Проклятие королевы фей

20

Прошла целая вечность, прежде чем Холли выбралась из зияющей бездны между безумием и бесчувствием. Придя в себя, она удивилась, что жива. Уму непостижимо, как ее истерзанное сердце могло продолжать биться, словно ничего не произошло.

Холли села, расправляя затекшее тело. Девушка нашла в бесчувственном оцепенении благословенное утешение, особенно когда поняла, что это онемение проникло в самую глубь ее тела, притупив все чувства и ощущения.

Поднявшись с пола, она осмотрела комнату. Холли не удивилась бы, если бы Остин оставил ее в кромешной темноте, но сквозь щели в перекошенных деревянных ставнях пробивались полоски лунного света. Благодаря этому она могла хотя бы знать, день сейчас или ночь.

Круглая башня оказалась не такой уж страшной, как казалось Холли. Никаких полчищ крыс, обгладывающих полуистлевший труп. Никакого скелета, громыхающего костями в жутком танце. Не слышно было даже хора завывающих жен Гавенморов, издевающихся над нею за то, что она не вняла их предостережениям. Холли предполагала найти здесь ужасы темницы, а вместо этого обнаружила, что находится в самой роскошной комнате из всех помещений замка.

Десятилетия забвения оставили следы разрушения и Затхлости, и все же комната сохранила выцветшее изящество дамы в летах, цепляющейся за шелка и бархат в надежде поддержать хрупкую иллюзию красоты. Густая паутина, свисающая с балок перекрытия под сводчатым потолком шкурами горностая, лишь усиливала налет таинственности.

Холли проскользнула в глубь комнаты. Толстые ковры на стенах заглушали звуки. Позолоченное возвышение в центре помещения венчала массивная кровать под балдахином. Роскошная парча драпировки, хоть и подпорченная временем и сыростью, все еще свидетельствовала о хорошем вкусе хозяйки комнаты. С четырех стоек свисали истлевшие бархатные занавески балдахина. Холли рассеянно погладила одну из них, гадая о ее предназначении. У изножья кровати на четырех резных лапах стоял комод великолепной работы.

Холли провела пальцем по его поверхности, покрытой слоем пыли. Баночка с высохшими растрескавшимися румянами, серебряный гребень и пустой флакон из-под благовоний отчетливо напомнили Холли, что до нее другая женщина занимала эту богато убранную тюрьму. Женщина, обвиненная супругом в неверности, безжалостно и бесповоротно лишенная его общества и сохранившая лишь эти жалкие осколки его былой любви.

Холли открыла серебряную шкатулку, ожидая увидеть отсеченный палец или что-нибудь не менее ужасное. Лунный свет сверкнул на достойных самого короля самоцветах, и у нее перехватило дыхание. Она погрузила пальцы в сокровища, перебирая поочередно изумрудные ожерелья, бриллиантовую брошь, рубиновые подвески на золотой цепи в палец толщиной. Во имя всего святого, почему же Остин не продал все это, чтобы насытить алчных сборщиков податей короля Эдуарда? Вряд ли из уважения к памяти давно умершей бабки.

Выронив драгоценности, точно это был змеиный выводок, Холли подошла к окну и распахнула ставни. За ними открылась не узкая стрельчатая бойница, а большое квадратное окно с каменным подоконником. Но это и должно было быть большое окно, с горечью подумала Холли, достаточно большое, чтобы из него могла выброситься женщина.

Ветер овевал Холли лицо, играл короткими завитками. С головокружительной высоты открывался прекрасный вид на окрестности, укутанные серебристым покрывалом, сотканным из лунного света, однако от внутреннего двора цитадели была видна лишь узкая полоска. Холли посмотрела на каменные плиты, представляя, как на них выглядело безжизненное тело несчастной женщины.

К ее затылку ласково прикоснулось едва слышное дуновение, от которого тотчас же встали дыбом коротко остриженные волосы. Холли зажмурилась, испугавшись, что призрачный вздох повторится снова. Ее ожидало еще более сильное потрясение. Вздох, усилившись, превратился в тоскливый стон, настолько точно передавший испытываемую ею грусть, что Холли показалось, будто этот звук сорвался с ее собственных уст.

Ставни захлопали, скрипя заржавленными петлями.

Холли в ужасе отшатнулась от окна. Стон перерос в пронзительное завывание. Холли, споткнувшись о каменный очаг, упала, больно ударившись спиной. Она заткнула уши руками, но скорбный плач все усиливался, вызывая отчаяние.

Не в силах больше выдерживать эту пытку, Холли крикнула:

— Прекратите, черт бы вас побрал! Прекратите, говорю вам!

Ставни захлопнулись. Завывание прекратилось так же внезапно, как и началось, и в комнате наступила полная тишина. Трясясь от страха, Холли всмотрелась в затаившиеся в углах зловещие тени, опасаясь, что сейчас произойдет что-то еще более жуткое.

Ставни со скрипом приоткрылись. Порыв влажного воздуха с моря взъерошил девушке волосы. Стремительно обернувшись, она вгляделась в очаг, но увидела лишь давно остывшие угли и кости какого-то несчастного грызуна.

Из зияющей пасти камина потянуло сыростью, и уши Холли резанул болью пронзительный свист, переходящий в нестерпимый мучительный крик.

— Ветер, — изумленно прошептала она. — Это всего лишь ветер, завывающий в дымоходе.

С ее уст сорвался короткий смешок, переросший в истерический смех. Холли зажала ладонью рот, но остановить смех было невозможно. Она хохотала и хохотала, не обращая внимания на боль в боку и текущие из глаз слезы.

Теперь она совершенно одна. Без Остина. Даже призрак его бабушки не разделит с нею заточение. Холли согнулась пополам, жадно ловя ртом воздух, даже не замечая, что ее смех превратился в сдавленные рыдания.

Кэри нашел Остина на площадке наружной стены. Рыцарь стоял, глядя на тускло сияющую в лунном свете оловянную гладь реки. Легкий порыв ветерка смахнул с его лба черную прядь волос, открыв лик, чужой и бездушный. Теперь внешне Остин мало напоминал того человека, которого Кэри называл своим другом в дни мира и в дни сражений, и уж совсем ничего не осталось в нем от задорно смеющегося мальчишки с лучезарной улыбкой, каким он помнил его с детства.

— Священника надежно заперли, — тихо проговорил Кэри, усаживаясь между двумя зубцами стены, — но мне так и не удалось заставить няньку прекратить рыдания. Боюсь, скоро ее слезы затопят нижнюю залу.

— Ну и пусть, — ответил Остин, на лице которого не шевельнулось ни тени сожаления. — Как отец?

— Он был очень сильно возбужден, но наконец заснул. Пришлось дать отвара из трав, чтобы успокоить его.

Некоторое время оба молчали, наконец Кэри осмелился спросить:

— Она объяснила вам, почему?

Остин издал отрывистый смешок.

— А я спрашивал?

На этот вопрос Кэри уже знал ответ.

— И что вы с ней будете делать?

— А что? Она нужна тебе? — Сперва Кэри испугался, что его господин сказал это всерьез, но губы Остина тут же скривились в подобии улыбки. — Какой у меня выбор? Если бы ее отец не приложил столько сил, чтобы сбыть дочку с рук, я мог бы отослать ее обратно. Учитывая ее способности к перевоплощению, можно было бы отдать ее странствующим комедиантам. А можно просто держать ее взаперти в северной башне до тех пор, пока волосы ее не поседеют, а жемчужные зубки не повыпадают один за другим.

— А если она предпочтет бежать из неволи тем же способом, что и ваша бабушка? Остин пожал плечами.

— Тогда я снова окажусь без жены. Хотя, наверное, мне бы этого не хотелось. — Его голос, смягчившись, превратился в приглушенное ворчание, а в глазах появилась незнакомая Кэри задумчивость. — Знаешь, она обещала сделать все, что только будет мне угодно, — лишь бы я не запирал ее. Прямо-таки умоляла оставить ее на свободе — вот так. Распалила воображение, правда? Какое искушение — держать на коленях такую красотку, готовую выполнить любое твое желание…

— Прекратите! — вскочил на ноги Кэри, больше не в силах выносить желчные слова Остина. — Это же ваша жена, а не какая-то лондонская шлюха. У вас совсем не осталось стыда?

Ледяное безразличие Остина мгновенно испарилось.

— Нет, стыд у меня остался! Я просто сгораю от стыда. Мне стыдно, что я оказался таким глупцом! Стыдно, что, ослепленный блеском золота, я не разглядел этот нелепый маскарад! Стыдно, что я был готов предложить этой лживой твари свою любовь…

Отвернувшись, Остин с такой силой стиснул каменный зубец, что у него побелели костяшки пальцев.

Кэри протянул было руку к плечу друга, но затем уронил ее, поняв, что слова утешения сейчас совсем неуместны.

— Не действуйте сгоряча, мой господин, — сказал он наконец.

Когда шаги оруженосца затихли, Остин откинул голову назад, упиваясь ревом ветра в ушах. Он надеялся, что ярость стихии заглушит отголоски умоляющего голоса Холли, звучащие у него в ушах, ее отчаянный крик, когда она упрашивала мужа не оставлять ее в башне, даже если за это он потребует страшную плату. Остин до сих пор ощущал прикосновение хрупких рук Холли, обвивших его шею, упругость нежной груди, едва прикрытой тонкой сорочкой.

Он заскрежетал зубами, борясь с неудержимым желанием. Ему хотелось немедленно пойти к Холли. Разнести голыми руками в щепы дверь, стоящую у него на пути. Повалить девушку и утолить свой голод, подобно дикому зверю, словно доказывая им обоим, что таковым он останется навечно. Что только таким и может быть мужчина из рода Гавенмор.

Остин не поделился с Кэри самым сокровенным: он запер жену в башне не для того, чтобы наказать ее, а за тем, чтобы уберечь ее от себя самого.

Остин всмотрелся в темно-синее небо, и с его необъятных просторов, усыпанных звездами, на него повеял лишь вечный холод, заморозивший его насквозь.

— Бессердечная шлюха, — хрипло прошептал он, не в силах определить, кого проклинал: Рианнон или свою жену.

Услышав приглушенный шум за дверью, Холли очнулась от забытья, похожего скорее на смерть, чем на сон. Она не помнила, как добралась до кровати, как свернулась под полуистлевшим горностаевым покрывалом и провалилась в темноту. Повернувшись на другой бок, девушка чихнула, так как от ее движения поднялось облако пыли.

Звук послышался снова: теперь можно было безошибочно сказать, что кто-то возится с засовом. Холли села в постели. Какой-то демон уже успел убедить ее, что Остин, собрав всю челядь, уехал, даже не оглянувшись, и оставил ее умирать с голода. Но когда дверь отворилась, в сердце Холли шевельнулась надежда, за которую она себя тотчас же возненавидела.

Девушка почувствовала, что ее учащенно забившееся в ожидании сердце остановилось, но, увидев уложенные короной льняные косы и знакомое лицо Винифриды, она обрадовалась. Соскочив с кровати, Холли бросилась к служанке.

— О, Винни, ты даже не можешь себе представить, как я рада тебя видеть. Я знала, что ты не бросишь меня здесь умирать с голоду.

Круглое лицо Винифриды было лишено привычного румянца, она старательно прятала от молодой госпожи глаза. Поставив поднос на стол, служанка повернулась к двери.

Холли не могла поверить, что она сейчас уйдет. Не сказав ни слова. Даже не взглянув на нее.

Охваченная отчаянием, она бросилась за служанкой.

— Пожалуйста, Винни, не уходи! Остин запретил тебе разговаривать со мной? Ты боишься, что он тебя накажет? Если бы тебе удалось убедить его прийти сюда! Уделить мне немного своего драгоценного времени, чтобы я смогла объяснить…

Винни, по-прежнему не глядя на нее и не говоря ни слова, взялась за ручку двери. Холли, изголодавшись по человеческому теплу, схватила ее за руку.

— Если Остин откажется прийти, тогда пришли своего сына Кэри. Остин послушает Кэри. Я уверена в этом!

— Ты совсем спятила? — прошипела Винифрида, отдергивая руку. Холли отшатнулась, увидев в глазах служанки ядовитую злобу. — Ты хочешь, чтобы моего сына бросили в подземелье, как и твоего нечестивого священника?

Холли вдруг со стыдом поняла, что даже не вспомнила о Натаниэле. Ведь Остин, после того как запер ее здесь, мог спуститься во двор и отсечь голову дерзкому священнику.

— Конечно же, нет, — ответила она, — ни за что на свете я бы не пожелала Кэри зла. От него я видела только одно добро.

— Да, и вот как ты отплатила ему за это! Отплатила нам всем.

Презрение мягкосердечной Винифриды задело Холи еще больнее, чем гнев Остина. У нее задрожала нижняя губа, глаза наполнились слезами.

Служанка оглядела почти не скрытую сорочкой фигуру Холли, кудрявые волосы, уже начавшие отрастать, нежные черты лица, огромные глаза, наполненные ужасом.

— О боже, — горестно прошептала она, — ты такая красивая.

Подойдя к стулу, Винифрида упала на него и закрыла лицо руками.

Холли тихо приблизилась к ней. Ей очень хотелось обнять сотрясающиеся от рыданий плечи служанки, но она не решилась, боясь, что та сразу уйдет.

— Пожалуйста, Винни, не плачь.

— Ты хоть понимаешь, что натворила? — подняла голову Винифрида; ее валлийский акцент от горя стал более заметен. — Мы думали, ты другая. Полагали, что тебе удастся наконец разрушить проклятие. — Только теперь Холли поняла, почему ее встретили с распростертыми объятиями, в чем была причина столь бурного восторга по поводу ее уродливой внешности. — А теперь все повторится. Ложь. Ревность. Упреки. Многие слуги считают тебя ведьмой и требуют у нашего господина, чтобы он приказал сжечь тебя на костре.

— А ты что думаешь? Веришь, что я ведьма? Чудовище? — Холли не смогла бы сказать, почему ответ Винифриды имел для нее жизненно важное значение.

Служанка, взглянув на нее с жалостью, покачала головой.

— Я считаю тебя легкомысленной девчонкой, сыгравшей злую шутку с человеком, который мне все равно что родной сын. И не проси помочь тебе. Я на это никогда не пойду.

С этими словами она направилась к двери.

— Я все равно люблю его, — с вызовом расправила плечи Холли, прежде чем дверь закрылась.

— В таком случае да сжалится господь над твоей душой, — пробормотала Винифрида и, затворив дверь, опустила на место засов.

С тех пор Винифрида стала приходить дважды в день, принося жаркое и свежевыпеченный хлеб, кувшины с теплой водой для умывания, льняное белье, но Холли больше не пролила ни слезинки, не произнесла ни одной просьбы. Большинство блюд она отсылала нетронутыми, а все чистое белье складывала на комод, предпочитая каждую ночь сворачиваться калачиком на изъеденном молью покрывале.

Как-то Винифрида холодно спросила:

— Господин хочет знать, не требуется ли тебе что-либо еще — новые простыни или, быть может, огонь в очаге, чтобы согревать комнату по ночам?

Холли в ответ весело расхохоталась, и служанка, услышав ее пронзительный смех, поспешно покинула башню.

Холли знала, что никакое количество одеял не сможет согреть ее. Никакой огонь не изгонит холод из ее души. Пусть она лишена общества призрака бабушки Остина — Холли ощущала тесную связь с этой женщиной. Она наконец поняла, что не ложное обвинение и не однообразная скука заточения заставили бедняжку выброситься из окна. На это ее толкнула горечь разлуки с любимым человеком. Сознание того, что она больше никогда не увидит его улыбающиеся губы и глаза, излучающие тепло.

Но на этом сходство кончалось. Ибо бабушка Остина ничем не запятнала себя, а Холли знала, что виновна — виновна в жестоком обмане. Она заслужила наказание, и Остину решать: месяц или столетие ей провести в заточении. Холли бродила по комнате из угла в угол. Минуты складывались в часы, часы — в дни. Ветер завывал однообразный унылый напев, и девушка все чаще ловила себя на том, что стоит у окна, взирая вниз на двор с чувством, очень схожим со щемящей тоской.

После двух недель заточения Холли начала видеть свое недвижимое тело внизу на плитах и гадать, какова будет реакция Остина, когда он обнаружит его. Положит ли он ее к себе на колени, каясь в своей жестокости, как перед этим поступил его отец, или же испытает облегчение по поводу того, что так легко освободился от жены и теперь ему не надо испрашивать у короля позволения расторгнуть брак?

Холли поднялась на стул, затем шагнула на узкий подоконник, взявшись руками за обтесанные камни оконного проема. На нее повеял теплый ветер, прилепивший тонкую рубашку к дрожащему телу, принесший на своих крыльях вкус лета, жизни и свободы. Оторвав взгляд от выложенного плитами двора, Холли устремила его на окрестности вокруг замка, упиваясь их первозданной красотой. Красотой дикой и своеобразной, настолько неотразимой, что она не могла отвести взгляд.

У Холли подогнулись колени. Она на четвереньках сползла вниз на стул, зажимая рот и борясь с тошнотой, вызванной мыслью, что она могла бы сделать, если бы свежий ветер не заставил ее очнуться, не развеял туман отчаяния. С таким ощущением, словно она только что пробудилась от тяжелого сна, Холли огляделась вокруг, впервые отчетливо рассмотрев комнату, в которой находилась. Да, отец называл ее самовлюбленной и ветреной, но он ни за что не пожелал бы ей такого жестокого наказания. Что бы там ни думал ее муж, она виновна лишь в легкомыслии, а не в прелюбодеянии.

Ветер завывал в дымоходе, но теперь звук этот не приносил утешения, а раздражал Холли. Соскочив со стула, она схватила с комода стопку белоснежного белья и заткнула им дымоход. В ней проснулась энергия, и сразу же голод дал себя знать. Обойдя стол, Холли схватила ломоть хлеба и уселась на пол, подобрав под себя ноги. С жадностью поедая хлеб, она вдруг ощутила, как у нее в груди что-то шевельнулось. Что-то более сильное, чем голод.

Гнев.

Когда вечером Винифрида принесла ужин и горячую воду для умывания, Холли сообщила служанке, что ей требуются перо и бумага. Несмотря на опасения, что девушка напишет какое-то жалобное слезливое послание, которое сэр Остин откажется читать, на следующее утро Винни принесла все необходимое.

Когда же она вернулась ближе к вечеру, Холли вручила ей составленный на десяти страницах список того, что требует от своего мужа для собственного удобства. Слова «мужа» и «удобства» были несколько раз подчеркнуты.

На следующее утро Винни пришла в сопровождении двух служанок, сгибающихся под тяжестью лохани, полотенец, простыней, пялец, ниток, благовоний, свежих фруктов, арфы, восковых свечей, метлы, книг и прочих вещей, которые должны были сделать заточение Холли если не приятным, то хотя бы терпимым.

Девушки завороженно смотрели на нее, и Винни пришлось, вытолкнув их из комнаты, захлопнуть дверь прямо у них перед носом. После чего служанка смущенно кашлянула.

— Господин хочет знать, не потребуются ли тебе лимоны, чтобы натирать ими локти, или, быть может, рабыня, чтобы каждый вечер перед сном по пятьсот раз проводить гребнем по волосам.

Холли вонзила зубы в сочное красное яблоко.

— Передай ему, что, учитывая нынешнюю длину моих волос, достаточно будет и двухсот пятидесяти раз.

После ухода Винифриды Холли критическим взглядом окинула свою добычу. Она получила почти все, что можно использовать в качестве оружия против мужа. Из комода у кровати уже были извлечены ее боевые доспехи: платья из венецианской парчи, шитые золотом, плащи, опушенные нежнейшими соболями, шелковые рубашки, настолько прозрачные, что подходили они скорее гарему султана, а не спальне знатной английской дамы. Большинство предметов одежды требовало лишь незначительной переделки и тщательного проветривания.

Взяв одно платье и корзинку для рукоделия, Холли устроилась поудобнее на солнце у окна. У нее на устах появилась дьявольская улыбка. Если Остин решил, что ему удастся запереть жену в башне и забыть о ее существовании, это говорит о том, что он совершенно недооценил своего противника и скоро пожалеет об этом. Готовясь к предстоящему сражению, Холли решила воспользоваться своим самым сильным оружием.

Закинув голову, она запела.

21

Голос Холли раздавался не умолкая.

Она пела, вытирая пыль, сметая паутину с потолка и стен и моя пол. Она пела, заменяя изъеденное молью покрывало парчой, обшитой мягким мехом. Она пела, пока Винифрида и служанки приносили ей горячую воду для ванны. Она пела, лежа в лохани, пела потом, втирая благовония и масло в кожу, не знавшую долгое время ухода, возвращая ей перламутровую белизну. Она пела, расчесывая отрастающие волосы, и каждый вечер, укладываясь в постель, она тихо убаюкивала себя песней.

Холли пела все, что могла вспомнить, — веселые песни и грустные баллады. Она пела трогательные гимны крестоносцев и сложные рондо, поочередно исполняя партии разных голосов. Она пела детские песенки и непристойные стишки. Она пела церковные, светские песни, элегии и куплеты бродячих менестрелей. А однажды на закате, встав у окна, Холли так вдохновенно исполнила величественный гимн, что даже заточенный в подземелье отец Натаниэль обратил свой взор к небесам, ища хор божественных ангелов.

Остину были неведомы подобные заблуждения. Эти мелодии, словно хлеставшие его бичами, были не райским блаженством, а нашествием демонов. Каждый звук терзал его плоть, точно когти Люцифера. Нигде нельзя было укрыться от колдовского пения Холли. Остин чувствовал, что, даже если ускачет на край земли, оно настигнет его и там.

Он не знал, поет ли Холли во сне, но, видит бог, в его снах она пела. Она наполняла своим голосом его кошмарные сновидения.

Но больше всего Остина донимали не громогласные гимны, а тихие колыбельные, которые Холли пела по вечерам усталым голосом, чуть тронутым хрипотцой. Именно в такие мгновения ее пение казалось самым чарующим. Именно в такие мгновения ему приходилось напоминать себе, какую жестокую судьбу хотели уготовить Одиссею сладкоголосые сирены.

А затем однажды в предзакатные сумерки, когда Ос-тин уже был готов просить Кэри привязать его к столбу во Дворе, подобно Одиссею, которого привязали к мачте собственного корабля, пение оборвалось. Именно оборвалось. Ни намека на хрипоту. Не затихло, не прекратилось. А просто оборвалось.

Тишина оказалась еще более жуткой. Саван уныния черной тучей опустился на замок. Когда Остин вошел в главную залу, все разговоры резко смолкли и он почувствовал устремленные на него взгляды. За прошедший месяц Остин уже привык к этому: к угрюмому молчанию верного оруженосца, к боязливым взглядам Винифриды, к немым вопросам Эмриса: «Какую чудовищную вещь он сотворит сейчас?» Кончились те дни, когда челядь смотрела на него не со страхом, а с гордостью и восхищением.

Самым страшным были опухшие глаза и постоянно красный нос няньки его жены. Остин подозревал, старуха уже давно бежала бы из замка, если бы не страх оставить свою госпожу во власти мужа.

Даже его отец, не произнесший ни слова после гневной проповеди, произнесенной с крепостной стены, смотрел на сына широко раскрыв глаза и по-детски испуганно моргая. Остин почувствовал, что его душа, только что лишенная сладостных звуков музыки, осталась обнаженной и беззащитной под этими пытливыми взглядами. Он не выдержал.

— Чем вы все озабочены? — взревел он, гневно сверкая очами. — Вы больше никогда не улыбнетесь? Не засмеетесь? Так и будете лишь испуганно перешептываться за моей спиной?

Всхлипнув, Элспет закрыла лицо фартуком и в голос зарыдала. Но Остин все же успел увидеть себя таким, каким он был в ее глазах: свирепым дикарем, не человеком, а прямо-таки людоедом.

Оглушительная тишина сделала голос Холли еще прозрачнее, еще выразительнее. Она призывала супруга своим молчанием, заставляя его бегом кинуться вверх по лестнице, чтобы со всей решительностью встретиться лицом к лицу с чародейкой, околдовавшей его.

Подойдя к северной башне, Остин замедлил шаг. Гнетущая тишина наполнилась отголосками криков и стонами Холли, и он снова отчетливо представил себе, как тащил девушку по винтовой лестнице. Древние камни словно впитали в себя жалобные мольбы. Руки Остина всё еще хранили едва видные следы царапин, нанесенных ему Холли, но он опасался, что глубокие раны на сердце от ее предательства не затянутся никогда.

Внезапно дрогнувшей рукой Остин снял тяжелый засов с железных петель. Он понятия не имел, что ждет его в комнате. Всякий раз, когда Винифрида печально показывала ему поднос с нетронутой едой, Остин заставлял себя думать лишь о том, как тело Холли постепенно тает, становясь все более прозрачным.

Дверь со скрипом приоткрылась, уступая осторожному прикосновению его руки. Остин нерешительно вступил в комнату, борясь с охватившей его дрожью. Все купалось в тенях сгущающихся сумерек. Тусклый свет проникал только сквозь раскрытое окно.

Холли нигде не было. По спине Остина пробежала леденящая дрожь: внезапное прекращение песни приобрело новый зловещий смысл. Остин стоял, завороженно глядя на зияющую пустоту окна. Окна, которое Кэри умолял забрать железной решеткой. Окна, выходящего на обнесенный стеной внутренний дворик, куда Остин запретил кому-либо входить. Один глупец, у которого хватило ума перелезть через стену, чтобы украдкой взглянуть на заточенную в башне жену господина, был тотчас же изгнан из Каер Гавенмора.

Остин неуверенно шагнул вперед. Подошел к окну, перевесившись через подоконник, заглянул в бездну, и тут милый голосок у него за спиной насмешливо произнес:

— Этого ты не дождешься.

На каменных плитах внизу прыгали воробьи, словно насмехаясь над Остином. Обернувшись, он увидел, как из темноты за кроватью, раздвинув занавес, вышла женщина.

— Извини, что так сильно разочаровала тебя, — сказала она, — но ты еще не стал вдовцом.

Остин скрестил руки на груди — так же, как и тогда, когда впервые встретился с нею.

— Жаль. А я-то думал, ты допелась до смерти.

Зажженная свеча в руке Холли отбрасывала на нее пятно мерцающего света, предоставляя Остину возможность впервые хорошенько рассмотреть свою жену с тех пор, как она, дрожащая и униженная, стояла перед ним после жестокого разоблачения на берегу реки.

Да, Холли похудела, но это лишь еще более подчеркивало ее красоту. Пышная грудь словно пыталась выплеснуться через край парчового лифа. С кожи исчезла краснота, и ее прозрачность лишь придавала девушке хрупкий, пленительный вид. Остин попытался совладать с собой, но взгляд его помимо воли притягивало к лицу девушки.

Если Холли рассчитывала испортить свою внешность, обрезав волосы, она жестоко ошиблась. Шапка вьющихся волос, обрамляющих ее лицо, лишь подчеркнула его чарующую чистоту. Если такое возможно, Холли стала прекраснее, чем была тогда, в парке замка Тьюксбери. Тогда она была лишь пустоголовой девчонкой. Сейчас ее взгляд приобрел глубину чувств взрослой женщины.

Остин прищурился, пытаясь найти хоть какие-то следы той неуклюжей очаровательной дурнушки, которую он в течение нескольких идиллических недель называл своей женой, и ничего не находя в стоящем перед ним незнакомом безукоризненном создании. Эта потеря невыносимо больно ранила и разъярила его.

— Зачем? — хриплым голосом спросил он. — Вы с отцом решили сыграть забавную шутку с простодушным валлийцем?

Холли поставила свечу на каменный выступ в стене, но осталась стоять рядом, в мерцающем круге света.

— Мы ни над кем не хотели шутить. Отец вознамерился выдать меня замуж за первого встречного. Я решила, что у меня нет иного выбора, кроме как попытаться остановить его. Тебе никогда не приходилось чувствовать себя совершенно бессильным?

«Бессильным устоять перед тобой», — подумал Ос-тин, но скорее откусил бы себе язык, чем произнес эти слова вслух.

— Ты почувствовала себя бессильной? Имея в своем распоряжении все золото отца? Вооруженная красотой, способной покорить сердце любого мужчины?

— Ты видишь, что принесла мне красота. Сызмальства она была моим проклятием. — Холли шутливо подняла брови. — Уж ты-то должен знать толк в проклятиях.

Остин нахмурился, помимо воли восхищаясь ее храбростью.

— Я хотела только отвратить от себя таким способом назойливых поклонников, — продолжала девушка. — Откуда мне было знать, что ты настолько тупоголов, что даже мое уродство не оттолкнет тебя? Или, мне следует сказать, жаден?

— Жаден?

Холли вызывающе посмотрела на него.

— Да, жаден! Ты смеешь чернить мои побуждения, в то время как сам далеко не безупречен. Ты искал не жену, а толстый кошель, чтобы набить золотом свои сундуки. По-моему, сэр, вы нисколько не лучше меня.

Холли пришлось призвать все свои силы, чтобы не двинуться с места, когда Остин шагнул к ней. Одинокие дни и нескончаемые ночи она проводила, обдумывая, как заманить мужа к себе, но сейчас совершенно растерялась, не зная, что делать, когда он наконец пришел.

Остин вошел в полосу мерцающего света, и девушка едва сдержала возглас удивления.

Он был облачен во все черное, и на его щеках снова темнела отрастающая борода. Он осунулся, черты его лица обострились, и сердце Холли невольно кольнула жалость.

Прищурив глаза так, что остались только узкие голубые льдинки, Остин осторожно обошел Холли.

— У тебя было достаточно времени, чтобы сочинить этот рассказ. Почему я должен тебе верить? Откуда я могу знать, что отец не пытался поскорее выдать тебя замуж за какого-нибудь ротозея, так как ты уже обесчещена? — Его взгляд на мгновение метнулся к ее тонкой талии, затем снова устремился в глаза Холли. — Откуда я могу знать, что даже сейчас, пока мы стоим и разговариваем, в чреве твоем не растет ребенок от другого мужчины?

Холли, переборов вспышку ярости, в свою очередь язвительно усмехнулась.

— И ты, я так понимаю, уверен, что этот мой воображаемый любовник последовал за мной в Гавенмор, переодетый священником?

Увидев кровожадно вспыхнувшие глаза Остина, Холли испугалась, как бы ее насмешка не стоила жизни Натаниэлю и ей самой. Но Остин отшатнулся от нее, стиснув руки, точно стараясь удержать их от того, чтобы не сомкнуть их на ее шее.

Собравшись с духом, Холли подошла и встала так, чтобы он снова мог ее видеть. Если на него так действует ее красота, надо использовать это оружие в полную мощь.

— Раз ты решил считать меня шлюхой, даже не пытаясь выяснить правду, — тихо проговорила она, — то что же ты сделаешь со мной, Остин? Изобьешь меня?

Холли рискнула взять его за руку. Остин вздрогнул от ее прикосновения, но руку не отдернул. Девушка, прижав ладонь к его пальцам, ласковыми движениями сложила их в кулак.

— Ты, мой супруг, имеешь на это полное право. Или ты сожжешь меня на костре, спокойно наблюдая за тем, как пламя пожирает мою плоть?

Отпустив руку Остина, Холли положила свои ладони ему на грудь и прошептала, заглушая громкий стук его сердца:

— Или же ты просто повернешься и уйдешь, оставив меня здесь? Запрешь за собой дверь, как когда-то поступил твой дед? Забудешь, что видел мое лицо, слышал мой голос, целовал мои губы…

Его глаза жадно ласкали ее лицо. Холли облизала губы, чувствуя, что в глубине души у нее зародилась надежда.

Вдруг Остин, хрипло рассмеявшись, отстранился от нее.

— Об этом тебе поведала Винифрида? Она всегда отличалась умением ловко обходить самые грязные места фамильной истории.

Холли непонимающе уставилась на него:

— Что ты имеешь в виду?

Одним мягким прыжком Остин вскочил на возвышение, на котором стояла кровать. Холли увидела, как его губы скривились в циничной улыбке.

— О да, мой дед действительно продержал свою жену десять лет заточенной в этой башне. Только он не забыл ее. Наоборот, предание гласит, он каждую ночь приходил насиловать ее. С неистощимым воодушевлением. — Проведя пальцем по истлевшей ленте, свисающей с балдахина, Остин мрачно усмехнулся. — Перешептываются, он был очень изобретателен, придумывая… наказания. — Он резким движением оторвал ленту. — И лишь после того, как дед пресытился ею и нашел утешение в объятиях другой женщины, бабушка бросилась из окна, ища смерти.

Остин шагнул с возвышения вниз, и у Холли екнуло сердце. Она непроизвольно отступила назад, запоздало поняв, какого хищника раздразнила.

Но Остин прошел мимо нее, направляясь к двери.

— Остин? — окликнула его Холли. Он обернулся. В изгибе его чувственных губ не было и намека на улыбку.

— Я невинна.

Он с издевкой отвесил ей поклон.

— В этом, миледи, еще нужно убедиться.

Засов с грохотом упал на место, и Холли ощупью схватилась за ближайший стул. Прижимая руку к груди, чтобы унять дрожь, она, тем не менее, торжествующе улыбнулась. Ибо в глазах мужа она прочла бесспорную истину. Он вернется.

Прошла ночь.

Следом еще три.

К концу недели надежды Холли начали ослабевать. Возможно, начала бояться она, ее дерзость лишь отдалила Остина. Возможно, подобно своему деду он отправится искать утешение в объятиях другой женщины.

Холли мысленно представила себе эту женщину, и у нее затуманился взор, а сердце сдавила боль утраты, самая острая и пронзительная после смерти матери. Девушка попыталась петь, но музыка не помогала. Даже самые лирические баллады не передавали глубину ее тоски.

Неделя плавно перешла во вторую, и Холли перестала надевать изысканные платья, перестала бороться с непокорными кудрями, пытаясь уложить их в какое-либо подобие прически.

Однажды поздно вечером она в одной ночной рубашке забралась с ногами на стул у окна, глядя, как затягивают небо грозовые тучи. Линия горизонта исчезла, налетел порывистый ветер, прогремел гром, и небо над бурлящей рекой разорвал трезубец молнии. Холли обхватила руками колени, в оцепенении взирая на неумолимо надвигающуюся бурю, такую же дикую и неукротимую, как и она сама.

Лишь когда ветер начал хлестать ей в лицо струями дождя, Холли встала, чтобы закрыть ставни, больше не в силах выносить обманчивое ощущение свободы. Обойдя комнату, она зажгла все свечи, пытаясь рассеять бледным светом сгустившийся мрак.

Ветер сердито колотил в ставни. Свернувшись клубком на мягкой перине, Холли попыталась сосредоточить обрывки внимания на манускрипте, подробно описывающем душевные переживания Матильды Магдебургской, Христовой невесты. Вероятно, с горечью думала она, Остин прислал его, чтобы она смогла подготовить свою душу к тому, что ее ожидает: монастырь.

Между двумя глухими раскатами грома дверь распахнулась, и Холли, вскинув голову, встретилась с испепеляющим взглядом своего супруга.

22

За последние две недели Остин мысленно представлял себе Холли в разных обличиях: то он видел ее надменной аристократкой, смотрящей на него сверху вниз; то злобной гарпией, поносящей его за алчность; то обворожительной искусительницей, соблазняющей его призывными взглядами и полураскрытыми губами. Но, увидев Холли, свернувшуюся на застеленной мехами кровати, похожую на довольного жизнью котенка, Остин понял, что все эти видения были лишь обманом, заслоняющим ее истинный образ.

Образ его жены.

Тонкая рубашка, задравшаяся до бедер, обнажила стройные ноги Холли. Ни один мужчина, глядя на эти ноги, не мог не представить себе, как они обхватывают его талию. Холли, словно разгадав его мысли, одернула рубашку. Ее стыдливость, уколов совесть Остина, возбудила в нем противоречивые желания — овладеть и защитить.

Остин свирепо сорвал занавес, скрывавший кровать.

— А тебе нравится разыгрывать из себя плененную принцессу, так, милочка? Не желаешь ли, чтобы я стоял здесь с опахалом из павлиньих перьев или собственноручно кормил тебя виноградом?

Он попался на свою же удочку, до боли отчетливо представив себе, как нежные губы Холли раскрываются, принимая то, что он предложит.

Холли села в постели, боязливо взирая на этого язвительного, переполненного злобой человека, которого она не так давно называла «мой муж». Волосы Остина были взъерошены, в красных глазах появилось безумное затравленное выражение, словно он не спал с их последней встречи. В тот раз Остин излучал ледяной гнев, но теперь к этому гневу добавилось отчаяние. Холли изнывала от желания броситься к мужу, но не смела сделать это. Каким-то внутренним чутьем она сознавала: если она оттолкнет Остина сегодня, он больше не вернется никогда.

Холли попыталась скрыть свое беспокойство под маской насмешливости.

— Если ты думаешь, что я нахожу удовольствие в своем заточении, то ты жестоко ошибаешься. Я бы с радостью променяла эту роскошную темницу на лужайку, где можно поваляться на траве, ощутить на лице холодные капли дождя. Но, по-моему, тебе этого понять не дано, раз ты держишь взаперти невинную девушку, позволяя убийце разгуливать по замку.

Остин едва заметно вздрогнул, и Холли поняла, что попала в самую точку.

— Вы, миледи, совершили предательство умышленно. А у моего отца не было выбора.

Если бы Холли не была убеждена, что Остин верит каждому своему слову, она дала бы волю истерическому смеху, подступившему к самому горлу.

— А, знаменитое проклятие Гавенморов! Освежи-ка мне память. Его наложила темпераментная русалка, обиженная неуклюжим рыбаком? — Она помахала пальцем. — Или маленький толстенький Бука рассердился, Увидев, как кто-то из твоих предков раздавил его поганки?

Шея Остина залилась краской. У Холли мелькнула мысль, что вряд ли кто-нибудь осмеливался ставить под сомнение достоверность проклятия Гавенморов. По крайней мере, открыто.

— Ни то ни другое, — сдавленно промолвил Остин. — Это сделала царица фей Рианнон, бессердечная и жестокая ведьма.

— Бессердечная ведьма, ложно обвиненная в неверности, — задумчиво сжав губы, Холли накрутила на палец прядь волос. — Если мужчина отказывается верить женщине, которую, как он утверждает, любит, то скажи мне, муж мой, кто же из них виновен в неверности? Тебе никогда не приходило в голову, что единственное проклятие, лежащее на твоем отце, — его необузданный нрав? Возможно, лишь его безумная ревность толкнула твою мать в объятия другого мужчины.

— Довольно! — взревел Остин. — Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Вероятно, ты ищешь оправдания собственной измене.

Холли поднялась на колени, торопясь воспользоваться любой возможностью защитить себя.

— Если бы ты верил в это, Натаниэль уже был бы мертв, а не гнил в темнице. Ты рыцарь, сэр Остин. Оскорбление тебе нанесла я; следовательно, честь требует, чтобы ты освободил священника.

Язвительная усмешка исказила черты лица Остина.

— Только посмотрите, как трогательно она выпрашивает свободу своему любовнику!

— Он не был моим любовником! — крикнула Холли, выведенная из себя упрямством мужа. — Я невинна!

— Есть только один способ убедиться в этом.

Сердце Холли учащенно забилось, оживленное надеждой. Если муж хочет получить доказательства ее невинности, она готова предоставить их ему. Остин шагнул на возвышение, и девушка отпрянула в дальний угол кровати, вынуждая его перейти к более решительным действиям.

— Ты думаешь, Натаниэль — мой единственный любовник? Какой наивный! У меня их десятки! Сотни! Я уже сбилась со счета!

Подбежав к окну, Холли распахнула ставни. Яростный порыв ветра с дождем загасил все свечи, заставил затрепетать занавески. Холли обернулась к Остину, смело дожидаясь его приближения.

— Они каждую ночь приходят ко мне в постель. — Она тряхнула непокорными кудрями. — Я просто опускаю волосы вниз, и они взбираются по ним!

Обхватив могучей рукой девушку за талию, Остин прижал ее к подоконнику, раздвигая коленом ноги. Холодные капли дождя хлестали Холли в спину, спереди же на нее навалилось пышущее жаром тело Остина. Схватив одной рукой Холли за волосы, рыцарь запрокинул ей голову так, что между их губами остался лишь один страстный вздох. Его отрывистое шумное дыхание, казалось, заполнило всю комнату, заглушая шелест дождя.

Если только он ее поцелует, она сможет найти путь к сердцу мужчины, за которого вышла замуж.

— Что же ты медлишь? — сдавленно прошептала она. — Все еще боишься проклятия?

— Проклятие не имеет надо мной силы.

— Почему?

Весь мир Холли сжался до тускло блеснувших в темноте глаз Остина. В его голосе прозвучало отчаяние.

— Потому что я не люблю тебя.

Холли поняла, что он ее не поцелует. Поняла в то самое мгновение, когда Остин, подхватив ее на руки, понес к кровати. Поняла, когда он уложил ее под себя на мягкий мех, задрал рубашку, оголив грудь, и грубо раздвинул колени.

Холли потянулась было к нему, одержимая желанием ласково прикоснуться к небритому подбородку, провести пальцами по его волосам, заключить его в свои объятия. Но Остин поймал одной рукой оба ее запястья, сковав их железными пальцами, желая не причинить ей боль, а защититься от нежности, в которой, возможно, таится погибель им обоим. Трепещущая Холли приготовилась к худшему.

Все ее тело содрогнулось, точно пронзенное молнией, когда опытные пальцы Остина проникли в сокровенную глубину ее тела.

Холли плотно закрыла глаза, сгорая от стыда. Сидя в одиночестве в башне, она часто представляла, как все это будет происходить, но никогда не думала, что испытает такое унижение. Остин отказал ей в поцелуях, ласке и нежных словах, но жестокости в нем не было. Его палец проникал все глубже, подготавливая Холли принять его, и сдавленные стоны — одновременно желания и протеста — все чаще вырывались сквозь ее стиснутые зубы. Каждое его прикосновение пробуждало дремавшую в девушке чувственность, принося новые острые ощущения.

Когда к одному пальцу присоединился другой, она не смогла устоять перед неведомым доселе желанием изогнуться, раскинуть ноги пошире, приглашая руку проникнуть еще глубже.

Едва дотронувшись ладонью до темного шелковистого треугольника Холли, Остин понял, что совершил ошибку. Он собирался взять ее резко и грубо, точно доступную шлюху, за которую уплатил звонкой монетой, но прикосновение к нежному трепещущему телу пробудило в его душе остатки порядочности.

Остину едва удалось подавить стон, когда его палец, стремясь подготовить жену ко вторжению, вдруг ощутил, что нежная чаша ее лона уже наполнилась нектаром желания.

Остину неудержимо захотелось покрыть поцелуями пышную грудь, увенчанную розовыми соскам, так, чтобы Холли застонала от наслаждения. Захотелось раздвинуть языком нежные лепестки ее губ. Но много ли времени пройдет, прежде чем этот язык предаст его? Прежде чем он начнет шептать жаркие страстные слова, прижимаясь губами к ее округлому плечу, к белоснежному атласу ее живота? Слова, выражающие нежность, говорящие о любви. Слова, приближающие его к исполнению проклятия.

Эти опасные рассуждения дорого стоили Остину. Холли, высвободив руку, обхватила его за шею, попыталась склонить его голову к себе.

Безжалостно подавив эту попытку, Остин приспустил рейтузы и, схватив руки Холли, прижал их к кровати у нее над головой.

Холли льнула к могучим рукам Остина: единственно осязаемому, что осталось во вселенной беспросветного мрака, наполненной проливным дождем, раскатами грома и завывающим ветром. Чувствуя, что ее вот-вот затопит волна ужаса, Холли напомнила себе, что рядом с ней не чужой мужчина, а ее Остин — большой и теплый, пахнущий мятой и мускусом распаленного желания.

Вспышка молнии осветила комнату. На короткий миг их взгляды встретились, затем Остин, издав короткий стон, проник между раздвинутых ног Холли, разорвав хрупкую преграду ее невинности.

Почувствовав резкую боль, девушка изогнулась, стиснув руки. Пальцам Остина, даже если бы они терзали Холли несколько часов, все равно не удалось бы подготовить ее к этому вторжению. Он показался Холли таким неизмеримо огромным, что она поразилась, как смогло ее хрупкое тело принять его. И все же каким-то образом это случилось; природа все предусмотрела, и Холли впустила мужа в свои сокровенные глубины.

Вскоре боль утихла, Холли стиснула запястья Остина, и их руки соединились, как соединились и их тела. Остин двигался мощно и размеренно, то откидываясь назад, то снова подаваясь вперед. Холли поначалу была безучастна к происходящему, но вскоре ее тело, покоряясь извечным законам, начало отвечать ему. Движения Остина становились все более резкими и быстрыми. Он тяжело дышал, капли пота выступили у него на лбу.

Холли вдруг почувствовала, как все тело мужа напряглось, она не понимала, что происходит, но природный инстинкт подсказывал ей, что наступил важный момент в близости мужчины и женщины. Вспышки молний озаряли башню, давая Холли возможность мельком видеть дикую красоту лица Остина, откинувшего в изнеможении голову и наконец нарушившего молчание, выкрикнув, словно волшебное заклинание, имя жены.

Он рухнул на Холли, уткнувшись лицом ей в шею. Высвободив запястья из его ослабевших пальцев, она потянулась к его спутанным волосам, разметавшимся по подушке, но Остин, не сказав ни слова, перекатился на бок, натянул рейтузы и быстро вышел из спальни, словно по пятам за ним гналось скопище демонов.

Холли осталась лежать в темноте, оглушенная и испуганная. Как будто смерч подхватил ее, закружил, а потом внезапно выпустил из своих могучих объятий, и наступила тишина.

По мере того как Остин спускался по винтовой лестнице в главную залу, его шаги становились все тяжелее. Просторное гулкое помещение было пусто; его освещали лишь тлеющие в очаге угли. На столе стояли забытые бочонок с элем и кубок. Гроза затихла, раздавались лишь отдаленные раскаты грома и приглушенный стук дождя.

Услышав нестройный аккорд по струнам лютни, Остин вздрогнул и обернулся. Ему казалось, что в зале никого нет.

— Что вас гложет? Муки совести?

Всмотревшись в забившиеся в углы тени, Остин наконец разглядел копну светлых волос Кэри.

— Твое счастье, что я безоружен. А то, приняв тебя за захватчика-викинга, я отсек бы твою красивую голову.

Издав в ответ на это несколько печальных аккордов, Кэри, склонив голову набок, внимательно осмотрел своего господина.

— Времени вам потребовалось гораздо меньше, чем я полагал.

На мгновение Остин возненавидел друга за то, что тот так хорошо знает его. Неужели оруженосец может читать по его лицу?

Подойдя к столу, Остин от души плеснул себе в кубок эля и осушил его залпом.

— Если хочешь знать, я ее не насиловал.

— Да я ничего такого и не думал. Я не сомневался, что она уступит вашему очарованию. И что же вы сделали? Прорычали ей стихи?

Остин стиснул зубы, борясь с желанием накричать на Кэри.

— Нам такой вздор ни к чему. Она — моя законная жена. Я имел полное право удостовериться, знавала ли она до меня других мужчин.

Голос Кэри был таким же небрежным, как его пальцы, быстро перебирающие струны.

— И?

— Нет, — ответил Остин, презирая самого себя за недовольный голос.

— Но вас это не остановило, не так ли?

Остин снова и снова переживал то мгновение, когда он, ослепленный желанием, проникал в девственное лоно своей супруги. Вспомнив о ее сдавленных стонах, Остин ощутил прилив стыда и тотчас же почувствовал, как вновь пробуждается его ненасытная плоть.

Он с грохотом опустил кубок на стол.

— А что, по-твоему, я должен был сделать? Извиниться и уйти? Сказать: «Простите меня, миледи, за то, что я лишил вас девственности. Обещаю, что впредь такого не повторится».

Подойдя к лестнице, Остин опустился на нижнюю ступеньку, обхватив руками раскалывающуюся от боли голову.

— Да простит меня господь, Кэри, я обошелся с ней словно с последней шлюхой, — сдавленным голосом признался он. — Я ни разу не поцеловал ее губы, грудь. Я не сказал ей ни слова ласки, ни слова нежности. Клянусь, я не старался умышленно причинить ей боль. Ни одним синяком я не запятнал ее прекрасную кожу. — Проведя рукой по волосам, он поднял на Кэри полный отчаяния взгляд. — По крайней мере, я старался.

Кэри задумчиво молчал и перебирал струны лютни.

Остин покачал головой.

— Раньше, пока я не открыл обман своей жены, я так много думал о том, как буду обольщать ее. Благоухающие свечи, вино с пряностями, нежные поцелуи и ласковые слова. Однако сегодня ничего этого не было. Лютня умолкла.

— И она встретила ваше грубое ухаживание, раскрыв…гм-м…объятия?

Остин кивнул.

— В таком случае вам, вероятно, следует задаться вопросом: почему?

Поднявшись с места, Кэри направился из залы, а Остин остался сидеть, уставившись на мерцающие угли. Он обрушился на Холли без нежности и снисхождения, так как опасался, что если позволит своим рукам исследовать восхитительную форму ее тела или разрешит изнывающим от жажды губам испить медовый нектар с ее уст, то навеки потеряет душу.

Однако, уронив голову на руки, все еще хранящие аромат мускуса и мирры, Остин почувствовал, что еще никогда прежде семейное проклятие с такой силой не давило на него.

23

На следующее утро Холли, нежившаяся в лучах утреннего солнца на скамье у окна, увидела удаляющегося ослика. Узнав восседающую на ослике худую фигуру в рясе, Холли, встрепенувшись, встала коленями на подоконник.

Даже с этой высоты были прекрасно видны понуро опущенные плечи всадника. Отец Натаниэль знал, чего ей стоила его свобода. Даже если Остин и не просветил его в порыве злорадства, священник не настолько глуп и понял, что, будь у мужа хоть какое-нибудь подозрение относительно связи своей жены с ее духовным наставником, ему бы пришлось покинуть Каер Гавенмор не на ослике, а на погребальных носилках.

Точно почувствовав на себе ее взгляд, отец Натаниэль, остановив ослика, оглянулся.

Помахав ему рукой, Холли прошептала:

— Да хранит тебя бог!

Натаниэль, не ответив ей, долго не отрывал взора от башни, прежде чем снова тронул ослика. Мучаясь смешанным чувством облегчения и сожаления, Холли провожала его взглядом до тех пор, пока крошечная точка не затерялась среди бескрайних гор и болот, еще не просохших после ночной грозы.

— Остин не должен был отпускать его одного, — пробормотала она вполголоса. — Натаниэль обязательно заблудится. Он или заедет прямиком в болото, или попадет в руки какого-нибудь дикого валлийца и примет от него мученическую смерть.

Но времени горевать по поводу судьбы Натаниэля у нее не было, так как глухой стук отодвигаемого засова предупредил Холли о вторжении в ее владения. Она гордо выпрямилась, готовая с достоинством встретить утреннего визитера.

Однако в спальню пожаловал не ее супруг, а Винифрида со стайкой щебечущих служанок, каждая из которых несла по ведру с горячей водой. Винни, молчаливая, как и прежде, не поднимала головы, но Холли обратила внимание на вновь появившийся у нее на щеках румянец. Губы служанки были сжаты в тонкую линию, точно она была готова разразиться смехом.

Ее беспрестанно мечущийся взгляд перескакивал с предмета на предмет, избегая только лица Холли и смятой постели.

— Наш господин подумал, что сегодня утром вы захотите насладиться горячей ванной, — Винифрида кивнула на белоснежную кипу белья, которую держала в руках. — И вам, наверное, нужно сменить постель.

Молоденькие служанки, наполнив водой лохань, толкали друг друга в бок, украдкой кидая хитрые взгляды на кровать. Винни отвесила ближайшей девушке по толстому заду увесистый шлепок.

Холли встала, приветствуя служанок. Она с такой величественностью склонила голову, словно рубашка ее была отороченной горностаем, а взъерошенные волосы — короной. Если кто-то думал, что она будет краснеть и заикаться от стыда по поводу этого запоздалого, но закономерного акта ее замужества, он страшно разочаруется.

Но Холли все же не удалось сдержать язвительные нотки, прокравшиеся в ее голос.

— Как это предусмотрительно с его стороны! Передайте моему супругу выражения признательности за его щедрость.

— Он решил, что мое общество будет вам приятно, миледи.

Услышав этот знакомый скрипучий голос, Холли почувствовала, как глаза ее застлала пелена горячих слез. Из-за спины Винни показалась Элспет, и ее изборожденное морщинами уродливое лицо показалось Холли самым прекрасным, какое она когда-либо видела. Всхлипывая, на этот раз от радости, нянька бросилась в объятия своей госпожи, и Винни с помощницами деликатно удалились.

Глухой стук упавшего на место засова вывел Холли и Элспет из оцепенения, вызванного их встречей, напомнив, что служанка теперь делит со своей госпожой ее заточение.

Элспет вытерла Холли глаза: многолетняя привычка думать о себе в последнюю очередь.

— О, миледи, вы даже представить себе не можете, как я за вас переживала. Сэр Остин метался по замку, словно одержимый, не спал и не ел по нескольку дней кряду. Мы все обходили его на цыпочках, разговаривали только шепотом, чтобы ничем не вызвать его гнев. Когда вчера вечером он направился к вам, я решила остановить его во что бы то ни стало — клянусь. Если потребовалось бы, я бросилась бы на его меч, но мастер Кэри зажал мне ладонью рот и держал так до тех пор, пока не стало слишком поздно.

Холли задумчиво прищурилась. Похоже, отец Натаниэль был не единственным ее защитником в Каер Гавенморе. Даже Винни, судя по ее виду, была рада тому, что женитьба ее господина получила естественное продолжение. Возможно, добрая женщина еще не рассталась с надеждой, что Холли принесет избавление роду Гавенморов от злополучного проклятия.

Элспет испуганно оглядела смятую постель. Узкие костлявые плечи служанки содрогнулись.

— О, дитя мое, он вел себя как зверь?

Холли надеялась, ее улыбка рассеет страхи няньки.

— Страшный и разъяренный. Но так ведут себя все затравленные медведи.

Высвободившись из объятий Элспет, она подошла к лохани и окунула руку в воду, от которой шел пар.

— Смею даже предположить, что нынче утром наш зверь терзается вполне человеческим раскаянием. Он освободил Натаниэля. Прислал тебя залечить мои оскорбленные чувства. Побаловал горячей ванной, чтобы омыть… мм… душу.

Холли повернулась к кровати, не в силах отмахнуться от навязчивых воспоминаний о том таинственном действе, что свершилось здесь в темноте. Сладостная дрожь возбуждения змейкой скользнула по ее животу.

— И чистое белье, чтобы избавиться от всяких напоминаний о его грубом поведении.

— Еще до рассвета он умчался из замка верхом, — осмелилась заметить Элспет. — Лицо у него было таким свирепым, что, думаю, назад он не вернется. А я скажу, так оно и к лучшему!

— Он обязательно вернется, — тихо, но убежденно произнесла Холли.

Ей лишь было интересно, что ожидает найти здесь мучимый угрызениями совести Остин. Свою жену, бледную и заплаканную, отскоблившую с кожи следы его прикосновений, встречающую его осуждающим взглядом? Или же женщину, трусливо забравшуюся под белоснежную простыню, укрывшуюся с головой?

Губы Холли медленно изогнулись в дерзкой улыбке.

— Элспет, дорогая, помоги мне разобраться с бельем.

Лишь к вечеру сэр Остин Гавенмор, потерпев сокрушительное поражение, возвратился в замок. Он взбирался на крутые каменистые склоны, преодолевая переполнившиеся от ночного ливня ручьи и протоки, гнал коня по бескрайним равнинам. Там, где прежде рыцарь искал лишь тяготы войны, чтобы испытать себя, теперь он жаждал обрести самую желанную награду: спокойствие.

Но все его старания были тщетны. Запах растоптанных копытами скакуна полевых цветов был лишь жалким подобием благоухающего аромата кожи Холли. Ветер, терзающий его волосы, проникая сквозь влажные локоны, прикасался к его затылку так же, как старались сделать это пальцы Холли. В его ушах звучали отголоски тихих сдавленных стонов Холли, которые срывались с ее уст, когда ее девственное лоно раскрывалось, принимая супруга.

Остин так и не узнал, были ли то стоны радости или боли, ибо у него не было ни времени, ни желания выяснить это.

Едва сдержав готовое вырваться ругательство, Остин остановил жеребца у недостроенной наружной стены. И человек и животное были взмылены и буквально падали от изнеможения. Остин надеялся, что ему удастся безумной скачкой изгнать из крови неуемный голод по Холли, но теперь он пришел к выводу, что существует только один способ сделать это. К ненасытной жажде примешивалось отчаяние. Он вдруг подумал, боялся ли его дед подниматься по этой винтовой лестнице, зная, что каждая ступень приближает его к вечному проклятию.

Остин проехал мимо могилы матери, не почтив ее память даже мимолетным взглядом. На него нахлынули непрошеные воспоминания о тех днях, когда он с триумфом возвращался в Каер Гавенмор, тогда даже безумство отца не могло омрачить радость от очередной победы на турнире или в кровавой схватке, где ему представилась возможность показать себя достойным воином. Челядь, высыпавшая во двор, размахивала зелеными и красными платками, празднуя победу господина как свою собственную.

Призрачные отголоски приветственных криков достигли слуха Остина. Он вскинул голову, гадая, не было ли тому причиной надвигающееся сумасшествие. Но нет, вот он прозвучал опять — торжествующий одобрительный крик.

Остин пришел в полное недоумение. Со времени разоблачения маскарада Холли в Каер Гавенморе было мало причин для радости, тем более сродни тому восторгу, который охватил дворовых людей в тот вечер, когда их господин представил им свою неказистую жену. При воспоминании об этом на чело Остина упала тень.

Он окинул взглядом крепостные постройки, но из-за крыши недостроенной привратной башни в сгущающихся сумерках смог увидеть лишь полоску цвета слоновой кости, трепещущую у углового зубца. Странно, подумал Ос-тин, прищурившись и вглядываясь пристальнее. Он что-то не припоминал, чтобы в том месте стену украшала горгулья. Его глаза широко раскрылись от изумления, когда означенная горгулья, заметив его, пробежала по стене и скрылась за каменной трубой.

Охваченный любопытством, Остин подстегнул жеребца, поспешив въехать во внутренний двор. Там собралась восторженная толпа. Когда слуги увидели своего господина, радостные крики переросли в приветственный рев.

Весельчак-пасечник хлопнул проезжающего мимо Остина по ноге.

— Доброе вино стоит того, чтобы подождать, пока оно созреет.

Какая-то старуха, игриво подмигнув, прошамкала:

— Передайте вашему удальцу мои поздравления.

Остин не имел ни малейшего понятия о том, кто такой этот тип Флагшток, и его нисколько не радовал тот переполох, который проходимец устроил в его замке.

Остин спешился, и к нему сразу же кинулся веснушчатый мальчуган, принимая поводья.

— Сэр, когда вы ее разрежете, вы мне не дадите один кусочек? Мамка говорит, если я положу его под подушку, это укрепит мою м-м-мужскую силу.

Совершенно сбитый с толку, Остин посмотрел туда, куда указывал пальцем мальчишка, и увидел на самом высоком зубце развевающийся, словно вымпел, квадрат цвета слоновой кости.

Восторженные крики собравшихся смолкли, сменившись напряженной тишиной.

Вдруг Остин с ужасом понял, что это не вымпел, а простыня, и тонкое льняное полотно хранят на себе бесспорный след невинности его невесты. Остин пошатнулся, чувствуя, как вся до последней капли кровь схлынула с его лица, а затем, обжигая жаром, прихлынула обратно.

Он был посвящен в рыцари десять лет назад — достаточно долгое время, чтобы знать: эта безобидная с виду тряпка, трепещущая на ветру, не белый флаг капитуляции, а открытое объявление войны.

24

Остин взбежал по винтовой лестнице. Мгновение он колебался, не сбить ли засов ударом ноги, но решил не тратить силы на такие пустяки. Однако он все же позволил себе отшвырнуть в сторону деревянный брус и пнуть дверь так, что она, распахнувшись, с грохотом ударилась о стену. И лишь тогда Остин осознал, что совершил страшную глупость и вошел безоружный и без доспехов прямиком в стан врага.

Холли же скрыла прелести своего тела под длинным платьем из изумрудно-зеленой парчи, шитой золотом. В ямочке ее белоснежной шеи кровавой слезой сверкал большой рубин. На плетеном поясе, которым была перетянута ее стройная талия, висел флакон для благовоний в виде золотого шара, усыпанного бриллиантами. Она накинула на отросшие кудри сетку из тончайшей золотой нити, но волосы отказывались смириться с неволей и выбивались непокорными локонами.

Холли стояла у окна, ослепительно красивая и такая изящная, что Остин едва сдержался, чтобы не пасть на колени к ее ногам, вручая ей свое сердце и душу.

Взглянув на безукоризненную внешность жены, Остин болезненно ощутил, что сам одет в пропитанную потом рубаху, а влажные волосы его растрепаны. Стиснув кулаки, с вздымающейся от едва сдерживаемой ярости грудью, он, вероятно, казался ей настоящим дикарем. И вчера вечером он ничем не попытался развеять такое представление о себе. По всей видимости, теперь Холли укрепилась во мнении, что все валлийцы набрасываются на своих жен, точно жеребцы, покрывающие по весне кобыл.

Разъяренный и пристыженный собственной грубостью, Остин, избегая смотреть на жену, обвел взглядом тонкие восковые свечи, накрытый на двоих стол у очага, застланный льняной салфеткой, круглую лохань, над которой поднимались струйки пара, арфу, прислоненную к положенным на полу подушкам.

Роскошную кровать, хрустящие белоснежные простыни и маняще откинутое покрывало из соболей.

Остин зажмурился, сообразив, что его жена заручилась помощью могущественных союзников. Похоже, случившееся вчера ночью превратило ее из принцессы в королеву, которая сразу же принялась распоряжаться в его замке из запертой башни.

— Добрый вечер, сэр, — произнесла Холли голосом, благозвучным, словно церковный гимн. — Я взяла на себя смелость распорядиться накрыть стол и приготовить для вас ванну.

Остин грустно подумал, с какой радостью он принял бы подобные знаки внимания от той жены, какой когда-то считал Холли.

— Я не голоден, — проворчал он. Но не мог утверждать столь же решительно, что не грязен.

— Жаль. Я попросила Винифриду приготовить ваши любимые блюда. Соленой миногой и не пахнет. Я хотела заверить вас, что ваши старания ублажить меня не остались незамеченными.

Сперва Остин решил было, будто дерзкая девчонка вздумала напомнить ему, что сам-то он во время последнего свидания мало думал о том, чтобы сделать ей приятное, грубо ища собственного удовлетворения, но на улыбающемся лице Холли не было и тени издевки.

— Ведь вы были так любезны, что освободили отца Натаниэля и позволили Элспет провести со мной целый день.

Остин воздел перст к небу.

— Не Элспет ли я только что видел разгуливающей по крыше?

На устах Холли заиграла выводящая его из себя улыбка. Плавно скользнув к столу, она заняла свое место, позвякивая флаконом с благовониями.

— Удивляюсь, как это вы не заставили Кэри пронзить ее стрелой.

— Если бы я знал, чем она занимается на крыше, возможно, я и приказал бы снять ее оттуда таким образом. — Остин устало опустился в кресло напротив. — Разумеется, я уверен, вам совершенно ничего не известно о том, что сделала ваша служанка. Вы ведь не упускаете случая напомнить мне при первой же возможности о своей невинности.

Наполнив вином кубки, Холли протянула один мужу, не позволяя себе даже покраснеть. Остина просто бесило, как это его жене удается по-прежнему выглядеть чистой и непорочной, словно мадонна.

— Боюсь, только не сейчас. От правды никуда не скрыться, и поскольку вы отпустили моего священника, я поставлена перед неизбежностью положиться на вашу милость.

Остин поднял бровь, приглашая ее продолжать.

Холли пригубила вино.

— Я вдруг подумала, сэр, что вы, возможно, попытаетесь избавиться от меня, расторгнув наш брак, и с позором отошлете меня назад к отцу.

Остин поймал себя на том, что не может оторваться от соблазнительных губ Холли, на которых остались рубиновые капельки вина.

— К чему мне это? Чтобы ты смогла и впредь разбивать мужские сердца?

Холли бросила на него осуждающий взгляд из-под ресниц, кажется, отросших еще больше за время разговора, и продолжала так, точно Остин и не прерывал ее:

— Как мне видится, достигнуть этого вы можете двумя способами: утверждая, что брак наш на самом деле не осуществился, или же заявив, что я взошла на брачное ложе уже не девственницей. Вот почему я воспользовалась этим совершенно честным, хотя и варварским обычаем, чтобы доказать свою невинность вашим людям.

Откинувшись на спинку кресла, Остин, прищурившись, оглядел жену. Помимо своей воли он восхищался ее проницательностью, при этом с ужасом сознавая, что от симпатии до любви один шаг.

Остин покрутил кубок в пальцах.

— Если бы я знал, миледи, что вы так жаждете зрителей, я пригласил бы всех в спальню. И вам бы не пришлось наслаждаться восторженными криками издали.

— Я и так все хорошо слышала. Приятно сознавать, что не все мужчины Каер Гавенмора приравнивают красоту к распутству.

Остин начал было возражать, но тотчас же осекся, вспомнив, что поступки его опровергают слова. Он был вынужден признать, что Холли похожа в настоящий момент не на распутницу, а на ангела. Да, его грубые ласки лишили ее девственности, но невинность засияла еще ярче, укрывая молодую женщину девичьей фатой. Не в силах отмахнуться от этого видения, Остин, с грохотом опустив кубок на стол, вскочил с места.

Он прошел за спиной Холли, и она ощутила, как у нее по затылку пробежали мурашки. Ее даже обрадовал отказ мужа принять ванну, ибо от Остина пахло солнечным светом, свежескошенной травой и всеми чарующими запахами лета, в которых ей так долго было отказано. Холли нестерпимо захотелось провести губами по жестким вьющимся волосам, выглядывающим из-за ворота рубахи, прильнуть в поцелуе к обветренным губам мужа.

Когда Остин снова оказался перед ней, его лицо было холодным.

— Дело вовсе не в том, что я на основании ниспосланной тебе богом красоты делаю выводы о твоем распутстве. Просто я… ты… — казалось, он не мог без боли смотреть на нее, — … я в тебе разочаровался. Ты совсем не та женщина, которую я брал себе в жены.

Холли поднесла кубок к губам, чтобы скрыть, какую глубокую рану нанесли эти слова. Все ее воспитание преследовало только одну цель: сделать из нее завидную пару для будущего супруга. Холли терялась в догадках, разочаровала ли она мужа на брачном ложе. Предательский комок сдавил ей горло.

Холли сглотнула его, отхлебнув вина.

— Кажется, мы подходили друг другу — до тех пор, пока ты не раскрыл мой обман.

— Тогда я считал тебя…

— Совсем другой? — мягко подсказала она.

Остин ударил ладонью по столу с такой силой, что посуда задребезжала. Его глаза сверкнули ледяным огнем.

— Да! Совсем другой! Некрасивой, невзрачной девушкой, которая ни в одном мужчине не пробудит желание бросить вызов ее мужу. Верной женой, которой рыцарь, призванный под ратные знамена, может доверить заботу о замке и вассалах, не терзаясь ежесекундно видениями того, как она уступает домогательствам какого-нибудь проходимца. — Резкость в голосе Остина притуплялась невыносимой тоской, пронзившей сердце Холли сильнее его гневных тирад. — Женщиной, в которой я был бы всегда уверен и которая с радостью ждала бы моего возвращения. Преданной женой и матерью моих детей.

Сознание того, что муж усомнился в ее способности быть верной женой и хорошей матерью, остро резануло сердце Холли. Наверное, впервые в жизни с ней поступили так, словно у нее нет никаких чувств. Словно ее красота была доспехами, делавшими ее неуязвимой к пренебрежению. И лишь Остин дал ей понять, насколько непрочны эти доспехи.

Встав из-за стола, Холли посмотрела Остину прямо в лицо, молясь, чтобы он приписал неестественный блеск ее глаз мерцающему свету свечей.

— Если моя красота не позволяет мне стать твоей женой, то кого же ты пытался найти во мне прошлой ночью? Любовницу? Шлюхам, услугами которых пользуются мужчины рода Гавенморов, живется лучше, чем законным женам!

— Они живут гораздо дольше, черт побери. — Беспокойное расхаживание по комнате привело Остина к окну, за которым сгущались ночные сумерки. — Мне казалось, ты должна упрашивать меня поскорее отправить тебя назад к отцу. Особенно после прошлой ночи.

Холли заставила себя усмехнуться.

— Не говорите вздора, сэр. Я не хнычущая девчонка, готовая бежать к папочке только лишь потому, что ее муж воспользовался своим законным правом.

Остин отвернулся от окна.

— Но расторжение брака вернет тебе свободу. Освободит из этой башни. Освободит от моих домогательств.

Холли прекрасно понимала, что даже если Остин прогонит ее из своей жизни, из этой башни, она все равно никогда не освободится. Каменные стены, окружающие ее сердце, будут сжимать кольцо, пока не раздавят его.

Подойдя к мужу, Холли вскинула голову, пожирая его взглядом, но не смея к нему прикоснуться.

— Ваши требования такие уж непомерные, милорд? Честность? Искренность? Верность?

— Не о том я говорил, и тебе это прекрасно известно. — Голос Остина звучал резко, но руки, стиснувшие плечи Холли, были нежными. — Следует ли мне отослать тебя назад в Тьюксбери, или же ты предпочтешь остаться заточенной в этой башне, обреченная выполнять все мои прихоти, терпеть меня ночь за ночью, как терпела моего деда его жена?

Холли смело встретила его полный отчаяния взгляд.

— Я не твоя бабушка. И ты не ее муж. Если тебе так угодно, можешь бушевать и реветь сколько вздумается, но я нисколько не боюсь, что ты меня изнасилуешь. Или задушишь, — добавила она, превозмогая боль, нанесенную откровенным признанием Остина.

Он недоверчиво усмехнулся.

— Неужели ты действительно полагаешь, что если бы ты отказала мне вчера вечером, то я, извинившись, ушел бы?

— Да, именно так я и полагаю. Вот потому-то сегодня я тебе отказываю.

Ее слова горстью камешков упали в бездонный колодец тишины.

Остин, запоздало догадавшись, что ворвался не во вражеский стан, а в западню, отпустил Холли и отшатнулся от нее. Его нога задела за арфу, та упала, издав жалобный аккорд.

— Ты хочешь сказать, что если бы я отведал твоего восхитительного угощения, позволил бы тебе свернуться клубком у моих ног и очаровать мой слух колыбельной, после чего разрешил бы раздеть себя и омыть мое уставшее тело с головы до ног своими нежными руками, у тебя все равно не возникло бы желания пригласить меня на свое ложе?

— Ни малейшего.

— Ах ты, бесстыжая… — Он угрожающе шагнул к ней.

— Нет, — твердо ответила Холли.

Остин остановился лишь тогда, когда между ними остался какой-то дюйм. Чтобы не отпрянуть от него, Холли заставила себя вспомнить, как муж, усадив ее на колени, вытирал ей слезы. Как он сохранил жизнь Эжену де Легге, в то время как закон мести требовал, чтобы он отнял ее. Как он, сдерживая рвущуюся наружу силу, нежно обхватил ладонью затылок и ласковым, но требовательным поцелуем прильнул к ее губам. Если она просчиталась, оценивая честь сэра Остина Гавенмора, ей придется очень дорого заплатить за это.

Холли буквально ощущала борьбу, идущую у мужа в душе. Борьбу между искушением и честью. Вожделением и великодушием. Страстью и состраданием.

И когда она уже начала было бояться, что низменные чувства победят в этой борьбе, Остин провел тыльной стороной руки по ее щеке с завораживающей нежностью, которую Холли и не надеялась больше ощутить.

— Ты отлично выбрала себе оружие, женщина. Теперь мой черед сделать выбор.

Произнеся это загадочное предостережение, Остин развернулся и вышел, оставив ее одну.

Услышав стук засова, Холли бессильно упала на скамью у окна, задрожав, точно тростник на ветру. Возможно, Остин больше не вернется к ней, но, доказав ему, что он не чудовище, каким был его дед, она, по крайней мере, не нанесла рану его душе. Едва сдерживая слезы, Холли подумала, как плохо, что она не может сказать то же самое про свое сердце.

Сон не шел к ней. Холли крутилась в постели, казалось, ставшей вдвое шире с прошлой ночи, когда она лежала здесь со своим супругом. Пуховая перина грозила поглотить ее. Одеяла и простыни спутывали ей ноги, так что в конце концов Холли отшвырнула их. Даже тончайшая рубашка будто душила ее, стягивая петлей шею. Не в силах болыпе терпеть, Холли стащила рубашку с себя и бросила ее на пол, решив спать так, как привыкла сызмальства.

Но ласковое прикосновение прохладного ночного воздуха к обнаженной груди лишь напоминало ей, что она больше не ребенок.

Сон пришел к ней неожиданно, наполненный лихорадочными видениями. Вдруг очнувшись, Холли обнаружила, что одиночество ее нарушено: у кровати виднеется чья-то тень. Голос разума поспешил предостеречь ее, но какой-то первобытный инстинкт с радостью приветствовал это воплощение ее сокровенных желаний.

Ее тело с готовностью откликнулось, когда он, объятый мраком, опустился на нее: самодовольный сатир, наполовину ангел, наполовину дьявол.

Он избегал целовать ее в губы.

Этот ласковый Остин, порожденный светом звезд и темнотой, прикоснулся устами к ее виску, очертил языком нежные раковины ее ушей, ткнулся в подбородок, затем, подавшись вниз, прильнул к пульсирующей жилке на шее. Холли удовлетворенно улыбнулась в темноте.

Зачарованная его ласками, она захотела прикоснуться к нему, но тотчас же стиснула руки в кулаки, испугавшись, что, если она уступит этому искушению, он снова растает, превратившись в туман вожделения, из которого она призвала его.

Язык Остина прикоснулся к ее соску, и Холли испытала острое наслаждение. Не в силах устоять перед его настойчивыми губами, она изогнулась. Ее пышная грудь вызывала восторженное поклонение, знавала и язвительные насмешки, но еще никогда ее не ласкали с такой страстью.

Но он ни разу не поцеловал ее в губы.

Он покрыл нежными поцелуями трепещущую кожу ее живота. Его язык скользнул в пупок, намекая Холли, что ни одна частица ее тела не укроется от его ласкового проникновения. Ему не пришлось прибегать к силе, чтобы раздвинуть ей ноги. Его колючий подбородок царапал атласную кожу ее бедер, и ноги Холли стыдливо раздвинулись, приглашая его утолить терзающий ее голод.

Холли ни за что на свете не забудет испытанное ею наслаждение. Борясь с желанием вцепиться пальцами в его волосы, Холли скользнула ногтями по его ладоням, оставив на них крохотные кровавые бусинки. Она протяжно застонала, а его язык продолжал в одно и то же время утешать и бесить ее, умело распаляя ее ноющее тело, а затем отступая, чтобы через мгновение вернуться вновь.

Но он не целовал ее в губы.

Один, два, три раза он довел Холли до грани экстаза, но ее задыхающиеся мольбы дать ей избавление, казалось, лишь удлиняли круги, выписываемые его языком. Когда Холли уже начало казаться, что она сейчас умрет, если он не обратит свое внимание на ее изнывающее от желания лоно, в дело вступили его руки.

Холли корчилась в судорогах, охваченная отчаянным желанием обвить его руками и ногами. Оглушенная обрушившимися на нее чувственными переживаниями, она вцепилась в бархатные ленты, свисающие со стоек кровати, пытаясь не утонуть в море восторга. Тогда он кончиком мизинца свободной руки нежно провел по укромной ложбинке между ее ягодицами.

Холли содрогнулась от этого откровенного призывного прикосновения и застонала.

Его голос, хриплый и в то же время ласковый, послышался в темноте.

— Вы и теперь откажете мне, миледи? Мне следует извиниться и уйти?

Он не дотрагивался до нее, но даже его дыхание жгло Холли кожу. Она чувствовала пламя, исходящее от его языка, сильных пальцев, ожидающих позволения прикоснуться, овладеть. Он выбрал себе оружие с дьявольским искусством смертельного врага, однако Холли, не разуверившаяся до конца, все еще надеялась, что он прислушается к ее желаниям. Если она откажет, он уйдет без единого слова возражения, не дав выхода своей страсти, и она останется зависшей над пропастью, где ее ждет мрак безысходности.

Вцепившись в бархатные ленты с такой силой, что они врезались ей в ладони, Холли сдавленно вымолвила одно слово, решившее судьбу их обоих:

— Останься.

И он остался. Его пальцы возобновили свои утонченные ласки, а губы с опустошительной нежностью блуждали по ее телу. Волна неописуемого наслаждения захлестнула Холли, и она вскрикнула от восторга.

Но прежде чем улеглась трепетная дрожь, охватившая ее, он ворвался в нее — мощный, неистовый, желанный… Его размеренные движения, проникающие в самую глубину, мало напоминали то, что произошло прошлой ночью. Остин вел себя так, будто впереди у него вся ночь, вся жизнь, чтобы предъявить свои права на Холли, навеки поработить ее.

Но он не целовал ее в губы.

Холли захотелось вцепиться ногтями в спину, колотить кулаками по железным мышцам плеч, но она сдержалась, не давая себе воли. Она лежала под ним, беспомощно раздвинув ноги, услаждая его своим пульсирующим лоном. Закусив губу, Холли громко застонала. Но он знал, как продлить эту сладкую муку. Его пальцы начали ласкать маленький бугорок, скрытый в курчавых зарослях, и из уст Холли помимо ее желания вырвались крики о пощаде. Остин словно пытался превратить ее в то, чего больше всего боялся: в жалкое хнычущее создание, подчиняющееся лишь примитивным чувственным инстинктам.

Холли сбилась со счета, сколько раз он затаскивал ее на этот черный утес, чтобы затем низвергнуть вниз. Наконец после сладостной вечности его убыстрившийся темп и напрягшиеся мышцы дали ей понять, что и он присоединился к ее падению. Когда все закончилось, он ушел, так же молча, как и пришел, оставив обливающуюся потом и дрожащую Холли на опустевшей кровати.

Вчера муж бежал от Холли так, будто, промедлив мгновение, он лишится разума; сегодня же он забрал с собой частицу ее истерзанной души.

Так ни разу и не поцеловав ее в губы.

Лишь одна дверь выходила из северной башни в окруженный стеной внутренний двор. Распахнув ее ударом кулака, Остин, шатаясь, вышел на благодатную прохладу опустившейся на Уэльс ночи. Прижавшись к каменной стене, он поднял лицо к небу, чтобы насыщенный туманом воздух освежил пылающую кожу.

Возможно, Холли совершила глупость, бросив ему перчатку, но он совершил еще большую глупость, приняв этот вызов.

Остин не смог бы ответить, что заставило его возомнить, будто он сможет прикасаться к своей жене — в прямом и переносном смысле — и в то же время оставаться бесстрастным. Холли пленила его одним лишь тихим радостным вздохом, который сорвался с ее уст, когда она увидела его стоящим в темноте у кровати. Но он заставил себя продолжать это сводящее с ума представление, до конца разыгрывая безразличие, стиснув зубы, сдерживая экстаз, который раскрыл бы его обман.

Остин застонал. О господи, ну как сможет он не подпускать к себе Холли, когда прежде еще ни одна женщина, некрасивая или очаровательная, купленная за деньги или отдавшаяся ему добровольно, не наносила его сердцу такую глубокую рану. Остин опасался, что ее отступление в самой первой схватке означает для него поражение во всей войне.

— Ты довольна, Рианнон? Это начинается именно так?

Ответом на его вопрос явились не отголоски насмешливого женского смеха, как он ожидал, а приглушенный плач его жены.

Остин мучительно долго смотрел на темное окно и поэтому не заметил сгорбленную фигуру, вынырнувшую из тени и крадучись двинувшуюся вдоль стены.

25

Все дни Холли пошли по заведенному распорядку. Она не испытывала недостатка ни в чем, Не считая свободы.

Ее невидимый тюремщик присылал через Винифриду огромные букеты свежих цветов: позднего жасмина, лесных гиацинтов и кроваво-красных роз, наполнявших башню печальным благоуханием уходящего лета.

Выбрасывая цветы из окна, Холли, сжимая губы, с горечью гадала, каковы будут подношения ее супруга зимой, когда плодородная земля заснет под снежным саваном. Возможно, к тому времени, пресытившись ею, он будет одаривать знаками внимания другую возлюбленную.

К арфе, которая уже была у нее, добавились лютня с новыми струнами и флейта с мундштуком, идеально подходящим Холли. Появились ноты: редкие произведения для сопрано, а также красочные манускрипты.

Заброшенные музыкальные инструменты грустно молчали; книги оставались нетронутыми.

Остин расщедрился настолько, что позволил Элспет помогать своей госпоже коротать долгие дневные часы. Милая Элспет обладала даром жизнерадостно болтать ни о чем, но и ей не удавалось скрыть тревожные взгляды, которые она бросала украдкой на осунувшееся лицо Холли.

Молодой женщине порой приходило в голову, что бесконечно долгие дни заточения свели бы ее с ума, если бы не безудержная свобода, ниспосылаемая ей в темноте ночи.

Ибо после того как Холли отпускала Элспет и гасила свечи, Остин, скользнув к ней в кровать, нежно околдовывал ее тело. Перестав быть ей мужем, он превращался в невидимого любовника, являющегося к ней в темноте, похищающего после каждого ночного посещения еще одну частицу души Холли.

Остин не целовал ее в губы и не позволял ей ласкать себя. Молчание он нарушал лишь затем, чтобы шепнуть, что он с ней сотворит сегодня, и скоро один его приглушенный голос у самого уха Холли стал доводить ее до грани исступления. Если бы в ласках мужа присутствовал хоть какой-то намек на жестокость, Холли, возможно, со временем возненавидела бы его, но руки Остина боготворили ее тело, словно святыню. Никогда прежде Холли не знавала такого безудержного наслаждения. И такого отчаяния.

Остин не пропустил ни одного чувственного места ее тела, взяв штурмом последние бастионы невинности Холли с такой нежностью, что она уткнулась лицом в подушку, чтобы заглушить сотрясающие ее тело сладостные судороги.

И вот наконец, когда Остин, не выразив ни звуком свое удовлетворение, встал с кровати и, натянув рейтузы, двинулся к двери, Холли, не выдержав, нарушила свое молчание.

— Долго так будет продолжаться, сэр? — воскликнула она, стиснув зубы от нахлынувшего с запозданием чувства стыда за минутную слабость. — Неужели я дала вам повод ненавидеть меня так сильно?

Остин задержался лишь на одно мгновение. Затем, закрыв дверь, осторожно опустил засов, оставив Холли наедине с ее угасающей надеждой.

Элспет бросила на свою госпожу встревоженный взгляд. Холли беспокойно ходила по комнате, и рукава ее платья с длинными разрезами развевались при каждом шаге. Всякий раз, проходя мимо окна, она останавливалась, бросая взгляд на умирающий день. Красивые черты ее лица несли на себе отпечаток грусти, а в глазах застыло безумное выражение, никогда не предвещавшее ничего хорошего никому, и в первую очередь самой Холли.

— Что-то не по сердцу мне этот блеск ваших глаз, дитя мое, — сказала наконец Элспет, откладывая пяльцы. — Так же в точности они блестели, когда отец отказался подарить вам пони. Вы спрятались в тележке жестянщика, а потом убежали из замка в снежный буран. Вам было тогда шесть лет. Лишь два дня спустя бедный ваш отец нашел вас свернувшейся калачиком в дупле вяза. От беспокойства он едва ума не лишился, да, но тогда он только и смог, что покрыть ваше грязное личико поцелуями.

Мимолетная грустная улыбка тронула губы Холли.

— Возможно, если бы он вместо этого строго наказал меня, я сейчас не находилась бы в таком тупике.

Дверь распахнулась, и показалось круглое лицо Винифриды.

— Элспет, пора идти.

Служанка заколебалась, не желая оставлять свою госпожу в таком подавленном состоянии. Бледность придавала Холли нездоровый вид, точно она подхватила какую-то неведомую лихорадку, грозившую сжечь дотла ее саму и всех, к кому она прикасалась.

— Спокойной ночи, — тихо промолвила Холли.

Элспет беспомощно взглянула на Винифриду, но валлийка, беспокойство которой было под стать тревоге Элспет, лишь покачала головой. Служанки откровенно обменивались мнениями о плачевном состоянии Холли, но не знали, как разорвать этот порочный круг. Их господин и госпожа точно сошлись в черном танце душ, бесповоротно решив довести его до трагического конца.

Элспет, не в силах предложить Холли ничего другого, с чувством потрепала ее по плечу.

— Да хранит вас бог, миледи, — прошептала она, пытаясь отмахнуться от ледяного озноба недоброго предчувствия.

После ухода Элспет Холли принялась расхаживать по комнате. Грустить некогда, впереди у нее много дел. Вместо того чтобы по обыкновению загасить пламя свечей, Холли достала все припасенные за несколько дней свечи и поднесла огонь к каждому фитилю. В комнате стало светло как днем.

Если Остин придет к ней, то пусть это произойдет при ярком свете. Она больше не позволит ему прятаться за щитом темноты. Она смело встретится с ним взглядом в залитой светом комнате, не обращая внимания на краску стыда, которая покроет ей лицо при воспоминании о том, что происходило в темноте.

Она добьется от Остина правды. И если он поклянется рыцарской честью, что никогда не сможет полюбить ее, она, унизившись перед ним в последний раз, упросит его отослать ее назад в Тьюксбери. Нестерпимая боль стиснула сердце Холли, но она справилась с нею.

Как и все предыдущие вечера, ей оставалось только ждать. Подойдя к окну, Холли вдохнула полной грудью запах цветов, вянущих на каменных плитах внизу, не замечая вожделенного взгляда, следящего за ней из сгущающихся сумерек.

Сегодня вечером он не пойдет к ней.

Остин, бродивший по залитому лунным светом склону холма, понял, что лжет, еще произнося эти слова. Холли болезненной лихорадкой жгла ему кровь. Он был бессилен перед ней, как бессильны перед зовом луны приливы и отливы.

Белые камни недоконченной наружной стены казались зубами из слоновой кости в челюсти ночи. Остин перепрыгнул через невысокую стену, восторженно приветствуя темноту и скрытность, которую она несет. Лишь во тьме Остин смел являться к Холли.

Проскользнув мимо опустевшей часовни, он вошел во внутренний двор, избегая освещенных участков, точно хищник, каковым он и начинал себя чувствовать. Остин уже почти достиг укромной темноты лестницы, как вдруг светловолосая фигура, выйдя из тени, стала у него на пути.

Остин, остановившись, с раздражением посмотрел на своего друга:

— Думаю, у тебя не было бы свободного времени, чтобы разыгрывать из себя мою совесть, если бы ты обзавелся женой.

Он напрасно не обратил внимания на язвительную ухмылку Кэри.

— К чему мне такие хлопоты, если вы, надеюсь, позволите мне попользоваться своей?

Услышав за спиной тихий скрип открывшейся и закрывшейся двери, Холли расправила плечи, внутренне собираясь к последней битве за любимого мужчину. Набрав полную грудь воздуха, она обернулась, но, увидев сгорбленную фигуру у двери, удивленно воскликнула:

— Папа Рис?

Свекор был первым мужчиной помимо ее супруга, кому было позволено подняться в башню после того, как в ней заточили Холли. Молодая женщина вспомнила о проповеди, произнесенной стариком с крепостной стены в тот день, когда Остин разоблачил ее, и к ее удивлению примешалась тревога.

Рис Гавенмор, по-детски робея, поднес к губам палец, моля Холли о молчании.

— Отец не разрешил мне приходить. Но я проскользнул, пока он был со своей подружкой. Недоумение Холли росло.

— Ваш отец не разрешил вам? Я ничего не понимаю.

— Он сказал, что ты испорченная женщина, но я не поверил ему.

Бледно-голубые глаза старика наполнились слезами. Эти глаза были настолько похожи на глаза Остина, что Холли было больно смотреть в них — так они напоминали о том, чего лишилась Холли, встречаясь с мужем под покровом темноты.

— Мама, мне без тебя плохо. Мне без тебя очень плохо.

Теперь все встало на свои места. Холли, столько времени размышлявшая о судьбе женщины, которая была заточена в эту тюрьму до нее, ни разу не вспомнила о ее ребенке. О маленьком мальчике, лишенном жестоким и мстительным отцом материнской любви. Впервые после того, как Холли узнала о том, что Рис Гавенмор, разъяренный ревностью, убил свою жену, у нее шевельнулось сострадание к старику.

Ее голос смягчился сочувствием.

— Я уверена, мама тоже скучала по вас, сэр. Очень скучала. Но я — не она.

Старик склонил голову набок, словно прислушиваясь к отголоскам давно забытой мелодии.

— Знаешь, я все слышу. Когда отец думает, что я е лег спать, я тайком пробираюсь в сад и слушаю. — Робость исчезла с его лица, сменившись хитрой злобой. — Я слышу, как ты кричишь и стонешь. Иногда ты кричишь так, словно тебе делают больно, но потом ты просишь еще и еще. Тебе ведь нравятся те непристойные мерзости, что он делает с тобой, не так ли? Наверное, ты все-таки действительно испорченная.

Холли зажала ладонью рот, сдерживая крик ужаса. Мало хорошего узнать, что маленький мальчик слушал то, что происходило между его родителями, но ей стало просто жутко от сознания, что старик, должно быть, с самого начала подслушивал, чем же занимаются они с Остином. Холли ощутила себя оскверненной, чего не чувствовала никогда прежде.

Рис Гавенмор надвигался на нее, и голос его постепенно из жалобного детского всхлипывания наполнялся пугающей мужской силой.

— По-моему, ты просто лживая шлюха. — Старик окинул ее долгим похотливым взглядом. — Скольким мужчинам ты позволила задрать свои юбки? Десятку? Легиону?

— Я не Гвинет! И я не ваша мать!

Все мысли Холли были поглощены зияющей у нее за спиной бездной, и она попятилась прочь от окна, слишком поздно заметив, что приближается к кровати.

— Я Холли, папа Рис. Вы меня помните? Вы помогали мне носить корзины с анемонами. Мы с вами сажали цветы на могиле Гвинет. — Видя, что ее отчаянные призывы тщетны, она крикнула: — Во имя всего святого, я жена вашего сына! Жена Остина!

Даже ей самой эти слова показались неубедительными. Действительно, с того памятного дня на берегу реки Остин ничем не показал, что продолжает считать ее своей женой. Как ей убедить сумасшедшего старика в том, что она не шлюха, если ей не удается убедить в этом себя саму? Разве Остин не доказал, что она — именно то самое испорченное создание, вожделенно стремящееся отдать тело и душу буйному плотскому разгулу, каким ее считает Рис Гавенмор?

Заморгав, чтобы прогнать слезы, Холли пошарила за спиной в поисках оружия. Ее ноги наткнулись на возвышение, на котором стояла кровать, и тихо звякнувшие струны наполнили ее надеждой.

— Задери юбку, моя любимая, — оскалился старик, и ласковое слово прозвучало у него точно ругательство, — и мы посмотрим, сумею ли я утолить твою похоть так, как это сделал король, когда ты заманила его в свою постель.

Оторвав от нее взгляд, он непослушными трясущимися пальцами завозился с рейтузами. Холли замахнулась лютней, целясь старику в голову.

Музыкальный инструмент разлетелся в щепы, угодив ему прямо в висок. Рис отшатнулся, бросив на Холли полный удивления и обиды взгляд, при других обстоятельствах показавшийся бы комичным.

Но прежде чем молодая женщина успела насладиться торжеством победы, старик, тряхнув головой, бросился на нее. Разорвав ворот ее шелкового платья, безумец трясущимися руками потянулся к ее шее…

Остин терялся в догадках, с чего это оруженосец толкает его на убийство. Особенно учитывая то, что именно ему и придется стать жертвой этого убийства.

Прищурившись, он посмотрел на Кэри.

— Ты что, спятил?

Небрежно пожав плечами, Кэри принялся расхаживать вокруг своего господина, умело подражая его походке.

— Нисколько не спятил. Как раз наоборот, ко мне вернулся рассудок. И я решил сказать вам, что пора бы подумать и о других.

— О других?

— Да! Нельзя быть таким жадным. Вы никогда не жалели для меня жирного куска фазана и доброго глотка вина. Так почему вы держите такое сокровище, как Холли, только для себя? — Ткнув Остина в бок, он ухмыльнулся. — Нам с вами не впервой делиться женщиной.

Перед глазами Остина словно упал кроваво-красный занавес. Схватив Кэри за шиворот, он вдавил его в стену.

— Как ты смеешь? Это не какая-то шлюха, которой грош цена, это моя жена!

Лицо Кэри сохранило беспечное выражение, даже когда сильная рука Остина стиснула его горло.

— В таком случае простите мою дерзость, ибо мне казалось, что свою жену мужчина не запирает в башне. И не крадется подобно вору в ночной темноте, чтобы похитить у нее минуту наслаждения.

— Она сама навлекла на себя это! — вспылил Ос-тин. — Зачем она предала меня?

Серые глаза Кэри вспыхнули вызовом.

— Да, и если вы вот в это самое мгновение сломаете мою глупую шею, то придумаете, как бы и эту вину свалить на Холли, не так ли? И правда, ведь именно это доставляет самую большую радость таким порочным женщинам как Холли и ваша мать. Натравливать мужа на короля. Брата на брата. Друга на друга.

С шумом втянув воздух сквозь стиснутые зубы, Остин взглянул в налившееся кровью лицо человека, бывшего ему скорее братом, чем слугой. Человека, рискнувшего своей жизнью, чтобы заставить его взглянуть правде в глаза. Хриплое учащенное дыхание мужчин стало успокаиваться.

Вдруг тишину разорвал звук, который Остин до этого слышал лишь однажды. Звук настолько жуткий, что ему захотелось упасть на колени, подобно объятому ужасом девятилетнему мальчику, каким он тогда был, и заткнуть уши руками.

Громкий пронзительный женский крик, заставивший кровь заледенеть в жилах, внезапно оборвался, оставив после себя в темном замке гулкую тишину.

26

Когда морщинистые руки Риса Гавенмора сомкнулись вокруг ее горла, отнимая жизнь, у Холли мелькнула печальная мысль, что так Остину будет гораздо меньше хлопот с ее останками, чем если бы его отец выбросил ее из окна. Уже завтра ночью она присоединится к полчищу привидений Каер Гавенмора.

Жаль, что она не верит в привидения. А то ее призрак остался бы здесь, чтобы следить за Остином и донимать его озорными проделками, если он посмеет ввести в дом на освободившееся место какую-нибудь некрасивую покорную жену. Тогда она пела бы, страшно фальшивя, у их брачного ложа и швыряла бы с крепостных стен на голову несчастной дурнушки горшки с цветами. Возможно, Холли хихикнула бы, представив себе эту картину, если бы только смогла вобрать хоть сколько-нибудь воздуха в легкие.

Комната погружалась в темноту. Еще немного, и наступит полный мрак. Холли не боялась темноты, ведь именно под покровом ночи к ней всегда приходит Остин. Только тогда его прикосновения обещают любовь, о которой молчат уста. По щеке Холли скатилась одинокая слеза. Душа ее была полна тоски и сожаления. Но она не хотела расстаться с надеждой. Ибо Остин ни за что не позволит ей остаться одной в сгущающейся темноте.

Господи Иисусе, все повторяется снова!

Когда прозвучал этот жуткий крик, колени Остина обмякли, и какое-то мгновение лишь Кэри удерживал его на ногах. Охваченные отчаянием, мужчины переглянулись, и Остин, вырвавшись из рук друга, бросился к замку.

Слыша за спиной топот Кэри, он пронесся мимо встревоженной челяди, высыпавшей в нижнюю залу, и бросился на лестницу, расталкивая слуг-мужчин, уже спешивших наверх.

«О господи, сделай так, чтобы я успел!»

Меньше чем в десять прыжков Остин преодолел первый пролет лестницы. Ему казалось, что он пробирается сквозь тишину, густую и липкую, словно сама смерть. Остин взлетел вверх по винтовой лестнице, не обращая внимания на острую боль, взорвавшуюся у него внутри, когда его плечо налетело на дверь.

Спотыкаясь, Остин ворвался в комнату, и тотчас же его захлестнула волна отчаяния, едва не сбив с ног.

Окружающая обстановка воспринималась его сознанием обрывками: разбросанные по полу обломки лютни; отец, восседающий верхом на женщине; тонкая женская рука, безжизненно свисающая с кровати, как свисала голова его матери, когда он тащил ее тело вниз по лестнице.

Эта рука слабо дернулась, и Остин, очнувшись, вернулся из прошлого в настоящее. В два огромных прыжка он пересек комнату и, схватив отца за ворот рубахи, стащил его с кровати. Склонившись над Холли, Остин приподнял ее на руки, с ужасом ожидая увидеть, что ее прекрасное лицо отмечено черной печатью смерти.

Свистящий вздох, слетевший с ее уст, явился самой сладостной мелодией, какую ему когда-либо доводилось слышать.

— Дыши глубже, моя любимая, — с мольбой в голосе, показавшемся чужим ему самому, произнес Остин. — Пожалуйста, дыши. Дыши ради меня.

Он укачивал Холли на руках, поддерживая ладонью ее голову, до тех пор, пока ноздри ее не затрепетали и с лица не схлынула синеватая бледность. На нежной белизне шеи проступили багровые следы пальцев его отца.

Рис Гавенмор лежал у изножья кровати обмякшей кучей. Нижняя губа его дрожала, воспаленные глаза наполнились слезами. Из рассеченного виска сочилась кровь.

— Прости, мама, — жалобно причитал старик. Он закрыл лицо руками, и в его голосе звучали боль и страдание. — О боже, Гвинет, прости меня.

В сердце Остина не шевельнулось бы ни капли сострадания к отцу, если бы не мрачное сознание того, что он, возможно, заглядывает в собственное будущее. Вероятно, рыцарь все же расправился бы со стариком прямо сейчас, если бы он мог расстаться со своей драгоценной ношей — телом Холли.

Услышав прерывистые судорожные вздохи, Остин тотчас же снова устремил свой жадный взор к ее лицу. Щеки молодой женщины едва заметно порозовели. Веки, задрожав, поднялись, и Холли, моргая, вгляделась в склонившееся над ней лицо.

— Сэр, я уже стала привидением?

Остин еще крепче обнял ее, содрогнувшись от мысли, как близка была его жена к тому, чтобы перейти в это бестелесное состояние. Он уткнулся лицом в ее шелковые кудри.

— Нет, моя любимая, хотя, подозреваю, ты могла стать ангелом.

Холли тихонько вздохнула в его объятиях.

— Наверное, это и к лучшему, — прошептала она. — Из меня вышло бы очень озорное привидение. Я связывала бы узлом штанины твоих рейтузов и распарывала бы все швы на твоих камзолах.

Испуганно поведя глазами, Холли осмотрела себя, только сейчас вспомнив, что произошло недавно в ее темнице. Из-под разорванного лифа платья виднелась соблазнительная молочно-белая грудь. Холли, быстро повернувшись к двери, увидела Кэри, за спиной которого толпились встревоженные слуги.

Засмущавшись, словно юная невинная девушка, Холли схватила края ткани, прикрывая свою наготу, и с мольбой взглянула на Остина.

— О, пожалуйста, не сердитесь на Кэри. Он ни в чем не виноват. Клянусь, это все я. Это я соблазнила его смотреть на меня.

Она застучала зубами, запоздало осознав, к чему была близка. Прекрасные глаза наполнились слезами, которые, словно капли кипящего масла, опалили кожу Остина. По его огромному телу пробежала судорога. Невидимая стена вокруг его сердца рухнула. Какая ирония, что он трудился над нею двадцать лет, и когда стена была готова, обнаружил, что сложена она не из камней, а изо льда! Достаточно было лишь горячих слез Холли, чтобы стена растаяла, оставив его сердце открытым и беззащитным.

Остину достаточно было бросить на Кэри один полный мучительной боли взгляд, и оруженосец быстро выпроводил старика и слуг из комнаты, оставив супругов наедине.

Остин погладил ледяные руки жены, пытаясь согреть их.

— До того, как несчастный попытался задушить тебя, он тебя ничем не обидел? Холли покачала головой.

— Мне не надо было бить его. Я же знала, что это всего лишь немощный старик, но он говорил такие гадости. Когда он начал снимать штаны… — Она склонила голову, предоставив Остину беспомощно смотреть на ее нежный затылок, которым он так долго восхищался. — Каждую ночь он прятался в саду и подслушивал. — Ее плечи снова содрогнулись. Голос стал тихим, едва слышным. — Он был уверен, что я — похотливая шлюха и с радостью отвечу на его домогательства… потому что я не отказываю тебе.

Остин ощутил острое раскаяние. Не его отец низверг эту гордую красивую женщину в пучину стыда — это сделал он сам.

Нежно прикоснувшись к подбородку Холли, он заглянул ей в глаза.

— Ты права. Тебе не надо было бить его. Ты должна была ударить меня.

Прекрасное лицо Холли лучилось в свете свечей, но Остин, взглянув на ее приоткрытый рот, на дрожащие на черных ресницах слезы, вдруг подумал, что никогда не считал красивую внешность главным достоинством женщины. Пусть годы покроют серебристым туманом волосы его жены и высекут морщины на атласной коже — красота ее души никогда не поблекнет. Та красота, которая, пробившись сквозь нелепый маскарад Холли, ослепила его своим сиянием.

Именно от этой красоты он пытался скрыться, приходя наслаждаться прелестями Холли только в полной темноте. Этой красоты он боялся, пытаясь обмануть себя, будто это другая женщина. Все равно какая. Но стройное тело, которое дарило ему незабываемое наслаждение, нежный, покрытый темными эавитками затылок, где Остину так хотелось запечатлеть поцелуй, всегда принадлежали только Холли.

Холли. Его Холли. Щедрая и упрямая, готовая до конца биться за тех, кого любит. И храбрая. Гораздо храбрее всех воинов, с которыми Остин сходился лицом к лицу на поле брани. Она не побоялась защищать свою честь от выжившего из ума развратника. Не побоялась бросить вызов своему отцу, вознамерившемуся насильно решить судьбу дочери. Не побоялась принести в жертву свое тело эгоистическому вожделению мужа.

Однако раскаяние было лишь бледной тенью другого чувства: Остин долгие годы верил, что это чувство погребено навечно в тот день, когда его мать обрела покой в плодородной валлийской земле. Чувство нежное и трепетное и в то же время обладающее силой низвергать королей и заставлять человека расставаться со своей душой лишь за одну ночь наслаждения бесценным даром любви.

Резкая боль пронзила грудь Остина. До тех пор, пока он упрямо держался за убеждение, что никогда не сможет полюбить Холли, она могла оставаться его женой.

Почувствовав, что руки мужа разжались, Холли застыла, не пытаясь удержать его.

— Ты уже уходишь, да? Здесь слишком светло, и ты уходишь.

Но, вместо того чтобы направиться к двери, Остин подошел к столу и не спеша наполнил вином серебряный кубок. Окинув удовлетворенным взглядом зажженные свечи, он вдруг нахмурился.

— А где цветы? Здесь же должно быть много цветов! Холли смущенно отвела взор.

— Я от них постоянно чихала, — солгала она, — так что пришлось попросить Винифриду убрать их.

Ее изумление возросло еще больше, когда она увидела, что Остин, вернувшись к кровати, опустился на колени. Их взгляды встретились.

Остин поднял кубок.

— Я провозглашаю тост за свою жену!

Холли, увидев торжественное выражение его лица, ощутила, как в душе у нее зазвучала какая-то грустная струна. Но прежде чем она успела дать волю своей тоске, Остин поднес кубок к ее губам. Холли отпила большой глоток, медленно наслаждаясь вином, приправленным медом, словно мучившую ее жажду можно было утолить напитком.

Остин, в свою очередь отпив вина, выронил кубок, со звоном покатившийся по полу. Обхватив руками лицо Холли в порыве неистовой страсти, напугавшей и в то же время восхитившей ее, он заглянул в ее бездонные глаза и сказал:

— Я буду любить тебя в горе и в радости, леди Холли Тьюксбери!

После чего он поцеловал ее в губы.

При первом же легком прикосновении его теплых губ Холли охватило небывалое умиротворение. Ошеломленная долгожданной радостью, она решила, что, вероятно, все-таки умерла и попала на небеса. Это волшебное единение душ сблизило ее с мужем гораздо сильнее, чем все плотские наслаждения, которым они предавались в темноте. Когда до Холли дошло, что только что сделал Остин, ее взор затуманила пелена слез. Он назвал ее своей женой. Не капризную незнакомку с венком увядших колокольчиков на голове, облаченную в нелепый наряд, а ее, Холли Тьюксбери, в разорванном шелковом платье, чувствующую себя такой же обнаженной и беззащитной, как, должно быть, чувствовала себя Ева, когда бог впервые представил ее Адаму.

От церемонной почтительности поцелуя мужа Холли ощутила себя чистой и непорочной, как прародительница всех женщин до грехопадения. Этот благородный поступок вернул надежды на будущее. Холли не удивилась бы, если бы, взглянув в зеркало, увидела, что отвратительные следы, оставленные руками отца Остина, исчезли, растворились под нежным взглядом мужа.

Сорвавшийся с ее уст радостный крик был заглушен губами Остина. Обхватив руками его шею, Холли прижала мужа к своему сердцу, о чем так давно мечтала.

Остин с удовольствием остался бы так на веки вечные: укачивая Холли в своих объятиях, упиваясь сладостным нектаром ее губ, прерываясь лишь затем, чтобы прошептать слова извинения или, уткнувшись во взъерошенный шелк ее волос, произнести слова любви.

Холли первая, оторвавшись от его уст, прижалась губами к сильной шее мужа и, скользнув руками под рубашку, запустила пальцы в жесткие волосы, растущие на его груди.

Остин не удержался от стона, почувствовав, что эти нежные пальцы, спустившись по животу, взялись за завязки рейтузов.

Поймав руку Холли за тонкое запястье, он поднес ее к губам.

— Не надо, — прошептал он, не в силах сдержаться и целуя пульсирующую под тонкой кожей жилку. — Я этого не хочу.

Холли, прижавшись к его паху, тотчас же раскрыла обман.

— По-моему, тебе пора подумать о том, чего хочу я, — сказала она. — Мне следовало предупредить тебя, что отец всегда считал меня очень избалованным ребенком.

Остин хитро усмехнулся, поняв, что его жене необходимо самоутвердиться после того, как она была совершенно беспомощной в руках его отца.

— В таком случае я, разумеется, не могу отказать тебе.

Свое обещание он подтвердил тем, что дал рукам Холли полную свободу делать все, что ей заблагорассудится. Тонкие пальцы Холли сжали его напряженную плоть, и Ос-тин, откинув голову назад и стиснув зубы, глухо застонал.

Только одного прикосновения оказалось достаточно, чтобы Остин понял: он ни в чем не может отказать своей жене. Даже когда она, упершись руками в его плечи, опрокинула его навзничь и принялась раздевать. Когда Остин ощутил кожей щекочущее прикосновение мехового покрывала, он нетерпеливо протянул к ней руки.

Глаза Холли сверкнули, словно два драгоценных камня. Она увернулась от мужа.

— Вы можете смотреть, милорд, — это гораздо больше, чем было позволено мне, но прикасаться ко мне вам запрещается.

Остин недоверчиво переспросил:

— Неужели ты справишься сама?

На лице Холли появилась лукавая усмешка.

— Сейчас увидишь.

Наблюдать за раздевающейся при ярком свете свечей Холли было ни с чем не сравнимым удовольствием. Встав на колени, она стащила через голову платье и нижнюю рубашку. Холли тряхнула остриженными кудрями, и Остин возблагодарил небо, что волосы ее еще не отросли и не скрывают от него восхитительную грудь. Руки его уже изнывали от желания ласкать Холли, прикасаться к ней, гладить ее роскошное тело. Все это он должен был бы сделать в первую брачную ночь. Сейчас Остин был готов расплатиться за тот долг, когда он так грубо лишил жену девственности.

Но Холли задумала дьявольское возмездие.

Когда Остин вновь протянул к ней руки, она отпрянула в сторону.

— Держите себя в руках, сэр, или я буду вынуждена сдерживать вас.

Остин откинулся на кровать, стиснув кулаки.

— Смею ли я просить вас о пощаде, миледи? Холли скользнула по его губам завораживающим легким поцелуем.

— Не тратьте зря силы.

Остин даже не смел мечтать о том, что отмщение может быть столь сладостным. Особенно когда этой мести ждало его возбужденное тело. Холли ласкала губами его лихорадочно горящую плоть, постоянно возвращаясь к его устам, осуществляя ласку, в которой ей так долго отказывали. Когда ее нежные губы коснулись напряженных мышц живота Остина, он вцепился в покрывало, сминая и комкая мех.

Холли, дразня его, скользнула своей пышной грудью по его телу, прикасаясь к его губам легкими мимолетными поцелуями. Остин застонал от наслаждения. Но оказалось, это лишь прелюдия к более восхитительным истязаниям. Ибо эти самые невинные губы, опустившись по его трепещущему телу, раскрылись, обволакивая его пылающую страстью плоть.

Остин ухватился за стойки, стиснув их с такой силой, что, казалось, балдахин вот-вот обрушится на них.

— Женщина, сжалься надо мной! — выдохнул Ос-тин, выгибая спину в неудержимом порыве, удвоившем его муки и его наслаждение. Уцелеть, пережить натиск Холли Остину помогло лишь то, что он все это время обдумывал в мельчайших подробностях свой ответный удар.

Наконец Холли снова прикоснулась поцелуем к его губам, и Остин, уже не сдерживая страсти, ответил ей, проникнув языком в самые глубины ее рта.

Однако учитель у Холли был прекрасный. Прикусив мужу нижнюю губу, она прошептала:

— Ты откажешь мне, муж мой? Я должна извиниться и уйти?

Сердце Остина гулко забилось в груди. Увидев его внезапно потемневшее лицо, Холли прекратила насмешки. Она не стала возражать, когда Остин, не разжимая объятий, перекатил ее на спину, оказавшись сверху. Их тела слились воедино, словно господь бог специально сотворил их для этого.

— Останься, — прошептал Остин, понимая, что в последний раз просит свою жену об этом.

Холли восторженно вскрикнула, наслаждаясь доселе запретной роскошью обвить ногами талию мужа, призывая его проникнуть еще глубже.

Остин знал, что ему нужно во многом покаяться, но это было самое сладостное и в то же время самое мучительное наказание, которому он подвергался. Он проклинал все эти наполненные мраком ночи, проклинал себя за упрямство, лишившее его благословенного света свечей. Какое это восхитительное наслаждение — смотреть на Холли и видеть, как ее прекрасное лицо расцветает от удовольствия, видеть, как заливаются краской щеки, как приоткрываются ангельские уста, испуская радостный стон, еще больше возбуждающий его.

Да, она красивая, но эту единственную последнюю ночь красота ее принадлежит ему. Это его жена. Зачарованный блаженным наслаждением, разлившимся по лицу Холли, Остин скользнул пальцем туда, где в горячей влаге соединились их тела. Одного нежнейшего прикосновения оказалось достаточно, чтобы судорожное дыхание Холли переросло в крик восторга.

Ее трепетная дрожь захлестнула Остина волной наслаждения. Он со всей силой прижался к Холли, заглушая готовый сорваться с его уст стон сладостной агонии, впиваясь поцелуем в ее губы и чувствуя, как низвергающимся водопадом изливается из него любовь всей жизни.

Проснувшись в окутанной предрассветным сумраком комнате, Холли обнаружила, что постель рядом с ней пуста. Решив на мгновение, что Остин, как и раньше, ушел, получив наслаждение, она почувствовала, что душа ее наполняется отчаянием.

Едва сдерживая печальный вздох, Холли прикоснулась к тому месту на ложе, где должно было лежать большое сильное тело мужа. Смятая простыня все еще хранила остатки тепла. Облегченно вздохнув, Холли радостно рассмеялась и перекатилась в углубление, оставленное им в перине. Какое-то время она лежала, уткнувшись лицом в подушку, потягиваясь и вздыхая.

Перевернувшись на спину, Холли уставилась в полог балдахина, но перед взором ее мелькали сладостные воспоминания. После блаженных судорог экстаза Остин, уложив ее голову к себе на грудь и убрав с лица влажные кудри, сдавленным шепотом просил прощения за все те ночи, когда он бросал ее, обещая впредь никогда так не делать. Холли сбилась со счета, сколько раз за промелькнувшие слишком быстро часы между полуночью и рассветом Остин подкреплял свои слова действием. Но не менее прекрасными были и те мгновения, когда, истощенные и насытившиеся, они падали в изнеможении и она, прильнув к теплой груди мужа, упивалась ощущением того, что ее любят и ей больше нечего бояться. Когда Холли пыталась отодвинуться от мужа, Остин, ворча, обвил ее за талию, привлекая к себе и утыкаясь подбородком ей в макушку. И Холли, видя, что он не в силах расстаться с нею даже во сне, довольно улыбалась.

А потом снова пробуждалось его желание, и все начиналось сначала.

В желудке Холли раздалось требовательное урчание. Она уселась в кровати, гадая, не отправился ли Остин за подносом с едой, чтобы они смогли утолить голод, имеющий более земную природу. Свечи оплыли, превратившись в застывшие лужицы воска. Воздух наполнился легкой прохладой. Свесившись с кровати, Холли увидела, что штаны Остина исчезли, но рубашка по-прежнему валялась бесформенной кучей там, куда она бросила ее вчера вечером.

Поддавшись внезапному порыву, Холли натянула рубашку на себя, словно с помощью этого наивного ухищрения можно было стать еще ближе к мужу. Грубая шерсть щекотала обнаженную кожу. Не удержавшись, Холли весело закружилась по комнате, глядя на то, как рубашка раздувается колоколом.

Она споткнулась, налетев на стол.

И ей пришлось вцепиться в него обеими руками, чтобы не упасть. Дверь спальни была распахнута настежь, приглашая Холли покинуть Опостылевшие стены своей темницы.

27

Холли осторожно спустилась вниз по лестнице, сама не замечая, что прижимается спиной к стене. Затем она прошла мимо нескольких обитателей замка, которые спали на скамьях и на подстилках на полу в главной зале. Дверь со скрипом отворилась, впуская в залу тусклый свет.

Проскользнув в узкую щель, Холли вышла во внутренний двор и застыла, глядя на небо так, словно увидела его впервые в жизни.

На далеком небосводе гасли последние звезды. Подобное утро в конце лета легко спутать с осенним: шепот прохладного ветерка с реки, сорвавшийся с дерева желтый лист, проблески рубина в изумрудной зелени кроны дуба. Эти предвестники ненастья спешили вслед за последним вздохом лета, за которым уже чувствуется ледяное дыхание зимы.

Холли успела забыть, сколь многообразен мир. Скалистые горы, обширные болота, непроходимые леса, среди которых тускло сияла оловянная лента реки, текущей сквозь клубящийся туман в море.

У Холли перехватило дыхание. Она поежилась от первобытного страха, испугавшись, что эта первозданная красота поглотит ее целиком. Ей не хватало ставших привычными стен, окружающих ее тюрьму, уютного гнездышка в постели, среди меховых покрывал. Вероятно, Холли скользнула бы назад в свою нору, словно робкий мышонок, испугавшийся котов, населяющих замок, если бы не заметила стоящего на обрывистом берегу реки мужчину.

Увидев мужа с развевающимися от ласковых дуновений ветерка черными волосами, Холли торопливо направилась к нему.

Ей не терпелось заглянуть ему в глаза, услышать нежные слова, убедиться, что все случившееся этой ночью не было сном. Холли почувствовала себя невесомой, ей захотелось скакать и резвиться в мокрой от росы траве, но странная неподвижность Остина остановила ее. Он не замечал приближения жены. Глаза его словно остекленели, казалось, взгляд его проникал сквозь туман до самого моря.

Боясь напугать мужа своим внезапным появлением, Холли нежно положила ему руку на талию.

Вздрогнув от этого осторожного прикосновения, Остин, обернувшись, увидел стоящую рядом с ним улыбающуюся жену. Холли каким-то образом удалось придать бесформенной рубашке вид платья, достойного королевы.

Босоногая, с растрепанными волосами, с подернутыми поволокой глазами, припухшими от страстных поцелуев губами, она никогда не казалась такой прекрасной и соблазнительной. Это упростило и в то же время несказанно усложнило то, что предстояло сделать Остину.

Увидев выражение лица мужа, Холли сразу же поняла: что-то не так. Ее улыбка поблекла. Остин, нежно обняв жену, поцеловал ее в губы. В этом поцелуе было что-то столь грустное, столь необъяснимо щемящее, что он, не развеяв тревогу Холли, лишь еще болыпе усилил ее.

Остин погладил ее по плечу, и это нежное прикосновение наполнило душу Холли тоской.

— Я отправляю тебя домой.

Она отшатнулась от него, словно расстояние могло стать щитом, отражающим удары.

— Я дома.

— Но ты здесь не в безопасности. Ты никогда не будешь в безопасности в Каер Гавенморе.

Его лицо исказило страдание. Остин прикоснулся к шее Холли, осторожно дотронувшись пальцами до едва заметных кровоподтеков, оставленных руками его отца.

— Случившееся вчера вечером лишь подтверждает это.

— Я не боюсь твоего отца. У тебя хватит силы, чтобы защитить меня от него.

Стена холодной решимости, которой попытался отгородиться Остин, дала трещину.

— Но кто защитит тебя от меня?

Прижавшись ладонями к манящему теплу груди мужа, Холли заглянула в его лицо, моля о том, чтобы в ее глазах отразились нежность и вера, переполняющие ее сердце.

— Тебя я тоже не боюсь.

— Значит, ты совершенно глупа!

Острая боль пронзила сердце Холли. Остин, схватив жену за запястья, оторвал от себя ее руки, как уже столько раз делал прежде. Опустившись на валун, он понуро опустил голову.

— Разве я уже не доказал тебе, что моя любовь несет лишь смерть и разрушения? О, все начинается с невинного пустяка. Ты будешь сидеть слишком близко у очага, тебе в глаз попадет дым, и я сразу же обвиню тебя в том, что ты подмигиваешь Кэри. И прежде чем ты успеешь сообразить, что происходит, — он выразительно провел пальцами по горлу, — вы оба будете валяться бездыханными на полу, и мне придется заканчивать ужин в одиночку.

Холли не знала, смеяться ей или плакать. Лишь вчера днем она собиралась просить Остина отпустить ее назад в Тьюксбери, раз он не в силах полюбить ее; сегодня же он готов отослать жену от себя именно потому, что любит ее.

Остин закрыл лицо руками.

— Как мне заставить тебя понять? Эта ревность, подобно неизлечимому недугу, разливается по моим жилам. Отравляя все, к чему я прикасаюсь, она превращает любовь в чудовищную смертельную болезнь. — Он поднял длинные черные ресницы, и Холли впервые увидела глубину его отчаяния. Его голос превратился в шепот. — Я даже не могу смотреть на тебя, не думая о том, что когда-нибудь тебя потеряю.

С уст Холли сорвался нервный смешок, очень напоминающий всхлипывание.

— Но ты не потеряешь меня, если дашь мне позволение остаться рядом с тобой. По собственной воле я никогда не покину тебя. — Опустившись на колени рядом с ним, она положила руку ему на бедро. — Любить — значит рисковать, не так ли? И я готова пойти на этот риск. Остин бросил мрачный взгляд на могилу.

— Моя мать тоже пошла на риск, и это стоило ей жизни. Тебя я не могу подвергать такой опасности.

Холли уже начинала бояться, что ей не удастся поколебать решимость мужа. Она боролась за свое счастье всеми силами, но, похоже, все ее старания совершенно напрасны. Эта мысль ее разъярила и в то же время напугала.

— Значит, на самом деле ты хочешь сказать, что независимо от того, как сильно ты меня любишь, ты никогда не будешь считать меня достойной своего доверия.

В голосе Остина прозвучало бессильное отчаяние.

— Все дело во мне, а не в тебе.

Холли искривила губы в надменной усмешке.

— А если это легендарное проклятие Гавенморов в действительности лишь глупые предрассудки?

Остин вздохнул.

— Неважно, так ли это на самом деле, но я в это верю, и это главное.

Холли не знала, как можно переубедить его. Подавив гордость, она склонила голову и прошептала:

— Ты можешь держать меня взаперти в башне. Если только так…

Он поднял пальцем ей подбородок, и глаза его сверкнули тем ледяным огнем, что впервые увлек Холли в его объятия.

— Да я скорее всего себя обмотаю цепями и упрячу в самое глубокое подземелье, чем снова лишу тебя свободы. Поднявшись, Холли решительно сказала:

— В таком случае я сама посажу себя под замок. И если вы хотите прогнать меня из своего дома, сэр, предлагаю вам приказать Кэри зарядить стенобитную машину и катапульту. Ибо ноги моей не будет за пределами северной башни, пока вы не откажетесь от всей этой чепухи.

Стремительно развернувшись, она направилась к замку.

— Если эта Рианнон так хочет тебя, ей придется сразиться со мной. Ведьма встала у меня на пути, и я выщиплю ей все перья из крылышек! Она сама пожалеет о своем проклятии!

— Если ты не хочешь спасти свою душу, подумай о моей!

Голос Остина прозвучал погребальным звоном. Холли застыла, на мгновение возненавидев мужа. Возненавидела за то, что он так хорошо знает ее. За то, что он бросил ей вызов, перед которым она безоружна. Остин не смог бы сделать ей больнее, если бы даже нанес пощечину железной перчаткой.

Обернувшись, Холли увидела, что Остин, расставив ноги, приготовился к схватке. Охваченная бессилием, она захотела броситься на него, сделать ему больно, как сделал больно ей он.

— Раз вы вознамерились требовать от меня столь благородной жертвы, вероятно, вам не следовало рисковать тем, что у меня может появиться ребенок. Быть может, я отправлюсь назад к отцу, увозя в чреве наследника рода Гавенморов?

Стиснув зубы, Остин хранил молчание. Холли не могла понять, было ли это ответом на напоминание о нежном единении их тел или же печалью при мысли о расставании с нерожденным ребенком.

— Если у тебя родится мальчик, держи его от меня как можно дальше. Мне нечего дать ему в наследство, кроме фамильного проклятия.

С вызовом вскинув голову, Холли сдержала навернувшиеся слезы.

— Я знаю, супруги нередко живут раздельно, но что, если я, неудовлетворенная таким замужеством, захочу осчастливить другого мужчину?

Она понимала, что это самый жестокий удар, какой она может нанести. Тихий ответ Остина был полон горькой покорности.

— Если ты решишь снова выйти замуж, я солгу богу и королю, и добьюсь расторжения брака. Ты не должна до конца жизни расплачиваться за мою глупость. — Подняв голову, он взглянул жене прямо в глаза. — Но в сердце моем ты есть и всегда будешь моей женой.

Этот торжественный обет доставил Холли дополнительные страдания.

— Единственная моя глупость, сэр, состоит в том, что я полюбила вас!

Выкрикнув эти слова, Холли развернулась и побежала, не видя ничего перед собой, к замку, в последний раз ища убежища в своей комнате в башне.

В треснутом овале зеркальца отражался безупречный овал лица. Слегка изогнутые черные брови, высокие скулы, на которых еще десятилетия время не сможет оставить свой след. Лишь глаза выдавали черную пустоту в ее душе.

Подкрасив губы, Холли провела по ним языком, рассеянно отметив, что помада на вкус гораздо приятнее сажи. Поправив рубиновое ожерелье, она надела на волосы золотую сетку. Пусть муж только посмеет обвинить ее в воровстве! Женщина, которой некогда принадлежали все эти драгоценности, по духу гораздо ближе ей, а не своему внуку. Если муж будет возражать, она просто потребует украшения в качестве платы за полученные им удовольствия.

Безжалостно подавив нестерпимое желание бросить украдкой последний тоскливый взгляд на смятую постель, Холли слегка подсурьмила глаза, оттенив их лихорадочный блеск. «Больше тебе плакать нельзя, — строго приказала она себе, — иначе краска растечется по щекам, и ты станешь похожа на странствующую комедиантку».

Может, и к лучшему, что Остин отсылает ее домой, подумала Холли, прикасаясь пальцами к вискам, пытаясь унять головную боль. Еще одна неделя в обществе мечущегося от крайности к крайности мужа — и у нее на коже появятся неизгладимые морщины. Ни одна женщина не сможет вынести подобные головокружительные взлеты и падения без того, чтобы на лице у нее не остались следы. Не для того она столько лет избегала солнца и натирала кожу овечьим жиром, чтобы стать морщинистой, как Элспет.

Словно вызванная мыслью госпожи, служанка, бесшумно появившаяся за спиной Холли, доложила:

— Миледи, мастер Кэри приготовил лошадей.

Отложив зеркальце, Холли поднялась со стула, надевая мантию, отороченную горностаем.

Элспет ахнула. Она присутствовала при рождении Холли и нянчила нежного ангелоподобного младенца. Она держала пухлую ручку Холли в день ее трехлетия, когда путешествующий арабский принц просил чести взять ее в жены. Двенадцатилетний мальчик плакал и кричал, когда отец Холли ответил отказом, а девочка, презрительно тряхнув черными шелковистыми кудрями, удалилась в парк к прерванной игре.

Элспет видела красоту своей госпожи в разных обличьях, но никогда от вида Холли так не захватывало дух. И никогда она не выглядела столь хрупкой и ранимой.

Она казалась ледяной королевой. Это сравнение испугало Элспет. Лед твердый, но и непрочный: он уязвим перед теплом и рассыпается от удара.

— Элспет, не соблаговолишь ли понести мой шлейф? — спросила Холли, натягивая перчатки, опушенные горностаем. — Мне бы очень не хотелось испачкать его в этом склепе.

Она надменно расправила плечи. Элспет послушно засеменила следом. Холли не собиралась покидать Каер Гавенмор, трусливо поджав хвост. Что ж, сердце ее разбито, но гордость она сохранит нетронутой. Пусть красота ее явится прощальной пощечиной Остину и всей его вероломной родне, живой и давно умершей!

Главная зала и внутренний двор были заполнены зеваками. При виде Холли раздался единый восторженный вздох. Некоторые, подобно Винифриде, в открытую плакали. Другие не стеснялись показать свое злорадство. Возможно, с горечью подумала Холли, отныне их дражайшему господину больше не будут угрожать злые козни красивых женщин.

Кэри ждал во дворе, держа поводья беспокойно переступающих лошадей: пегого жеребца, невысокой гнедой кобылы и изящной серой лошади, подготовленной для Холли. Лицо оруженосца было, как никогда, мрачным. От Холли не укрылся осуждающий взгляд, брошенный Кэри в сторону холма.

Краем глаза она увидела Остина — фигуру, одетую в черное, у могилы матери. Само его присутствие было молчаливым подтверждением правоты его действий.

Презрительно взглянув в сторону мужа, Холли, опершись на руку Кэри, взобралась на серую лошадь и уселась в седле по-дамски, раскинув веером юбки на крупе благородного животного.

Элспет забралась на гнедую кобылу. Кэри, казалось, отчаянно хотелось что-то сказать на прощание, но Холли сидела с таким высокомерным видом, что оруженосец не посмел открыть рта.

Положив руки в перчатках на поводья, она объявила с самоуверенностью молодой королевы:

— Можно трогаться!

И маленький отряд отправился в далекий путь: мимо толпящихся зевак, мимо покосившейся привратной башни, мимо обвалившейся недостроенной наружной стены. Мимо того места, где можно обернуться и насладиться детской иллюзией того, что Каер Гавенмор — небесный замок на облаках.

У Холли больше не осталось веры в воздушные замки и живущих в них принцев. Притворившись, что ей требуется поправить непокорный локон, она поднесла руку к глазу, оставив на белоснежном шелке перчатки одинокое черное пятнышко.

28

Холли постаралась плотнее укутаться в накидку, недоумевая, почему это в августе вместо бодрящей прохлады осени наступила зима, нарушив законы природы. На лес опустилось покрывало тоски. Пронизывающий ветер злорадствовал, швыряя в лицо Холли сухие листья и холодные струи дождя.

Путники уже потратили полтора дня, просидев скорчившись в три погибели среди молодых сосен, уныло глядя на плотную серую пелену дождя. Возможно, они провели бы так еще один день, если бы не высказанное Кэри опасение, что у них кончатся запасы провизии. Поэтому, выбравшись из промокшего насквозь убежища, путники, зараженные хмурой тоской, двинулись в сторону замка Тьюксбери, шлепая по лужам.

Даже Элспет, казалось, лишилась дара беззаботно болтать ни о чем. Холли, заметив, как нянька трет ноющие от сырости морщинистые руки, не слушая ее возражений, буквально силой отдала ей меховые перчатки, принадлежавшие раньше бабушке Остина.

Теперь она больше не чувствовала своих рук, сжимающих поводья. И ей лишь хотелось, чтобы стихла, оставила, наконец, ее в покое терзающая боль в груди. Многие годы боявшаяся, что она — лишь пустая красивая оболочка, Холли вдруг обнаружила, что у нее есть сердце, живое и уязвимое, и это сердце было разбито.

Впрочем, оно и к лучшему, решила она. Сердце ей больше не понадобится. Похоже, ей назначено судьбой внушать восхищение на расстоянии и никогда болыпе не знать волнующую близость любящего супруга.

«Но в сердце моем ты есть и всегда будешь моей женой».

Слова Остина многократным эхом звучали в сознании Холли. Вероятно, он сам, произнося их, верил, что говорит правду, но Холли не сомневалась: несколько месяцев одиночества — и его благородные намерения потускнеют. Воспользовавшись благовидным предлогом, Остин добьется расторжения брака и завлечет на брачное ложе какую-нибудь смирную девицу с робкими карими глазами, как у теленка, и лошадиным лицом. Холли будет натыкаться на них на турнирах и весенних ярмарках, учтиво улыбаться, скрывая боль, и здороваться с выводком неуклюжих детишек, путающихся у них под ногами.

Рука Холли коснулась живота, выдавая надежду, в которой она не смела признаться себе самой. Остин до боли ясно дал ей понять, что его нисколько не интересует ребенок, которого она, возможно, уже носит под сердцем, но Холли не могла удержаться от мысли, что решимость мужа пошатнется, когда она преподнесет ему младенца, очаровательного темноволосого мальчика с едва различимой ямочкой на пухлой щечке. Тупая боль сменилась чувством тоски, смешанной с отчаянием.

— Прекрати мучить себя, — тихо шепнула себе Холли, но и Элспет, и Кэри беспокойно оглянулись на нее.

Дождь почти прекратился. Нависшие над узкой тропой ветви превращали тусклый рассеянный свет в преждевременные сумерки. У Холли по позвоночнику пробежал холодок тревоги. Она оглянулась, не в силах стряхнуть с себя ощущение, что из густых зарослей за ними следят чьи-то недобрые глаза.

Пытаясь успокоиться, Холли сглотнула комок в горле, вспоминая, какой глупой показала себя, поддавшись похожим фантазиям по дороге в Каер Гавенмор. Но сейчас рядом с ней нет Остина; никто не устроит ее к себе на колени и не вытрет ей с глаз слезы. Нет Остина, и никто не усадит ее на коня позади себя, предложив в качестве удобной подушки свою широкую спину.

Но зловещий дух, витающий над лесом, встревожил не только Холли. Рука Кэри, метнувшись к плечу, проверила, готов ли лук. Элспет сбросила с головы капюшон, беспокойно обводя взглядом стоящие стеной деревья. Когда лес расступился, открыв затянутую пеленой тумана поляну, из груди путников вырвался вздох облегчения.

Вдруг Холли увидела стоящую на краю поляны фигуру в рясе. Не обращая внимания на предостерегающий крик Кэри, она соскочила с лошади и бросилась навстречу незнакомцу.

— Это же Натаниэль! — крикнула Холли, скидывая с головы священника капюшон и открывая его лицо.

Кэри, осадив коня, нахмурился, и недовольное выражение его лица сделало бы честь самому Остину.

— Хвала всевышнему, с вами все в порядке! — воскликнул отец Натаниэль, сжимая Холли в объятиях, нисколько не подобающих духовному лицу.

Холли, несколько смущенная подобным проявлением нежности, отстранила его от себя.

— Ну разумеется, со мной все в порядке. Но что вы делаете здесь, в этой безлюдной глухомани? Почему вы не в Тьюксбери?

Щеки священника залились румянцем.

— Я шел освобождать вас от этого тирана. — Он поежился. — Вы даже вообразить себе не можете, как я переживал за вас, мысленно представляя ужасные муки, которые вы терпите от его рук.

Возможно, Холли собиралась уже встать на защиту мужа, но потом решила, что сейчас неподходящее время и сырой холодный лес неподходящее место для этого. Впрочем, она была уверена, что отец Натаниэль все равно не поверит ей. Благочестивое рвение священника в совершении благородного дела переросло в неистовство. В его представлении освобождение принцессы, заточенной в башне диким уэльсцем, было вполне сопоставимо с поисками чаши Грааля.

— И вы шли сюда только ради этого? А мой отец с вами?

Холли всмотрелась в чащу за спиной священника, лишь теперь осознав, как ей хочется броситься на шею отцу и выплакать свое горе.

— Мы решили не тревожить напрасно вашего отца. Осадив Каер Гавенмор, взяв его штурмом и освободив вас из лап разбойника, мы собирались…

— "Мы?" — оборвала его Холли, чувствуя, что благие намерения священника могут обернуться для нее новыми бедами.

Вдруг из колышущегося подлеска на поляну выскользнули, точно гадючий выводок, десяток вооруженных мужчин. Не успел Кэри положить стрелу на тетиву, как ему в кадык уперлось острие меча. Испуганный крик Элспет оборвался, заглушенный сильной рукой, зажавшей ей рот. В течение нескольких мгновений Холли и ее спутники оказались окруженными какими-то разбойниками.

Холли уже приходилось слышать об этих людях. Их не раз замечали слоняющимися вдоль границ владений ее отца. Они пользовались дурной славой за то, что наводили ужас на окрестных жителей: отнимали заработанные с таким трудом крохи, избивали стариков, уводили девушек в лес и жестоко развлекались с ними. Грубые и беспощадные, с прищуренными глазами, горящими ненасытной жаждой порока, — вот что представляли из себя люди, с которыми столкнулись Холли и ее спутники.

И, тем не менее, в сравнении с мужчиной, вышедшим из их рядов — в безукоризненном камзоле черного цвета, с тщательно расчесанными волосами, с добродушной улыбкой, словно прилепленной к его красивому лицу, — они казались безобидными, словно ватага расшалившихся пажей.

— Кого мы видим: перед нами попавшая в беду дамочка собственной персоной! Как любезно с вашей стороны избавить нас от хлопот освобождать вас. Я нахожу осады замков скучным занятием.

Холли, сама не замечая того, схватила отца Натаниэля за рукав, но тотчас же разжала пальцы, не желая показывать свой страх перед этим человеком.

— Натаниэль, а он что здесь делает? Покровительственная улыбка священника потускнела.

— Ну как же, он спас мне жизнь. Если бы не доброта и гостеприимство барона Монфора, я скорее всего погиб бы. Эжен де Легге презрительно фыркнул.

— Мы нашли его блуждающего по кругу, обезумевшего от голода и жажды, бормочущего себе под нос нудные молитвы. Он был всего в нескольких футах от границы владений вашего отца.

— Вы мне этого не сказали! — негодующе воскликнул Натаниэль. — Я полагал, что все еще нахожусь в Уэльсе.

— Да нет же, сказал. Просто вы были в беспамятстве и забыли. — Эжен вновь обратил свое слащавое обаяние на Холли. Она удивилась, как это он не растекся и не вылился из камзола. — Как только добрый монах известил нас о вашем плачевном положении, мы с готовностью предложили свою помощь. Должен признаться, выглядите вы неплохо. — Протянув руку, он накрутил на палец непокорный локон. — Мне нравится. Как-то… по-мальчишески.

Он с таким выражением произнес это слово, что сразу стала понятна особая страсть барона к девочкам, еще не встретившим свое тринадцатилетие. Подавив дрожь отвращения, Холли отшатнулась от его руки. Монфор укоризненно покачал головой, но ничего не сказал. Холли схватила отца Натаниэля за ворот рясы.

— Неужели эти проходимцы, по-вашему, способны вести осаду замка? Я не вижу ни арбалетов, ни таранов. А где лестницы? Где катапульта? Лучники?

Священник заморгал, словно человек, не желающий очнуться от хорошего сна из страха обнаружить, что на самом деле вокруг него кошмар.

— Н-не… не знаю. Я просто решил, барон знает, что делать. Он обещал, что мы спасем вас.

— Ну да, скорее всего пробравшись в Каер Гавенмор ночью и перерезав горло его сонным обитателям. Как можно быть таким наивным?

Эжен встал на защиту обиженного.

— Не будьте к нему излишне строги, Холли. Я нахожу его простодушие весьма трогательным.

Взглянув Монфору прямо в глаза, Холли снизошла до того, чтобы впервые обратиться к нему.

— В таком случае, милорд, сдержите свое слово. Немедленно проводите меня к отцу.

— Ваш покорный слуга почтет это за честь, миледи. Плечи Холли расправились, сбросив напряжение. Возможно, она была слишком несправедлива к де Легге. Барон сложил губы в печальную гримасу.

— Однако боюсь, это совершенно невозможно.

Протянув руку к расшитому поясу, он достал из ножен маленький серебряный кинжал.

Холли непроизвольно отступила от отца Натаниэля, затем сделала еще шаг. Де Легге двинулся к ней, а двое его подручных схватили священника за руки.

Отец Натаниэль негодующе воскликнул:

— Господа, немедленно отпустите меня! Холли уперлась спиной в дерево. Эжен приближался к ней, ловко вращая в пальцах кинжал.

— Если хоть один волос упадет с ее головы… — зарычал Кэри.

Элспет запричитала, закатив от ужаса глаза.

Лишь Холли продолжала хранить презрительное молчание, выразив Эжену во взгляде переполняющее ее негодование. Она заставила себя не отпрянуть от него даже тогда, когда он, прижав горячие губы к ее уху, шепнул:

— Ваша надменность поубавится, миледи, когда я покажу вам мою власть, ибо я намереваюсь поставить вас на колени. Любым способом.

Лезвие кинжала скользнуло по ее щеке. Краем глаза Холли увидела, что Кэри дернулся в руках разбойников, попробовал было оказать сопротивление. Увидела, как острие меча рассекло кожу на его шее и струйка крови потекла ему за шиворот.

— Вы можете поставить меня на колени, — прошипела Холли, — но я никогда не опущусь до того, чтобы, подобно вам, пресмыкаться.

Она едва не вскрикнула, так как Монфор, схватив ее за волосы, безжалостно отхватил локон. Достав из болтающегося на поясе бархатного кошеля сложенный пергамент, он убрал туда отрезанную прядь.

— Этого будет достаточно, чтобы придать вес моим словам. Если бы не мое благородство, я бы прибавил еще ваш язычок. Уверен, мужу от него досталось изрядно, и он без труда его узнает.

Холли проглотила готовый вырваться ответ, впервые в жизни предпочтя осторожность безрассудной храбрости.

И тотчас же пожалела об этом, так как один из подручных барона грубо обхватил ее за талию, огромной волосатой лапищей причинив боль. Впрочем, ей нужно было только радоваться тому, что она еще может дышать. Исходящий от верзилы запах своей отвратительностью соперничал с его внешностью.

— Ведите лошадей, — распорядился де Легге. Двое из его приспешников скрылись за деревьями.

— Я верил вам, сэр, — тихо произнес отец Натаниэль, точно ребенок, испуганный и изумленный таким внезапным поворотом событий.

Эжен, будто только что вспомнив о существовании священника, искоса глянул на него. Холли очень не понравился этот взгляд, он не сулил ничего хорошего безобидному священнику. Де Легге приблизился к отцу Натаниэлю, кинжал сверкнул в его руке, и Холли задергалась, тщетно пытаясь вырваться из рук верзилы.

Сочувственный вздох барона растопил бы и снег.

— Это самая трагическая ошибка у нас, смертных, вам не кажется, брат? Мы постоянно разочаровываем друг друга. Но ваша вера в бога по-прежнему крепка, не так ли?

Отец Натаниэль мрачно кивнул.

— Да.

Ласковая улыбка Эжена стала еще шире.

— В таком случае передайте ему от меня привет.

По-прежнему улыбаясь, он всадил кинжал в грудь священника.

Отчаянный крик вырвался из горла Холли. Кэри боролся, несмотря на неравные силы. Рука, зажимающая рот Элспет, уже не могла заглушать жуткие вопли.

Отец Натаниэль рухнул на землю, и Холли, высвободившись из рук верзилы, бросилась к нему.

На рясе священника расцвело страшное красное пятно. Он протянул руку.

— Прости меня… — прошептал отец Натаниэль. Его взор затуманился, и Холли не поняла, обращается ли он к ней или к богу. — Пожалуйста, прости меня…

Холли сжала его руку; подручный Эжена, обхватив ее за талию, оттащил от священника. Молодая женщина застонала от отчаяния при виде неподвижно распростертого на земле тела своего верного друга.

Эжен, нагнувшись, спокойно вытащил кинжал и вытер его о пергамент, который все еще держал в руке.

— Да упокой, господи, его несчастную душу!

Не обращая внимания на гневный взгляд Холли, Эжен направился туда, где лежал распростертый Кэри, прижатый к земле четырьмя разбойниками. Нижняя губа оруженосца была рассечена, один глаз заплыл.

— Постарайтесь не убить его и не переломать ему ноги. — Эжен засунул пергамент Кэри за пояс. — И в том и в другом случае придется искать другого гонца, а мое терпение уже на исходе.

Эжен, схватив Холли за локоть, потащил ее к лошадям. Она вздрогнула, услышав отвратительные звуки уда-ров кулаков по человеческой плоти и сдавленные стоны беспомощного Кэри.

— Ублюдок! — бросила Эжену Холли, ослепленная потоком горячих слез, проходя мимо безжизненного тела священника.

Пальцы де Легге впились в ее нежную кожу.

— Напомни научить тебя обращаться ко мне с должным почтением, когда я стану твоим мужем.

— У меня есть муж!

От холодной усмешки Эжена ее душу захлестнул леденящий страх.

— Пока есть, миледи. Пока.

Холли скоро узнала, что существуют более изнурительные способы путешествия, чем передвижение на лошади в женском седле под проливным дождем. Например, будучи связанной по рукам и ногам и перекинутой, словно мешок с зерном, через круп огромного коня. Каждый удар копыт о землю сотрясал ее всю, заставляя зубы стучать, точно игральные кости в стакане. В лицо Холли летели комья грязи. Она поежилась, представив себе, как переносит такое истязание старое тело Элспет.

Шли часы, и мысли Холли кружились в такт конской поступи в сводящем с ума хороводе боли и сожаления. Если бы любовь ее была настолько сильной, что завоевала бы доверие Остина. Если бы она не раздразнила Эжена. Если бы она не призвала Натаниэля помочь осуществить ее безумный замысел. Тогда священник сейчас сидел бы в замке Тьюксбери, побранивая слуг за недостаточное благочестие и отчитывая ее отца за то, что тот вместо мессы отправился на соколиную охоту. Новый поток горячих слез заструился из глаз.

Холли хотелось прочесть молитву за упокой неприкаянной души несчастного Натаниэля, Но всякий раз, закрывая глаза, она видела не бледное лицо священника, а загорелое лицо Остина — Остина, распростертого в луже крови. Не является ли подлый поступок Эжена осуществлением страшного проклятия Гавенморов? Неужели ее красота действительно принесла несчастье ее мужу?

Но времени на размышления у Холли уже не было. Конь остановился, и ее стащили на землю неуклюжие руки ее стражника. Он взвалил Холли на плечо, и она содрогнулась, увидев, куда они приехали.

Холли могла бы догадаться, что Эжен слишком хитер и не станет рисковать и привозить ее к себе в замок, откуда слухи о ее пленении наверняка дойдут до ушей графа де Шастла. Барон устроил свое логово в полуразрушенной сторожевой башне, так сильно заросшей плющом, что со стороны она почти не была видна среди окружающих деревьев. Здесь, в этой глуши, не будет любопытных крестьян, шныряющих слуг, болтливых пажей: никто не будет сплетничать и не помешает дьявольской мести, замысленной де Легге. Здесь Холли и Остин окажутся всецело в руках барона и его подручных.

Она знала, что Натаниэль нахмурился бы, услышав молитву, обращенную к милости капризной языческой феи, но, трясясь на плече великана, Холли, закрыв глаза, горячо прошептала:

— Пожалуйста, Рианнон, хоть ты и фея, но ты женщина и должна меня понять, сделай так, чтобы муж мой оставался как можно дальше от этого места.

29

Сэр Остин Гавенмор стоял на крепостной стене замка и смотрел сквозь пелену дождя на восток. Промокший алый камзол облепил его тело. Вышитый на плечах плющ давил железными цепями.

Проклятие Рианнон было жалким лепетом по сравнению с тем, что чувствовал Остин с тех пор, как отправил жену к ее отцу. Тень царицы фей была только в одном месте. Присутствие Холли Гавенмор ощущал везде.

Она гуляла по берегу реки, собирая на ходу цветы. Высаживала анемоны на могиле матери Остина. Рыцарь сталкивался с ней на лестнице, на крепостных стенах — везде была Холли.

Эти видения появились уже через несколько часов после отбытия Холли в сопровождении Кэри из замка. Остин, находившийся в верхней зале вместе с Винифридой и Эмрисом, изучал чертежи недостроенной стены, подсчитывая, какая часть приданого Холли уже израсходована на покупку сланца и песчаника. Он собирался впоследствии вернуть графу де Шастлу все до пенни. Не пройдет и нескольких недель, думал Остин, аккуратно сворачивая листы пергамента, как в ворота замка заколотят королевские сборщики податей, угрожая отобрать за неуплату налогов и замок, и окружающие его скудные земли. Но теперь такие мысли больше не удручали Остина, как прежде. Без Холли дом превратился в пустую скорлупу. В склеп, похоронивший его мечты.

Не обращая внимания на обеспокоенный взгляд Винифриды, Остин уронил раскалывающуюся от боли голову на руки. До его слуха из южного крыла замка донеслись какие-то звуки. Рыцарь встрепенулся, чувствуя, как в сердце у него оживает безумная надежда.

— Ты слышал? — спросил он Эмриса.

— Вы о чем, сэр?

Оттолкнув изумленного управляющего, Остин выбежал из залы. Он остановился лишь в южном коридоре, уверенный в том, что увидит качающийся вверх-вниз на заржавленных цепях чугунный канделябр.

Канделябр висел неподвижно; железный звон раздавался лишь в воображении Остина.

Рыцарь бессильно прислонился к каменной стене. В ушах его звучали отголоски веселого смеха Холли, ее мелодичный голосок, выводивший какую-то мелодию. Ему показалось, что он сходит с ума.

До наступления ночи Остин просидел скрючившись в темном коридоре, но когда он, наконец, поднялся, ноги помимо воли привели его к двери в северную башню. Осознав, куда он пришел, Остин развернулся и отправился искать спасение в своей пустой спальне. Проворочавшись в постели несколько часов в жутких кошмарах, Остин очнулся, услышав ангельское пение своей жены.

Вскочив с кровати, он бросился вверх по винтовой лестнице, но, когда распахнул дверь башни, его встретила лишь гнетущая тишина. Отказавшись от тщетных попыток заснуть, Остин провел остаток ночи на подоконнике, уставившись на пустую кровать и предаваясь воспоминаниям. Утром его в таком состоянии обнаружила Винифрида. Остин запретил служанке убирать в комнате, опасаясь, что от этого исчезнет аромат мирры, пропитавший воздух в этой комнате.

Теперь он понимал, почему его дед запретил кому бы то ни было входить в башню после смерти бабушки. Дед так и не расстался с надеждой на то, что женщина, жившая здесь, когда-нибудь вернется.

Прощальный взгляд, брошенный на Холли, убедил Остина, что его надежды так же бесплодны, как и надежды его деда. Ему никогда не удастся забыть гордо расправленные плечи Холли, надменное выражение лица, ее прекрасные глаза. Он отослал от себя жену для того, чтобы спасти ее, однако с каждым часом все больше сомневался, что поступил правильно.

После четвертой бессонной ночи, проведенной в опустевшей спальне, Остин решил замуровать дверь в северную башню, чтобы впредь ни у одного мужчины из рода Гавенморов не возникало желания запирать здесь ни в чем не повинную женщину. И только тут осознал, что в роду Гавенморов после него не будет больше никого. Проклятие лишило его не только жены, но и детей.

Представив себе, каких чудесных сыновей могла бы родить ему Холли, Остин застонал от боли.

Однако надо все-таки отдать распоряжение запечатать наглухо башню. Тяжелые камни обнесут стеной и его сердце, теперь уже навсегда. Ему останется лишь провести остаток дней своих, бродя по замку в поисках своей жены, и делить одиночество в обществе человека, едва не сделавшего его вдовцом.

Остин пошел конем и не испытал никакого сожаления, когда отец взял его фигуру пешкой. После нападения на Холли Рис Гавенмор вел себя смирно. Казалось, припадок буйного насилия изгнал из его души демонов мрака. Сострадание заставило Остина изменить первоначальное решение запереть старика в темнице. Вместо этого он поручил Эмрису приглядывать за ним, чтобы впредь его отец не смог никакой женщине причинить вреда.

Эмрис помешивал угли в очаге, разожженном для того, чтобы прогнать промозглую сырость. Винифрида ощипывала цыплят, тщетно пытаясь скрыть встревоженные взгляды, бросаемые на входную дверь. Беспокойство Остина тоже росло. Кэри должен был возвратиться еще два дня назад. Рыцарь успокаивал себя тем, что оруженосец, вероятно, решил переждать непогоду в замке Тьюксбери. Сам он изо всех сил сдерживался, чтобы после каждого хода бесконечной шахматной партии не оборачиваться к двери, не желая выдать нетерпение, с которым он ожидал услышать вести о Холли.

Немногословие отца так подходило задумчивому настроению Остина, что он испуганно вздрогнул, когда Рис Гавенмор вдруг воскликнул:

— Шах!

Бросив украдкой очередной взгляд на дверь, Остин убрал короля, которому угрожал слон, рассеянно оставив при этом без защиты свою королеву.

Расправившись с ней, Рис загнал короля в угол, закрепляя свою победу.

— Мат!

— Победа досталась сильнейшему, — выдавил из себя неискреннюю улыбку Остин, снова расставляя фигуры на доске.

— По-моему, сынок, нам обоим известно, что это неправда.

Остин недоуменно взглянул на него. Голубые глаза отца были ясные, какими он их не видел уже много лет. Это зрелище пронзило Остина болью. Напомнило о тех временах, когда отец был героем, которому он поклонялся. О тех временах, когда вся их семья была счастлива.

— Я был во дворе, — тихо промолвил Рис. Остин расставил фигуры на доске, стараясь не дать выход гневу.

— Холли мне говорила. Тебе не кажется, это было очень некрасиво? Подслушивать, чем занимается собственный сын и его… — он стиснул зубы, — …его жена.

Рис покачал головой.

— Не сейчас. В ту ночь, когда моя мать выбросилась из окна.

Руки Остина замерли. Встретившись взглядом с отцом, он почувствовал, что не может отвести глаза.

— Последний раз я видел ее, еще когда был совсем маленьким, — продолжал Рис. — Мне удалось проскользнуть к ней в башню. Это я сказал матери, что отец развлекается с подружкой. Мать расплакалась. Она крепко обняла меня и сказала, что я хороший мальчик и она очень любит меня. А потом выпроводила из комнаты. — Старик уставился на зажатую в руке шахматную фигуру. — Возможно, если бы я остался… если бы я не рассказал маме об отце и другой женщине…

Остин с удивлением обнаружил, что его опустошенное сердце еще способно прощать. Он взял с доски маленькую фигурку.

— Ты ни в чем не виноват. Ты был лишь пешкой в игре ревности и мести, которую вел твой отец.

— Знаешь, она любила меня. Она была верной, преданной женой.

Остину пришлось приложить все силы, чтобы не дать выплеснуться захлестнувшей его горечи.

— Ты счастлив, что сохранил такие отчетливые воспоминания о своей матери. Рис заморгал.

— Не о своей матери. Я говорю о твоей Гвинет.

Остин был ошеломлен. Впервые после смерти его матери отец отозвался о ней хорошо. Возможно, старик перенесся в прошлое, в золотые летние дни перед той роковой осенью, искорежившей их жизнь.

Рис ласково погладил рукой вырезанную из дерева королеву.

— Она просила меня не посылать ее.

Остин нахмурился, решив, что отец снова заговаривается.

— Куда не посылать?

Отец осторожно поставил белую королеву на соседнее с черным королем поле.

— Эдуард приехал в Гавенмор не для того, чтобы благословить новый замок. Он хотел сообщить, что отказывает мне в дальнейшей поддержке. Он пришел к заключению, что валлийцы — дикий, неблагодарный народ, а их бесконечные бунты убедили его, что пограничные укрепления — лишь бесполезное украшение. Король выразил свое глубочайшее сожаление, похвалил меня за преданность, но отказался переменить решение. Я просил, умолял…

Остин заметил, что Эмрис прекратил помешивать угли, прислушиваясь к их разговору. Винифрида, раскрыв рот, смотрела на старика, зажав в руке цыпленка.

— Мне казалось, я еще смогу поколебать его решимость. Воззвать к чести. Увидев, что Гвинет приглянулась ему…

Остин вскочил на ноги, опрокинув шахматную доску. Во внезапно наступившей тишине, оглушившей его, он слышал, как падают на каменные плиты фигуры.

— И ты послал ее? Ты заставил свою жену лечь в постель с другим мужчиной?

По высохшим, как пергамент, щекам старика потекли слезы, но голос Риса по-прежнему был голосом взрослого мужчины, а не жалобным детским хныканьем.

— Она так горько плакала, умоляя меня не требовать от нее этого. Но я сказал, что если она действительно любит меня, то с готовностью принесет небольшую жертву во имя нашего общего блага. А потом, когда на следующее утро Эдуард распрощался со мной и я понял, что все было напрасно…

Остин, схватив отца за плечи, затряс его, словно тряпичную куклу.

— Ты убил ее за то, что она выполнила твою просьбу? Ты задушил ее за то, что она принесла свою добродетель в жертву твоим тщеславным устремлениям?

Сквозь кроваво-красную пелену ярости Остин слышал пронзительные крики Винифриды, чувствовал, как Эмрис отчаянно дергает его за руку, но взгляд его не отрывался от глаз отца.

И в этих бледно-голубых глазах Остин увидел не страх, а мрачное удовлетворение. Рис Гавенмор хотел покончить свои счеты с жизнью и надеялся сделать это руками собственного сына. Он хотел возмездия за смерть своей жены, но ему недоставало мужества сделать это самому. Остин осознал, что грехи отца отныне не лежат на нем, и с его плеч свалилась тяжкая ноша.

Его руки медленно разжались. Рис бессильно упал в кресло. Остин с искренним сожалением взглянул на понурившего голову отца.

— Извини, отец. Я не отправлю тебя в ад. Гораздо большим наказанием тебе будет жить с сознанием того, что ты сделал.

Стряхнув руку Эмриса, Остин, расправив плечи, направился к лестнице, горя от нетерпения поскорее остаться одному.

— А ты сможешь жить с тем, что сделал? Голос отца прозвучал так властно, что Остин застыл на месте. Время стремительно понеслось вспять. Он снова ощутил себя девятилетним мальчишкой, приготовившимся получить взбучку за то, что нацарапал свое имя на сырой штукатурке крепостной стены. Остин обернулся, готовый увидеть своего отца полным жизненных сил, каким он был в то время.

Старик, склонив голову набок, смотрел на него, словно голубоглазая птица.

— Ты сам с готовностью поверил в худшее о своей матери.

— Я был еще мальчишкой! Я решил, она бросила нас!

В ушах Остина прозвучал печальный женский плач: «Бросила вас? Мне кажется, сэр, это вы бросили ее».

Стремительно обернувшись, Остин посмотрел на Винифриду, испуганно вскрикнувшую и выронившую цыпленка.

— Ты слышала?

— Н-н-нет, сэр, я ничего не слышала.

— И я ничего не слышал.

Эмрис и его жена тревожно переглянулись, видимо, решив, что их молодой хозяин лишился рассудка.

Старик расхохотался, и его сухой трескучий смех, словно наждаком, прошелся по натянутым нервам Остина. У него мелькнула мысль, что он напрасно не прикончил старого безумца в минуту гнева.

— Не издевайся надо мною, — воскликнул Остин. — Это все проделки проклятой ведьмы Рианнон. В последнее время она прямо-таки решила свести меня с ума.

Отец понимающе кивнул.

— Меня она тоже раньше донимала, но потом я понял, что ее издевки — лишь отголоски моей совести.

— Не знал, что она у тебя есть.

Язвительное замечание сына нисколько не смутило Риса Гавенмора.

— Да, это моя совесть терзала меня, так как в глубине души я знал, что твоя мать не предавала меня. Это я предал ее. И моя мать не опорочила фамилию Гавенмор. Твой дед запятнал всех нас позором, заточив в башню невиновную женщину, лишив ее единственного сына, пока сам он развратничал с последней шлюхой. Скорее всего, жена старого Карадавга также была безвинна, но ее сожгли на костре, потому что супруг усомнился в ее верности.

Совсем рядом раздался тот же тихий женский голос: «Если мужчина отказывается верить женщине, которую, как он утверждает, любит, то скажи мне, муж мой, кто же из них виновен в неверности?»

Неужели это голос Холли?

— Замолчи немедленно! — крикнул Остин, с обезумевшим видом озираясь по сторонам.

Винифрида поспешно выскользнула вон, словно внезапный приступ сумасшествия, обрушившийся на ее господина, мог оказаться заразным.

В одном его отец прав, мелькнула у Остина безумная мысль. После всех мерзостей о своей матери, в которые он верил, он должен сгореть со стыда. Но вместе с раскаянием пришла последняя отчаянная надежда.

— Проклятие… — прошептал Остин.

— Все это вздор, сынок! — кивнул отец. — Никакого проклятия никогда не было. Было лишь пророчество, которое воплощали в жизнь те глупцы, что верили в него. Красота никогда не губила рода Гавенморов. Они сами навлекали несчастье на себя и на женщин, имевших глупость полюбить их.

«По собственной воле я никогда не покину тебя», — явственно прошептала Холли, пощекотав теплым дыханием ему щеку.

Остин схватился за стол, внезапно почувствовав головокружение. Неважно, слышат ли ее остальные, ибо в его ушах правда гремела оглушительно, как звон колокола кафедрального собора. Не Холли предала его, а он предал Холли, поверив не в силу любви, а в древнее проклятие. Если она решит найти утешение в объятиях другого мужчины, то произойдет это лишь потому, что ее вынудил к этому не верящий в нее муж.

В ушах Остина звучало пение Холли — пробирающий душу гимн веры в завтрашний день, и он, схватив плащ, бросился к лестнице.

Но прежде чем он добежал до двери, она распахнулась. Остин вздрогнул, порыв ветра бросил ему в лицо струи дождя. В залу, шатаясь, вошел мужчина, но если бы не пронзительный крик Винифриды, Остин, возможно, и не узнал бы его.

Глаза Кэри были едва видны на распухшем, разбитом лице. Правая щека была рассечена, левая рука болталась, вывернутая из сустава. Другая рука зажимала грудь, прикрытую промокшими насквозь клочьями разорванной рубахи.

Остин подхватил едва стоящего на ногах оруженосца.

— О боже, что случилось?

Кэри попытался было заговорить, но слова, произнесенные растрескавшимися, запекшимися губами, были совершенно неразборчивы. Глухо застонав, оруженосец, протянув здоровую руку к поясу, достал свернутый пергамент. Остин передал Кэри в заботливые руки его родителей и лишь после этого развернул мятый свиток.

Не послание, выведенное изящным почерком, не грубая карта местности и даже не зловещёе ржаво-бурое пятно, испачкавшее пергамент, привели его в бешенство. В глазах Остина все поплыло, когда он увидел шелковистый, черный, как соболий мех, локон.

30

Холли беспокойно металась по тесной комнате в башне.

Вместо величественной кровати под шелковым балдахином под узким окном на полу валялась изъеденная крысами подстилка. Вместо изящного рукомойника — лохань с солоноватой водой, предназначенной для мытья и питья, стоящая на голом деревянном полу. В обвалившемся очаге — тощая мышь, жадно набросившаяся на ломоть заплесневелого хлеба, поданного Холли на завтрак, обед и ужин. Тюремщик лишил молодую женщину даже общества Элспет. Причитающую няньку сразу же увели куда-то, как только шайка прибыла в свое логово.

Когда на небе взошла тусклая луна, Холли пришлось приложить большие усилия, чтобы не смотреть на ржавые кандалы, прикрепленные железными скобами к стене напротив окна. Холли была рада, что Эжен не заковал ее, но кандалы приводили ее в ужас.

Устав расхаживать по комнате, Холли, опустившись на колени, принялась выковыривать вокруг правого наручника растрескавшуюся известь, не обращая внимания на ущерб, наносимый этим своим ногтям.

— Надеюсь, вам нравится здесь, миледи?

Услышав этот приторный протяжный голос, Холли вскочила на ноги. В дверях, прислонившись к косяку, стоял Эжен, и улыбка несколько смягчала его хищное лицо.

— По бессвязным рассказам священника, — продолжал де Легге, — я понял, что в Гавенморе вы располагали приблизительно такими же удобствами.

Холли присела в реверансе.

— О нет, сэр. Там мы довольствовались лишь заплесневелыми корками, которые нам давали два раза в неделю. И крысы в Каер Гавенморе гораздо крупнее.

Шагнув в комнату, Эжен закрыл за собой дверь.

— Какая досада. Придется мне спуститься в подземелье и посмотреть, что там можно найти.

Холли едва сдержалась, чтобы не отшатнуться при его приближении. Барон впервые почтил ее своим посещением с тех пор, как захватил в плен три дня назад, и Холли сомневалась, что от его прихода следует ждать чего-либо хорошего, хотя и без того будущее ей рисовалось в довольно мрачных красках.

Вдвойне труднее оказалось не вздрогнуть, когда Эжен коснулся ее шеи, проводя пальцем по бледным кровоподтекам, еще виднеющимся на нежной белой коже.

— Вынужден признать, что ваш муж не знает, как обращаться с женщинами такой редкой красоты. Если бы вы согласились стать моей женой, я украсил бы вас бриллиантами и жемчугами, а не синяками и ссадинами.

Холли сдержала готовые сорваться с языка пылкие слова в защиту Остина, испугавшись, что подобное проявление чувств лишь сильнее разожжет ненависть Эжена к ее мужу. Вместо этого она предпочла направить его ненависть на себя.

— Я никогда не соглашусь стать вашей женой. Даже если вы убьете моего мужа и всех остальных мужчин на земле.

Эжен медленно сжал руки на ее горле; Холли едва удержалась, чтобы не вцепиться в них ногтями. Она еще хорошо помнила неожиданно сильную хватку Риса Гавенмора.

Барон, разжав руки, уронил их.

— Мне неприятно разочаровывать вас, миледи, но я забираю назад свое предложение взять вас в жены. Вы, несомненно, понимаете, что прелести ваши сильно потускнели, после того как вы щедро поделились ими с этим варваром. Вы больше недостойны быть моей женой.

— Какое вероломство! Когда вы впервые увидели меня — мне тогда было двенадцать — не вы ли пали предо мною на колени, целуя рукоять меча и давая клятву в вечной преданности?

Эжен ухмыльнулся.

— Мне просто хотелось заглянуть тебе под платье.

— Этой возможности вы лишены до сих пор. Его ухмылка стала еще отвратительнее, а голос вкрадчивее.

— Ждать осталось совсем недолго. Уверенность Холли была поколеблена.

— Но вы же только что говорили, что я больше недостойна вашего внимания.

— Я сказал, что отныне ты не нужна мне в качестве жены. Спать с тобой — это дело совсем иное.

Холли непроизвольно отступила назад.

— Дорогая, ничего не бойся. Я понимаю, что после неуклюжих ласк валлийского дикаря этот процесс пугает тебя, но обещаю, у меня такой опыт в этом деле, что скоро ты будешь молить меня о том, чтобы я прикоснулся к тебе.

Холли еле подавила желание высмеять самоуверенность барона. Перед ее глазами мелькнула картина: Остин, опускающийся на нее, нежно и властно овладевающий ею.

Она выпрямилась в полный рост.

— От вас я приму лишь одно благодеяние, сэр: верните мне свободу.

Улыбка Эжена погасла.

— Если вы будете продолжать упорствовать, миледи, то скоро будете молить не о свободе, а о пощаде.

Когда дверь захлопнулась за ним и загремел засов, мужество покинуло Холли. Колени ее предательски подогнулись, и она, опустившись на пол, натянула на плечи покрытое плесенью покрывало. В непривычно узкую прорезь окна поползли ночные тени. Но теперь у Холли не было ни зажженных свечей, чтобы прогнать их, ни Остина, который держал бы ее в своих объятиях до тех пор, пока дрожь не утихнет.

Рыцарь гнал своего скакуна через древний лес, как за восемь столетий до этого мчался его далекий предок.

На земле, покрытой толстым слоем мха, лежала пятнистая сеть, сотканная из лунного света и теней, но рыцарь безжалостно вонзал во взмыленные бока коня золоченые шпоры, не желая замедлять опасную гонку. Верное животное фыркало, шумно раздувая ноздри, затем напряглось, подавшись грудью вперед, пытаясь выиграть еще дюйм.

В прежние времена феодал, носящий фамилию Гавенмор, имел бы под своим началом могучее войско вассалов, но с Остином были лишь быстрота и честь. Он молил бога о том, чтобы они помогли ему в схватке с таким хитрым и коварным противником, как Эжен де Легге, барон Монфор.

Ни разу с тех пор, как Остин получил послание Монфора, его не мучили видения любимой женщины в объятиях другого мужчины. Его терзали лишь опасения, что с ней: не сделали ли ей больно? Не холодно ли ей? Не голодает ли она? Не страшно ли ей? Больше всего его как раз беспокоило мужество Холли. Остину было слишком хорошо известно, как может разъярить мужчину безрассудная дерзость.

Конь бросился в глубокую протоку. Фонтан ледяной воды нисколько не остудил решимость Остина, ибо в отличие от своего несчастного предка Гавенмора он несся вперед не навстречу своему проклятию, а к женщине, которая является его судьбой и избавлением.

Холли, встав с холодных досок пола, пожалела о том, что уступила искушению и заснула. Протирая глаза, она подошла к окну. Какое-то мгновение она позволила себе думать, что видит извивающуюся меж темных гор извилистую ленту реки Уай.

Но нет: во все стороны насколько хватает глаз простирается изумрудно-зеленый лес. Взошло солнце, и яркий утренний свет буквально ослепил Холли. Но особенно мучительным было сознание того, что на востоке, где-то сразу за горизонтом, — замок Тьюксбери, ее отец.

Стряхнув сонливость, Холли, перевесившись через подоконник, дернула за одну из плетей плюща, цепляющегося за стену башни. Плеть осталась у нее в руке.

Разочарованно вздохнув, Холли бросила ее на вымощенный камнем двор, заслужив этим недовольный взгляд одного из приспешников Эжена. Пятеро негодяев, зажав в руках острые пики, бродили вокруг одинокой башни.

Скрип открываемой двери предупредил Холли, что к ней пожаловали гости. Самодовольный вид Эжена вновь наполнил ее сердце страхом.

— Скучаешь у окна, дорогая? Ломаешь руки, ожидая, когда же к тебе на выручку прибудет благородный рыцарь?

Холли расхохоталась.

Улыбку ее тюремщика на мгновение сменило беспокойство. Холли обрадовалась первой, пусть и маленькой победе.

Она с сожалением взглянула на Монфора.

— Простите меня за необузданное веселье, сэр, но, пробыв целое лето замужем за этим неотесанным валлийским дикарем, я нахожу ваши романтические взгляды безнадежно наивными. Смею заверить вас, что Гавенмор так же рад избавиться от меня, как и я от него. Он не потратит ни пенни из моего приданого на то, чтобы выкупить меня у вас.

— Ха, но я не требовал никакого выкупа. Я просто испросил… аудиенции.

Тонкие губы де Легге превратили это невинное слово в отвратительное ругательство.

— Боюсь, тут вы тоже будете разочарованы, — заставила себя произнести как можно небрежнее Холли. — Мой муж так же прижимист в отношении времени, как и в отношении денег — особенно во всем, что касается меня. Думаю, отец Натаниэль поведал вам о тех неприятностях, которые свалились на нас после того, как Гавенмор раскрыл мой обман.

Присев на подоконник, Эжен задумчиво взглянул на нее.

— Кажется, я припоминаю что-то относительно небольшого недоразумения. Были крики, угрозы. Крестьяне требовали сжечь тебя живьем. Гавенмор протащил тебя по замку полураздетой. Какое очаровательное зрелище! Жаль, я пропустил его.

Склонив голову, Холли презрительно надула губы.

— Он назвал меня хитрой вероломной ведьмой и сказал, что я недостойна рожать ему детей.

Эти слова полуправды-полулжи до сих пор отзывались в ее душе острой болью.

— Быть того не может! Неужели ты думаешь, я поверю, будто ты не могла томно похлопать ресницами и вернуть расположение супруга? — Он с завораживающей лаской взял двумя пальцами Холли за подбородок, обращая ее лицо к свету. — Если верить этому влюбленному в тебя по уши священнику, мужчины рода Гавенморов питают особую слабость к красивым женщинам.

Холли не поднимала ресниц. Она ужаснулась, узнав, что отец Натаниэль, по-видимому, невольно вложил в руки Эжена оружие, способное уничтожить и Остина, и ее саму. Это сознание лишило ее всех средств защиты, всего, что могло бы обмануть такого проницательного человека, как Монфор.

Отшатнувшись от Эжена, Холли заметалась по комнате, затем, обернувшись к барону, впервые после того, как Остин попрощался с нею, дала выход своей горечи.

— Да, у мужчин из рода Гавенморов слабость к красоте. Они поглощают ее — так, как другие поглощают пиво и хлеб. Их аппетиты невозможно утолить. Уверена, отец Натаниэль поведал вам, что я была вынуждена обменять свою невинность на его свободу. Мой муж ночь за ночью жадно вкушал мою красоту, до тех пор пока это доставляло ему удовольствие.

— Счастливчик, — пробормотал Эжен, впиваясь похотливым взглядом в грудь Холли.

— Однако вот я надоела ему, и что же? Он прилюдно отказывается от меня. Унижает, отсылая к отцу. Быть может, в это самое мгновение он обольщает какую-нибудь смазливую молоденькую служанку! — Холли почувствовала, как слеза, сорвавшись с ресниц, оставила обжигающий след на щеке. — Клянусь, этому мужчине нет до меня никакого дела!

Ее представление получилось настолько искренним, что Холли, возможно, поверила бы в него сама, если бы в это время не донесся стук копыт и тревожные крики, после чего послышался гневный голос Остина Гавенмора:

— Монфор! Черт побери, что ты сделал с моей женой?

31

Эжен обвил рукой талию Холли, подтащив ее к окну, и молодая женщина застонала от отчаяния, когда увидела, что произошло во дворе. Двое негодяев неподвижно распростерлись на каменных плитах, охранявший ее верзила сидел в траве, обхватив руками голову.

Остин, гарцевавший на коне между двумя оставшимися часовыми, был цел и невредим. Похоже, ему было совершенно наплевать на то, что один из мерзавцев схватил под уздцы его коня, а второй приставил к его спине острый наконечник пики.

У Холли перехватило дыхание. Это было так похоже на Остина: броситься очертя голову навстречу опасности, не задумываясь о последствиях.

Ее муж был в ярости — вызванной ревностью или тревогой за судьбу жены, Холли не могла сказать. Возможно, Остин решил, что она умышленно спровоцировала Эжена напасть на нее с тем, чтобы таким образом отомстить мужу. Возможно, он увидит в случившемся еще одно доказательство женского вероломства.

— Я приехал за своей женой.

Прежде чем Холли успела осознать все происходящее, Эжен толкнул ее вперед, придерживая за платье. Окно сторожевой башни было гораздо уже, чем в ее комнате в Каер Гавенморе, но стройное тело Холли прошло в него без труда. Голова ее закружилась, перед глазами все поплыло, голубое небо и зелень листвы поменялись местами.

— Вы как, соблаговолите подняться наверх, — окликнул Остина Эжен, — или мне спустить ее вниз?

Остин колебался мучительно долго.

— Я поднимаюсь.

— Замечательно. Мои люди проводят вас.

Дьявольские нотки в голосе де Легге встревожили Холли, но она постаралась ничем не выдать своего беспокойства. Прикусив губу, она сдержала готовый сорваться предостерегающий крик, но все-таки вздрогнула, когда древко пики, опустившись на голову Остина, свалило его с коня на землю.

Губы Остина тронула мечтательная улыбка. Он лежал на лугу, покрытом цветами, положив голову на мягкую теплую грудь Холли. Склонившись над ним, жена осыпала нежными поцелуями лоб, ласковым голосом восторгаясь его отвагой, и ее шелковистые кудри щекотали Остину лицо.

— Вставай, безмозглый дурак!

Ему в лицо ударил поток холодной воды.

Открыв глаза, Остин увидел очаровательное личико Холли, искаженное тревогой и беспокойством. В руках у нее была пустая миска, а сам он в одних только штанах сидел в луже воды. Остин дернулся и понял, что руки его прикованы цепями к стене и, судя по косым лучам солнца, падающим на его раскалывающуюся от боли голову, день уже начинает клониться к вечеру.

Зловещая черная тень заслонила солнечный свет. Эжен де Легге, барон Монфор, склонившись над Остином, озабоченно всмотрелся в его лицо.

— Я вызвался лично пробудить вас, сэр, но ваша жена упросила позволить ей оказать вам эту честь.

Остин тряхнул головой, словно огромный косматый мастифф, обрызгав все вокруг. Холли, недовольно вскрикнув, отпрянула назад, выронив миску.

— Только таким образом она и может пробуждать в мужчине хоть что-то, — презрительно скривил губы Остин.

Холли ехидно усмехнулась.

— Сомневаюсь, что других мужчин пробудить так же трудно, как и вас, сэр. И что силы их так быстро иссякают.

— А что может пробудить в мужчине женщина, которая лежит рядом с ним словно холодная селедка?

Эжен, отерев капли воды, попавшие на него, со лба платком, с нескрываемым любопытством взглянул на ссорящихся супругов.

— Сэр, какая именно селедка: живая или дохлая?

— Разумеется, дохлая. Живая, по крайней мере, время от времени хлопала бы хвостом.

Презрительно фыркнув, Холли тряхнула кудрями. Казалось, у нее на любые слова мужа заготовлен язвительный ответ.

— Не живая и не дохлая, а застывшая от отвращения после ваших неуклюжих ухаживаний.

— Это уж точно, застывшая. Боюсь, как бы мой удалец не подхватил смертельную простуду.

— Ваш удалец! Ха! Не льстите себе напрасно.

Остину не потребовалось прилагать особых усилий, чтобы поддерживать эту перебранку. Его прищуренный взгляд был полон обещания расквитаться за это наглое оскорбление.

Эжен встал между супругами, испугавшись, что они вот-вот вцепятся друг другу в горло, лишив его возможности насладиться местью.

— Если вы настолько ненавидите свою жену, Гавенмор, почему же вы так благородно поспешили ей на помощь?

Ледяная усмешка Остина, с которой он обратился к Монфору, была совершенно искренней.

— По той же самой причине, по которой я так благородно поспешил жениться на ней. Золото. Как долго, по-вашему, ее отец позволит мне наслаждаться полученным за его доченьку приданым, если эта безмозглая дурочка умрет? А я, видит бог, заслужил эти деньги, вынужденный столько времени терпеть ее острый язычок.

Высунувшись из-за плеча Эжена, Холли показала мужу этот самый изящный розовый язычок, о котором он упомянул. Остин заерзал в луже воды, жалея, что выбрал столь неподходящий момент, вспомнив сладостные муки, которые ему пришлось терпеть от этого самого язычка.

Чтобы скрыть овладевшие им мысли, он изо всех сил дернул цепи, словно сейчас больше всего на свете ему хотелось обвить ими нежную шею жены. Правая скоба вознаградила его, подавшись на долю дюйма.

Остин тотчас же прекратил попытки освободиться, увидев, что Эжен достал из-за пояса маленький серебряный кинжал.

— Позвольте успокоить вас, сэр. Вы воспрянете духом, узнав, что я не собираюсь убивать вашу разлюбезнейшую женушку.

Кровь застыла в жилах Остина, когда он представил себе, на какие изощренные пытки способен этот мерзавец.

Эжен, попробовав большим пальцем лезвие, улыбнулся.

— Это вы во время турнира опорочили мое доброе имя перед множеством людей, и это вас я намереваюсь убить.

Испуганное восклицание, вырвавшееся у Холли, едва не выдало обман, но молодая женщина, быстро справившись, радостно захлопала в ладоши.

— Вот здорово! А я-то боялась, что мне суждено веки вечные терпеть этого мужлана!

Даже Эжен изумился, услышав такое проявление кровожадности.

— Напомни зажечь побольше свечей, когда я уложу тебя в свою постель, дорогая.

Остин принялся медленно, но упорно расшатывать правую скобу. Если только ему удастся вытянуть цепь хоть на несколько дюймов, прежде чем Эжен подойдет, чтобы прикончить его…

— Если у вас хватит глупости лечь в постель с этой ведьмой, — сказал он, — то скоро вам придется просить кого-нибудь прикончить вас во время сна. Пожалуй, мне милее смерть, чем жизнь в аду.

Холли бросилась на мужа, стиснув кулаки.

— Дайте мне кинжал, и я расправлюсь с мерзавцем! Избавлю его от страданий.

Эжен обхватил ее за талию.

— Не так быстро, любовь моя. Разве ты не хочешь немного помучить его?

— Что вы задумали? — проворчал Остин. — Вы хотите заставить меня снова спать с ней?

— И не мечтай! — воскликнула Холли.

Она содрогнулась от отвращения, почувствовав, что жесткая хватка Эжена превратилась в похотливые объятия.

— Наоборот, — сказал он, потершись щекой о висок Холли. — Я решил, тебе понравится смотреть, как этим займусь я.

Не отрывая взгляда от глаз Остина, барон скользнул ладонью по пышной груди Холли.

Взгляд Холли также оказался прикован к лицу мужа. От страха у нее перехватило дыхание. Она понимала, что едва заметная дрожь, намек на слабость приблизят конец их обоих.

На лице Остина не промелькнуло ни тени какого-либо чувства. Казалось, это не лицо живого человека, а мраморная маска.

Окинув жену презрительным взглядом, он даже не остановился на руке Эжена, ласкающей ее упругую грудь. Натянув цепи, Остин скрестил руки на груди и зевнул, точно огромный сонный медведь.

— Желаю приятно провести время, Монфор. Только не забудьте разбудить меня, когда закончите.

Разъяренный Эжен с досадой оттолкнул от себя Холли. Та, споткнувшись, упала на колено, но даже не почувствовала боли.

— Вы стоите друг друга, — прорычал Эжен. — Сварливая гарпия и болван-рогоносец. Даже жаль разлучать вас…

Холли просияла, наслаждаясь его раздражением. Но тотчас же ее улыбка погасла, так как Эжен решительно шагнул к Остину, поднимая кинжал.

— Если бы ты только знал, с каким сожалением я дарую быструю безболезненную смерть такому, как ты…

Остин изо всех сил натянул цепи. От нечеловеческих усилий мышцы у него на руках вздулись. Он бросил на Холли умоляющий взгляд. Она прекрасно поняла, что это не просьба о помощи, а приказ оставаться на месте.

У Холли не было времени на поиски оружия. Не было времени, чтобы кричать или читать молитву. Эжен занес кинжал, целясь в грудь ее мужа. Нырнув под локоть барона, Холли бросилась на Остина, обвивая руками его талию, утыкаясь лицом в уютное тепло его груди, ожидая разящего удара кинжала между лопаток.

Если не считать громких ударов сердца Остина, бьющегося у самого уха Холли, в комнате стало тихо, как в склепе. Затем еле слышный смешок вызвал у молодой женщины дрожь. Продолжая прижиматься к груди мужа, она обернулась и увидела разливающуюся по лицу Эжена торжествующую злорадную ухмылку. Она буквально почувствовала, как вокруг ее шеи затягивается невидимая петля.

— Что я вижу? Тебе совершенно безразличен твой муж, однако ты готова пожертвовать ради него жизнью? — Де Легге постучал рукоятью кинжала по подбородку. — Никто не посмеет сказать, что барон Монфор в сердце своем не романтик. Я вознагражу тебя за эту благородную жертву, сохранив ему жизнь.

По щекам Холли хлынули слезы облегчения. Остин потерся подбородком о ее волосы — лишь это проявление чувств было в его власти.

— Живи, Гавенмор, — произнес Эжен, вводя обоих в заблуждение обманчивой мягкостью голоса. — Живи с сознанием того, что всякий раз, взглянув на свою жену, ты будешь вспоминать, как она лежит на спине, раздвинув ноги для другого мужчины. Живи в страхе, что она втайне рада моим ласкам, что стонет не от боли, а от наслаждения. Живи в сомнении, терзаясь мыслью, что ребенок, который родится через девять месяцев, будет не законным наследником Гавенмора, а сыном человека, которого ты презираешь.

Сквозь застлавшую ее взор пелену ужаса Холли увидела, как все мышцы Остина напряглись в бесполезной попытке освободиться. Эжен, приставив ей к горлу кинжал, оторвал ее от мужа, и Остин, взревев от бессильной ярости, натянул цепи.

Холли вырывалась, лягалась и царапалась. Ей уже было безразлично, пробудит ли она в Эжене смертельную злобу. Пусть она умрет, но не заставит Остина вынести то, что для мужчины из рода Гавенморов хуже смерти. Острие кинжала впилось ей в шею.

— Холли, посмотри на меня!

Голос Остина был настолько повелителен, что даже Эжен замер на месте.

Взгляд Остина, обращенный к жене, пылал любовью.

— Послушай, ангел мой. Не вынуждай его причинять тебе боль. — Остин сделал паузу, справляясь с волнением. — Твоя жизнь значит для меня гораздо больше, чем твоя добродетель. Ему никогда не удастся осквернить то, за что я тебя люблю. Для меня ты всегда останешься чистой и невинной.

— Какое благородство! — поморщился Эжен.

Колени Холли подогнулись, когда она поняла, что Монфор одержал над ними верх. Но слова любви, слетевшие с уст мужа, придали ей новые силы.

Она ударила Эжена по гульфику. Барон упал на колено, извергая проклятия, а Холли, вырвавшись из его рук, бросилась к окну.

Она вскочила на подоконник. Ветер трепал ей волосы, прилепил платье к ногам, как и в тот летний день в Каер Гавенморе, когда красота природы напомнила ей, что, несмотря на все невзгоды, жизнь слишком дорога, чтобы расставаться с ней без борьбы. Холли не позволила себе взглянуть на каменные плиты двора.

Вместо этого она оглянулась назад, улыбаясь сквозь слезы человеку, чья вера в нее придала ей мужество продолжать схватку.

— Нет! — прошептал Остин, не в силах оторвать взгляд от нежной улыбки жены. — О боже, пожалуйста, не…

— Не будь дурой, сучка, — бросил де Легге, поднимаясь на ноги.

Но Остин знал, что барон не успеет. Что есть силы он натянул цепи, онемев от ужаса и не замечая крови, выступающей на запястьях.

Эжен бросился к окну. Время, казалось, остановилось. Холли послала мужу прощальную улыбку, затем, шагнув с узкого подоконника, скрылась из виду.

32

Крик отчаяния вырвался из груди Остина. Нечеловеческим усилием ему удалось расшатать известку и выдернуть скобы из стены. Эжен успел лишь издать сдавленный изумленный крик, но тут же длинная цепь, мелькнув в воздухе, обвилась вокруг его шеи, и раздался отвратительный хруст.

Швырнув обмякшее тело барона на пол, Остин бросился к окну. Вцепившись руками в подоконник, он, зажмурившись, сделал несколько судорожных вдохов, собираясь с мужеством, чтобы взглянуть вниз.

— Остин?

Услышав этот робкий шепот, Остин в ужасе открыл глаза. Веселое голубое небо насмехалось над ним. О господи, Отец Небесный, неужели ему не будет дано ни минуты скорби и призрак его жены тотчас же начнет донимать его?

— Остин!

Второй призыв прозвучал громче и гораздо раздраженнее. Медленно опустив взгляд, Остин обнаружил Холли, повисшую на плюще на расстоянии вытянутой руки от окна. Одна плеть оборвалась, и Холли испуганно вскрикнула.

Боясь поверить в счастливое избавление, Остин протянул руку вниз. Холли схватилась за нее, и ее дрожащие пальцы убедили Остина, что он имеет дело вовсе не с призраком. Сделав усилие, рыцарь одним рывком втянул Холли в окно. Они упали на грязный пол комнаты, крепко обхватив друг друга.

Холли уткнулась губами в шею мужа, словно не веря, что все испытания позади.

— Я уж подумала, ты оставишь меня висеть там весь день. Я не знала, долго ли смогу продержаться. Если бы ты еще немного помедлил, я бы свалилась на землю.

— Ворчи, ворчи, — прошептал Остин, покрывая поцелуями ее родное, милое личико.

— Я поняла, что, если хоть ненадолго отвлеку его, ты разделаешься с негодяем. — Прижав ладони к его груди, Холли с обожанием посмотрела на мужа. — Я верила в тебя…

Остин сразу же стал серьезным.

— И я в тебя, дорогая жена.

Их губы на мгновение слились в нежном поцелуе. Разжав объятия, Холли и Остин заглянули друг другу в глаза, и вдруг комната озарилась золотистым сиянием. Возможно, Остин принял бы это всего лишь за солнечные лучи, упавшие на висевшую в воздухе известковую пыль, если бы…

Прижавшись друг к другу, они изумленно глядели на внезапно появившийся перед ними сияющий женский силуэт. Золотистый нимб волос обрамлял лицо такой непередаваемой красоты, что Холли бессознательно еще крепче стиснула руки мужа.

Остин узнал бы этот голос везде: звучный, мелодичный, слегка насмешливый.

— Мне только это и нужно было, Остин Гавенмор. Чтобы ты поверил в постоянство женского сердца.

Воздух задрожал, но прежде чем видение полностью растаяло, Остин увидел лицо матери. В ее глазах он прочел полное прощение. Его сердце захлестнула благодарность за этот щедрый и неожиданный подарок.

Неземное сияние исчезло, вернув в комнату унылый полумрак. Мышь, встав на задние лапки, нюхала воздух в том месте, где только что была Рианнон.

Остин и Холли зачарованно переглянулись.

— На тебе и правда лежало проклятие, — прошептала Холли, словно царица фей все еще могла слышать их.

— Да. — Он все еще не мог прийти в себя. — Но теперь оно снято.

Холли, радостно всхлипнув, бросилась в его объятия, и Остин прижал ее к себе. Губы их встретились, и в этот момент снаружи послышался зов труб.

Прошло мгновение, показавшееся вечностью, прежде чем они поняли, что эти звуки означают не небесный праздник любви, а призыв к войне.

Поляна наполнилась мужскими голосами, ржанием лошадей, бряцаньем оружия. Остин и Холли, продолжая держаться за руки, вскочили и бросились к окну.

На поляне происходила ожесточенная схватка между приспешниками де Легге и рыцарями, над головами которых реяли алые с желтым знамена. Во главе всадников под штандартом Тьюксбери скакал на великолепном сером жеребце коренастый рыцарь.

Холли радостно всплеснула руками.

— Это папа прибыл ко мне на помощь!

— Твой отец сохранил бы мне десять лет жизни, если бы сделал это чуть раньше, — со вздохом сказал Остин.

Рыцари в сверкающих доспехах появились на поляне с востока, а с запада ворвалась разношерстная орава валлийцев верхом на могучих битюгах, старых клячах и даже ослах. Вооружены эти люди были кто чем, однако их суровые лица были полны решимости. Их предводителем был не кто иной, как светловолосый молодой человек с забинтованной грудью и левой рукой на перевязи.

— Черт бы побрал этого упрямца! — воскликнул Остин. — Эмрис обещал, что запрет его в замке и не позволит следовать за мной.

— А не сам ли Эмрис скачет позади сына? Он не мог оставить сына без присмотра, — заметила Холли.

При виде стольких вооруженных всадников разбойники, нанятые бароном Монфором, бросились наутек и вскоре скрылись в чаще леса.

Рыцари, возглавляемые графом Тьюксбери, и валлийцы под предводительством Кэри встретились посреди поляны, готовые брать штурмом башню.

Остин вздохнул.

— Нам надо поспешить вниз, пока они не истребили друг друга во имя нашего блага.

Не обращая внимания на протестующее восклицание Холли, он подхватил ее на руки.

— Я боюсь выпускать тебя из рук: вдруг кто-нибудь снова тебя похитит.

Холли приятно было слышать из уст мужа такие слова.

— Теперь, сэр, после того как вы делом доказали свою веру в меня, муки ревности больше никогда не должны донимать вас.

Остин перешагнул через труп де Легге, даже не взглянув на него, и подмигнул Холли.

— Об этом Рианнон ничего не говорила.

— Это моя дочь, поэтому я возглавлю приступ! — раздался на поляне зычный голос графа Тьюксбери.

— Черта с два! — крикнул в ответ Кэри, чья речь была плохо разборчивой из-за разбитой челюсти и распухших губ. — Это моя госпожа! Приступ возглавлю я!

— Ха, приступ! Да ты едва держишься на ногах!

Остин, опустивший Холли у каменной стены, подошел к воинственно настроенному графу и похлопал его по плечу.

Тот, обернувшись, прогремел:

— Не сейчас, парень. Не видишь, я занят?

Остин терпеливо подождал, пока граф снова обернется к нему. Холли не хотела оставаться в стороне от событий и как тень следовала за мужем. Увидев свою дочь, граф широко раскрыл глаза.

— Моя крошка! — воскликнул он, и радостная улыбка засияла на его лице. — Моя милая, драгоценная крошка!

Отец, обняв Холли, покрыл ее лицо поцелуями, и она прильнула к нему, почувствовав вдруг, как сильно по нему соскучилась. Остин тут же приблизился, и Холли испугалась, что двое любящих мужчин сейчас начнут предъявлять друг другу права на нее.

— Папа, как ты узнал, что я здесь? — спросила она, одной рукой обнимая мужа, а другой сжимая руку отца. — Как ты узнал, что я нуждаюсь в тебе?

Рыцари расступились, пропуская носилки с раненым. Лежавший в носилках человек, с трудом приподнявшись, ткнул в свою забинтованную грудь.

— Это я сказал ему.

— Натаниэль! — выдохнула Холли. — О боже, я думала, ты убит!

— И я так думал. — Священник погладил тяжелую цепь. — Но, похоже, удар приняло на себя распятие. — Он виновато улыбнулся. — Надеюсь, я не очень напугал вас. Должно быть, я просто упал в обморок от боли. — Один из рыцарей ухмыльнулся, и Натаниэль с негодованием добавил: — Она была просто невыносимой.

Граф де Шастл гневно взглянул на него.

— Мы прибыли бы сюда гораздо раньше, если бы не заблудились по милости святого отца. Мы были уже на полпути в Шотландию, прежде чем сообразили, что направляемся не в ту сторону.

— Сэр, вам ведь известно, насколько жалкими являются мои познания в географии. — Помрачнев, Натаниэль поднял взгляд на башню. — А где барон?

— Он больше никому не причинит вреда, — сказал Остин.

Священник и граф де Шастл одобрительно кивнули. Кэри, прихрамывая, подошел к ним и похлопал Остина по плечу.

Граф перевел взгляд с лица дочери на Остина.

— Пойдем, дитя мое, — произнес он тоном, не допускающим возражений, — тебе пора вернуться домой. Обняв мужа, Холли положила голову ему на плечо.

— Мой дом в Каер Гавенморе.

Остин нежно поцеловал жену, преисполненный благодарности.

— Не будем так поспешно отказываться от приглашения твоего отца, дорогая. Думаю, нам не помешает крепко выспаться на мягких перинах.

Мелькнувшая у него на губах лукавая улыбка предупредила Холли, что и мыслей у него не было о крепком сне.

— Я не возражаю, — пробормотал Кэри, потирая ребра.

— И я тоже, — обессиленно вытянулся в носилках отец Натаниэль.

Когда супруги проходили мимо, священник схватил Холли за руку. Молодая женщина ощутила, как напрягся ее муж, но печальная тень в глазах отца Натаниэля уступила место улыбке.

— Надеюсь, вы позволите от всей души благословить… вас обоих.

Получив благословение священника и отца Холли, Остин подхватил жену на руки и, уткнувшись ей в шею, прошептал:

— Полагаю, сегодня вечером у тебя будет время познакомиться с одним моим другом. Некий мастер Флагшток горит желанием получить удовлетворение за все оскорбления, запятнавшие его честь.

— Смею заверить тебя, я с огромным удовольствием успокою тщеславие твоего приятеля, — шепнула в ответ Холли.

Услышав ее звонкий смех, молодой рыцарь из свиты графа де Шастла, откинув забрало, приветственно поднял копье и, покраснев, воскликнул:

— Да здравствует леди Холли, самая красивая женщина Англии!

Остин обвел всех гневным взглядом, и приветственные крики оборвались. Он с непередаваемой нежностью посмотрел на свою жену, и у Холли перехватило дыхание.

— Да здравствует леди Холли, — провозгласил Остин, и его голос далеко разнесся в хрустально-прозрачном воздухе, — обладательница самого прекрасного сердца!

Голоса англичан и валлийцев слились воедино в восторженном крике. В тот момент, когда Остин усаживал Холли на коня впереди себя, раздались радостные звуки фанфар, и все, изумленно переглянувшись, посмотрели в небо, откуда и донесся этот торжествующий гимн любви.