложил. Потом полез внутрь и принялся перебирать вещи.

Он что-то там искал. А что, интересно, он собирался найти?

Да ясное дело — что! Ответ он искал. Ответ! Он едва не закричал в голос. Ответ ему нужен!

Хватит сомневаться, хватит дергаться, сказал он себе. Надо поехать к Рите и получить ответ. Заставить сказать ему, что все это значит. Он чувствовал нутром: Рита Макеева знает все.

Молния снова взвыла, закрываясь, Саша выпрямился.

А… что потом?

Сказать ей, что это его ребенок и Вили?

Сказать ей, что он заберет у нее Ванечку?

Заберет?

Заберет… Но… Ванечка не вещь. У него есть мать… Теперь это Рита Макеева. Мальчик верит, что она его мать… Да и потом — куда он его заберет?

Саша Решетников давно не курил, но сигареты всегда были при нем — на всякий случай. Он вынул пачку «Данхилла» и пошел на балкон.

Итак, у него есть сын. Это ясно как Божий день. Прелестный мальчик. Похожий на него. Его родила женщина, которую он любил. Этот сын теперь у женщины… которая давно влюблена в него.

Решетников вздохнул, выпуская колечки дыма и испытывая легкое головокружение от приятного, давно забытого аромата.

Не слишком ли он самоуверен?

Не-ет, он знает, что это сущая правда. Потому что только влюбленная женщина смотрит так, как смотрела и смотрит на него Рита. Даже отворачиваясь от него, самодовольно усмехнулся он. Он повидал на своем веку влюбленных женщин, они ведут себя по-разному, но он-то всегда чувствует, кто его хочет, а кто нет.

Она хочет его.

Ну а он?

Он? Саша снова выпустил кольцо дыма, в голове появилась желанная легкость.

Да, хочет. Рита волновала его и раньше, в юности, но всегдашняя настороженность неяркой девочки, ее неуверенность в себе не позволяли приблизиться к ней. Тем более что ему-то было к кому приблизиться. Созревших девочек хоть отбавляй, готовых на все и жаждущих. О настоящей любви он тогда и не думал, им просто владела жажда жизни, жажда обладания женщиной. Он утолял эту жажду всегда, когда подворачивался случай.

Рита по-прежнему была настороженной женщиной, но по-другому. Не потому, что она все еще не уверена в себе, как прежде, напротив, более уверенную женщину поискать. Она чего-то опасалась, сегодня утром он почувствовал это особенно остро, когда заехал к ней.

А в больнице? Она едва открыла глаза и увидела его…

Господи, наконец дошло до Решетникова. Так вот почему она испугалась, что Ванечка… у Серафимы Андреевны.

Что он у них дома. Она боялась, что они уже забрали ее сына, потому что поняли, чей он сын на самом деле.

Он не докурил сигарету и вдавил ее в цветочный горшок.

Все ясно. Рита что-то открыла для себя, когда была у них в гостях. И тогда испугалась. И потому не увернулась от грузовика.

Но что именно она открыла?

Саша пытался вспомнить. Вспомнить миг, в который она могла догадаться, что этот ребенок — его сын.

Он потянулся за новой сигаретой, но услышан голос матери:

— Послушай, Шурик. Подойди сюда, пожалуйста.

Он засунул сигареты в карман и вернулся в комнату.

— Да, мама?

— Знаешь, я вдруг вспомнила, как Рита смотрела на твою фотографию. Ты не потому ли снова отпустил бороду, а? — Она хитро посмотрела на сына. — Чтобы ее сразить, а?

— Мама, дай-ка мне ту фотографию, — попросил он.

Саша сам не знал, что именно он собирается там увидеть, но чувствовал, что может увидеть что-то.

Мать вынула из комода альбом, полистала и протянула карточку ему.

— На, смотри на себя, красавец… — В ее голосе звучало неудовольствие. — Но если бородатые мужчины нравятся таким приятным женщинам… — Она хмыкнула. — Просто в мое время бородатых не любили. Они были не в моде.

Саша перевернул фотографию и прочел надпись на обороте. Пожал плечами. Обычные слова: «Дорогой маме… Твой сын…»

Стоп. Сын? А где это написано, что сын? Здесь написано «ОВ».

То был пик любви к Виле, он подписывал записки этими буквами. Он готов был тогда даже заборы исписать этими буквами… Вот он и подписал фотографию для матери ими.

Рита прочла: «ОВ».

Решетников наморщил лоб, рука механически оглаживала бороду.

Постой, постой, как это Ванечка сказал… зеленый камешек, который он принял за стеклышко, был… одетый?

А он… он ведь подарил Виле изумруд в пакетике! Он подписался на нем — ОВ!

Решетников почувствовал, как спина вмиг покрылась испариной.

Сомнений нет. Она давно хотела узнать, что означает ОВ, и она узнала это у них дома.

Она мать Ванечки, но его не рожала.

Он замер. Не рожала…

Да не поэтому ли Рита не кинулась к нему, когда он… намекал ей, что не прочь… развить отношения? Ну конечно, опытному мужчине станет ясно, рожала женщина или нет.

— Мама, я уезжаю! — Саша подхватил сумку и повернулся к двери.

— Но, Шурик… ты ведь только что приехал…

— Потом… После. Мне надо кое-куда завернуть…

23

Решетников знал этот дачный поселок в пятнадцати километрах от города, он недалеко от зообазы. Теперь он вспомнил, что мать Риты, кажется, работала именно там. Наверное, и Рита неспроста стала зоотехником.

Он переехал по мосту через Вятку и вырулил на недавно отремонтированное шоссе. Джип катился легко, легковушки под него не кидались, мало кто захочет подрезать такую могучую машину.

Мелькали деревенские дома, неубранные поля — все так же, как на той трассе, по которой он приехал из Нижнего.

Указатели настаивали, чтобы он свернул влево, и Саша Решетников подчинился. Грунтовая дорога оказалась вполне твердой, накатанной, но дождик, который начал моросить, сделает свое дело.

Домики дачников Он увидел еще с поворота, и ему предстояло угадать, какой из них Ритин.

Но ему повезло. На веранде деревянного дома, выкрашенного в желтый цвет, сквозь огромное окно он увидел здоровенную лопату — лосиные рога. Это ее дом.

Он затормозил так резко, что колеса джипа вгрызлись в землю и выплюнули несколько комьев. Он заглушил движок, посмотрел в окно и увидел чужую машину перед домом, она упиралась носом в металлические гаражные ворота. Решетников почувствовал, как его сердце едва не взорвалось от злости. У нее кто-то есть! Сейчас он выкинет этого мозгляка отсюда. Сейча-ас! Это его женщина, это его ребенок!

Саша не ожидал от себя страсти такой силы. И женщина, и ребенок — его собственность и больше ничья!

Рита вышла на крыльцо. Капли дождя упорно стучали по плечам, синяя блузка темнела пятнами, но Рита не шевелилась. Прозрачная челка падала на лоб. Волосы забраны в хвост и стянуты резинкой.

— Где он? — свирепо блеснул глазами Саша, громко хлопнув дверцей машины и распахивая калитку настежь.

— Ты… догадался? — Она стиснула перед собой руки, боясь спуститься по ступенькам вниз.

— Где он? — повторил Решетников.

— Я сказала тебе… Он в садике. — Рита с трудом двигала губами.

— Не он. Не Ванечка. Где он?

Рита пожала плечами:

— Т-ты… о ком? — Она попробовала улыбнуться, хотя могла бы и разозлиться на него за этот допрос. Решетников и сам понимал, что нет у него никакого права задавать такие вопросы.

— Я о том типе, машина которого стоит у тебя перед домом.

Рита изумленно хлопала глазами.

— Ах, это… Никого здесь нет. Это строители попросили поставить. И не приехали. Они обещали забрать ее до вечера.

Решетников смотрел на нее, и ему пришла в голову странная мысль: а ведь он ее искал. Всегда и везде. Он искал ее среди множества женщин, как будто думал, что она спряталась среди них. Он перебирал женщин и отвергал их с легкостью, потому что не находил ее, Риту Макееву.

Смешно и глупо так думать, это все равно, что искать свои ботинки возле собственной кровати.

Рита была рядом с ним столько лет. Они вместе учились, но он замечал ее вполглаза — вспомнилось любимое словечко отца.

А потом произошел тот случай. Он помнит, как его потянуло к ней, внезапно, он не мог понять, почему это произошло, но это произошло с ним. И с ней.

Но как бы там ни было, он нашел ее, поэтому нечего стоять истуканом и дергать себя за бороду, как какой-нибудь Хоттабыч.

Просто для того, чтобы он ее нашел, Макеевой понадобилось совершить очень правильный и своевременный поступок — купить машину и облить грязью его светлые штаны.

А вообще-то пора кончать думать, Сито-Решето, сказал он себе.

Пора действовать.

Решетников внезапно ощутил необъяснимый прилив незнакомых чувств. Смысл их прост и ясен: это его женщина, и он должен ее охранять, ограждать от всего, что может ее потревожить. Никогда еще, ни с одной женщиной он ничего такого не испытывал. Но он знал главное — так устроена вся живая природа: самцы охраняют своих самок. Никакая цивилизация этого не в силах изменить. Ему не забыть до конца дней потрясшую его на Таймыре картину, по бескрайней тундре движется оленье стадо, в котором важенки окружены полукольцом своих самцов…

— Строители, значит, машину оставили, — сказал он. — Ладно, с этими мы потом разберемся. А ты мне все расскажешь, и если кто-то…

— Никто, — улыбнулась Рита. — Правда, никто…

— Хорошо, собирайся, Рита. Мы едем.

— Куда?

— В загс, — односложно ответил Решетников.

Рита в ужасе прижала руки к груди и смотрела на разгоряченное бородатое лицо. Этого она боялась больше всего.

— Ты хочешь отнять у меня его? — прошептала она и похолодела. Круглыми от неподдельного ужаса глазами Рита смотрела на Сашу, опасаясь услышать страшный для себя ответ.

Он поднялся на три ступеньки, потом еще на три, остановился на одну ниже Риты и потому оказался почти вровень с ней.

— Не-а. Совсем не за этим, — улыбнулся Решетников.

— А… тогда зачем? — спросила Рита, чувствуя, как от сердца слегка отлегло и оно согласилось биться немного медленнее.

Решетников выпрямился, провел рукой по бороде, на которой висели капельки дождя, посмотрел на повлажневшую ладонь, потом хитровато на Риту и добавил:

— Затем, что я хочу на тебе жениться, Рита Макеева. Вот зачем. — Саша снова наклонился к ней, теперь уже совсем близко, и его губы коснулись ее губ.

Рита задыхалась. Она открыла рот и хватала воздух, словно опасаясь умереть от удушья.

Но Саша Решетников расценил это по-своему, его быстрый язык охотно воспользовался ситуацией.

Рита от неожиданности отпрянула, твердые губы сомкнулись, она попалась… Сашины руки обхватили ее за плечи, Рита оказалась крепко прижатой к нему. От Саши пахло, лимонным лосьоном после бритья и травянистой дачной свежестью.

Она попыталась высвободиться, но он на секунду оторвался от нее и прошептал:

— Не надо больше ничего скрывать, Макушка. Ни тебе, ни мне.

Она замерла на секунду, потом крепко обняла его за шею и сама прижалась к нему губами. Они стояли не двигаясь, а дождь лил и лил, упорно, не собираясь останавливаться, словно проверял их на промокаемость.

Наконец Саша позволил Рите отстраниться, она подняла на него серые глаза, они светились.

— Слушай, Макушка, а у тебя глаза намокли.

— Это от дождя… — Она слабо улыбнулась.

— Не-ет, Макушка, ты плачешь. — Он провел указательным пальцем по ее щеке. — Не надо. Все хорошо. — Потом подставил палец под слезинку, готовую сорваться с ресницы. — Все складывается лучше некуда. — У тебя мой сын. Он считает тебя своей мамой. Я был твоим первым мужчиной… — Он улыбнулся и подмигнул ей. — И я хочу быть твоим последним мужчиной.

Рита не мигая смотрела на Сашу.

— Т-так долго… ждать? — спросила она.

— Долго? — Он сначала не понял, о чем она, и ошарашенно смотрел на Риту. Но когда ее расслабленные губы задрожали в улыбке, до него дошло. — Не-ет, совсем не долго. — Саша громко захохотал, схватил ее на руки и внес в дом.

Решетников не знал, где у нее в доме спальня, но ему было все равно. Он увидел диван, положил Риту на него, стащил с нее мокрую синюю блузку и швырнул на пол.

Под блузкой он увидел то, что ему понравилось настолько, что он быстро стащил с себя рубашку и опустился сверху… Ну конечно, она хотела его… Совершенно ясно.

Они лежали не двигаясь несколько минут, словно ждали момента начать то, что должно было случиться между ними…

— Ох, Макушка, Макушечка, — он оторвался от ее губ, — я просто обалдуй.

Она тихо засмеялась.

— Не-ет, у тебя другая кличка.

— Какая? — шепотом спросил он, а язык уже действовал без лишних подсказок, он совершенно вышел из-под контроля, увлеченный собственной игрой. Но помешал ему сам же Решетников. Он опять оторвался от Риты и спросил: — Какая у меня кличка?

— ОВ. Овцебык, — хрипло прозвучал ее голос.

— Слушай, — насторожился он, внезапно этот голос показался ему похожим на… Да конечно, он слышал такой голос. — Не ты ли мне задавала вопрос, что такое ОВ? Не ты ли мне звонила в Нижний?

— А не ты ли послал подальше надоедливого социолога? — Она захихикала.

— Значит, уже тогда ты знала, кто я? То есть… кем я прихожусь Ванечке?

— Нет, тогда еще нет. Не знала, — сказала Рита, распутывая у него на груди густые рыжеватые волосы. — Я просто брала… след.

— Нет, ты не брала след, ты уже взяла его и пасла овцебыка, сама того не зная…

Рита усмехнулась, потому что похожая мысль приходила ей в голову.

Она пасла Сашу Решетникова всю жизнь, не отдавая себе в том отчета.

Они лежали молча, а дождь гулко стучал по металлической крыше. Потом в шум дождя вторгся рокот автомобиля — наверное, парни-строители наконец отогнали свою машину. Рита подумала, что, может, стоило бы выглянуть, но быстро отбросила эту мысль.

— Слушай, ты, садовод, а ты хоть знаешь, что после дождя семя всходит оч-чень дружно? Причем любое…

Рита засмеялась, слегка порозовев, повернулась к нему, погладила отрастающую рыжую бороду.

Слышала, конечно… Но только в том случае, если год выдастся урожайный. И еще это зависит от настроения… сеятеля.

— Настроение у него отличное. — Саша многозначительно хмыкнул. — Овцебыки, чтоб ты знала, очень плодовиты даже не в самый урожайный год… Впрочем, настоящие пастушки об этом хорошо знают, правда?

— Ты прав, овцебык.

— Я рад, моя пастушка. Моя красивая пастушка.

Рита покачала головой.

— Разве ты не знаешь, какая ты красивая?

— Да, сейчас, кажется, уже знаю, — улыбнулась она. — Сейчас мое время, я попала в стиль. Сейчас в моде такие, как я. Но раньше… Мать постоянно твердила: ты некрасивая, ты никому не нужна. Никто никогда не полюбит тебя. У тебя не будет никакой семьи никогда. Никаких детей. — Она печально засмеялась. — Я давно не обижаюсь на нее, она уже ушла с этой земли. Но видишь, она не угадала. Ребенок, к примеру, у меня уже есть.

— У тебя есть и семья.

— Ну, я пока не знаю об этом.

— Но ты не отрицаешь, что я сделал тебе предложение? И, судя по всему, ты его приняла…

— Разве? А по-моему, ты пригласил меня прокатиться в загс.

— Ты так считаешь?

Саша отстранился от Риты, соскочил с дивана и, вытянувшись во весь рост, совершенно обнаженный, повернулся к Рите. Потом, словно догадавшись о своей абсолютной наготе, опустился на одно колено перед диваном и сказал:

— Дорогая Маргарита Макеева, я предлагаю тебе руку и сердце…

Она молча смотрела на мужчину, о котором — что теперь таиться перед собой — не забывала ни на день все эти годы, и медленно кивнула:

— Я принимаю твое предложение, Александр Решетников. — И раскинула руки ему навстречу.

…Когда они проснулись, за окном сияло такое яркое солнце, что Рита даже вздрогнула. Она очень любила солнечные дни, а этот день ей нравился невероятно. Ей хотелось бесконечно смотреть на Сашу Решетникова.

Она засмеялась и почесала ему за ухом.

— Вставай.

— Отстань, не мучай меня, — простонал он. — Дай отдохнуть. Ты меня всю ночь мучила.

— Я его мучила! — с наигранным возмущением воскликнула она. — Тебе не понравилась… эта ночь? — В ее голосе послышалось сожаление.

— Но ведь даже торта тоже можно переесть, — проворчал он.

— Ах, ты еще и переел? — Она сдернула с него одеяло. Потом снова задернула и засмеялась. — Ну ты и обманщик…

Эпилог

Урожайной оказалась, как и следовало ожидать, эта осень. Когда Рита отправилась к врачу, то узнала потрясающую новость: у них с ОВ будет двойня.

Ванечка, которому представили вожделенного папу, посмотрел на него, потом на Риту и сказал:

— Мама, я правильно говорил, что утки ныряют на глубину двух пап. А ты спорила, говорила, что это два с половиной папы.

Саша долго хохотал, когда узнал о сути спора, но судя по всему, ему понравилось быть гигантом в глазах собственного сына.

Из-за своего замужества Рита не устранилась от работы над утиным заказом, а из Бюро патентной экспертизы пришел тот ответ, которого они с Захаром Петровичем ждали.

И еще Рита Макеева сделала для себя одно открытие. Дело в том, что она всегда считала себя… фригидной женщиной, поскольку почти никогда не испытывала такого наслаждения от близости с мужчинами, о котором читала в романах.

Но с тех пор, как они соединились с Сашей Решетниковым, она могла подтвердить: в романах пишут правду.

Она не узнавала себя, она испытывала такую радость, что иногда ей приходило в голову другое — да все ли с ней в порядке?

Куда девалась та сдержанная прежняя женщина? Да и она ли когда-то хотела быть мальчиком и завидовала им? Она ли сторонилась мужчин, ожидая от них подвоха? Она забыла, что такое раздражительность или слабость…

Если раньше беременные женщины вызывали у Риты стойкое отвращение и страх, то сейчас она готова улыбаться каждой, правда, они попадались ей нечасто.

Она с удовольствием думала о том, что вот и в ней тоже кто-то растет, да не просто кто-то, а сразу двое… Пока еще было рано определить, кем пополнится их семейство — мальчиками или девочками… Не важно. Она родит их сама! От того, от кого всегда мечтала, хотя и не надеялась. Рита чувствовала себя прекрасно и сама собиралась кормить их грудью.

Серафима Андреевна летала как на крыльях. Подумать только, у нее будет три внука!

Решетниковы пока жили на два дома, Саша работал в Нижнем, они еще не решили, как лучше поступить. Но не сомневались, что найдут самое лучшее решение.

Рита, кажется, внешне ничуть не изменилась, но на нее стали оглядываться мужчины. Надо сказать, ей это нравилось. Она больше не сомневалась в собственной привлекательности, а в этих взглядах не видела ничего дурного. Мужчины всегда смотрят на женщин, потому что у каждого своя роль. Так устроен мир.

И этот мир ей чертовски нравился.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.