Примадонна. Банкирша. Шлюха

Глава первая Чего хочет женщина

Год 1999-й. Неподражаемая

Такого возбуждения и всеобщего восторга столица не знала чуть ли не со времен первого полета космонавта. Пусть толпы не бросились с плакатами на Красную площадь, но энергетический заряд, возникший вокруг концертного зала «Россия», пронизал невидимыми нервными токами весь город. Еще бы - в этот день Неподражаемая возвращалась на сцену!…

Ровно два года назад она публично заявила, что сделала все и больше ей сказать миллионам поклонников нечего.

Для фанатов это был шок. Катастрофа, да и только. Казалось, еще немного - и солнце перестанет всходить над землей. Оставалась, правда, робкая надежда, что Неподражаемая отколола свою очередную шутку. Но прошел месяц, другой, а она все молчала. Радиостанции и телевизионные каналы по инерции еще гоняли ее старые записи, пресса строила самые фантастические догадки, но сама Неподражаемая как в воду канула.

Потом разнесся слух, будто бы она надолго покинула пределы отечества, чтобы в каких-то заморских санаториях поправить пошатнувшееся здоровье. Это было похоже на правду, ведь столько лет артистка не знала отдыха. Через год о ней не то чтобы стали забывать, но страсти поутихли. Шустрые продюсеры принялись торопливо раскручивать новые имена, однако место Неподражаемой на эстраде оставалось свободным. И какие бы астрономические суммы ни вбухивались в видеоклипы и компакт-диски, вот так запросто купить сердца зрителей не удавалось никому.

Неподражаемая из своего таинственного уединения насмешливо следила за всей этой суетой, храня молчание. Единственный совет, который она могла бы дать всем этим бабочкам-однодневкам, рвущимся к яркому свету, - это прожить ее жизнь, что, увы, было невозможно.

И вот в тот момент, когда на ее имени уже были готовы поставить жирный крест, списать ее в ретро-звезды вместе с Утесовым, Шульженко и Бернесом, Неподражаемая объявила о своем концерте в «России».

- Я не возвращаюсь, - сказала она на брифинге в гостинице «Рэдиссон-Славянская». - Я ведь никуда не уходила. Вы спросите моих зрителей - разве они распрощались со мной?

- А как же ваше заявление два года назад? - спросил бойкий репортер «Московского комсомольца». - Это был рекламный трюк?

- Какое заявление? - подняла брови Неподражаемая.

- Что вы уходите совсем.

- А вы еще в том возрасте, когда верят женщинам?

Журналисты одобрительно рассмеялись.

- Уйти совсем - это умереть, - продолжила Неподражаемая. - Но если говорить всерьез, мне просто было нужно сделать глубокий вдох. Как перед трудной нотой. А вдох, как ни крутите, это пауза.

- Значит, этот вдох у вас длился целых два года? - не сдавался репортер «МК».

- Ну и что? Вы увидите, какой у меня будет выдох!…

Снова раздался добродушный смех. Неподражаемая умела разговаривать с прессой. И на этом брифинге она была в полном блеске. Телевизионщикам и фотокорам разрешили снимать все от начала до конца. Раньше на съемки отводилось строго десять минут, когда Неподражаемая продуманно позировала под специально выставленным светом. Теперь в этом необходимости не было. После продолжительной паузы она похудела и похорошела, словно сбросив добрый десяток лет. Это отметили сразу, и злопыхателям оставалось только покрепче стиснуть зубы.

А потом гигантским праздничным фейерверком вспыхнул сольный концерт в «России». Фирма «Мороз Рекордc» к этому дню успела выпустить роскошный альбом пятидесяти лучших хитов Неподражаемой, из чего стало ясно, что второе пришествие актрисы исподволь готовилось уже давно. По большому счету говоря, никто в ее уход до конца не верил. И все равно, концерт в «России» стал как бы нежданной радостью, внезапно свершившимся чудом.

Зал стонал, изнемогая от восторга. Сцена с первых минут была завалена цветами, стены содрогались от громовых оваций. В финале кордебалетные юноши вынесли огромную раму, увитую живыми розами, в которую по замыслу художника должна была вписаться Неподражаемая для финального поклона. Ей эта затея не понравилась, но художник стоял насмерть, и Неподражаемая, плюнув, согласилась. Однако последнее слово все равно осталось за ней. Заняв место в цветочной раме, Неподражаемая не стала кланяться, а сделала наивные глаза и спросила низким, хрипловатым голосом типичной уличной девчонки:

- Не похоже, что я уже в гробу?

Раздался хохот, аплодисменты. От нее ждали чего-нибудь подобного. Когда атмосфера становилась нестерпимо слащавой, она всегда бросала в зал что-нибудь эдакое, чтобы все на мгновение обалдели, а после любили ее еще больше.

- Да, в полном порядке старуха! - признал репортер «МК», ютившийся на ступеньках в проходе. - Прикольная тетка!

Концерт продолжался почти четыре часа. И все живьем. Неподражаемая на дух не выносила «фанеру». Только на съемках она позволяла себе работать под фонограмму - из-за бессчетного количества дублей.

Она двенадцать раз выходила на финальные поклоны. А потом скрылась в гримерке, хотя зал все еще продолжал бушевать.

К полуночи вся тусовка переместилась в ресторан «Беверли-Хиллз» на Кудринской площади, где под сенью живых пальм у искусственного водопада был сервирован ужин на полторы сотни гостей.

И тут произошла заминка. В наличии были все, кроме самой виновницы торжества. Причем никто не мог объяснить, куда она подевалась. Когда ситуация стала совсем уж неловкой и собравшиеся начали строить самые ехидные догадки, Тимур, супруг Неподражаемой, оторвался от мобильного телефона и занял место в торце большого стола.

- Господа! - громко сказал он, стиснув в руке бокал с минералкой без газа. - Я думаю, мы начнем потихоньку, а? Вы же сами знаете - стоит только налить первую рюмку, как тот, кого мы ждем, тут же звонит в дверь.

Тусовка, давно уже плотоядно взиравшая на бутылки и аппетитную снедь, шумно одобрила это мудрое решение. Но налили по первой, потом по второй, по третьей, а Неподражаемая так и не появлялась.

Год 1977-й. Журналистка

Это был не лучший день для Евгении Алыииц. Вчера ее, одну из известнейших столичных журналисток, вышвырнули за дверь, словно назойливую графоманку. А ведь она столько сил положила, чтобы приподнять завесу страшной тайны, окутывавшей строительство дачи генерала Рагозина на Рублевском шоссе. И все оказалось зря.

Евгения, подобно опытному диверсанту, по-пластунски проползла под колючей проволокой, минуя автоматчиков, круглые сутки топтавшихся возле ворот. Охраняли генеральскую дачу так, будто здесь, в березовой роще, строили специальную шахту для запуска баллистических ракет. Впрочем, и без ракет здесь было на что полюбоваться. Затейливый терем из красного кирпича напомнил Евгении иллюстрации к «Сказке о рыбаке и рыбке». Именно такие хоромы, по мнению художника, заполучила капризная старуха, ставши вольною царицей. Генерал Рагозин без всякой рыбки превратил сказку в быль.

По этажам почти готового уже терема трудолюбивыми муравьями беспрестанно сновали обгоревшие на солнце солдаты, безропотно отказавшиеся от защиты родных рубежей ради этого батрачества в генеральских угодьях.

Евгения успела сделать несколько снимков, когда ее наконец засекла охрана. Мордоворот с капитанскими погонами даже слушать ее не стал. Отмахнувшись от журналистского удостоверения Евгении, он вырвал у нее из рук драгоценный «Никон», распотрошил его самым зверским образом и засветил пленку.

- Вы за это ответите! - сказала Евгения с яростью. - Наша газета…

- Срал я на твою газету! - отрезал мордоворот.

- Я буду жаловаться вашему начальству!

- Срал я на твои жалобы!

- Вы меня еще не знаете!

- И на тебя я срал! - сказал мордоворот, не отличавшийся, как видно, фантазией.

- У вас что - понос? - неожиданно спросила Евгения.

Капитан-мордоворот побагровел:

- Покиньте объект! Покиньте, а то хуже будет!

Но Евгения почувствовала, что этот засранец потерял инициативу.

- Хорошо, я уйду, - сказала она. - Пусть вы мне испортили пленку. Но я-то вижу, вижу своими глазами рабский труд солдат на генеральской даче!

- Каких солдат? - удивился мордоворот.

- Да вот этих…

Евгения повернулась к дому и остолбенела. Никаких солдат не было в помине. Они исчезли по незамеченному ею сигналу капитана.

- Очки себе выпиши, гражданка! - торжествующе сказал мордоворот. - Выход видишь или проводить?

Но Евгении попала вожжа под хвост. В центральной прессе генеральских дач тогда еще не трогали. Открыть тему, да еще такую, для Евгении стало навязчивой идеей. Она не нуждалась в подтверждении своего журналистского таланта, он был, так сказать, налицо. Поэтому статью она все-таки написала, не пожалев яда. Правда, статья вышла в таком усеченном виде, что заняла на странице место размером с почтовую открытку, да и набрана была так мелко, что читать нужно было с лупой.

Но у военных, похоже, такая лупа числилась на вооружении. Они прочитали, и грянул гром. Буквально на следующий день в «Красной звезде» появился целый подвал с гневным заголовком «Выстрел в спину генералу», где из «любительницы остренького, так называемой журналистки Е. Альшиц» группа возмущенных полковников сделала мартышку.

Грозовые раскаты из «Красной звезды» докатились и до редакции газеты, с которой сотрудничала Евгения. Главный вызвал ее на ковер и сказал с кислой миной:

- Где вас учили поднимать руку на святое?

- Меня вообще-то учили на факультете журналистики МГУ, - дерзко ответила Евгения. - И я не слышала, чтобы генерала Рагозина причислили к лику святых.

- Ведь вы у нас, кажется, на договоре работали? - спросил главный, выдержав паузу.

- И продолжаю. У меня договор на год.

- Был, - сказал главный. - Но сегодня закончился. Отдохните, соберитесь с мыслями. Иногда это необходимо. Я-то на вашей стороне, Женечка, всей душой. Но положение обязывает. Вы только нас надолго не забывайте. Такие перья, как ваше, нам ох как нужны.

- Я пишу шариковой ручкой, - сказала Евгения и, не прощаясь, вышла из кабинета.

Год 1999-й. Неподражаемая

Обшарпанное, пропахшее табачным дымом такси неспешно лавировало среди тихих московских переулков в районе Пречистенки. Неподражаемая, сидевшая рядом с шофером, негромко подсказывала маршрут.

Огромные темные очки закрывали ей пол-лица, делая артистку абсолютно неузнаваемой. А двух женщин, безмолвно сидевших рядом, и без маскировки узнали бы считанные люди.

Таксист взял их неподалеку от «России», в Китайском проезде, и сразу понял, что они были на концерте.

- Ну как там наша-то? - тарахтел он. - Еще может? Или весь пар в свисток ушел?

- Может, может, - сказала Неподражаемая. - Здесь налево.

- Надо же! - хохотнул таксист. - А говорили, у нее этот… СПИД!

- Свят, свят, свят! - сказала Неподражаемая.

- Да я и не верил, - продолжил таксист. - А вот что ей за бугром обезьянью печенку пересадили, это я сам в газете читал. Название не помню.

- А обезьянья-то печень ей зачем? - спросила низким, грудным голосом одна из сидевших позади.

- Как это зачем? Для полного омоложения организма, - пояснил таксист. - Четыреста тысяч долларов такая операция стоит. Зато потом у тебя все торчком, как в шестнадцать лет.

- Все, приехали! - со вздохом сказала Неподражаемая. - Приехали, говорю. Тормози!

Машина остановилась возле неприметной дубовой двери, над которой горел вычурный голубой фонарик.

- Это что же тут находится? - спросил таксист.

- Обезьянник. Пошли, девочки!

Через несколько минут приехавшая троица уже расположилась на мягких диванах в уютном кабинетике, одной из стен которого служил громадный аквариум с диковиными тропическими рыбками. Обстановка в этом подвальном убежище отличалась той самой стильной простотой, за которой угадывались сумасшедшие деньги.

- Я тут редко бываю, - сказала Неподражаемая, закуривая легкую сигарету. - Когда уж совсем никого видеть не хочется. Как сегодня… Я совсем выпотрошенная. Как после аборта. Посидим тут тихонечко, а они там пускай нажираются и кости мне перемывают. Плевать. Тимур прикроет. Он все понимает.

Кто-то тихонько постучал в дверь.

- Ну? - сказала Неподражаемая.

На пороге возник негр в белом кителе с золотыми пуговицами и золотым эполетом на одном плече. Молча поклонился.

- Ничего не хочется, - сказала ему Неподражаемая. - Ты скажи там Петровичу, чтобы он сам что-нибудь придумал, соответственно настроению. Хорошо?

Негр безмолвно поклонился.

- Только сначала выпить нам принеси. Мне джин-тоник. А вам что, девочки?

- Все равно, - сказала одна. - Можно тоже джин.

- А мне водки, - сказала вторая трубным голосом. - Только не надо этих «абсолютов». Нашей, кристалловской. Стакан.

- Давай, - махнула рукой Неподражаемая. - И напомни еще раз охране, Коля, что меня здесь нет. Ни для кого.

Негра действительно звали Колей. И фамилия у него была совершенно неафриканская - Коровкин. Он являл собой плод бурной, но короткой любви студента из Нигерии и парикмахерши Люды Коровкиной. Чернокожий папа, сделав ребенка, быстро укатил на жаркую родину, а его отпрыск - точная копия отца - продолжил свою полусиротскую жизнь в Москве. Была она не особенно сладкой. Начиная с детского сада черный Коля Коровкин всюду был, если так можно выразиться, белой вороной, его даже в армию не рискнули взять. В военкомате были так потрясены цветом его кожи, что ни у кого из призывной комиссии рука не поднялась написать «годен». Но грузчиком в овощной магазин его приняли, и даже гордились им, словно неким экзотическим зверьком.

И лишь когда, словно грибы после дождя, вокруг стали появляться бары и новые рестораны, старавшиеся перещеголять друг друга в дизайне и сервисе, на негра Колю возник неимоверный спрос. Прислуживающий африканец - это было что-то! Колю без конца переманивали из одного заведения в другое, пока он не оказался в тихом, но дорогущем подвальчике без названия, где десять долларов на чай были обыкновенным делом.

На кухне Коля передал шеф-повару слова Неподражаемой.

- Что-нибудь сочиним, - кивнул Петрович, по слухам кормивший в свои молодые годы австрийского посла. - Их сколько там?

- Трое, - сказал Коля. - Сама и еще две бабы.

- Кто такие?

- Без понятия, - сказал Коля. - Одна здоровенная, как бегемот. И вся в золотых цацках. Аж глаза режет. А вторая - никакая. Так, спитой чай.

Он усвоил лакейскую привычку зубоскалить за спинами гостей.

Год 1977-й. Журналистка

Прямо из редакции она поехала на Суворовский бульвар, в Дом журналистов, и там прочно засела в кафетерии. За вечер она выкурила пачку сигарет, прихлебывая кофе с дешевым коньяком, которым ее бесперебойно снабжала пышногрудая Тамарка, всегда дававшая и в долг, если надо.

Отвечая на приветствия знакомых и ведя разговоры ни о чем с подсевшими к ней на минутку, Евгения мрачно подводила итоги последних дней. Что ж, бывали времена и похуже. Например, когда она разводилась с Гришкой Альшицем, чью звучную фамилию оставила себе в качестве журналистского псевдонима. Гришка был милейшим парнем, заботливым, без идиотских амбиций. Но в постели у них не ладилось совершенно. Причем с первого дня.

Он не вызывал у нее физического отвращения. Просто все, что он делал - и делал, судя по всему, совсем неплохо, - оставляло ее глубоко равнодушной. Первое время она старательно имитировала страсть, проклиная себя за фригидность. Но однажды, когда она с приятельницами попала в сауну и Кира Санина стала делать ей массаж, Евгения, неожиданно испытала то сокрушающее наслаждение, которое безуспешно пытался подарить ей муж.

Придя в себя, Евгения даже испугалась.

- Тебе плохо, Женечка? - заботливо спросила Кира.

- Нет-нет… Все нормально…

Какое там «нормально»! Она стиснула зубы, боясь, что начнет умолять Киру еще раз прикоснуться к себе нежными пальцами. Из-под прикрытых век Евгения разглядывала обнаженные тела приятельниц, чувствуя какое-то радостное томление. В тот день она поняла, что устроена не так, как большинство женщин. Постыдная однополая любовь уже не казалась ей чем-то ужасным.

Она умела принимать факты такими, какими они были. И выложила все Гришке как на духу. Он был потрясен, он не хотел в это верить. Его нелепые попытки как-то все уладить, записаться к какому-то медицинскому светиле Евгения решительно пресекла. Они развелись.

Жизнь ее стала совсем другой. О хирургическом изменении пола в те годы и не помышляли. Евгении пришлось приспосабливаться к новой жизни собственными силами. Она не признавала компромиссов, чем и сделала себе имя в журналистике. И теперь она ничего не собиралась скрывать. Прежде всего Евгения очень коротко постриглась и тем навсегда решила проблему со своими непокорными волосами. Ее гардероб теперь составляли исключительно брючные костюмы, джинсы и свитера. К куреву и ежедневной рюмке коньяка она пристрастилась давно.

В ее однокомнатной квартире появился немецкий тренажер, купленный за безумные деньги, и кварцевая лампа, обеспечивавшая постоянный загар. Она и раньше славилась своей резкостью, к которой теперь добавился вполне мужской, хотя и нечастый мат. Как ни странно, все это придало ей определенную привлекательность. Мужчины при виде ее чаще стали делать стойку, но их попытки сблизиться с ней, естественно, ни к чему не приводили. Гораздо важнее для Евгении было то, что на нее начали обращать внимание женщины. Но среди них чрезвычайно редко попадались те, кто был ей нужен. Наверное, за спиной Евгении сплетничали по поводу ее необычной сексуальной ориентации, но в глаза об этом не говорил никто. А если бы и посмели, Евгения знала, как поставить человека на место.

Последним ее увлечением была совершенно воздушная артисточка из Театра юного зрителя, игравшая в детских сказках инфантильных принцесс. Евгения как-то брала у нее интервью после спектакля. Говорила в основном она, а артисточка, которую звали Вероникой, смотрела на журналистку как удав на кролика.

Все между ними решилось очень быстро, и следующие три месяца они прожили вместе в квартире Евгении, переполненные счастьем и нежностью друг к другу. Но вчера и этой идиллии пришел конец. Евгения вернулась из Дома журналистов заполночь, мрачная, готовая весь мир разорвать в клочья.

- Почему так поздно? - спросила Вероника, капризно надув губки. - Ты же знаешь, что я места себе не нахожу!

- Цела я, цела! - отмахнулась Евгения. - Никто меня не трахнул в подворотне. Уймись.

- Ты пьяная!

- Слегка, - кивнула Евгения и, обхватив подружку, рухнула с ней на диван.

- Ты пьяная! - повторила Вероника с отвращением. - Пьяная! Какая мерзость!

- А пошла ты! - Евгения закурила. - Не нравится - катись!

- Если я сейчас уйду, - сказала Вероника дрогнувшим голосом, - то ты меня больше не увидишь.

- А на сцене? - Евгения выпустила дым ей в лицо. - На сцене, в образе очередной целки-невидимки?

Когда за Вероникой захлопнулась дверь, Евгения не шевельнулась. Уже сто раз случались пустяковые размолвки. Обычно Вероника доезжала на лифте до первого этажа и тут же возвращалась с видом побитой собаки. Вчера она не вернулась, и Евгению охватила такая тоска, хоть вешайся…

Год 1999-й. Неподражаемая

Петрович принялся колдовать у плиты. Коля отнес выпивку в кабинет с аквариумом и уставился в телевизор, ожидая, пока у шефа будет все готово. Наконец большой поднос с деликатесами, бережно прикрытыми мельхиоровыми крышечками, был сформирован.

Коля натянул белые нитяные перчатки, взял поднос и подошел к двери кабинета. Руки были заняты, и дверь пришлось открывать задом. Коля развернулся для этого неэлегантного маневра и вдруг увидел перед собой двух незнакомцев. Один из них, улыбаясь мягкой, какой-то резиновой улыбкой, прижимал к груди внушительный букет орхидей. Второй, точно высеченный из гранита, держал руки в карманах и смотрел Коле в переносицу немигающим, тяжелым взглядом.

- Подожди, черненький, - ласково сказал Резиновая Улыбка. - Сначала мы.

Коля понимал, что, раз эти двое прошли суровую охрану, с ними лучше не спорить, но все же возразил:

- У нас беспокоить гостей нельзя.

- Если нельзя, но очень хочется, то можно, - сказал Резиновая Улыбка. А второй просто оттеснил Колю гранитным плечом от двери.

Неподражаемая подняла на вошедших изумленный взгляд, но не успела выразить свое недовольство.

- Извините, что нарушаем ваш интим! - пропел Резиновая Улыбка. - Ах, наша Неподражаемая, вы же знаете, что никуда вам не скрыться от всенародной любви.

Он протянул актрисе орхидеи, но Неподражаемая их не взяла.

- В чем дело? - сказала она. - Я вас не знаю.

- И не надо. Мы вас знаем, этого вполне достаточно.

- А не пошли бы вы мальчики, а? - сказала Неподражаемая. - Со мной не надо так, когда я не в духе.

- Я же говорил тебе! - с укором сказал Резиновая Улыбка молчаливому товарищу и снова обернулся к женщинам. - Уходим, уходим. Можно сказать, испаряемся. Только заберем у вас ненадолго вашу подружку. Есть важный разговор.

- Которую? - спросила Неподражаемая, слегка растерявшись.

Но Резиновая Улыбка, положив орхидеи на стол, уже протянул руку той, которую негр Коля назвал спитым чаем.

- Можно вас на пару слов?

Женщина, словно загипнотизированная, поднялась с дивана.

- А в чем все-таки дело? - с тревогой спросила Неподражаемая. - Ты их знаешь?

- Знает, знает. А как же! - Резиновая Улыбка прижал руку к сердцу. - Да вы не беспокойтесь. Всего лишь разговор.

- А тут нельзя?

- Увы. Это очень личное.

- Мы без тебя не начинаем! - сказала Неподражаемая в спину безмолвно уходящей подруге.

Резиновая Улыбка обернулся на пороге:

- А вот это напрасно. Мало ли, заболтаемся… А концерт сегодня был просто люкс. То есть по всем мировым стандартам!…

Дверь за ушедшими захлопнулась и тут же приоткрылась снова.

- Можно? - спросил негр Коля, балансируя подносом.

Он ловко сервировал стол. Выждав в тишине минуту-другую, Неподражаемая решительно встала:

- Пойду все-таки взгляну, как она там. Что-то мне это все не нравится.

Она прошла к выходу, где стояли двое в камуфляжной форме.

- Моя подруга не выходила?

- Уехали в джипе. Минут пять назад.

- Что это за люди были? Как они сюда прошли?

Охранники переглянулись.

- Контора, - сказал старший. - Очень крутая контора. Наши тут не пляшут. Это все.

Допытываться было бесполезно. Неподражаемая на внезапно ослабевших ногах вернулась в кабинет, бросив по дороге испуганно таращившемуся Коле:

- Принеси мне тоже стакан водки!…

Она уже знала: случилось что-то непоправимое…

Год 1977-й. Журналистка

Евгения стояла у окна, приканчивая очередную пачку сигарет. Дождь занудно барабанил по стеклу, и Евгения не сразу услышала звонок в прихожей.

«Вероника! Вернулась все-таки!» - подумала она и с бесстрастным выражением на лице пошла открывать.

Но на пороге возникла незнакомая голубоглазая пухлогубая девчонка, вымокшая до нитки. У ее ног стоял мокрый чемодан.

- Вам кого? - хмуро спросила Евгения.

- Тетя Женя, это я, Мила, - сказала девчонка, непонятно улыбаясь.

События последних дней совершенно вытеснили у Евгении из головы то, что к ней должна приехать двоюродная племянница из сибирской глуши.

В незапамятные времена Евгения сама проделала тот же путь и, с первой же попытки зацепившись в столице, никогда больше не возвращалась в родной город. У нее сохранилось только воспоминание о гигантском смрадном облаке, всегда висевшем над домами этого «сибирского Чикаго», прозванного так за невероятную концентрацию заводов, среди которых первенство держал знаменитый Сибирский металлургический комбинат, куда следовало бы водить грешников, чтобы показать их будущее - картину ада.

- Так-так, - сказала Евгения, глядя на племянницу без особой радости. - Притащилась, значит. Ну входи!

- Только я не одна. Я с девочками. Не прогоните? А то такой дождище!

- Сколько вас? - насторожилась Евгения.

- Еще двое.

- Спасибо, не дюжина. Входите.

С появлением двух Милиных подружек в однокомнатной квартире сразу стало тесно. Евгения, запоздало проклиная свою доброту, сварила на всех кофе, закурила после первого же глотка и спросила с желчной интонацией:

- Прискакали, значит, завоевывать столицу? Знакомый сюжет. И конечно, все в артистки собрались?

- Не все, - сказала крупногабаритная девушка, которую звали Зоей. - Одна Жанка.

И взглядом показала на невзрачную рыжеватую подругу, гревшую ладони о теплую чашку.

- На роли мышек-норушек? - процедила Евгения. Она не заметила, как в глазах Жанны вспыхнула бешеная ненависть, означавшая, что отныне они смертельные враги.

- А ты? - спросила Евгения у Зои. - На стройку? Решила пополнить славную армию лимиты?

- А я местную породу улучшать приехала! - объявила Зоя, нахально глядя Евгении в лицо.

Альшиц поняла: этой крепкой девице такие комариные укусы нипочем.

- То есть? - спросила Евгения слегка растерянно.

- А то и есть, - усмехнулась Зоя. - Детей буду рожать. Крепеньких таких. Как боровички.

- Так это и дома можно было.

- Там женихов подходящих нет. А в Москве все-таки выбор! Вот найду себе молодого полковничка, и начнем с ним детей строгать!

Альшиц поперхнулась сигаретным дымом и сквозь кашель обратилась к племяннице:

- А у тебя какие планы?

Мила с беспомощной улыбкой пожала плечами. Она никогда ничего не решала сама и приехала в столицу, надеясь на тетю Женю, когда-то легкомысленно пообещавшую пристроить племянницу к какому-нибудь необременительному делу.

Теперь Евгения вспомнила об этом и разозлилась прежде всего на себя.

- Вот что, красавицы, - сказала она жестко. - Давайте сразу определимся. У меня тут, как видите, не апартаменты генерала Рагозина. Я здесь работаю и веду, извините, кое-какую личную жизнь. Так что даю вам приют только на одну ночь. А дальше крутитесь сами. Ясно? Да-да, крутитесь сами. И не вздумайте у меня за спиной шипеть, что москвичи сволочи. Это жизнь сволочная!…

Мила виновато покосилась на замерших подруг. Подобного удара от тети Жени она не ожидала.

Год 1992-й. Шлюха

Гаэтано, сопя от нетерпения, сорвал с нее шелковый халатик и повалил на постель. Сам он только расстегнул молнию на брюках.

Она закрыла глаза. Наблюдать привычную сцену в зеркале, висевшем напротив, ей было неинтересно.

Именно поэтому она не увидела, как бесшумно открылась дверь и на пороге возникла фигура незнакомца. Он действовал быстро, но без спешки. Подняв пистолет с длинным глушителем, незнакомец трижды нажал на курок. Раздались негромкие хлопки. Тело Гаэтано вздрогнуло и обмякло.

Она удивленно открыла глаза, но увидела лишь закрывающуюся дверь.

Гаэтано умер мгновенно. Ей несказанно повезло, что пули не прошили любовника насквозь, а застряли в его жирном теле.

Она ощутила на руках, обнимавших спину Гаэтано, что-то липкое. Через секунду стало понятно, что это кровь. Вопль ужаса застрял у нее в горле. Она с трудом выбралась из-под обмякшего тела и выскочила в зал.

Там было пусто, если не считать Фрэнка, уронившего голову на стойку бара. Вокруг его головы растекалась темная лужица крови. Рядом раздался придушенный хрип, и она, обернувшись, увидела охранника, который, заливаясь кровью, пытался доползти до выхода.

Ужас сковал ее. Одна, в чужой стране, среди трупов!…

«Вот и пришел тебе конец, девочка!» - подумала она, теряя сознание…

Глава вторая Нежная кожа

Годы 1967-1975-й. Миледи

До сих пор судьба не преподносила Миле неприятных сюрпризов, За Милой Мидовской еще с первых классов прочно закрепилось прозвище Миледи. Зоя Братчик первой заметила, что Милка похожа на артистку, игравшую красавицу интриганку в старом французском фильме «Три мушкетера». У Мидовской был точно такой же пухлый коралловый ротик и фарфоровые голубые глазки. Со временем эта похожесть пропала, да и характер у Мидовской оказался никакой. Его, можно сказать, не было вовсе. Но прозвище приклеилось прочно.

Жизнь ее была безоблачна и легка. Папа, Станислав Адамович, слыл далеко не последним человеком в городе. Добрая половина местных начальников и их жен щеголяла если не зубами от пана Мидовского, то уж точно его пломбами. Паном известного дантиста величали в честь его далеких шляхетских предков, когда-то переселившихся, как утверждал Мидовский, в Россию из города Кракова.

Он подчеркивал это постоянно и любил по поводу и без него ввернуть какое-нибудь польское словечко. Например, «так» вместо «да» или «бардзо зимне» вместо «очень холодно».

Он первым открыл в городе частный зубоврачебный кабинет, где ему ассистировала красавица Верунчик, бывшая медсестра, ставшая пану женой еще в годы их совместной работы в спецполиклинике металлургического комбината.

- Добже, добже! - ласково говорил пан Мидовский иной раз вскрикнувшему в кресле пациенту. - Ниц не зробишь пшез кошулю!

Это означало: «Хорошо, хорошо! Ничего не сделаешь через рубашку!»

Миледи жила в атмосфере благополучия всю жизнь и воспринимала это как данность. Жадности в ней не было ни капли. Она бы охотно дала поносить свои белые джинсы или осенний оранжевый пуховик подругам, если бы Жанне или Зое они подошли по размеру. Она и без этих привозных шмоток оставалась Миледи - еще маленькой, но уже женщиной. Сама Мидовская не отдавала себе в этом отчета, но окружающие при виде ее слегка напрягались.

Постоянно блуждающая улыбка, невинное выражение фарфоровых глаз в сочетании с ленивой грацией маленькой пантеры делали ее опасной. Прежде всего для нее самой. Миледи ни разу и пальцем не шевельнула, чтобы кому-нибудь понравиться, но мальчишки ходили за ней табуном. Жестокие драки за право проводить ее домой возникали постоянно. Миледи с простодушным интересом наблюдала за очередным поединком.

И если соперников разнимали, говорила, пожав плечами:

- Зачем? Пусть подерутся. Это же мальчики!

То, что за нее дрались, казалось ей совершенно естественным. Причем своим вниманием она могла одарить не обязательно победителя. Это мог быть и побежденный с расквашенным носом. Любой, дравшийся за Миледи, как бы получал на нее право. Он мог проводить ее до подъезда, взять под руку и даже поцеловать. И тут начиналось самое странное. При первом же чужом прикосновении по ее телу разливалась предательская слабость, губы приоткрывались, будто ей становилось трудно дышать, взгляд фарфоровых глаз туманился. Короче, с ней в этот миг можно было делать все что угодно. И счастье, что мальчишки по неопытности своей дальше неумелых поцелуев не заходили. Но это могло случиться вот-вот, потому что предназначением Миледи было кому-нибудь принадлежать. Принадлежать до конца, без остатка. Она не умела выразить это словами, но чувствовала всем своим существом.

Однако никакого жгучего интереса к вопросам секса Миледи не испытывала, пропуская мимо ушей всевозможные девчоночьи шушуканья. Как-то, когда ботаничка по прозвищу Семидоля объясняла на уроке что-то про опыление, про пестики и тычинки, кто-то в классе громко захихикал. Семидоля, точно потревоженная кобра, быстро оглянулась и сквозь очки впилась взглядом в лица учеников. Первой ей на глаза попалась Миловская, сидевшая, как обычно, с неопределенной улыбкой на пухлых губах.

- Мидовская, - грозно спросила Семидоля, - чему это ты так двусмысленно улыбаешься?

- Не знаю… - ответила Миледи. - Ничему…

- Придется написать в дневнике твоим родителям, что ты… - Семидоля запнулась, подыскивая наиболее удачное выражение, - …что ты слишком рано познала тайны жизни.

Класс удовлетворенно заржал.

Но Миледи никак не отреагировала на слова Семидоли. Что детей не в капусте находят, она знала не хуже учителей и никакой тайной это не считала.

С той поры Семидоля возненавидела Миледи. Впрочем, она была в этом не оригинальна. Мидовская раздражала всех педагогов-женщин. Эти замотанные, рано постаревшие тетеньки не могли простить ей того, что они никогда не были так хороши, как она, и, уж конечно, никогда не будут. Естественно, никто из них в этом не признался бы. Возможно, они и сами не понимали, почему их так бесит эта смазливая девчонка, с удивительным безразличием выслушивающая мелочные придирки и ехидные реплики насчет обеспеченных деток.

Миледи не прилипала к телевизору, как большинство ее сверстниц, глядевших все подряд. Оставшись одна, она направлялась в ванную, где по настоянию пана Мидовского целая стенка была целиком зеркальной. Миледи медленно раздевалась перед этим огромным зеркалом, внимательно следя за своими движениями. Абсолютно обнаженная, она бесконечно долго вглядывалась в собственное отражение. Ее взгляд медленно скользил сверху вниз по гибкой, тонкой, почти мальчишеской фигуре, бесстрастно отмечая совершенство точеной шеи, беззащитную хрупкость плеч, маленькую нежную грудь с дерзко торчащими розовыми сосками, живот с аккуратным завитком пупка, длиннющие ноги с округлыми коленками. Миледи чуть изменяла позу.

Теперь ее взгляд медленно поднимался вверх. Она рассматривала себя как нечто постороннее, ни в чем не находя изъяна. И это тоже было в порядке вещей. Миледи не гордилась собой, просто убеждалась совершенно объективно, что все у нее устроено так, как надо.

Она всегда носила юбки, длина которых была на грани допустимого. Формально придраться было нельзя, но, когда она садилась, чуть поддернув подол, оторвать взгляд от ее круглых коленок было трудно. Миледи с подкупающим простодушием использовала этот нехитрый прием, чтобы смягчать сердца педагогов-мужчин. И это ей отлично удавалось.

Год 1977-й. Журналистка

Все-таки Евгения не выставила нежданных гостей за порог просто так. На следующий день она договорилась с дворничихой, бабой Любой, что та возьмет постояльцев в свое подвальное жилье. Жанна с Зоей тут же перетащили вещи вниз, тем более что дворничиха назначила вполне божескую цену.

- А ты подожди, - приказала Евгения племяннице. - Расскажи хоть, как там твои родители поживают.

Миледи была еще той рассказчицей. К тому же она понятия не имела, что можно рассказать о родителях. Живут себе и живут. Ей и о себе-то нечего было рассказать.

Отчет о жизни родителей занял всего десять минут, и то благодаря лишь тому, что Евгения умела расспрашивать профессионально. Приглядываясь к племяннице, она невольно отмечала ее ленивую грацию, невинный фарфоровый взгляд и пухлые губы, с которых не сходила слабая улыбка. Черт возьми, капризная артисточка в подметки не годилась сибирской племяннице, свалившейся как снег на голову. Эта была полна нетронутой свежести. А ведь двоюродная племянница - это почти не родня.

Возможно, не сложись последние дни так паршиво, Евгении и в голову не пришли бы подобные мысли. Но сейчас, чувствуя себя незаслуженно оскорбленной и самой одинокой на свете, она отпустила тормоза. Евгении удавалось скрутить собеседника и посильнее, вот почему через некоторое время Миледи сидела, внимая тете, как завороженная. Миледи не понимала половины слов, но энергия, исходившая от Евгении, совершенно парализовала ее.

- А ты знаешь, что ты хорошенькая? - неожиданно спросила Евгения. - Конечно, знаешь. Уже спала с мужиком?

Миледи кивнула.

- Ну, ясное дело. Пропустят эти кобели такой лакомый кусочек, как же! Ну и что? Нравятся тебе эти волосатые, вонючие козлы?

Миледи пожала плечами, не зная, что ответить. Впрочем, тетя в ответах не нуждалась.

- Это, конечно, твое личное дело, - сказала она. - Но ты подумай хорошенько о том, как тебя щедро наградила природа. Эти небесные глаза, эти нежные губы, эта атласная кожа, эти упругие мячики грудей… Я употребляю пошлые сравнения, извини, но это всего лишь слова. А слова бессильны передать истину. Истина же состоит в том, что все эти драгоценные дары следует отдавать лишь тому, кто может их оценить по-настоящему. Я могу, поверь мне. И мы можем стать с тобой настоящими подругами, потому что нет прочнее сплава, чем сплав молодости с опытом…

Миледи окончательно перестала понимать, что ей говорят, и безропотно позволила тете Жене обнять себя. Однако от этого прикосновения мир не поплыл у Миледи перед глазами, как это бывало обычно. А когда тетя Женя стала настойчиво целовать ее в шею, Миледи просто испугалась.

- Расслабься, дуреха! - шепнула Евгения, чуть задыхаясь. - Не съем же я тебя.

Но Миледи вовсе не была в этом уверена. Улучив момент, она вывернулась, вскочила и сказала дрожащим голосом:

- Извините, тетя Женя… Я сейчас… Я к девочкам…

И, выбежав за дверь, бросилась в дворницкую.

Евгения закурила, прижалась пылающим лбом к холодному оконному стеклу и сказала с кривой усмешкой:

- Вот бабы, мать вашу!…

Год 1977-й. Жанна

Те, кто мечтает об актерской карьере, пытаются поступить во все театральные институты сразу. Разумеется, в каждом они делают вид, что только о нем и мечтали всю жизнь. «Знаете, - говорят они в Щепкинском училище, - Малый театр - это для меня все!» «Вахтангов - мой бог», - объявляют они в Щукинском. А в Школе МХАТа они клянутся, что без книги Станиславского «Моя жизнь в искусстве» под подушкой они заснуть не могут. Нехитрый расчет - где-то да повезет.

Обнаружив во всех местах мелькание одних и тех же лиц, Жанна поначалу растерялась. Ее едва не затянул этот нервный водоворот. Однако она решила не распыляться, а бить в одну точку, и этой точкой для нее стал ГИТИС - Государственный институт театрального искусства. На эстрадное отделение, увы, в этом году приема не было. Оставался факультет музыкальных театров. Она решила, что удачный опыт выступлений со школьным ансамблем «Мажоры» дает ей какой-то шанс. Кроме вокала с будущими артистами оперетты серьезно занимались движением, сценической речью, танцем. Словом, всем тем, что необходимо будущей звезде эстрады.

Было, правда, одно существенное «но». Кроме нескольких популярных мелодий из «Сильвы», часто звучавших по радио и потому засевших в памяти, Жанна про оперетту не знала ничего. И разыгрывать любовь к этому жанру, захватившую ее буквально с пеленок, было невозможно. Жанну раскусили бы в два счета.

За неделю Жанна добросовестно пересмотрела весь репертуар Московского театра оперетты. Весь этот мир бутафорских страстей, все эти говорящие петушиными голосами комики и томные, дебелые графини оставили у нее ощущение, будто она насиделась в шкафу со старыми вещами, пропахшими нафталином.

Тем не менее Жанна запомнила несколько названий и при случае могла бы пересказать содержание двух-трех спектаклей. Она решила, что объявит своим любимым композитором Штрауса, а актрисой - Татьяну Шмыгу. Это был беспроигрышный вариант.

На экзамене, конечно, полагалось что-нибудь спеть. Никаких сложных арий Жанна разучивать не стала. Приемную комиссию надо было чем-то удивить. Об этом все говорили постоянно. Рассказывали, что в прошлом году одна девчонка из Саратова, поступавшая в «Щуку», вышла читать монолог Нины Заречной из «Чайки» с большими самодельными крыльями за спиной. А во ВГИКе, когда один парень провалился на первом же туре, на второй явилась его невероятно эксцентричная бабушка и стала истерично доказывать, что ее внук - гений. Члены комиссии не сразу поняли, что перед ними тот самый провалившийся парень, замаскировавшийся под старуху. Его, правда, в институт не взяли и даже где-то напечатали фельетон про гнусного обманщика.

Решив удивить, Жанна собиралась спеть «Блоху» Мусоргского. Причем точно так, как ее пел Шаляпин. Такое не могло не изумить. К тому же в «Блохе» можно было подурачиться, изображая короля, портного и само насекомое.

Сложнее было с отрывком прозы и басней. Жанна и тут решила сделать ставку на оригинальность. Из прозы она выбрала чеховский рассказ про Ваньку Жукова, а из басен - Михалкова:

Тут тоже можно было изобразить надменный доллар и гордый рубль, а кроме того продемонстрировать свою политическую зрелость.

Педагоги в театральном просто обязаны были понять, что Жанна с ними одной крови. И тем не менее она с удивлением обнаружила, что нервничает все больше и больше. Именно в эти дни со всей силой проявилась одна из главных черт ее характера - внезапные переходы от смеха к слезам и наоборот. Это случалось по сто раз на дню и по самым пустяковым причинам. С ней становилось трудно. Братчик и Миледи порой боялись слово ей сказать или взглянуть в ее сторону. Жанна похудела, и в глазах ее появился лихорадочный блеск. Она почти перестала спать, все пялилась в потолок и беззвучно шевелила губами, повторяя:

В день экзамена она поднялась чуть свет. Проснувшиеся позже подруги с ужасом смотрели на Жанну, которая, сидя за шатким столом в дворницком подвале, разбивала сырые яйца и выпивала их одно за другим. Так она уничтожила десяток.

- Ты что, Жанка, опухла? - спросила Братчик.

- Это для голоса, - ответила Жанна. - Сейчас бы еще молочка тепленького. На связки.

Зоя бросилась за молоком. Но напрасно.

- Не могу, - сказала Жанна, отодвигая стакан. - Стошнит.

Братчик тут же выпила молоко сама, не пропадать же добру, и заторопила Миледи, чтобы сопровождать подругу на экзамен.

- Нет! - отрезала Жанна. - Сидите дома. Я с вами еще больше буду икру метать.

- Тогда ни пуха!

- Иди к черту!…

Годы 1964-1975-й. Сумасшедшая мамаша

Сколько Жанна себя помнила, она всегда хотела стать артисткой. И виноватой в этом была ее мать, Алиция Георгиевна.

Она сама когда-то мечтала об артистической карьере, о концертах в Большом зале Московской консерватории, о зарубежных турне. Алиция Георгиевна, тогда еще просто Алечка, блестяще окончила музыкальную школу по классу фортепиано, за что получила от мамы бабушкин золотой медальончик и золотое колечко с каким-то искристым камешком, а от папы - конверт с деньгами для поездки в Свердловск, где, по слухам, конкурс в консерваторию был не такой зверский, а фортепианная школа ничуть не хуже столичной.

Уже и билет до Свердловска был куплен в купейный вагон. Но накануне отъезда уличные хулиганы подстерегли Алечку в подворотне. Медальончик ей удалось спасти, а вот колечко - нет. Самое ужасное, что, стараясь сдернуть кольцо, эти подонки сломали Алечке безымянный палец.

- Ничего, ничего, - утешали родители, глядя на загипсованный палец Алечки. - Поступишь на будущий год.

Палец сросся криво. И прежняя гибкость к нему уже не вернулась. Мечту о консерватории пришлось похоронить. Алечка устроилась музыкальным педагогом в детский сад, где в свои неполные двадцать лет сразу стала из Алечки Алицией Георгиевной. Дома к пианино она больше не подходила.

Но на всех концертах приезжих гастролеров Алиция Георгиевна неизменно оказывалась в первых рядах, нанося непоправимый урон своей и так-то мизерной зарплате. Когда свет в зале гас и раздавались первые такты музыки, глаза Алиции Георгиевны моментально наполнялись слезами. Она ничего не могла с этим поделать - звучал ли со сцены меланхоличный Шопен или лихие шлягеры под аккомпанемент электрических гитар.

А потом Алиция Георгиевна терпеливо стояла у служебного входа с обязательным букетиком цветов и летом, и зимой. И только отдав их заезжему кумиру и пролепетав несколько слов благодарности, она тихо брела домой, полная все равно не вылившихся чуств.

Родители о ее личной жизни понятие имели весьма смутное, и потому для них, как гром среди ясного неба, прозвучало известие, что Алечка собирается рожать.

- Ты выходишь замуж? - ошарашенно спросила мама.

- Нет.

- Но ведь для того, чтобы женщина родила, - сказал отец, - насколько мне известно, необходим мужчина.

- Логично, - согласилась Алечка.

- Значит?… - Отец вопросительно поднял брови.

- Значит, мужчина был, - сказала Алечка с загадочной улыбкой. - Но кто, вам знать совершенно необязательно.

- Но почему, почему? - недоумевала мать. - Он что, не хочет на тебе жениться?

- Он вообще ничего не знает о ребенке. И потом, папа, поздно уже. Поезд ушел, - ответила Алечка спокойно. - Что же делать, раз так получилось.

Родителей совершенно сбивало с толку то, что Алечка ничуть не была огорчена. Скорее наоборот. Она, казалось, светилась от счастья. Но при этом открыть тайну отцовства отказалась наотрез.

Дочь Алиция Георгиевна назвала Жанной и с жаром взялась за ее воспитание, пытаясь реализовать в ней свою загубленную мечту. С четырех лет Алиция Георгиевна усадила Жанну за пианино и стала учить ее азам сама, вспоминая собственное недавнее прошлое.

А потом ее Жанна стала обязательной участницей всех детских спектаклей, появляясь в образе то Спящей Красавицы, то Красной Шапочки, а то и Бабы-яги. Это продолжилось и в школе, где за дочерью Алиции Георгиевны до последних классов сохранилось прозвище Жанка-артистка.

А уж сколько за эти годы было прочитано стишков перед гостями и одноклассниками, сколько спето песенок, сколько исполнено танцев! И все это в атмосфере умиления, сладким ядом отравлявшего детскую душу.

Год 1977-й. Зоя

Первое время Зоя Братчик, согласно своему плану, регулярно ездила на Плющиху, благо до нее было всего три остановки. Там она прогуливалась возле огромного серого здания Академии имени Фрунзе. Действительно, в этих местах роились старшие офицеры, среди которых попадались моложавые полковники. Но они были то ли прочно женаты, то ли слишком озабочены учебным процессом. Во всяком случае, никто при виде прогуливающейся Зои не обмирал и не подкатывался с предложением познакомиться. Вскоре Братчик поняла, что только впустую тратит время, и прекратила свою охоту. Устраиваться в жизни надо было как-то по-другому.

Между тем у подруг незаметно подошли к концу деньги. Братчик отправилась с душевным разговором к бабе Любе, посочувствовала, как тяжело этой пожилой женщине с ее слабым сердцем мести по утрам свой участок и ворочать железные контейнеры с мусором. Баба Люба охотно приняла предложенную помощь. Теперь по утрам довольная дворничиха сидела у старенького телевизора, а на улице за нее вкалывала Братчик. Уборка, с которой баба Люба маялась до обеда, у Зои занимала чуть больше часа. Она только успевала войти во вкус. Таким образом был решен вопрос с платой за жилье. Оно теперь подругам ничего не стоило. Но еще надо было что-то есть и пить. Хотя бы раз в день.

Ждать в этом смысле помощи от Жанны, а тем более от Миледи, не приходилось. Зоя и эту заботу взяла на себя. Когда был истрачен последний рубль, она достала из угла заветный рюкзак.

Еще в поезде, по дороге в Москву, Жанна удивилась, увидев у Братчик два туго набитых рюкзака:

- Ты что, все из дома вывезла?

- В одном орешки, - спокойно объяснила Зоя.

- Какие орешки?

- Обыкновенные, кедровые. На рынке продам. В Москве знаешь как денежки полетят!…

Теперь Зоя взвалила на спину рюкзак с орешками и отправилась на Дорогомиловский рынок, где цены, как она разведала, были покруче. Подходы к рынку патрулировала милиция, вяло гонявшая бабулек с клубникой и огурцами.

Зоя поняла, что тут ей делать нечего, и вошла на огороженную территорию рынка. На одном из крайних прилавков отыскалось свободное место, куда Братчик водрузила свой рюкзак, а рядом поставила взятый у дворничихи граненый стакан, наполнив его орехами. Народ проходил мимо, скользя по Зоиному товару равнодушным взглядом. Она совсем уж было отчаялась, когда рядом кто-то спросил:

- Чем торгуешь, девушка?

Зоя встрепенулась:

- Орешки кедровые! Экологически чистые! Вы попробуйте!

Джигит, стоявший перед ней, был обряжен в кожаный пиджак и красную рубашку, в распахнутом вороте которой сияла золотая цепь.

- Для мужчин очень полезно, - тут же добавила Братчик. - Вы меня понимаете?

- Понимаю, - сказал джигит. - Ты за место платила?

- А как же! - нахально ответила Братчик. - Сейчас… Вот черт, не помню, куда квитанцию сунула.

Она честным взглядом посмотрела на джигита и по его глазам поняла, что квитанция тут ни при чем. Не впервые Зоя была на рынке. Джигит ослепительно улыбнулся, показав целое хранилище золотых зубов, и сказал:

- Меня зовут Ариф.

- Очень приятно, - ответила Братчик, прикидываясь дурочкой.

- Ты не поняла. Меня зовут Ариф. Ты здесь первый раз?

- Ну и что?

- Мне платить надо, - сказал он. - Мне, понимаешь? Тогда никто не тронет.

Зоя уже поняла, что разговаривает с настоящим хозяином рынка. Как раз в этот момент проходивший мимо милицейский сержант почтительно пожал Арифу руку. Но у Зои в кошельке был только троллейбусный талон на обратную дорогу.

- Я потом заплачу, - сказала она. - Как товар продам.

- Так нельзя, - покачал головой Ариф. - Или плати сейчас, или уходи. А может, мы по-другому договоримся?

- Как это?

- Зачем такой красивой девушке стоять за прилавком? Я сейчас мальчика позову. Пусть мальчик торгует. А мы с тобой пойдем немножко покушаем. Шашлык-машлык, вино хорошее.

Ариф откровенно разглядывал вздымающуюся от волнения грудь Зои. Глаза его стали маслеными, зубы сияли ярче солнца.

Зою бросило в жар. Эх, развернуться бы сейчас и врезать по золотым зубам! Но такое уж точно плохо кончится.

- Нет уж, спасибо, - сказала она. - Я лучше тут постою.

- Нельзя, дорогая. Порядок должен быть.

- А я ничего не нарушаю.

Глупое упрямство Зои, похоже, огорчило Арифа. Сокрушенно покачав головой, он неторопливо вынул из кармана складной нож, открыл его и одним движением распорол рюкзак сверху донизу.

Зоя ахнула. Орешки лавиной обрушились под прилавок и рассыпались по земле. Милицейский сержант демонстративно отвернулся. Ариф неторопливым шагом двинулся дальше по своим владениям.

Зое кое-как удалось собрать ничтожную часть орешков, перемешанных с мусором. Она привезла их обратно в связанном узелком испорченном рюкзаке. Остатки орешков подруги промыли под краном и съели сами. Два дня, по крайней мере, у них не было проблемы с едой.

Год 1976-й. Миледи

В девятом классе появился Аркадий Михайлович Шафран, новый учитель истории, который, встретившись с Миледи, буквально стал на свой смертный путь. Смуглый черноволосый выпускник педагогического института, немножко смахивающий на цыгана, сразу же занозил сердца многих девчонок.

- Меня зовут Аркадий Михайлович, если ни у кого нет возражений, - весело объявил он. - По национальности я еврей. Тоже нет возражений? Тогда я буду преподавать вам историю. Кто тут у нас Агеев?

- Я, - отозвался Агеев.

Аркадий Михайлович оторвался от журнала, оглядел Агеева веселым взглядом и сказал:

- Рад знакомству. Арутюнян?

- Я.

- Очень хорошо. Быкова?

- Она болеет.

Историю в классе не любили и безбожно ее прогуливали под самыми разными предлогами. Быкова, возможно, сейчас сидела в кино, но ее на всякий случай прикрыли.

- Печально, - сказал учитель. - Надеюсь, что молодой организм Быковой победит в борьбе с недугом. Братчик?

- Я Братчик! - откликнулась Зоя.

- Спасибо, что пришли. Воротников?

- Болен!

- Пожелаем ему скорейшего выздоровления. Лыков?

Наступила пауза. Объявлять Лыкова больным было уже просто неприлично.

- Разве у Лыкова нет в классе друзей? - насмешливо спросил учитель.

- Почему нет? Есть, - раздались голоса.

- Так разве им трудно крикнуть «болен»?

Этим Аркадий Михайлович окончательно купил класс. Так же играючи он добрался до Миловской.

- Я! - сказала Миледи и встала, глядя на учителя со своей неопределенной улыбкой.

Аркадий Михайлович хотел по обыкновению пошутить, но не смог. Во рту у него вдруг пересохло, и вся его живость куда-то подевалась. В этот миг он и пропал.

- Садитесь, Миловская, - сказал Аркадий Михайлович осевшим голосом.

Впрочем, чуть позже он сумел взять себя в руки. Оказалось, что он знал тьму интереснейших вещей, которых не найдешь ни в одном учебнике. Взять хотя бы его рассказы о знаменитых ассамблеях Петра Первого. Учитель живописал царские балы так, будто сам на них отплясывал и пил из кубка Большого Орла. А уж когда он рассказывал, как Петр позволял себе посреди бала на глазах у всех содрать с какой-нибудь красавицы платье, опрокинуть ее на пол и тут же овладеть ею, в классе было слышно пролетевшую муху.

- Правда?… - растерянно спросил кто-то с задней парты.

- Боюсь, что да. - Аркадий Михайлович усмехнулся. - Но сам я при этом не присутствовал. Мы как раз с Лефортом вышли покурить.

Класс застонал от восторга. Но когда прозвенел звонок, учитель окончательно уложил всех на лопатки.

- На сегодня все, - сказал он. - Хочу только на прощание признаться, что я все-таки соврал для красного словца. Это насчет курения с Лефортом. Я никогда не курил, и вам не советую.

Целый месяц только и разговоров было что о новом учителе. Только Миледи, как всегда, отмолчалась. Но именно с ней был связан крутой поворот в жизни учителя истории.

Вскоре Аркадий Михайлович понял, что он безнадежно влюблен. Положение, конечно, было ужасным. Во-первых, Миледи еще не исполнилось шестнадцати лет. Во-вторых, она была его ученицей. Разумеется, можно было привестиподобные примеры из классической литературы. Но кого они интересовали?

От пламени, сжигавшего его изнутри, Аркадий Михайлович за какой-то месяц так высох, что приобрел некий демонический облик. В классе быстро заметили, что с учителем творится неладное. Девчонки, все как одна, мучились от зависти к Миловской. А Миледи только таращила свои фарфоровые глаза и неопределенно улыбалась.

Неожиданно для всех она оказалась по истории среди самых безнадежных двоечников. Аркадий Михайлович вызывал ее к доске чаще остальных и принимался терзать ее дополнительными вопросами до тех пор, пока она не замолкала в растерянности.

Он понимал, что поступает несправедливо, наказывая Миледи за собственную влюбленность, но иного способа скрыть свое расположение к ней не находил. Ситуация становилась совершенно неразрешимой, И вот, влепив Миловской очередную пару, Аркадий Михайлович сказал:

- Задержитесь после урока, Миловская. Так дальше продолжаться не может.

Класс после его слов шумно выдохнул: что-то будет! Миледи, улыбаясь, вернулась на место. И тут же раздался звонок. Все расходились, бросая на Миловскую косые взгляды, хихикая и подталкивая друг друга.

- Смотри, Миледи! - многозначительно сказала Братчик.

- Да уж, - поддержала Жанна.

- Может, тебя подождать?

- Да ну вас! - улыбнулась Миледи.

- Ты мне потом позвони, - сказала Жанна. - Обязательно.

Оставшись с Миледи один на один, Аркадий Михайлович прошелся по классу, потом сел рядом за парту и заглянул Миледи в глаза.

- Что происходит, Миловская? - спросил он участливо.

- Что происходит? - эхом отозвалась она.

- Может быть, у вас нет интереса к предмету? Или вам что-нибудь непонятно? Я всегда готов помочь. Вы только спросите.

- Что спросить?

- Ну, что-нибудь… По теме…

Аркадий Михайлович не находил нужных слов. Он вдруг с ужасом понял, что его предложение помочь - совершеннейшая туфта, всего лишь повод остаться с ученицей наедине, что все его придирки на уроках продиктованы этим желанием. Но рука сама, помимо его воли, легла на хрупкое плечико Миледи, и не было никаких сил противиться этому.

Под горячей мужской ладонью Миледи просто на глазах стала таять. Ее фарфоровый взгляд затуманился, пухлые губы приоткрылись. И Аркадий Михайлович окончательно потерял голову. Он притянул к себе расслабленное, податливое тело. Потом коснулся пересохшими губами ее лба, щеки, подбородка. Руки скользнули ниже, обхватывая тонкую талию все сильнее и сильнее. Миледи прерывисто вздохнула, закрыла глаза и прошептала:

- Лапа!…

Она никогда раньше не произносила этого слова, образовавшегося, как видно, от «лапочки». Но с этого момента всегда в схожих ситуациях ее готовность принадлежать кому-то до конца выражалась этим словом.

- Лапа!… - прошептала она еще раз и сама подставила губы.

Аркадий Михайлович, честно говоря, не был искушен в любовных играх. Под напором своего темперамента он действовал скорее по наитию. У Миледи тоже не было никакого сексуального опыта. Но за нее постаралась природа, наградившая Миловскую такой чувственностью, какой и опыт ни к чему.

Год 1995-й. Банкирша

Дуло автомата почти уперлось ей в живот. Эти люди в масках и камуфляжной форме, ворвавшиеся сюда среди ночи, не собирались шутить.

- Быстро! - сквозь зубы сказал их командир. - Где кассета?

У нее мороз пошел по коже. Значит, поиск криминала был инсценировкой, сплошной туфтой. Они пришли сюда за теми самыми видеокассетами. Стало быть, кто-то очень могущественный прознал, что на него существует компромат. Кто?…

- Где кассеты, я спрашиваю?

- Какие кассеты?

- Ты мне туг дурочку не валяй!

- Клянусь, я даже не понимаю, о чем речь…

Она сказала это так искренне, что человек в маске, державший ее на мушке, на секунду смешался.

На самом-то деле она все прекрасно понимала. Эти чертовы кассеты были взрывоопасны почище пластида. И то, что она узнала о них буквально накануне, ничего не меняло. Она не имела к ним отношения, но попробуй это докажи. Особенно под дулом автомата.

- Не смеши! - сказал командир. - Чтобы хозяйка не знала, что в ее борделе творится?

- Делайте обыск! - ответила она, надеясь на то, что кассеты с компроматом уже перепрятаны в другом месте.

В эту секунду ее судьба буквально висела на волоске…

Глава третья Проверка на вшивость

Годы 1964-1976-й. Зоя

Зоя Братчик была совсем иного замеса, чем ее подруги. Никто не вел ее по жизни за ручку, не окружал повседневной заботой и не оберегал. Мать Зои, железнодорожная проводница, беспрестанно находилась в длительных отъездах, мотаясь по всей стране. Отчим, человек хмурый и неслабо пьющий, был начальником поездной бригады. Так что они ездили на пару с матерью, надолго оставляя девочку одну. Ей приходилось быть самостоятельной.

- Сама, все сама! - внушала ей мать, измученная постоянной войной со сволочами пассажирами. - Никто в этой жизни, Зойка, за тебя не постоит!…

И Зоя умела за себя постоять, чему немало способствовали ее внушительные габариты.

Еще в детском саду озорник из старшей группы однажды выхватил у нее совочек. Зоя, на удивление рослая для своих малых лет, не побежала ябедничать. Она поднялась с корточек, оказавшись вровень с хихикающим озорником, размахнулась совсем не по-детски и так засветила обидчику в глаз, что тот опрокинулся на песок.

Потом, конечно, было разбирательство. Отец озорника, указывая на устрашающий фонарь под глазом у сынка, твердил как попугай:

- Это же бандитка! Просто бандитка!…

- Я ее выдеру, не сомневайтесь, - скорбно кивала в ответ Зоина мать. - Так выдеру, что неделю сидеть не сможет.

Однако на пути домой она сказала совсем другое:

- Правильно сделала. Надо будет, еще сильней стукни.

И отчим поддержал.

- В другой раз палку возьми, - посоветовал он, дыша перегаром. - Да еще лучше - с гвоздями!…

Училась Братчик ни шатко ни валко, однако на второй год не оставалась ни разу. Самой серьезной проблемой в школе для нее стало то, что она стремительно оформлялась как женщина, сама, впрочем, этого не замечая. Проблема обнаружилась после очередных летних каникул. Когда шестой класс на уроке физкультуры выстроился в шеренгу, новый физрук бодро выкрикнул:

- Равняйсь! Видеть грудь четвертого человека!

И в этот момент его взгляд случайно уперся в грудь Зои Братчик, вызывающе обтянутую тонкой трикотажной майкой.

- Фамилия? - строго спросил физрук.

- Братчик.

- А ну-ка выдохни, Братчик!

- Зачем? - удивилась Зоя.

- А затем, что… - начал физрук и вдруг густо покраснел, поняв, что такую вызывающую грудь никаким выдохом не уберешь.

Особой ловкостью Зоя не отличалась, но ее природная сила и физические кондиции явно требовали применения в спорте. Она даже стала центровой, так называемым «столбом» в сборной 12-й школы по баскетболу. Причем все остальные игроки были мальчиками. Они выиграли районные соревнования, но, когда дело дошло до городских, соперники подали протест.

- У вас Братчик кто? - поставили они вопрос ребром.

- Центровой игрок.

- Не центровой, а центровая. Она девочка! - завопили соперники. - Это нарушение правил! Девочка, да еще с такими формами, что не приведи бог! Выводить такую на площадку - это просто непедагогично!

- А отстранять ребенка от игр без всякой причины - это педагогично?

- Да уж попедагогичней, чем выставлять на всеобщее обозрение такие телеса!

- Ну, знаете, это кто чем интересуется!…

Братчик все-таки вышла на площадку, как обычно вызвав веселое удивление зрителей. Сначала ее попытались освистать и вывести из себя громкими насмешками. Но судья, тоже поначалу немало удивленный, остановил игру и пригрозил, что очистит зал. Он прощал Зое блокировки и пробежки, а ближе к финалу, когда Братчик бросала штрафные, судья, передавая ей мяч, спросил негромко:

- Ты что после игры делаешь?

- Моюсь, - ответила Братчик, не поняв тайного смысла вопроса. - Под душем.

Судья тут же начал штрафовать ее без всякой жалости. Получив пятый фол, Братчик села на скамейку запасных и уже оттуда наблюдала за крушением своей растерявшейся команды.

Но ничто не могло испортить Зое настроения. У нее был ровный, веселый характер, и все неприятности словно отскакивали от нее. Ни разу в жизни она не плакала, не мучилась бессонницей и не теряла аппетита. Энергия в ней так и била через край. Густые волосы она всегда раздирала расческой с громким электрическим треском, но хоть бы один волосок остался на зубцах. Не по годам налитое тело было упругим, матовобелая кожа даже мысли не допускала о каком-нибудь вульгарном прыщике. При этом щеки Зои всегда заливал стойкий румянец, будто она только что вбежала с мороза.

Однажды Братчик шла куда-то по своим делам, не замечая обжигающих мужских взглядов. А навстречу ей рота солдат прозаически маршировала в баню. Когда они поравнялись, из солдатских рядов раздался удивленный присвист и чей-то голос выкрикнул довольно внятно:

- Вот это жопа!…

Рота сбилась с ноги. Головы солдат, как по команде, повернулись Зое вслед, словно подсолнухи за солнцем.

- А сиськи-то! - восхищенно продолжил тот же голос. - Девушка, почем арбузы?

- Отставить! - сорвавшимся голосом приказал молодой лейтенант. - Разговорчики в строю!

Зоя опять-таки не огорчилась. Дома она внимательно рассмотрела себя в зеркало, но поскольку давно привыкла к собственному отражению, ничего особенного в нем не нашла.

А потом ей как-то попалась на глаза репродукция картины Рубенса «Венера и Адонис». И Зоя была потрясена, обнаружив свое полное сходство с обнаженной фигуристой женщиной, изображенной знаменитым художником черт-те сколько лет назад. Если до сих пор у нее и могли возникнуть какие-то сомнения на свой счет, то после этого она успокоилась совершенно. Уж этот Рубенс-то, возле которого все ахают в ленинградском Эрмитаже, не стал бы рисовать страшилу.

Но сверстники ее по Эрмитажам не шлялись, Рубенса вполне могли спутать с Рубиком - изобретателем популярного кубика, а потому не баловали Зою своим вниманием. Скорее всего, ее мощные формы вызывали у них определенную опаску. Слишком уж взрослой казалась им Братчик.

Кем она хотела стать, не знал никто. Похоже, она и сама этого не знала. Отшучивалась только:

- Матерью-героиней буду. Нарожаю с десяток, пусть они меня кормят.

- Но сначала-то их самих кормить придется.

- А об этом пускай муж заботится. У полковника зарплаты должно хватить.

- У какого еще полковника?

- Ну не за сержанта же я пойду!…

Шутки шутками, но именно военный в приличных чинах виделся Зое Братчик будущим спутником жизни. Стабильность она ценила выше всего, а уж что может быть стабильнее армии! И форма казенная, и дисциплинка на уровне, и служба суровая - нет лишнего времени, чтобы на стороне шашни заводить.

Вот тогда-то она и решила вместе с Жанной уехать в Москву, где, по слухам, возле Военной академии имени Фрунзе так и роились молодые неженатые полковники.

Впрочем, до всего этого было еще далеко, а пока что у Зои исподволь назревал серьезный конфликт с отчимом.

Год 1977-й. Жанна

Жанну вызвали предпоследней. Она совершенно извелась в ожидании и не слышала, как делились впечатлениями вышедшие с экзамена. В последний момент ей стало нехорошо. Жанна на ватных ногах пошла по коридору в поисках туалета. Зашла, кажется, в мужской, но ей уже было все равно. В кабинке ее стошнило. Десяток сырых яиц натощак желудок не принял. Умывшись, Жанна взглянула на себя в зеркало. Смотреть было не на что: зеленое лицо, красные глаза, медная проволока волос, торчавших во все стороны.

- Одно слово - Сильва! - прошептала Жанна и пошла обратно.

Там ее уже искали, выкрикивали ее фамилию.

Как во сне, Жанна вошла к класс. Она увидела рояль, за которым дремала седая аккомпаниаторша, а за ним - членов приемной комиссии. Лиц она не разобрала, все плыло у нее перед глазами.

- Смелей, мадемуазель! - подбодрил ее чей-то голос. - Что вы нам собираетесь прочитать?

- Басню… - пролепетала Жанна.

- Сделайте милость.

Жанна начала читать, взяв какой-то неестественный, истерически веселый тон, что сразу же почувствовала сама, но продолжала, до боли сжав кулаки. Она ощущала себя зажатой до крайности полной идиоткой.

- А ну, посторонись! Советский рубль идет! - закончила Жанна, глядя в пол.

Повисла пауза.

- Ну, с долларом мы, кажется, разобрались, - устало сказал все тот же голос. - Спасибо.

Жанна поняла, что ее выставляют.

- Может быть, я еще спою? - спросила она дрожащим голосом, в котором звенели слезы.

- Что ж, попробуйте. - Это прозвучало холодно и с явной неприязнью. - Чем вы нас порадуете?

- «Блохой».

- Извините?

- «Блохой» Мусоргского.

Кто-то негромко засмеялся. Утомленные члены приемной комиссии несколько оживились.

- «Блоха»? Однако!… У вас и ноты с собой?

- Я сама сыграю.

Жанна подошла к роялю. Седая аккомпаниаторша поднялась, уступив ей место. Жанна что было сил забарабанила по клавишам. Затем она открыла рот и…

И ничего не произошло. Вернее, произошло страшное. Она не смогла выдавить из себя ни звука. Что-то случилось со связками. Потом ее часто преследовал во сне этот кошмар. Она открывала рот, силясь взять первую ноту, и просыпалась в холодном поту.

Но сейчас это был не сон. Это был кошмар наяву.

- «Жил был король когда-то»! - не выдержав, пропел кто-то из комиссии.

Жанне это не помогло. Она убрала руки с клавиатуры, встала, зачем-то деревянно поклонилась и в гнетущей тишине пошла к выходу.

Возле двери она оглянулась в безумной надежде, что ее позовут обратно. Но члены комиссии, уже позабыв о ней, что-то обсуждали с негромким смехом. Жгучая обида на этих бездушных, ничего не понявших людей сдавила горло Жанны.

- Ну как? Ну что? - бросились к ней дежурившие в коридоре.

Жанна, ничего не ответив, отошла к окну, и тут у нее началась истерика. Ее, то хохочущую, то заливающуюся слезами, отвели в медпункт, там напоили валерьянкой и заставили лечь. Жанна лежала закрыв глаза, и по ее щекам беззвучно текли слезы.

- Да плюнь ты на все это, - говорила добрая врачиха, жалостливо глядя на нее. - Подумаешь, провалилась с первого захода. Да у нас тут по пять лет подряд поступают, и ничего. А так убиваться - быстро в Кащенко загремишь. Знаешь Кащенко?

- Нет.

- Ну вот станешь артисткой - узнаешь!…

Жанна, не помня себя, добралась до дворницкого подвала, но ни Зои, ни Миледи там не застала. Встревоженные долгим отсутствием подруги, они помчались в институт и разминулись с Жанной. Впрочем, это было даже к лучшему. Никто не приставал с расспросами, никто не мешал.

Жанна нашла спрятанный в укромном месте ключ и вошла в подвал. Не останавливаясь, она проследовала в отгороженный клеенкой угол, где стояла старая ванна - вся облупившаяся, в ржавых пятнах, - и включила воду. Когда ванна наполнилась, Жанна попробовала рукой воду и легла в ванну не раздеваясь. В правой руке у нее было лезвие бритвы.

Вода была слишком горячей, но это уже не имело значения, как и провал на экзамене и многое-многое другое. Например, переживания о том, что она решительно не нравилась мальчикам. Даже самым замухрышкам. Природа почему-то наградила ее на удивление невыразительной внешностью. Посмотришь - и не запомнишь, потому что - никакая. В ней, как говорится, не было ничего от «поди сюда». И чем старше становилась Жанна, тем сильнее ее это мучило. Шутка сказать - за все школьные годы ее даже в щечку никто не поцеловал.

Постепенно она стала осознавать, каким единственным способом можно взять реванш за годы полного пренебрежения со стороны сильного пола. Она должна стать артисткой. И не просто артисткой, а звездой, по которой умирали бы тысячи поклонников.

Тогда уж то, какая она вне сцены, будет не важно. Звезда для поклонников всегда остается звездой. Неизменно желанной и недоступной. Зачитанная Жанной до дыр книжица про Эдит Пиаф подтверждала это.

Жанна решила любой ценой осуществить свою мечту, граничившую с помешательством. И всякий, кто вставал поперек дороги, становился ее злейшим врагом.

Но теперь и этому приходил конец…

Жанна боялась крови, поэтому она отвернулась и даже зажмурилась перед тем, как полоснуть лезвием по руке…

Год 1976-й. Миледи

Уже через минуту-другую учитель и ученица оказались полураздетыми, торопливо помогая друг другу избавиться от лишнего. Миледи выгнулась дугой, чтобы было легче стянуть колготки.

Боли она почти не ощутила, захлестнутая все усиливающимся незнакомым наслаждением. Они производили столько шума, что было удивительно, как это никто в школьном здании их не услышал и не вломился в класс. Однако пронесло.

Потом Аркадий Михайлович в растерзанном виде сел, как оглушенный, и обхватил руками голову.

- Лапа!… - тихо сказала Миледи и погладила его по плечу. Она будто возвращалась из небытия.

- Прости… - с трудом выдавил он. - Ты не думай… Ты ничего не бойся, ладно? Мы поженимся… Только сразу никому не говори… Хорошо?

- Хорошо, Аркадий Михайлович, - послушно сказала Миледи.

- Просто Аркадий. Аркадий.

- Хорошо, Аркадий… Михайлович.

Они кое-как привели себя в порядок и вышли из школы вместе, так, по счастью, никого и не встретив.

- Ты как? - спросил он робко.

- Нормально, Аркадий Михайлович.

Вечером Жанна, не дождавшись звонка от подруги, сама набрала ее номер:

- Ну как?

- Да никак, - ответила Миледи.

- Что было-то?

- Да так… - сказала Миледи и замолчала.

- Ты не можешь говорить? Ладно, завтра все расскажешь.

Но ни завтра, ни потом Мидовская ничего не рассказала. Только загадочно улыбалась по своей привычке. Но учитель и ученица продолжали время от времени тайно встречаться на квартире у институтского приятеля Аркадия Михайловича, благородно уходившего на двухчасовые прогулки. Разговоров о женитьбе больше как-то не возникало. Они вообще почти не разговаривали, а сразу, сбросив одежду, устремлялись к дивану.

- Лапа!… - шептала Миледи, и это было едва ли не единственное ее слово за два часа свидания.

Они были слишком захвачены физической стороной своих отношений, чтобы думать о чем-то еще. Но вскоре подумать пришлось.

Однажды за завтраком Миледи, проглотив пару ложек овсянки, вдруг бросилась в туалет, где ее немедленно стошнило.

- Что случилось? - удивленно спросил пан Мидовский. - Верунчик, какой отравой ты накормила ребенка?

Верунчик закудахтала, что ребенок ест то же, что и все. Сутки Миледи продержали на крепком чае с сухариками. Но за следующим завтраком картина повторилась. А уж когда это произошло в третий раз, родители заподозрили беду. На дом была вызвана старая знакомая, гинеколог Берта Генриховна. Она осмотрела Миледи в спальне и, появившись в столовой, где пан Мидовский и Верунчик нервно звенели чайными чашками, объявила:

- Это токсикоз. Дама беременна. Около трех недель.

- Холера ясна! - воскликнул пан Мидовский и отломил сильными пальцами ручку от чашки. - Верунчик, тащи сюда эту маленькую курву!

Маленькая курва за это время успела позвонить Аркадию Михайловичу и сказать всего несколько слов:

- Я залетела. И родители уже знают.

Учитель, надо отдать ему должное, тут же примчался на такси, хотя был весь мокрый от ужаса.

- Мы поженимся, - заявил он с порога. - Я люблю вашу дочь, и мы поженимся. Хоть сегодня.

Пан Мидовский окинул этого щуплого, потного еврея ледяным взглядом. И это его будущий зять? Просто смешно!

- Значит, так, - сказал пан Мидовский, играя желваками. - Я вам скажу, что будет сегодня.

Даже сейчас. Прямо отсюда вы идете в школу и увольняетесь. И уже сегодня уезжаете далеко-далеко. Причем молча. Ничего не было. Вы меня хорошо поняли?

- Извините, но…

- Молчать! - прошипел пан Мидовский. - Беги отсюда, пся крев, и не оглядывайся, пока я тебе щипцами яйца с корнем не вырвал!…

Он вытолкнул онемевшего учителя на лестничную площадку и захлопнул дверь.

На следующий день родители увезли Миледи в Кемерово, где ей сделали аборт. Когда Миледи вернулась в школу со справкой об остром респираторном заболевании, Аркадия Михайловича там уже не было. Он исчез, точно растворился в воздухе. Может быть, действительно уехал куда-то далеко. Бодаться с паном Мидовским, имевшим в городе солидные связи, он бы не смог, даже если бы захотел. Да и в школе один лишь намек на роман учителя с ученицей мог просто уничтожить влюбчивого Аркадия Михайловича. Словом, так или иначе, о нем в городе больше не слышали.

Год 1976-й. Зоя

С той поры как у нее совершенно недвусмысленно оформилась грудь, отчим стал проявлять к падчерице повышенный интерес. Жили они в старом, давно готовящемся на снос доме без горячей воды. Мыться Зое приходилось на кухне, в большом эмалированном тазу. А мылась она часто, поскольку была чистоплотной, как кошка.

Так вот отчим вдруг взял моду - надо не надо заглядывать на кухню, где за ситцевой занавеской плескалась голая Зоя. Отчиму то спички надо было взять, то напиться воды из-под крана. Однажды он отвел занавеску и спросил хриплым, незнакомым голосом:

- Тебе спинку потереть?

Зоя не смутилась, но взгляд отчима ей не понравился.

- Обойдусь, - ответила она.

- Да ты не стесняйся, - гнул свое отчим. - Я ж тебе не чужой человек. Давай потру. По-семейному.

- Уйди! - крикнула Зоя и брызнула ему в глаза мыльной водой.

Отчим отступил, но помыслов своих, как видно, не оставил. С того дня Зоя то и дело ощущала на себе его тяжелый взгляд, стоило ей нагнуться или неосторожно поднять подол. Отчим норовил как бы в шутку шлепнуть падчерицу по крутому задку или коснуться ненароком ее груди. Зоя уворачивалась, возмущенно сопя, а мать, кажется, ничего не замечала.

А потом случилось так, что Зоя с отчимом надолго остались в доме одни. Этому предшествовала какая-то путаная история. Вроде бы железнодорожное начальство постановило, что не могут муж и жена работать в одной поездной бригаде, и отчим перешел в другую. Теперь они с матерью ездили порознь. Позже выяснилось, что он сам все это подстроил. А тогда мать, тихонько поплакав, отбыла в очередной рейс на целую неделю.

В тот же вечер уже изрядно хмельной отчим принес домой плитку пористого шоколада и бутылку портвейна «Сурож».

- Садись, дочка, - сказал он Зое. - У меня именины сегодня. А мамка наша, видишь, усвистала. Посидим вдвоем, отметим.

Зоя скрепя сердце села за стол напротив отчима. Он налил ей полный стакан портвейна и себя не обидел. Зоя еще ни разу не брала в рот спиртного и по неопытности залпом выпила весь стакан. Выпила - и ничего не почувствовала. Ее и потом никакой алкоголь не брал, словно она пила простую газировку. А вот отчима развезло мгновенно. Видно, «Сурож» попал на старые дрожжи. Глазки у отчима стали мутные, речь нечеткая. Он совал Зое тающую в его руке шоколадку:

- Закуси, дочка. Специально для тебя брал.

Они на равных приговорили бутылку. Тут-то все и началось. Отчим переместился на тахту и похлопал возле себя, указывая место:

- Садись рядом.

- Зачем это? - насторожилась Зоя.

- Телевизор будем смотреть.

- А что там сегодня?

- «Семнадцать мгновений».

- Я сто раз видела,

- Еще раз посмотрим. Я тебе объясню, что непонятно.

- Мне все понятно.

- Откуда ты про войну можешь понимать? Что ты про нее знаешь?

- А ты?

Отчим в войну был мальцом и не нашелся, что ответить.

- Садись, садись, - тупо потребовал он. - Боишься, что ли?

Зоя ни черта не боялась. Она села рядом, и тут же отчим придвинулся, засопел.

- Ишь ты какая… - пробормотал он, кладя потную ладонь Зое на плечо.

Зоя стерпела, но отчимова рука воровато сунулась в вырез ее кофточки.

- Что за дела? - Зоя нахмурилась, пытаясь отодвинуться.

- Что уж, отцу дочку тронуть нельзя?

- Какой ты отец!…

Но отчим ее не слушал. Навалившись на Зою, он попытался опрокинуть ее на тахту.

- Ладно, ладно тебе! - горячо шептал отчим. - Не родная же кровь. Ничего тут такого нету. Ты не бойся, я легонько. Тебе приятно будет, слышишь? Это ж такая сласть, что никакой шоколадки не надо. Вот увидишь…

Его рука скользнула ей между ног. Зоя вскочила. Отчим тоже, цепляясь за нее хваткими пальцами. И тут Зоя, отведя локоть, изо всех сил врезала ему в нос. Отчим повалился на пол, заливаясь кровью.

- Ты что, сука?! - заорал он. - Ты же мне, сука, нос сломала!

- Скажи спасибо, что только нос, - ответила Зоя спокойно и, саданув дверью, ушла из дома.

С той поры жизнь в семье совсем разладилась. Отчим рычал, как цепная собака, у матери вечно глаза были на мокром месте. А Зоя под любым предлогом старалась уйти из дома.

Хотя бы и на рынок, куда она порой носила продавать привезенные матерью из рейса ташкентские дыни или астраханскую паюсную икру…

Годы 1975- 1976-й. Жанна

Стараниями Алиции Георгиевны Жанна свято уверовала в свое предназначение - удивлять и радовать. Еще в нежном возрасте, заскучав, она иной раз сама теребила мать:

- Ну что же, мама? Уже пора выступать?

- Вы посмотрите на нее! - восторгалась Алиция Георгиевна. - Ну просто прирожденная артистка!…

Аплодисменты были для Жанны слаще любой конфеты. Она кланялась и убегала, чтобы через секунду снова выбежать на поклоны. И так могло продолжаться до бесконечности. Однажды гости, вернувшись к еде, не заметили ее очередного появления. У Жанны случилась настоящая истерика. Потом она весь вечер сидела набычившись, несмотря на уговоры сыграть или спеть что-нибудь для смущенных гостей.

Слегка опомнилась Жанна только в восьмом классе. У Алиции Георгиевны собралась небольшая компания по случаю ее именин. Внезапно именинница сама села за пианино, объявив:

- А сейчас Жанночка нам споет «Калитку». Вы не представляете, как она в свои годы чувствует романс!…

Алиция Георгиевна сыграла вступление, и Жанна привычно начала:

Лишь только вечер затеплится синий…

Уже на второй строчке Жанна заметила, что гости отводят глаза, испытывая неловкость, а бородатый сосед, дядя Леня, и его жена-мегера, переглядываясь, давятся от хохота. И внезапно Жанна поняла, какой идиоткой она выглядит перед ними, стоя в мамином черном платье, с какой-то нелепой косынкой на плечах, и пытаясь изо всех сил копировать Нани Брегвадзе. Жанна замолчала.

- Ну что же ты, доча? - воскликнула Алиция Георгиевна и сама запела третью строчку.

Подхватили нестройным хором и гости. А Жанна тихо выскользнула из комнаты, заперлась в ванной и там дала волю хлынувшим слезам.

Бородатый дядя Леня в тот вечер жестоко поплатился за свой неуместный смех. Зная, что он, уходя, в коридоре непременно попросит на посошок, Жанна услужливо поднесла ему рюмку с уксусной эссенцией, тайно заготовленную на кухне.

Дядя Леня опрокинул рюмку в свою бородатую пасть и замер с остекленевшими глазами. Жанна встретилась с ним взглядом, и он все понял. Больше бородатого соседа в гости было калачом не заманить.

Но с той поры с домашними концертами было покончено. Школьный драмкружок развалился сам по себе. Все балдели от западных и отечественных рок-групп, плодившихся, казалось, простым почкованием. Жанна, естественно, тоже не осталась в стороне.

Ей удалось разжиться дешевым кассетником, и она выучила наизусть все самые убойные шлягеры.

Видя себя в будущем артисткой, Жанна толком не знала, какой именно. Что не балериной, это точно. И заниматься этим надо было с детства, и фигурой она не вышла. Все вроде бы на месте, но ноги толстоваты, туловище какое-то квадратное и нет природной грации. Театр Жанну не очень-то манил, хотя мазаться и наряжаться она любила ужасно и передразнивать умела очень похоже, порой уморительно. Но когда она с матерью бывала на спектаклях в городском театре, то вечно полупустой зал и фальшивые голоса со сцены наводили на нее зеленую тоску. Кино привлекало ее несравненно больше. Но шансов пробиться на большой экран практически не было - с ее проклятой щелью между передними зубами, с ее волосами, вечно торчащими как медная проволока, и с ее маловыразительным лицом. Конечно, в кино не все красотки. Взять, например, Чурикову или Алису Фрейндлих. Но еще неизвестно, чего они натерпелись, пока стали звездами.

Устав от сомнений, Жанна наконец решилась. На большой перемене она подошла к Юрке Попову и сказала:

- Слушай, Поп, ты что, всю жизнь собираешься бренчать на гитаре в подворотне?

- А чего? - на всякий случай окрысился Поп.

- Давай группу организуем. У тебя есть еще играющие ребята?

- Ребята есть, - сказал Поп. - А ты-то при чем?

- А при том, что я петь буду.

- Петь? Ты?

Поп взглянул на нее с таким брезгливым недоумением, будто с ним вдруг человеческим голосом заговорила лягушка. На мгновение Жанну ослепила вспышка ярости, но она сумела взять себя в руки.

- Я еще аранжировки могу писать, - сказала Жанна сквозь зубы.

Про аранжировки она соврала. Но обучилась этому на удивление быстро. Пусть ее партитуры были до смешного простенькими. Но когда на первую репетицию Жанна принесла несколько листочков с аккуратно выписанными нотами, Поп ее зауважал. Он даже простил ей все нестыковки, которые сразу обнаружились. И не возражал, когда Жанна предложила название ансамбля - «Мажоры».

- А что? Клево! - сказал Поп, и дело было решено.

Репетировали они на износ целый месяц, и на школьном вечере, посвященном Женскому дню, «Мажоры» в первый раз вышли на сцену перед зрителями.

Встретили их громовыми аплодисментами и свистом. Все как у взрослых. Путаясь от волнения и слегка фальшивя, «Мажоры» сыграли сначала попурри из так называемых советских песен про женщин. Директор школы Шабашова поставила это непременным условием и громче всех хлопала, когда прозвучал последний аккорд. Жанна, стоя за кулисами, вся извелась от ошибок трепещущих музыкантов.

- А сейчас, - объявил Поп, блестевший от пота так, будто на него вылили ведро воды, - для вас поет солистка нашего ансамбля Жанна…

- Браво!… - трубно закричала из рядов Зоя Братчик. Ее поддержали смехом и аплодисментами. Жанку-артистку знали все.

- Песенка «Наш сосед», - продолжил приободрившийся Поп. - Музыка Потемкина, слова…

И тут его заклинило, он никак не мог вспомнить фамилию.

- Слова народные! - снова подала голос Зоя. - Исполняется на русском языке!

Зал снова засмеялся и захлопал.

Прозвучали первые такты вступления. Жанна, бледная даже под густым тоном, на негнущихся ногах вышла к микрофону.

Ее дрожащий голосок звучал жидковато. Но когда дошло до припева этого неумирающего шлягера, добрая Зоя Братчик начала оглушительно хлопать в такт. Ее тут же поддержали остальные.

Жанна сразу осмелела. Ко второму куплету она сняла микрофон со стойки, а третий выдала уже в полную силу, заведя зал. Все так разошлись, что «Соседа» пришлось исполнять еще раз. Жанну понесло. Она спрыгнула со сцены и пошла между рядами. Ей вскакивали навстречу, пытались подпевать. Несколько пар начали танцевать в проходе.

Конечно, Жанна невольно подражала Эдите Пьехе, прославившей «Соседа». Но как раз это и понравилось залу, пришедшему в вострог оттого, что в школе нашлась своя Пьеха - ничуть не хуже настоящей.

Директриса Шабашова то и дело с тревогой оборачивалась из первого ряда на разбушевавшийся зал, не зная, как реагировать на происходящее. А в четвертом ряду с полными слез глазами буквально умирала от счастья Алиция Георгиевна. Группа смельчаков выскочила на сцену и стала отплясывать вокруг Жанны. Кто-то, конечно же, запутался в проводах, тянувшихся к динамикам. Последовала ослепительная вспышка, ужасный треск, и весь зал погрузился в темноту.

В наступившей тишине раздался суровый голос директрисы:

- Так, доигрались!…

Она за руку вытащила Жанну в пустой коридор и устроила ей там дикий разнос за безобразие, учиненное на школьном вечере.

- Я такой пошлости в школе не потерплю! - бесновалась Шабашова. - Нашлась тут, понимаешь, артистка из погорелого театра!…

Потом начались танцы, и вечер закончился благополучно. Но только не для директрисы. Собираясь домой, она сунула руку в карман плаща и обнаружила там дохлую мышь. Шабашова упала в обморок. Никому и в голову не пришло, что это была расплата за «артистку из погорелого театра».

Год 1994-й. Примадонна

…Она не поверила своим ушам и осевшим голосом переспросила:

- Бомба?…

- Да. Мне только что позвонили в кабинет и предупредили, что в здании заложена бомба.

Директор Театра эстрады сказал это ровным голосом, но незажженная сигара, прыгавшая у него в губах, выдавала волнение.

- А кто звонил?

Она тут же поняла, что спросила глупость. Такие звонки остаются анонимными.

- Значит, кто-то хочет сорвать мой концерт?

И это было очевидно.

- А если это просто дурацкая шутка?

- А если нет?

Она понимала, что директор не может рисковать. В зале больше тысячи мест. И если там действительно заложено взрывное устройство… Да, зрителей в здание пускать нельзя.

- Я тебе этот концерт верну, - сказал директор. - А то, что отмена произошла из-за бомбы, - это же такая реклама на будущее!

Но ей плевать было на будущее. Первый сольный концерт в самом центре Москвы, концерт, о котором она мечтала, к которому шла таким трудным путем, проваливался в бездонную пропасть.

Жизнь и до нынешнего дня не очень-то ее баловала. Но этот удар был поистине беспощадным…

Глава четвертая Куда уходит детство

Год 1976-й. Жанна

Назавтра Жанна, что называется, проснулась знаменитой. Телефонные звонки начались с раннего утра и продолжались до глубокой ночи. Алиция Георгиевна ничего не имела против. Она сама, как девчонка, порхала по квартире, задевая мебель и все роняя из рук.

- Неплохо, дочура. Совсем неплохо, - сказала она, радостно улыбаясь. - Что ни говори, гены - они сказываются.

- Твои?

- И мои тоже, - сказала Алиция Георгиевна и осеклась.

Разговоры о том, кто был отцом Жанны, всегда оканчивались ничем. Эта тема, естественно, возникала время от времени. Тогда Алиция Георгиевна напускала на себя таинственный вид, начинала говорить смутно и загадочно:

- Это был очень достойный человек. Тебе нечего стыдиться. Очень достойный и очень талантливый. Может быть, даже гениальный. И не его вина, что его нет с нами. Просто так распорядилась судьба.

- Но он хотя бы жив? - спрашивала Жанна.

- Те, кто дарит нам жизнь, кто пробуждает в нас любовь, всегда живы.

Жанну коробило от таких высокопарных выражений. И в этот раз она решила добиться правды.

- Значит, гены во мне и твои, и отцовские, - сказала она с нажимом. - Может, мне пора уже узнать нашу страшную семейную тайну? Раньше я врала девчонкам, что у меня отец - разведчик. Теперь просто помалкиваю. Он что, такой великий, что даже его имя произносить нельзя?

- Зачем тебе имя? - умоляюще сказала Алиция Георгиевна. - Что это изменит?

Тут раздался спасительный звонок. Алиция Георгиевна метнулась к телефону и с облегчением протянула трубку дочери:

- Тебя!…

Пока Жанна выслушивала очередные комплименты, мать быстренько собралась и улизнула в магазин. Вернулась она с шоколадным тортом, и снова заводить трудный разговор у Жанны не хватило духу. Она так и оставила его до каких-то мифических лучших времен. Честно говоря, тайна, окружавшая личность отца, ей даже нравилась. Что-то в ней было от увлекательного романа о незаконнорожденной дочери короля, которая когда-нибудь, неожиданно для всех, вдруг предстанет прекрасной принцессой. Сознание того, что в ее жилах течет голубая кровь, что она не такая, как все, было невыразимо сладостным.

Ну, принцесса там или нет, а знаменитостью городского масштаба Жанне стать удалось. Поп сменил в ансамбле двух ребят на более искусных музыкантов, умевших к тому же петь подпевки. Бэк-вокал, как они говорили небрежно. «Мажоры» теперь репетировали почти ежедневно. Даже разучили несколько убойных шлягеров на корявом английском. Словом, ансамбль был нарасхват. И даже деятели из городской филармонии стали прикидывать, не запустить ли молодежную группу в пробные гастроли по области.

Поп сразу загорелся этой идеей.

- Без меня! - отрезала Жанна, которая мыслями была уже в Москве.

- Без тебя нас не возьмут, - вздохнул Поп. Жанна не могла скрыть торжества.

- А помнишь, как ты на меня вылупился, когда я предложила собрать группу? - сказала она. - Так и быть. Теперь прощаю!…

Поп, кажется, ничего не понял и буквально через день совершил роковую ошибку. «Мажоры» выступали в Клубе металлургов. Поп мимоходом заглянул в закуток, где переодевалась Жанна, и застал ее обнаженной по пояс. Жанна, охнув, прикрыла свою неразвитую, почти детскую грудь. Поп тоже смутился и решил спрятать смущение за грубостью.

- Нашла чего прятать! - развязно сказал он. - Такие прыщики зеленкой выводить надо!…

Жанна отработала концерт как ни в чем не бывало. А когда «Мажоры» собрались уходить, обнаружилось, что у драгоценной заграничной электрогитары, над которой так трясся Поп, варварски сломан гриф. Поп рвал и метал, но личность хулигана так и осталась неизвестной.

Больше с «Мажорами» Жанна не выступала. Это был для нее пройденный этап. Ее ждала столица.

Год 1977-й. Зоя

Постепенно Зою стали раздражать и неуравновешенная Жанна, и словно спящая на ходу Миледи. Сами они ничего не могли. О них нужно было постоянно заботиться. Хотя Жанка, не прекращая подготовки к экзаменам в институт, вполне могла бы пойти петь в ресторане или бренчать на пианино в детском саду, как ее мамаша. У Миледи вообще под боком жила тетка, пусть странная, но все-таки родня. Уж к тетке-то можно пойти, та же обещала помочь. И только она, Зоя Братчик, была одна-одинешенька. Верно мать учила: все сама!…

Когда было покончено с кедровыми орешками, у Зои возникла идея сдавать бутылки. В соседнем пункте приема стеклотары брали всякие, даже из-под шампанского.

- Ты что предлагаешь? По помойкам ходить? - ужаснулась Жанна.

- Еще чего. По квартирам. В каждой хоть одна пустая бутылка да найдется.

- Кто ж нам даст?

- Дадут. Все просто. Звонишь. Здрасьте, я из Мосгаза.

- А газ-то тут при чем?

- Ты слушай. Осмотришь конфорки на плите для вида. А потом говоришь, что тебе пробу газа надо взять.

Нет ли, мол, хозяева, пустой бутылочки? Берешь вроде бы пробу, бутылку затыкаешь - и привет.

- Ты думаешь, люди такие дураки?

- Конечно.

Братчик, как ни странно, оказалась права. Бутылки отдавали безропотно. Осмелев, подруги освоили новый промысел в совершенстве. Даже Мидовская. Каждый день Братчик относила добычу в приемный пункт, где с ней уже стали здороваться. Одно было плохо. Территорию поиска приходилось постоянно расширять, так как появляться дважды в одном доме было опасно.

Но везение не могло продолжаться бесконечно. Однажды в девятиэтажной башне на Усачевке Братчик позвонила в стеганую дверь, из-за которой слышался разноголосый детский ор. Открыл ей сам хозяин, немолодой уже, но крепкий на вид человек с оловянными глазами.

- Мосгаз! - привычно объявила Зоя. - У вас утечки нет? Запаха не чувствуете?

Последний вопрос был нелепым. В квартире так пахло щами и кипятившимся в баке бельем, что газу в этом букете просто не оставалось места.

- Вроде все в норме, - сказал хозяин, разглядывая Зою оловянными глазами.

- Проверим.

- Минутку. У вас документ имеется? Удостоверение личности, например?

На этот вопрос Зое отвечать не хотелось.

- Как хотите, - сказала она, отступая. - Для вас же стараемся. Для вашей безопасности.

- Ну входите, - сдался хозяин.

Он прошлепал за ней на кухню. Зоя бегло осмотрела плиту, на которой действительно прели щи и клокотал бак с бельем.

- У вас бутылочки пустой не найдется? Мне пробу взять.

Хозяин крякнул, достал из дальнего угла пыльную пузатую бутылку из-под болгарского коньяка и протянул Зое. Братчик опрокинула ее горлышком вниз над включенной конфоркой и быстро заткнула ваткой.

- Вот и все, - сказала она. - А вы боялись.

- Ну и как? - спросил хозяин. - Ажур?

- Это анализ покажет.

- Анализ-то, может, и покажет. - Хозяин нехорошо усмехнулся. - А вот бутылочку эту у тебя не примут. Импортная.

Зоя чуть не выронила бутылку из рук.

- Сядь! - вдруг сказал хозяин жестко и прикрыл кухонную дверь. - Поговорим.

Почему-то Зоя послушалась и присела на табуретку. Хозяин, взяв с полочки сигареты, неспешно закурил.

- Соловых моя фамилия, - сказал он. - Звать Геннадий Михайлович. Не слыхала?

- Нет.

- А надо бы. Я здесь участковый. Мне уже жильцы доложили, что ходят по квартирам какие-то писюхи, бутылки собирают. Тебя как звать?

- Марина, - на всякий случай соврала Зоя.

- Старый трюк, Марина. С бутылками-то. Ты где проживаешь? Прописана где?

- В Сокольниках, - сказала Зоя наобум.

- Улица? Дом?

Зоя никаких улиц в Сокольниках не знала.

- И ты, значит, из Сокольников сюда за бутылками мотаешься? Как, ты сказала, тебя зовут?

- Марина.

- Врешь. И не Марина ты, и в Сокольниках не живешь, а скорее всего, вообще московской прописки не имеешь.

Зоя замерла с поникшей головой. Однако, несмотря на суровый вид участкового, она почувствовала, что у него возникли какие-то особые соображения на ее счет. И не ошиблась.

- Ну ладно, - сказал Соловых. - Как тебя на самом деле звать?

- Зоя.

- Смотрю я на тебя, Зоя, - девчонка ты видная, все при тебе, а занимаешься какой-то мурой. Тебе, похоже, и посоветоваться-то в Москве не с кем. Ты, поди, думаешь, что участковый - зверь. А я ведь не только к порядку призвать - я и помочь кое в чем могу. Только со мной по-человечески надо.

- Понимаю, - сказала Зоя на всякий случай.

- Ты по-человечески - к тебе по-человечески. Где ночуешь-то?

Зоя подозрительно взглянула на участкового. Что-то в его вопросе напомнило ей рыночного Арифа.

- Так где?

Зоя еще немного помедлила и сдала с потрохами бабу Любу. А что оставалось делать?

- Знаю бабу Любу, - сказал Соловых. - Лужнецкий проезд, дом четырнадцать. Так?

- Так.

- Неблагополучный дом. Пьянки, дебоши, рукоприкладство. И молчок. Круговая порука.

Не дело это, Зоя. Надо информировать о случаях. Чтоб порядок был. Согласна?

Просто как в детективе: сначала провал, потом вербовка. Зое стало смешно.

- Мы еще поговорим подробнее, - гнул свое участковый. - В неслужебное время. Ты хахаля-то еще в столице не успела завести? Нет? Ну, значит, со свободным временем проблем не будет. Заскочу как-нибудь вечерком.

Заскочит вечерком и накроет Жанку с Миледи?

- Да я и сама могу зайти, - поспешно сказала Зоя.

- В общем, договоримся. - Соловых растер окурок в блюдечке. - А с бутылками прекрати. Нынче же. Вон бабе Любе давно на покой пора. Ты бы у нее тихонько это… перенимала бы мастерство. Потребуется новый дворник, а ты уже под рукой. Это разговор между нами. Не распространяйся.

Зоя и не собиралась. Она просто объявила подругам, что с бутылками надо завязывать.

- Нас милиция засекла, - объяснила она.

- А как же теперь жить?…

Этого Братчик не знала, но в ее голове уже созревал новый план. Она решила бороться за Москву в одиночку.

Год 1977-й. Жанна

Когда Миледи и Зоя в поисках Жанны добрались до ГИТИСа, там давно уже закончился очередной тур экзаменов по актерскому мастерству и все разошлись.

Подруги вернулись в дворницкий подвал.

- Дома она! - облегченно вздохнула Зоя, обнаружив, что дверь не заперта.

Другого варианта и быть не могло, поскольку баба Люба уехала на недельку погостить к брату под Рязань.

- Жанна! - позвала Зоя, входя в подвал. Ответа не последовало. Подруги тревожно переглянулись.

- А ну посмотри в ванной! - приказала Братчик Миледи. - Может, она там отмокает.

Миледи осторожно отвела рукой клеенчатую занавесочку и отскочила с истошным визгом.

- Что?…

- Она там… там… - У Миледи тряслись губы.

Зоя рывком отдернула занавеску и остолбенела.

В розовой от крови воде лежала с закрытыми глазами мертвая Жанна.

Так, во всяком случае, показалось Зое. К счастью, только показалось. Когда Зоя вытаскивала обмякшее тело из ванны, ресницы Жанны чуть заметно дрогнули.

- Жива она! Жива!… - заорала Зоя. - Слышишь, Миледи?…

Но от Миледи все равно не было никакого толку. Она забилась в угол, где так и просидела, пока Братчик перетягивала Жанне руку выше надреза, пока встречала вызванную по телефону «Скорую», пока врачи на носилках уносили недвижимую Жанну из подвала…

Навестить Жанну в больнице подругам позволили лишь на третий день. И то под честное слово не касаться неприятных тем, а уж тем более неудавшегося самоубийства.

Жанна встретила их пустым взглядом из-под одеяла.

- Ну как ты тут?…

- Кто такой Кащенко, не знаете? - неожиданно спросила Жанна.

- Врач вроде бы… - ошеломленно ответила Зоя. - Тут в Москве психушка его имени. Дурдом.

Сказала - и осеклась.

- Понятно… - Жанна бледно улыбнулась.

- У тебя что, не получилось? - промямлила Миледи и тут же получила от Братчик ощутимый удар локтем.

- И не могло, - сказала Жанна. - Потому что там, на экзамене, не я была. Кто-то другой. Жалкая трусиха и бездарь. Но запомните мои слова, девчонки. Они еще пожалеют. Они еще будут на меня у входа лишний билетик спрашивать. Цветы на сцену носить. Они еще сами загремят в Кащенко!

Она взглянула на подруг сумасшедшими глазами и вдруг громко пропела внезапно окрепшим голосом:

- Блоха! Ха-ха-ха-ха!…

Через неделю ее выписали. Домой Жанна написала, что поступила в ГИТИС и поселилась в общежитии. Она была твердо намерена добиться своего, хотя пока не представляла, как это будет происходить. Знала одно: уезжать отсюда нельзя.

Не собиралась домой и Миледи. Ей нравилась необъятная, шумная, сверкающая столица с бесконечным потоком машин, толпами хорошо одетых людей, веселыми огнями ресторанов и множеством заманчивых витрин.

Если бы подруги засобирались обратно, Миледи по своей бесхарактерности поехала бы с ними. А поскольку об этом даже разговоров не велось, она и не дергалась.

А у Зои Братчик начиналась своя, отдельная история.

Год 1977-й. Зоя

Совет участкового перенимать потихоньку мастерство бабы Любы Зое запомнился хорошо. В нем она уловила намек на возможную замену старой дворничихи. А мастерство уборки Братчик давно уже освоила. Соловых сам убедился в этом, заглянув как-то утром во двор 14-го дома по Лужнецкому проезду.

- Красиво работаешь, - одобрил он, глядя, как Братчик управляется с метлой. - Ну а вообще-то, как в доме дела? Нет ли нарушений паспортного режима?

- Есть, - сказала Братчик неожиданно для себя самой.

- Про тебя я знаю.

- У бабы Любы еще двое без прописки живут. Две девчонки.

- Кто такие?

- Мои знакомые. - Зоя потупилась.

- Так ты кого хочешь мне сдать? Бабу Любу или подружек?

Зоя вдруг покраснела до слез.

- Я потому сказала, что вы ведь все равно узнаете, Геннадий Михайлович. Получится, что я от вас что-то скрывала.

- Молодец, Зоя, - сказал участковый, сверля ее оловянными глазами. - Пока пусть живут. Я подумаю.

Зоя начала было ругать себя за длинный язык, а потом решила, что все к лучшему. Участковому она сказала чистую правду, а чуть что - это ей зачтется.

Однажды, когда Миледи с Жанной отправились посмотреть Ленинские горы, у бабы Любы случился сердечный приступ. Зоя уложила старуху, принесла ей стакан воды.

- Ох, прихватило!… - угасающим голосом проговорила баба Люба. - «Скорую» вызывай…

Зоя выскочила из подвала и остановилась. Откуда позвонить? Автомата поблизости не было. Надо к кому-то из жильцов бежать. Зоя вскочила в лифт и почему-то нажала самую верхнюю кнопку. Лифт полз невыносимо медленно. Зоя вдруг сообразила, что можно было начать с первого этажа, и слепо ткнула пальцем в щиток. Кабина остановилась, и свет в ней погас. Зоя в панике стала давить на все кнопки подряд. Кабина наконец дрогнула и снова поползла вверх. Но теперь Зою почему-то неудержимо тянуло на первый этаж. Добравшись до седьмого, она снова поехала вниз.

Позже Зоя все никак не могла избавиться от мысли, что тянула время специально. Как бы там ни было, но «Скорая» в результате опоздала. Может быть, на несколько минут, впустую потраченных в лифте.

Похоронили бабу Любу быстро, точно торопились спрятать ее от чужих глаз. Едва подруги вернулись с кладбища, в подвале появился Соловых. Он был суров и своего знакомства с Зоей никак не обнаружил.

Без лишних разговоров участковый отобрал у подруг паспорта, приказав завтра с утра явиться к нему для беседы.

В комнатушку участкового они заходили по очереди. Отдавая паспорта Жанне и Миледи, Соловых предупредил, что они должны освободить подвал немедленно. С Зоей разговор был иной.

- А ты подожди съезжать, - сказал Соловых. - Посмотрим, чем тебе можно помочь. Я загляну завтра к вечеру.

К вечеру Братчик осталась в подвале одна. Миледи отправилась на поклон к тете Жене, а Жанна - искать какой-нибудь угол, где можно было бы приткнуться на первое время.

Соловых вошел, загадочно улыбаясь, и со стуком поставил на шаткий стол бутылку портвейна «Сурож». «Прямо как отчим», - подумала Зоя, и сердце у нее защемило.

- Праздник у тебя сегодня, Зоя! - объявил Соловых. - Ты зачислена на должность дворника в доме номер четырнадцать по Лужнецкому проезду!

- Так ведь у меня московской прописки нет.

- Была бы работа, будет и прописка.

- Ой, спасибо вам, Геннадий Михайлович!…

- Тут одним спасибом не отделаешься! - Соловых подмигнул ей многозначительно. - Это следует отметить по-человечески!

Они долго просидели за столом. Разговор не клеился совершенно. Наконец Соловых, взглянув в окно, за которым только еще начинало по-настоящему смеркаться, сказал с фальшивой озабоченностью:

- Ох, засиделся я! Транспорт, наверное, уже не ходит. А завтра на работу к семи утра. Я, пожалуй, у тебя заночую.

Не дожидаясь ответа, он надолго ушел в туалет.

Зоя знала, что расплачиваться когда-то придется. Если сейчас она заартачится, все рухнет. И тогда прощай Москва! И потом, до каких пор ей оставаться нетронутой? До пенсии, что ли?

Участковый курил в кровати, когда Братчик, тщательно умывшись, вошла в комнату. Она швырнула в сторону полотенце и предстала во всей своей ослепительной роскоши. Соловых поперхнулся дымом. Зоя подошла к кровати и откинула одеяло…

…Когда Соловых со вздохом откатился на край кровати, Зоя испытала легкую досаду. Она ничего толком не успела почувствовать.

- Все, что ли? - спросила она.

Соловых приоткрыл один глаз:

- Тебе что, мало?

- Да уж не много.

Соловых выкурил сигарету и взялся за дело снова. Потом, после продолжительной паузы, еще раз. Под утро его усилия наконец увенчались успехом. Зоя громко застонала и стиснула изможденного любовника изо всех сил.

- Тихо ты… - ухмыльнулся он. - Ребра сломаешь, не казенные!…

Перед тем как провалиться в глубокий сон, Соловых пробормотал:

- С тобой одному не сладить. Тут бригада нужна…

Зоя приняла этот первый в ее жизни комплимент как должное.

Год 1984-й. Шлюха

- Неправда… - прошептала она. - Все знают, это был несчастный случай.

- Фотографии это опровергают. Берете? Или я им другое применение найду.

Глаза фотографа за толстыми стеклами очков опасно вспыхнули.

Она догадалась, что значили его слова. Следствие, которое без труда установит ее вину, потом суд. Сколько дают за убийство? Выйти на свободу сморщенной, никому не нужной старухой? Нет, уж лучше расстрел!

- Сколько вы хотите за фотографии? - спросила она.

- Не все на свете измеряется деньгами, - хмыкнул он.

- Тогда что?

- Женщине самой положено догадаться.

Так вот что ему было нужно. Ее тело.

Будь на его месте кто-то другой, она бы вздохнула с облегчением. Всего-то - переспать с мужиком. Такой пустяк. И гора с плеч. Но этот мерзкий уродец с голосом кастрата! При одной мысли о его прикосновении ее передернуло.

Однако другого выхода не было. Оставалось одно - сжать зубы и перетерпеть…