Призрак улыбки

Заклятье змеи

Ирония в том, что, искренне презирая штампы, я сама превратилась в один из них: близорукая, одинокая, обожающая котов библиотекарша — хвостик на затылке и серо-буро-землистые одежки. Не знаю, что тут виной: неумение делать покупки или накрепко въевшийся автостереотип, но почему-то, так или иначе, я всегда в чем-то песочном, пепельном или хаки — цвета, подходящие для мышей и военных, но явно не прибавляющие очарования девушке с карими глазами, находящейся (теоретически) в расцвете своих сексуальных, эмоциональных и репродуктивных возможностей. Радует только то, что я хоть не тухну за библиотечной перегородкой в каком-нибудь захолустье на Юге Штатов, раскладывая по порядку номера "Дайджеста мыльной оперы" и следя, чтобы "Над пропастью во ржи" не оказалось на одной полке с книжками Ленни Брюса, Анаис Нин и сборниками "Deep Purple".

Да, мой дорогой дневник, ситуация такова, что по воле судьбы, совпадению обстоятельств и удачно составленному резюме я, Бранвен К. Лафарж, работаю ассистентом библиографа (самым молодым за всю историю) в библиотеке Токийского Международного центра, имеющей несколько весьма интересных коллекций (например, труды по истории Японии периода Муромати, оригиналы рукописей французских поэтов-имажинистов, каллиграфические листы с предсмертными стихами дзэнских священников). Размещается наша библиотека в красивом и строгом здании: его спроектировала знаменитая Мадока Морокоси, выстроено оно из камня, взятого со дна реки Томогава, и темного стекла. Каждый день я утром иду на работу, вечером возвращаюсь, гуляю, ужинаю, отдаю сколько-то времени занятиям за письменным столом и читаю, пока глаза не закроются. Все. Так что в каком-то смысле я могла бы с таким же успехом сидеть в любом Пустоместе, штат Алабама. И все-таки разница есть: отвечая на телефонный звонок, я бойко говорю по-японски, провожу отпуск хоть и одна, но в идиллической обстановке маленькой гостиницы на горячих источниках, а жилье арендую (за непомерную плату) у прямого потомка одного (пусть и не самого знаменитого) из Сорока Семи Ронинов.

В то утро все шло наперекосяк. Будильник не прозвонил, шоколадный мусс попал в чай "Эрл грей", молния на юбке сломалась, коты удрали, так что пришлось их разыскивать в сплошь усыпанном листьями небольшом парке напротив, нужный автобус запел перед носом, и на проспекте, обычно просто забитом такси, не оказалось ни единой скучающей в ожидании пассажиров машины.

При всем том, чудом, она опоздала всего на двенадцать минут, и только плюхнулась, задыхаясь, за свой огромный, стоящий под углом к окну письменный стол из древесины коа, как в комнату легкой походкой вплыла Эрика Крилл. Ради всего святого, взмолилась Бранвен, только бы не ко мне.

Но Эрика, в огненно-алом кожаном мини-костюме, идеально сидящем на гибком, отточенном танцами теле, разумеется, двинулась прямиком к столу Бранвен. Светлые, шелковистые, как маис, волосы идеально подстрижены "под пажа", безупречно правильное лицо безукоризненно оттенено макияжем, длинные от природы ногти покрыты лаком a là française, выполненные на заказ золотые украшения инкрустированы аметистами, под стать оттенку фиалковых глаз. Хоть бы она резинку жевала или в грамматике путалась, подумала Бранвен. Не тут-то было.

— Хэлло, Бранвен, — с легким английским акцентом пропела прекрасно поставленным голосом Эрика. Американка, она почти все свое детство провела в буколическом поместье аристократических дяди и тети в Восточном Сассексе; в шестнадцать лет выиграла конкурсное прослушивание в "Метрополитен-опера", но предпочла карьеру тележурналистки. Теперь, когда позади было уже два десятилетия карьеры, отмеченной престижными постами и убедительными победами, она на время отошла от дел, чтобы растить двух красивых и одаренных детей, меж тем как ее сверхактивный супруг занимался сочинением шпионских романов, реставрировал старинные клавикорды и участвовал в гонках на спортивных "ягуарах", а в паузах консультировал международные корпорации о возможностях совмещения "прагматического идеализма" в вопросах экологии с бесперебойным получением прежних сверхприбылей. Когда выдавалось свободное время, Эрика пела в профессионально-любительских оперных проектах Гилберта-Салливана, безвозмездно редактировала шесть раз в год выходящий в Международном центре бюллетень и, в качестве знаменитости, появлялась на подиуме у Пачинко Пиаф, невообразимо накрашенного франко-японского дизайнера неопределенного пола.

— Привет, Эрика, — хмуро откликнулась Бранвен, внезапно осознав всю меру и своей встрепанности, и бедности голосового диапазона — всего одна октава! — и невежества по части Индивидуальной Цветовой Гаммы. Каков же все-таки ее тип — "Поздняя весна"? "Ранняя осень"? Или просто — "Круглый год серая мышь"? Эрика Крилл, конечно, прекрасно знала, какие цвета к лицу ей: все — до единого.

— Слушай, Бранвен, — произнесла Эрика театральным шепотом. От смешанного аромата "Листерин" и "Осирис" (видимо, новых духов от Пачинко Пиафа на основе фенхеля и серой амбры) Бранвен едва не рассталась с наспех проглоченным завтраком из тоста с корицей и шоколадного мусса. — Можно мне попросить тебя о малю-у-сень-ком одолжении?

— Хм-м, а что? — осторожно спросила Бранвен. В библиотеке знали о попытках Эрики превратить всех сослуживиц либо в дам-приближенных, либо в девчонок на побегушках.

— Видишь ли, на эти выходные выпадает очень редкий синтоистский праздник. Он бывает только один раз в двенадцать лет, в год Змеи, в день Змеи, в час Змеи. Я должна была там присутствовать, но выяснилось, что меня ждут на двух-трех благотворительных показах в Киото. Знаешь ведь, как бывает… — Эрика вовремя спохватилась, но Бранвен буквально услышала ее мысли: "Хотя нет, тебе-то откуда знать, при твоей монотонной, тоскливой, ничем не заполненной жизни".

— Извини, я не умею писать, — отрезала Бранвен. Это было враньем: дневник она вела с восьми лет.

— Ой, да тебе и не придется, — живо возразила Эрика. — Просто отметь что-нибудь: факты там или, даже лучше, впечатления, а я быстренько превращу это в убедительнейший рассказ от первого лица. Все будет замечательно. Ну как, Бранвен? Я встаю на колени и умоляю.

— Не знаю, — заколебалась Бранвен. — Терпеть не могу толпу.

Эта фобия (по мнению ее экс-лучшей подруги психопатолога Пилар Лоренци) родилась вместе с Бранвен как подсознательная реакция на место ее появления на свет: стойку палатки, торгующей глютенбургерами на фестивале в Вудстоке.

— Да, чуть не забыла, — небрежно бросила Эрика. — Если ты сможешь оказать мне эту крохотную услугу, машина с шофером будет твоей на весь уик-енд; мне она не понадобится, а тебя защитит от всей этой отвратительной и грубой толкотни.

Вот так и вышло, что Бранвен Лафарж, чья ненависть к людским толпам оказалась слабее желания беспечно покататься по Токио в роскошнейшем лимузине, согласилась посетить праздник Богини Змей в храме Хэбигадзака и записать кое-какие "не факты, так впечатления" обо всем об этом

Ворота храма были того же цвета, что и кожаный костюм нашей модницы: пламенно-алые. Над головой — чистейшее, первозданной голубизны небо, маленькие белые птички восторженно кувыркаются в воздухе, а в шелесте колеблемой ветром листвы старых-престарых криптомерий слышится голос, напевающий: "Весна пришла, и змеи тут, смири свой гнев, отбрось испуг, любовь везде, любовь всегда, она не меркнет никогда". Ничего не могу с этим поделать; с тех пор как я побывала на дурацком семинаре "Прекрасное Избавление от Мерзкой Чепухи", мне все время чудятся мантры, куда бы я ни шла.

В утро праздника Богини Змей все снова шло не так, как надо. Будильник не прозвонил, чай "Монарх" выплеснулся в ежевичный йогурт, у льняного костюма цвета хаки выявилась нехватка одной из оловянных пуговиц, а Дьюи и Трумэн опять улизнули, и их пришлось вытаскивать из парка, что напротив, но еще прежде они замучили, умертвили и даже частично расчленили невезучую землеройку. Справившись со всеми этими сложностями, Бранвен едва успела натянуть бежевый плисовый балахон поверх серой как мышка закрытой шелковой блузки, как возле садика, окружавшего маленький коттедж, в котором она жила, раздался автомобильный гудок. Торопливо запихав в сумку несколько ручек, блокнот на пружинке и органайзер (который, правда, ничего не организовывал, а едва тормозил расползание хаоса), она босиком скатилась по лестнице, прихватив на ходу пару серых кроссовок и серо-коричневых клетчатых гольфов.

Машина Эрики Крилл оказалась новенькой платиново-люминесцентной "инфинити-45" с пассажирским салоном, отделанным полированными вручную панелями орехового дерева и кожей цвета небеленого полотна. У задней, пассажирской, дверцы стоял, придерживая ее, шофер.

— Доброе утро, — произнес он с легким акцентом. — Bonjour.Guten Tag. Buon giorno. Ohayo gozaimasu.

— Доброе утро, — по-английски ответила Бранвен, хотя так или сяк говорила на всех предложенных им языках. "Как это похоже на Эрику, — возмутилась она, — шикует, наняв безработного полиглота! Хотя, может, желая пустить пыль в глаза своим светским знакомцам, она просто сама обучила его двум-трем словам".

Водитель был выше Бранвен и, насколько она поняла, моложе. Впрочем, возраст определялся с трудом: мешали усы (очень густые для японца), на модный лад небритая щетина и прятавшие глаза большие черные очки. Одет он был в мешковатый и слишком просторный замшевый френч шафранного цвета, весь в кнопках, пряжках, карманах и псевдовоенных эмблемах, и мягкие шоколадно-коричневые брюки. Волосы скрыты большим, похожим на гриб беретом, скроенным из той же ткани, что и френч, а вместо традиционных белых мультяшных перчаток, какие носят обыкновенно в Японии таксисты и работающие на хозяев шоферы, — темно-коричневые кожаные перчатки и ботинки в тон.

Поначалу Бранвен решила, что клоунская, не по размеру, униформа досталась этому водителю от его более рослого предшественника, но вскоре догадалась, что нелепый костюм — последний писк шоферской моды, весьма вероятно, творение приятеля Эрики Пачинко Пиафа. Причем псевдовоенные бляшки и "фенечки", скорее всего, попытка язвительно намекнуть на токийские уличные пробки, через которые водители прорываются не иначе как с боем.

Юркнув на заднее сиденье, Бранвен раскрыла блокнот и, как могла, за ним спряталась: хотелось надеяться, что водитель поймет намек и не станет приставать с разговорами. На его месте она почему-то предполагала увидеть человека немолодого, солидного, замкнутого и теперь нервничала, как и всегда, когда оказывалась в радиусе не больше метра от сколько-нибудь привлекательного существа мужского пола — пусть и такой неровни с социальной точки зрения, как шофер сослуживицы. Бранвен считала, что все это было как-то связано с ее биологическими часами: иногда они тикали так, что мешали заснуть, и приходилось глушить их подушкой.

Самое время повторить мантру, сказала она себе.

Эту мантру Бранвен выучила в Сиэтле на двухдневном семинаре ПИМЧ (Прекрасное Избавление от Мерзкой Чепухи), куда отправилась сразу после того, как считавшийся ее женихом Майлз переметнулся к считавшейся ее лучшей подругой Пилар. Подзаголовком семинара было: "Да, я могу! прекрасно! прожить! без! мужчины!" Согласно брошюре, написанной именующей себя "профессиональной холостячкой" Боадицеей Смити, мантра "Мужчина — зверь" — то, что следует повторять при первых же признаках появления тяги к существу мужского пола. Ибо помните, о божественные подруги: "Все они — бесчувственные рабы секса, и в глазах у них вовсе не свет любви, а сигнальные огни бессердечной похоти".

По мнению Бранвен, унижения семинар принес больше, чем пользы, но мантра оказалась и впрямь действенной, и она частенько напевала ее на работе (разумеется, про себя), когда ее вызывали, чтобы помочь разобраться в книгах какому-нибудь застенчивому, взъерошенному, натянуто-неразговорчивому молодому ученому. Мантра была очень кстати и в лифте Международного центра, как правило, сплошь забитом мужчинами: распускающими павлиньи перья писателями, благоухающими скипидаром художниками и всякими-разными всюду поспевающими хорошо одетыми бездельниками. Бранвен подчеркнуто не искала себе ни приятелей, ни любовников: ей было хорошо и одной. Вот если бы только не эти проклятые биоходики, которые безнадежно отстали от жизни и не знают, что планета уже перенаселена, а значит, каждой половозрелой особи больше не требуется ходить на свидания, вступать в брак и плодиться.

Помимо мантры, единственной сколько-нибудь полезной частью семинара был "обзывательный тренинг", в процессе которого преданные, обозленные и полные негодования женщины придумывали под руководством Боадицеи Смити обидные клички тому или тем, кто вынудил их потратить два выходных дня — плюс двести долларов — на семинар, посвященный теме, как прожить без мужчины. Бранвен додумалась до замены имен Майлз и Пилар на слова Срайз и Писар, но под конец все-таки пришла к выводу, что и приятнее, и полезнее было бы посидеть дома и просто перечесть слова, написанные в свое время Овидием, Габриелем Гар-сиа Маркесом или даже Ирмой и Марион Ромбауэр в их "Кулинарной библии".

Ну, вот я и в храме Хэбигадзака ("Змеиный склон"). И нахожусь среди нескольких сотен других людей. (Я в самом деле ненавижу толпы.) В центре посыпанного гравием двора — обнесенный толстым соломенным канатом круг. Внутри круга красуются два огромных накачанных японца, в красных набедренных повязках и соломенных сандалиях; они выглядят как братья: с одинаковыми крупными чертами скуластых лиц и одинаковыми полными губами, только у одного блестящие черные волосы до плеч, а у другого короткая модная стрижка с выбритым на затылке японским иероглифом "змея". Предполагается, что они представляют собой Нио — устрашающе мускулистых могучих стражей, которых во многих крупных храмах ставят в деревянных клетках по обе стороны ворот. (Сведения получены от пожилого дяденьки в небесно-голубом спортивном костюме, м-ра Сибадзаки, который подошел ко мне и на трогательном, явно самостоятельно выученном английском предложил ответить "на ваша все вопроса" о празднестве.) Эти двое культуристов — самые крупные японцы, каких мне когда-либо доводилось видеть, и, возможно, самые красивые. Братья Нио (так их все называли) призывали людей из толпы помериться силами, но никто не мог с ними тягаться. Даже и самых крепких на вид парней они выкидывали из круга, как полуголые поварята выдергивают пожухлые листья латука из зелени для салата.

Далее. Со сцены театра Но, что выстроена из древесины павлонии перед главным зданием храма, доносится какая-то музыка; я различаю бонги, деревянную флейту и какие-то колокольчики. Танцовщица с японской лютней-бива, в белом с золотом одеянии типа сари и в красивой женской маске, мелко семенит по сцене и руками с длинными пальцами совершает волнообразные движения, имитирующие извивы тела змеи. На основании торопливо прочитанного перед праздником я предположила (и г-н Сибадзаки подтвердил это), что перед нами Бэнтэн, единственное женское существо среди Семи Богов Доброй Судьбы, известное также как Богиня Белой Змеи. Знаменита она своей страстностью и тем, что брала любовников невзирая на их положение в обществе: от высших существ (включая самого Будду) до смертных, в поте лица зарабатывающих на хлеб. Говорят, что особую слабость питала к красавцам-возницам.

Ведя на хлипком поводке огромного упирающегося полосатого кота, на сцену выходит мужчина в яркой маске воина (это столь часто наделяемый рогами муж Бэнтэн, он же — могучий Бог Доброй Судьбы Бисямон). Кот, как пояснил мне г-н Сибадзаки, символизирует традиционного спутника этого божества, тигра. Бисямон и Бэнтэн скользят по сцене в некоем имитирующем ссору па-де-де, а вот теперь к ним присоединяется танцовщица в лисьей маске и еще одна, в длинноносой красной лаковой маске тэнгу. Сцену заполняют все новые персонажи, как бы выскакивающие из моего словаря японской мифологии: длиннозубая женщина-демон; смахивающая на привидение овальнолицая красавица Но; толстощекая богиня Отафуку; старик Окина; криворотый Огнедув; компания бесов-они с безумными глазами и собратья Бэнтэн и Бисямона — пятеро Богов Доброй Судьбы: Юродзин, Хотэй, Дайкоку, Эбису и Фукурокую. Все они танцуют и поют, и это и впрямь очень здорово.

Волна возбуждения прокатывается по толпе, когда появляются шестнадцать крепких юношей, чью наготу прикрывают лишь белые набедренные повязки и синие обезьяньи маски. Выйдя из леса, юноши несут затейливо расписанный красным лаком и золотом паланкин, в котором, как мне сказали, заключена заколдованная тысячелетняя Белая Змея из другого храма Бэнтэн, милях в трех отсюда. Змею выпустят внутрь обнесенного соломенным канатом круга, и первый, кого она коснется, уползая в лес, получит какие-то призы и, как полагают, впитает в себя неким таинственным образом дух Бэнтэн. Г-н Сибадзаки (он туговат на ухо и имеет неприятную привычку беспричинно и неожиданно выкрикивать названия американских мюзиклов) только что объяснил мне — провопив предварительно: "Раскрась свой вагончик!" — что мужья, "недокормленные романтикой", будут подталкивать жен вперед, надеясь, что змея, проскользнув рядом, добавит им темперамента, тогда как ревнивцы станут, наоборот, удерживать своих спутниц, опасаясь, как бы они не заразились блудливостью. Звучит забавно. Я, признаться, рада, что…

Не успела Бранвен дописать эту фразу, как оказалась жертвой усиленно толкающейся немолодой пары. Резкий удар в бок — и карандаш выбит из рук, сумка слетела с плеча, а содержащееся в ней девичье хозяйство высыпалось на землю: щетка для волос, бутылочка с коричным бальзамом, косметичка, жестянка с печеньем, но, главное, органайзер, который Бранвен, отнюдь не считая это иронией или преувеличением, торжественно именовала "вся моя жизнь". Визитки, неоплаченные счета, тьма бумажек рассыпались по земле, и, пытаясь спасти их, Бранвен стремительно опустилась на четвереньки, а толпа между тем напирала, раскачивалась и бурлила над ее головой.

Подобрав наконец последнюю визитку, Бранвен почувствовала за спиной какое-то движение и в следующий миг увидела, как длинная, тонкая и сухая на ощупь Белая Змея невесомо, как скрученное в жгут летнее облачко, проползла по ее руке. От неожиданности Бранвен слегка вскрикнула, но значение происшедшего осознала только, когда встала на ноги и увидела устремленные на нее со всех сторон взгляды. "Поздравляю! "Парни и куколки!" — кричал г-н Сибадзаки. — Вы выиграли приз Заклятья Змеи!"

Затем все завертелось стремительно. Синтоистский священник в длинных — из плотной ткани — лазурных штанах подвел Бранвен к храмовой сцене, и начался громкий спор, может ли иностранка стать победительницей священного состязания, длился он долго, но в конце концов седовласый высокий священник в деревянных гэта на четырехдюймовой платформе и в чём-то похожем на черную лаковую ермолку заявил: "Бэнтэн — сама, как все вы, должно быть, помните, тоже была иностранкой; она пришла к нам из Индии, где ее звали Сарасвати". И таким образом, вопрос был решен.

Мои родители всегда превозносили "естественную радость", которая приходит, если живешь настоящим, "здесь и сейчас", хотя было заметно, что и радостям "искусственным" они тоже готовы были идти навстречу. Что ж до меня, то еще никогда я не ощущала такой остроты и наполненности каждого мига пульсирующей радостью жизни, как в те часы, что последовали за судьбоносным прикосновением змеи. К счастью, у меня уже накопилось более чем достаточно записей для Эрики, иначе было бы худо: после секундного контакта с представительницей класса пресмыкающихся все закружилось в каком-то экзотическом мареве.

Когда священники решили, что и иностранка может стать (их слова) восприемницей Заклятья Змеи, две храмовые прислужницы — мико: верх — белые кимоно, низ — длинные алые штанишки — отвели меня в какую-то маленькую комнату. Быстро и бесшумно (за исключением хихиканья, которое непроизвольно вырвалось при виде моего западного бюста) они сняли с меня одежду и заменили ее на костюм Бэнтэн — струящиеся одеяния в индийском стиле, причудливо вырезанная древняя маска из лакированного дерева, соединенная с расчесанным на прямой пробор париком и украшенная знаком касты. Я слышала о трансформирующей силе масок и раза два наблюдала, как она действует на праздновании Хэллоуина и на костюмированных вечеринках, но в этой маске было нечто особо странное, чудесное и загадочное.

Мико привели меня в зал, где пол был устлан татами, а на некоем подобии покрытого коврами узкого ложа, в окружении ваз, заполненных раскрашенными металлическими цветами, сотен красных и белых свечей и пирамидок мандаринов, бананов и яблок, полулежала деревянная, в два человеческих роста статуя богини. Здесь же были танцоры в масках — живые выходцы из книги по японской мифологии. Звучала музыка — колокольцы, бонги и флейты, воздух звенел от песнопений и клубился благовониями. Какой-то хмель начал кружить мне голову, а ведь это было еще до того, как я выпила волшебное сакэ.

Вдохнув пьянящий, ароматный воздух храма, Бранвен неожиданно вспомнила обманувшего ее жениха Майлза или, точнее, запах, которым однажды в субботний вечер было пропитано его холостяцкое логово на Куин-Энн-хилл, куда Бранвен, на несколько часов раньше времени улизнув с работы в отделе Восточной Азии библиотеки Вашингтонского университета, ввалилась, чтобы преподнести ему совершенно необыкновенный сюрприз.

Бесшумно войдя, Бранвен застала двух своих лучших друзей — Майлза и Пилар, являющих собою в уединении спальни самую живописную из возможных flagrante delicto. Чувство боли вытеснило подробности открывшейся глазу картины, но стоявший в квартире запах запомнился навсегда. Как она осознала позже, это был своего рода аромат секса — пряная комбинация феромонов, пота, пахнущих мускусом принадлежностей туалета и интимных выделений.

Не проронив ни слова, Бранвен метнулась к двери, и никто не помчался за ней: просить прощения, объяснять. В понедельник Майлз позвонил из своей адвокатской конторы — по общему телефону, ублюдок, — и сказал: "Слушай, Бран, я сожалею, что ты обо всем узнала именно так; знаю, что тебе было чертовски больно. Но давай взглянем правде в глаза: я всего лишь живой человек, два долгих года я как-то мирился с твоими замшелыми взглядами на невинность. Во многом ты замечательный человек, и, наверно, не виновата в пассивности своего либидо и архаичных взглядах на секс. Я знаю, что в рамках постницшеанской философии воздержания ты старалась сделать меня счастливым, но — давай уж начистоту — почему я, здоровый взрослый мужик, никогда не дававший монашеского обета, должен страдать оттого, что твои родители были парой помешанных на свободной любви хиппи, а ты решила идти по жизни, изо всех сил компенсируя тот факт, что родилась на рок-фестивале? Что касается Пилар, то здесь не только невероятный и дух захватывающий секс. Мы с ней настроены на одну волну буквально во всем, и это просто несчастье, что она и твоя подруга. К тому же лучшая подруга. Да еще лучшая подруга со времен детского сада. Но, как бы то ни было, я надеюсь, что ты когда-нибудь встретишь того, кто будет плясать под твою дудку, — может, монаха или евнуха, ха-ха. Нет, серьезно, мы оба желаем тебе всего самого лучшего. Ой, извини, звонок по другой линии!" — И Майлз повесил трубку, не дав Бранвен вставить ни слова, и она никогда больше не разговаривала ни с ним, ни с Пилар.

Унижение, испытанное Бранвен от входа в комнату в тот момент, когда, как нередко поется в старинных чувствительных песенках о несчастной любви, "любезного друга в постели с подругой застала я, тра-ля-ля-ля" (само по себе едва переносимое), усугублялось еще и тем, что в тот день Бранвен шла к Майлзу, дабы наконец "отдаться". Она даже взяла с собой в туалет библиотечный подарочный штамп (им пользовались для книг, полученных по чьему-нибудь завещанию) и аккуратно оттиснула слово "дар" на бледной, с восковым оттенком коже, чуть ниже пупка. Позже, вечером, с трудом смывая стойкие лиловые штемпельные чернила, Бранвен взглянула в зеркало на свое опухшее от слез лицо и твердо сказала: "Ладно, пусть. Больше никаких мужиков. С этой минуты я исповедую только Десятую заповедь Дьюи: вступаю в брак со своей работой".

Мучительное воспоминание автоматически вызвало повторение про себя мантры ПИМЧ: "Мужчина — зверь, мужчина — тварь, долой же…"

Как раз в это мгновение рядом с Бранвен очутилась танцовщица в маске Бэнтэн и повела ее в соседнее помещение. Оно было меньше, здесь было темнее, прохладнее и пахло, к облегчению Бранвен, чем-то приятно-нейтральным: кажется, крепкой смесью ладана и мирры. "Извольте, пожалуйста, сесть", — сказала Богиня Змей, протягивая Бранвен золоченую чашу с чем-то сладким, теплым и вязким. Жидкость оказалась густой и напоминала молоко, а на поверхности плавало несколько серых пятнышек. Похоже было на присыпанный мукой туман. "Извольте выпить", — неожиданно глубоким голосом сказала женщина, и Бранвен послушно выпила.

Никогда прежде я не пробовала сакэ, и оно оказалось совсем не таким, как я ожидала. Говорили: мягкое, горьковатое и чертовски опьяняющее; этот напиток был густым, сладким, но тоже чертовски опьяняющим. Чтобы не показаться грубой или не повредить волшебству, я выпила его молча. Да и вообще затруднительно объяснить незнакомому человеку, что мои папа с мамой налегали на алкоголь и наркотики и поэтому я вообще не пила — за всю жизнь не выпила даже рюмки спиртного. Странные ощущения появились почти мгновенно: у меня закружилась голова, море сделалось по колено, все мысли ушли, но проснулось желание — беспримесное и неоспоримо сексуальное, куда более сильное, чем когда-либо испытанное к Майлзу (по правде говоря, он никогда меня по-настоящему не возбуждал). Теперь же, к моему удивлению, объектом, вернее, объектами нарождающихся ослепительно ярких фантазий оказались братья Нио, оба, хотя, по неясной причине, больше, пожалуй, стриженый. К счастью, ни того ни другого поблизости не было.

Когда я допила сакэ, все танцоры в масках, выстроившись друг за другом, стали по очереди подходить ко мне. Каждый сначала кланялся и говорил "омэдэто" (поздравляю), а затем, словно имитируя игру в "колечко", проводил сложенными лодочкой руками между моими приоткрытыми ладонями. Нельзя было не заметить, что парни в масках обезьян несколько перебрали сакэ и нетвердо держатся на ногах; а один к тому же просунул язык в щель маски и наградил меня слюнявым поцелуем в утолок рта, оставив на щеке след, как от проползшей улитки. Захваченная врасплох и напуганная, я не успела даже запротестовать, а его уже не было.

После каждого подходившего я проверяла ладони, но решительно ничего в них не обнаруживала. Последней в ряду стояла танцовщица, исполнявшая роль Бэнтэн, и по тому, как сложены были у нее руки, я поняла: там что-то есть. Умелым движением положив мне в ладони нечто прохладное и тяжелое, она отступила и все тем же глубоким волнующим голосом приказала мне: "Посмотри". Опустив голову, я обнаружила у себя в руках роскошное ожерелье из продолговатых, покрытых гравировкой, серебряных чешуек с подвешенным посередине брелоком или амулетом, изображающим свернутую кольцом и, очевидно, поедающую собственный хвост серебряную змейку, служащую оправой для крохотной раскрашенной фарфоровой маски Бэнтэн, такой же, как надетая на нас обеих. "Красиво", — сказала я. Бэнтэн взяла ожерелье за один конец, Бисямон — за другой. Вдвоем они бережно надели его мне на шею и застегнули сзади на старомодный, в виде крючка с петелькой, замочек. Ожерелье оказалось коротким — почти ошейник, — так что изображение змеи-Бэнтэн удобно легло в горловую ямку. И хотя это, наверное, покажется пустой фантазией, с момента, когда ожерелье было надето, я словно переродилась.

Невольно моргая, Бранвен вышла из полумрака на свет. Казалось, что она крот, или Рип ван Винкль, или (поскольку наряд Богини Змей ее, несомненно, красил), может быть, даже Спящая Красавица. Однако встречал ее не прекрасный принц, а лишь две храмовые прислужницы в своих красных штанишках и совершенно забытый ею шофер Эрики Крилл. В своей нелепой суперсовременной униформе, он стоял, прислонившись к тории — крашенным киноварью воротам храма, и держал в руках сумку Бранвен и ее аккуратно сложенную одежду — в том числе, как заметила она с чувством неловкости, разом вернувшим ее к реальности, и некомплектное бельишко: лавандового кружева лифчик и трикотажные красные трусики, не по возрасту и не по сезону пестревшие радостными снеговиками и подарочными кульками конфет (когда утром она второпях судорожно рылась в комоде, они, как на грех, попались под руку первыми). Стараясь избегать глаз шофера (скрытых, впрочем, за стеклами больших черных очков), Бранвен взяла одежду и, пробормотав "спасибо", прошла вслед за двумя мико в устланную татами маленькую комнатку, где они осторожно сняли с нее одеяние Бэнтэн, парик и маску, а затем весело, как школьницы, хихикнув, предоставили полную возможность самостоятельно облачиться обратно в плисовый балахон, мышиную блузку и смех вызывающее белье.

Когда, все еще чувствуя головокружение и власть таинственных чар, Бранвен выбралась из раздевалки, ее ждал один из Братьев Нио — длинноволосый и сногсшибательно элегантный в длинном зеленом пальто с пелериной, небрежно накинутом поверх желтовато-оранжевого шелкового костюма.

— Привет, — обратился он к ней. — Меня зовут Косукэ Кутинава. Вы были великолепны.

— Спасибо, — ответила Бранвен. — Но мне как-то не по себе, наверное, из-за сакэ, ведь я, в общем, совсем не пью. Но что это за Заклятье Змеи и что мне теперь полагается делать?

— Заклятье Змеи — дар богов, — загадочно изрек Косукэ Кутинава. — На вашем месте я бы сейчас же пошел и купил своему дружку парочку упаковок "Стойкости самурая".

— Но у меня нет дружка! — ответила Бранвен.

— Честно? — на безупречно красивом лице Косукэ сразу же появился живой интерес. — Какое упущение! Может быть, созвонимся попозже и встретимся, а?

Он протянул ей визитку, где значилось: "Косукэ Кутинава, арт-директор, "Варуна рекордс"". Дальше шли адреса и телефоны филиалов в Токио, Лондоне и Нью-Йорке, но Косукэ перевернул карточку и нацарапал там что-то фиолетовыми чернилами.

— Звоните мне на сотовый в любое время, днем и ночью, — сказал он. — И я расскажу вам все о Заклятье Змеи.

— С удовольствием, — откликнулась Бранвен. До нее вдруг дошло, что танцоры в масках, священники, мико исчезли, не сказав, каковы ее обязанности, ежели таковые имеются, и когда нужно вернуть ожерелье, которое выглядит как очень ценная антикварная вещь. Храмовые прислужницы вручили ей и "подарочный набор", в который входили книга, завернутая в бумагу, маленькое полотенце с названием храма и коробка каких-то конфет, но это, решила Бранвен, можно будет оставить себе.

Косукэ Кутинава стоял очень близко, и Бранвен почувствовала, что ей стало трудно дышать, а причиной тому не только подпитие, но и внезапно возродившаяся дрожь желания, впервые охватившего ее, когда она выпила чашу сакэ. Необходимо было срочно припомнить мантру, но оказалось, что в голове полная пустота.

— А второй Нио — действительно ваш брат? — спросила она.

— Боюсь, что да, — ответил Косукэ со смехом.

И тут же Бранвен поняла, что сексуальное желание направлено не на стоящего рядом красавца, а на его отсутствующего брата. Ей отчаянно захотелось увидеть его, пробежаться пальцами по выбритому на затылке иероглифу "змея". Она гадала, нет ли у него и змеиной татуировки. Если есть, она хочет увидеть ее — сейчас.

— А он все еще здесь? — поинтересовалась она с той мерой беззаботности, какую только позволяло затрудненное дыхание.

Косукэ рассмеялся:

— Нет, он отправился обратно в монастырь.

Сексуальный монах-культурист! Бранвен была заинтригована.

Повторив приглашение звонить ему в любое время, Косукэ зашагал по направлению к стильному темно-синему "бентли", стоявшему в нарушение правил у конца пешеходной дорожки к храму.

В том, что, хотя она только что была в центре внимания, никто ее теперь даже не проводил, ощущалась какая-то незавершенность, но так как никто не брался ее восполнить, Бранвен, вздохнув, двинулась вслед за молчаливым шофером Эрики Крилл вниз по холму, к ожидавшей их "инфинити".

— Куда теперь — к вам домой? — спросил шофер, когда они вывернули на автостраду, ведущую в сторону Мита, Минато Уорд — района, где жила Бранвен. Нет. На секунду задумавшись, она поняла, что домой ей хочется меньше всего. Весь ее организм стремился к продолжению этого странного, упоительного, чудесного дня, пусть он не кончается, если не вечно, то уж по крайней мере до заката. Внезапно осененная, она спросила: "Где стрижется миссис Крилл?"

— В ателье "Амадео" в Аояме, — ответил водитель.

— Отвезите меня туда, — попросила Бранвен.

Поездка моих родителей в Вудсток чуть было не сорвалась. Мать была уже на девятом месяце, и ее родители, консервативно настроенные солидные врачи, заявили, что, если она настоит на поездке, цель которой — житье в палатке на кишащем народом коровьем выгоне, среди свихнувшихся от наркотиков отбросов общества, они лишат ее наследства. Но мои родители были идеалистами (см. роджетовский словарь, непосредственно перед словом "идиоты") и дерзко двинулись в путь на своем разрисованном ромашками "жуке-фольксвагене", а когда в Мамаронеке он развалился, бодро проделали оставшуюся часть пути автостопом, перемещаясь по ухабистым сельским дорогам в сплошь разрисованных граффити допотопных колымагах. Первые схватки мать почувствовала, когда на сцене был Джимми Хендрикс, так что я, вероятно, должна быть благодарна, что меня не назвали Пепл Хейзл, хотя то, как меня назвали, было не многим лучше. (Нет, не Бранвен; это имя я сама выбрала, и, когда мне исполнилось восемнадцать, оно стало официальным.) Роды произошли очень быстро, и я появилась на свет в продуктовой палатке, при содействии самозваной "цыганской повитухи" из Гринвича, штат Коннектикут. Мое рождение и последовавшее за этим поздравление по трансляции ("Эй, народ, врубаетесь?!") не были, слава богу, увековечены в фильме о фестивале, но то, что я — дитя Вудстока, наложило печать на всю мою жизнь.

Одна из навязчивых идей матери гласила, что нравственность — это естественность, природная чистота, отказ от любых украшений и ухищрений.

Мне запрещалось не только краситься, но даже и приглашать домой девочек, которые пользовались косметикой и лаком для ногтей. Подростком, уверенная в своем неотъемлемом праве на любую крикливую боевую раскраску, я добивалась желаемого, втайне спуская все деньги в отделах "Помощь красоте", а потом отправлялась по утрам в школу на полчаса раньше времени и с тяжеленной сумкой, набитой всем, что когда-либо производила фирма "Мэйбеллин" и, позже, "Ревлон".

В девчоночьей уборной, стоя перед зеркалом, я добивалась максимальной неестественности — лазурные веки, темно-зеленые ресницы, багровые щеки, губы, сначала доведенные белой помадой до снежной белизны, а потом густо намазанные ярко-красным и в результате наводящие на мысль о следах завтрака из плавленого сыра, политого малиновым вареньем. Когда я, очень довольная, вплывала в класс, даже у Пилар, ближайшей подруги, а в отдаленном будущем разлучницы, с трудом находились слова комплиментов для этой чудовищной внешности. ("Ты выглядишь сегодня очень, ммм, живенько, Бран", — говорила она, как мне помнится, раз или два.) После школы я минимум четверть часа скребла и смывала с лица слои штукатурки и, пока все это происходило, на тысячу ладов ругала свою матушку.

Потом, в колледже и в Библиотечном институте, я была слишком занята, чтобы думать о внешности, а Майлз, пардон, Срайз, был одним из тех деспотов — сторонников экологической чистоты, которые требуют, чтобы их женщины всегда и всюду были неизменно хирургически стерильны. Так что в конце концов от любой косметики я отвыкла.

Теперь, получив свою фантастическую работу в Токио, я начала (используя пастельные тона) чуть-чуть подкрашиваться на работу, прежде всего, чтоб выглядеть серьезнее (мне было неловко, что я моложе кое-кого из своих подчиненных), но в результате все в основном сводилось к тому, чтобы торопливо подмазаться — в последний момент, в дверях.

Короче: то, что женские журналы называют "полный макияж", я знать не знала, да, в общем, и знать не мечтала. В ателье "Амадео" я ехала просто подровнять волосы, по крайней мере так мне казалось. Но я не учла могучей — нет, это слишком мягко сказано — атомной силы личности Амадео Грегориана.

Ателье "Амадео" помещалось в новом здании, спроектированном жившим по соседству и входящим в славу молодым архитектором. Один восторженный критик описывал это необычное сооружение как "храм тяжелого металла", который поражает не музыкальными, а в прямом смысле слова металлическими аккордами, так как выстроен из больших кованых листов меди, а также латуни, бронзы, стали, олова, платины и свинца с золотым и серебряным обрезом, перемежающимися огромными пластинами дымчатого стекла. Пол в здании был затянут покрытием индустриально-серо-го цвета, вся середина занята идущим от пола до потолка гигантским цилиндрическим атриумом, в котором среди тропических зарослей и желто-коричневых орхидей резвились золотистые мартышки и туканы.

Одна стена вся состояла из видеоэкранов, на каждом из которых крутился какой-нибудь художественный или документальный фильм или шла музыкальная программа. Ожидая, пока подойдет их очередь или пока, шипя, въестся в волосы химия, клиенты, кто как хотел, настраивали на них свои наушники.

Первым порывом Бранвен было подключиться к двадцать седьмому монитору и снова смотреть знакомые сепиевые кадры, изображающие Шона Коннери, пробирающегося запутанными внутренними переходами средневекового монастыря. Она считала "Имя Розы" лучшим гимном библиофилии и библиотекам (а то и высоте нравственных устоев библиотекарей), но видела этот фильм уже раз двадцать.

Поэтому, передумав, она сунула руку в сумку и вытащила книжку, полученную как приложение к Заклятью Змеи, и аккуратно развернула бумажную упаковку. В ней оказался, что называется, тоненький томик, толщиной, может быть, в полдюйма, на котором внизу обложки жирными черными буквами было оттиснуто "остаток". Бранвен не понимала, почему тираж оказался не распродан: книжка смотрелась очень привлекательно.

На обложке было изображение Бэнтэн (известной и как Богиня Белой Змеи) — обольстительной японской ипостаси индуистской богини Сарасвати: покровительницы музыки, искусств, изящной словесности, красоты и красноречия. Запечатлена она была сидя, с обнаженной роскошной грудью, с лютней на обтянутых тканью коленях, с драгоценным знаком касты на лбу, с тиарой в виде змеи на голове. На заднем плане представлены остальные Боги Доброй Судьбы: вечно обманутый муж Бисямон и еще пятеро странных, эксцентрично выглядящих существ. По краям — выборка любовников богини: мускулистые Нио, всевозможные типы горных мудрецов-отшельников, несколько самураев в полном боевом облачении и представители излюбленного контингента возниц.

"Тайная жизнь Богини Змей: любовные приключения самой неистово пылкой из всех японок", гласил заголовок. Книга принадлежала перу одной из любимых писательниц Бранвен — Мурасаки Мак-Брайд, в свою очередь, как поговаривали, проявлявшей незаурядный пыл. Никогда прежде Бранвен не попадался экземпляр этой книги, но она знала, что это одно из ранних и специфических сочинений Мак-Брайд, созданных прежде, чем та сумела ввести свои караваны слов в широко признанное и востребованное литературное русло.

Крайне заинтригованная оказавшимся у нее в руках маленьким томиком, Бранвен открыла первую главу.

Я собиралась жадно перейти к "Главе второй", когда кто-то похлопал меня по плечу. Подняв глаза, я увидела молодую женщину с копной спиралевидных локонов цвета шартреза, с тремя серебряными колечками в каждой брови и в фартучке из серебряной парчи. "Хэлло, меня зовут Китико, — произнесла она певуче. — Пожалуйста, прошу за мной". После часа, проведенного в сибаритской дремоте и отданного мытью шампунем и массажу головы, меня препроводили в кабинет стилиста, где, как доверительно сообщила мне Китико, в дело должен вступить уже Сам Шеф.

Амадео Грегориан оказался живым воплощением стиля: модного облика, стопроцентно вошедшего в кровь и плоть. Пиджак a là кимоно цвета зелени артишока (Армани пополам с Дзатоити?) надет поверх черной футболки и черных же мешковатых штанов, блестящие черные волосы небрежно связаны медной проволокой на макушке и образуют узел, напоминающий прическу деклассированного самурая; на каждой детали оттенок неповторимого беззаботного стиля, но все естественно и ничто не утрировано. Я припомнила, что читала, будто бы Амадео наполовину японец, наполовину сицилианец, и такая возможность показалось мне тогда странной, даже шизофренической — как помесь доберман-пинчера с золотистым ретривером. В реальности же скульптурные средиземноморские черты выдали в сочетании с азиатскими генетический результат, лучше которого мне еще видеть не приходилось.

— Приветствую вас, мисс Бранвен, — произнес Амадео, одарив меня очень располагающе-приятной улыбкой. Он свободно говорил по-английски с едва заметным, непонятно откуда идущим акцентом, заставлявшим предположить, что его родной язык — эсперанто или мондолингва, или еще какой-то из "универсальных", которые во всем мире выучили, дай бог, человек десять-пятнадцать. — Бранвен — красивое имя, — добавил он.

В любой другой раз я бы просто сказала "спасибо", но сейчас мною все еще правила разудалая алкогольная легкость, и я оставалась под властью "истины в сакэ".

— На самом деле, — выпалила я, — изначально мне дали совсем другое имя. — И пока Амадео возился с моими мокрыми волосами, поведала ему о событиях, предшествовавших появлению самоизобретенного имени.

В моем свидетельстве о рождении стояло: Бабочка Синей Луны Лафарж. Родители утверждали, что в ночь моего зачатия луна была глубокого и мистического синего цвета, хотя, повзрослев и начав рассуждать цинично, я пришла к заключению, что это была их очередная убогая психоделическая галлюцинация. Что же касается бабочки, то тут речь шла об огромном черном с оранжевым махаоне, случайно залетевшем в продуктовую палатку в тот момент, когда я пулей вылетела в этот мир под аккомпанемент группы "Country Joe & The Fish", горланивших "Не спрашивай — это проклятье нам / Следующая остановка — Вьетнам".

Да, так как же я превратилась из Бабочки Синей Луны в Бранвен Кэбот? Легко. Кэбот — девичья фамилия матери, и я выбрала ее в качестве имени за ощутимый привкус респектабельности. Что до Бранвен, то я нашла это имя в старом справочнике "Список имен, рекомендуемых для жителей Британских островов".

— Мне нравится ваше новое имя, — сказал Амадео, когда я закончила свою исповедь. — Но, должен признаться, старое тоже. Оно поэтично, напоминает индейское.

— Так здесь и зарыта собака! — воскликнула я. — Мой прапрадедушка был солдатом Боска Редондо, и родители думали, что, назвав меня именем, близким именам коренных американцев, изменят то, что они называли жестокой кармой. Но вместо этого только заставили меня понапрасну краснеть.

Увидев, что Амадео засмущался и не знает, как реагировать, я быстро продолжила:

— Не важно, это все в прошлом. А каково происхождение имени Амадео Грегориан?

— Если начистоту, тоже собственное изобретение, — проговорил Амадео, конспиративно понизив звучащий как флейта голос. — Мое настоящее имя Итиро Танака — похоже на отвратительный, бледный, рыхлый и скучный огрызок турнепса, правда? А получил я его потому, что мои родители развелись прежде, чем я родился, и меня взяли к себе японские дедушка с бабушкой. Ну а мне показалось нужным заявить о своей итальянской составляющей, и, конечно, я обожаю Вольфи — ну, Моцарта, так оно и сошлось. Грегориан? Тут я просто решил, что это звучит шикарно: molto elegante.

— Вне всяких сомнений, о-ча-ро-ва-тель-но! — пропела я, и Амадео рассмеялся.

— Кроме того, — добавил он с искренней, озорной улыбкой, — мое новое имя неизмеримо лучше для дела. Кстати о бизнесе, я разговаривал с Кумо Такатори…

Тут на лице у меня, скорее всего, появился вопрос, и Амадео поторопился разъяснить:

— С шофером Эрики.

— Ах да, — откликнулась я, впервые услыхав его имя.

— Он рассказал, — продолжил Амадео, — как вы потрясающе победили всех в этом огромном состязании в храме Змеи…

— Ерунда, — запротестовала я. — Просто совпадение. Или созмеение. — Амадео засмеялся, хотя я как-то не понимала, насколько ему доступны такие тонкости языка.

— Как бы то ни было, — заявил он, — я хотел бы поздравить вас, преподнеся то, что мы скромно именуем il transformazione muracoloso — волшебное превращение, разумеется, за счет фирмы, то есть за мой. И я настаиваю на этом. Начнем со стрижки. Вы никогда не хотели изменить этот стиль маленькой девочки?

Дальше я, вероятно, снова вздремнула, потому что вернулась к реальности, лишь услышав слова Амадео: "Ну-с, и как оно вам?" Я глянула в зеркало, и у меня отвалилась челюсть, буквально. Волосы мои всегда просто висели унылыми патлами, поэтому и приходилось носить хвост. Теперь же они грациозно касались плеч, окружая лицо ореолом искусно уложенных прядей. Никогда они не были ни такими густыми, ни такими блестящими, ни такими… рыжими.

— Отлично, — сказала я. — Но откуда же взялся этот цвет?

— А, смоется через несколько недель, — ответил Амадео. — Это оттеночный шампунь "Уровень номер два", цвет — "дама-лиса". Его добавила Китико, когда мыла вам голову. — Еще две-три минуты Амадео колдовал щеткой и феном, и, когда он закончил, волосы у меня блестели, словно полированная медь.

— Voilà, — изрек он, склонившись в легком поклоне, пока я недоверчиво пялилась на смотревшую на меня из зеркала ослепительную роковую красавицу.

В течение двух часов над Бранвен поочередно трудились визажист, маникюрша и косметолог. (Ее так и подмывало спросить, как они умудряются парить, едва касаясь пола, но для этого не хватало японских слов.) Аргентино-японского происхождения менеджер бутика "Амадео" презентовал ей от имени своего щедрого хозяина, которого Бранвен считала утке своим другом, несколько новых нарядов. И когда сверкая каштаново-рыжими волосами, перламутровым маникюром и неземного оттенка фиолетовыми губами, она вышла на улицу Аояма, было уже часов шесть. Облаченная в фиолетовое шифоновое мини-платье, с длинными рукавами и овальным вырезом, того же оттенка легинсы с блестящим рисунком и шнурованные серебристо-фиолетовые ботинки до колена, она к тому же была нагружена пакетами с одеждой и шляпными и обувными коробками.

Шофер, беззаботно прислонившийся к "инфинити-45", оживленно беседовал с гибкой и тонкой, утонченного вида молодой японкой в брючном костюме цвета металла и ковбойской, в тон, шляпе, и, увидев это, Бранвен почувствовала странный и совершенно нелепый укол ревности. А когда он не кинулся поднести ей вещи, и вовсе расстроилась. И все-таки попыталась выудить комплимент.

— Ну-с, как я вам, мистер Такатори? — небрежно осведомилась она, после того как прекрасная незнакомка поблагодарила водителя (Бранвен хотела бы знать за что, но и мысли не допускала спросить) и поцокала восвояси на своих серых шпильках фирмы "Маноло Бланик".

— Платье смотрится замечательно, — сказал шофер, придерживая дверь, пока Бранвен запихивала на сиденье пакеты. — Очень красивый фиолетовый цвет, как астры.

Вот уж, что называется, одолжил, подумала Бранвен, надеявшаяся на более лестную и непосредственно к ней относящуюся реакцию. С этого момента, решила она, отношения будут чисто деловые. Никаких обращений по имени, никаких обсуждений сколько-нибудь личных тем. И если после этих выходных она где-нибудь встретит Кумо Такамори, то сделает вид, что в упор не помнит его. "О, добрый вечер, — скажет она, протягивая руку с видом вдовствующей герцогини. — Простите, разве мы раньше где-то встречались?"

Первая мысль была сухо сказать: "Пожалуйста, отвезите меня домой", но, перегнувшись вперед, чтобы обратиться к водителю, она поймала свое отражение в зеркале заднего вида и, встретившись глазами с чем-то совершенно не похожим на мысленно привычный образ как всегда всклокоченной старушки Бранвен, внутренне ахнула. Нет, этакое попусту не тратят, как сказал бы, наверно, Косукэ Кутинава.

— Куда бы поехала Эрика Крилл выпить стаканчик чего-нибудь прохладительного? — спросила Бранвен, думая о тонике с лаймом или безалкогольной "Кровавой Мэри".

— С мужем или с подругами? — положив руку на подголовник пассажирского сиденья, шофер повернулся к Бранвен. Он все еще не снял свои гадкие темные очки, рука — это бросалось в глаза — была крупная, сильная, смуглая, и внезапно Бранвен почувствовала какую-то дрожь в животе, но тут же и приписала ее голоду. Неудивительно, она ведь с утра ничего не ела.

— Скажем, с подругами, — уточнила она.

— Отвезти вас туда? Это забавное местечко.

Бранвен еще раз украдкой взглянула в зеркало. Истратить весь этот шик на двух кошек, как бы любимы и восхитительны они ни были, безусловно, почти преступление. Кроме того, почему бы и не побывать в забавном местечке, тем более что и нить явно хочется.

— Да, — сказала она надменно. — Отвезите меня туда.

У заведения, пристойно, хоть и не совсем точно, именуемого "Бизнес-центр Харадзюку", выстроилась шеренга машин: лимузины, спортивные автомобили и роскошные "седаны" всех оттенков серебристого, серого и черного сверкали в белом неоновом свете, как только что пойманная рыба. Здесь же стояла очередь из японцев и иностранцев, терпеливо дожидающихся перед бархатным черным шнуром чаемого момента, когда они будут допущены в "Факс лав сити" — "Мир факсовой любви", как его окрестила в "Токио трибьюн" очеркистка Ребекка Фландерс. Шофер Эрики Крилл быстро шепнул что-то швейцару (двухметровому культуристу-ямайцу, декорированному черным бархатным костюмом-тройкой, галстуком из шкуры гремучей змеи и блестящей копной умащенных кокосовым маслом буйных кудрей), половинки перекрывавшего вход шнура разомкнулись, и Бранвен скользнула в оснащенный супертехникой храм флирта, выдающего себя за обычную деловую контору.

Дорогой дневник, я избавлю тебя от технологических описаний. Достаточно сказать, что помещение (внутри все по классу "люкс": прохладный серый мрамор, стекло, зеркала, водопады) обставлено было как офис-вне-офиса для дорожащих каждой минутой бизнесменов из корпораций, и, вероятно, кое-кто и впрямь использовал все здешние компьютеры и факсы по прямому назначению. Однако, судя по всему, гораздо чаще сюда приходили для встреч, цели которых известны были только самим претендентам.

Моя бизнес-официантка мисс Кубояма, одетая словно для конференции (брючный костюм цвета мокрого асфальта в тоненькую полоску), с утомительными подробностями растолковала мне технику происходящих процессов. Затем помогла заполнить анкету, щелкнула меня "полароидом", отсканировала полученную фотографию и тут же пояснила, что я не обязана отвечать на все факсы, которые могут поступить в ответ на автомат-рассылку моего резюме и фото на остальные факсмодемы заведения. Сидела я за столиком в кабине из дымчатого стекла, так что все прочие посетители были мне не видны, а я в свою очередь была не видна им.

Когда с обработкой данных было покончено, мисс Кубояма приняла у меня заказ. ("Пожалуй, я выпью "Кузнечика"", — произнесла я, понятия не имея, что это такое, но чувствуя выбор достойным особы, удостоившейся Заклятья Змеи; удачно было и то, что, по словам мисс К., он был скорее сладкий, нежели горький.) Когда она принесла бокал и дополнявшие мой заказ горячие бутерброды, я спросила то, что хотела узнать с момента, когда вошла.

В ответ мисс Кубояма посмотрела на меня глубоко уязвленно и испуганно.

— Нет, это, безусловно, не бар для ищущих пару и не контора службы знакомств. Мы рассматриваем свое заведение как полифункциональное коммуникационное пространство. Люди находят себе здесь партнеров по теннису, инвесторов, недостающих игроков для партии в бридж. Конечно, иногда могут завязаться и романы, как на работе или где-нибудь в гостях. Но я криком готова кричать, когда пресса называет нас "местом, где можно подобрать себе пташку". Собственно говоря, большинство наших лучших клиентов — люди женатые.

И с этой неясно что утверждающей фразой мисс Кубояма отбыла, оставив меня в одиночестве перед устройствами для полифункционального общения и ярко-зеленым коктейлем, точно такого же цвета, как плохо сшитый синтетический костюм-двойка, купленный моим отцом в середине 70-х годов в магазине Армии спасения, когда начальник велел ему встать, выйти и немедленно приобрести что-нибудь из приличной одежды.

Первый факс был очень коротким. "Добро пожаловать в джунгли, — гласил он. — Я дикарь, ты библиотекарь. Как сказал бармен палеозойской эры, добавив ягодку можжевельника в череп мамонта, фаршированный чепухой из крошеной картошки, комбинация может быть интересной".

Подпись "Мик" сопровождалась фотографией симпатичного, очень собой довольного, чуть грубоватого самца лет тридцати с хорошим гаком. Было ясно, что эти губы целовали многих женщин и врали не меньше, чем целовали.

Под вторым факсом была подпись "Мандзю Мацумото", и текст, аккуратно выписанный заглавными буквами, накладывался на фотокопию, изображающую серьезного молодого человека в очках, обрамленных черной оправой и с несколько криво завязанным галстуком-бабочкой в горошек. "Добрый вечер, — говорилось в послании. — Я полный амбиций начинающий актер, сын японских родителей. Очень хотел бы поговорить тебе (с тобой?), чтобы, как говорят в клубе комиков в С. Ш., которые в А., научиться получше жарить свои отбивные. Не будешь ли ты так любезна поговорить мне (со мной?), склонив свое требовательное американское ухо к моим заурядным шуточкам? Ужасное спасибо за твое доступное время. Надеюсь, до встречи". Улыбнувшись двусмысленности "доступного времени", Бранвен перешла к следующему письму.

"Моя дорогая девочка, — говорилось в нем фамильярно, — твое лицо самое интересное, интеллигентное и привлекательное из всех, когда-либо приходивших ко мне на факс, а как постоянно действующий член "Факс лав сити" я имею большие возможности для сравнения (только, пожалуйста, не усматривай здесь дешевого каламбура). Мне понравилось и твое донкихотское резюме, в особенности отрывок про котов и пояснение, что они, хоть это предположение и напрашивается, названы вовсе не в честь дуэта знаменитых американских политиков. Остроумно и не без ехидства, милочка. Я сам держу кошачьих, правда, мои покрупнее — леопарды, контрабанды) доставленные из Пакистана много лет назад. В итоге, не выпить ли нам по рюмочке за возвышенной и приятной беседой? Как сказал Панч, обращаясь к Джуди, это ведь ни к чему не обязывает". Письмо, явно набранное на компьютере, было подписано "Руперт И. Литтл Д., Дархэм", а фотография изображала человека, годного Бранвен в отцы (а то и в деды), украшенного несколько странно выглядящей шевелюрой, похожими на приклеенные усами и вандейковской бородкой. Из-под всего этого волосяного покрова, неважно, подлинного или купленного, проступало лицо, которое показалось Бранвен эгоистичным, тщеславным и глуповатым.

Четвертое послание начиналось вполне безобидно. "Дорогая мисс Л. (Бранвен сочла за благо указать только инициалы.) Меня не могло не тронуть очарование Вашего облика и обаяние Ваших слов, и я почту за честь пригласить Вас к себе на всю ночь, а то и на весь уикенд, дабы, возбудив себя моллюсками Афродиты, мы затем предались совокуплению, как свиньи. Если Вас привлекает подобная перспектива, пожалуйста, пришлите одно только слово "Да" — "Oui" (по образцу с "Вуй, вуй, вуй и так всю дорогу"). Искренне Ваш Джанни Б. Гуди".

— Надо же, — пробормотала Бранвен, — ну и гадина.

Однако, к ее ужасу, Джанни совсем не походил на пресмыкающееся, или подонка, или сексуального маньяка. Это был темноглазый кудрявый юноша чуть ли не с ангельским лицом. Он мог быть викарием, мог быть виноторговцем — но сатиром? "В любом случае, это не для меня, — подумала Бранвен. — Лучше уж я спокойно посижу дома, уютно устроившись где-нибудь с хорошей книжкой и не имея под боком особей мужеска полу, кроме пушистых евнухов, чье дыхание пахнет филе тунца. Но сначала надо допить этот прекрасный коктейль".

Поняв, что "Факс лав сити", как там ни крути, всего лишь роскошный (спокойно, мисс Кубояма), технически навороченный бар для одиночек, я решила допить свой третий (и хватит) "Кузнечик" и двинуться к дому. Правду сказать, я была непривычно открыта любым романтическим похождениям, но никто из мужчин, приславших мне письма, не затронул во мне должной струнки. Уже вставая, я вдруг заметила на подносике факса еще один лист бумаги.

Сначала я посмотрела на фотографию. Там был мужчина лет сорока с небольшим, то есть примерно лет на десять постарше меня, лицо, по стандартам мужской красоты, сплошная симфония недостатков, но, с моей точки зрения, весьма привлекательно. Пожалуй, одно из самых притягивающих лиц, которые мне когда-либо приходилось видеть, и если все прочие факс-вздыхатели оставили меня совершенно холодной, этот (еще до того, как я прочитала письмо) определенно вызвал интерес.

Письмо было написано от руки, своеобразным угловатым и артистически точным почерком, который вызвал у меня ассоциации с архитектором или художником-графиком. "Дорогая мисс Л., — начиналось оно. — Я зашел сюда вовсе не потому, что "надеялся на встречу″.Сама идея этого заведения (и ее воплощение) были мне любопытны, и я решил по дороге с концерта "Любовников старинной музыки" (это название группы, а не компания бренчащих на музыкальных инструментах маразматиков) остановиться здесь и пропустить стаканчик, но, прочтя Ваше резюме и отметив, как много у нас общих симпатий и, что еще важнее, антипатий, понял, что просто обязан связаться с Вами. Верите ли вы в Путеводную Нить Судьбы? Верите ли, что волшебство все еще бродит по земле в Век Приземленности? Верите ли, что можно задавать такие личные вопросы совершенно незнакомому человеку? Однако, возможно, все это ошибка, и, скорее всего, в тот момент, когда Вы прочтете это письмо, я уже буду на пути домой: к своим кошкам, книгам, лакричному чаю. Тем не менее "почти встреча" принесла мне большое удовольствие, и я желаю Вам жизни, полной приятных сюрпризов и упоительных открытий". Подписано "С. К. К."

Быстро пролистав пачку резюме, я наконец наткнулась на листок, над которым стояло: "Саймон Ксавье Куимби". (Это мог быть и псевдоним, но мисс Кубояма сказала, что у мужчин нет тенденции прятать свои настоящие имена.) Глянув в графу "предпочтения", я поразилась общности наших слегка эксцентричных вкусов и склонностей. С. К. Куимби любил завтракать замороженным вишневым йогуртом "Бен-Джерри Гарсия", одновременно читая Филиппа Ларкина и слушая музыку Альбинони; любил, перекатывая во рту лакричные леденцы, смотреть на видео фильмы "Местный герой" и "Верно, безумно, глубоко", был хозяином девяти котов и занимался дизайном книжных обложек и театральных афиш…

Резюме занимало две страницы убористого текста (что позднее, естественно, показалось мне странным: ведь, по его словам, он всего-навсего заскочил выпить рюмочку); дочитав до конца, я вдруг поняла, что, если хочу познакомиться с заинтересовавшим меня мистером Куимби, надо спешить, а то он вот-вот скромно удалится.

Торопливо черкнув: "Привет, да, давайте поговорим", я бесшабашно поставила подпись "Влюбленная в лакрицу" (полагая, что слово "лакрица" нейтрализует слово "влюбленная") и, отослав записку на его факс (476; мой был 592), заказала еще "Кузнечик" (он был как сливки на мятном мороженом: замечательно освежал, бодрил, не имел привкуса алкоголя) и принялась ждать.

Через минуту факс запищал, и из его матово-черного нутра, словно пион распускающегося навстречу мне времени, начал медленно выворачиваться лист белой бумаги. Сердце в груди подпрыгнуло, но это было лишь новое настойчивое послание от Джанни Б. Гуди. "Эй, красотка, не знаешь — чего лишаешься! Сижу, уставившись на твое фото, и уже перегрелся до предела. Причем это не треп на компьютере: распух в прямом смысле слова. Итак, последнее предложение: гарантирую ночку, какой у тебя еще не было. Обману — и все сладенькое получаешь обратно". С тревогой ощутив в себе признаки некоторого волнения (как-никак Дж. Б. Гуди был очень смазливый красноречивый развратник, а "Кузнечики" начинали уже оказывать действие), я разом оборвала чтение и скомкала бумагу Трудно было сказать, безобидно ли слово "сладенькое" или содержит в себе непристойный намек, но я сочла за благо не ломать над этим голову.

Посидев еще минут десять, я пришла к выводу, что Саймон Ксавье Куимби, вероятно, убыл до того, как пришло мое письмо. (Или после? Как унизительно…) Я поднялась, заплатила по счету (65 баксов за четыре рюмки и несколько кусочков копченой семги!) и направилась к выходу. Длинная вереница хорошо одетых людей дожидалась, когда дойдет очередь, чтобы попасть в "Факс лав сити", и кое-кто посмотрел на меня разочарованно: выйдя одна, я разрушила их надежды.

— Собственно говоря, это совсем не бар для одиночек, — с вызовом заявила я какой-то женщине в белом кожаном блейзере. — Но они подают вкуснейших "Кузенчиков", то есть… "Кузнечиков"…

Моего шофера нигде не было видно, и я пошла к парковочной площадке, рассудив, что, скорее всего, он ждет меня там. Вдоль тротуара сплошняком стояли дорогие лимузины, и, двигаясь мимо строя роскошных "феррари" и "лексусов", я вдруг наткнулась на распахнувшуюся передо мной заднюю дверцу темно-синего "мерседеса".

— Здравствуйте, — произнес глубокий, чудесный голос. — Я ждал вас.

Нагнувшись, я заглянула в роскошное сумрачное нутро "мерса" и там увидела знакомое лицо: чуть заметные оспинки, крупный орлиный нос, как резцом высеченный рот, смеющиеся умные глаза.

— Саймон! — воскликнула я, будто приветствуя старого друга.

— Саймон говорит — садись, — сказал тот же чарующий голос.

Что было делать? Я села.

Впоследствии Бранвен реконструировала злополучное приключение с С. К. Куимби по дорожным знакам и светофорам. При первой остановке на перекрестке он легко прикоснулся к ее губам целомудренным и как бы пробным поцелуем. При второй — властно впился в рот, двигая то вперед, то назад кончиком пахнущего ароматизатором "Курвуазье" языка. Когда они проезжали храм Мэйдзи, долгий, похожий на погружение в пещеру, поцелуй прерван был телефонным звонком, в ответ на который Куимби, взяв трубку, выкрикнул раздраженно: "Говорю тебе, выкуп как средство давления — это уже не способ", а Бранвен с недоумением подумала, с чего бы дизайнеру книжных обложек и театральных афиш отвлекаться на обсуждение каких-то там выкупов, когда сейчас ему нужно делать только одно: целовать совершенно обезумевшую от страсти молодую библиотекаршу, только что без большого труда подцепленную в "Факс лав сити".

На третьем светофоре Саймон скинул серый твидовый пиджак, на четвертом стянул жакет с Бранвен, на пятом телефон зазвонил снова. "Послушай, Люсинда, я не могу сейчас говорить, я с клиентом", — произнес Саймон, одной рукой держа трубку, а другой сжимая левую грудь Бранвен, чей захлестнувший все тело пыл начал в этот момент слегка охладевать. "Кто, черт побери, эта Люсинда? — подумала она. — И почему ему нужно лгать и не признаваться, что он со мной?" Но стоило Саймону возобновить поцелуи, как все сомнения улетучились, и ее снова обуяла страсть змеи, вошедшей в свой брачный период.

На шестом светофоре, когда Саймон возился с пуговками на спине платья Бранвен, а сама она (спасибо "Кузнечикам" — совершенно слетевшая с тормозов) пыталась ухватить застежку молнии на его серых льняных брюках, телефон зазвонил снова.

— Проклятье! — прорычал Саймон, но ответил сразу же. — Послушай, Кларисса, — забормотал он, прижимаясь губами к трубке, — я сказал тебе: позже, и то не наверняка. У меня сейчас очень важная встреча. — Повесив трубку, он весело подмигнул Бранвен, но той владели уже не страсть и восторг, а обида и омерзение.

— Я представляла себе совсем другое… — начала она.

— Да уж я знаю, что ты себе представляла, — перебил Саймон, пожирая ее глазами с какой-то чуть не гротескной плотоядностью. — И ты хочешь, чтобы я пригласил тебя в клуб "На заднем сиденье лимузина".

Реакция Бранвен была моментальной. Она вдруг вспомнила о своей девственности, о том, как мечтала, чтобы в первый раз все было красиво, нежно, исполнено чувств.

— Пожалуйста, высадите меня, — сказала она. — Боюсь, у нас вышло крупное недоразумение.

— Никаких недоразумений, — спокойно ответил Саймон и, протянув у нее за спиной руку, щелкнул замком на дверце. — Я точно знаю, что тебе нужно. И ты знаешь тоже.

В испуге Бранвен принялась дергать кнопку замка, но все было безрезультатно. А Саймон тем временем обратился в подобие многорукого индуистского бога и сжимал ее так агрессивно, что она попросту испугалась и, когда они в следующий раз остановились на красный свет, решилась вдруг на отчаянный шаг: залепив ему, чтобы на миг сбить с толку, пощечину, протиснулась в отверстие открытого на крыше люка и, подтянувшись, мешком свалилась в кювет. Саймон Куимби не сделал попытки кинуться к ней, и, как только зажегся зеленый свет, лимузин уехал.

"Только не дай бог, чтобы кто-нибудь из знакомых проезжал здесь сейчас", — мелькнуло в уме еще плохо соображающей Бранвен. Когда первый испуг прошел и она осознала, какая же была дура, слезы сами собой закапали из глаз. Что ж это было — Заклятье Змеи? Или эффект ожерелья? Или алкоголь? Или и впрямь все мужчины звери, какими бы милыми, остроумными и порядочными они ни были (или ни притворялись)? Или — от этой мысли у нее по спине пробежал холодок — все дело во мне? И она действительно из тех, кому никогда не найти и не испытать настоящей любви?

Когда, подняв руку, она попыталась поймать такси, прямо возле нее тормознул отливающий серебром лимузин, и, вглядевшись, она узнала "инфинити" Эрики Крилл. "Прошу в машину, — произнес Кумо Такатори, и его суровый тон подошел бы скорее отцу, чем шоферу. — Садитесь — и поехали домой". Что было делать? Она села.

Дьюи и Трумэн так мне обрадовались, что я снова заплакала. И как же я только могла торчать неизвестно где и гоняться за незнакомцами, точно развратная хиппи-шестидесятница или взбесившаяся змея, когда мои верные киски сидели дома и у них было одиноко на душе и урчало в животиках? Чтобы загладить свою вину, я выставила им огромную миску отрубей, добавив туда моллюсков из консервной банки и остатки цветной капусты. (Не знаю почему, но они обожают цветную капусту.)

Быстренько приняв ванну, я забралась в постель, Дьюи уткнулся мне сзади в согнутые колени, Трумэн устроился на подушке, щекоча мне усами нос. Чтобы прогнать тяжелые мысли, я поставила "Багатели" Дворжака и огляделась в поисках какого-нибудь душу баюкающего чтива. И сразу же вспомнила про книжку о Богине Змей. Вот что прекрасно восстановило бы равновесие. Я пошарила в сумке, но книги там не было.

"Ладно, — подумала я, — наверное, она где-то в моих пакетах". Тут-то до меня и дошло, что и коробки, и пакеты — все на заднем сиденье "инфинити". В этот момент я, пожалуй, хотела бы оказаться христианкой, а не не-пойми-чем, и вознести пламенную, от души идущую молитву о благополучном возвращении чудесной книги.

Что, если я посеяла это редкое и, возможно, бесценное сокровище? Нет, это было бы чересчур жестоким дополнением ко все тем мерзостям, которыми закончился для меня день Заклятья Змеи.

Когда я проснулась, небо за окном отливало голубым, розовым и серебристым, как внутренность раковины. А у меня голова трещала, глаза, судя по ощущениям, залиты были каким-то пакостным клеем, язык хирургически удален и заменен на язык огромной больной коровы, а губы распухли и воспалились от безлюбовных поцелуев Куимби.

Я встала, выпила мятного чаю и съела яблочный турновер. (Ничего не могу поделать: люблю сладкое на завтрак, на обед и на ужин; Пилар всегда говорила, что причина этого — запреты моей матери на белую муку и сахар.) Приняв душ и умывшись, но по-прежнему чувствуя себя мерзко, я сдалась и залезла обратно в постель.

Часов в двенадцать меня разбудил телефонный звонок.

— Добрый день, — произнес приятный мужской голос. — Не могу ли я поговорить с мисс Бранвен?

— Угмх?

— Вы, вероятно, отдыхали? Извините. Это говорит ваш шофер.

— Ой! — я приняла сидячее положение. Как же я умудрилась забыть, что машина Эрики до конца выходных — моя.

— Я тут недалеко, — продолжал водитель, — все ваши покупки в моем багажнике, и — не хотите ли вы поехать куда-нибудь?

— А как вы считаете, есть ли библиотека, которая будет сегодня открыта? — спросила я, поразмыслив.

— Да, я знаю такую, — ответил водитель. — Она открыта всегда: двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году.

— Странно, я о такой никогда не слышала.

— Может быть, потому, что общались не с тем, с кем надо, — ответил он и повесил трубку.

Натягивая новый комбинезон цвета молочной ириски, я раздумывала о том, какой жуткой кашей был мой вчерашний день. Вот бы существовала волшебная формула, дающая возможность жить упорядоченно, этакая экзистенциальная версия Десятичной системы Дьюи. Но нет, хаос — злостный сорняк, буйно растущий даже без солнца и воды и забивающий хрупкие цветы безмятежности и покоя. А я люблю Десятичную систему Дьюи и самого мистера Мелвилла Дьюи за то, что он ее изобрел; поэтому и кота назвала в его честь. (Второй назван в честь Трумэна Капотэ, дабы напоминать мне, что певец и песня, так же как и писатель и его книги, вещи разные.) Еще у меня была кошка, ласковая девочка необычного абрикосового окраса, которой нравилось плавать у меня в ванне; ее я назвала Нимуэ, в честь Мерлиновой "водяной красотки". Два года назад она вместе с клеткой пропала в аэропорту Сиэттл-Такома, и я до сих пор скучаю по ней каждый день.

Всегда открытая библиотека была создана популярной и сделавшей головокружительную карьеру киноактрисой, которая утверждала, что с той поры, как закончила школу, и до момента, когда ей стукнуло пятьдесят и она распрощалась с шоу-бизнесом, была так занята, что не прочитала ни книги. Отойдя от дел, она с такой страстью набросилась на литературу, что, умирая — девяносто четырех лет от роду, — была владелицей коллекции, включавшей в себя более миллиона наименований. По завещанию Мики Ханамити (так звали эту актрису), все книги, а также крупная сумма денег и роскошный тюдоровский особняк в районе Дэнэнтёфу переходили фонду ее имени с целью создания библиотеки, которую следует назвать "Всегда открытой": в надежде, что она будет работать и процветать до скончания времен.

— Ах, что за дворец! — воскликнула Бранвен, когда они катили по обсаженной вязами подъездной аллее.

— Да, — согласился водитель, — мне особенно нравится соединение дерева с камнем в декоративной отделке, хотя, конечно, это, скорее, елизаветинский, а не тюдоровский стиль, и обрамление окон с использованием свинца тоже очень удачно. Кстати, дом куплен был в Англии и заново собран здесь.

— Вы сказали сейчас больше слов, чем за все время нашего знакомства, — заметила Бранвен.

Шофер смутился и, как заподозрила Бранвен, залился краской, хотя это и трудно было разглядеть под темными очками, которые он не снимал ни днем, ни вечером.

— А вы хорошо в них видите? — спросила она как-то раз, вначале, и он заверил ее, что линзы-хамелеоны пропускают достаточно света.

Войдя в библиотеку, Бранвен сразу почувствовала удовольствие и радостно зашагала по красиво обставленным комнатам, глазея на уходящие под потолок стеллажи, заполненные книгами на английском, французском, японском. "Здесь мне лучше всего, — пронеслось в голове. — Здесь все исполнено смысла и не грозит превратиться в отталкивающую возню с похотливым обманщиком (пусть даже и привлекательным на фотографии или в свете огней лимузина) где-нибудь на заднем сиденье машины".

Через два часа Бранвен покончила с поисками. Теперь она знала о Бэнтэн, Бисямоне и храме Хэбигадзака раза в три больше, чем вначале, но на Заклятье Змеи удалось найти только одну отсылку, да и то косвенную. "Существует поверье, — говорилось в довольно старом наукоподобном трактате, — гласящее, что не знающий удержу дух Богини Змей обитает в некой конкретной белой змее и раз в двенадцать лет входит в человеческую особь женского пола, которая к ней прикоснется. Можно было бы провести интересное долговременное исследование, изучив поступки и ощущения полагавших себя "заколдованными" женщин, но, к сожалению, такие попытки еще не предпринимались. Участвующая в действии змея несравнимо моложе заявленного возраста, скорее всего, ей нет не только тысячи, но даже десяти лет: змеи живут недолго. Однако ритуал — яркий и завораживающий, и в этом, очевидно, и заключается главная его привлекательность".

Ни слова об ожерелье и ни слова о густом напитке в виде сакэ с плавающими на поверхности серыми хлопьями. Это глубоко разочаровало Бранвен, ведь она начинала думать, что именно этот напиток — причина ее новоявленного и настойчиво заявляющего о себе либидо. Ей чудилось, что в нем содержался некий "афродизиатор" замедленного действия, добавочно стимулированный алкоголем, выпитым ею позже. Теория была не совсем гладкой, но никакой другой она не располагала.

По пути к выходу Бранвен вспомнила о потерянной книге.

— Простите, — обратилась она к дежурной, — нет ли у вас в закрытых фондах книги "Тайная жизнь Богини Змей"? Я посмотрела в общем каталоге: там она не значится.

Библиотекарша была милой японкой лет тридцати с небольшим, стриженная под мальчика, в лиловато-розовом платье с воротником-стойкой и приколотым к нему серебристым бейджем, сообщавшим, что ее имя — Норико Перри.

— Это чудесная книжка, — произнесла она по-английски, почти без акцента. "Скорее всего, училась за границей или, может быть, замужем за иностранцем", — подумала Бранвен. — Но хоть мы и пополняем утерянное регулярными покупками подержанных экземпляров в Книжном фонде, они с такой же регулярностью опять исчезают за дверью.

— Вы хотите сказать, их крадут?

— Именно так. И чести у воров, конечно, нет, но вкус — хороший. Простите, а вы не можете мне сказать, откуда у вас такое чудесное ожерелье?

Бранвен кратко поведала этой женщине с умным, живым, приятным лицом про Заклятье Змеи, умолчав лишь о вызывающем беспокойство эффекте, оказанном оным на ее до сих пор дремавшую сексуальность. И каково же было ее удивление, когда, выслушав, японка-библиотекарша сунула руку под воротник и извлекла оттуда точную копию ожерелья, о котором они говорили.

— Сейчас я занята, — сказала она, уже объяснив, что они целой группой были в храме, а потом все купили эти стилизованные под старину ожерелья в маленькой сувенирной лавочке в Мэгуро. — Но если вы захотите прийти на одно из наших собраний — звоните. — И с этими словами протянула Бранвен визитку, на которой стояло:

— Мы собираемся раз в месяц и на все лады развлекаемся, — объяснила Норико. — Выставки, музеи, концерты, рестораны, кино, поездки в любые концы страны, чтобы увидеть, как распустятся любимые цветы.

— Потрясающе, — ахнула Бранвен. — И все вы — библиотекарши?

— Нет, я — единственная.

"Ну, это, скорее всего, ненадолго", — возбужденно подумала Бранвен, аккуратно засовывая визитку в "оковы, стягивающие хаос", — свой ежедневник.

Что я могу сказать о "Какао"? Оказаться там было для меня все равно что попасть в рай. И при этом даже не понадобилось умирать. Потребовалось лишь сказать "да", когда господин Такатори — нет, Кумо—спросил, не может ли он угостить меня чашечкой кофе с пирожными в его любимом кафе, расположенном как раз тут, за углом от библиотеки.

— Спасибо, — отреагировала я слегка скованно. Мне больше не досаждало его нежелание говорить комплименты, но я до сих пор чувствовала неловкость, когда вспоминала, как он буквально извлек меня из канавы после позорной эпопеи, начавшейся в "Факс лав сити". — Раз уж об этом зашла речь, то да, я, пожалуй, не прочь и перекусить.

— Что же, да здравствует попытка в стиле Монти Питона, — чуть слышно пробормотал Кумо, и я взглянула на него с изумлением. Все еще пребывая в строго деловом настрое, я не кинулась петь дифирамбы любимым строчкам Питона и никак не откомментировала тот факт, что и книга, которую Кумо читал, когда я вышла из библиотеки ("Попугай Флобера" Джулиана Барнса), была одной из моих любимых. Сам читатель выглядел тоже весьма живописно; растянувшись на траве под напоминающей зонтик кроной дерева, он сбросил берет, предоставив ветру играть обрамлявшими лицо длинными волосами, но и на это я предпочла никак не отреагировать.

Я ожидала, конечно, что мы придем в обыкновенную забегаловку, но "Какао" оказалось тем местом, которое можно увидеть только во сне, да и то только при большой удаче. В меню у них был и кофе, и чай, и горячий лимонад, но коньком заведения был шоколад: "Божественное какао" — напиток, достойный олимпийцев, он же наркотик, на который я добровольно подсела.

Назвать меня просто любительницей шоколада так же мало, как сказать про Бэнтэн, что она вела бурную жизнь. По правде говоря, я иногда подозревала, что где-то и в чем-то произошло неправильное соединение, и потребность в соитии, которую мне бы следовало ощущать в виде свободно перемещающегося с объекта на объект желания, превратилась в навязчивую потребность хотя бы одноразового ежедневного соития с большой плиткой горьковатого черного шоколада. Я люблю и другие сласти, и другие присущие кондитерским изделиям запахи (ваниль, корицу, кленовый сахар, лакрицу, патоку), но шоколад — это мой Черный Принц, мой искуситель-любовник, мой путь в нирвану.

Однажды, вскоре после катастрофы с Майлзом, я буквально поймала себя на том, что разговариваю с горстью гавайских пастилок "Виноград в шоколаде". "Я твой героин, — бормотала я, разрывая лиловую с золотом упаковку, — а ты моя грязная игла". Однако, отставив гиперболы, надо признать, что настоящей зависимости не наблюдалось: я прекрасно могла часами и даже сутками обходиться без своей дозы шоколада и просто предпочитала не делать этого.

"Какао" было прекрасным кафе: отделка из дерева и стекла под модерн, удачное расположение на тихой улочке, садик позади дома. Интерьер, представляющий собой сочетание красного, сливочного и черного, великолепно оттенял глубокие коричневые тона мусса и торта, трюфелей и пирожных. Красные шелковые маки на черных лакированных столешницах, трехцветные полосатые зонтики над столиками в саду, квадратные, покрытые глазурью цвета слоновой кости тарелки и чашки — все это несказанно радовало глаз.

Я почему-то занесла Кумо в разряд аскетов, равнодушных к сладкому, и пришла в изумление, когда он сказал: "Если не возражаете, я закажу их фирменный набор. Всегда так делаю. В него входят восемь птифуров, так что можно разом полакомиться несколькими сортами. А что вы будете пить? Кофе? Чай? Молоко?"

— Горячий шоколад, пожалуйста, — застенчиво пробормотала я, и впервые за время знакомства Кумо Такатори громко расхохотался. Зубы были великолепными, и захотелось, чтобы он снял наконец эти уродливые черные очки и дал мне возможность увидеть свои глаза.

В итоге мы три с лишним часа сидели под зонтиком цвета какао в саду, среди раскрывающихся бутонов; пробовали всякие вкусности, болтали и все чаще дружно смеялись. Выяснилось, что Кумо изучал искусствоведение в Коламбии в те самые годы, когда и я училась в Нью-Йорке в Библиотечном колледже; что он копит деньги для поступления в Лондонскую архитектурную школу, а вдохновила его на это тетка — знаменитая архитекторша и художница Мадока Морокоси; ну а если рассмотреть все на ином уровне, можно, наверно, сказать, что между нами возникло живое и очень ценное для обоих взаимопонимание — то есть произошел процесс, который не описать, даже если дословно пересказать нашу скачущую с одного на другое беседу. В какой-то момент я плюнула на приличия и напрямик попросила его снять очки: для меня.

Ему, видно было, этого не хотелось, но он поднял руку и убрал их. "Боже! — вырвалось у меня. — Ты похож на австралийского пастуха!" Ибо у Кумо один глаз был голубой, а другой — коричневато-зеленый. Оба были чудесны, но на лице у японца смотрелись странно. После того как я долго и беззастенчиво их разглядывала, он объяснил, что по отцовской линии — на четверть монгол. "А-а, — подумала я, — так вот откуда у тебя такие скулы".

— Поэтому я и поехал учиться в Штаты, — продолжал Кумо. — Поэтому предпочитаю работать у иностранцев. Для японцев очень важна чистота родословной, и жить с примесью чужой крови в этой стране нелегко. Худшее, что я слышал в очках, — хиппак сдвинутый, а без очков — ублюдок говенный и вшивое заморское отродье. Это были два разных случая, в обоих высказывания шли от упившихся вдрызг пьянчуг, и гораздо труднее мне выносить постоянные молчаливые взгляды: "Он точно не из наших, но кто же он, черт побери?!" Так что очки — костыли, на которые я опираюсь, — закончил Кумо. — А какие костыли у тебя?

— Думаю, обида на родителей, — ответила я и, несколько поколебавшись, рассказала ему всю историю: от начала и до конца. К моменту, когда мы подчистили с блюда "фирменного набора" последние крошки кремовых корзиночек с "шоколадом-эспрессо", у меня было ощущение, что мы вместе успешно преодолели некое трудное испытание и вышли из него закаленными, как извлеченный из жаркого пламени меч.

Да, кстати, чтобы не забыть: набор был изумительный. Наверное, можно сказать, что больше всего мне понравились теплые пирожные из темного шоколада с мороженым "Фра Анжелико", посыпанным жареной крошкой фундука, но и все остальное было настолько вкусно, что, будучи судьей, я объявила бы "ничью на восьмерых".

Раз двадцать, наверно, я проходила по этой улице в районе Асакуса, но никогда не видела витрины, полной змей. Оказались мы здесь просто потому, что я попросила Кумо ехать ко мне домой через Асакуса, хотя это и то же самое, что в Париж из Лондона через Марокко, так как обожаю этот токийский район и стараюсь как можно чаще дышать его полным старинной прелести воздухом. Но, проезжая мимо витрины, в которой, напоминая как-то особенно плохо причесанную Медузу Горгону, кишели змеи любых размеров, я поняла, что необходимо остановиться и выяснить, что это значит.

Вывеска лаконично сообщала: "Лечебные змеи". В затхлой и темной комнате, заставленной массой любопытнейших старинных безделушек, включая и несколько облупившихся керамических статуэток Бэнтэн, не было никого. Легко было представить себе, как торговцы, самураи и гейши периода Эдо заходят сюда купить себе пинту змеиного молока или, скажем там, парочку фунтов змеиного мяса.

Прервала эти размышления сидевшая на крошечном тельце огромная голова, выглянувшая из-за портьеры, по-видимому, скрывающей дверь в заднее помещение. Сначала мне показалось, что это какой-то странный ребенок, но, взглянув на руки — тускло-коричневые, морщинистые, с загнутыми и желтыми, словно пропитанная никотином слоновая кость, ногтями, — я поняла, что передо мной кто-то старый, скрытый за маской юной девушки из театра Но.

— Что угодно? — приглушенно спросил из-под маски скрипучий голос.

— Э-э… — только и выдавила я, сбитая с толку.

— Вы, я вижу, хотите задать вопрос, — проскрипело замаскированное существо.

Я была почти твердо уверена, что это старушка, хотя, впрочем, руку на отсечение не дала бы.

— Пожалуй… — промямлила я неохотно, но все-таки начала выдавать слегка подкорректированную версию происшедшего в храме Богини Змей и после. Смущала мысль о Кумо Такатори, неудобно притулившемся где-нибудь во втором ряду на перегруженных машинами улицах Асакуса, но прервать рассказ почему-то не получалось. Когда я наконец закончила, существо в маске юной девы умудренно кивнуло, и что-то в этом наклоне головы подтвердило предположения, что скрывающаяся под маской особа принадлежит женскому полу.

— Да, — изрекла она. — Заклятье Змеи. Они подмешивают в сакэ истолченное в порошок тело змеи, и вы, разумеется, знаете, как это воздействует на человеческую кровь.

— Нет! Я не знаю! В чем это воздействие?! — вскричала я, но старушка, казалось, не слышала. — И что значит быть одержимой духом Богини Змей? — продолжала выпытывать я. — Это что — часть заклятья?

— Существует противоядие, которое способно уничтожить опутавшие тебя чары, — торжественно произнес голос моей таинственной собеседницы. — Оно выведет из организма остаток магического сакэ и освободит тебя от беспокойного духа Богини Змей. Но в самом ли деле ты хочешь вернуться к обыденности?

На миг я задумалась. Приключения Новой Бранвен были, конечно же, интересны, но я готова была вернуться к прежней размеренности и тишине.

— Да, — ответила я. — Я хочу принять это противоядие.

Вечер обещал быть волшебным. В "Какао" между мною и Кумо возникли такие многообещающие отношения, что, когда он высадил меня возле дома, я под воздействием внезапного порыва пригласила его отужинать со мной в "Тинторетто". Это решало проблему подарка, который полагался ему за оказанные мне шоферские услуги, и, кроме того, просто давало возможность провести время в приятном общении.

— Я был бы счастлив принять приглашение, — ответил Кумо. — Только вот…

— Что? — огорченно спросила я.

— А, ничего, — встряхнулся он. — Я заеду за тобой в семь.

У меня был всего час на сборы, и я вдруг обнаружила, что волнуюсь, как перед долгожданным любовным свиданием. Конечно, это было не свидание — просто прощальный ужин после несколько сумбурного уикенда. И даже не закамуфлированное свидание, когда оба делают вид, что сошлись просто так, хотя на самом-то деле оба отлично знают, что все не просто. Тем не менее я волновалась, как дура, и даже ромашковый чай и успокоительные леденцы бессильны были меня успокоить.

Не понимая, как лучше предстать: в старом обличье или в новом, я наконец остановилась на компромиссе: нанесла только часть макияжа, рекомендованного косметологом в ателье "Амадео", уложила волосы в стиле сороковых годов — валики по бокам и бантом перехваченный пучок на затылке — и надела одно из новых платьев (темно-синее, из шелковистой хлопковой ткани с глубоким квадратным вырезом, широкими рукавами, украшенными вышитыми серебряной ниткой узорами, удлиненной талией и очень пышной юбкой до середины икры). Туфельки были под стать: густо-синие, замшевые — от "Чарлза Джордана", — на трехдюймовом каблуке, с тонкими ремешками на лодыжках. На шее, естественно, красовалось изящное ожерелье Бэнтэн. Узнать, что оно отнюдь не драгоценный антиквариат, было для меня скорее облегчением, нежели разочарованием: ведь это означало, что я могу оставить его себе.

Когда до приезда Кумо осталось совсем мало времени, я начала слегка нервничать в связи с предстоящим нам выступлением в несколько новых ролях. Что, если мы уже обо всем переговорили? Будет ли он по-прежнему в шоферской форме? Не принял ли (боже избави!) мое приглашение за намек на любовные поползновения? И где мне теперь сидеть: как прежде, сзади, или рядом с ним, впереди?

Когда в семь часов раздался звонок в дверь, Бранвен пришла в изумление, ведь раньше водитель всегда только сигналил; открыла дверь — и он стоял там, застенчиво улыбаясь.

— Кумо! — вырвалось у нее. — Ты выглядишь потрясающе!

Внутри у нее опять что-то ухнуло и оборвалось, хотя вроде противоядие уже должно было оказать свой эффект.

На Кумо Такатори больше не было скрывавшей его стать шоферской униформы, смоделированной Пачинко Пиафом. Ее заменила пурпурная хлопковая "казачья" рубашка с высоким воротом, серые гофрированные брюки и серые же ботинки с высокой шнуровкой. Длинные волосы стянуты сзади в хвост, а усы и бородка исчезли. Кроме того, исчезли и противные темные очки, и Бранвен просто поразила потрясающая красота его разноцветных глаз. "Батюшки, — промелькнуло в голове, — как же я сразу не разглядела, до чего красив этот мужик?"

— Ты тоже прекрасно выглядишь, — сказал Кумо. — Мне нравится этот твой сверкающий стиль принцессы, но вообще-то мне очень нравится и когда ты… ну, словом, библиотекарша. Это еще загадочнее и, гм, соблазнительнее.

Бранвен сглотнула. Все шло по какому-то совершенно для нее неожиданному сценарию.

— У меня были кое-какие трудности с машиной, — продолжал Кумо. — Мистер Крилл, в смысле, мистер Джесперсон, муж миссис Крилл, сказал, что, если ты не возражаешь, они хотели бы сегодня вечером ею воспользоваться. — Он подвел Бранвен к припаркованному у тротуара белому "порше-911-турбо", окруженному толпой любопытствующих ребятишек и их восхищенных папаш.

— Где ты сумел раздобыть это? — поинтересовалась Бранвен, залезая в машину. На заднем сиденье места хватило бы разве что на ребенка или парочку собак, так что вопрос, куда сесть, не стоял.

— Я?… одолжил у приятеля, — ответил Кумо.

— Да уж, выезд так выезд, — заявила Бранвен.

В ту ночь светила полная луна — красавица, похожая на золотую тыкву, и оба мы притворились, что видим зайца, который, по старинному японскому поверью, там живет. Луна сопровождала нас весь путь до Камакура: парила над головой, будто добрая фея-крестная. И пока мы неслись, сидя плечо к плечу, в стремительной, низкой спортивной машине, я бросила делать вид, что это вовсе-не-свидание, и начала наполняться все большей и большей нежностью к Кумо Такатори. Трудно, конечно, сказать, что чувствовал он, но каждый раз, когда, искоса оглядев его, я просто так, без причины вдруг расплывалась в улыбке, он — мое ухо это улавливало — судорожно сглатывал слюну, производя звук, напоминающий о змее, проглатывающей яйцо.

"Тинторетто", несмотря на название, не был итальянским рестораном. Хозяйка его, японка, изучала историю во Флоренции, скульптуру в Англии, живопись в Париже и неоновый дизайн в Лос-Анджелесе, пока наконец не решила, что на самом-то деле хочет быть кулинаркой. Пройдя стажировку в разных знаменитых ресторанах мира, она скопила достаточно денег, чтобы купить в окрестностях Камакура заброшенный храм буддийской секты тэндай с прекрасным видом на море. Убрав все перегородки, она превратила внутренность здания в один большой зал, стены которого были сплошь расписаны фресками, задуманными и выполненными ею самой с помощью своей "спутницы жизни" — француженки, дизайнеру по тканям, переквалифицировавшейся в кондитершу. Сюжеты фресок представляли собой излюбленные мотивы японского народного искусства: красавиц с выглядываю иди — ми из-под юбок лисьими хвостами, призраков с гладкими, как яйцо, лицами и длинными черными волосами, прикидывающихся монахами, пьющих сакэ барсуков, воспламененных любовью драконов. Что до еды, то она представляла собой вдохновенное попурри из французской, марокканской и тайской кухни с упором на свежесть, сезонность, артистизм подачи и эффект неожиданности. Музыкальный репертуар простирался от Рамо до шуточного экспериментаторства, клиентура была экзотически пестрая, а вид на море и сосны вдохновил уже множество поэтов-любителей выразить свои впечатления в классической форме хайку (пять-семь-пять слогов) и записать их мелком на специально выставленной для этого грифельной доске. Каждому было ясно, что "Тинторетто" — то место, где ты наверняка получишь удовольствие, но популярность его была так велика, что без предварительной записи не было даже и тени надежды получить столик.

Итак, почему же все пошло прахом? Во-первых, наш заказ как-то перепутали и пришлось обосноваться в "обеденном баре" с видом на кухонную суету за стеклянной стенкой, а не на тихую гладь залитого лунным светом моря. Но это было еще не смертельно, и мы вполне справлялись с ситуацией, пока на мою бамбуковую циновку не пали вдруг две огромные тени.

Я подняла глаза — вот те на: великолепные братцы Нио, ухмыляясь, смотрели на меня с высоты своего роста. Я встала, чтобы пожать им руки или поклониться, но они тут же обхватили меня с двух сторон в дух захватывающие объятья, включавшие и такой плотный контакт бедер, что я ойкнула: "Мамочки, лучше бы я была без каблуков". Нельзя было не признать, что означенные прикосновения, безусловно, произвели впечатление и возбудили, так что невольно пришлось опять помянуть дурным словом неэффективность противоядия из змеиной лавки.

Пока я трепалась с Кэнго и Косукэ (выяснилось, что Кэнго прозвали монахом в шутку: по причине его бесчисленных похождений), рядом раздался вдруг женский голос: "Кумо? Как здорово! Ты такой аппетитный, что прямо хочется съесть! Ты один?" На что мой как бы партнер лаконично ответил: "Похоже, что так".

Повернув голову, я увидела красотку с улицы Аояма. В черном обтягивающем мини-платье, она не по-японски пылко обнимала Кумо. И с этого момента все пошло насмарку. На протяжении всего ужина Кумо болтал со своей, явно втюрившейся в него миниатюрной подружкой, а я притворялась увлеченной беседой со своими крупногабаритными знакомыми. Когда я напомнила Косукэ о его обещании рассказать мне про Заклятье Змеи, тот рассмеялся:

— Это всего лишь забавный и ничего не значащий ритуал. Но если от мысли, что ты одержима духом Богини Змей, тебе легче раскрепоститься, это грандиозно. Но чтобы стать сосудом наслаждения, тебе не надо никакого зелья. Мы справимся с этой задачей без помощи магии.

— Слушай-слушай, — поддакнул Кэнго, улыбаясь и чуть высовывая кончик языка, и так на меня уставился, что пришлось отвести глаза. Меня влекло к нему накануне, когда я считала, что он ослепительной красоты монах, теперь же я видела в нем заурядного шустрого парня.

"Кус-кус диких джунглей" оказался необыкновенно вкусен, а мускат напоминал нектар из расплавленных звезд, но я была слишком расстроена странной размолвкой с Кумо, чтобы вполне наслаждаться трапезой. Когда подали счет, я попыталась завладеть им, но Кумо, переупрямив меня, заплатил за обоих, отчего мне стало и вовсе скверно. Уже встав, чтобы уходить, я увидела, как он дал свою визитку более чем легко одетой совратительнице, и отплатила, громко обратившись к братьям Нио: "Что ж, давайте встретимся не откладывая, идет?"

Наклонившись вперед, Косукэ прошептал мне на ухо:

— Конечно. Ты когда-нибудь пробовала втроем?

Я буквально остолбенела.

— Я и вдвоем-то не пробовала, — шепнула я в ответ.

— Это тоже можно устроить, — заметил Косукэ, посмотрев на меня хитровато и плотоядно, а Кэнго воодушевленно закивал. Неожиданно стало ясно, какие мы разные. Они были гладкие, натренированные, уверенные в своей соблазнительности и явно все время участвовали в спортивно-эротических забегах, тогда как я до сих пор торчала на старте. Ни одного из них мне не хотелось иметь своим первым любовником, и вообще было неясно, захочу ли я когда-нибудь влиться в центральный поток движения на сексуальном автобане.

По дороге домой мы с Кумо едва разговаривали. Большая рыжая луна все еще висела над горизонтом, но теперь казалась не феей-крестной, а прожектором, луч которого освещает провал эскапады, казавшейся поначалу такой многообещающей.

По возвращении в Мита Сан-тёмэ Кумо с формальной вежливостью проводил меня до двери.

— Не зайдешь выпить чашку чая? — спросила я, мучаясь оттого, что порвались какие-то связавшие нас нити, и думая, что, возможно, есть еще шанс сесть вместе и обсудить, почему этот вечер оказался для нас обоих таким разочарованием.

Кумо взглянул на часы.

— Извини, — сказал он, — но мне нужно идти. Ну, желаю тебе всего самого-самого.

Взревел мотор, и он уехал, беззаботно помахав мне рукой, а я осталась стоять в одиночестве на пороге, освещенная нелепо романтичной луной и чувствуя себя так, будто меня только что ударили прямо в сердце.

Как-то раз Бранвен слышала от кого-то, что телефон — настоящая пытка. И в ходе следующей недели эта фраза все чаще всплывала у нее в голове: и когда телефон звонил на работе, и когда молчал дома. Конечно, она все время чем-нибудь занималась. В добавок к обычным обязанностям помощника библиографа нужно было в срочном порядке подготовить для Эрики страничку выдержанных в нейтральном тоне заметок о празднике Богини Змей. Для этого потребовалось перечесть дневниковые записи, что в свою очередь привело к сладостному, но с горчинкой открытию: ее все растущая увлеченность необычным шофером — точный аналог знаменитой склонности Богини Змей к управлявшимся с упряжками лошадей возницам. Вообще же возвращение к описанию необычного уикенда было и упоительным, и тревожным, а под конец глубоко удручающим, так как последняя запись завершалась внезапным уходом Кумо — уходом даже без примирительного поцелуя и обещания дальнейших встреч, а ведь это был самый минимум того, на что она надеялась.

Мысли о Кумо преследовали беспрестанно. Причем в фантазиях он представлялся не возлюбленным или любовником, а просто тем, кто радует своим присутствием, с кем можно легко и без напряжения обо всем разговаривать. К пятнице чувство тоски и желание встречи приобрело уже вкус отчаяния, и Бранвен поняла, что должна хотя бы увидеть Кумо и, подогнав свой уход из библиотеки к уходу Эрики Крилл, вместе с ней вышла на улицу.

При виде стоящего у тротуара платинового "инфинити" Бранвен почувствовала возбуждение, нервозность, тошноту, страх и счастье — все разом. "Сейчас я увижу его лицо, — стучало в голове. — Остальное неважно". Блестящим ноготком Эрика постучала по тонированному стеклу "инфинити".

— Опусти окно, миленький, — позвала она.

"Миленький? Она называет его "миленьким"? Господи, — в ужасе пронеслось в голове Бранвен. — Неужели Кумо — любовник Эрики?"

Но впереди было еще одно, даже большее потрясение, потому что, когда тонированное стекло опустилось в паз, выяснилось, что на водительском месте вовсе не Кумо Такатори. Это был человек, которого Эрика отрекомендовала как своего мужа, Джона Джейкоба Джесперсона. "Я зову его Джейк, хотя он больше любит имя Джон", — добавила она.

Бранвен человек за рулем был известен и еще под одним именем — Саймона Ксавье Куимби. Все время, пока она с диким трудом переваривала невероятное сообщение о том, что ловкий и обаятельный врун-самец, подцепивший ее в "Факс лав сити", и есть тот "человек эпохи Возрождения", знаменитый муж Эрики Крилл, он улыбался ей вежливо и совершенно нейтрально. И постепенно до Бранвен дошло, что он, вероятно, не узнает ее, так как вместо контактных линз сегодня очки, а рыжие "лисьи" волосы упрятаны под синюю соломенную шляпку. Когда "инфинити" наконец отъехало, Бранвен почувствовала огромное облегчение.

Кумо продолжал занимать все ее мысли, и это было огромным благом. Иначе она, скорее всего, провела бы чудовищные выходные, содрогаясь при мысли, что, не продемонстрируй "Саймон Куимби" всю свою скотскую сущность, она, Бранвен Лафарж, скорее всего, оказалась бы виновной в сексе с мужем Эрики Крилл — на заднем сиденье взятого напрокат лимузина. Этот тип явно давно уже был неверным, а может, и склонным к грубостям мужем. "Прелестный штрих к безупречной жизни Эрики Крилл", — подумала Бранвен, не испытывая ни злобы, ни торжества.

Знакомство с гнусным скотом заставило меня еще острее осознать все достоинства Кумо, и с каждой минутой меня тянуло к нему все сильнее. Было такое ощущение, что, не увидевшись и не переговорив с ним, я просто усохну и перестану дышать, как личинка бабочки, посаженная на кристаллик соли. Меня просто снедала потребность услышать его голос, даже если он скажет, что я совсем не в его вкусе или что у него уже есть девушка. (Ох! Что, если он уже сошелся с той лакомой красоткой в черном мини-платье?)

Я прокрутила в голове мысль позвонить Косукэ или Кэнго, но ведь было понятно, что их интерес ко мне чисто сексуальный, а мне хочется большего. В довершение всех бед, стоило мне только вспомнить Кумо, лежавшего под деревом возле "Всегда открытой" библиотеки или наклонявшегося, чтобы стереть шоколадную пудру с моей щеки, как сразу же, несколько раз на дню, начиналось томительное щекотание в чреслах. Противоядие явно оказалось пустышкой, и притом не из дешевых. Проклятая старая шарлатанка, подумала я, и в субботу утром отправилась на поезде в Асакуса — потребовать возврата денег.

Лавка была все такой же, затхлой и словно выпавшей из времени, но старуха в маске отсутствовала. Ее место за прилавком занимал проворный молодой человек в белом лабораторном халате, с прилизанными короткими волосами. Представившись как старший сын семьи владельца, он объяснил, что учится на фармацевта и, получив диплом, думает превратить эту старомодную лавку в круглосуточную аптеку.

Мне не хотелось слишком резко переходить к жалобам, так что я начала издалека:

— Не скажете ли, кто мог обслуживать меня в прошлый раз? Это был кто-то в маске Но.

— А-а, это бабушка, — ласково рассмеялся он. — Ей почти девяносто, но она все еще любит шутить, так сказать, полностью сохраняет молодость души. Знаете этих американских стриптизеров, Чиппендейлей? Когда они в прошлом году приехали в Токио, бабуля заставила мою сестру Эрико сводить ее и сидела в первом ряду, размахивая тысячейеновыми купюрами и вопя "Эй-эй!" или что-то в этом роде. Эрико просто сквозь землю готова была провалиться.

— Скажите, пожалуйста, что она мне продала как противоядие против Заклятья Змеи и магического сакэ? Это отвратного вкуса снадобье, стоившее мне немало и предназначенное снять некое, так сказать, напряжение, но совсем не подействовавшее.

Трезво настроенный молодой человек хихикнул.

— Да-да, бабуля рассказала мне о вас. Видите ли, она не любит отпускать покупателей с пустыми руками и частенько импровизирует. Насколько я понимаю, она смешала толченую кожу змеи с кое-какими китайскими травами и, чтобы вкус был убедительно мерзким, добавила туда еще немного полыни.

— Кожа змеи? Это ведь все равно, что собачья шерсть?

— Почему шерсть?.. А, понял. Кожа змеи — внешний покров, как и шерсть собаки. Хорошее сравнение, — согласился юноша, но голос его звучал довольно кисло.

— Итак, это противоядие было пустышкой, — продолжила я серьезно. — Но не знаете ли вы средство, которое приведет меня в норму? Может, оно продается в обычной аптеке? Селитра, например, или какая-нибудь контрвиагра? В связи с пониженным либидо я всегда была лишена ощущений типа тех, что испытываю сейчас, поэтому говорю с полной уверенностью: в моем организме произошли серьезные сбои.

Будущий фармацевт улыбнулся.

— А может, у вас совсем не слабое либидо, — сказал он. — Может, вы просто никогда не давали ему воли. Или не встретили подходящего человека. Возможно, все дело в том, что вы влюблены?

Осознав себя пробудившейся к любви женщиной, этаким Рип ван Винклем от секса, испытывающим естественное желание, направленное на объект своей привязанности, Бранвен будто сняла с глаз пелену (или очки-консервы). Теперь нужно было только одно: разыскать Кумо и сообщить ему о своих чувствах, а там — как карты лягут.

В этом решительном настроении Бранвен, просматривая воскресную газету, наткнулась на заметку, сообщающую, что в понедельник открывается выставка живописных работ Мадоки Морокоси, известной архитекторши, а заодно тетки Кумо. Опыт подсказал Бранвен, что в таком случае закрытый вернисаж для приглашенных наверняка должен состояться в воскресенье вечером. И это судьба, решила она.

Готовясь к решительному сражению, Бранвен надела последний из своих новых нарядов: переливающееся всеми оттенками серебристого и нежно-розового ажурное платье от Пачинко Пиафа (из коллекции "Шехерезада"), собранное из пятнадцати двухслойных и расписанных вручную кусков шелка (оранжево-розовых с одной стороны и синезеленых с другой), затем сделала прическу a là Амадео и как могла искусно наложила скромный макияж. Вспомнилось вычитанное рассуждение, будто косметика — современный аналог племенной маски, то есть способ поставить между собой и миром некий метафизический барьер. Что ж, пожалуй, эта идея не лишена смысла. С косметикой на лице она почему-то чувствовала себя раскованнее и храбрее, чем без нее, а отправляясь на встречу с человеком, которого, как выяснилось, любишь и который явно не отвечает на твои чувства на должном уровне, необходимо вооружиться максимумом храбрости и раскованности.

Живопись Мадоки Морокоси впечатлила Бранвен, но показалась уж слишком тревожной. Все это были огромные, выполненные в колористической гамме моря и солнечного заката портреты длинноволосых, мечтательных, изумительно одетых женщин, смотревших в зеркала, отражавшие пышно одетые скелеты с длинными развевающимися волосами. Мотив был не новый в японском искусстве, но художница решила его по-своему, облачив женщин не в кимоно, а в некое подобие колдовских одеяний — сплошь полуночно-синий бархат, золотые звезды и полумесяцы.

— Все намеки на нашу смертность, n'est-ce pas? — с французским акцентом произнес рядом с Бранвен чуть хрипловатый голос, и, обернувшись, она увидела очень высокую и тонкую фигуру с андрогинного типа лицом светского завсегдатая, продолговатыми светло-карими глазами и коротким ежиком черных волос. — Кстати, — добавил этот персонаж, — платье на вас сидит чудесно — у вас для него есть и рост, и стать, и воображение.

— Спасибо, — ответила Бранвен. У незнакомца была необычна не только внешность. Он (или она) был одет в длинный черный плащ с капюшоном, изображавший с помощью батареек черное небо в безлунную ночь: россыпи звезд, сверканье хвостатых комет, светящиеся планеты, мерцающие галактики.

— Мне нравится ваш плащ, — сказала Бранвен. — Гляжу на него — и вспоминаю экскурсии в планетарий.

— Это бинго, — отозвался голос с французским акцентом, и Бранвен невольно представила себе его написанным по-французски. В этот момент к ним подошел молодой японец с длинными, до пояса, обесцвеченными волосами и обнаженным накачанным торсом, сплошь покрытым татуировкой, с такой тщательностью изображающей всяческие фрукты, что невольно вызывал ассоциации с модным в XIX веке стилем "как в жизни", и что-то прошептал в андрогинно-французское ухо.

— Excusez-moi — обратился звездный плащ к Бранвен. — Мне приятно, что это платье у вас, и надеюсь, оно принесет вам удачу. — И он (или она) ушел под руку с фруктовым молодым человеком, привычным движением вложив кисть длиннопалой руки в задний кармашек кожаных брюк татуированного юноши. Кто ж это был? — задумалась Бранвен, так как лицо почему-то казалось знакомым.

Зеленый чай, поданный в чашках цвета морской волны, безусловно, притягивал к себе взгляд, но Бранвен подумала, что, появившись на вернисаже без приглашения, неприлично разевать рот и на угощение. Мелькнула мысль передать Кумо несколько слов через тетушку — элегантную шестидесятилетнюю даму с серебристыми волосами, зачесанными как у китайской куколки. Но что, собственно, может она сказать? "Я безумно влюблена в вашего племянника, хотя, похоже, что его от меня воротит, и все-таки попросите его, пожалуйста, позвонить мне"?

Кумо так и не появился, и, в одиночестве ожидая такси, Бранвен принялась думать о странной личности, заговорившей с ней про ее платье. Она впервые встретила человека, чья внешность была настолько неопределенной, что невозможно было даже предположить, каков его пол. Хотя почему, собственно, подумала она, все в мире должно так четко делиться на мужчин и женщин? Если возможность быть вне двухпартийной системы в политике признается легко и спокойно, то почему нельзя быть и сексуально "непримкнувшим", коли ни одна из традиционных партий — ни мужская, ни женская — тебя не устраивают? Бранвен не понимала, почему надо поднимать шум, если кто-то объявляет себя "непримкнувшим", а не мужчиной или женщиной, геем или лесбиянкой. Ну вот, например, модельер Пачинко Пиаф, вокруг которого все время идут дебаты, "он" это или "она". С точки зрения успеха дела все эти обсуждения, безусловно, полезны, но ведь они и болезненны. А в конце-то концов, кому какое дело до чьей бы то ни было половой принадлежности?

И тут вдруг Бранвен осенило, что подсознательно она уже все вычислила: долговязое существо в плаще с космическим рисунком, сделавшее комплимент ее внешности, не кто иной, как Пачинко Пиаф — художник-создатель ее наряда. Как я могла быть такой непонятливой?! — хлопнула она себя по лбу. Невероятное одеяние, французский акцент, японские глаза, и это оба пола в себе совмещающее лицо гермафродита…

Бранвен так погрузилась в свои мысли, что не услышала приблизившихся сзади шагов и подпрыгнула минимум на три дюйма, когда знакомый мужской голос произнес: "И как тебе картины?"

У CSN ("Кросби, Стиллс и Нэш") есть одна песня, которая очень мне дорога — да-да, я знаю, что CSN были в Вудстоке вместе с Нейлом Янгом, но я простила им этот ляпсус вкуса. В конце концов, Вудсток — больше чем четверть века назад, и множество торчавших там розовощеких лупоглазых психов выросли, выучились на юридических факультетах, стали голосовать за республиканцев и лишились дыбом торчавших волос. Кроме того, со временем я начала понимать, что прощение плодотворнее, чем обида.

Песенка CSN называется "Песня для Сьюзен", и в ней есть такие строчки: "Глупые, разве мы знали, как жить? / Радости мимо неслись во всю прыть / Ты появился и научил, как счастливой быть…"Кумо еще не в курсе, но, думаю, она станет нашей песней. Если, конечно, он не предложит чего-нибудь еще лучшего.

Там, на улице, у меня за спиной, это был, разумеется, он. Опираясь на старый синий велосипед, он выглядел таким юным, таким застенчивым и таким милым в джинсах и одной из тех модных футболок, которые украшают прелестно-бессмысленными английскими надписями (на этой большими вычурными буквами было написано: "Частная пляжная вечеринка шикарного парня").

— Привет, Кумо, — откликнулась я с деланной беззаботностью, хотя сердце прыгало, словно кошка на раскаленной крыше. — На выставку?

— Собирался, — ответил он. — Но, похоже, я опоздал, да и одет неподходяще.

— Ну что ты, смотришься отлично, — возразила я.

Мы продолжали в том же духе еще минут десять; мучительный треп обо всем понемножку, когда хотелось лишь одного — взять да и крикнуть: "Я люблю тебя! Почему ты меня не любишь?!"

— Ладно, — наконец сказал Кумо, когда разговор увял от собственной беспредметности. — Думаю, посмотрю картины в другой раз. — Он не спеша убрал ногой поддерживавшую велосипед подпорку, и это движение было таким окончательно отстраняющим и на всем ставящим точку, что я просто рухнула.

— Увидимся, — бросил он, взобрался на свой скрипучий старый пед и укатил. Я оглянулась в поисках такси — куда они все подевались сегодня?! — и, только крепко сжав челюсти и до предела широко раскрыв глаза, сумела как-то удержаться от застилающих мир слез. Но тут ситуация окончательно вышла из-под контроля, потому что я уронила сумку и все причиндалы рассыпались по тротуару: мой органайзер хаоса, щетка для волос, косметичка, глянцевая фотография, которую я всегда (неясно для чего) таскаю с собой. На снимке, сделанном соседом, изображены на фоне своего серого "фургона-фольксвагена" мои родители — обоим на вид лет двадцать, хотя на самом деле перевалило за сорок, — готовые отправиться в ежегодное паломничество из Санта-Крус к мемориалу Джимми Хендрикса на Капитолийском Холме в Сиэттле, в то время как через пятнадцать минут трехтонный рефрижератор, водитель которого имел привычку накачиваться во время завтрака изрядным количеством пива, вылетит, несмотря на красный свет, на трассу 101 и на полной скорости врежется им прямо в лоб.

Едва я закончила наконец сгребать мои сокровища — слезы по совокупности всех причин текли неостановимым потоком, — как подъехало большое желтое такси. Автоматическая дверь распахнулась, и я уже собиралась забраться на сиденье, когда услышала за спиной голос: "Гм, если ты не очень занята, я вообще-то хотел показать тебе кое-что".

Я извинилась перед таксистом, тот успел пробурчать что-то, явно припахивающее ксенофобией, автоматическая дверь захлопнулась перед носом, но мне и море было по колено. Кумо позвал меня, и, даже если он собирался оттащить меня в укромный уголок и там "серьезно побеседовать" (я люблю другую; у меня аллергия на иностранцев; ты не в моем вкусе, но давай останемся друзьями), я все равно цвела от радости хоть сколько-то побыть с ним, согреться его присутствием, иметь возможность продолжить беседу.

Ночью храм Сэнгакудзи превращается в царство тумана. Похожие на дымок от сухого льда, круглый год окутывающие все вокруг испарения — на самом деле плотное кольцо благовонных курений, словно природные облака, нависающее над старыми деревьями и историческими могилами. Ибо Сэнгакудзи — место упокоения Сорока Семи Ронинов, почитаемых всеми японцами как воплощение самурайского духа: верности в жизни и благородства в смерти; и толпы посетителей, ежедневно приходящих в храм, выражают свое почтение, щедро возжигая перед могилами сладкие и терпкие благовония.

— Куда мы едем? — окликнула Бранвен.

Они, подпрыгивая, катили по ухабистым дорожкам, Кумо молча крутил педали, а она балансировала на маленьком прямоугольном багажнике, ухватившись (хотя и не так крепко, как хотелось бы) за его худощавую мускулистую спину.

— Везу показать тебе место, которое очень нравится мне ночью, — ответил Кумо, и на этом разговор оборвался. Естественно, Бранвен считала, что целью поездки окажется пивной зал, или кафе, или какой-нибудь бар, и страшно удивилась, когда Кумо въехал в ароматное облако благовонного дыма и произнес: — Приехали.

— Сэнгакудзи, — прочитала табличку Вран-вен. — Я собиралась сюда с тех пор, как приехала в Токио. Но где же твое любимое ночное место?

— Здесь, — ответил Кумо, ставя велосипед на подпорку и исчезая в ароматном тумане. Бранвен побежала за ним, и, пробравшись между окутанными благовониями могилами, они в конце концов поднялись на пригорок.

— Присаживайся, — пригласил Кумо, расстилая большую красную бандану. Подстилка за счет фирмы.

Он рассказал ей, что живет по соседству и частенько приходит сюда на горку — обмозговать проблемы, подумать о будущем.

— На прошлой неделе я провел тут немало времени, — добавил он, нервно обкусывая ноготь и глядя в землю.

Некоторое время они сидели молча, глядя на таинственное, окутанное туманом кладбище и дальше, на огни бессонного города. Наконец Кумо заговорил.

— Как тебе кажется, мужчина и женщина могут дружить? — спросил он.

У-у-у, подумала Бранвен, вот оно, начинается: "ты мне симпатична как человек, но…"

— Полагаю, что могут, — сказала она. — Правда, когда один из них хочет большего, все усложняется.

— Большего — это любви?

Бранвен кивнула, и они снова помолчали. Над головами, раздраженно каркая, пролетела ворона: может быть, негодует на асфальт, заливший поля, где по праву рождения она могла бы так славно лакомиться по ночам тоненькими ростками латука и молодой пшеницы.

— Ладно, — вдруг сказал Кумо, поднимаясь. — Пойдем, пожалуй.

Нет уж, подумала Бранвен в приливе решимости, черта с два я уйду домой, пока не пойму, на каком же мы все-таки свете.

— Погоди, — вслух сказала она. — Давай посидим еще минут пять. — Кумо послушно сел. — А теперь, — продолжала Бранвен, и сердце у нее бухало, а легкие, казалось, вот-вот лопнут, — скажи честно и откровенно: как ты ко мне относишься.

Собственная храбрость восхитила и слегка испугала ее.

— А ты уверена, что хочешь это знать? — медленно произнес Кумо.

Он меня ненавидит, пронеслось в голове у Бранвен, считает меня дешевкой, любит другую, мечтает никогда больше меня не увидеть.

— Да, — сказала она. — Я уверена.

Это было как сон, хотя такие дивные сны я вижу нечасто. В своем рассказе Кумо вернулся к самому началу, к тому субботнему утру, когда я выбежала босиком с кроссовками в руках и выглядела, как он выразился, "воплощением растеряхи-библиотекарши". Тут, по его словам, он в меня и влюбился, но, наблюдая, как я непринужденно общаюсь с элегантными красавцами, решил, что шансов у него нет. Даже и после нашего восхитительного визита в "Какао" он считал, что приятен мне просто как собеседник и друг.

Когда вечером в воскресенье я пригласила его поужинать, он сразу запаниковал, так как уже вернул "инфинити" в гараж Крилл-Джесперсонов и знал, что машина им понадобится. Чувствуя меня женщиной, которой во всем нужен люкс, он, изрядно пощипав свои сбережения, взял напрокат белый "порше". Не сдать его до полуночи означало бы лишних сто долларов; вот почему он посмотрел на часы и отказался от предложенной мною чашки чая.

— Никогда ничего не хотел я так сильно, как поцеловать тебя на прощанье, неважно, что мы промолчали тогда всю дорогу домой, — сказал он. Но я знал, что, если ты ответишь, я уже не смогу оторваться, а кроме того, мне казалось, что, даже если ты и откликнешься, это будет из-за вина, или из-за Заклятья Змеи, или из-за минутной вспышки романтического настроения и на другой день ты скажешь, что все это было ошибкой. Но, даже и уехав от тебя, я все подумывал возвратиться, ведь сотня долларов — ничтожная цена за твой поцелуй, даже если бы он оказался первым и последним.

— Но почему ты не вернулся, сдав машину?

— Мне это и в голову не пришло; я был слишком занят, мучительно анализируя причины, по которым тебе, конечно, не может быть нужен кто-либо вроде меня. И уж если быть честным, то я отчаянно ревновал тебя к тем громилам, что захватили тебя на весь вечер, пока я скучал с этой прилипалой — подружкой Эрики из журнала мод. Я был твердо уверен, что с кем-то из них у тебя позже будет свидание. И поэтому забрался сюда и просидел в раздумьях большую часть ночи.

— Если когда-нибудь на тебя снова нападет бессонница, — проговорила я, — обещай мне не предаваться ей в одиночку на кладбище. Я буду счастлива бодрствовать с тобой всю ночь, когда угодно.

— По-дружески? — спросил Кумо, ведь я еще не поведала ему о своих чувствах.

— В любом угодном тебе качестве, — сказала я. — И пойми ты, я не пьяна, Заклятье Змеи — не более чем игра гормонов, а в данный момент мне больше всего на свете хочется тебя поцеловать.

И так мы обменялись первым поцелуем. Благородные могилы безмолвно лежали у наших ног, легкие были заполнены запахом благовоний, а сердца трепетали от восторга, остроту которого только усиливали сомнения, через которые мы оба прошли.

— Есть и еще одна причина, заставлявшая полагать, что у меня ноль шансов, — сказал Кумо чуть позже, когда мы снова могли нормально дышать. — Ты была так активна, гм, в сексуальном плане, и все эти твои приятели тоже казались людьми весьма сведущими, так что, естественно, я решил, что не мне с ними тягаться. Понимаешь, у меня очень мало опыта, хотя возможностей и было предостаточно. Но я всегда хотел, чтобы в первый раз было что-то особенное, чтобы со мной была та, которую я люблю, а вокруг — удивительная красота: ну скажем, холм над морем, вокруг полевые цветы и птицы поют на деревьях.

Невероятно, подумала я, покачав головой.

— Я знаю, — согласился Кумо, — наверно, это звучит невероятно глупо и романтично.

— Нет, вовсе нет! — воскликнула я. — Это звучит до ужаса похоже на мои собственные глупые и невероятно романтические фантазии.

— Да? — Голос Кумо звучал грустно. — Твой первый раз произошел именно в таком месте?

— Не угадал, — ответила я. — Хочешь верь, хочешь нет, но я все еще девственница.

— Правда?! — Он явно испытывал и облегчение, и радость. — Однако, — добавил он осторожно, — ты все же гораздо опытнее меня, и если когда-нибудь… мы… ты будешь меня учить…

— Милый мой Кумо, — перебила я, — когда придет время, ты, я уверена, будешь совершенно великолепен. И я тоже.

Когда Бранвен опять появилась на работе, сослуживцы дружно отметили, что она изумительно выглядит. "Что это — массаж лица? — спросила как-то во второй половине дня Эрика Крилл. — Или, может, начало новой жизни?"

Попадание в точку, улыбнулась про себя Бранвен, а вслух сказала: "Знаешь, мне вспомнились вдруг слова визажистки из ателье "Амадео". Я спросила ее, какими румянами лучше пользоваться: пудрой или кремом, а она ответила: "Дорогая моя, лучше всего нас красит настоящая любовь"".

"Да, вероятно, это так", — пробормотала Эрика Крилл и поспешно ушла. Бедная Эрика, подумала Бранвен. Нелегко это — быть замужем за подколодной змеей вроде Саймона, то есть, пардон, Джона Джейкоба. Может, ей стоит записаться на семинар ПИМЧ?

Однажды около полудня сидевшая в своей библиотеке Бранвен выглянула в окно и увидела Кумо. Сегодня у него был выходной (он работал на новом месте — учеником чертежника), и он зашел, чтобы вместе сходить пообедать в его любимый ресторанчик, славившийся приготовлением домашней лапши. Все же не все мужчины звери, подумала она радостно, глядя на Кумо, который порылся в рюкзаке и вытащил из него книгу. "Обед для кентавров" — сумела она разглядеть название и вдруг вспомнила еще об одной вещи, случившейся той волшебной ночью в Сэнгакудзи. Тогда, достав из своей сумки ее "Тайную жизнь Богини Змей", Кумо признался, что нашел книгу на полу машины, после поездки Бранвен в ателье "Амадео", и решил придержать у себя, чтобы иметь предлог увидеться на неделе с ее владелицей. Он явно ожидал нотации или как минимум упреков, но Бранвен только мягко посмотрела на него и сказала: "Я думаю, что второго такого, как ты, на планете нет".

Все это так хорошо, что трудно даже поверить, подумала Бранвен, продолжая смотреть в окно. Похоже на сказку или на голливудский фильм, я о таком и мечтать никогда не смела. А вот пожалуйста: я живу в Токио, переживаю невероятные, едва ли не сверхъестественные приключения, с удовольствием выполняю свою работу. И в довершение всего мне есть с кем разделить если и не всю жизнь, то во всяком случае ланч, и разделю я его с человеком, которого люблю теперь даже больше, чем моих замечательных котов, — с человеком, который обещал повезти меня в эти выходные в гостиницу на горячих источниках, расположенную на высоком зеленом холме у моря, где мы займемся или не займемся любовью, но в любом случае прекрасно проведем время.

Сад Космополис-хауса в ноябре славится багрянцем своих кленов, в июне — ирисами, в апреле — цветущей вишней и круглый год — здоровенными золотыми и серебристыми карпами. На этой неделе (самая середина апреля) цветение вишен достигло своего пика, и сотни людей приходили сюда каждый день, чтобы полюбоваться нежными соцветиями и поразмыслить о скоротечности людской жизни. Финансовые магнаты и рабочие-поденщики, общественные деятели и продавщицы — всех их уравнивало восхищение прекрасным, и все они одинаково расстилали на траве циновки, откупоривали банку-другую сакэ и пили, доводя себя до самозабвения, а вокруг них, как перья мягкой розовой голубки, падали невесомые лепестки. Нежным взглядом Бранвен следила за тем, как Кумо с книгой в руках вступил под цветущие вишни, сел на гранитную скамью и принялся ее ждать.

Несколько минут спустя, входя в лифт, она неожиданно осознала, что хочет найти себе новую мантру, которая заменила бы устаревшую "Мужчина — зверь". Может быть, "Тебе нужна только любовь" Леннона — Маккартни? Но ведь это не так, по крайней мере для нее. Любовь — экстаз и восторг, но ей-то нужно и другое. Работа, природа, красота, коты, друзья и еще всякое-разное, что можно, получая радость, видеть, чувствовать, делать, читать или есть.

Бранвен коснулась пальцем кнопки"1", и в ту же секунду в ее голове, словно по волшебству, возникла законченная песенка:

Критически оценив этот маленький дар богов, Бранвен подумала: "Сентиментально, но приятно. Надо доработать. Мне нравится". И вдруг поняла, что за исключением невегетарианского "бифштекса" все это — те самые идеалистические настроения хиппи, которые исповедовали ее родители. А ведь и в самом деле, подумала Бранвен Бабочка Синей Луны Кэбот Лафарж, шагая под медленно падающим дождем из прозрачных лепестков вишни, таким изобильным, что она едва различала фигуру Кумо на другом конце сада, в самом деле, все, что они тогда насочиняли, не так уж неправильно.