Принц-странник

Глава 4

Маленькая принцесса Генриетта была очень смущена, чувствуя разлад между двумя любимыми людьми — матерью и братом. Это имело какое-то отношение к наставлениям отца Сиприена, которые тот давал ей что ни день. Чарлзу они не нравились, зато на их исполнении настаивала мать. Генриетта была рада во всем угодить брату, и когда тот говорил: «Не слушай наставления отца Сиприена, слушай то, что говорит леди Мортон!»— она была бы рада подчиниться ему, но брат был такой беспечный и никогда всерьез не сердился, в то время как мать гневалась всерьез и надолго. Никто иной как королева, обвив руками свою маленькую дочку, шептала ей, что она «благословенное дитя» своей матери и что сам Господь спас ее от еретиков, а посему она должна стать хорошей католичкой. Брат же только играл с ней, рассказывал веселые истории и заставлял ее радостно смеяться. Больше всего на свете она любила бывать с Чарлзом. Но он не заставлял ее беспрекословно слушаться, как это делала мать, и, если она повиновалась матери, лишь грустно улыбался, понимая, что ей нельзя поступить иначе. Зато когда она следовала желаниям Чарлза, мать страшно сердилась, кричала на нее, а то и просто наказывала. Генриетта была лишь маленькой девочкой и выбирала то, что легче перенести.

Поэтому, чтобы угодить матери, она старалась быть хорошей католичкой. Она верила отцу Сиприену, когда тот говорил, что гражданская война ниспослана Богом, чтобы Генриетта спаслась и, покинув страну своего отца, приехала во Францию и стала примерной католичкой. И она добросовестно молилась Богу о спасении душ тысяч убитых людей, включая ее отца, и надеялась, что этими молитвами спасает и свою душу.

Генриетта-Мария купила дом в Шайо и взяла туда нескольких монахинь из обители Дщерей Марииных, чтобы установить порядок по своему усмотрению. Одна из комнат предназначалась специально для Генриетты-Марии, и наивысшее удовольствие она получала проводя львиную часть времени «в уединении», как она это называла. Для нее было истинным счастьем брать с собой дочь. Генриетта с радостью стояла бы там у окна и смотрела на текущие воды Сены, на здания, разбросанные на том берегу, но она знала, что находится здесь не для того, чтобы восхищаться видами из окна; она здесь для того, чтобы учиться быть хорошей католичкой.

Леди Мортон неизменно сопровождала девочку и часто оказывалась свидетельницей наставлений, которые ей давала мать. Все это вызывало в наставнице сильнейшее неудовольствие, и Генриетта чувствовала себя виноватой за все происходящее. Почему все они не могут быть довольными? Какая разница, к какой вере она принадлежит? Сказать по правде, Генриетта не видела сколь-нибудь заметных различий между той и другой верой, но боялась сказать об этом, потому что при одном упоминании об этом обе женщины приходили в ужас.

Генриетта-Мария заявила Чарлзу, что при выходе замуж ей было обещано, что все дети будут обращены в католичество. Чарлз, в свою очередь, вновь и вновь указывал, что такие действия идут вразрез с волей отца, на что королева клялась, что муж обещал, что разрешит обратить Генриетту в католичество, если остальные члены семьи будут твердо следовать учению Англиканской церкви.

— Клянусь тебе, Чарлз! Клянусь тебе! — кричала она, топая ногами. — Он обещал мне это при последней встрече. Ты же не захочешь идти против воли своего покойного отца?

— Нет, мама, — отвечал Чарлз. — Именно поэтому я хочу, чтобы леди Мортон взяла в свои руки воспитание моей сестры и вернула ее в лоно англиканской церкви.

— Но воля твоего отца…

Молодой король только мягко улыбался матери. Он всегда держался в высшей степени учтиво с ней, но не любил ее и был слишком честен, чтобы притворяться. Он горячо любил сестренку, но также стремился сохранить мир в семейных отношениях. Юный монарх королевства, которое еще предстояло отвоевать, и без того сталкивался со множеством трудностей и не желал создавать себе новых врагов в лице фанатиков католицизма, к которым относилась его мать. Поэтому Чарлз успокоил себя заключением, что Минетта пока еще ребенок и не воспринимает всерьез то, что ей навязывают. Потом можно будет что-нибудь придумать. Возможно, позже ему удастся подключить к борьбе против матери кого-то другого, и тем самым избежать семейного разрыва.

Его тем временем одолевало множество других хлопот. Приехала в Париж Люси с сыном, и он был счастлив увидеть их обоих. Кроха Джимми был очаровательным карапузом. Чарлз готов был поклясться, что у него глаза Стюартов, и не сомневался, что Роберт Сидней никак не может претендовать на отцовство. То и дело он приговаривал: «Не будь я королем, я бы женился на Люси и усыновил мальчика».

Но его встревожило то обстоятельство, что малыш Джимми уже стал источником неприятностей в Гааге. Все понимали, что он был не просто мальчуганом, а важной персоной, так что созрел заговор с целью его похищения, чуть было не увенчавшийся успехом. Чарлз заявил, что Люси следует переехать в Париж и привезти мальчика с собой, причем сделать это как можно скорее. Париж больше подходил Люси, чем Гаага — пусть даже это был Париж, только-только оправлявшийся от бедствий Фронды. Так что Чарлзу с его планами поездки в лояльные области королевства — Джерси, Шотландию и Ирландию, озабоченному проблемами с Люси и маленьким сыном, было не до религии, которую исповедовала его сестра, и он предпочел отложить решение вопроса до лучших времен.

Генриетта-Мария наблюдала за всем этим с чувством тихого удовлетворения. Пусть мальчик порезвится. Скоро у него не останется времени на подобные развлечения. Это так естественно для его возраста — тешить себя любовницей. В конце концов, разве он не внук Генриха IV?

Так что Генриетта-Мария сумела удержать дочь при себе. Посадив девочку на колени, мать неистово обнимала ее и говорила, что только затвердив все, чему учит отец Сиприен, она сумеет спасти свою душу.

— А что будет с теми, кто не сумеет спасти свои души? — спрашивала Генриетта.

— Они будут вечно гореть в пламени преисподней.

— А вечно — это долго?

— Всегда-всегда, без конца.

— И леди Мортон будет гореть всегда-всегда?

— Если не станет католичкой. Слезы наполняли глаза Генриетты.

— Нет, нет, нет! Только не милая Нэн! Мамочка, пожалуйста, помолись Богу и Всем Святым, попроси не сжигать бедную Нэн!

— Если она станет католичкой, она будет спасена. Ты должна помочь ей обратиться в истинную веру.

— Хорошо, мамочка, я сделаю это, я сделаю!.. После этого Генриетта шла к воспитательнице и с плачем бросалась на шею.

— Пожалуйста, обратись в истинную веру, милая Нэн. Милая леди Мортон, ты должна стать католичкой, чтобы спастись. Пожалуйста, стань католичкой, и я стану любить тебя еще сильнее, чем теперь.

— Моя драгоценная, мы же не можем так легко менять свою веру, — говорила Анна Мортон.

— Но ты должна стать католичкой… должна! Все, кто этого не сделают, не смогут спастись. Они будут всегда-всегда мучиться.

— Они что тебе сами об этом рассказали?

— Я не перенесу, если ты будешь сожжена, милая Нэн.

— Ну-ка, утри слезы. Обещаю тебе, что не дам себя сжечь.

— Так, значит, ты…

— Давай не будем об этом говорить, мое сердечко. Разве не может быть других путей спасения, кроме этого?

— Только один. Отец Сиприен так сказал.

— Так, может быть, он знает всего один. Хочешь, я тебе расскажу, как мы выбрались из Англии?

— О, да… пожалуйста. И как я хотела сказать людям, что я принцесса и что одежда моя — вовсе не моя.

На какое-то время она успокаивалась, а позже говорила матери:

— Я скажу Чарлзу, что ему следует постараться спастись, ведь он, мамочка, тоже будет гореть вечно.

— Не говори на эти темы с братом, дорогая.

— Но, мамочка, он не сможет спастись, если он не католик.

Генриетта-Мария ответила резче, чем обычно разговаривала с маленькой дочерью:

— Ну… ну… ты много болтаешь. Не твое это дело — спасать души. Это дело отца Сиприена. Тебе нужно заучивать то, что он говорит. Ты слишком мала, чтобы поучать других.

— Но если я могу попытаться спасти милую леди Мортон, почему не попытаться спасти Чарлза?

Генриетта-Мария нежно ущипнула ее за мягкую щечку.

— Я уже сказала: сперва тебе следует всему научиться. Еще так много вещей, о которых ты не знаешь.

Генриетта кивнула. Ей и не хотелось всего знать, потому что поняв, люди начинают ссориться, и она сама была свидетелем разлада между людьми, которых любила больше всего.

У Генриетты сложилось впечатление, что каждый день мог принести новости, получив которые, мать начнет рыдать и причитать, что она несчастнейшая королева в мире и ни одной женщине не приходилось страдать столько, сколько ей.

В перипетиях Фронды жизнь многих лиц королевской крови висела на волоске. Прошло много времени с тех пор, как Генриетта последний раз видела своего кузена, короля Людовика, и его брата Филиппа, так что она успела даже забыть о знакомстве с ними. Ее любимый Чарлз вновь уехал — на этот раз на остров Джерси, жители которого оставались верными ему. Генриетта быстро усвоила, что быть изгнанником в чужой стране — участь несладкая. И хотя мать рассказывала ей истории о тех днях, когда она, Генриетта-Мария, была маленькой девочкой и Париж был ее домом, их здесь, несмотря на это, принимали как чужестранцев. Когда француз был зол на английские власти, для них делалось многое, когда же он был равнодушен или занят собственными делами, про изгнанников либо забывали, либо смотрели на них угрюмым взглядом.

— Самая печальная вещь на свете — не иметь своей страны, — говорила Генриетта-Мария.

— Неужели у нас никогда не будет родины? — спрашивала дочь.

Глаза матери, подернутые тенью грусти, оживлялись — она подступала к своей любимой теме:

— Когда выйдешь замуж, страна мужа станет и твоей страной.

Генриетта медленно кивала, она знала, что у матери есть на примете муж для нее. Это был мальчик, который со временем должен стать персоной номер один во Франции. Он уже был королем, как и Чарлз. Это был Людовик XIV. Забыв, что некогда она его видела, Генриетта воображала его точной копией брата Чарлза, хотя и знала, что он не такой взрослый. Но он был королем, и люди преклоняли перед ним колени и целовали руки, как целовали руки Чарлза. Ей нравилось думать о браке с Людовиком, потому что, мечтая, она видела мальчика с внешностью Чарлза, разговаривающего, как Чарлз, только имя у него другое — Людовик, и он король Франции, а не Англии.

Ныне, разумеется, по причине Фронды, маленький король и его брат не приезжали в Париж. Сама Генриетта-Мария могла оставаться в Париже потому, что не была в глазах горожан важной персоной, а кроме того, ей дал на это разрешение Поль де Гонди.

Поэтому они то жили в своих покоях в Лувре, то переселялись в Шайо, в дом, расположенный на холмах. Генриетта занялась учебой, это оказалось несложным делом и развлекало ее. Ей хотелось учиться, нужно было столько узнать! Ей хотелось понять, за что народ Англии убил ее отца и не позволяет Чарлзу взойти на престол, ей хотелось понять, почему французы угрожали точно так же поступить со своим монархом.

Мадемуазель Монпансье не раз навещала их. «Грандмадемуазель» звали ее в Париже, поскольку она заняла сторону Фронды. Она хотела войти в историю Франции как вторая Жанна д'Арк, еще одна спасительница Франции. Она была очень хороша собой и очень заботилась о том, чтобы каждый не преминул отдать ей дань восхищения, ей, кузине короля, богатейшей наследнице Европы, а теперь еще и героине Фронды.

Генриетта была в курсе намерений матери женить Чарлза на «грандмадемуазели»и полагала, что та почти что стоит его — такая красивая девушка в столь изысканных одеждах, навеянных духом Фронды — длинные, свободные рукава — «фрондированы», то есть крепились на ремешках, а не на петлях, веер, перчатки и косынка — выдержаны в стиле «а ля Фронда», а ее великолепную шляпу украшал орнамент, напоминавший рисунком пращу. Когда ее экипаж проезжал по улицам, народ разражался приветственными криками: «Да здравствует грандмадемуазель!»

Между тем мадемуазели следовало, по словам Генриетты-Марии, присмотреться к тому, что она вытворяет. Неужели она не понимает, что своими поступками настраивает против себя королеву-мать? Неужели это умный и дальновидный шаг — якшаться с врагами королевы? Да, на стороне Фронды оказался сам великий принц Конде, и его примеру последовали многие аристократы, но для молодой женщины, которая рассчитывает выйти замуж за короля, сближаться с врагами его матери по меньшей мере не умно!

Но мадемуазель не отличалась мудростью, она всего лишь была заносчива. Она считала себя достаточно взрослой и умной, чтобы делать все, что взбредет в голову.

Она была кокеткой. Ей нравилось беседовать с Генриеттой-Марией о Чарлзе — ведь это один из ее многочисленных поклонников. И хотя она считала его не четой себе, послушать рассказы о его страсти по отношению к ней она была не прочь.

Маленькая принцесса любила присутствовать при таких беседах; ей нравилось слушать разговоры о Чарлзе, хотя между собой две женщины говорили о нем иначе, нежели в беседах с ней, его маленькой сестрой. Она узнавала столько интересного о самом чудесном из людей, ее любимом брате Чарлзе.

— Когда он вернет себе Англию, его жена будет королевой Англии, — то и дело повторяла Генриетта-Мария племяннице.

— Ах, но когда же это произойдет, мадам? Когда это будет?

— Ты что, сомневаешься, что ждать осталось недолго? Не вечно же англичане будут терпеть этого супостата Кромвеля и его ничтожных приспешников!

— Говорят, этот мужлан умеет заставить себе повиноваться.

— Ты сомневаешься, что Чарлз, такой сильный, храбрый, решительный, в состоянии вернуть себе королевство?

— Но кое-кто поговаривает, что он предпочитает общество женщин обществу военачальников и государственных мужей.

— Мой отец тоже имел такую слабость, но это не помешало ему одолеть врагов и положить конец гражданской войне во Франции.

— Но всего этого он смог добиться только в преклонном возрасте. Я не собираюсь растратить молодость на жизнь в роли изгнанницы и опальной королевы. Больше того, король Англии, ухаживая за мной, не постеснялся привезти в Париж свою любовницу.

— Ба! Мужчина должен иметь любовницу. Что тут такого?

— А кроме того, он носится с ее незаконнорожденным ребенком как с принцем.

— Даже если ребенок незаконнорожденный, это сын короля.

— Я слышала менее оптимистические суждения по этому поводу. Эта… Люси Уотер? Кто она такая? Король не может иметь в любовницах женщину неблагородную, я правильно полагаю?

— Он всего лишь развлекается. Да и каких знатных любовниц можно отыскать там, в Гааге?

— Мадам, она оставалась его любовницей и в Париже.

— Он величайший сластолюбец в мире, и по этой причине не захотел бросать ее по приезду в Париж. Вот увидишь, какие знатные любовницы будут у него, когда он вернется в свою страну.

— Мадам, я бы предпочла гордиться верностью мужа, нежели знатностью рода его любовниц. Ваш сын не в состоянии быть верным ни одной женщине в мире. Когда он ухаживает за одной, его глаза уже разглядывают другую. Я слышала об этом в связи со скандалом на Джерси. Если мне не изменяет память, называлось имя некой Маргарет Картрэ.

— Маргарет Картрэ, — прервала ее Генриетта-Мария. — Всего-то дочь сеньора Тринитийского. Это юная девушка. Мой сын остановился в Елизаветином замке, резиденции ее отца, а поскольку мой сын и молодая женщина оказались рядом…

И Генриетта-Мария всплеснула руками, изображая неизбежность того, что должно было произойти.

— Где бы ни был Карл II Стюарт, мадам, там обязателен скандал, в котором замешана женщина.

— Это потому, что он такой галантный и очаровательный.

— И такой любитель женщин!

— Мадемуазель, — сказала Генриетта-Мария, — я обязательно посоветую своему брату выдать вас замуж за монаха. Я не вижу, чтобы вы нуждались в мужчине.

С этими словами она поднялась и короткими решительными шагами вышла из комнаты, и по походке ее дочь поняла, что мать разгневана.

А Генриетта осталась. Она тихо села в сторонке и погрузилась в мысли о брате.

Люси недолго пребывала в одиночестве. Вскоре она переехала из Парижа обратно в Гаагу — вместе с королем и его мини-двором, ибо Чарлз очень скоро вернулся с острова Джерси и теперь строил планы в отношении Шотландии. Маркиз Монтрозский дожидался его в Гааге, чтобы обсудить новые перспективы. Англия по-прежнему обходилась без короля, но зато его признали на Джерси, и то же самое намеревалась сделать Шотландия, но на определенных условиях. От Чарлза требовалось одно — подписать клятву-договор, после чего в Сконе должна состояться коронация.

Люси никак не могла понять, отчего король так растерян и неуверен в себе. Если нельзя стать королем Англии, почему бы не стать хотя бы королем Шотландии. Быть монархом какой бы то ни было страны лучше, чем не управлять никакой, а ведь даже Люси не могла отрицать, что Карл II — король только на бумаге.

— Ты ничего не понимаешь, Люси, — пытался втолковать ей возлюбленный. — Шотландия — страна просвитериан, и церковь Шотландии — враг англиканской церкви, главой которой был мой отец. Беды начались во многом с того, что он попытался навязать им англиканскую литургию. Подписание договора — это в какой-то степени измена Англии. Но зачем я тебе что-то объясняю, Люси? Тебя совершенно не трогают мои проблемы, и, может быть, это мудро. Я часто думаю, что если бы остальной мир был столь же беспечен ко всем так называемым «великим проблемам»и столь же жаден до утех любви, как ты, на земле было бы куда веселее жить.

Люси улыбалась — она умела отвлечь короля от забот, и он, пожалуй, даже слишком легко соглашался на это. Он терпеть не мог проблем и, когда они появлялись, стремился как можно быстрее отделаться от них.

Его друг Джордж Вильерс герцог Бэкингем был с ним неразлучен.

— Почему бы не подписать договор, — спрашивал он. — Лучше иметь страну, где ты правитель, даже если это унылая страна пуритан, чем оставаться в этом городишке на положении изгнанника.

В конечном итоге решение было принято — подписать условия шотландцев. Он понимал, что мать, узнав об этом шаге, в отчаянии всплеснет руками, — ведь в конечном итоге договор способствовал разрушению и уничтожению католицизма и «папизма», а многие считают, что благородный джентльмен должен предпочесть изгнание уступкам в вопросах веры, и потому объяснял Бэкингему:

— Моя душа не настолько предана религии, чтобы ради нее жертвовать государственными интересами. Мой дед сменил веру, чтобы покончить с войнами во Франции, и я сейчас, чем дальше, тем больше чувствую себя его потомком.

— Это правда, к религии вы весьма равнодушны, — соглашался Джордж. — Вы преданы женщинам — и здесь сходство налицо. Но, сир, вам придется изрядно попотеть в дальнейшем, чтобы встать вровень с вашим дедом и в этом, и во многих других вопросах.

— Дай время, — прошептал Чарлз, — дай только время.

Эти двое молодых людей не могли даже ненадолго оставаться серьезными, и перспектива пребывания в стране суровых пуритан не могла обуздать их легкомыслия.

Таким образом Чарлз отбыл в Шотландию, и о том, чтобы взять с собой любовницу ! — малыша Джимми, не могло идти и речи. Шотландцы, сказал король, так истово любят Бога, что у них почти не остается времени, чтобы любить других — даже своих жен. Более того, он почти не сомневался, что они выкраивают время для занятий любовью с женами — обязательно в темноте! — с единственной целью — произвести на свет новых «пуриташек».

Перед отъездом он обнял Люси и поиграл с Джимми.

— Заботься о моем сыне, Люси, — наставительно сказал он. — Вспоминай обо мне после моего отъезда.

— Я всегда буду вспоминать о тебе, Чарлз, — сказала она.

— А я о тебе, Люси.

Он не обещал хранить верность — нарушивший уже столько обещаний и клятв, он не хотел обманывать себя и Люси. Чарлз сомневался, что смог бы сдержать такое обещание, хотя и был наслышан, что шотландские женщины холодны, как климат их страны. Он-то знал, что из всякого правила есть исключения, и если в Шотландии была хоть одна женщина с горячей душой, они непременно встретятся.

Люси постояла на берегу моря, всматриваясь в корабль с раздутыми парусами, уплывавший от берегов Голландии, затем вернулась в покои, где столько дней и ночей провела со своим царственным любовником, и торжественно объявила Энн Хилл, что ноги ни одного джентльмена не будет за порогом ее спальни, пока ее возлюбленный король не вернется из поездки.

— После него любой мужчина покажется вам противным, — пылко сказала Энн.

— Действительно покажется, — согласилась Люси.

Она верила в это целых два дня, а затем ее вновь начало преследовать ощущение одиночества. Ее карие глаза вновь начали останавливаться на тех немногих красивых мужчинах, которые все еще оставались в Гааге, но всегда рядом оказывалась Энн Хилл и напоминала об отце Джимми.

Люси оставалось вздыхать и подолгу говорить с Энн о Чарлзе, пытаясь довольствоваться этим.

По случаю приезда в Гаагу герцога Йоркского в городе царило великое возбуждение. Герцогу недоставало веселого обаяния брата; гораздо красивее Чарлза, он тем не менее казался непривлекательным рядом с ним. Мрачноватый и упрямый, он в одном походил на брата — в любви к противоположному полу. Пока он не достиг тех успехов в отношениях с женщинами, которыми мог похвастаться старший брат, но был решительно настроен как можно скорее исправить положение.

Сэра Генри Бенетта Люси увидела вскоре по приезду герцога. Сэр Генри прибыл в Голландию в свите Джеймса и, подобно патрону, искал, чем бы развлечься в этом захолустье. Едва увидев Люси, он понял, что скучать не придется, а узнав ее историю, окончательно уверился, что, несмотря на связь с королем, эта женщина будет его любовницей.

Он пришел к ней в дом, притворившись, что находится здесь по поручению ее хозяина. Энн Хилл проводила его к госпоже, и та, не отрываясь, смотрела на его статную фигуру, ибо не только он положил глаз на Люси, но и она была пленена красивым придворным из свиты принца Джеймса, и, хотя при первой встрече они ни словом не обмолвились друг с другом, глаза их были выразительнее всяких слов.

— Госпожа Уотер! — сказал сэр Генри, нагибаясь к ее руке.

— Добро пожаловать в Голландию, сэр Генри!

— Мне страшно не хотелось из Франции перебираться в эту страну, — сказал он, многозначительно глядя на нее, — но если бы я знал, что встречу здесь вас, госпожа Люси, от моих колебаний не осталось бы и следа.

— О, при французском дворе мужчины в два счета становятся льстецами, сэр Генри.

— Не совсем так, Люси. Они просто учатся ценить красоту и не сдерживать свое восхищение при ее виде.

Люси сделала Энн знак, чтобы та ушла. Горничная вертелась вокруг, а Люси вовсе не хотелось, чтобы ей сейчас напоминали о ее любовнике-монархе. Она и без того помнила о нем четыре месяца, и никто, даже Чарлз, не мог заставить ее нести бремя верности столь долгий срок.

Как только они остались одни, сэр Генри подсел к ней и, схватив руку, осыпал ее поцелуями.

— Вы… вы чересчур скоры, сэр.

— Мадам, в этом изменчивом мире нужно спешить.

— Я бы хотела поставить вас в известность о моем положении здесь.

— А вы полагаете, я не знаю о нем? Неужели вы думаете, что я не навел справки, едва увидев вас?

— В соседней комнате спит ребенок — это сын короля.

— Бедная, бедная Люси!.. Так долго жить в одиночестве, без мужчины!.. Ведь его величество уже давно находится в Шотландии.

— Я все это время хранила ему верность.

— Милая Люси! Какое самопожертвование с вашей стороны! Я просто хочу убедить вас — лучше держать в объятиях дворянина, пусть и не самого высокого титула, чем сохнуть по королю, который в это время находится где-то за морем.

— Вы что же, предлагаете мне изменить, сэр?

— Ради вас пойдешь не то что на измену, Люси, на плаху!

Люси отбежала от него и направилась в сторону двери в надежде, что он перехватит ее раньше, чем она коснется дверной ручки, что он и проделал с чрезвычайной ловкостью. Он начал страстно целовать ее.

— Как вы смеете, сэр? — закричала Люси.

— Вы слишком прекрасны, и есть один способ уйти от искушения — взять и согрешить.

— Вы заплатите за это, сэр!

— Заплачу, и с удовольствием, Люси.

— Немедленно уходите и больше не показывайтесь здесь.

Голос Люси замер. Она задохнулась, потом перевела дыхание и, пока он нес ее в спальню, умело изображала притворное сопротивление.

И вновь Люси не осталась одна — у нее был очередной любовник.

Крохотный двор забавлялся, наблюдая за перипетиями этого романа. И что там делает король Карл II в Шотландии, рассуждали придворные, жадно ловя все сплетни и толки. Не забыл ли он вообще про свой двор в изгнании? Судя по доходившим слухам, он находился там под неусыпным надзором. Каждый день Чарлзу приходилось выслушивать бесконечные молитвы и проповеди, по воскресеньям не разрешалось выходить на прогулку, часы напролет приходилось проводить на коленях. Все сошлись на том, что это слишком дорогая цена для такого человека, как Чарлз, пусть даже за свое терпение он должен получить престол. А что же женщины Шотландии? Было ли это вообще возможно — ускользнуть от своих тюремщиков, чтобы наслаждаться обществом, которое ему действительно приятно? Говорили, что ему не разрешалось играть даже в карты, и одна благочестивая леди, увидев через открытое окно, как он играет в карты, немедленно наябедничала комиссарам пресвитерианской церкви в Шотландии. Короля сурово отчитали. Карты в святое воскресенье! Шотландец не может позволить себе такого! Один из комиссаров собственной персоной явился к нему в дом, чтобы сделать выговор и прочитать долгую проповедь о вреде игры в карты в любое время и о том, что играть в воскресенье — двойной грех. Но, кажется, шотландцам импонировал веселый молодой король, ибо этот комиссар перед уходом, как говорили, шепнул: «А уж если вам вздумается играть в карты, ваше величество, молю вас — не забудьте предварительно закрыть окно». Нет, Карл II нашел определенное признание в Шотландии.

Он еще не был коронован, и герцог Гамильтон с графом Лодердейлом предостерегали его показываться на улицах, поскольку такой способ покорять сердца был чреват непредвиденными последствиями: мало ли какие мысли мог внушить шотландцам вид этого молодого человека. Шотландцы намеревались твердо держать в руках своего короля, Карл II Стюарт должен был стать флагом, под которым их колонны могли бы маршировать в бой против кромвелевской Англии.

Но, говорили при дворе изгнанников, подвернись Чарлзу возможность для любовной интрижки, его обаяние, вне сомнения, разогнало бы даже холодные туманы и изморось этого горного края.

Как бы то ни было, вернувшись и обнаружив неверность любовницы, Чарлз наверняка почувствует себя задетым. Зато потом он поймет и простит. Он всегда и все понимал. Сам горячий и страстный, он не мог не принять во внимание пылкость и страстность Люси. В самом деле, рассуждала Люси, человек с таким темпераментом, как у нее или у Чарлза, не мог перенести столь длительное воздержание. И после первых колебаний и умело разыгрываемого смирения перед ситуацией Люси с головой погрузилась в любовную интрижку с очередным партнером; она вновь начала одеваться как павлин, с головой ушла в изучение науки любви, в которой давно уже была дока, и через месяц после первого визита к ней сэра Генри Беннета обнаружила, что снова ждет ребенка.

Небольшая и строгая кавалькада медленно продвигалась в сторону Кэрисбрукского замка. Впереди и позади скакала стража, сзади всадников было несколько слуг и домашний учитель, а в середине размещались двое детей: девочка лет пятнадцати и одиннадцатилетний мальчик.

Мальчик по дороге исподтишка поглядывал на девочку, по щекам которой струились слезы. Бледное лицо сестры пугало его, еще больше пугали слезы: никогда она не была так несчастна, как сейчас.

Он всегда испытывал священный страх перед сестрой, перед ее исступленной смелостью, перед ее частыми слезами. В отличие от него она не могла приспособиться к их образу жизни и примириться с ним. Он был способен забыть, что является узником, если бы сестра не напоминала ему.

— Нет, нет и нет, — страстно говорила она. — Тебе не следует ни о чем забывать. Ты обязан всегда и везде помнить, кто ты такой, и в первую очередь помнить о папе.

При одном упоминании об отце мальчуган готов был зареветь. Ночью в постели он мог заключить сам с собой пакт: «Я не буду думать о папе!»И в молитвах своих он попросил: «Господи Боже, пожалуйста, пожалей меня в эту ночь и не дай увидеть во сне папу!»

Это были никто иные как принц Генри и его сестра Элизабет, для учителя и слуг — господин Гарри и госпожа Элизабет. Им сказали, чтобы они забыли о своем отношении к королевскому семейству Стюартов, пусть, дескать, Элизабет учится пришивать пуговицы, а Генри — мастерить обувь, чтобы в конце концов они смогли стать полезными обществу гражданами Английской республики, провозглашенной Кромвелем.

— Я лучше умру, — кричала Элизабет. И в самом деле, если бы горе и меланхолия могли убивать, принцесса давно была бы мертва.

Мистер Лавл, учитель мальчугана, когда они бывали одни, говорил шепотом, что не стоит бояться: лорд-протектор только лает, но не кусается, а своими угрозами он надеется запугать мать и братьев мальчугана.

В компании мистера Лавла, занимавшегося его обучением, и слуг, постоянно утешавших его, Генри мог бы и примириться со своим жребием, но рядом была сестра, чтобы, как Божий перст, указывать ему на его титул и вытекающие из него обязанности.

Будучи старше, она еще застала славные дни королевского величия, а он, почти не помня мать, отца помнил даже слишком хорошо. Чарлза, Джеймса и Мэри он помнил весьма смутно, а младшую сестричку Генриетту даже ни разу не видел. Вообще-то он физически был крепче Элизабет: сломав в восемь лет ногу, та так и не оправилась от травмы. С каждой неделей она становилась тоньше и бледнее, но дух нетерпимости к врагам семьи с каждым днем разгорался в ней все сильнее и сильнее.

— Элизабет, — прошептал он ей сейчас. — Элизабет, не плачь так. Может быть, в Кэрисбруке нам будет хорошо?

— В тюрьме — хорошо?

— Может быть, нам там понравится больше, чем в Пенсхерсте?

— По-твоему, можно жить и получать удовольствие в тех местах, где совсем еще недавно жил он?.. Совсем недавно!..

У Генри задрожали губы. Ведь просто невозможно забыть про папу в замке, где он так же, как и они, был узником.

Элизабет заговорила снова:

— Они забрали папу оттуда перед тем как убить его, а теперь туда помещают нас.

Генри сейчас же вспомнил все, что было, и так ясно, будто это происходило в двух шагах от них. Он был уверен, что в Кэрисбрукском замке его вновь будут преследовать эти похожие на явь сны. Может быть, попросить мистера Лавла спать в его комнате? Но Элизабет рассердилась бы на него, сделай он так. «Ты боишься видеть сны о папе», — кричала она с презрением, если он делился с ней своими страхами. «Я бы хотела видеть его во сне каждый день и каждую ночь! Это все равно как если бы он вновь был с нами».

Сейчас мальчуган опять горько плакал. Он помнил все это так живо потому, что ему тогда исполнилось уже десять лет — и было это год назад. Однажды, в морозный январский день, в Сайон Хаус — этот дворец служил тогда местом их заключения — пришли люди и сказали, что им следует навестить отца.

Элизабет при этих словах разразилась безудержными рыданиями, и Генри спросил:

— Но почему ты плачешь? Тебе не хочется увидеться с папой?

— Ты слишком маленький, чтобы понять, — всхлипнула Элизабет. — О, счастливый Генри, ты слишком маленький!

Но он недолго был маленьким: он перестал быть ребенком в этот самый день.

Он помнил колючий морозный воздух, лед на воде, помнил, как скачет вдоль замерзшей реки и удивляется, почему Элизабет беспрерывно плачет с того момента, когда ей сообщили о предстоящем свидании с отцом.

И когда они прибыли во дворец Уайтхолл, Генри ощутил, что его отец отличается от того отца, которого он знал раньше; и в снах своих он видел именно этот день и отца, каким он был при этом последнем свидании. Генри помнил каждую деталь этой встречи. Он как бы вновь видел лицо отца, осунувшееся, печальное, однако пытавшееся улыбнуться, когда он посадил Генри на колени, в то время как плачущая Элизабет вцепилась в его руку. Он вновь видел бархатный камзол, кружевной воротник, длинные волосы, ниспадавшие на плечи.

— Итак, вы пришли повидаться со мной, дети мои, »— сказал он, целуя их по очереди. — Не плачь, любимая моя дочь. Ну, вытри глаза, ради меня.

Тогда Элизабет вытерла слезы и попыталась улыбнуться; отец крепко прижал ее к себе и поцеловал в макушку. Затем он сказал:

— Мне нужно кое о чем поговорить с твоим братом, Элизабет. Смотри, он удивлен и не понимает, что здесь происходит. Он сказал:» Почему ты плачешь, когда мы снова вместе? Разве не самое время радоваться, когда мы вместе?»Это то, о чем Генри думает, не так ли, сынишка?

Генри серьезно кивнул.

— Нам хочется быть с тобой больше, чем с кем-либо другим, — сказал мальчик. — Папа, давай будем вместе теперь… и всегда.

Отец не ответил, но Генри запомнил, как руки его сжались вокруг сына.

— Сынок, — сказал он, — вот-вот должно произойти кое-что очень серьезное. В такое время нельзя предугадать, где мы окажемся на следующий день. Я бы хотел попросить тебя запомнить эту встречу на годы вперед. Я бы хотел, чтобы ты запомнил то, что я скажу тебе. Ты постараешься сделать это?

— Да, папа.

— Тогда внимательно слушай. Есть две веши, о которых я бы хотел сказать, и хотя тебе всего лишь десять лет, ты сын короля, а посему должен знать много больше, чем другие мальчики. Есть две вещи, которые тебе следует запомнить, и если тебя когда-нибудь будут заставлять забыть про них, вспомни то мгновение, когда ты сидел у меня на коленях, а рядом стояла твоя сестра, старающаяся не заплакать, потому что она старше, чем ты. Первое: у тебя два брата. Никогда и ни за что не разрешай возводить себя на трон, пока жив хотя бы один из них. Второе вот что: никогда не отрекайся от веры, исповедуемой англиканской церковью, от тех наставлений, которые тебе читает мистер Лавл. Это то, о чем просит тебя отец. Ты сделаешь эти вещи ради меня, и, если кто-либо будет склонять тебя не слушаться моих заветов, вспомни этот день.

Генри обхватил руками шею отца.

— Да, папа, я буду вспоминать.

А очень, очень скоро после этого разговора он стал взрослым. Он понял. Он узнал, что через день после того, как он сидел на коленях отца и торжественно давал обещание, люди отвели короля в пиршественный зал около Вестминстера и там, на глазах многих, отрубили ему голову.

Это и был призрак, посещавший его во сне, — его любимый отец, больше уже не отец, а безголовое туловище, добрые глаза на отрубленной голове остекленели и больше не могут ни смотреть, ни улыбаться.

Если бы он мог забыть смерть отца, если бы он и Элизабет могли сбежать от врагов отца и присоединиться к матери, как все хорошо могло бы быть! Он не собирался забывать своего обещания отцу, потому что не смог бы этого никогда сделать. Но он мог быть счастлив, любя мать, братьев и сестер, а затем постепенно забыть эту последнюю встречу, эти чуть выпуклые глаза, такие добрые и нежные и такие душераздирающе печальные.

Возможно, однажды Элизабет помогла бы ему бежать, как помогла бежать Джеймсу. Она без конца попрекала Джеймса за то, что тот еще не убежал, и издевалась над его трусостью.» Будь я мальчишкой и имей силы, я бы давно уже не была пленницей этой бестии Кромвеля!»— заявляла она. А в конце концов Джеймс убежал и переправился через море к матери и брату Чарлзу, который теперь стал королем Англии.

Когда их после встречи отвели назад в Сайон Хаус, Элизабет переменилась. Чуть позже он понял: сестра лишилась всех надежд.

Живя в Пенсхерсте с графом и графиней Лестерширскими, которые были к ним очень добры, но вынуждены были подчиняться инструкциям парламента и обращаться с ними не как с детьми короля, а как с членами семьи, Генри не имел особых забот, — зато как сильно мучилась Элизабет.

А потом, когда они узнали, что их переводят в Кэрисбрук, ее пронзил ужас. Генри попытался успокоить сестру.

— Это около моря, Элизабет. Это очень красиво, как они сказали.

— Около моря! — закричала она. — Очень красиво! Он там был. Там он жил и страдал, пока они его не увели, чтобы убить. Там каждая комната — комната, в которой он жил… и ждал, когда за ним придут. За ним наблюдали с валов, пока он гулял по двору. Ты что, слепой. Генри? Ты совсем бездушный, что ли? Бесчувственный, как кусок дерева? Мы направляемся в тюрьму отца. В одно» из последних мест, где он жил перед смертью. Уж лучше умереть, чем ехать в Кэрисбрук.

— А вдруг мы сможем убежать, как Джеймс… или Генриетта, — прошептал Генри, пока они скакали по дороге.

— Ты — можешь, Генри. — Ты — должен!

Она понимала, что ей самой это никогда не удастся. Она ехала к Кэрисбрукскому замку как осужденный едет к месту казни.

Если она умрет, размышлял Генри, что будет с ним, маленьким бедным мальчиком, лишившимся отца?

Мистер Лавл подъехал к нему, чтобы развеять его уныние. Не находит ли он, что этот остров прекрасен? Нет сомнения, здесь мальчуган сможет вкушать больше мира и спокойствия, чем это было в Кенте. «Ибо это остров, господин Гарри, и он отделен от Англии проливом». Генри был не прочь отвлечься и уйти от забот, но Элизабет вместо ответа устремила вперед неподвижный взгляд, не осознавая, по-видимому, что по лицу у нее бегут слезы.

Затем мистер Лавл заговорил о Кэрисбруке, который, по его словам, служил лагерем британцев в те времена, когда в Британию пришли римляне. Местность, окружающую замок, тогда покрывал густой тисовый лес, и само слово «Кэрброк»в переводе с кельтского означает «город тисовых деревьев».

Мистер Лавл рассуждал о Кэрисбрукском замке, вот уже несколько столетий противостоящем ветрам и бурям Ла-Манша, рассказал о Фиц-Осборне, норманне, получившем этот замок на том условии, что он будет оборонять замок и остров от врагов, за что получил прозвище Гордость Кэрисбрука. Рассказал он и о Монтекьюте, графе Солсбери, владевшем этой маркой в правление Ричарда II, и о лорде Вудвилле, спустя несколько лет перестроившем замок. Но довести эту историю до логического конца мистер Лавл не мог по одной простой причине: именно в этом замке были сыграны финальные аккорды трагедии человека, который был отцом Генри, а потому резко перешел на другие темы.

И так всегда, подумал Генри, разговор начинается и внезапно обрывается, что означает: «Стоп, мы подошли к той ужасной теме, о которой мальчугану лучше не напоминать».

Они подъехали к замку. Генри поднял глаза к донжону — гневной башне — возвышавшейся на искусственном холме; крепостные валы, навесные башни и зубцы создавали впечатление неприступности, и весь замок, казалось, свысока и с пренебрежением смотрел на приближавшихся людей. Стены крепости образовывали правильный пятиугольник и готовы были выдержать любой бой. Маленькая кавалькада пересекла ров и вскоре уже была во дворе замка, где Генри увидел колодец с большим воротом, проворачивающимся при помощи лебедки на манер белки в колесе.

Сбежались взглянуть на приехавших слуги, они не кланялись, не целовали руки, только подталкивали друг друга локтем в бок и обменивались репликами наподобие: «О, это госпожа Элизабет и господин Гарри прибыли в Кэрисбрук!»

Элизабет смотрела мимо них, будто их вообще не существовало, но Генри приветствовал их слабой улыбкой: благодаря мистеру Лавлу он знал, что прислуга не приветствует их как королевских детей не по своей воле. Они вынуждены считаться с тем, что короля больше не было, а следовательно, не было принца и принцессы, что все они граждане республики, а их остров Уайт — территория кромвелевской Англии.

Он спешился и за маленькой и хрупкой Элизабет прошел в главную залу замка, подумав, что траурные одежды, которые сестра отказывалась снимать со времени смерти отца, свободно висят на ней. Последнее время она не хотела есть пищу, которую им готовили. Генри тоже попытался было не есть, но голод оказался сильнее, да и мистер Лавл убедительно объяснил, что, следуя примеру Элизабет, он не в силах будет при случае оказать ей помощь. Элизабет почти тут же отправилась спать; по ее просьбе ей разрешили переговорить перед сном с братом.

У Генри мурашки поползли по спине при виде сосредоточенного и бледного лица сестры.

— Генри, — сказала она. — Чувствую, я долго не проживу. Я бы не хотела в тюрьме… В общем, если наши враги не отпускают нас к сестре Мэри в Голландию, лучшее, что мне остается, — это отправиться к отцу на небеса.

— Не надо так говорить, — сказал Генри.

— Смерть лучше той жизни, что нам уготована, Генри. Жить так — недостойно отпрысков короля.

— В один прекрасный день брат вернется в Англию и прогонит ко всем чертям эту бестию Кромвеля.

— Чарлз!.. — Элизабет повернулась к стене. — Боюсь, брату не хватает силы духа отца.

— Чарлз, — начал Генри и запнулся. — Но Чарлз сейчас король. Все, кто остался ему предан, признали его королем.

— Брат совсем не похож на отца, Генри. Боюсь, он не сможет жить так, как жил отец.

— А может быть, так оно и лучше, если образ жизни отца привел его на эшафот?

— Образ жизни отца! Как ты можешь говорить такие вещи! Не один лишь образ жизни отца привел его на эшафот, его привели туда козни и преступления наших врагов. Наш отец — святой, он — мученик.

— Тогда, — серьезно сказал мальчуган, — если брат не святой, то он по крайней мере не умрет как мученик.

— Лучше умереть или жить в изгнании, чем поступиться королевской честью.

— Но брат ни в чем не поступился своей честью.

— Сейчас он в Шотландии. Он присоединился к пресвитерианам. Он стал заложником шотландцев, дабы обрести королевство. Но ты слишком мал, чтобы понять… Я бы предпочла жить в бедности и изгнании… да, я предпочла бы стать портнихой, чем предать отца.

Генри был скорее готов радоваться, что брат не похож на отца. Он лично мало знал Чарлза, но много о нем слышал. Он видел, как при упоминании имени Чарлза на лицах людей загораются улыбки. У него сложился свой образ Чарлза — высокий — в отца, вечно что-то напевающий и пожимающий плечами при получении неприятных известий. Генри никогда не сомневался, что с таким братом замечательно быть рядом. Такой человек едва ли стал бы сажать его на колени и вести разговоры о торжественных обещаниях. Чарлз был весельчак, в некотором роде грешник, однако люди любили его; не будучи таким правильным и хорошим, как отец или сестра Элизабет, он был человеком, рядом с которым хорошо.

Элизабет положила худую руку на его запястье.

— Генри, тебя все время заносит в сторону. Ты даже не пытаешься понять, о чем я говорю. Вот мы сейчас в этом ужасном месте, может быть, именно в этой комнате ходил взад-вперед отец, размышляя о всех нас… о матери, о братьях, о сестрах — о всех нас, разбросанных по Англии, изгнанных из страны, где мы рождены, чтобы править. Генри, я не смогу жить в этом замке. Мне не вынести этих больших комнат, этих каменных стен и… дух отца, витающий здесь. Мне этого не вынести!

— Элизабет, а вдруг нам удастся убежать?

— Я скоро… сбегу, Генри. Знаю, мне здесь недолго оставаться. Еще один узник Кромвеля ускользнет от своего мучителя.

— А вдруг нам удастся вырваться отсюда. Вдруг покажется корабль и увезет нас в Голландию. Я бы вновь переоделся в платье девочки и…

Элизабет улыбнулась.

— Ты обязательно это сделаешь, Генри. Обязательно сделаешь.

— Но я без тебя не уеду. Ты должна быть со мной.

— У меня такое ощущение, что тебе придется уезжать одному, Генри, поскольку брать меня с собой уже не будет необходимости.

Она отвернулась к стене, и он понял, что сестра плачет.

Что пользы от слез, думал он. Что толку попусту убиваться. Чарлз, по слухам, всегда весел и не позволяет неприятностям омрачать его удовольствия. Генри вновь, в который уже раз, до жути захотелось оказаться рядом с братом.

Но тут же, осознав свою бессердечность, он взял руку сестры и поцеловал ее.

— Я никогда не брошу тебя, Элизабет, — сказал он. — Я буду с тобой всю жизнь. Она лишь улыбнулась.

— Да хранит тебя Господь, Генри, — сказала она. — Всегда помни о том, что тебе сказал отец, ладно?

— Всегда буду помнить.

— Даже если меня не будет рядом, чтобы напомнить о твоем обещании, хорошо?

— Ты всегда будешь со мной, потому что я никогда не оставлю тебя.

Она покачала головой, как будто знала о будущем гораздо больше, и, видимо, действительно знала: через неделю по приезде в замок Кэрисбрук Элизабет настигла лихорадка и в сочетании с ее депрессией и стремлением к смерти сделала свое дело. Девочка умерла, и с этих пор в замке Кэрисбрук остался всего один узник. Генри нашел выход из одиночества, целиком уйдя в мир грез, и всегда предметом его мечтаний были его родные. Он воображал, как каждый вечер перед сном мать приходит к нему и садится у кровати, и он буквально чувствовал, как она целует его всякий раз перед сном.

Однажды, сказал он себе, я буду с ними. В воссоединении с родными он видел теперь величайшее счастье жизни, и в ожидании этого блаженного дня забывал, что он узник.

Генриетта сидела в материнских апартаментах в Лувре со своей наставницей леди Мортон и училась правильно делать стежки, когда в комнату ворвалась королева Генриетта-Мария. Анна Мортон в душе обрадовалась, что это всего лишь урок шитья — Генриетта-Мария все с большим подозрением относилась ко всему, чему она учила принцессу, и впадала в ярость, стоило ей услышать хоть слово, которое могло показаться ей проповедью «ереси».

Но Генриетта-Мария явилась не для того, чтобы беседовать с дочерью и гувернанткой на предмет религии. Она ворвалась по-театральному эффектно, ибо питала склонность к драматическим эффектам. Ее черные глаза переполняли слезы, она была небрежно одета, и ее дрожащая миниатюрная рука выдавала отчаяние больше, чем искаженное страданием лицо. Она казалась в этот момент воплощением несчастья.

Она сразу же направилась к принцессе, и пока Генриетта опускалась на колени — к соблюдению этикета королева в изгнании относилась даже более придирчиво, чем во времена пребывания во дворце в Уайтхолле, — она взяла дочь на руки и, разразившись рыданиями, прижала к себе ее лицо.

Генриетта покорно терпела, ожидая, пока мать сама отпустит ее. Ей давно уже казалось, что каждый день обязательно принесет очередную беду. В такие минуты она еще более страстно стремилась к брату Чарлзу, который не принимал близко к сердцу никакие беды — он лишь улыбался и пожимал плечами. Именно так хотелось Генриетте встречать невзгоды, если они когда-нибудь обрушатся и на нее.

В первый момент девочка испугалась, что несчастье произошло с Чарлзом. Тот, как ей было известно, находился в Шотландии. Мать долго бранилась по этому поводу, ее выводило из себя, что Чарлз уехал без ее согласия, что он стал человеком, самостоятельно принимающим решения, и больше не был прежним мальчиком, нуждавшимся в ее руководстве. «Его отец и тот слушался моих советов! — кричала она, когда он уехал в Шотландию. — А он даже не собирается. А ведь Карл был человеком с опытом управления королевством. А тут мальчишка, которого теперь и в Англию-то обратно не пустят, и он вместо того, чтобы слушать, насмехается над материнскими советами».

Генриетта про себя взмолилась, чтобы с Чарлзом ничего не случилось.

— Дитя мое, — зарыдала Генриетта-Мария. — Ты потеряла сестру Элизабет. Мне только что принесли новость, что она умерла от лихорадки в замке Кэрисбрук.

Генриетта попыталась выглядеть озабоченной. Она ни разу не видела сестру и не испытывала к ней никаких чувств, и потому у нее камень свалился с плеч, что беда произошла не с Чарлзом.

— Дитя мое «, девочка моя, — кричала королева. — Что будет со всеми нами? Там еще мой сын, мой малыш Генри. Он остался в этом замке, где мучился в ожидании смерти его отец. Когда же я увижу моего сына Генри? Долго ли ему быть одному в окружении врагов? О, я, несчастнейшая из женщин! Где же теперь мои дети? Или мне суждено потерять их, как я потеряла мужа? Мой сын Чарлз перестал обращать внимание на мать, он едет в Шотландию и принимает условия этих еретиков и, как говорят, убивает время на игру в кости и женщин.

— Мама, — быстро спросила Генриетта, — что значит убивать время на игру в кости и женщин?

Королева, словно вспомнив о существовании дочери, стиснула ее так крепко, что девочке показалось, будто ее хотят задушить.

— Моя крошка… моя драгоценная крошка! Хоть ты будешь спасена для Бога!

— А как все-таки, Чарлз, и кости, и женщины?

— Э-эй! Ты слишком ко многому прислушиваешься. Никогда не повторяй того, что услышишь. Леди Мортон, вы тоже плачете. И все из-за моей маленькой Элизабет, моей бесценной дочери! Что теперь будет с нами, хотела бы я знать? Что с нами будет?..

— Мадам, я не сомневаюсь, что настанет день и король Карл II вернет себе королевство. В Англии много таких, кто жаждет увидеть его на троне.

— Но он заключил этот пакт с пресвитерианами.

— Может быть, это поможет ему утвердиться в самой Англии?

— Но какой ценой, какой ценой? И моя малышка Элизабет… Умереть такой молодой! Мы строили столько планов после ее рождения, мой драгоценный Карл и я! О, я, несчастнейшая из женщин! Отчего мне не дано вновь услышать его голос, видеть его рядом, делящего со мной бремя моих невзгод!..

— У него и без того хватало невзгод в жизни, мадам. Было бы чрезмерно нагружать на него еще и эту ношу.

Генриетта-Мария топнула ногой.

— Этого не случилось бы, будь он жив. Злодеи убили не только своего законного короля, они убили и его дочь!

— Мадам, какое горе!..

— Вы говорите правду, Анна. Прошу вас подготовить девочку к отъезду в Шайо. Мне нужно немедленно перебраться туда. Только там я найду обстановку, которая поможет мне укрепить силу духа и перенести удары, которые без передышки шлет на меня Господь.

Принцесса повернулась к матери.

— Мама, а нельзя мне остаться с Нэн?

— Сокровище мое, я хочу, чтобы ты была рядом. Ты ведь тоже захочешь оплакать сестру, правда ведь?

— Я могу оплакать ее и здесь, мама. Нэн и я будем плакать вместе.

Генриетта-Мария на мгновение позабыла про свое горе и бросила резкий взгляд на леди Мортон. Чему она учила крошку-принцессу, пока они были одни? Отец Сиприен сказал, что дитя задает слишком много вопросов. А не пора ли леди Мортон отправляться домой, у нее же есть и собственные дети. Мать не должна отдаляться от своей семьи, даже если причина тому — служба принцессе.

— Нет, дитя, ты поедешь со мной в Шайо. Тебе тоже будет хорошо среди этих тихих стен.

— Мадам, — сказала леди Мортон. — Если вам будет угодно оставить принцессу под моей опекой… Генриетта-Мария сузила глаза.

— Я уже объявила, что дочь едет со мной в Шайо, — жестко сказала она. — Леди Мортон, вы преданно и верно служили мне. Я никогда не забуду, как вы привезли принцессу ко мне во Францию. Святые отблагодарят вас за ваши благодеяния. Но я боюсь, что мы чрезмерно злоупотребляем вашим великодушием и преданностью. Я не раз говорила дочери, что у вас есть собственные дети.

Генриетта взглянула в лицо гувернантки. Леди Мортон чуть покраснела. Королева затронула ее больное место. Вот уже четыре года прошло с того момента, когда она последний раз видела родных, и ей страстно хотелось увидеть их, но она ни разу не испросила дозволения вернуться домой. Она ощущала, что ее долг — оставаться во Франции воевать с отцом Сиприеном за веру принцессы Генриетты.

Королева и отец Сиприен решили сделать из девочки католичку, но леди Мортон знала о желании короля видеть дочь в лоне англиканской церкви. Такое решительное противодействие королевы воле покойного мужа, которого она беспрерывно оплакивала, могло бы показаться удивительным, не знай леди Мортон натуры Генриетты-Марии. Королева-вдова была в первую очередь католичка, и лишь потом — все остальное. Леди Мортон знала, что эта женщина способна ударить маленькую дочку, которую сейчас нежно ласкала, стоило той хоть в чем-то проявить равнодушие к католической вере, и при этом не испытывала никаких мук совести, ибо обладала способностью верить во все, во что хотела верить.

Без сомнения, в словах королевы, адресованных гувернантке, таилась задняя мысль. Уж не решила ли она отделаться от наставницы-протестантки? Похоже, дело обстоит именно так. Она хотела целиком передать дочь в руки отца Сиприена, так, чтобы под ногами не путалась еретичка. Генриетта-Мария готова была проигнорировать героические заслуги Анны Мортон в спасении принцессы от мятежников, позабыть клятвенные заверения о вечной благодарности, ибо речь шла о святой католической церкви. Генриетта-Мария в ярости становилась страшна как ураган, и леди Мортон пришлось выбирать, что же правильнее — вернуться к родным детям или остаться рядом с принцессой.

Королева следила за ней глазами-щелками, пытаясь угадать мысли гувернантки. Даже в этот час страданий по умершей дочери Элизабет вдова Карла I оставалась прежде всего борцом за душу Генриетты.

— А теперь, — сказала королева, — мы все займемся приготовлениями к отъезду в Шайо. Там мы будем вместе с дочерью скорбеть. Леди Мортон, соберите принцессу. Вы, конечно же, не сможете поехать с нами.

Принцессу увели. Девочка с тоской думала о строгостях жизни в Шайо, о чопорных монахинях в черном облачении, вспоминала жесткий деревянный пол, на котором подолгу приходилось стоять на коленях, холодные кельи и бесконечный звон колоколов. Да, а что, если Чарлз приедет, пока она там, и уедет, так и не повидавшись с ней?

Она поделилась своими соображениями с Анной, и та сказала:

— Но он же в Шотландии, и не может так скоро вернуться. Вы, разумеется, уже вернетесь в Лувр, прежде чем он будет в состоянии приехать туда. Кроме того…

Анна смолкла, и Генриетта стала настаивать, чтобы она продолжила.

— Так, ерунда, — сказала Анна. — Я, в общем-то, ничего не знаю.

Генриетта топнула ногой — привычка, подхваченная у матери.

— Я не разрешаю заговаривать со мной и прерываться! Вы часто так делаете. Я хочу все знать. Все знать!

Анна Мертон встала на колени так, чтобы лицо девочки оказалось напротив ее лица. Генриетта увидела, что она почти плачет, и, обвив руками шею наставницы, поцеловала ее.

— Анна, вы плачете из-за Элизабет?

— Не только, моя милая девочка. Из-за нас всех.

— Из-за нас всех? Но почему?

— Потому что жизнь жестоко обошлась с нами.

— Ты говоришь про своих детей в Англии?

— Про них… и про тебя… И молюсь, чтобы мы все как можно скорее оказались в Англии.

— Ты думаешь, мы там окажемся?

— Надеюсь, шотландцы помогут твоему брату отвоевать трон, и он будет коронован в Лондоне, и все вы вернетесь домой…

Генриетта стиснула руки.

— Я буду мечтать об этом, Анна. Все время, пока останусь в Шайо, я буду мечтать об этом. Тогда, может быть, и время пройдет быстрее.

Но пребывание в Шайо задержалось — пришли плохие вести.

Принц Оранский, супруг старшей сестры Генриетты — Мэри, умер, и по этому поводу было пролито множество новых слез! Тщетно пыталась Генриетта утешить мать.

— Но все это не настолько ужасно, мама, разве не так? По крайней мере, не так плохо, как смерть Элизабет. Элизабет была моей родной сестрой и твоей дочерью, а принц всего лишь муж Мэри.

— Дитя мое, тебе всего шесть лет, а ты познала горя больше, чем иные за всю свою жизнь. Это печальное событие… в чем-то более печальное, чем смерть Элизабет, ибо, любовь моя, Элизабет была всего лишь маленькой девочкой… узницей. Мы нежно любили ее, и смерть ее не могла не тронуть нас, но смерть твоего зятя касается всех нас гораздо сильнее. Теперь, после его смерти, твоя сестра не обладает прежним влиянием в стране, а между тем многие здесь желали бы завести дружбу с Кромвелем.

— С этой бестией Кромвелем?

— С этой бестией Кромвелем. — Генриетта-Мария бросила эти слова как камень из пращи, и Кромвель в голове принцессы предстал подобием огромной обезьяны с ужасными клыками и короной на голове.

— Они друзья этой бестии, так как предлагают отказать твоему брату в гостеприимстве, оказанном ему еще при жизни принца.

— А нет там какого-нибудь другого принца, мама?

— Мы надеемся, что, когда у твоей сестры родится ребеночек, он и станет принцем.

— Тогда они не посмеют дружить с этой бестией?

— Принц, пока он будет младенцем, мало что сможет изменить. О, есть ли на свете женщина несчастнее твоей матери, дитя мое?

— Есть, — ответила Генриетта, — это Госпожа Печаль.

Генриетта-Мария увлекла дочь в свои удушающе-страстные объятия.

— Ты утешаешь меня, дочь моя, — сказала она. — Ты всегда должна утешать меня. Ты сумеешь, у тебя получается. Ты одна можешь примирить меня с моими страданиями.

— Я сделаю, как ты говоришь, мама. Я хочу, чтобы ты из Воплощенного горя стала Воплощенным счастьем.

И вновь тесные объятья, и вновь недоумение Генриетты, отчего ее утешения вызывают у матери лишь новые потоки слез.

Наконец-то и королеве выпал счастливый случай: ее дочь Мэри произвела на свет сына. Ребенка окрестили Вильгельмом, и ликование по этому поводу донеслось и до монастырских стен Шайо. Генриетта впервые за долгое время вздохнула с облегчением. Слезы не предвиделись, и на какое-то время можно было ощутить себя свободной и радостной.

Королева без конца заводила речь о внуке.

— Мой первый внук!.. Самый первый! Но тут же вспоминала о хорошеньком ребеночке, которого Чарлз окрестил Джимом. Если бы это было дитя законной жены Чарлза, а не этой беспутной Люси Уотер, какой счастливой женщиной она, Генриетта-Мария, могла бы себя почувствовать!

Генриетта тоже начинала сразу же думать о Джимми. Она напоминала о нем матери:

— Он ведь тоже твой внук, мама. А кроме того, говорят, что у Чарлза уже не один сын, а больше.

— Языки бы оборвать тем, кто болтает об этом.

— Почему, мама? Разве это не повод, чтобы радоваться, когда у короля много сыновей?

— Если король решил завести сыновей, ему необходимо сперва позаботиться о подходящем браке.

— Зачем, мама? — Генриетта, как обычно, немедленно нашла оправдание для брата. — Может быть, он решил не вступать в брак, пока не коронован.

— Плут он большой, твой брат.

Генриетта засмеялась; ей в голову не приходило, что брата можно так назвать, но если все плуты такие, то это слово звучало скорее как комплимент.

— Он самый чудесный на свете, мама, — сказала она. — Как мне хочется, чтобы он был здесь.

Она с нетерпением смотрела на мать, надеясь, что ее заступничество смягчило суровость королевы в отношении сына, но на лице матери играла такая сложная гамма чувств, что ход ее мыслей невозможно было определить.

— Если бы принц Оранский был жив и увидел сына, — горячо сказала Генриетта-Мария.

— Но, мама, это же хорошо, что он оставил сына, пусть даже и не может сейчас увидеть его.

Вскоре они вернулись в свои апартаменты в Лувре, и новое потрясение ожидало принцессу:

Анна Мортон зашла к ней и сообщила, что уезжает домой в Англию.

— У меня свои дети, и они нуждаются во мне, — пояснила она.

— Но я тоже нуждаюсь в тебе, — сказала Генриетта, готовая разрыдаться.

— Миленькая моя, мне нужно ехать. Все, что я могла для тебя сделать, я сделала.

— Я не отпущу тебя, Нэн. Ты моя Нэн. Разве не ты привезла меня сюда? Нэн, не говори об отъезде. Давай вместе будем вспоминать те дни, когда мы убегали из Англии и я всем подряд доказывала, что я принцесса.

— Это было уже так давно, сердечко мое. Теперь у тебя есть мать и отец Сиприен, они за тобой присмотрят, и твоя Нэн больше не нужна.

Ясно, подумала Генриетта, Анна уезжает из-за ссоры с отцом Сиприеном. Девочка бросилась в руки воспитательницы, умоляя ее не уезжать. Но Анна уже приняла решение, королева — тоже, и в сравнении с этими непоколебимыми аргументами, слезы и упрашивания ребенка не имели никакого веса.

Настал и в жизни Генриетты чудесный день. Это было в октябре, сразу же вслед за днем рождения, когда ей исполнилось семь лет. Накануне этого события мать и вся свита были как никогда мрачны.

Генриетта пыталась выяснить, отчего они так унылы, но не получила ответа на свои вопросы. Вместо ответа ее усаживали за уроки, заставляли под руководством отца Сиприена читать вслух святые книги, приносимые им для нее, чтобы посредством таких занятий стать хорошей католичкой.

Но настал день, и мать сказала ей:

— Дочь моя, мы собираемся встретить одного человека, и я хочу, чтобы ты вместе со мной выехала из Парижа ему навстречу. Одень свое самое красивое платье; когда ты увидишь, кого мы встречаем, ты обрадуешься.

С губ Генриетты чуть было не слетело имя, но она сдержалась, испугавшись, что в ответ на ее предположение мать покачает головой и с раздражением скажет:» Опять за свое! Разве ты не знаешь, что он в Шотландии?»

Так она и молчала, сгорая от любопытства и нетерпения, до тех пор, пока на дороге между Парижем и Феканом она не испытала приступ величайшего в ее жизни» счастья, потому что Чарлз собственной персоной скакал им навстречу.

Ей пришлось несколько секунд всматриваться, прежде чем узнать» так сильно брат изменился. Его красивые локоны исчезли, волосы, подстриженные под горшок, еле-еле доставали до ушей. Бородатый, он казался еще более смуглым, чем прежде, более высоким, чем она его помнила, сильно исхудавший, он не производил больше впечатление молодого человека. Лицо загорело и обветрилось, незнакомые складки легли вокруг рта, на смену прежней задумчивой нежности пришли цинизм и угрюмость. Но это был Чарлз! Те же глаза, готовые засиять, тот же чуть кривой рот, готовый шевельнуться в улыбке.

А когда он увидел ее, лицо стало таким, как прежде, и вдвойне любимым. Он закричал:

— Даю голову на отсечение, если это не моя Минетта! А как выросла! Почти что молодая леди!

Она забыла о всех правилах этикета и закричала в ответ:

— Чарлз! Милый Чарлз! Это самый счастливый день со времени твоего отъезда!

Затем она поймала на себе взгляд матери и торопливо сделала реверанс и поцеловала руку короля.

Они часто вместе проводили время в покоях Лувра. Она ухитрялась находить возможность быть рядом с ним, а он, как обычно, помогал ей в этом. Она забиралась к нему на колени или сидела, тесно прижавшись, на подоконнике, как бы давая понять, что если он снова попытается покинуть ее, она удержит его, хочет он того или нет.

— Тебя долго не было, Чарлз, — с упреком говорила она. — Я боялась, ты никогда больше не вернешься.

— Это от меня не зависело, Минетта. Я все время вспоминал тебя, — отвечал он. — Я бы сам с радостью убежал от этих унылых пресвитериан в Париж!

— Они очень унылые?

— Ужасно! Они только и делают, что читают проповеди. Мне приходилось читать молитвы раз по сто в день.

— Совсем как в Шайо, — пробормотала Генриетта.

— Я тебе, пожалуй, расскажу об этом, Минетта. Пресвитерианство — неподходящая религия для джентльмена с моими вкусами и привычками.

— Тебе по вкусу игра в кости и женщины, — сказала она серьезно.

Чарлз невольно расхохотался, и она еще крепче сжала ему руку. Это было ему свойственно — отвечать шумным весельем на замечания, у других вызывавшие разве что град упреков, и Генриетта любила в нем это качество.

— Так ты начала понимать брата, а?

Она кивнула.

— Расскажи мне о Шотландии, Чарлз.

— О Шотландии?.. Скука и мрак. Ты уснешь, если я начну тебе о ней рассказывать. Расскажу-ка я тебе лучше о том, что со мной приключилось в Англии, хорошо? Это будет куда более захватывающая история.

— Да, пожалуйста, милый Чарлз! Расскажи, что с тобой приключилось в Англии?

— Только благодаря чудесам Провидения ты можешь видеть меня здесь, Минетта. И произошло не одно чудо, а много чудес, и они-то и довели твоего брата до дому.

— А что бы случилось, если бы ты не вернулся?

— Моя голова болталась бы сейчас на пике для всеобщего обозрения на одном из лондонских мостов, и люди, проходя мимо, тыкали бы в нее пальцем и говорили: «Это Карл Стюарт — второй по счету Карл Стюарт, который пришел взять корону, а вместе этого оставил здесь голову».

— Нет, нет, нет! — заплакала девочка.

— Ну, Минетта, это всего лишь шутка. Не стоит плакать. Моя голова прочно сидит на плечах, можешь потрогать. Видишь, как прочно? Карл Второй Стюарт ни при каких обстоятельствах не потеряет своей головы… разве что при общении с женским полом.

— Ты никогда и ни за что не должен ее терять!

— Но потерять еще не значит лишиться, сердечко мое. Это значит всего лишь влюбиться… так, что все остальное не играет никакой роли. Но я опять делаю глупость, говоря с тобой на такие темы. Увы, мне это присуще. Ладно, ни слова больше о головах. Я расскажу тебе о том, что со мной происходило в Англии, и ты ничего не должна бояться, потому что все это уже в прошлом, а я — рядом с тобой и ты можешь меня потрогать и убедиться в этом. Так вот, я ускользнул от врагов под самым их носом и вернулся сюда целый и невредимый. Я потерпел поражение от моих врагов, но в некотором смысле я же одержал победу над ними. Я пытался вернуть корону, и в этом потерпел фиаско; они же пытались взять меня в плен, и здесь провалились. Как видишь, получился пат, победа не досталась никому, но однажды я попытаю счастья вновь. Минетта! Что-то мне говорит, что однажды я верну трон и стану королем Англии. Но до чего же проклятый жребий — ждать! Пресвятой Господь! Это в самом деле так.

Она слушала, не отрывая взгляда от губ, пока он говорил, и время от времени смотрела в эти нежные смешливые глаза — иногда печальные, но только на мгновение, не более того.

Он рассказывал о переходе из Шотландии в Англию, о жестокой битве, когда он и его приверженцы сражались против войск парламента. Она не все понимала в его речах, но ей казалось, что он привез с собой тысячи картинок с изображением себя и по очереди держал их перед ней, чтобы она могла их увидеть, и она не сомневалась, что, увидев раз, она их запомнит навсегда, даже когда его не будет с ней, и они до известной степени заменят ей его такое осязаемое и наполняющее счастьем присутствие.

Она видела его, высокого и смуглого, верхом на лошади, окруженного свитой, и все печальны и удручены, поскольку только что потерпели страшное поражение под Вустером, и многие оказались в руках врагов. Сам он сумел бежать благодаря первому из серии чудес, и когда немногие уцелевшие в битве собрались вокруг, то сами удивились, как сумели спастись. Но еще предстояло выбраться из враждебной страны, где из-за каждого куста на них могли наброситься враги.

Она представляла его скачущим рядом с католиком-дворянином Чарлзом Джиффардом и слугой Йетсом, определенным графом Дербширским в проводники, потому что до Уайтлейдиза и Боскобеля, где они могли бы укрыться, предстояло проскакать по опасной местности. Она видела его, опрометчиво заглядывающего в гостиницу, чтобы выпить кружку эля, а затем снова несущегося на лошади сквозь ночь; в одной руке он держит кусок хлеба и кусок мяса и на скаку ест, потому что останавливаться не рискует и стремится поскорее пробраться к югу, где не будет подстерегать опасность за каждым поворотом. Она представляла себя сидящей с ним в седле в тот момент, когда в первом утреннем свете он замечает вдалеке развалины цистерианского Уайтлейдизийского монастыря.

Чарлз помолчал и с неподвижным лицом размышлял над тем, что жизнь короля Англии зависела от смелости и преданности его верных подданных.

— Ты остановился в развалинах монастыря, брат? — спросила Генриетта.

— Теперь это уже не монастырь, а жилой дом на ферме, собственность того джентльмена, Джиффарда, который и привез нас туда. Мы не знали, можем ли кому-то довериться, и любым неосторожным движением могли себя выдать, сестра. Помню, стоим мы под створкой окна, как вдруг она распахивается и высовывается мужская голова. Я предполагал, что это один из братьев Пендерелов, которые когда то были слугами Джиффарда, а теперь арендовали Уайтлейдиз. Трое братьев жили в этом доме, один из них, как я понял, и высунул голову на шум. «Вы с новостями из Вустера?»— подала голос голова; судя по голосу, это был молодой человек. Джиффард ответил: «А, это ты, Джордж Пендерел! Плохие новости из Вустера. Король разбит». — «Что с его величеством?»— «Он убежал и стоит под окном в надежде на ваше благоволение», — ответил я за Джиффарда. Тогда, моя Минетта, нас проводили в дом и, дабы я мог утолить голод и жажду, дали вина и бисквитного печенья — никогда в жизни мне не приходилось есть ничего вкуснее, Минетта. Потом мы уселись на пол, я, Дерби, Шрусбери, Кливленд, Бэкингем и Уилмот, и вместе с Джиффардом и этими Пендерелами обсудили, что делать дальше.

Чарлз стиснул руки.

— Что это было за вино?

— Белое сухое, то, что привозят с Канарских островов… лучшее в мире.

— Это будет отныне мое любимое вино.

— Сестра, ты такая чудесная и непосредственная, что заставляешь любить тебя еще больше.

Затем он рассказал, как братья Пендерелы послали человека в Баскобель и вызвали остальных Пендерелей на помощь королю.

— Я переоделся, Минетта. На мне были зеленый камзол и бриджи, куртка из замши и шляпа с пирамидальной тульей — Боже! до чего же она была грязной! Мне противно было надевать ее на голову. Но когда я натянул на себя эту, с позволения сказать, одежду, а моя собственная была закопана в саду, человек в засаленной шляпе все еще оставался Карлом Стюартом и никем иным. И тогда Уилмот, который и секунды не может побыть серьезным, сказал: «Нам нужно остричь этого барашка, иначе все его будут узнавать по кудрям». И, Господи Снятый, не спрашивая согласия, этот озорник вытащил нож и ухватился за мои волосы. Он меня славно изуродовал, как видишь, и кудри мои падали на землю, а Пендерелы, Йетс и прочие ловили их, заявляя, что будут хранить до конца жизни как величайшую драгоценность.

— Я бы хотела, чтобы ты захватил один локон для меня, Чарлз.

— Один локон! Они все твои, Минетта, как и человек, на голове которого они растут, а ты просишь один локон.

— Это на тот случай, если ты вновь уедешь.

— Тогда напомни, чтобы я дал тебе один, когда соберусь в следующий раз уезжать.

— Прошу тебя, не надо говорить об отъезде.

— Не беспокойся, Минетта, я здесь осел надолго. Мне, в общем-то, некуда ехать, да и денег не хватит на то, чтобы купить новый камзол. Замечательная ситуация! Король Англии раздетый и без денег!

— Будет день, и ты купишь столько камзолов, сколько душе угодно.

— Увы, дорогая Минетта, помимо камзолов у меня море других желаний. Ну, а теперь я расскажу, как госпожа Йетс принесла мне миску с яйцами, молоко, сахар и яблоки, и все это показалось мне сказочно вкусным. А потом я натянул на себя засаленную шляпу и начал учиться ходить вразвалку, как это делают крестьяне, и госпожа Йетс учила меня крестьянской манере речи, чтобы не выдать себя в разговоре. На первом занятии я с треском провалился, потому что не мог задавить в себе Карла Стюарта, он готов был в любую минуту вырваться наружу и предать меня: в разговоре, в походке, в жестах, наконец. Нам сообщили, что неподалеку отряд круглоголовых, поэтому пришлось уйти и спрятаться в лесу, пока они заходили в дом спросить, не проезжали ли мимо кавалеры, среди которых один высокий, смуглый, худой. Джордж Пендерел сказал, что проезжали несколько часов назад и взяли на север… Они поскакали прочь, а я с первой темнотой вернулся в дом, где нянчил малышку Нэн Пендерел, пока ее матушка готовила мне яичницу с ветчиной.

— Какая она из себя, Нэн Пендерел? Ты полюбил ее?

— Полюбил, Минетта, потому что она напомнила мне мою маленькую сестренку.

Он рассказал ей, как прибыл в Боскобел и расположился в охотничьей сторожке — месте проживания остальных членов семейства Пендерел.

— Я так много прошел пешком, что ноги были стерты до крови, и Джоан Пендерел, жена Уильяма, жившего в Боскобеле, омыла ноги и проложила пальцы кусочками бумаги. Там я перекусил, но поскольку окрестности так и кишели солдатами из армии круглоголовых и стало ясно, что с минуты на минуту они могут объявиться у нас, надо было что-то предпринимать. В Боскобеле тогда же скрывался мой друг и преданный сторонник монархии полковник Карлис, спасшийся после битвы под Вустером. Увидев меня, он так обрадовался, что заплакал, отчасти от радости, отчасти при виде моего грустного положения. Мы ушли и взобрались на громадный дуб. Листва оказалась густой и надежно укрывала нас, но сквозь нее было видно все, что происходит внизу, на земле. И едва мы залезли наверх, в лесу появились солдаты и начали его прочесывать, и это было очередное чудо Господне, Минетта. Спрячься мы где угодно, кроме дуба, нас бы точно обнаружили, но кто станет искать короля на дубе? Так мы с полковником Карлисом сидели, укрывшись, и ждали, пока круглоголовые рыскали в двух метрах под нами.

— Я теперь всегда буду любить дубы, — сказала Генриетта.

Чарлз поцеловал ее, и они замолчали. Генриетта представляла его скачущим на коне, потом в сальной шляпе и с бумажными прокладками между пальцев ног, потом прячущегося на ветвях дуба, листья которого скрывают его от врагов.

Он думал о тех же вещах, но видел все иначе, чем Генриетта. Он видел себя изгнанником, королем без королевства, оставившим в Англии не только кудри, но нечто большее — юность, беспечность, легкий подход к жизни; он чувствовал себя вымотанным и циничным; временами он старался вообще не думать о необходимости возвращать корону.

Теперь он растрачивал время, играя в кости и ухаживая за женщинами, о чем и услышала от матери сестра.

Чарлз неожиданно разразился хохотом.

Это было в любом случае умнее и приятнее, чем сражаться за проигранное дело.

Весть о возвращении короля дошла и до Гааги. В своих покоях Люси пристально смотрела на отражение в зеркале, пока Энн Хилл убирала, ей волосы. Энн знала, о чем думает хозяйка, и печально покачивала головой. Будь она на ее месте, насколько по-другому она вела бы себя.

Люси вдруг сказала:

— Не гляди на меня так, девка!

— Извините, мадам, — сказала Энн, опуская глаза.

— Его не было так долго, — мрачно сказала Люси. — Слишком долго. Я и так хранила верность несколько недель.

— Громадный срок для вас, мадам. Если бы это не требовало дополнительных усилий, Люси влепила бы пощечину этой твари.

— Ты берешься судить обо мне, Энн Хилл, — Люси удовлетворилась репликой. — Побеспокойся лучше, чтобы я не отправила тебя обратно подыхать в сточной канаве.

— Вы не станете делать этого. Вы и я не можем теперь друг без друга.

— Заблуждаешься. Я могу найти служанку посноровистей тебя, и уж во всяком случае не с таким длинным языком.

— Но ни одна из них не сможет любить вас так сильно, как я; и я говорю обо всем, о чем думаю, только из любви к вам.

— Скажи лучше, из любви к нему.

— Мадам, он король!

— О, ты же не думаешь о его титуле. Все говорят, что он готов без всяких предубеждений поиметь девку-прислужницу, если только ему это взбредет в голову.

Энн покраснела и улыбнулась.

— Ага! — закричала Люси. — Вот в этом ты вся. Неудивительно, что у тебя нет любовника. Мужчины любят тех, кто готов броситься им в объятья, забыв обо всем на свете. Увидев такую, как я, они говорят: «Люси готова на все! Люси мне по душе!»И они абсолютно правы, Энн, потому что мне жизнь не в радость без любовника. Я рано открыла это. Я поимела первого любовника, когда мой дом грабили и сжигали солдаты армии круглоголовых, а встретились мы с ним где-то за час до их прихода. Если ты можешь заниматься любовью в таких условиях, о тебе мужчины скажут: «Ага! Эта штучка мне по душе!»

— Вряд ли его величество, рискуя жизнью при Вустере и думая о том, что вы в этот момент резвитесь с другим мужчиной, говорил себе: «Эта подружка мне по душе!» Уверяю вас, он считает иначе.

— Уверяешь? Какое право ты имеешь в чем-то уверять меня. Но ты права, Энн. Едва ли он радовался моему грехопадению. Но не ему ли лучше других понять, что толкнуло меня на этот шаг? И, в конце концов, есть Мэри, моя дочка!

— При чем тут Мэри?

— Другой на моем месте позаботился бы, чтобы ребенок не родился. Но я не могла так поступить. Я слишком добра.

— Вы слишком ленивы, — сказала Энн.

— Подойди поближе, девка, чтобы я могла отхлестать тебя по щекам.

— Милостивая госпожа, как вы объясните королю факт появления малышки Мэри?

— Как можно объяснить факт появления ребенка? Есть только один способ появления детей на свет, других не придумано. Но я могла бы заявить, что это его ребенок.

Краска раздражения выступила на щеках Энн.

— В городе только глухие не слышали о том, что это ребенок ваш и сэра Генри.

— Это правда, Энн. Никто бы не поверил в законность рождения этого ребенка… Тише! Она, кажется, заплакала. Пойди, взгляни!

Энн удалилась и вскоре вернулась с двумя детьми: девочку она держала на руках, а следом за ней шел мальчик двух лет с милыми черными глазками.

— Ага! — сказала Люси. — Вот и юный Джимми пожаловал.

Джимми подбежал к матери и взобрался на колени. Она засмеялась его бесцеремонности. Мальчик был любимцем дома, и его блестящие глаза выражали уверенность, что любое его желание будет исполнено.

Люси нежно поцеловала его.

— Мама, — сказал мальчуган. — Джимми хочет леденцов.

Его руки уверенно потянулись к блюду со сладостями; Люси смотрела, как он запихивает их в рот.

Сын короля! — подумала она и, вспомнив про Чарлза, снова слегка помрачнела. Она сейчас страстно хотела — нет, не быть верной отцу мальчика, ибо Люси не могла желать невозможного — она хотела, чтобы не было его отъезда и чтобы у маленькой девочки, которую сейчас убаюкивала Энн, был тот же отец, что и у Джимми. На секунду лицо Люси озарилось надеждой: а нельзя ли представить девочку дочерью Чарлза? Нет, исключено. Слишком многие были свидетелями ее рождения и исподтишка смеялись, что любовница Чарлза завела себе нового мужчину. Нет, объяснить рождение Мэри было невозможно; Чарлз все равно узнает.

— Еще сладенького, еще сладенького, — закричал сластена Джимми.

Люси погладила курчавую голову мальчугана. За такого мальчишку Чарлз должен быть благодарен ей, подумала она.

Вошел Генри и немедленно выставил Энн с детьми, ибо он появился не для того, чтобы любоваться детьми. Его горящие глаза понимающе смотрели на любовницу.

Чуть помолчав, она сказала:

— Его величество в Париже, Генри.

— Знаю. И скоро он вспомнит про свою Люси. Что тогда?

— Что тогда? — эхом отозвалась Люси.

— Сиднею пришлось отойти в сторону. Я намерен вести себя по-другому. Я очень доволен, что мы сможем представить ему нашего ребенка.

— А что он скажет по поводу его появления?

— Он все поймет. Если не он, то кто же? Это в духе Чарлза — никого не порицать. Да и как иначе: увидев, как обстояло дело, он сам скажет, что рассчитывать на твою верность на столь длительный срок по меньшей мере неразумно, за такое время святой впал бы в искушение. Любя нас обоих, он нас простит. У тебя на редкость унылый вид, Люси. Ты сожалеешь о его королевском величестве? Ручаюсь, что ничего не будет… Я уж не говорю о его королевском благородстве.

— Он очень добрый и нежный.

— Зато я другой. Другой! Ты думаешь, что если он король, то этим все сказано? Ну, приободрись же, будь беспечной, как он… Кстати, вчера за городом я видел статую с изображением женщины, у которой детей как дней в году, и всех она родила в один присест. Вот это достижение, а? Что, если бы вместо одного доказательства нашей любви было бы триста шестьдесят пять, которых мы бы и представили его величеству? Что бы он сказал тогда, представляешь?

Люси рассмеялась.

— Он, как и я, засмеялся бы. Он всегда смеется.

— Так стоит ли бояться человека, столь расположенного посмеяться, как наш король? Ну, Люси. Триста шестьдесят пять за один присест — каково? Каким нужно быть папашей, и какой нужно быть женщиной, чтобы проделать такой фокус? Но, скажу тебе, они были не искуснее нас с тобой. Хочешь увидеть в этом городке статую, возведенную в честь тебя?

Они снова смеялись, а вскоре уже целовались и ласкались. Можно ли бояться короля, столь искусного в утехах любви и столь понятливого к слабостям других?

В это же время в Париже мадемуазель Монпансье обнаружила в короле перемену: он теперь без затруднения говорил по-французски, вместе с локонами оставив в Англии и прежнюю застенчивость.

Он показывал себя мастером комплимента, и даже молодые французские щеголи не умели делать их с той же грациозностью, что он. Кроме того, его слова сопровождались такими выразительными взглядами карих глаз, что мадемуазель не удержалась от того, чтобы не примерить его на роль будущего мужа.

Чарлз со всей серьезностью рассматривал ее в качестве кандидатуры на роль будущей жены. Она была красива, пусть даже не в той степени, как сама считала, а главное, богата и происходила из королевской семьи. Лучшего брака, чем с дочерью дяди короля, трудно было придумать для короля-изгнанника.

То и дело он вспоминал о Люси. Он не испытывал прежнего влечения к ней. Он не был неискушенным мальчиком, когда сделал ее своей любовницей, а за время разлуки еще больше повзрослел. Приключения, через которые он прошел за это время, сильно изменили его. Он сильно протрезвел, хотя внешне это было не столь заметно, перестал надеяться на скорое и легкое возвращение престола, поражение при Вустере оставило след не только в виде теней под глазами и ранних складок вокруг рта — оно затронуло самые глубины его личности.

Он был инертен, и теперь твердо это знал. Он постоянно порицал сам себя за поражение при Вустере, ибо твердо верил, — а его беспощадность к себе только выросла, — что тем, кто в жизни обречен на удачу, не выпадают поражения.

У него был шанс, и он упустил его. При этом он не винил плохую погоду, неравное соотношение сил и прочие обстоятельства, на которые указывали ему потерпевшие поражение генералы, корень неудачи он видел в одном человеке — Карле II Стюарте, и, каковы бы ни были внешние обстоятельства, под его руководством дело потерпело крах, как это произошло в Шотландии, как это произошло под Вустером, потому что не может судьба иначе обращаться с человеком, который на все беды пожимает плечами и предпочитает танцевать, играть в азартные игры и спать с женщинами, вместо того чтобы разрабатывать план новой военной кампании. Он не раз думал, что если бы Карл I Стюарт мог смотреть на себя непредвзято, а Карл II обладал благородством характера Карла I, то вместе они бы являли собой короля, достойного носить корону такой страны, как Англия. Поистине, это был мучительный дар — слишком хорошо понимать себя.

Он вспоминал Джейн Лэйн. Милая Джейн! Такая красивая, такая совершенная, при этом ни на секунду не забывавшая, что скачет рядом с королем! Она звала его Уильям Джексон, и этот застенчивый слуга Уильям должен был сопровождать ее в поездке. Он всю дорогу помнил, что за ним скачет красивая женщина. Он был тогда одет под сына фермера — серый плащ и высокая черная шляпа, и в течение недели один человек, одна женщина, Джейн Лэйн, держала его жизнь в своих руках. Ни разу за всю дорогу он не попытался заняться мимолетной любовью с ней, но, сказав ей при расставании «прощай», перестал томиться по Люси.

У Люси родилась дочь. До него дошли слухи, что Люси стала любовницей сэра Генри Беннета. Чарлз любил славного Генри, ему очень хотелось увидеть малыша Джимми, но он решил, что с Люси все кончено. Встреча с этой парой могла бы создать неловкую ситуацию, а неловких ситуаций он сейчас боялся больше всего на свете.

А потому он все эти недели наслаждался пребыванием в Париже, играл с сестричкой и ухаживал за мадемуазель Монпансье, которая, и в этом он готов был поклясться, проявляла к нему внимания больше, чем когда-либо раньше.

— Кузен мой, — говорила она во время прогулки по садам Тюильри, — вы повзрослели по возвращении из Англии. Вы больше не боитесь меня.

— Я никогда не боялся вас, прелестная кузина, — отвечал он, — только себя.

— Чепуха! — парировала она. — Бояться себя! Что вы имеете в виду?

— Бояться поступков, на которые меня могла толкнуть страсть к вам.

— Когда вы уезжали, вы не говорили по-французски. Побывав в Шотландии и Англии, вы начали говорить бегло. Неужели в этих странах вас учили французскому?

— Меня там научили многому, только не французскому. Я вернулся совершенно безразличный к мнению других о моем произношении и вообще обо мне.

— И как вы сумели достичь такого безразличия к суждениям окружающих?

— Полагаю, мадемуазель, весь секрет в том, что мнение других обо мне не может быть хуже моего собственного.

— Вы говорите как какой-нибудь циничный старик. Неужели грехи, которым вы предавались в Англии, были столь велики?

— Не больше, чем грехи, которым предавались остальные.

— Надо ли понимать так, что отныне вы презираете весь мир?

— Ни в коем случае! Мир состоит не из одних святых и грешников, и к тем и к другим я питаю глубокое отвращение. Мир, к счастью, состоит также из красивых женщин.

— А разве красивые женщины не могут быть святыми или грешницами?

— Ни в коем случае! Они всего лишь красивые женщины. Красота всегда стоит особняком. Она освобождает ее носительниц от всяких обвинений в грехе или святости.

— Вы городите чушь, Чарлз. Но вы забавляете меня.

— Вы бы еще больше позабавились, увидев меня в компании слуг на кухне в роли сына гвоздильщика. Там я сидел, скромный незаметный человек по имени Уильям, отец которого работает гвоздильщиком в Бирмингеме. Пресвятой Господь! Что это за мир, в котором сыну гвоздильщика живется спокойнее, чем сыну шотландского принца и французской принцессы.

Мадемуазель сжала кулаки при этих словах. Она не переносила, когда при ней в небрежном тоне говорили о королевском достоинстве. Чарлз улыбнулся, заметив это. Ему как королю легче было перенести шутки в адрес своего сана, чем бедной мадемуазель. Ей не суждено стать королевой по праву рождения, хотя она могла обрести корону, выйдя за него замуж. Не время ли напомнить об этом? Чарлз не был уверен, но решил попробовать.

— К несчастью для меня, — продолжал он, — погас очаг. «Эй, Уильям, — крикнул повар, — чего ты расселся, как лорд? Раздуй очаг, да поживее!»Я стремился любыми способами угодить повару, но при том, что на мое воспитание затрачено много времени и сил, раздувать огонь в очаге меня не учили. В итоге я, Уильям, сын гвоздильщика из Бирмингема, оказался изобличен в абсолютном невежестве, и толстый повар назвал меня «самым неотесанным болваном в мире».

— И вам ничего не оставалось, как вытащить шпагу и насадить на нее мужлана?

— Если бы я это сделал, моя милая леди, моя голова в данный момент уже красовалась бы на лондонском мосту. Лучше выслушать, как тебя — совершенно справедливо — называют неотесанным болваном» чем стать трупом. По крайней мере, мне так кажется. В любом случае, мне было куда комфортнее, чем моему другу Уилмоту. Он спрятался в солодовне, и, пока враги искали его где угодно, только не там, его чуть было не изжарили живьем.

— А эта Джейн Лэйн… она, конечно же, стала вашей любовницей?

— Вот и нет.

— Ну, Чарлз! Я вас слишком хорошо знаю!

— Видимо, недостаточно хорошо. Я был слугой леди и держался как и положено слуге.

— Некоторые особо толковые слуги в иные минуты умеют превращаться из раба в господина своей хозяйки.

— Только не Уильям Джексон и только не в отношении Джейн Лэйн. Неудивительно, что вы поражаетесь переменам во мне. Видели бы вы, например, меня, втискивающегося для ночлега в лачугу сельского священника: такие жилища не рассчитаны не только на мой рост, но и на мое отношение к религии. Или увидели бы меня в толпе конюхов и прочей прислуги. Мне нелегко было маскироваться. Мое смуглое уродливое лицо известно там каждому встречному и поперечному. Сколько раз приходилось поддакивать в ответ на замечания, что я как две капли воды похож на того высокого, смуглого, худого человека, за поимку которого парламент обещал тысячу фунтов.

— Да, кузен, вам пришлось побывать в славной переделке.

— Но наступит день, когда удача улыбнется мне. Я отправлюсь в Англию, дорогая леди, и больше уже не вернусь.

— Вы хотите сказать, что обретете покой под именем Уильяма Джексона в обществе очаровательной леди Лейн?

— Я надеюсь обрести покой в обществе очаровательной леди, но в качестве короля, мадемуазель. Не хотите ли вы стать этой очаровательной леди? Я был бы счастливейшим человеком на земле, если бы вы согласились.

— Спросите меня об этом позже, Чарлз. Спросите, когда вернете себе корону.

Чарлз поцеловал кончики ее пальцев, нимало не обескураженный. Мадемуазель была слишком горда, чтобы стать хорошей женой. Кроме того, он поймал взгляд одной из фрейлин мадемуазель, юной герцогини Шатийонской. Премилое создание — тихая, безмятежная, ясная, она чем-то напомнила ему Джейн Лэйн: такая же нежная и такая же неприступная в своей влюбленности в собственного мужа.

Безнадежная влюбленность в данный момент соответствовала настроению Чарлза, и он с радостью переключил внимание с заносчивой мадемуазель Монпансье на очаровательную «Бэблон», как он про себя назвал герцогиню.

Жизнь Генриетты неожиданным образом переменилась. В восемь лет она возобновила знакомство с двумя главными мальчиками Франции: четырнадцатилетним королем Людовиком и его двенадцатилетним братом Филиппом.

Все началось неожиданно. Пришла мать, ее черные глаза, обрамленные отечными мешочками и морщинами, сверкали, а округлые белые руки безудержно сжимались и разжимались, — знак того, что в голове матери роятся планы.

— Грядут великие события, — вскричала Генриетта-Мария и немедленно выпроводила всех слуг. Затем она критически оглядела дочку. Девочка внушала ей некоторое беспокойство: она была очень худа и не в меру быстро росла, и, хотя отличалась живостью и сметкой, ей не хватало той общепринятой законченности в облике, которая при дворе приравнивалась к красоте.

— Похоже на то, что самый важный в твоей жизни день уже на носу.

— В моей жизни, мама?

— Ты дочь короля, никогда не забывай об этом. Мое самое заветное желание — увидеть тебя с короной на голове. Только это, и ничто больше, может компенсировать все мои мучения.

Генриетта забеспокоилась. У матери была привычка навязывать дочери скучные или неприятные решения, которые та должна была выполнять ради нее на том лишь основании, что она, Генриетта-Мария — Воплощенное Горе, мученица из мучениц.

— Война окончена, Фронда отошла в анналы истории. Король и его мать на днях триумфально въедут в Париж.

— И это… важно для меня?

— Ну, дитя, где же твоя обычная смышленость? Разве это не важно для всей Франции, что зловредные бунтовщики укрощены? И что король возвращается в свою столицу.

— Но ты сказала: для «меня»…

— Для тебя — особенно. Я хочу, чтобы ты полюбила короля.

— Вся Франция любит его. Разве не так?

— Ты должна любить его как короля этой страны, это правда, но ты должна также полюбить его несколько иным образом. Но об этом — позже. Людовик самый красивый из королей, когда-либо живших на земле.

Генриетта упрямо сжала губы. Есть только один король, о котором можно так сказать.

Генриетта-Мария встряхнула дочь.

— Да, да, да, ты любишь Чарлза. Он твой бесценный брат. Но ты не сможешь выйти замуж за брата?

— Я… я должна выйти замуж за короля Людовика?

— Т-сс… тише!.. Ты подумала, что может случиться, если кто-то подслушает наш разговор? Ты говоришь не о ком-то, а о французском короле. Да, конечно, он всего лишь четырнадцатилетний мальчуган, но при всем том он король. Не смей говорить вслух о замужестве.

— Но ты сказала…

— Я сказала, надо думать в этом направлении. Всего лишь думать… думать день, думать ночь… и ни на минуту не выпускать это из головы.

— То есть, это секрет?

— Секрет? Да! Это мое самое сокровенное желание. Мадемуазель, твоя кузина, рассчитывает выйти замуж за него. Девица ее возраста и четырнадцатилетний мальчик — это же комедия, да и только! На какой прием она надеется после возвращения короля и его матери в Париж? Что они скажут особе, по приказу которой пушки Бастилии стреляли в королевских солдат? Я тебе кое-что расскажу, дитя мое. Месье Мазарини объявил, что первым же выстрелом из пушки мадемуазель убивает своего супруга. И это чистая правда. Когда пушки выстрелили, она потеряла шанс выйти замуж за кузена. Глупая девчонка! Глупая вдвойне, потому что считает себя на редкость мудрой. Она, видите ли, решила, что сможет стать второй Жанной д'Арк! Гусыня глупая!

— Мама, вы говорили обо мне и о том, как это важно.

— Ладно, скажу и об этом. Пусть глупость мадемуазель послужит для тебя уроком. Голову дам на отсечение, что по возвращению двора мадемуазель будет вежливо предложено покинуть Париж и удалиться для почетной ссылки в сельскую местность. Там у нее будет время остудить свою горячую голову, начать писать дневник, а заодно подумать, не лучше ли обратить внимание на предложения короля Англии, чтобы не упустить его, как она уже упустила французского короля. Король Франции! И женщина ее лет. Нет, не видать ей Людовика как своих ушей! Но как бы я хотела, маленькая моя Генриетта, чтобы ты пополнела. Какая же ты тощая! Бедное дитя! Ты недостаточно ешь. Я прикажу сечь тебя, если ты не будешь есть.

— Пожалуйста, мама, не делай этого. Я ем очень хорошо, но ни капельки не толстею, только расту.

— Людовик тоже высокий. Он такой красивый, что все видевшие его немеют при виде его красоты. Уже десять лет как король… и при этом всего лишь четырнадцатилетний. Говорят, что он бессмертен, потому что такой идеальный ребенок не может быть человеком.

— А он идеальный, мама?

— Ну, конечно! Прекраснее всех остальных мальчиков, выше, богаче, сильнее духом. Поговаривают, что он сын не своего отца, а Бога.

Глаза Генриетты блеснули; она сложила руки у груди и восторженно слушала.

Королева привлекла ребенка к себе и исступленно поцеловала.

— Нет! Тебе следует забыть, что тебе восемь. Ты должна вести себя как леди. Ни на день… ни на час ты не должна забывать, что являешься дочерью короля Англии… а только королевская дочь достойна того, чтобы сочетаться браком с Людовиком. А вот наша милая мадемуазель не вполне соответствует этим требованиям. При всем важничанье и так называемой красоте, при всем богатстве — она не дочь монарха. Правда, она, как и ты, приходится королю двоюродной сестрой, но это же совсем не то. Ты дочь короля, как и твоя мать; я и отец Людовика дети одного и того же человека, и это был доблестный воин и великий король Генрих IV.

Генриетта стояла, переминаясь с ноги на ногу: все это она слышала и раньше.

— Завтра утром его величество въезжает в столицу и ты будешь иметь возможность поприветствовать его. Рядом с ним будет скакать и твой родной брат — два короля бок о бок.

— Чарлз! — ликующе крикнула Генриетта. Генриетта-Мария нахмурилась.

— Да, да, он самый. Но тебе не следует из преклонения перед братом забывать о необходимом почтении перед королем Франции. Это очень хорошо — любить брата… Но ради него тебе необходимо другого человека полюбить больше, чем брата.

Генриетта не стала говорить матери, боясь рассердить ее, что никогда в жизни не сможет любить другого человека больше, чем брата.

— Тебе уже восемь, — повторила королева. — Достаточно, чтобы перестать думать о детских развлечениях и всерьез подумать о своем будущем.

Восемь лет! Потом Генриетта будет вспоминать об этом возрасте как о конце своего детства.

На следующий день в столицу въезжал король Франции. Вдоль дороги из Сен-Клу в Париж толпились люди, чтобы приветствовать его. Прошел уже год со времени его отъезда из Парижа, но и в дни бунта против двора люди не забывали про этого красивого мальчика и не чувствовали к нему неприязни; наоборот, один его вид вызывал приветственные крики и аплодисменты.

Все вокруг было великолепно разукрашено: городские гвардейцы, одетые в красный и голубой бархат, возглавляли процессию, а сразу за ними скакал король, в пурпурных бархатных одеждах, вышитых золотыми королевскими лилиями, его шляпа с плюмажем была красиво заломлена назад. Карие глаза, сиявшие торжеством и доброжелательностью, гармонировали с отточенными чертами лица, достойными греческой скульптуры, а свежий, кровь с молоком, цвет лица свидетельствовал, что это все же не статуя, а живой и здоровый подросток. Рядом, разительно контрастируя с ним, возвышалась худая фигура английского короля; его смуглое лицо казалось безобразным рядом с розово-белым лицом небесного херувима, каковым казался французский король, и, тем не менее, многие женщины были не в силах отвести глаз от первого, чтобы взглянуть на второго.

Со всех колоколен доносился праздничный звон: Фронда окончена, во Франции — мир, и мужчины и женщины плачут и говорят, что их красивый король ниспослан самими Небесами, чтобы привести страну к процветанию. Окна были распахнуты настежь, из них тоже доносились ликующие крики, повсюду развевались шелковые ленты. Самые любопытные залезали на крыши, желая лучше видеть своего монарха. Одна женщина — оборванная и грязная — проложила себе путь через толпу и попыталась поцеловать ногу Людовика. Гвардейцы собрались было оттащить ее, но король лишь улыбнулся, и улыбка его заставила женщину закричать: «Храни его Бог!», и все собравшиеся начали бурно восхвалять нищенку и милость короля.

За королем скакали великие герцоги Франции — герцог Вандомский и герцог де Гиз, за ними следовал маршал, а затем придворные в сверкающих одеждах. Замыкали эту группу конные гвардейцы.

Швейцарская гвардия двигалась впереди кареты королевы. В ней на заднем сиденье сидела Анна Австрийская, прямая и надменная, свесив через дверцу красивые руки в перстнях. Собравшийся народ встречал ее довольно холодно: он никогда не любил королеву и именно ее, а не красавчика Людовика, винил во всех неприятностях, пережитых страной. Рядом с каретой скакал второй сын королевы — Филипп, согласно обычаю именуемый «месье»— двенадцатилетний мальчуган, немного хмурый из-за почестей, оказываемых брату. Да и как было не роптать на жребий, по которому он родился после брата. Филипп не обладал поразительной красотой Людовика, но успел проявить остроту ума и сообразительность, и ему трудно было смириться с тем, что при любом повороте событий ему суждено оставаться на вторых ролях.

Мать, взглянув на него, напомнила, что следует улыбаться и кланяться народу, иначе тот решит, что перед ним угрюмый мужлан, невыгодно отличающийся от брата. Так что месье Франции пришлось затаить чувства и широко улыбаться, и люди вдоль дороги перешептывались, что удивительным образом после двадцати двух лет совместной жизни Бог благословил союз Людовика XIII и Анны Австрийской, даровав двух таких замечательных мальчуганов.

Грянули выстрелы с Бастилии и залпы с Гревской площади; а на улицах города зажглись костры.

Война во Франции окончена, Людовик вернулся в Лувр, и пришло время вернуться тому блеску и веселью, без которого французы не могут жить.

И Париж ликовал.

В большом зале Лувра король приветствовал гостей. Среди них была и Генриетта-Мария с дочерью. Анна Австрийская улыбнулась золовке, и та незамедлительно сделала вывод, что королева-мать Франции ничего не имеет против брака их детей. Глаза Генриетты-Марии засверкали, она ощутила себя почти счастливой.

«Если бы только еще один человек мог быть здесь и видеть этот счастливый день!»— подумала она, и слезы выступили на глаза. Она их тут же украдкой утерла: никто не должен видеть ее горя, все были бы только раздражены, что кто-то столько времени носится со своим несчастьем.

Если бы Чарлз обладал состоянием мадемуазель! Он мог бы организовать новую кампанию за возвращение королевского престола. Если бы Анна Австрийская согласилась на бракосочетание Людовика с маленькой Генриеттой!..

Все это лишь грезы, но так ли они невыполнимы?

У юного Людовика было надменное выражение лица. Подчинится ли он матери, особенно в таком вопросе? Его окружали льстецы-лизоблюды, с младенчества говорившие ему, что он ниспослан небесами для того, чтобы править Францией, ему, королю с крошечного возраста, никто ни в чем не смел отказывать, и самая кроткая натура в условиях такого воспитания не могла не нахвататься надменности. Да, пожалуй, он сам сделает выбор, на основе своих расчетов, и почему избранницей не оказаться Генриетте?

Генриетта была ошеломлена зрелищем всех этих торжеств: весь период войны когда двора в Париже не было, они жили так тихо, и ей ни разу не приходилось бывать в таком блестящем обществе.

Она была возбуждена, ей нравилось смотреть на сверкающие драгоценностями одежды мужчин и женщин, да и Чарлз был здесь же, на почетном месте рядом с королем Франции, и от этого она испытывала огромное удовлетворение. Это так замечательно, видеть оказываемые брату почести, ее милому брату, которого она когда хотела дергала за волосы, брату, который подбрасывал ее в своих руках и никогда не забывал, что у него есть маленькая сестренка Минетта.

Но вот пришел ее черед выйти из рядов и поклониться королю Франции. До чего же тот красив, подумала она, в нем есть все, что можно пожелать увидеть в мужчине.

Преклонив колени, она поцеловала его руку, как положено в таких случаях.

— Моя маленькая кузина, — сказал Людовик. — Я счастлив видеть вас здесь.

Но его взгляд был беглым и довольно равнодушным, подняв же глаза, она обнаружила, что Филипп вяло и без особого интереса изучает ее.

Она вспомнила слова матери, что должна влюбить короля в себя — ради матери, убитой горем и истерзанной муками, и ее охватила паника. Как я могу влюбить в себя этого ослепительного молодого человека, — подумала она и почувствовала себя такой несчастной и беспомощной, что в растерянности забыла отойти в сторону.

Она ощутила, как в зале установилось гробовое молчание: французский двор, придававший величайшее значение всем мелочам этикета, был шокирован. Окончательно перестав понимать, что ей следует делать, она задрожала как осиновый лист.

И вдруг, догадавшись, повернула глаза к самому любимому на свете лицу, зная, что на него-то она может положиться. Глаза его обрамились морщинками в столь любимой ею улыбке, краешки губ приподнялись. Она беззвучно взывала к нему, ведь королю Англии нарушить этикет не так страшно, как маленькой девочке.

И брат положил руку на ее плечо и привлек к себе, чтобы следующий человек мог выразить свое почтение французскому королю.

— Это моя родная сестра, — сказал Чарлз мимоходом. — Надеюсь, она вам понравится, Людовик, по крайней мере, я очень люблю ее.

Ее рука вцепилась в кончик его мизинца. Теперь девочка чувствовала себя спокойной и защищенной. Не обращая внимания на поднятые брови матери, девочка осталась стоять возле брата.

Я становлюсь взрослой, подумала Генриетта, а становиться взрослой всегда страшно. Хотя, если Чарлз рядом, бояться нечего.

Глазами Чарлз поймал взгляд матери; к его удивлению, в нем сверкало удовлетворение. Мать не была рассержена, Чарлз — тем более, поскольку все это делалось ради Минетты.

Пусть весь двор запомнит, думала Генриетта-Мария, что эта маленькая девочка — любимая сестра английского короля. Пусть запомнит это и королева-мать. Не такое это ужасное происшествие, если подумать.

«Господи Святый! — подумал король Англии. — Мама уже сватает ребенка за короля Франции. Вот и Минетта прощается с детством. Моя маленькая сестра становится взрослой!»