Путешествие безумцев

Сапфо

Поздним вечером Энни ужинает на кухне. Сегодня было много уборки, и она очень устала. Весь день она подметала, вытирала пыль, мыла лестницы и убирала комнаты. Начистила все серебро в гостиной и помыла уборную. Мистер Дашелл был в Лондоне, а миссис Дашелл вечером отправилась в гости, поэтому сегодня не пришлось помогать кухарке готовить ужин и прислуживать за столом. Но чтобы не сидеть сложа руки, Энни вымыла полы и вычистила камины, стараясь загодя переделать как можно больше дел на случай, если миссис Дашелл снова позовет ее позировать. Ей очень хотелось показать Тэсс, что она вовсе не намерена сваливать на нее свои обязанности, но у Тэсс сегодня был выходной, и она никак не могла оценить стараний Энни.

Энни сидит у кухонного стола и ест курицу с жареной картошкой и морковью. Последнее время из-за падежа скота они постоянно питались курами. Энни ест молча, не поднимая глаз от тарелки. В кухне тепло, кухарка двигается возле плиты, переставляя посуду, наливая воду для чая. Иногда она останавливается, словно застывает на месте. Статуя кухарки, тянущейся к полке за чайником. Энни наблюдает за ней. Движения кухарки, заваривающей для них обеих чай, напоминают медленную пантомиму.

– Тебе надо скоро выходить, – говорит кухарка, передавая ей кружку с чаем и садясь напротив нее. – Миссис Дашелл сказала – в девять часов, а она ведь не любит ждать.

Энни уже известно, насколько нетерпеливой бывает леди, когда ей приходится ждать кого бы то ни было.

– Не волнуйтесь, миссис, – успокаивает ее Энни. – Я не заставлю ее ждать.

– Не могу понять, почему она такая беспокойная, – продолжает кухарка, разгибая спину и массируя ее рукой. – Что бы она ни делала, она всегда потом жалуется. Иногда спускается сюда, ходит по кухне и все жалуется, жалуется, как ей не нравится туда ходить.

– Но все равно ходит, – говорит Энни.

– Но все равно ходит, – соглашается кухарка. – Похоже, она не слушает того, что подсказывает ей ее собственный здравый смысл.

Сегодня вечером Изабель отправилась на ужин к своей соседке, миссис Роберт Хилл. Она велела Энни явиться туда за ней к девяти часам. Это был предлог, чтобы не задерживаться в гостях, если ей будет там не очень приятно.

– Миссис, – спрашивает Энни, мелкими глоточками, чтобы продлить удовольствие, отхлебывая чай, – кто работал здесь до меня, на моем месте?

Кухарка, закрыв глаза, растирает себе плечи.

– Что?

Она морщится, так как нечаянно дотронулась до особо болезненного места – задней части шеи.

– Кто, – Энни наклоняется к ней над столом, – был здесь передо мной?

– Вообще-то никто. Мы обычно обходились тем, что приглашали уборщиц на пару дней. От случая к случаю. Миссис Дашелл как-то захотела нанять постоянную горничную, но потом благополучно забыла об этом. Так продолжалось больше года.

Открыв глаза, кухарка смотрит на Энни и улыбается.

– А потом появилась ты – на мое счастье. А то каждой уборщице, приходившей по одному разу, я должна была объяснять все с начала до конца. – Кухарка наливает им обеим еще чаю.

– Хочешь, я тебе кое-что покажу? – спрашивает она.

Прежде чем Энни успела что-нибудь ответить, кухарка достала с полки жестянку из-под бисквитов.

– Садись рядом, голубушка, – приглашает кухарка, подвинув стул поближе к себе.

Энни покорно пересаживается.

Кухарка снимает крышку с коробки. Внутри обнаруживается целая куча маленьких, размером с визитную карточку фотографий. Кухарка бережно достает их из коробки и раскладывает на столе ровными рядами.

– Вот это, – она стучит пальцем по одной из фотографий, – моя сестра.

Энни, наклонившись, внимательно рассматривает крохотную фотографию, на которой запечатлена застывшая в неудобной позе женщина с угрюмым выражением лица, одетая в темное домашнее платье и с чепцом на голове. Взгляд ее направлен прямо в объектив камеры, руки вытянуты по швам, словно приколоты булавками. Такие портреты малого формата обычно изображают портретируемого в полный рост, поэтому фигура кухаркиной сестры занимает почти все пространство фотографии, и только слева виднеется нечто, напоминающее ручку кресла.

– Когда ее снимали, голову поместили в специальный зажим, – поясняет кухарка, – чтобы она держала ее прямо.

– Она выглядит, – Энни подыскивает слово подипломатичнее, – какой-то взволнованной…

– Я сейчас коплю деньги на свою карточку, – говорит кухарка. – Правду ты сказала – не хотела бы я выглядеть так, как она. Но вот не могу решить, как я должна выглядеть. Может, лучше с книгой в руках, ты как думаешь? – Кухарка вопросительно смотрит на Энни. – Если бы я снялась, сидя в кресле с книгой на коленях, я бы могла сойти за образованную леди. Читать я не умею, но ведь по фотографии этого не поймешь, правда?

Энни все еще разглядывает фотографии, столь аккуратно разложенные на столе кухаркой. Что значит быть таким, каким ты сам себе кажешься? И как показаться окружающим таким, каким хочешь казаться? По этим снимкам видно, как нелегко этого добиться. Сестра кухарки, которая, скорее всего, снялась один-единственный раз в жизни, для всех, кто ее не знал, навсегда останется этой окостеневшей фигурой, за которой невозможно разглядеть души. Непринужденно согнутый локоть мог бы подчеркнуть легкое отношение к жизни, слегка поднятый подбородок мог бы означать интерес к окружающему миру – но здесь ничего этого нет. Хотя кто, вообще говоря, решил, что эти знаки следует интерпретировать именно таким образом? Если взгляд модели направлен вверх, почему это не может просто означать, что там что-то случайно привлекло ее внимание? Птица, залетевшая в окно, или мокрое пятно на потолке из-за прохудившейся крыши.

– А вот еще кое-что, милая, – заговорщицки произносит кухарка. Взяв одну из карточек, она кладет ее прямо перед Энни. – Что ты тут видишь?

На этой фотографии оказалась королева Виктория, запечатленная еще до ее бесконечного траура по безвременно скончавшемуся супругу. Она сидела на роскошном стуле, бесчисленные складки ее платья напоминали роскошный веер, развернутый напоказ.

– Если посмотреть в лупу, – говорит кухарка, – то можно увидеть волосы у нее в носу. Только представь себе! Волосы торчат в августейшем носу нашей королевы!

Энни никогда бы не поверила, что кухарка способна изучать фотографии с увеличительным стеклом. Или столь пристальное изучение создавало у нее иллюзию приближенности к королеве?

– Вы все карточки так же внимательно изучаете, миссис? – Энни окинула взглядом всю кухаркину коллекцию, где были знаменитые боксеры, актрисы, цирковые силачи и государственные деятели.

– А как же, – отвечает кухарка. – Ты не думай – если посмотришь поближе, можно много чего разглядеть. Даже в этом доме.

Кухарка кладет королеву Викторию обратно на отведенное ей место.

– Очень плохо, что миссис Дашелл не делает портреты – я так думаю, – говорит кухарка. – А ты как думаешь?

– Мне кажется, что фотограф, который делает портреты, работает для заказчика, – возражает Энни. – А леди делает свои работы для себя.

Энни не может понять, что кухарка подразумевает этой фразой: «Даже в этом доме». Неужели она догадывается о ее тайных набегах на библиотеку?

– Ну вот, – говорит кухарка. – Не понимаешь, о чем я? Мне было бы, конечно, проще ради своей фотографии дойти до курятника в саду, чем брать коляску и тащиться в город.

Энни молчит, не отрывая глаз от фотографий на столе. Среди кухаркиной коллекции ее привлекают те снимки, которые изображают простых людей, таких, как кухаркина сестра. Неуклюжих в своих выходных костюмах, пристально глядящих в объектив камеры широко раскрытыми глазами, словно из страха пропустить мгновение, которое увековечит их облик. Первое и последнее подобное мгновение в их жизни, но для истории не менее важное, чем тот миг, когда королева, сидя в роскошном кресле, бросает своему подобострастному фотографу: «Хорошо, но только скорее».

Усадьба Роберта Хилла находилась в нескольких милях от Дашелл-хауза по дороге на Тэнбридж-Уэллс. В небе, полном звезд, ярко светила луна, заменяя фонарь. Энни вскоре привыкла к ночной тишине и пустынной дороге и даже начала получать удовольствие от этой прогулки. Ночная темнота, словно большая черная кошка на мягких лапах, кралась вокруг нее, ласкалась к ней.

Когда-то Дашелл-хауз был сельскохозяйственным поместьем, об этом ясно говорили многие признаки, сохранившиеся с того времени. Прошлое, казалось, еще можно было пощупать. О нем напоминали, например, совершенно запущенный плодовый сад, многочисленные хозяйственные пристройки к дому и отдельные строения во дворе, ранее использовавшиеся для размещения животных. Напоминала вместительная кухня главного дома, в которой раньше обедали батраки, и ровные пространства вокруг дома, где прежде пасся скот. Да и сам дом настолько естественно вписывался в пейзаж, словно дерево.

Усадьба Роберта Хилла выглядела иначе. Он с семейством постоянно жил в Лондоне, но по мере того, как росла его известность, а с ней и светские обязанности, Хиллы решили выбрать для жизни более тихое место. Они купили домик в небольшом городке на юге графства Сассекс и построили новый большой дом. Этот дом был сооружен, согласно желанию Хилла, в городском стиле. Огромная постройка из красного кирпича выглядела так, словно только что, не выбирая места, упала с неба. К главному входу плавным изгибом подводила широкая мощеная подъездная дорога, по сторонам внушительной входной двери стояли две массивные, толстые колонны.

Энни в раздумье остановилась у ступеней, ведущих к двери. Она горничная, и ей следовало бы направиться к кухонной двери. Но поскольку она пришла забрать леди, а леди входит и выходит через главную дверь, ей, пожалуй, все-таки следует стучать в главную дверь.

Энни постучала, и дверь открыл слуга-дворецкий.

– Да, – произнес он, но, хорошенько рассмотрев Энни в темноте, понял, что особой почтительности от него не требуется. – Почему ты не звонишь в кухонную дверь?

– Я пришла за миссис Дашелл, – объяснила Энни.

Холл за спиной дворецкого был ярко освещен. За его плечами виднелся изгиб лестницы, напоминающий раковину вестибюль, бронзовые канделябры в стенных нишах.

– Уилфрид! – послышался женский голос из холла. – Кто это там?

– Горничная, мэм, – ответил дворецкий, обернувшись на голос.

– Горничная? Какая еще горничная?

Из-за широкой спины дворецкого показалась миниатюрная женщина в громадном голубом кринолине, из-за которого ее голова казалась крохотной, словно маленький цветок в гигантской вазе.

– Что надо горничной у моей парадной двери в столь поздний час?

– Я пришла за миссис Дашелл, мэм, – повторила Энни.

– Изабель! – позвала женщина в кринолине, и ее голос эхом отозвался в холле и вестибюле. – Тут служанка, которая утверждает, что пришла за тобой!

Хозяйка отошла от двери и взглянула на Энни неодобрительно, словно на грязную тряпку, которую, чтобы не измазаться, приходится держать двумя пальцами на вытянутой руке.

– А, Энни! – Изабель выпорхнула из-за Уилфрида, схватила Энни обеими руками и втащила внутрь.

– Это моя горничная, – сообщила она миссис Хилл. – Правда, Энни?

– Правда, мэм, – ответила Энни, чувствуя невероятное облегчение.

Миссис Хилл все еще не могла прийти в себя от глубокого потрясения, вызванного появлением горничной у собственного парадного подъезда.

– Но, Изабель, – запротестовала она, – я бы позаботилась отправить тебя домой в экипаже.

«Зачем я здесь?» – подумала Энни. Действительно, Изабель вполне могла бы отправиться домой в экипаже миссис Хилл. Энни посмотрела на лицо хозяйки и заметила, что та слегка покраснела. В чем дело? Неужели она не заготовила на этот случай какого-нибудь правдоподобного объяснения?

– Простите, мэм, – медленно, обдумывая каждое слово, проговорила Энни, обращаясь к миссис Хилл. – У нас в доме неожиданное происшествие, и обязательно нужно присутствие леди. Я пришла за ней пешком специально для того, чтобы по дороге успеть ей все как следует объяснить.

Во взгляде Изабель сверкнула признательность. И еще кое-что, чего Энни не смогла уловить. Но через мгновение Изабель уже снова была притворно-озабоченной.

– Если так, Энни, не будем терять времени, – быстро произнесла она. – Идем домой. Мою шаль, – сказала она Уилфриду.

– До свидания, Летиция, – сказала Изабель, обращаясь к миссис Хилл. – Спасибо за прекрасный вечер!

Дворецкий помог Изабель закутаться в шаль. Миссис Хилл суетилась вокруг нее, прощаясь с ней так многословно и с такой притворной любезностью, что Энни покоробило. Дверь закрылась, и они остались на ступенях вдвоем.

– Спасибо тебе, – сказала Изабель, начиная спускаться. – Ты избавила меня от необходимости лгать. Хотя завтра Летиция не успокоится, пока не выяснит, что же это за таинственное происшествие случилось.

Они вышли на дорогу, и ночь открыла им свои объятия. Луна заходила, но подлинный колорит ночи создавали теперь звуки: как бенгальские огни, в траве стрекотали сверчки, а с дерева, словно луч яркой лампы, то и дело падало уханье совы.

– Почему вы позвали меня, мэм? – спросила Энни.

Леди, возможно, избавила свою душу от греха лжи, но Энни еще только предстояло от него освободиться.

Изабель некоторое время молчала. В этой темноте Энни не могла разглядеть выражения ее лица.

– Сказать по правде, я хотела проделать эту дорогу вместе с тобой. Мне совсем не хочется, чтобы их Уилфрид или наш Уилкс везли меня, словно чемодан с вещами. Или это неправильно?

– Нет, все правильно, мэм.

Энни показалось, что здесь есть нечто неподобающее, но зато приятное.

В лунном свете Энни вполне можно было принять за Элен, и Изабель почти поверила, что это действительно Элен, что они снова вместе, тайно встретились ночью в лесу у ее родительского дома. Изабель – дочь лорда, хозяина дома. Элен – дочь их кухарки.

Некоторое время они шли молча. Возбужденная необычной ситуацией, Энни забыла о подобающей горничной дистанции. Однако Изабель, казалось, вовсе не ожидала соблюдения приличий, и Энни не ощущала, что ее место в нескольких шагах позади Изабель. Наоборот, она чувствовала, что сейчас должна находиться рядом с Изабель Дашелл.

– Там было так скучно, – пожаловалась Изабель. – Все время она только хвасталась своими новыми покупками – этими чудовищными туалетами и тем, что она называет произведениями искусства. Словно мне это может быть интересно. Словно я из ее породы.

– Вы не из ее породы, мэм, – ответила Энни.

– И слава богу!

– Но зачем же вы к ним ходите?

Изабель подняла лицо к звездам. Ах, как чудесно было бы сфотографировать звездное небо! Контраст абсолютного мрака и абсолютного света полон неизъяснимого, божественного очарования. Божественного – вот верное слово! Если применить самую продолжительную экспозицию, до тех пор пока коллодиум не высохнет? Хватит ли ее, чтобы лунный свет оставил хотя бы легкий след на негативе?

– Эльдон сейчас в Лондоне, – сказала она, – и мне скучно ужинать одной. Я думаю, что Легация пригласила меня на ужин точно по той же причине. Роберт в Лондоне, и она не хочет оставаться одна.

«Как это странно – быть одинокой в доме, полном людей», – подумала Энни. В кухне Дашелл-хауза всегда полно людей: слуги, слуги соседей, пришедшие навестить кухарку, заезжие торговцы. А наверху – только они двое. Неестественно, они совсем иначе понимают одиночество.

– Я родилась и выросла здесь неподалеку, – сказала Изабель.

Она попыталась воскресить перед внутренним взором знакомые места, деревья, предметы, но все воспоминания, словно тени, ускользали, расплываясь в темноте.

– Я знаю эту местность с детства – каждую тропинку, каждую полянку. В детстве я все время гуляла, с утра до вечера. Мои родители уже не верили, что из дикарки я когда-нибудь превращусь в леди. Но мне пришлось стать леди, – добавила она с легкой горечью в голосе. – Мой отец был лорд.

Она вспомнила день, когда ей, десятилетней, мать запретила общаться с Элен. Не имеет значения, сказала мать, что вы росли вместе, были всегда неразлучны. Когда Изабель исполнилось десять лет, ее мир внезапно разделился на «верх» и «низ». Элен, дочь кухарки, осталась внизу, на кухне, в качестве судомойки и отныне овладела профессией горничной. А Изабель отныне находилась наверху, училась быть леди.

Изабель припомнила, как Элен всегда удивляла ее, неожиданно появляясь из-за какого-нибудь дерева в месте их тайных встреч, куда она всегда успевала прийти первой. Часто у нее уже был наготове какой-нибудь подарок для Изабель – лист папоротника, птичье перо или еще что-нибудь, найденное на лесной тропе. Тихое удивление, которое постоянно вызывала у нее Элен, перерастало тогда в ощущение счастья. Счастья, которое с тех пор ей не доводилось испытать.

– Если бы вам не надо было быть леди, мэм, – спросила ее Энни, – кем бы вы тогда хотели стать?

Энни представила себе, как маленькая дикарка Изабель пробирается сквозь лесную чащу: к ее волосам пристали сухие листья и ветки, руки и босые ноги исцарапаны и перепачканы в грязи. Ноги, покрытые коркой засохшей грязи, скользят по мокрой глине тропы.

– Я это твердо знаю, – ответила Изабель. – Я бы хотела быть великим художником.

В их семье считалось само собой разумеющимся, что Изабель, как единственный ребенок в семье, воспримет по наследству высокое положение своих предков. И никто не ожидал, что она выберет себе в мужья бесперспективного человека, почти что инвалида, но, не побоявшись родительского гнева, она настояла на этом браке. Однако меньше всего ее отец хотел, чтобы она стала художницей. И то, что ее родителей уже нет на свете, на самом деле счастье для нее.

– Но вы еще можете стать великим художником, – сказала Энни. Ведь Изабель совсем еще не старая, явно не старше сорока.

– Конечно. – Изабель взглянула на лицо Энни, привлекательное даже в этом непроглядном мраке. Темные волосы и молочно-белая кожа. Очень похожа на Элен. – Возможно. Но тогда я думала стать живописцем – сейчас я поняла, что ошибалась.

Энни подумала о том, как, должно быть, утомительно позировать живописцу. Перед каждым мазком кисти леди приходилось бы, оторвавшись от полотна, проверять положение модели.

– То, что вы сейчас делаете, лучше, чем живопись, мэм, – сказала Энни.

Изабель взяла Энни за руку.

– Искусство как свет, даже больше, – проговорила Изабель. Она готова была сказать «как любовь». – Тебе не кажется? Оно всегда светит одинаково ярко, как бы далеко мы ни находились от источника.

Рука Изабель была теплее, чем рука Энни. Сомкнутые руки соединили их, словно мост – берега. «Свет, Изабель что-то сказала о свете», – подумала Энни. Она вспомнила свою прежнюю жизнь на Портмен-сквер, такую размеренную и замкнутую. Как она работала, как читала Библию. Там чтение было способом бежать от безрадостной повседневности. В доме на Портмен-сквер всегда был сумрак, миссис Гилби постоянно держала занавески задернутыми, так как от дневного света у нее болели глаза.

– Мой мир все время съеживался, – сказала Энни.

Ребенком ей хотелось выйти на улицу поиграть с другими детьми, но миссис Гилби пугала ее рассказами о злодеях, крадущих детей. И всякий раз миссис Гилби сообщала ей о чем-нибудь таком, о чем Энни понятия не имела, а как только узнавала, это полностью отбивало у нее прежнее желание делать что хотелось и удерживало дома, под присмотром бдительной хозяйки. Не то чтобы Энни стала пугливой, но у нее выработалась привычка к осторожности. Вокруг нее словно закрылись окна и опустились шторы.

– В этом разница между моим миром и вашим, – сказала Энни. – Ваш мир может еще расти, а мой обречен сжиматься дальше.

Вероятнее всего, что именно сейчас, этой ночью, она и переживает лучший период своей жизни. Через несколько лет ее работа начнет сказываться на ее теле – колени распухнут и начнут болеть от постоянного стояния на каменном полу. Руки станут жесткими и грубыми. Чего ей ждать от будущего? В будущем – все тоже самое, что и в настоящем, и даже меньше того.

Изабель не ответила, и Энни вдруг испугалась, что позволила себе разговаривать слишком свободно.

– Мэм, я не хотела сказать…

– Мне приходится проводить слишком много времени с такими, как Летиция Хилл, – прервала ее Изабель. – И я уже забыла, что кто-то может говорить от чистого сердца.

«Вот так же и Элен», – подумала Изабель. Где бы она ни была сейчас, ее мир со временем становится все меньше и меньше; ей никогда не добиться той свободы, какую она имела тогда, когда ей было десять лет.

– А что представляла собой твоя прежняя хозяйка? – спросила Изабель. – Там, в Лондоне?

– Она никому не верила, – сказала Энни, вспомнив о том, как однажды ей довелось совершить акт неповиновения миссис Гилби. – Она все время пыталась подловить меня на воровстве.

– И каким же образом?

– Она время от времени прятала под ковром мелкие монеты, словно они случайно туда закатились. Взять их оттуда не обязательно означало бы воровство, так как она якобы ничего о них не знала, но это означало бы проявить перед ней свою бесчестность. И тем самым дать ей повод открыто мне не доверять.

– Так что ты должна была каждый раз приходить и говорить: «Посмотрите, леди, что я нашла. Не вы ли это потеряли?»

Ее всегда удивляло, как много времени и усилий некоторые хозяева тратят на то, чтобы спровоцировать своих слуг на что-нибудь плохое. Неужели у этих людей нет более интересных занятий?

– Именно так, мэм.

– И ты так и делала?

– Всегда, кроме одного раза. – Энни улыбнулась, вспоминая свою проделку с чувством вины и вместе с тем удовлетворения. – В конце концов я разозлилась, что это повторяется слишком часто. Словно между нами шла битва. Она изо всех сил старалась заставить меня взять деньги, чтобы иметь повод наказать меня, а я все время возвращала и возвращала их ей, но только однажды я этого не сделала.

– И ты их взяла? – Изабель удивилась, что Энни могла совершить такую глупость.

– Нет, я их не взяла. – Энни, не удержавшись, рассмеялась. – Я их приклеила к полу там, где нашла.

Изабель расхохоталась, запрокинув голову.

– О, – сказала она, переведя дыхание, – это отлично!

– И уловка сработала, – продолжала Энни. – Теперь она не могла упрекнуть меня, ведь тем самым она признала бы, что нарочно положила там эти деньги. Почти две недели они лежали на этом месте, но потом она все-таки сумела оторвать их от пола и больше уже никогда ничего не подбрасывала.

– Обещаю, что запомню это и никогда не буду пытаться подловить тебя, – сказала Изабель.

Она снова засмеялась, представив, как злая старуха в облике Летиции Хилл сидит на полу, пытаясь столовым ножом отковырнуть приклеенные к полу шиллинги и пенсы.

Они подошли к дому. Ни в одном окне не было света, светился лишь фонарь на экипаже, стоящем подле крыльца. Язычок пламени в фонаре, словно беззвучный шепот, звал Изабель на тайную лесную поляну, где накануне они условились встретиться с дочерью кухарки. Тогда свет висел в ветвях гирляндами зеленых фонарей, а ее сердце от волнения выпрыгивало из груди, как вспугнутый глухарь выскакивает из-под корней ольхи.

– Энни… – тихо позвала Изабель.

– Слушаю, мэм.

«Какую бы причину придумать?» – подумала Изабель.

– Я знаю, что уже поздно, но будь так добра, принеси мне наверх теплой воды для ванны.

– Конечно, мэм. – Энни словно забыла усталость, забыла, как много работала сегодня. – Сию минуту, мэм.

Оставив Изабель, Энни сразу направилась на кухню.

Кухарка давно уже спала, в кухне было холодно и темно. Плиту на ночь закрывали чугунной крышкой. Чтобы согреть воду, прежде всего придется раскочегарить плиту. Это значит, что она сегодня не ляжет, пока плита не прогорит, а завтра ей придется встать раньше кухарки, чтобы смыть с плиты копоть. Энни сняла шаль, закатала рукава и принялась за работу. Она зажгла керосиновую лампу, растопила плиту и, взяв два самых больших чайника, вышла к колонке за водой. Колонка была недалеко, на полпути между кухней и прачечной. После трех движений рычага вода потекла толстой, обильной струей. Энни подставила руку под воду, и ее холод впился ей в ладонь сотней иголок. Струя забарабанила по жестяному дну, забулькала в чайнике.

Когда Энни наполняла уже второй чайник, она услышала шум. Совсем близко, за углом прачечной. Шорох, сопение. «Там в темноте какое-то животное, – подумала Энни. – Очень большое». Энни отпустила рычаг колонки и прислушалась. Рычаг поднялся и застыл в нейтральном положении, струйка воды стала тоньше и оборвалась. Стараясь не издать ни звука, Энни подкралась к углу прачечной и осторожно выглянула из-за него. Что-то живое было в нескольких шагах от нее, дергалось и терлось о кирпичную стенку, издавая хлюпающие звуки. Это было не животное – это были Уилкс и Тэсс. Его спущенные галифе болтались ниже колен, а голые ягодицы ярко сверкали в лунном свете. Навалившись на Тэсс всем телом, он зажимал ее между собой и кирпичной стеной прачечной. Первой мыслью, мелькнувшей у Энни, было, что это как раз то самое, о чем говорила ей миссис Гилби, и что Тэсс надо немедленно спасать. Однако Тэсс держала свои руки на ягодицах Уилкса, сама побуждая его движения. Тэсс явно не пыталась освободиться и совсем не нуждалась ни в чьей помощи. Энни довольно долго наблюдала за ними. Как в унисон они дышат, почти хрипят. С каким ражем трутся друг о друга, словно пытаются запихнуть друг в друга свои тела. Они были так поглощены друг другом, что, скажи Энни что-нибудь вслух или издай какой-нибудь шум, они бы никак не отреагировали и не остановились.

Свое прежнее обличье – «чего изволите, мэм», «сию минуту, мэм» – они совлекли с себя, как Уилкс свои галифе. Кем они теперь были? Это знали только они сами. Энни с удивлением поняла, что завидует им. Завидует подлинности их нынешнего, истинного «я».

Энни никогда ни с кем не целовалась. Однажды мальчик из мясной лавки на Портмен-сквер пригласил ее на прогулку и, прежде чем миссис Гилби успела положить конец и этому, они успели немного погулять вместе вокруг площади. Мальчик держал ее за руку, его рука была влажная и холодная, как кусок бычьего ливера, и Энни была только рада, что он не лез целоваться. Он был слишком взволнован и потому не слишком привлекателен.

Глядя из тени, как Уилкс и Тэсс трутся друг о друга, она вдруг осознала, что никогда не думала об этой стороне жизни. Из разговоров на кухне она кое-что знала о ней, но никогда не примеряла этого к себе самой. У нее и в мыслях не было, что она сможет вот так припасть к кому-либо. Разве только к господу Иисусу, но даже думать об этом грешно, и если такие мысли появлялись, она тут же их отгоняла.

Энни начала медленно пятиться, постепенно уходя в тень, и задела ногой камень. Предательский звук оказался неожиданно громким, и зажмуренные глаза Тэсс мгновенно распахнулись. Через плечо Уилкса ее взгляд упал на Энни за секунду до того, как та скрылась в глубокой тени под деревьями.

– В чем дело? – спросила Изабель, когда запыхавшаяся Энни появилась на пороге ее спальни с двумя дымящимися ведрами в руках. – Ты выглядишь, – Изабель пристально посмотрела на Энни, – как-то странно, я бы сказала.

– Ведра тяжелые, мэм, – ответила Энни, переливая воду в жестяную ванну, которую Изабель сама вынесла из-за ширмы.

Ее ванна была больше, чем сидячая ванна на Портмен-сквер; по форме она напоминала большой башмак, закрытый конец которого был достаточно длинным для того, чтобы можно было свободно вытянуть ноги.

– Я сейчас принесу еще горячей и холодной воды, – сказала Энни, слегка раздраженная тем, что Изабель еще одета. Ведь, пока она соизволит раздеться, вода остынет. – А вы бы тем временем разделись, мэм, – добавила Энни.

– Да, конечно. – Изабель отложила книгу, в которую все время глядела. – Только принеси побольше горячей воды, я хочу, чтобы ванна была заполнена до краев.

Подниматься по лестнице с двумя полными ведрами было сущим мучением. Заполнить ванну до краев означало сходить туда и обратно по крайней мере еще три раза, еще три раза сходить за водой на колонку. Интересно, Тэсс и Уилкс по-прежнему остаются там? Что она теперь скажет Тэсс?

– Готово, мэм, – наконец сказала Энни, прикрывая открытую часть ванны полотенцем, чтобы вода остывала не так быстро.

Закончив наполнять ванну, Энни почувствовала себя совершенно изнуренной. Ее одежда вся пропиталась потом, руки болели, и пальцы не разгибались. Был уже двенадцатый час ночи, а назавтра ей предстояло встать раньше всех и чистить плиту. Слишком усталая даже для того, чтобы сердиться на Изабель, Энни теперь думала только о том, как бы поскорее уйти и лечь спать.

– Отлично, – ответила Изабель, громко захлопнув книгу. – А теперь раздевайся!

– Простите, мэм? – удивилась Энни.

– Раздевайся! Эта ванна – для тебя.

– Но, мэм, если бы мне нужно было ванну, я бы сделала это на кухне. Мы всегда моемся там.

Энни хотела сказать, что для этого совсем необязательно было заставлять ее таскать воду наверх.

– Я хочу, чтобы ты приняла ванну здесь, – сказала Изабель. – Раздевайся же!

Изабель вдруг заговорила властно и жестко. Трудно было поверить, что всего два часа назад в доме Летиции Хилл она растерялась, словно ребенок, когда пыталась объяснить появление Энни.

Энни стояла в растерянности. После тяжелой работы ее сердце все еще часто билось. Удары пульса колоколом звенели в ушах. Слова Изабель донеслись до нее, словно из глубокого погреба.

– Ох, – сказала Изабель. – Я вижу, ты стыдлива. Хорошо, мне все равно надо сходить, принести кое-что, так что я ненадолго оставлю тебя одну. Но когда я вернусь, – Изабель погрозила пальцем, – ты должна быть уже в ванне. И, – добавила она с порога, – подкинь угля в камин, чтобы огонь поярче горел – нам понадобится свет.

Энни зачерпнула уголь совком и бросила в камин, убедилась, что он разгорелся. Затем она медленно разделась, сложив свою одежду аккуратной стопкой на стуле рядом с ванной. Дойдя до нижней рубашки, она заколебалась, ведь ее-то миссис Дашелл наверняка не имела в виду? Не снимая нижней рубашки, она забралась в ванну и вытянулась во весь рост в приятном тепле воды. Усталость улетучилась, словно пар. Энни закрыла глаза и погрузилась в мечты. Перед ее мысленным взором проплывали какие-то лица, чьи черты, как в тумане, было невозможно различить. «Вот мама», – подумала она. В следующее мгновение она поняла, что засыпает, и встрепенулась. Склонившись над ней, рядом с ванной стояла Изабель.

– Ты так хороша, когда спишь, – сказала Изабель. – Не красней, это правда.

Энни невольно опустилась поглубже и только сейчас обратила внимание, что ее волосы распущены и прикрывают ей грудь, – видимо, это Изабель распустила их во время ее мимолетного сна. Краем глаза она заметила, что в комнате появился новый предмет, которого там не было сначала, – камера на треноге, установленная рядом с камином.

– Мэм, вы хотите, чтобы я прямо сейчас вам позировала? – удивленно воскликнула Энни. – Посреди ночи? Опять Офелия?

Она взглянула вниз, на очертания своего тела, скрывающиеся под изгибом ванны. Изабель улыбнулась, положив руку на край всего в дюйме от ее голой кожи.

– На этот раз нет, – сказала Изабель.

Изабель подумала, что вид спящей Энни вызвал у нее ощущение, близкое к счастью. Во сне сокрушение и печаль мгновенно соскользнули с лица девушки, буквально преобразив его на глазах Изабель. Теперь оно было милым и мирным, абсолютно детским. Большего нечего было и желать. «Не будь я той, что я есть», – подумала Изабель.

– На этот раз не Офелия, – сказала Изабель. – Не будет больше Офелий. Я хорошо продумала то, что ты мне сказала, – по поводу всех моих трагических героинь. Теперь надо попробовать кое-что другое. Теперь вообще я намерена работать в другом ключе.

– Кто же теперь? – спросила Энни.

«Какие у Изабель печальные глаза! – одновременно подумала она. – Печаль – вот естественное состояние ее души».

– Сапфо, – Изабель не сомневалась, что Энни слышит это имя в первый раз. – Великая лирическая поэтесса Древней Греции. К сожалению, от ее стихов до нас дошли лишь небольшие фрагменты. Про нее рассказывали, что она влюблялась как в мужчин, так и в женщин. Вот, послушай. – Изабель снова взяла свою книгу с туалетного столика:

Изабель посмотрела на Энни – стихотворные строки словно повисли в воздухе между ними.

– Чувствуешь? – спросила Изабель.

– Нет, мэм, – ответила Энни. «Естественно», – подумала Изабель. Ведь Энни не Элен, это всего лишь горничная, которой непонятен и недоступен высокий полет художественной мысли. Куда ей до Элен, не имевшей равных по чувствительности души! Ей не случайно позволили учиться вместе с Изабель, правда, только до десятилетнего возраста, когда Изабель должна была приступить к изучению серьезных предметов – литературы и географии. Элен понимала Изабель, как никто другой.

– «Тонкое под моей пламя бежит кожей», – процитировала она.

Кому какое дело до ее слов? Слова – это только сотрясение воздуха.

Энни сразу пришли на ум Тэсс и Уилкс, и не столько они сами, сколько ее собственное состояние, когда она стояла и смотрела на них. Слова древней поэтессы проникли ей прямо в сердце и останутся там до тех пор, пока что-нибудь необычайное и вместе с тем абсолютно реальное не освободит их. Это как раз то, чем тогда занимались Уилкс и Тэсс – ведь и они высвобождали таящиеся внутри их слова, слова, выступающие из их тел каплями пота и жидкостью последних содроганий. Ведь это такие слова, которые всегда находят способ овладеть человеком и, однажды овладев им, с тех пор уже никогда его не отпускают.

Однако все это – грех. И Тэсс с Уилксом в саду, и эта поэтесса, любившая как мужчин, так и женщин. Энни знала, что это грех, так же твердо, как азбуку, но, странное дело, все, что было грехом для ее ума, ее тело загадочным образом преобразовывало в удовольствие. Она не знала, что и думать об этом.

Вода в ванне остывала, нижняя сорочка под водой облепила тело.

– Мэм? – позвала Энни. – А зачем эта ванна, какой в ней смысл?

Она не могла уловить связь между ванной и желанием Изабель создать образ Сапфо.

Изабель закрыла книгу. Что с ней случилось сегодня, что она пустилась в такие сантименты? Изабель прильнула к камере, держа книгу на коленях. «Что есть истина?» – подумала она. И что ей сейчас следует ответить Энни Фелан? Пламя в камине горело то слабее, то ярче.

– Мне надо было воссоздать образ в натуре, так его легче продумать. И к тому же, – Изабель вдруг нахмурилась и сжала книгу обеими руками, – Сапфо ведь лучше, чем Офелия, разве нет?

– Не в пример лучше, мэм, – согласилась Энни.

Ее радовало, что теперь ей не придется ни умирать из-за любви, ни горевать из-за ее отсутствия.

– Мне надо было прочувствовать сцену, которую я собираюсь поставить, – объяснила Изабель. – И все это: ванна, огонь и твоя нагота – все это способ увидеть композицию наяву.

– Как пророчество, – сказала Энни. Некоторое время они молчали. Снаружи не доносилось ни звука – весь дом давно спал.

– Что я должна делать? – спросила Энни. Услышав это, Изабель мгновенно поняла, что видение композиции, которое у нее было до сих пор, никуда не годится – ведь Сапфо не может быть так осторожна и стыдлива в отношении собственного тела. Разве она не приказала Энни раздеться совсем? Почему же она все-таки не сняла нижнюю рубашку?

– Знаешь, в детстве у меня была подруга, – сказала Изабель и тут же почувствовала, как бессмысленно и бесполезно что-либо объяснять. Несколько секунд она молчала. – Я хочу, – наконец сказала Изабель, – чтобы ты сейчас сделала мою фотографию. Сможешь?

Сегодня за день Энни так устала, что ее уже ничто не могло взволновать. Слова древней поэтессы, которые она только что услышала, и сцена возле прачечной, которую она наблюдала часом раньше, отняли у нее столько жизненных сил, что ей просто необходима была опора. А опорой ей сейчас могла быть Изабель и эта комната, этот теплый камин. И пусть фотография вместит все это. Где-то в глубине ее подсознания мелькнула мысль о матери, о том, что больше всего ей хотелось бы знать, как она выглядела. И похожа ли на нее она сама. Достоверно она знала о своей матери лишь то, что та работала на дороге. Энни не могла представить, о чем тогда думала ее мать или как она была одета, но она точно знала, что чувствует человек, выполняя подобную работу. Шершавый камень истирает кожу рук до крови, пальцы, сжимающие кирку, перестают разгибаться, глаза болят, если поднять взгляд вверх от земли. Все очень просто.

– Да, я смогу, – ответила Энни.

Одевшись в платье, данное ей Изабель, Энни усаживает ее рядом с камином, поближе к свету, так чтобы освещение было сзади и сбоку. Сняв платье и корсет, в рубашке и панталонах Изабель уселась прямо на пол; Было что-то жалкое в том, как она сидела, словно ожидая, что вот-вот кто-нибудь ворвется к ней. Энни не знала, как это изменить.

– Смотрите на меня, мэм. – Энни стоит у камеры.

Где тот надменный взгляд, когда в доме миссис Хилл Изабель приказывала Уилфриду подать ей шаль? Когда она инструктировала Энни, как позировать для композиции? Энни попросила Изабель распустить волосы и раскинуть их по плечам.

– Учти, – сказала Изабель, – сейчас мы в помещении, поэтому потребуется более продолжительная экспозиция. Четыре, может быть, даже пять минут.

– Я поняла.

– И убедись, что пластинка полностью покрыта коллодиумом.

– Я знаю.

– А также…

– Мэм, – сказала Энни, глядя на Изабель сквозь камеру, – если что-то будет не так, вы все сделаете сами.

«Верь мне», – подумала Энни. Сквозь объектив Изабель выглядела обеспокоенной и даже испуганной, и Энни вдруг на мгновение потеряла уверенность в себе.

– Смотрите прямо на меня, мэм, – сказала она.

Теперь Энни поставила камеру так, чтобы лицо Изабель занимало весь кадр; на негативе размером семь на одиннадцать дюймов оно получится в натуральную величину. Объектив она настроила так, чтобы в фокусе были только глаза, при этом края оказались размыты, а фон и вовсе скрылся в дымке. Даже волосы Изабель по краям кадра теряли четкость и становились неразличимыми. Но Энни нужны были только эти глаза. Их прямой взгляд и дымка печали в них.

Не двигаться, – приказала Энни и сняла крышку с линзы.

Изабель глядела в объектив, словно в глубину собственной души. Какое это странное чувство! До сих пор объектив камеры был ее собственными глазами, глазами ее души, был частью ее личного видения мира. Теперь он больше не принадлежал ей, и она словно лишилась его силы. Закрыв глаза, Изабель доверилась Энни Фелан, ведущей ее сквозь этот темный коридор.

«…и хочу еще сказать тебе вот что: кто-нибудь когда-нибудь в будущем будет думать о нас.

Твоя Элен».

«И этот кто-то – я сама», – подумала Изабель. Никто другой не думает о нас, для всего остального мира мы просто не существуем. Может быть, в том лесу остались деревья, которые помнят твои прикосновения, помнят, как ты ждала меня там двадцать лет назад. Возможно, тот кусок коры, на который ты клала свою ладонь, теперь выше, чем я могу дотянуться, где-то у самых верхних ветвей.

Энни отмерила время по ручным часам Изабель. Теперь она одна двигала время вперед, одновременно сохраняя для вечности лицо Изабель.

Наконец Энни сказала: «Готово». Изабель быстро поднялась, торопливо оделась и, схватив кассету, почти бегом направилась в свой погреб. Энни слышала, как она, выходя из дома, хлопнула задней дверью.

Вычерпав ведрами воду из ванны, Энни в уборной вылила ее в слив. Затем проскребла ванну щеткой, насухо вытерла ее полотенцем и вернула на ее прежнее место за ширмой. Было уже так поздно, что не было смысла ложиться спать. Прихватив с собой ведра, Энни вернулась на кухню, села за стол и, не зажигая лампы, стала ждать, когда плита прогорит до конца и остынет и можно будет ее почистить. Энни оперлась подбородком на сложенные на столе руки. Какой необычный вечер! Там, наверху, в комнате Изабель, при мерцающем, таинственном свете камина она только что – целых четыре с половиной минуты! – была главной, какой бы сказкой и даже грехом это ни казалось. Это было как обладание целым миром, как ощущение неограниченных возможностей в себе самой. Что она и ее работа не одно и то же и что она реально существует вне этой работы. Ей доверяли. Ей доверили дело, и она справилась.

Кто-то зашел на кухню, задел пустое ведро, и оно со звоном покатилось по ступенькам.

– Мэм, это вы? – позвала Энни. В ответ послышалось сопение.

– Энни? – произнес тихий голос. – Это я. Это была Тэсс. Она протопала через кухню, вытянутыми руками на ощупь нашла Энни и тяжело опустилась с ней рядом на скамейку. В ее дыхании чувствовался терпкий запах алкоголя. Ты меня видишь? – спросила Тэсс.

– Вижу, – ответила Энни.

– Ты меня видишь. Ты меня видела, – сказала Тэсс, слегка покачиваясь.

– Да, я тебя видела, – ответила Энни.

– Не говори никому. Я могу потерять работу. – Тэсс снова качнулась на скамье.

Одной рукой Энни обняла Тэсс, другой сжала ее ладонь.

– Ты можешь упасть, – сказала Энни. – Пойдем, я отведу тебя в постель.

Положив руку Тэсс себе на плечо, Энни подняла ее и повела к лестнице. Спотыкаясь и цепляясь ногами за ступени, они наконец взобрались в свою мансарду. Тэсс уснула раньше, чем завалилась на постель. Энни стащила с нее башмаки, плотно укрыла одеялом. Наверху было холодно. Энни сидела на краю постели Тэсс. Снаружи об оконное стекло бился мотылек – словно удары сердца, если приложить ухо к груди. «Вы живы?» – спросила она миссис Гилби, неподвижно лежащую на полу гостиной. Ответ был: «Да». Ответ был: «Нет».

«Спишь ли ты, Энни Фелан? – думала Изабель, лежа в уединенной темноте своей спальни. – Удалось ли мне выразить мои чувства или они снова исчезнут утром, как только солнечный свет нарисует на фотографической бумаге изображение Сапфо?»

Весь день напролет Изабель напрягала воображение, пытаясь представить Сапфо по сохранившимся фрагментам ее лирики, разрозненным, словно лепестки розы. Весь день она пыталась представить себе, что значит одновременно любить мужчин и женщин. Эти изыскания даже увлекли ее, она специально приказала Энни прийти за ней и забрать ее домой, а потом приготовить ванну – для того чтобы без помех еще раз взглянуть со стороны на обнаженное женское тело. И в результате она сама, Изабель, оказалась Сапфо. Весь вечер Изабель была поглощена только попытками создать нужную атмосферу, совсем забыв о характере персонажей – любящем и любимом. Ведь по сценарию – по старому сценарию, – ее собственное место в композиции было определено совершенно четко.

Изабель раскинула руки и ощутила пустоту своего огромного ложа. Так удалось ли ей добиться того, чего она желала? Изображая Сапфо, стала ли она Сапфо хоть отчасти, хоть на время? Не исчезнут ли с наступлением утра те чувства, ускользающие остатки которых она пока еще ощущала в своем теле? И хочет ли она, чтобы они исчезли?

Элен, думала ли ты когда-нибудь обо мне?

Их отношения прекратились только после их третьего мертворожденного ребенка. Маленькие посиневшие тельца их детей отныне словно лежали между ними на супружеском ложе, и она не могла протянуть руку к своему мужу, чтобы случайно не коснуться их. Вот во что в конце концов превратилась их с Эльдоном любовь, которая когда-то была такой же яркой и горячей, как молодая и свежая кровь в жилах.

Три мертворожденных младенца.

Сегодня, когда Энни легонько дотронулась до ее подбородка, поправляя позу для фотографии, это было первый раз за несколько лет, что к ней прикоснулись с чувством и намерением. Быть Сапфо – значит подвергаться искушению. Любить женщину – значит, что результатом этой любви не может быть смерть. И в этом случае ей бы не пришлось держать в руках маленькие, перепачканные кровью тела, скользкие, словно рыбы, поднявшиеся из темных глубин океана к свету, который тут же убил их.

Энни не могла заснуть. Она зажгла свечу и спустилась по знакомому коридору в библиотеку. Она уже так много раз проходила этим путем, что свет ей был почти уже не нужен. Она могла найти дорогу в полной темноте, ни разу не оступившись.

Сегодня – и это было с ней впервые – она чувствовала себя слишком взволнованной, чтобы читать. Она ласково провела рукой по корешкам, и золотые искры тиснения приветливо засверкали под ее пальцами. Сегодня ей было мало одних только слов.

Не взяв никакой книги, Энни вышла из библиотеки и направилась в заднюю часть дома, в комнату, заваленную старыми детскими вещами, и уселась там на своем обычном месте. Комната больше не казалась ей страшной: раньше все эти вещи, словно ожившие духи прошлого, пугали ее. Но теперь это было для нее всего лишь место, где она проводила время за чтением.

Энни уселась на полу, положив подбородок на поднятые колени. Впечатления сегодняшнего вечера переливались в ее мозгу разноцветной радугой, мысли яркими светлячками кружились перед глазами. Что такое Изабель говорила о древней поэтессе, любовнице и женщин и мужчин? Энни представила Тэсс и Уилкса у стены прачечной. Она представила, как Изабель прижимает ее к кирпичной стене: на что это могло быть похоже – чувствовать своей голой кожей голую кожу Изабель? Она ощутила смертельный страх; сначала у нее перехватило дыхание, потом она вдруг задышала часто и прерывисто.

…На следующее утро Энни делала свою работу медленно, словно не чувствуя ничего вокруг. Она таскала собственное тело, словно тяжелый куль, не как что-то живое, а как навьюченную на нее тяжесть. К обеду она совершенно вымоталась и попросила у кухарки разрешения пойти к себе часок отдохнуть. Она плохо себя чувствует, сказала Энни, и это была правда.

Она мгновенно провалилась в тяжелый сон без сновидений, пока чья-то рука на ее плече и звук ее собственного имени, похожий на стук камня по полу, не разбудили ее. Энни открыла глаза. Ее имя погремушкой еще трещало у нее в ушах.

– Энни, Энни… – Изабель, стоя с ней рядом, трясла ее за плечо. – Энни, проснись…

– Что такое, мэм? – Энни с трудом попыталась подняться и сесть, но не смогла и снова упала на подушку.

Сон и реальность сейчас так смешались в ее сознании, что она не в состоянии была их разделить.

Изабель положила что-то ей на грудь. Фотография. Энни осторожно подняла ее к глазам. Лицо Изабель – Сапфо заполняло весь лист, в центре которого словно звезды сияли глаза. Ближе к краям фотографии лицо теряло конкретность, и распущенные волосы окружали его мягкой дымкой.

Изабель присела на край кровати, и Энни подвинулась, уступая ей место.

– Вот она, Энни.

– Вам нравится, мэм?

– А тебе? – Изабель в упор взглянула на Энни.

Энни снова посмотрела на фотографию – на первый взгляд все было в полном порядке: освещение, размытость изображения по краям. Выражение вышло грустнее, чем она хотела, но и это тоже было неплохо. Энни вспомнила прошлую ночь, свои мысли об Изабель и почувствовала, как жар волной пробежал по ее коже.

– Да, – ответила она.

– Искусство само находит нас, – произнесла Изабель.

Энни почувствовала, что краснеет. Изабель положила свою руку на руку Энни, держащую фотографию.

– Ты сумела представить меня так, что это поразило меня самое, – сказала Изабель и подумала: «Это даже чуть-чуть слишком. Слишком хорошо, но тем более удивительно».

Она поднялась, оставив фотографию в руках у Энни.

– Оставь это себе. Это твое. Изабель вышла из комнаты. Еще не проснувшись окончательно, Энни села в постели и опять взглянула на фотографию. Она совсем не была похожа на образ, сохранившийся в ее памяти: Изабель на полу, свет и тепло камина. И все же фотография передавала что-то из ощущений прошлой ночи. Вот оно! Этот взгляд Изабель. Взгляд, устремленный на Энни, словно она любит ее, словно уже полюбила.

Платье, в котором Энни заснула, измялось. Волосы растрепались. Прежде чем спуститься вниз, ей придется привести себя в порядок. Спустив ноги на пол, она заставила себя встать с постели, но перед этим спрятала фотографию под подушку, под Библию, слова которой стала уже забывать.

Или это бог стал забывать ее?

Перед тем как сесть на поезд и отправиться из Лондона домой, Эльдон успел сделать два важных дела. Во-первых, он зашел в паб, где осушил три стакана виски, а потом, набравшись хмельной смелости, которой сам от себя не ожидал, решительно отправился в соседнее заведение.

Тяжело дыша, он поднялся по грязной и темной, скрипучей лестнице, хватаясь, чтобы не упасть, обеими руками за обшарпанные стены справа и слева от себя. Комната наверху оказалась неожиданно светлой. Он зажмурился.

– К вашим услугам, сэр, – сказала женщина в комнате.

В углу, в шкафу с антикварными вещицами, он сразу заметил то, что ему нужно, и жадно схватил потными от возбуждения руками.

– Вы хотите это, сэр? – спросил фотограф, стоявший за камерой. Он сделал знак своей помощнице отойти в сторону.

– Да, я хочу это, – ответил Эльдон, чувствуя потными ладонями округлость маленького старинного медного глобуса. Льды полярной шапки приятно холодили ему пальцы. – Да, я хочу это.

Сидя в постели, Изабель разглядывает что-то у себя на коленях. Она вздрагивает от неожиданности, когда дверь резко распахивается, ударившись о стену.

– Эльдон? – спрашивает она в изумлении. Он замер в дверях и не двигается – после столь театрального появления он, похоже, не знает, что делать дальше. Костюм его измят. Борода спутана.

– Что случилось?

Эльдон по-прежнему не двигается.

– Нет, – говорит он.

– Нет?

– Нет. Дунстан сказал «нет». В ответ на мое предложение. Его ответ мне – «нет».

Изабель протягивает к нему руки, и он приближается к ней неверной, шаркающей походкой. Она усаживает его на край кровати, берет за руку.

– Можно найти другого издателя, – говорит она.

– Нет, невозможно, – возражает Эльдон. – Я мог работать только с ним. Он был единственным, кто еще соглашался иметь со мной дело.

Эльдон смотрит на свои заляпанные грязью туфли, стоящие на голубом узорном ковре. Еще в поезде по дороге домой он продумал все возможные способы исправить положение и окончательно убедил себя, что его ситуация безвыходна.

– До сих пор я верил, что он уважает меня и считает мое участие в работе над атласом важным для себя. Но он отказал мне в праве на собственное мнение. Он считает, что я просто должен делать то, что он скажет. – Изабель сжимает его ладонь. – Он опять говорил о тематической карте, он сказал: «Я бы мог восстановить свою репутацию, показав путь к рубиновым копям Африки и россыпям изумрудов в джунглях Амазонки». Именно так он выразился.

Эльдон чувствует себя опустошенным. Руки жены, сжимающие его руку, не успокаивают, а, наоборот, раздражают его. Он выдергивает руку и замечает фотографию, лежащую на коленях у Изабель.

– Что это?

Изабель молча протягивает ему фотографию.

– Автопортрет? – Он не знал, что она фотографирует себя. Она всегда изготовляла всякие финтифлюшки. Аллегории. – Это что-то новое?

– О нет, – отвечает Изабель. – Это не автопортрет.

Эльдон рассматривает фотографию внимательнее. Он никогда в жизни не видел свою жену такой. Выражение ее глаз было столь интимным, что ему захотелось отвернуться. Если фотографировала не она сама, то куда же направлен ее взгляд:

– Кто это снимал? – спрашивает он.

– Энни Фелан, – ответила Изабель. – Но, конечно, под моим руководством. Посмотри, какая сложная техника… И как удачно подходит для портретирования! Изображение в натуральную величину. Фокус настроен на глаза – это одно. А края и фон размыты и словно исчезают в дымке – это другое.

– Энни Фелан? – удивился Эльдон.

Он снова недоуменно вглядывается в фотографию, в лицо жены, полное нежности. Горничная сделала эту фотографию? А ведь Изабель до сих пор даже близко не подпускала его самого к своей камере. Однажды, когда он сам предложил ей снять ее, она раздраженно отказалась. Она не желала, чтобы он увидел ее такой. А когда он несколько раз позировал ей – еще до того, как ему окончательно надоело изображать всех этих Бореев и Артуров, – она никогда не смотрела на него с подобным выражением. Эльдон внезапно холодеет, затем его бросает в жар, потом снова в холод. Когда во время разговора с Дунстаном он понял, что потерпел поражение, окончательно разбит и начинает катиться по наклонной плоскости, он вдруг вспомнил историю Энни Фелан, рассказанную ему во время послеобеденной прогулки. Тогда это воспоминание немного поддержало его. Теперь же, когда перед ним столь очевидное свидетельство близкой связи, возникшей между ней и Изабель, эти теплые воспоминания немедленно испаряются. Энни – вот в чем секрет его жены, и, оказывается, она уже принадлежит ей, как и все остальное в этом доме! Все разочарование, накопившееся после встречи с Дунстаном, поднимается со дна его души и с головой захлестывает его.

– Она горничная, – произносит он жестко. – И фотография – не ее дело. И уж совсем не следовало позволять ей снимать себя.

– Да, конечно, дорогой, ты же знаешь, я этого никогда не поощряла, – оправдывается Изабель. – Слуги есть слуги.

Однажды, возвращаясь из города, отец Изабель заметил их с Элен, когда они вместе прогуливались по лугу. На следующий день ее вместе с матерью отослали из поместья. Изабель даже не успела попрощаться с подругой. Она узнала о ее отъезде только после того, как это случилось.

– Конечно, прислугу надо держать в строгости, – сказала Изабель. – Но ты ведь знаешь, у меня иногда не хватает на это твердости.

– Пора наконец стать взрослой, Изабель, – резко возражает Эльдон. – Ты же хозяйка дома – вот и веди себя соответственно. Горничная должна знать свое место. Слуги есть слуги, а не художники. И уж тем более не друзья.

Не глядя на Изабель, он медленно и тщательно рвет фотографию на куски и, подбросив обрывки в воздух, выходит из комнаты.

Кусочки фотографии медленно опускаются. Вытянув руки, Изабель ловит их. Падающие звезды. Снежинки, падающие с неба, мерцая в лучах проникающего из окна света, кружась в потоке ветра. В потоке дыхания, покинувшего ее тело.