Прости

Ярмарка раскинулась у подножия храма бурлящим разноцветным морем. Иногда из общего праздничного шума вырывались призывы особенно голосистых торговцев:

— Вода! Вода с медом, сладкая, как поцелуй! Подходи, налью! Ну куда пошел, куда?

— Персики не трогай, дома напробуешься! Ах, какие дыни, у твоей жены-то не лучше, покупай, не пожалеешь!

— Корзины! Корзины! Покупайте корзины!

Шаддат поморщился. От пронзительных криков и палящего солнца начинала жестоко болеть голова. Цепь не позволяла скрыться в тени колоннады, и можно было только благодарить Ахаш-Тамин, Оставляющую багровые следы, за то, что ожог не страшен дочерна загоревшей коже. Очень хотелось пить, но пока занятые торговлей заезжие купцы не спешили к храму. Ничего, скоро жара заставит людей разойтись по домам, и тогда…

Сегодня Шаддату повезло, он прикован к первой ступени и достанется тому, кто успеет раньше всех. Когда-то он оказался последним, шестидесятым, и за все три дня праздника до него так никто и не добрался. Плохой был год. Оставляющая багровые следы гневалась, солнце нещадно выжигало поля и высушивало реки. Но на этот раз все должно быть хорошо, на ярмарку приехало столько чужаков, что, наверное, выходить на ступени придется не раз и не два. Ахаш-Тамин будет довольна, и ее сердце, ожесточенное отказом Шелхишета, смягчится.

Ну вот, наконец-то. Кто-то подошел к Шаддату и отстегнул цепь от ошейника. Он не мог разглядеть чужака — от яркого света перед глазами плыли огненные круги — но послушно начал подниматься по лестнице, на каждой ступени слыша напутствие:

— Будь покорным.

Нырнув в прохладный сумрак храма, Шаддат снял с головы венок из увядших и потемневших опиумных маков, расплел перепутанные стебли и положил цветы к бронзовым ногам гигантской статуи Ахаш-Тамин. Глаза постепенно привыкли к полутьме, и Шаддат увидел, что чужак уже не молод, грузен, а его борода окрашена в красный цвет, как принято у моряков вольного Туура, которые вместо Оставляющей багровые следы почитают Несущего ветер Ууна.

Но какая, собственно, разница, кто именно послужит орудием мести Ахаш-Тамин?

— Что приглянулось гостю сияющей богини? Мой зад или мой рот? — спросил Шаддат, опускаясь на колени.

— Зад, — голос чужака был хриплым от нетерпения. Еще бы, сколько времени он провел в море, не видя женщин?

Шаддат торопливо развернулся, опустился грудью на пол, раздвинул руками высоко поднятые ягодицы. Член купца легко вошел в заранее смазанное, растянутое ежедневными совокуплениями отверстие, и Шаддат постарался сжать мышцы, чтобы доставить гостю удовольствие.

Огромный храмовый зал быстро заполнялся людьми, запахами и звуками: шумным дыханием, стонами, влажными шлепками, причмокиваниями, криками боли и удовольствия. Кажется, это еще сильнее распаляло гостя, который навалился сверху и принялся кусать плечи Шаддата, гладить его бока и живот.

Кончил он быстро, но вставать не спешил, наслаждаясь тем, как ритмично сжимающееся отверстие ласкает опадающий член. Наконец, расслабившаяся плоть выскользнула из залитого спермой зада, и тууррим, шлепнув Шаддата напоследок тяжелой ладонью, ушел.

Тут же раздался голос служительницы:

— Чего ждешь? Ступени пусты.

Шаддат поднялся на ноги, потер сбитые о камень коленки и вышел навстречу новому гостю.

С каждым следующим членом, раздвигающим его зад, входящим в его рот, он чувствовал себя все лучше. Тяжелое ощущение вины отступало, сменяясь сладостью покорности и любви к Ахаш-Тамин. Как посмел Шелхишет отвергнуть милость Оставляющей багровые следы? Как посмел сказать, что лучше ляжет с мужчиной, чем станет ублажать сияющую богиню? Почему предпочел выпить опиумный отвар и умереть, лишь бы избежать солнечной страсти? Шаддат не понимал, но чувствовал себя виновным перед Ахаш-Тамин. Пусть вся его вина и состояла в том, что он родился в день зимнего солнцестояния, как и тот, что казался богине прекрасным, но оказался недостойным великой любви.

Сейчас, в праздник, уступая всем желаниям чужаков, и в будние дни, подставляя зад под огромные деревянные члены служительниц, Шаддат искупал свою безмерную вину. Он знал, что всей его жизни не хватит, чтобы навсегда утешить боль Ахаш-Тамин. Даже того, что после совершеннолетия его отправят служить богине в одну из городских тюрем, где умирать придется, заживо разлагаясь от стыдных болезней, занесенных преступным сбродом, все равно мало. Но короткие мгновения покоя приносили облегчение, словно Ахаш-Тамин солнечно улыбалась, довольная его покорностью.

На следующий день Шаддату не пришлось долго ждать. Вчерашний тууррим появился на лестнице, как только цепь примкнули к бронзовому кольцу, вбитому в ступень.

— Идем.

На этот раз он держался намного дольше, наслаждаясь податливостью и услужливостью Шаддата, поочередно используя его рот и зад до тех пор, пока в зал не вошла первая пара. Тогда он торопливо кончил и покинул храм, но, вернувшись на лестницу во второй раз, Шаддат успел заметить его в толпе. Тууррим попытался растолкать зевак, но его опередил торговец эрданаским маслом.

К окончанию праздника Шаддат чувствовал себя почти счастливым, Оставляющая багровые следы должна чувствовать торжество, как в тот день, когда ее ноги по щиколотку погрузились в дымящуюся кровь Шелхишета, которую в огромной чаше поднесла сияющей богине Служительница Хашем, вознесенная за это на небо ярчайшим созвездием.

Шаддату казалось, что сегодня он сможет, наконец, доказать свою покорность Ахаш-Тамин, сделать что-то, что заставит ее хоть немного смягчиться и подарить Ташрету хороший год.

И он уже не удивился, когда первым вновь оказался давешний моряк. Тууррим едва дождался, пока Шаддат снимет венок, потянул за собой в угол, опрокинул на спину и, втискивая член в саднящий зад, горячо зашептал на ухо:

— Заберу тебя, слышишь? Увезу с собой. Сандалии куплю, плащ с аг-адэйской вышивкой… Будешь жить, как мой сын. У меня шесть кораблей, гребцы, товары… Все дам, все, что захочешь. Здесь тебе что? Подстилка, пока молодой, а потом сдохнешь, никто и не вспомнит. А я все тебе оставлю, состаришься в богатстве, никто, кроме меня, тебя не коснется. А сучка эта ваша солнечная там не достанет. Уун облака гонит, он сильнее, заступится, закроет.

Шаддат слушал сбивчивый шепот, жмурился и улыбался.

Тууррим кончил, поцеловал в губы и почти беззвучно сказал:

— Ночью жди.

Весь оставшийся день Шаддат повторял про себя эти слова, забывая даже про боль в до крови стертой заднице, которой доставалось сегодня особенно сильно, словно чужаки пытались насытиться на год вперед.

Вечером он по традиции помогал в омовении служительницам, но про тууррима не сказал им ни слова, а ночью выскользнул во внутренний двор храма и улегся на белый песок перед искусственным озером.

Моряк появился, когда луна уже подобралась к зениту, начал торопить, звать за собой.

— Подожди, подожди, — зашептал ему в ответ Шаддат. — До утра не хватятся. Я так ждал тебя…

Тууррим, как околдованный, лег между его раздвинутых ног, потянулся к губам, но не закончил движение, обмяк, навалился на грудь немалым весом. Шаддат едва выбрался из-под неподвижного тела, перевернул труп, выдернул нож из межреберья и подставил сосуд под слабую темную струю.

Покрывая ноги статуи густой кровью, он плакал от счастья, потому что знал — Ахаш-Тамин довольна.