Преобладающая страсть. том 1

ГЛАВА 14

Квентин Эндербай умер спустя три с половиной года после первого удара в возрасте восьмидесяти трех лет. Лили Грейс и Руди Доминус дежурили у его постели и как раз обсуждали с ним низкий рейтинг передачи «Час Доминуса», когда Эндербая разбил удар, уже четвертый, и через несколько минут его не стало. Именно Доминус сообщил эту печальную весть Сибилле.

В свой последний год Эндербай не видел почти никого, кроме Доминуса и сиделок, да еще Лили, когда она приезжала из своей школы. Сибилла попыталась как-то выпроводить их, но вылетела через несколько минут после начала ссоры с Эндербаем.

Упорство, с каким он не желал умирать, вызывало в ней подспудное чувство досады, и она только раздражалась, когда в нем внезапно пробуждался интерес к кабельному телевидению и он требовал, чтобы она вводила его в курс дела. Большую часть времени он был безучастен ко всему – казалось, что он и вовсе позабыл обо всем, но вдруг, безо всякого предупреждения, в мозгу у него прояснялось, голова приподнималась с подушки, плечи расправлялись, а сам Эндербай вновь казался полным сил, посылал за бумагой и карандашом, размахивая руками, объяснял новую идею и громко запрещал Сибилле предпринимать что-нибудь без его участия. Он просматривал счета и делал саркастические замечания насчет ее непомерных трат, заставляя ее отдавать отчет в потраченных деньгах; и когда, пытаясь защищаться, она говорила, что необходимо время, чтобы поставить барахтающуюся студию на ноги, он попросту затыкал ей рот, возражая, что у нее были год, два года, три, а она топчется на месте, и деньги утекают бурным потоком. Сибилла, наконец, заявляла, что не намерена обсуждать это.

– Я делаю все, что можно, – только бормотала она. – Мне просто нужно подобрать новых людей и наладить выпуск новых программ, сколько бы это ни стоило, а потом я…

– Нужно не деньги швырять, а шевелить мозгами! – рявкнул он, и, словно подхваченная ветром, она вылетела из его комнаты.

Взрыв такой активности мог продлиться целую неделю, но потом Эндербай вновь угасал, и его дни сливались в одну будничную вереницу, когда он лежал, уткнувшись в телевизор, но его отсутствующий взгляд свидетельствовал о том, что он ничего не видит и не слышит; когда он просиживал в кресле у окна, глядя на Потомак, или когда, полулежа в постели, дремал под чтение Доминусом Библии или под пение Лили. А Сибилла могла вернуться к своим будням, к делу, которое она по праву считала только своим, продолжая выпускать программы, никому не докладываясь и не выслушивая докучных советов и вопросов.

И вот Эндербай умер. Он умер серым холодным декабрьским утром, и спустя два дня Сибилла облачилась в черный костюм с отделкой из чернобурки. Она решила, что на похоронах должны присутствовать работники студии, к которым присоединится Руди Доминус – он так пекся о соблюдении ритуала и в любом случае был единственным священником, которого она знала. Она известила прессу и сообщила всем на студии о времени и месте панихиды и о том, во сколько она организует кофе в своем офисе на следующий день. Нужно все исполнить. Никто не сможет упрекнуть ее в том, что она была плохой женой.

На кладбище было холодно, голые деревья стыли под низким небом. Однако набежала целая толпа соболезнующих, именно об этом и беспокоилась Сибилла – все они были служащими ТСЭ, но репортерам могло показаться, что у них с Квентином была тьма друзей. Потом она заметила маячившую поодаль от этой толпы Валери, зябко кутающуюся в меха. В этот момент как раз начинал говорить Доминус.

Сибилле было наплевать на его слова. Обрывки фраз долетали до нее, но, как и всегда, ее мало заботило то, чего нельзя было увидеть, купить или потрогать руками. Душа Квентина витала где-то между ним и Доминусом, ей нечего было там делать. Сибилла стояла вполоборота к Доминусу, стараясь держать в поле зрения толпу и делая вид, будто горестно смотрит на гроб, стоящий открытым рядом с отверстой могилой. Из-под опущенных век она изучала лица собравшихся. Она отметила, что никто не обращает внимания на Доминуса – недаром его рейтинг был низким с самого начала: ему никогда никого не удавалось зажечь и подчинить своими монотонными проповедями. «В самом деле, – подумала она не без горечи, – у него те же трудности, как и у меня: мы оба пытаемся самоутвердиться и справиться с этой чертовой камерой. Он просто не мог установить контакт со слушателями». Эндербай не раз говорил с ней в таком духе, но в Руди Доминусе он этого почему-то не замечал, а может быть и не хотел замечать, так что Доминус продолжал вести свою передачу, и Сибилла выкладывала за нее кругленькую сумму.

Ее взгляд остановился на Валери. Единственная среди всех она действительно слушала Доминуса, лицо ее было внимательно и строго. «Прикидывается, – подумала Сибилла, – напустила на себя благочестие. Зачем ей это нужно? И зачем она вообще здесь? Потому что пару раз она танцевала с Квентином?»

– Он наконец достиг покоя, к которому мы стремимся в нашей многогрешной жизни, – заунывно выводил Доминус. – Он думал только о всепрощении в свои последние минуты, указывая нам путь к собственному спасению.

Он умолк, голова его поникла. Остальные, глядя на него, тоже опустили головы.

– Квентин был лучшим другом, – произнесла в тишине Лили Грейс, и ее высокий ровный голос заставил всех поднять глаза. – Он просто любил нас, он был хороший человек, он понял, что может дать людям больше, чем они просят, гораздо больше, чем он сам думал прежде. Квентин узнал это очень поздно, в самом конце жизни, когда он был смертельно болен, и все-таки вовремя, потому что он сумел порадоваться этому своему открытию. Квентин научился верить, верить в других и в самого себя, научился любить. Разве кто-нибудь из нас может попросить иного, чем чтобы поднялся занавес и открылись несметные богатства в нас самих? Квентин закрыл глаза в последний раз с успокоением заново родившегося человека. Он поверил перед самым концом, что был хорошим человеком.

Ее слабенький, но уверенный голосок зазвенел старинной французской песенкой. Вновь оглядев собравшихся людей, Сибилла пораженно заметила, что глаза у многих увлажнились, что многие согласно кивают головами. А Валери смотрела на Лили с восхищением. Глаза Сибиллы сощурились, и она опять повернулась к Лили, наблюдая за ней, пока она пела, удивляясь, что же она просмотрела в этой девочке.

Та была одета в черное шерстяное пальто, доходившее ей до самых щиколоток; она носила тяжелые башмаки и черные нитяные перчатки; бледное личико ее замерзло на ледяном ветру, а ее волосы были распущены и покрывали плечи, как белая фата. «Ничего особенного, – решила Сибилла, – очень молоденькая, невероятно бедно и плохо одетая; похожа на простушку с фермы».

Что могла найти в ней Валери достойного восхищения? Знакомое нарастающее раздражение начало распирать Сибиллу изнутри. Что такого могла увидеть в Лили Грейс Валери, что оставалось невидимым для Сибиллы? Что-то, что-то, что-то… Словно молоток стучал внутри нее: «Она видит, а я пропустила, она видит, а я пропустила».

И впервые Сибилла задумалась о Лили Грейс как об отдельном от Руди Доминусе существе. Разумеется, Доминус уже не имел ничего общего с ТСЭ: она ликвидировала его передачу на следующий день после смерти Эндербая. Это значило, что у нее больше не было религиозной передачи. В другое время она не задумалась бы об этом ни на минуту, но общественный климат в стране сильно изменился с тех пор, как Эндербай купил телевизионную сеть. Теперь религия стала доходным делом, и те, кто сумел раньше других заняться этим – Орал Робертс, Джимми Сваггарт, Вилли Грэхам, Джерри Фолвелл, Джим и Тамми Беккеры, – весьма преуспели. Лили Грейс, конечно, не шла ни в какое сравнение с этими гигантами, но, быть может, в качестве чьей-нибудь помощницы она могла бы предложить что-то новенькое, если только Сибилла сумеет нащупать это что-то.

«Подумаю об этом позже, – устало решила Сибилла, – тут спешка ни к чему. До поры до времени она привязана к Руди, пока кто-нибудь не привяжет ее покрепче. И я смогу сделать это, как только захочу».

Гроб медленно опускался в могилу, продвигаясь по опущенным вниз металлическим полозьям. Сибилла рассеянно созерцала церемонию, размышляя о телевидении и о своих главных заботах. Она отнюдь не была уверена, что ей нужно сохранить свою сеть. Только одни постоянные расходы и никакого удовольствия; престижа это дело ей тоже не дало, потому что их скромный канал и сравнивать нельзя было с большими телесетями, вроде Си-Эн-Эн. Она вспомнила, какими радужными перспективами манил ее Квентин во время их ужина в «Хижине», когда он разворачивал перед нею сияющее будущее кабельного телевидения и уговаривал ее вложить в него все, что она имела.

Какое чудесное время было, когда ее «Телевидение радости», поддержанное невероятной рекламной кампанией, мелькало на страницах всех газет и журналов. Ее аудитория росла, рейтинг взлетел, рекламодатели шумно требовали для себя места в программе, которую считали началом телевидения будущего, и владельцы кабельного телевидения десятками покупали пакеты программ ТСЭ. Такой занятой, как в те времена, Сибилла не была никогда; ее имя стало известным; ее портрет, сделанный знаменитым фотомодельером, снимающим манекенщиц и светских дам, сопровождал статьи в местной и национальной прессе и даже мелькнул на глянцевых страницах «Города и деревни», «Вашингтон Досье» и «Вог». Часто появлялось и фото Эндербая за письменным столом, хотя, когда ее спрашивали о нем, Сибилла не находила в себе сил солгать и поэтому отвечала правду: что он больше ничем не занимается, что она полностью взвалила на себя груз забот по организации ТСЭ и «Телевидения радости». Ей приходилось появляться в одиночку и на светских раутах Вашингтона, но она прекрасно справлялась и с этим, всегда находя в ТСЭ того, кто составил бы ей компанию на один из бессчетных ужинов или коктейлей, куда сходились члены правительства, конгрессмены, лоббисты, банкиры, адвокаты, а также журналисты: пышное, сверкающее общество, куда она так долго мечтала попасть, самые его сливки.

А потом все это кончилось. Рейтинг начал снижаться, сначала медленно, потом все более неудержимо, а обозреватели обвиняли ее в создании заурядной программы, подобной тем, которых они насмотрелись до ее прихода. Озадаченная Сибилла предприняла некоторые новые шаги, внесла изменения: переделала программу передач, взяла напрокат новые студии, купила мыльную оперу, поставленную на Палм Бич, соревнования по борьбе между женщинами, целую обойму фильмов, снятых в Икс-лучах, и вбухала уйму денег в рекламу. Ничто не помогло. Киношки, особенно вестерны и порнография, как-то удерживали рейтинг, но все остальное по-прежнему провисало. О ней писали статьи, но все они были теперь критического характера. Иссякла и ее светская жизнь. Больше телевидение ничего не могло ей принести.

«Зачем же его содержать?» – думала она, идя впереди всех с кладбища и усаживаясь в свой лимузин, хотя до ее дома было совсем недалеко. Невидящими глазами она пробегала по улицам Джорджтауна. Чего ради будет она беспокоиться о телесети, которую приобрел Эндербай? Теперь у нее были все его деньги, ей больше не нужно было работать, да к тому же она еще сможет совершить выгодную сделку. Она найдет покупателя на ТСЭ и уедет из Вашингтона. Ужасное место! Она знала, что так оно и будет. Оставить здесь все проблемы, все, что потеряло всякую важность, и уехать куда-нибудь, и… И – что? Что бы она стала делать?

Лимузин затормозил около ее дома в Уотергейте.

«Подумаю-ка я об этом завтра. Что-нибудь придумаю. Я смогу добиться всего, чего захочу».

После кладбища все собрались у нее в квартире и пили кофе, виски и мартини, пожирая поминальное угощение от Риджвелла. Толпы людей, которых она каждый день встречала на работе, стояли вокруг нее, наполняя комнаты, всегда пустовавшие, пока они жили здесь с Эндербаем, болтая о политике, рейтингах, спорте и о цене на квартиры. И никто не вспоминал Эндербая.

Валери стояла у стены, потягивая шерри, и наблюдала, как по комнатам прохаживался, словно высматривая клиентуру, Доминус. Когда он подошел к ней, Валери спросила его о Лили Грейс.

– Я отослал ее домой, – пояснил Доминус. – Ее всю трясло, эти похороны так ее истощили. Я передал ее извинения Сибилле.

Его выпуклые глаза вперились в Валери.

– Вы необычайно красивая женщина. Надеюсь, вы не дадите этому обстоятельству испортить вам жизнь.

Брови у Валери поползли вверх, и она расхохоталась.

– Благодарю вас. Это самый чудесный комплимент из всех, которые я когда-либо слышала.

– Это не комплимент. Это предупреждение.

Она по-прежнему улыбалась.

– Но хотя бы одна его часть звучала похвалой. Вы что же, всегда прячете камень за пазухой, когда намереваетесь сказать что-то приятное?

Он нахмурился:

– Что вы хотите этим сказать?

– Ну, хотя бы взять то, что вы говорили о Квентине на кладбище. Вы говорили, что он был выдающимся организатором, который создавал независимую сеть телевещания в самом жестоком городе на свете, а потом вы говорили, что его высокомерие было причиной того, что он переоценил свои силы и возможности и познал в результате лишь неудачи и низкий рейтинг.

Доминус уставился на нее в изумлении:

– Я так сказал?

Валери кивнула:

– Ну конечно, и так вы поступали раз за разом. Каждый раз после того, как вы превозносили его, вы останавливались, переводили дыхание и следом вынимали из-за пазухи свой булыжник. Наверное, Лили – единственный человек, который говорит приятные вещи без всякой задней мысли.

– Я так делаю? Останавливаюсь и перевожу дыхание?

– Всякий раз. Как будто в следующее мгновение вы собираетесь нанести удар.

– Безнравственно, что вы так говорите. Вы так красивы и умны, – он остановился и перевел дыхание, – но вы так горды, что из-за своей гордыни страдаете от одиночества и терзаетесь страхами.

Валери в молчании смотрела на него, на губах у нее блуждала слабая улыбка, и его взгляд стал сердитым.

– Мир – вовсе не приятное местечко. Сказали бы спасибо за то, что я хоть что-то нашел нужным похвалить в вас. На свете немало людей, в ком я ничего не могу похвалить, хотя я и борюсь сам с собой, отыскиваю в них что-то хорошее. Есть люди, в которых сам Господь не найдет ничего доброго, хотя у него почти никогда нет времени на то, чтобы что-то там разыскивать в людях, и поэтому он наставляет иных людей на земле, чтобы они делали это вместо него.

Валери вновь рассмеялась.

– Даже Господь иногда склонен изменить мнение. Вы, должно быть, очень одиноки, раз пытаетесь переделать мир, где все давно испорчено и некому обращаться к Богу.

– Я не пытаюсь переделать, я делаю наблюдения и замечания, только и всего. И уж, разумеется, я обращаюсь к Богу. Мы оба несем на своих плечах ношу бедствующего мира. Он не может обойтись без меня, но ведь и мне было бы во сто крат труднее без него.

Валери начала было смеяться, но на лице Доминуса не мелькнуло и тени ответной усмешки, он оставался совершенно серьезным.

– Расскажите мне о Лили, – продолжила она тогда. – Это ваша дочь?

– Только в духовном смысле. Я взял на себя заботу о ней еще с тех пор, когда она была ребенком. Лили совершенно чиста и в других видит только чистоту.

– И верит в то, что она говорила о Квентине.

– Разумеется. Лили не умеет лгать.

– А была ли она права? Он действительно считал себя хорошим человеком перед кончиной?

– Нет. Но Лили верит, что он чувствовал именно это. Лили всегда верит в лучшее в каждом человеке. Ее обаяние, или, если угодно, избранность, в том, что она умеет убедить людей, что она знает о них правду, и эта добрая правда заставляет их чувствовать себя лучше. Ну и потом, они дают больше денег, а это позволяет нам продолжать свою работу.

Он перехватил вопросительный взгляд Валери и продолжал:

– Как можем мы нести весть нуждающимся в ней, если наши собственные нужды стоят на пути? Мы удовлетворяем самих себя, поэтому мы можем удовлетворить других. Скоро мы открываем церковь в Нью-Джерси, в доме, который я купил с помощью Квентина. Иногда я буду позволять Лили немного проповедовать там, а так она будет навещать больных и утешать страждущих. Когда у нас все будет готово, вы приедете и послушаете нас, правда? И я уверен, что вы тоже пожертвуете нам денег, потому что вы захотите, чтобы мы продолжали. Но вам совсем никогда не рассказывали о вас самой, – он взглянул на ее обручальное кольцо со сверкающим бриллиантом. – Вы с мужем живете в Вашингтоне?

– Нет, в Мидлбурге.

– А… тогда у вас, значит, есть лошади. А дети?

Она улыбнулась:

– Только лошади.

– А ваш муж… О, простите меня, пожалуйста, я даже не узнал вашего имени. Там было так много людей, когда Сибилла знакомила нас на кладбище…

– Валери Стерлинг.

– Стерлинг?

Сибилла подошла к ним, в изумлении повторяя имя.

– А я и не знала, что ты снова вышла замуж.

– Несколько месяцев назад. Почему бы тебе не приехать к нам на несколько дней, Сибилла? Тебе, должно быть, тяжко оставаться здесь одной.

– Просто ужасно. Я привыкла общаться с Квентином, чтобы рассказывать ему о делах или вместе посмотреть программу…

Сибилла стояла спиной к Доминусу, она бочком обошла его, и только Валери могла видеть скорбное выражение на ее лице.

– А куда приезжать?

– Мидлбург. Поместье Стерлингов. Чудесное место, дом построил отец Карла. У нас полно комнат, и ты можешь жить у нас сколько тебе угодно, – она взяла Сибиллу за руку. – Сибилла, мне так жаль… Я помню, когда вы с Квентином только поженились, ты говорила, что тебе с ним интересно, что он заботится о тебе, но я думаю, ему тоже было с тобой хорошо. Пожалуйста, навести нас с Карлом, только сообщи мне, когда захочешь приехать, – она отставила свой стакан. – Мне пора возвращаться, завтра рано утром мы вылетаем в Адирондак. Карл жить не может без лыжных кроссов.

– Улетаете? У вас есть самолет?

– Ну да. Мы будем…

– И дом там? В горах?

– Да. Через неделю мы вернемся, и я тебе позвоню. Может быть, ты приедешь на Рождество, у нас полон дом – друзья Карла, моя мама, и мы будем рады, если ты к нам присоединишься, – она перевела взгляд на Доминуса, стоявшего позади Сибиллы. – Желаю вам удачи с вашей церковью. И скажите, пожалуйста, Лили, что мне она сегодня показалась чудесной.

– Я помогу тебе отыскать пальто, – сказала Сибилла, идя следом за Валери по холлу.

Комнаты были наполнены ароматом бесчисленных цветов, большую часть которых Сибилла заказала у Билла Дава. Крошечный венок, сплетенный из бледных орхидей, попался на глаза Валери.

– Тот, кто послал это, знает, что такое горе, – заметила она.

– Он знает, что происходит со мной, – отозвалась Сибилла, останавливаясь подле цветов.

Валери ничего не оставалось как взглянуть попристальнее на эти цветы, и тогда она разглядела карточку: «Наши соболезнования. Надеемся на скорую встречу. С любовью, Чед и Ник».

Она помедлила какое-то мгновение, едва коснувшись одним пальцем нежного лепестка, потом повернулась и пошла прочь в сопровождении Сибиллы.

Сибилла выжидала, но Валери молчала. В холле, пока служитель разыскивал ее меховое пальто, обе женщины разглядывали друг друга. Сибилла чувствовала, как внутри нарастает гнев, ей казалось, что в глазах Валери мелькает презрение. «Какого черта она о себе воображает, чтобы являться сюда и задаваться перед вдовой, хвастаться своим богачом-мужем, у которого есть собственный самолет и дом в Адирондаке, и лошадьми, и громадным поместьем в Мидлбурге…» Мидлбург! Город, который она выбрала для себя!

Куда бы она ни кинулась, Валери уже была тут как тут и опять на голову впереди. Да было ли место на земле, где бы первой могла быть Сибилла, где бы Валери зачахла от зависти к ней, страдала бы из-за нее, как она вечно страдает из-за Валери?

– Дай мне знать, если понадобится моя помощь, – сказала Валери.

Сибилла коротко кивнула:

– Спасибо, что пришла.

Она закрыла дверь и стояла, прислонившись к ней, еще долго после ухода Валери. «Я должна что-то сделать. Что-то новое. У меня нет ничего стоящего. Квентин ничего для меня не сделал; единственное, что он сделал, так это навязал мне второразрядное телевидение и глупейшие идеи о веселых и радостных программах, которые никто не хочет смотреть. Мне нужно избавиться от этого, продать это как можно скорее. Тогда я и в самом деле стану наконец-то свободной, и начнется моя настоящая жизнь».

Приблизился официант с подносом, и она взяла рюмку коньяка. «Все-таки одну вещь он для меня сделал. Оставил мне миллионы». Ей вдруг захотелось узнать, сколько же точно. Он был скрытен в денежных вопросах.

Адвокат был где-то в апартаментах, и она пошла разыскивать его.

– Сколько у него было, Сэм? – спросила она, как только вошла с ним в библиотеку. – Я не знаю точно.

Сэмюэль Бриф метнул на нее быстрый взгляд.

– Ну подождите хотя бы до завтра, когда мы вскроем завещание.

– А я хочу знать сейчас. Боже мой, Сэм, ну какой же ты зануда. Не могу понять, чего ради Квентин держал тебя. Я лишь хочу знать, сколько он стоил, и ты мне скажешь это сейчас же, или это последняя минута, когда ты работаешь на меня и мою телесеть.

Бриф поставил тарелку, которую держал в руках, когда Сибилла нашла его.

– Квентин оставил тебе один миллион долларов, – сказал он любезно, даже с удовольствием. – И еще квартиры здесь и в Нью-Йорке, и Трансляционную сеть Эндербая. Конечно, вы потратили немало денег и наделали крупных долгов как президент компании, но он был уверен, что вы справитесь; он говорил, что вы прекрасно справлялись и без денег, когда он вас встретил. Он оставил пять миллионов долларов Руди Доминусу.

– Пять миллионов!… – она уставилась на него. – Ты с ума сошел! Ложь!

Он покачал головой.

– Он не мог так поступить со мной, – визжа от злости, она видела только его маленький перекошенный рот. – Он никогда не поступил бы так со мной! Он любил меня!

Бриф пожал плечами.

– Насчет этого я не осведомлен, об этом он не упоминал. У меня есть завещание, написанное им четыре месяца назад, в день его восьмидесятитрехлетия. Лили испекла ему пирог, ну а вы… были на какой-то встрече где-то в Нью-Йорке, мне кажется.

Сибилла сжала кулаки так, что ногти впились в ладони.

– Ты, дерьмо…

Услышав громкий разговор в соседней комнате, она опомнилась и заставила себя замолчать. У нее кружилась голова, ее тошнило, и она боялась, что ее сейчас вырвет.

– Убирайся! – хрипло сказала она. – Убирайся отсюда. Убирайся!

Он выскочил из комнаты, и когда дверь за ним захлопнулась, она повалилась на пол, стуча кулаками по ковру восточной работы.

– Подонок! – шептала она. – После всего, что я для тебя сделала, после того, как ты брал кредиты под мой будущий успех, после того, как был со мной, спал со мной ночь за ночью, хотя я так ненавидела это, использовал меня… подонок, подонок, подонок…

Она так и лежала, пока за окном не стало смеркаться, а ее гости за закрытой дверью, озираясь в поисках хозяйки в некотором недоумении, наконец не разошлись. Тогда она заставила себя подняться в темной комнате, озираясь, пока не наткнулась взглядом на телефон. «Ник никогда не сделал бы со мной ничего подобного. Он хотел помочь мне. Он всегда был единственным, кто меня понимал. Мне не следовало выходить замуж за Квентина, мы опять должны соединиться с Ником, как будто я никогда не была женой Квентина».

Она уселась за стол Эндербая, включила его лампу и по памяти набрала домашний номер Ника.

– Мама звонила, – сообщил Чед, когда Ник возвратился позже обычного домой.

Они сидели на кожаной кушетке в кабинете, увешанном книжными полками, где на столе был накрыт обед для Ника.

– Она хочет поговорить с тобой. Похоже было, что она плачет.

– Сегодня были похороны Квентина. Наверное, ей просто захотелось услышать знакомый голос. Я поем и перезвоню ей. А что еще сегодня произошло?

– Она сказала, что он ее ограбил.

– Кто?

– Квентин. Она сказала, что он подонок, что ей не надо было выходить за него замуж и что она… – он замолчал.

– Что она?

– Она хотела бы остаться с тобой.

Ник покачал головой.

– Вон сколько она всего на тебя вылила, все сразу, – Ник вгляделся в лицо Чеда. – А что ты обо всем этом думаешь?

Последовало молчание.

– Ничего.

– И все же мне кажется, что ты что-то думаешь. Но если не хочешь, мы не будем говорить об этом.

Чед опустил ногу на ковер, внимательно разглядывая ботинок.

– Я подумал, что это не так плохо. Знаешь, тогда мы стали бы жить, как все люди, и у нас была бы полная семья.

Ник кивнул:

– А что еще?

– Ну, я подумал… ты мог бы сделать это. Если маме так хочется, и… но мне кажется, что тебе не хочется.

– Нет, – тихо произнес Ник. – Не хочу. И мне совсем не кажется, что твоей маме этого хочется. Я думаю, она просто чувствует себя грустно и одиноко после смерти Квентина, но она знает, что мы не можем жить вместе.

– Но однажды ты ведь уже сделал это, и все было в порядке. Помнишь, ты рассказывал, что когда вы поженились, вы любили друг друга. Вы могли бы попробовать: а вдруг получится, как тогда, и у вас мог бы родиться еще ребенок, и тогда у меня появился бы братик или сестричка, и еще – мама. И все мы были бы вместе.

Ник положил руку на спинку дивана позади Чеда.

– Мы могли бы попробовать сделать это, если бы мы были другими людьми, – он старался, чтобы голос его звучал спокойно.

Чед никогда не заговаривал с ним о том, чтобы вновь жениться на Сибилле, скорее всего, из-за Квентина, а может быть, он боялся услышать отказ, который разрушит все его мечты, которые он вынашивал большую часть своей семилетней жизни. Вот и пришло время разрушить их, думал Ник, и потом тут же подумал, как и всегда в тех случаях, когда он знал, что что-то причинит Чеду боль, что можно и подождать. Почему непременно сейчас? Если это облегчит ему жизнь, то зачем разрушать мечты?

«Потому что даже в семь лет мой сын должен жить с правдой, а не с целой кучей самого приятного вранья. Его мать погрязла во вранье, а он пусть живет с правдой».

Он вытянул ноги на кофейный столик и откинулся назад, его рука соскользнула и обняла Чеда за плечи.

– Между мной и твоей мамой слишком большая разница в том, что и как мы думаем о любви, о семье, о работе, в том, как мы думаем о тебе. Мы всегда были разными, с самой первой встречи, но мы считали, что это не так важно, или, быть может, каждый из нас считал, что сумеет заставить другого поступать так, как ему хочется. Ужасно глупо, если рассудить – ну почему это кто-то, кто прекрасно дожил до двадцати одного или двадцати пяти лет и, вероятно, считал, что живет он не так плохо, вдруг должен переключиться и стать совсем другим? – он подождал, чтобы Чед обдумал это. – Это не значит, что один из нас жил плохо, а другой хорошо, просто мы жили совсем по-разному. Когда мы поженились, это было похоже на то, что части головоломки прикрепляют к игрушечным машинкам и не понимают, почему ничего не получается? Ничего и не могло получится, потому что это не подходит одно к другому. Все хорошо, пока эти вещи сами по себе, но когда их соединяют вместе, это совсем другое.

– Можно попробовать взять провод, – предложил после некоторого раздумья Чед, – и прикрутить карточки к машине.

Ник уловил мольбу в голосе сына и почувствовал его упорство.

– Может, это и сработает, – отозвался он, – пока не случится какого-нибудь серьезного препятствия. То же самое происходит и с людьми. Они пытаются связать что-то вместе, и иногда им это удается, все прекрасно срабатывает, пока не происходит что-то серьезное, что заставляет нервничать, волноваться или бояться, и тогда связи неизбежно разрываются. Это не…

– Можно попробовать сделать новые.

– И пытаются. Но и они обычно рвутся. Это не значит, что люди не пытаются, Чед, просто им однажды приходится столкнуться с каким-то большим препятствием, которое не может преодолеть один, а могут лишь они вместе – и тогда те, у кого не было хорошо и крепко с самого начала, не могут выдержать бури.

– Какой бури?

– Так принято называть тяжелые времена. Например, когда спорят о чем-то или беспокоятся из-за работы или денег, или из-за отношения к работе.

– Или купят ли они твои компьютеры.

– Ну вот видишь, ты уловил. Но дело не только в том, что временами возникают проблемы, Чед, иногда люди просто не могут жить вместе, даже если ничего страшного и не происходит. Они могут пытаться снова и снова жить вместе, быть добрыми друг к другу, даже счастливыми, но они не всегда могут добиться этого. Как твоя мама и я. И если мы не можем жить вместе в мире и согласии, лучше для нас троих жить отдельно.

Чед заворочался под рукой Ника, как под сильной тяжестью. Он повесил голову, постукивая пальцами по согнутой ноге.

– Но однажды ты ведь это сделал, – упрямо твердил он свое.

– Да, однажды мы уже попытались. Но мы не смогли жить вместе. Не все можно сделать, Чед, даже если этого очень хочется, даже если очень стараться.

Пальцы Чеда продолжали отбивать ритм.

– Но ты же не думаешь, что нельзя снова попытаться?

– Я уверен, что ничего не выйдет, Чед.

Наконец Чед поднял сморщенное, напряженное лицо со стоящими в глазах слезами.

– Никогда?

– Никогда.

Чед отвернулся, и они надолго замолчали.

Они сидели близко, почти прижавшись друг к другу, и все-таки каждый сам по себе. Впервые он оставил своего сына наедине с его болью, надеясь, что, если эта боль станет невыносимой, Чед найдет опору в отце.

– Тогда почему же ты не женишься на ком-нибудь еще? – спросил вдруг Чед.

Застигнутый врасплох, Ник не знал, что ответить. Его взгляд рассеянно перебегал по кабинету, так любовно им устроенному: кожаная мебель, белые арабские ковры и черный стол орехового дерева; стены заставлены дубовыми книжными полками с книгами от пола до потолка; скульптурки Джиакометти на столике у окна; ранняя работа Джаспера Джонса на мольберте у конторки. Теплая, уютная, удобная комната, в которой не было и следа чьего-нибудь чужого присутствия. Его собственная. И его дом – большой, красивый, светлый – принадлежал только им с Чедом; в двенадцати комнатах жило всего два человека, там оставалось еще слишком много места для кого-нибудь еще. «В моей жизни слишком много места для кого-нибудь еще».

– Я еще не нашел ту, которую можно было бы ввести в наш дом и в нашу жизнь, – ответил он наконец. – А когда я найду…

– У тебя же их много, – сказал Чед. – Мне Елена сказала.

– Я сам тебе скажу, – слегка смутившись, ответил Ник. – У меня нет от тебя секретов.

– Ты же не рассказываешь мне обо всех, – со знающим видом произнес Чед. – Я знаю. Ты иногда уходишь куда-нибудь, когда я ложусь спать, а возвращаешься уже очень поздно. А я иногда слышу. Это уже после того, как ты трахнешь их?

Ник, опешив, вытаращил глаза:

– Что это значит?

– Не знаю, – беспечно отозвался Чед. – Мальчишки в школе говорят, что когда мы вырастем, мы тоже будем этим заниматься.

– Какие мальчишки?

– Ну, из восьмого класса. Они были рядом, когда у нас были упражнения по стрельбе, и рассказывали нам всякие вещи о том, как быть взрослым. Они говорили, это здорово.

– Быть взрослым?

– Нет, трахаться. Это правда?

– Иногда.

Ник путался в словах и мыслях, он и понятия не имел, с чего начать и что вообще можно рассказывать.

– Ну, все равно я не хочу этого делать, пока сам не захочу, – сказал Чед как о давно решенном деле. – Парни говорят, что я тоже должен буду этим заниматься, но ведь они не могут меня заставить. Я могу делать только то, что хочу сам.

Ник подождал, но Чед больше ни о чем не спрашивал. Значит, решил Ник, это пока мало его интересует. Но ведь он все равно рано или поздно спросит снова, мне следовало бы подумать, что я скажу ему.

– Чед, помнишь, я сказал тебе, что не женюсь, пока ты с ней не познакомишься?

Чед кивнул.

– Так вот, ничего не изменилось. Когда я найду кого-нибудь, с кем мне захочется жить, я позову ее к нам в дом и познакомлю вас, и если вы подружитесь, только тогда я снова женюсь. Ты прав, у меня много знакомых женщин, мне и самому хотелось бы снова жениться. Но ведь я не могу просто заказать это, как гамбургер в ресторане.

– А как было бы здорово! – подхватил Чед, радуясь удачной шутке. – Ты подзываешь официанта и заказываешь жену – блондинку, с зелеными глазами и высокую, но все же не такую высокую, как ты сам, а еще богатую и красивую, и тебе приносят ее на блюде.

Слова Чеда вызвали знакомый образ в памяти Ника. С некоторыми натяжками описание подходило к Валери.

Ник взглянул на сына:

– Почему блондинка с зелеными глазами?

– Сам не знаю. Просто это звучит симпатично. Это что-то другое.

«Другое, то есть не Сибилла, – подумал Ник. – Совсем другое, дальше не бывает».

– Чед, – сказал Ник, – у меня назревают большие перемены, и я бы хотел обсудить их с тобой.

Чед нахмурился:

– Ты же только что сказал, что не собираешься жениться.

– А это касается не женитьбы, это касается работы. Хочу обсудить с тобой кое-что.

Чед сел прямо, выражение лица у него стало серьезным и важным.

– Давай.

– Я подумываю о том, чтобы продать «Омегу» и найти что-нибудь новенькое для себя. Я говорил об этом Тэду…

– Ты не можешь продать «Омегу»! Ты же сам ее создал, и лучше нее нет ничего в мире! Другой все может испортить!

Ник улыбнулся.

– Этот другой может, конечно, что-то переменить в ней, и в последнее время мне звонит куча людей с предложениями продать ее, просто затерроризировали меня.

– Но зачем продавать ее? Тебе что, она уже больше не нравится?

– Еще как нравится! Мне нравится, что мы создали ее вместе с Тэдом, мне нравятся люди, с которыми мы работаем. Но во многом это уже не та компания, ведь начинали-то мы вдвоем, а теперь на нас работает больше тысячи человек, большинство из которых я просто не знаю. Начинали мы в одной комнатке собственного дома, а теперь у нас тринадцать зданий, и во многих я не бываю неделями. Я принимаю решения, но я не вижу, как они выполняются. Мне нравится размышлять, что-то придумывать и вычислять, как это можно получше сделать, или, возможно, понять, что это не будет работать вовсе и нужно выдумывать что-то другое. Но я давно не занимаюсь всем этим. Слишком много времени я потратил на создание «Омеги», Чед. Может быть, есть еще что-то, что я мог бы создать, а мне даже некогда задуматься об этом. Я сделал все, что мог, а я потратил на это почти восемь лет после окончания Университета.

Чед внимательно посмотрел на Ника:

– Так мы уедем отсюда?

– Возможно. Мне кажется, я хотел бы уехать. А ты что думаешь по этому поводу?

– Бросить друзей? И школу?

– Друзей ты найдешь и в другой школе. У тебя никогда не было проблем с друзьями.

Чед решительно покачал головой.

– Мне этого не хочется.

– Ну, ладно, тогда поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Я еще обмозгую все это.

– Но почему? Ведь мы же здесь живем?

«Слишком много для одного раза, – решил Ник. – Начали с Сибиллы и закончили отъездом из Сент-Луиса. Разве это посильный груз для него?»

– Мы же не собираемся ехать прямо сейчас, – сказал Ник. – Я по-прежнему работаю в «Омеге». Просто я с тобой поделился кое-какими предположениями.

И опять Чед покачал головой.

– Знаешь, по-моему, ты уже все решил. Ты хочешь уехать. Но я-то не собираюсь никуда уезжать. Лично я остаюсь, вместе с Еленой и Мануэлем. Они обо мне позаботятся, – и он расплакался. – Я здесь живу! Не хочу никуда ехать!

Проклиная себя, Ник обнял Чеда и прижал к себе. Обещание остаться готово было слететь у него с языка, по Ник вовремя прикусил язык. Такого обещания он не мог дать даже Чеду.

Он знал, что для него настала пора покинуть Сент-Луис и начать делать что-то новое, чтобы не уходила впустую его энергия. Ему было уже почти тридцать пять лет, и не слишком много времени было впереди, чтобы растрачивать его на работу, которая больше не увлекала его, и жить в городе, который больше не был ему интересен. Вокруг лежала целая страна, целый мир, наполненный приключениями. Нужно было воспользоваться молодостью и сделать хороший выбор, так, чтобы и Чед считал это интересным приключением, потому что у них была общая судьба.

– Ты так и не перезвонил маме, – напомнил Чед, и Ник понял, что весь этот разговор о переменах и колебаниях неуклонно вел Чеда к мыслям о Сибилле.

– Ну ладно, – сказал Ник, – не хочешь ли ты пойти поискать Елену и узнать, когда будет готов ужин?

– А после ужина ты уйдешь?

– Ни в коем случае. Мы будем вместе весь вечер. Согласен? Почитаем или посмотрим киношку, или сыграем во что-нибудь?

– Сначала киношку, потом сыграем в «монопольку», а когда я лягу, ты мне почитаешь.

– Так мы просидим до трех ночи, это не пойдет, придется внести кое-какие коррективы в этот план. Эй, приятель! – позвал он, увидев, что Чед направился к дверям.

– Что?

– Я люблю тебя. Ты самый лучший на свете сын и самый лучший сосед, и один из самых необычных моих друзей. И я не собираюсь заставлять тебя делать то, от чего ты почувствуешь себя несчастливым. Ясно?

– А вдруг будет что-то такое, что сделает счастливым тебя, а мне от этого будет плохо?

– Если это и произойдет, мы сумеем это уладить.

– Но ты-то больше, – глубокомысленно заметил Чед. – Ведь это ты все решаешь в нашей семье.

– Ты говоришь о том, кто сильнее и кто главнее, и тут ты, конечно же, прав: конечно, я и старше, и главнее. Но ведь я люблю тебя и ни за что не хотел бы видеть тебя несчастным, если могу избежать того, так что тут моя сила кончается, и главным становишься ты. Это-то ты понимаешь?

– Не очень.

– Ну, видишь ли, сила – вещь сложная. Как-нибудь мы потолкуем и об этом. Просто я хотел бы, чтобы ты понял, что ты для меня важнее всего на свете и что бы мы ни делали, мы будем все делать и решать вместе, ладно?

Чед медленно кивнул.

– Может, и так…

– Может?

Подбежав к отцу, Чед подпрыгнул и обвил ручонками его шею.

– Ладно, ладно, – выдохнул он прямо в шею Нику и выбежал из комнаты. А Нику осталось гадать, что тут может быть ладно. «Нам нужно почаще вот так беседовать, – думал он и впервые почувствовал, как его кольнула собственная слабость. – Как бы мне хотелось с кем-нибудь поделиться. Ведь не только Чеду нужна мать, мне самому нужна женщина, которая помогла бы мне разобраться со всеми этими сложными вопросами… которая жила бы моей жизнью».

«Если бы можно было заказать ее, как блюдо в ресторане», – вспомнил Ник выдумку мальчика, и снова образ Валери вспыхнул в его памяти и снова исчез, и он пошел звонить Сибилле.

К телефону долго не подходили, и он уже собирался повесить трубку, когда она наконец ответила.

– Я тебя не разбудил? – поинтересовался Ник.

– Ой, Ник. Я уже волновалась, передал ли тебе Чед, что я звонила. Я просматривала бумаги в другой комнате. Ник, со мной случилось что-то ужасное. Мне нужен друг, мне нужен кто-нибудь, кто мог бы мне помочь.

Никогда он не слышал ее голос таким растерянным.

– Ты говоришь о Квентине? Я знаю, что он умер, Сибилла, ты же сообщила мне об этом.

– Нет, нет, не то… то есть, разумеется, это ужасно, что он умер, я едва выдержала, тут так страшно без него, и я так одинока. Но случилось кое-что пострашнее, Ник, я только что узнала о том, что он сделал со мной. Просто не знаю, как он мог, я так любила его, я все для него делала, а он надул меня, надул…

– Но что, Сибилла?

– Он растоптал меня, он все оставил этому ублюдку проповеднику!…

Ник откинулся на стуле, словно отшатнувшись от ее пронзительного крика.

– Прости! – хрипло сказала она. – Я не… у меня такое несчастье!… Почти все свои деньги он оставил этому Доминусу – я ведь рассказывала тебе о нем, помнишь? – сумасшедшему проповеднику, который даже не сумел за эти годы хоть немного поднять свой рейтинг, Мне досталась телесеть, но на кой она мне нужна? Как мне плохо!

– Постой-ка. Квентин оставил тебе телесеть?

– И миллион долларов. Ошметки!

Ник мысленно улыбнулся. Когда-то это было бы большой удачей для Сибиллы, да и сколько людей не отказались бы от такого куша и сейчас.

– А сколько Доминусу?

– Пять миллионов.

– Пять миллионов? Я думал, что у него куда больше.

– Было. Но он же все вложил в телесеть. Он был помешан на ней, Ник, вбухал в это столько денег… он думал, любую проблему можно решить, все время вкладывая и вкладывая, и вкладывая в нее.

– Но если деньги вложены в телесеть, а она тебе не нужна, тогда почему бы тебе не продать ее?

– Я думала об этом. Но… – вытянувшись в кресле, Сибилла отрешенно посмотрела на огни Вашингтона – У Квентина было много долгов, – медленно произнесла она. – Не такие уж громадные, но все же это затруднит продажу телесети.

– Это зависит от размера и рода долга. И от того, насколько это выигрышно для покупателя, вложить деньги даже в такое дело, чтобы потом начать извлекать выгоду. Сибилла, тебе нужно поговорить с кредиторами и адвокатами, они смогут помочь тебе куда лучше, чем я.

– Так я и сделаю, но только когда приду в себя, – она все еще смотрела в окно, но перед глазами у нее стояли особняк Ника с его двенадцатью комнатами, роскошной мебелью, с «мерседесом» и «порше» в гараже… и постоянные упоминания о нем на страницах «Таймса» и «Ньюсуик».

– Ник, – сказала она, – я знаю, как страшно ты занят в своей компании, знаю, что она занимает все твои мысли, но не думаешь ли ты, что мог бы приобрести телевизионную сеть – и по очень сходной цене?