Прогулочки на чужом горбу

Глава седьмая

Я заказала ужин на всю компанию на вторник в Метрополитен-клубе. Почему бы Джой, подумала я, не выгулять свой костюмчик от Лорана в этом шикарном местечке, где витает дух разбойников от бизнеса. Посмотреть на всю эту роскошь и золото, потолки в стиле рококо и портреты знаменитых основоположников (Моргана, Уэста и прочих). Джой с ее любовниками многому могли бы поучиться у этих исполненных суровости, откормленных патриархов. Уж они бы вправили ей мозги, наставили на путь истинный: оказавшись в победителях и гордо вознеся свои знамена ввысь, Бога ради, держись за них покрепче. Ибо разве не знаешь ты, что свора гончих, преследующих тебя, только и ждет, когда ты упадешь, чтобы разорвать тебя на части?

Я немного пьяна и очень устала. Мы только что вернулись домой, и сейчас я сижу в своей студии и пишу. Еще мне тревожно.

Казалось бы, что особенного? Я вообще ужасная трусиха, всю жизнь боялась уймы вещей: изнасилования, приставал в Центральном парке, случайных убийц, бомбы, приюта для нищих, но сегодня я боюсь саму себя.

Прошлой ночью мне приснился страшный сон: я нахожусь на заднем дворе нашего дома на Элм-стрит, где я выросла. Черная безлунная ночь. Тьма такая кромешная, какая бывает в нашей с Кеннетом спальне, когда задвинуты и шторы, и занавеси. Я едва угадываю очертания нашего старого дома и с трудом различаю боковой вход на кухню. Трава черна, словно уголь. Гравий на подъездной дорожке тоже кажется угольным. «Тут ничего нет, — говорю я себе, — одна чернота». И вдруг сзади, словно огромное чудовище, на меня надвигается машина. Ее фары освещают мое лицо, дом, двор. Я храбро улыбаюсь и делаю вид, что открываю ворота, стараясь не замечать слепящего белого света.

Какие же тайники моего сознания все еще пребывают во мраке? С этой мыслью я проснулась в холодном поту и с ощущением жажды.

Но едва я закрыла глаза, перед моим мысленным взором предстала красивая женщина в белом шелковом одеянии — рукава французского покроя, свободные складки, золотые пуговицы; я видела ее словно наяву.

Она сидит за маленьким бюро с обтянутой кожей крышкой и изогнутыми ножками в стиле эпохи королевы Анны. Прядь русых волос спадает на лоб. В руках она вертит ручку. И вот, найдя нужную форму мысли, быстро записывает ее. Она работает над докторской диссертацией по антропологии.

Снаружи доносятся детские крики, смех и громкий стук ударов крокетных молотков о шары. Она выглядывает из окна и улыбается. На лужайке играют в крокет два прекрасных мальчугана — ее сыновья, за ними присматривает заботливая няня.

Она смотрит на часы. Полпервого. Время ланча, надо сделать перерыв. Она нажимает на кнопку на стене у стола, давая сигнал кухарке, что пора подавать на стол.

Оставив свой залитый солнцем кабинет, она проходит по коридору, в котором стоит множество скульптур на массивных колоннах. У основания широкой винтовой лестницы — полукруглый стол, на котором огромная ваза с букетом весенних цветов на высоких стеблях. Она спускается вниз, минуя прихожую с мраморными полами, и входит в столовую, окна которой выходят на широкую зеленую лужайку и старинный парк. Детей уже позвали, и вместе с няней они присоединились к ней за столом.

Они едят суп, потом какую-нибудь легкую жареную рыбу с овощным гарниром, а на десерт — компот из сухофруктов; все это подается добродушным стариком-дворец-ким, почти членом семьи, живущим в их доме еще с тех пор, когда сама Мариза была девочкой. Он и отвозит ее в Манхэттен, где она через день посещает занятия в Колумбийском университете, пока дети находятся в школе.

Она просит, чтобы кофе принесли ей в кабинет. Нет, кофе она пьет за столом, а потом, пока дети спят, совершает прогулку по окрестностям. Она сменила белые одежды на костюм для верховой езды — свитер простой вязки из ирландской шерсти, брюки и коричневые сапоги.

Да-да, она совершает прогулки верхом три-четыре раза в неделю. Она выводит из конюшни свою красивую гнедую кобылу и легким галопом несется по живописным холмам западного Коннектикута, огороженным серой каменной изгородью.

О, божественная Мариза, ей не надо внушать остальным чувства вины, не надо жалости. Как она не похожа на всех нас. На Джой, которая рыщет в поисках мужчины, который взял бы ее на содержание, на преуспевающую бездетную Изабель Суонн, утратившую былую красоту. На выдохшуюся Мэри Фаррар, превратившуюся теперь чуть ли не в старуху.

Неужели Мариза на самом деле существует? Неужели же необходимо, чтобы она была так же далека от нас, как и богини давних времен… Диана, Астарта, Изида или еще более величественные и древние Намму и Эвринома, моя любимая, «танец которой отделял свет от тьмы, море от неба»?

Бог мой, их было так много. Настоящих героинь. Женщин, достойных поклонения. Куда они все исчезли? Почему бы людям — или хотя бы только женщинам — не вспомнить про них?

Как мне вдохнуть жизнь в Маризу?

Кеннет перевернулся на спину. Вместо ровного дыхания раздался храп.

Мариза едет легкой рысью по узенькой верховой тропе между деревьев с толстыми стволами и молодой весенней листвой. Она берет прыжком низкую каменную стену — ее светлые русые волосы развеваются на ветру, щекочут тонкую шею.

Приняв ванну и поработав еще пару часов в своем кабинете, она садится обедать со Скоттом при свечах и все рассказывает и рассказывает о джунглях, о крошечном племени бака и обычаях этих наивных людей. А Скотт угрюмо и молча слушает ее, желая лишь одного — чтобы она заткнулась наконец, чтобы крутилась вместо этого у плиты, чтобы лицо ее лоснилось от пота, а тело пропиталось кухонными ароматами, чтобы она подавала ему обед, беспрерывно вскакивала с места, несла еще какую-то еду, бежала на кухню за маслом (я сама вечно забываю подать его к столу) или за перечницей. В общем, чтобы стояла весь обед на ногах. А перед этим протопала всю Одиннадцатую улицу с согнутой спиной и дрожью в коленях, толкая перед собой тележку с продуктами, а в хвосте тащились бы дети, таская из пакета только что купленное в супермаркете печенье и все время выскакивая вперед — каждый раз они доводят меня чуть ли не до инфаркта: а вдруг не заметят красного света.

И я, наивная душа, надеялась быть художницей, занимаясь одновременно всем этим! О, может, я и стала бы ею, если бы была гением или не имела бы, как Джой и Изабель, детей. Или бросила бы их.

Но нет, Бог мой, нет. Я очень хотела, чтобы у меня были Роберта и Гарольд. И я люблю их.

Храп Кеннета стал совсем невыносимым: этакое душераздирающее стаккато. Интервалы между его «грах!» варьировались от двадцати до пятидесяти секунд. Я использовала их, чтобы воззвать к демонам, которые ведают храпом. Но они оставались глухи к моим мольбам. Я повернула его на бок. Минуту стояла тишина. А потом демоны снова взялись за свое. Этот храп сводил меня с ума.

Мне хотелось разбудить его, отдубасить по спине, орать и как сумасшедшая метаться по спальне. Как сумасшедшая, которая слишком много времени провела взаперти на чердаке. Но вместо всего этого я прошла по коридору в пустующую комнату Гарольда, скинула твидовое покрывало с его кровати и улеглась на нее.

Свернувшись калачиком, я пыталась успокоиться, переключиться на приятные мысли. Утром придет женщина, которая помогает мне с уборкой. Теперь, благодарение Богу, я уже не штатная прислуга, теперь у меня неполный рабочий день. Я — свободный человек и, спасибо, на сегодня в дворецком не нуждаюсь.

Так на чем мы остановились?

На Метрополитен-клубе. Правильно. Сегодняшний вечер мы провели с Джой и Скоттом. Джой была неотразима в своем черном бархатном платье. И Скотт оказался вполне привлекательным в сером костюме в тонкую полоску, правда, он был ему несколько тесноват.

Кеннет Джой понравился, она удостоила его высочайшей чести — слушала его, не вертясь по сторонам и не поглядывая на соседние столики. Она даже не флиртовала с ним и вообще вела себя примерно так же, как я теперь держусь с Ральфом: скромно и просто, сознавая, что с отцом моих детей благоразумней поддерживать добрые отношения.

С другой стороны, она все время нежничала и прижималась к Скотту. Глядя на нее, трудно было поверить, что всего несколько дней назад она с такой резкостью говорила о нем и о его семейной жизни.

— Ну что, ведь правда же он очарователен? — сказала она мне громким шепотом, когда мы встретились внизу в баре, стилизованном под грот. И тут же: — Разве не замечательная у него улыбка?

Это была последняя его улыбка в тот вечер.

И в зале:

— Скотт, расскажи им о том, как ты в восемьдесят втором году заключил сделку через голову шефа и заработал на этом пять миллионов долларов!

Или перед тем, как мы заказали еду:

— Скотт, изобрази Джорджа Буша, оправдывающегося перед телевизионной камерой.

Скотт храбро отбивался от этих ласковых просьб, однако устоять перед кусками приправленного кэрри цыпленка, которого Джой заказала для себя и теперь время от времени запихивала ему в рот, оказалось выше его сил. Либо из вежливости, либо потому, что действительно был голоден, он умудрился справиться и со своей говядиной по-веллингтонски, и с большей частью порции Джой, при этом пытаясь вести некое подобие светской беседы с Кеннетом. В основном они говорили об экономике и о политике. Причем Скотт отстаивал свою точку зрения, которая оказалась вовсе не такой обывательской, как можно было ожидать.

На меня, основную зачинщицу этой встречи, он не обращал ровно никакого внимания; правда, Джой уже предупредила меня, что к большинству женщин он относится с равнодушием. Хотя за десертом он удостоил меня внимательным взглядом, когда я довольно ехидно предложила ему вместо торта — поскольку здесь подавали очень маленькие порции — заказать творожный кекс со взбитыми сливками.

Когда мы усадили их в такси, Кеннет высказался:

— Он был голоден, это точно.

Когда же я потребовала от него более детального анализа, добавил:

— Похоже, он хороший парень. Не вижу в нем никаких дефектов, но человеку в его возрасте устроиться на работу не слишком просто.

Мой дорогой Кеннет, он талантливый архитектор, его стальные конструкции взмывают ввысь с изяществом лебедей, а торговые ряды получаются такими, что люди называют их мечтой, но лишнего слова от него не добьешься.

Он прям, честен, добр и немного лыс. Он предмет зависти всех моих разведенных подруг, и мне действительно страшно повезло, что я встретила его, но он не переносит сплетен и пересудов и никогда, ну просто никогда, не высовывает своей шеи — такой широкой, немного выпирающей из воротника, — когда речь заходит о тех, кого он считает кругом моих знакомых.

А Джой, по его мнению, конечно же, входит в этот круг. Она мой пунктик, бельмо на моем глазу. (Я рассказала ему о той ночи, которую Ральф провел с ней и Изабель.)

После встречи с ней и со Скоттом он решил, что у него нет никакого желания впутываться в их сложные взаимоотношения. Не то, чтобы он распространялся на эту тему, но его поведение не вызывало никаких сомнений на этот счет.

Единственным замечанием, которое он позволил себе в адрес Джой, было то, что «вероятно, в молодости она была более привлекательна, чем сейчас». У него в голове не укладывается, как это Ральф, вообще любой мужчина, тем более женатый на мне, захотел переспать с Джой, да еще с помощью механического члена.

Он вконец растрогал меня этими замечаниями, и я не стала объяснять ему, что успех Джой у моего бывшего мужа, равно как и у остальных мужчин и женщин, объясняется отнюдь не ее внешностью, а способностью обводить всех вокруг пальца.

Но Кеннету, у которого достает и таланта, и привлекательности, чтобы обходиться без этих фокусов — он идет прямым путем и почти всегда добивается желаемого результата, — Кеннету не понять всю мощь и размах дарований Джой (и пусть остается в неведении). И тогда я прицепляюсь к Скотту — по моему мнению, он настоящее бревно. Еще более серое и невыразительное, чем я предполагала.

Джой говорила, что он не из тех, кто выставляет свои чувства напоказ, но что он окажется до такой степени деревянным, я не ожидала. И о том, что он одержим страхом, она не упоминала. А только страх может так накрепко сковать мускулы лица. Я заметила это сразу, как только он вошел в зал ресторана. Это не страх перепутать вилку или что-то в этом роде. В этом отношении он прошел хорошую школу в доме Маризы. Да и вообще все южане воспитаны куда лучше северян. Нет, его страх был более глубоким.

Ну и какая связь может быть между всем этим и моим сном?

Надеюсь, что никакой.

Я иду спать.

Сегодня, в среду, позвонила Джой — поблагодарить меня за сверхзамечательный вечер и сообщить, что Кеннет «как раз то, что тебе надо».

Для льстеца с большим стажем ее комплименты отличались необыкновенной сдержанностью, но я понимала всю трудность ее положения. Если она переборщит, расписывая достоинства моего мужа, у меня могут возникнуть подозрения, что она имеет на него какие-то виды.

Выбранная ею линия поведения пришлась мне по душе, и я, в свою очередь, решила придерживаться такой же, сказав Джой, что, по моему мнению, Скотт — «очень симпатичный человек» и «Кеннет не увидел в нем абсолютно ничего, что может произвести дурное впечатление на окружающих».

В течение нескольких секунд на другом конце провода стояла тишина. А затем послышался такой душераздирающий кашель, что можно было подумать, у нее открылся туберкулез легких.

— С тобой все в порядке? — спросила я, когда кашель утих.

— Д-д-д-да. Извини. Разговаривая с тобой, я грызла арахис, и кожурка застряла у меня в горле. Хлеба нет, так что приготовить на завтрак тосты я не смогла. В общем, по-моему, вечер прошел чудесно. Последний раз я была в Метрополитен-клубе еще маленькой девочкой.

— Да, обслуживание там хорошее.

— А что еще сказал Кеннет обо мне и о Скотте?

— Ничего. Разве мало? Ох, да, он считает, что ты тоже была великолепна.

— Правда? Ой, как ты меня обрадовала. А то я подумала было, что произвела на него плохое впечатление.

Она была в таком восторге, что я даже пожалела, что употребила это слово — «великолепна». В действительности Кеннет ничего подобного не говорил. Мне казалось, оно прозвучит нейтрально, а она, видно, решила, что иначе как с заглавной буквы его понимать не следует.

Джой — Мошенница Великолепная.

— Ну ладно, не пропадай, — сказала я, стараясь закончить этот разговор.

Опять пауза на другом конце. Я чувствовала, как она лихорадочно соображает. Ей не хотелось вешать трубку, не удостоверившись, что Кеннет поможет Скотту с работой. Ибо, видите ли, мне так повезло, что я живу на своей Семьдесят пятой улице, где стоят красивые дома и гуляют няни с колясками, в то время как она вынуждена изо дня в день видеть одних только нищих и наркоманов, дышать парами жидкости для выведения клопов, не говоря уже о том, что на завтрак ей приходится есть простой арахис.

Я молча ждала, а потом спросила:

— А сколько времени Франни будет еще читать рукопись Скотта?

— Неделю, — буркнула она.

— Ну, за это время он, может, и найдет что-нибудь.

— Человек его положения не в состоянии найти работу за такой короткий срок, — резко заметила Джой.

У нее сдают нервы. Лет десять назад она бы ни за что не позволила себе хоть чем-то выдать свое неудовольствие или отчаяние в подобной ситуации, если ей требовалось заманить в ловушку меня, да и вообще любую жертву.

Неужели Джой стала предсказуемой?

Если так, то скоро она превратится в обыкновенную побирушку (задолго до того, как ей стукнет пятьдесят). Я представила, как она, закутанная сверх всякой меры из-за вечных ознобышей на ногах, плетется по улице, бормоча себе под нос имена знаменитостей и волоча тележку с продуктами, и, должна признаться, эта картина доставила мне определенное удовлетворение. Однако я тут же устыдилась своих мыслей и отогнала их, подумав, что до этого Джой пока еще далеко. Нет уж, лучше представить, как она, благополучно женив на себе Скотта и переселившись вместе с ним в маленькую квартирку в трехэтажном доме в Куинсе, сидит летним вечерком на ступенях своего крыльца в окружении соседских ребятишек, зачарованно слушающих ее, и плетет бесконечное кружево сказки о тех давних временах, когда маленькие лягушки вроде нее превращались в немножечко порочных принцесс.

О нет, не этого я жажду.

Я хочу, чтобы она была мне обязана, бесконечно обязана.

Я хочу, чтобы теперь она служила мне.

Из того, что приводит меня в ужас, мне известно теперь по крайней мере одно. Боюсь, я не слишком добра. Боюсь, я жадна и злопамятна. Боюсь, что теряю к себе всякое уважение.

Если бы я была религиозна, я пошла бы в церковь, чтобы отогнать от себя греховные наваждения. Верь я в психоанализ я бы высказалась и забыла про все это. А если бы я умела писать портреты, я пошла бы в свою мастерскую и нарисовала Джой с клу ком змей вместо волос. Но я умею рисовать лишь фрукты, цветы и насекомых. Портреты я не пишу с той самой поры, когда в первый год своей жизни в Нью-Йорке ходила на занятия по рисунку с натуры в Студенческой лиге искусств.

Так как же поступает человек, которого посещают столь мрачные мысли о себе?

Если этот человек — я, то он, разумеется, совершает добрые поступки.