Работа над ошибками (СИ)

ТОГДА

— А твой папа — крокодил!

Я шла к своему подъезду. Возвращалась из районной библиотеки, куда бегала через день. Уже смеркалось, и мне дома могло попасть. А тут надо задерживаться, отвечать на идиотские реплики.

На лавочке, словно куры на насесте, сидели мальчишки. В центре, как и всегда, Ремизов с гитарой. Раз с гитарой, значит, не опасен. С одной стороны от него — несколько человек не из нашего двора. С другой — Широков и Сахно из второго подъезда, Сашка Мирный. Котову места не хватило и он присел на корточки прямо против Витьки Ремизова. Все курили в кулаки. Разобрать, кто крикнул мне эту гадость было невозможно. Но я знала, что это Сашка Мирный. Не первый случай. Он доводил меня подобным образом всю весну.

Папу в феврале избрали председателем постройкома. И он с рвением начал приводить постройкомовские дела в порядок. По вечерам на кухне они с мамой только это и обсуждали.

— Паразиты! Проходимцы! — долетал до нас с Никитой сердитый голос отца. Я только качала головой. Странно было слышать от него такие грубые определения.

— О! — отрывался от паяльника и схем Никита. — Фантомас разбушевался!

— Хотя, нет, — поправлял он себя тут же. — Какой из отца Фантомас? Он у нас красный командир.

Обычно я вставала на сторону отца, защищая его от нападок брата. Но тут была полностью согласна с Никитой. В нашей стране воровали все. По крупному, по мелкому, по-разному… Только на словах окружающие были правильными. На деле же оказывалось, что тащили везде, где только можно. И все, что только можно. Даже новая пионервожатая Света при мне как-то уволокла из школы домой коробку новой гуаши. Но это в школе. А тут стройка! Чего же отец хотел? А еще везде махинации. И везде нужен блат. Это было так обыденно, что никем и никогда не обсуждалось. Мы просто жили в этом мире, и каждый приспосабливался к нему, как мог. А папочка с негативом мириться, видите ли, не хотел.

— Съедят его, — вздыхала я, повторяя давние бабушкины слова.

— Угу, — отзывался Никита, более не отрываясь от своих схем.

Врагов у отца нашлось, разумеется, много. Даже в нашем подъезде. А ведь бабушка, которая теперь приезжала к нам очень редко, предупреждала:

— Только такой наивный человек, как вы, Алексей Николаевич, может думать, будто что-то изменится. Вы обзаведетесь недоброжелателями. Более ничего.

Отец не хотел признавать бабушкину правоту. Ершился. Скандалил на работе, кого-то там прищучивал. Отцу Сани Мирного тоже изрядно досталось. И вот уже сколько времени Сашка отыгрывался на мне. Изводил дурацкой фразой «А твой папа — крокодил». Драться со мной он боялся. Мне уже давно не требовалась помощь Ивана. В свои неполные четырнадцать лет я выглядела рослой и крепкой девицей. И научилась лихо расшибать слишком беспардонные носы. Но нарываться на драку, когда Сашка окружен толпой ребят, а у меня за спиной никого? Благодарю покорно! Надо или не слишком умно огрызаться, или делать вид, что не слышу.

Кто бы знал, как меня доводила эта фраза. Несмотря на то, что мой отец мне не нравился, я его все-таки любила. Очень любила. Едва только Мирный заводил свою «песню», у меня злые слезы наворачивались на глаза и сами собой сжимались кулаки. Я готова была драться с ним до беспамятства. Но драться-то как раз и не приходилось. Поэтому лучшим вариантом было пройти мимо, не обращая внимания на гогот мальчишек.

— А твой папа — крокодил! — ехидно пропел у меня за спиной Сашкин тенорок.

Бамс! Словно порвалась туго натянутая резинка. Это лопнуло мое терпение. Я круто повернула и рванулась к лавочке. И в тот же миг чья-то тяжелая ладонь легла на мое плечо. Знакомый голос с насмешливой ленцой произнес над ухом:

— Осади!

— Что? — не поняла я, все еще порываясь к своему обидчику. Надо же! Как кстати! Иван тут и заодно с этими психами.

— Осади, сказал! — повторил Иван, перехватывая меня за руку. Костяшки его пальцев случайно коснулись того места, где под пальто, под платьем, под майкой уже набухала, росла грудь. Точно электрическим разрядом пронзило меня. Я остановилась, растерянная. Не из-за слов Ивана. А потрясенная и испуганная неведомыми ранее ощущениями. Куда-то стали уплывать лавочка и Мирный с его дурацкими словами. Но Иван, казалось, ничего не заметил. Он сделал по направлению к ребятам два шага и сказал таким свойственным ему в минуты гнева будничным тоном:

— Слушай, Сашок. Ты что-то не оправдываешь свою фамилию.

— Это как? — удивился Саня.

— Да так. Фамилия у тебя какая? Мирный. А ты все на драку нарываешься. Тебе все воевать охота. Охота?

— Ну-у-у… — неуверенно промычал Саня.

— Пойдем, — пригласил его Иван, мотнув головой в сторону кустов.

— Куда?

— Воевать, — пожал плечами Иван.

— Да, не-е-е…

Я выплыла из омута новых ощущений и втайне наслаждалась диалогом. Удовольствие доставляло все: и тишина, наступившая после первых же слов; и настороженные лица ребят; и то, как Ремизов прижал к себе свою драгоценную ободранную гитару; и то, как Широков из второго подъезда нервно застегивал и расстегивал куртку.

— А то давай? — подначил Сашку Иван, добродушно усмехаясь. — Мне, может, тоже сегодня повоевать охота.

— Да не-е-е… — смущенно заулыбался Мирный, решив, что все можно свести к шутке.

— Ну, если захочешь, то через Катерину передай. Я тогда мигом.

Сказал свое слово. Поднял в небрежном приветствии руку и вернулся ко мне.

— Пойдем, провожу тебя. Уже поздно, а у вас в подъезде вечно лампочки разбиты.

Это точно. В нашем подъезде всегда темно. Наверное, потому что много молодежи живет. А еще всегда пахнет пьяницами и котами. Впрочем, запах пьяниц и котов неистребим не только у нас, но и во всех других подъездах, где мне довелось побывать. Я давно привыкла и к омерзительному зловонию, и к темноте. Ни капельки не боюсь. Но если хочет, пусть проводит. Даже приятно.

Иван открыл тяжелую дверь парадного и пропустил меня вперед. Я еще не дошла до квартир первого этажа, а он уже взялся за воспитание.

— Тебе сколько лет, Катерина Алексеевна?

Можно подумать, он не знает. Мы ведь с его сестрой ровесницы. Не забыл же он сколько лет Лидусе?! Я чувствовала какой-то подвох. Только какой? Угадать не смогла, поэтому дернула плечом и нахально ответила:

— Ну, четырнадцать скоро будет. И что?

— Такая большая, — язвительно заметил Иван. — Уже девушка. Почти невеста. Года через три женихи под дверью толпиться будут.

Понятно, он надо мной смеется. Что если его головой в живот боднуть? Нет, не получится. Во-первых, на лестнице темно. Недолго оступиться и ногу сломать. А, во-вторых, он пять минут назад решал мои проблемы, хоть его никто об этом не просил. Пришлось стиснуть зубы и постараться выслушать все, что он имеет сказать.

— Ты, как маленькая, любые вопросы кулаками решаешь. От Лидки то и дело слышно: «Катька тому глаз подбила, Катька этому по шее дала». Не надоело драться?

Я поднялась на один пролет выше. Развернулась и крикнула в темноту:

— А если они все время дразнятся? Или того хуже: пристают, руки распускают, в каждом темном углу зажать стараются? Мне что, тебя за собой на веревочке водить прикажешь?

— Кто руки распускает?

Иван в два прыжка преодолел лестничный марш и теперь стоял рядом со мной. Из окна на его лицо падал тусклый свет. И мне хорошо было видно, что ноздри его раздуваются, как у гончей.

— Не важно, — повела плечами как можно небрежней. — Я не ябеда. Сама справляюсь.

Я действительно давно никому не жаловалась. Вполне хватило той истории с Витькой Ремизовым. Меня тогда долго дразнили жалобщицей. Не слишком это приятно. Но сейчас от помощи Ивана я отказывалась по другой причине. Что будет с теми, с кем он решит разобраться? У него и так достаточно разборок. И пострадавших от его пудовых кулаков тоже предостаточно. Мой отец говорил, мол, по Ивану колония плачет. Кроме всего прочего, это не его проблемы, а мои. Но сказала я Ивану совсем иное:

— Вот ты меня учишь, а сам? Ты сам чуть не каждый день дерешься. У тебя сколько приводов в милицию?

Сколько у него приводов в милицию мне и так было отлично известно. От Лидуси. Иван крутил роман с Шурочкой Горячевой, а Шурочке все время казалось, что ее кто-то обижает. Один не так посмотрел, другой не то сказал, третий прохода не дает. Прохода ей действительно не давали. Она считалась самой красивой девочкой в школе. Пока не появилась в третьем подъезде Ольга Заварихина, похожая на прелестную итальяночку, хорошенькая, точно фарфоровая статуэтка. Горячевой это, правда, не мешало по-прежнему пудрить мозги Ивану. И тот ей верил. Кроме подвигов во славу прекрасной дамы, у Ивана хватало и других похождений. Он продолжал робингудствовать. Униженные и оскорбленные шли со своими обидами к нему. И он редко кому отказывал в помощи. Взрослые считали его отпетым хулиганом, молодежь уважала, как редко кого уважали. Меня, честно говоря, мало трогали его не слишком умные попытки отстоять справедливость. Кулаками никому ничего не докажешь, кулаки хороши лишь при обороне. Но потакание капризам Шурочки…

Лидуся постоянно пыталась обсуждать со мной личную жизнь Ивана.

— Уж лучше бы он гулял с Заваркой, чем с этой Горячкой, — кипятилась она. — Из-за Шурки Ванька постоянно в какие-то приключения попадает. Вот на той неделе мамулю опять в техникум вызывали. Три урока подряд прогулял. Они, видите ли, с Шурочкой в кино ходили. Ага! С утра. На детский сеанс, что ли?

Я, если правду говорить, не понимала Лидусю. По мне, что Горячева, что Заварихина — обе были хороши. Одна — воображала, другая — кривляка. Хрен редьки не слаще. Но как Лидуся не догадывается, что с ее братом многие наши девчонки побежали бы и на детский сеанс? Лишь бы пригласил. Я вот даже и мечтать о таком не смею.

— Сколько приводов? — проворчал тем временем Иван. — А сколько ни есть — все мои. Глупая ты, Катерина Алексеевна. Иди лучше домой.

И он, подмигнув, неожиданно чмокнул меня прямо в середину лба.

— Ну, вот, — обиделась я. — Додумался. В лоб поцеловал. В лоб только покойников целуют.

Повернулась, засопев, сделала два шага по лестнице. Выше подняться не успела.

— А тебя, значит, как живого человека поцеловать? — с интересом взглянул Иван и поймал меня за руку. — Тогда иди сюда!

— Ты что? — испугалась я.

— Ничего, — он несильно дернул меня к себе.

Такого я не ожидала. Потеряла равновесие, слетела вниз, налетела на него грудью и замерла в страхе. Ни дать, ни взять — кролик перед удавом. Хотела сказать, что целовать меня не надо никак. Но он уверенно обнял меня одной рукой за плечи, а другой взял за затылок. И я забыла о приготовленных словах.

— Ты что? — пролепетала испуганно, почти не дыша.

— Сейчас я покажу тебе, как живых людей целуют, — почему-то прошептал Иван и накрыл мои губы своим ртом. Первые несколько секунд от неожиданности ничего не понимала, ничего не чувствовала, а потом… Потом меня стало затягивать…

— Пусти! Пусти, дурак!

Никогда еще мне не приходилось так отбиваться. Взмокла вся. И он наконец разжал руки. Стоял растерянный, словно не понимал чего-то.

— Никогда больше так не делай, дурак несчастный! — заревела я и помчалась наверх.

— Я больше не буду, Катя, — виновато сказал он. Виновато и тихо. Будто ветер прошелестел вдогонку. Почти неслышно ступая, пошел вниз. Хлопнула подъездная дверь. Я остановилась. Перевела дыхание и прислонилась к стене. Стояла так в оцепенении долго, постепенно приходя в себя. На губах все еще сохранялось тепло поцелуя. И какой-то солоноватый привкус. Не поймешь, приятно или до омерзения противно? Вот ведь пакостник какой! С Шурочкой Горячевой гуляет и одновременно ко мне целоваться лезет. А может он надо мной посмеяться хотел, показать, что я не могу сама за себя заступиться? И я стала внушать себе, что и тепло на губах и солоноватый привкус вызывают тошноту у моего нежного организма. Дома закрылась в ванной. Целый час пыталась отмыть губы. И хозяйственным мылом, и детским, и стиральным порошком. И персолью пробовала. Наглоталась мыльной пены до одури. А вкус поцелуя все сохранялся. Никакие ухищрения не помогали.

Родители с Никитой обратили внимание на мой пришибленный вид, ноо понять, с чем он связан, так и не смогли. Никаких явных проступков на горизонте не отслеживалось. Тем не менее, я долго ощущала себя провинившейся и была тихой, точно мышка. Этот окаянный поцелуй никак не забывался. Его привкус ощущался целую неделю. Пока что-то не дернуло меня соскрести немного ржавчины со старой водопроводной трубы, неизвестно зачем валявшейся у Никиты под кроватью. И этой вот ржавчиной потереть губы. Как рукой сняло. Только чувство раскаяния осталось. Чего уж там, сама виновата. Вышло так, будто я напрашивалась на активные действия со стороны Ивана. Конечно, у меня и в мыслях не было ничего подобного. А как докажешь? Иван, наверное, теперь подсмеивается надо мной.

Кроме раскаяния, появилась непонятная неудовлетворенность. В душе все металось и рвалось. Голова распухала от непрошенных мыслей. Я заметила, что наблюдаю за Иваном, пристально слежу за ним. Больше того, ищу с ним случайных встреч. Злюсь до слез, если вижу рядом с ним кого-то из девчонок. Шурочку Горячеву возненавидела до трясучки. Выискивала в ней всевозможные недостатки. Напрасно, между прочим. Иван ни с того, ни с сего начал заигрывать с Заварихиной. Видимо, получал удовольствие от Шурочкиной ревности.

Весна, между тем, брала свое. И уже начинала бушевать. Зелень полезла изо всех щелей. Вечера стали на редкость теплыми. В нашем дворе собиралась большая разновозрастная компания: и парни, и девчонки. Пели под гитару песни, рассказывали анекдоты, возились, толкались… Взрывы смеха рассекали звенящий вечерний воздух. Бабка Борисова с первого этажа без конца жаловалась на шум под окном.

— А вы, теть Даш, окна закрывайте, — посоветовала ей мама.

— Бог с тобой, Аня, — жалобно проскулила Борисова. — Так ить задохнешьси. Жара-то нонешним маем какая!

— Тепло, — согласилась мама, оглядываясь на внезапно захохотавших ребят.

Мы ездили навещать бабушку. Дедушка лежал в больнице. К нему почему-то не пускали. Бабуля сильно расстраивалась. Вот мы и поехали. На обратном пути прошлись по магазинам. Теперь мама застряла под окнами Борисовых. Ей было неудобно прерывать бабку Дашу. Или не хотелось идти домой? Я стояла рядом с мамой, держала сумку с продуктами. Носком туфельки вырисовывала на асфальте невидимые загогулинки. Даже пятиминутное торчание у подъезда для всеобщего обозрения раздражало. Я нервничала, дергала маму за руку. Старалась не смотреть в сторону веселившейся компании. Но мои глаза сами косили туда. Еще бы! Иван был среди ребят. Не один, с Шурочкой. Обнимал ее за плечи. И тоже посматривал на меня. Мне казалось, еще минута и я не вытерплю, позорно сбегу отсюда без мамы, с головой выдав свои чувства.

Дома мама спросила Никиту, который плюнул этой весной на физику и каждый вечер сбегал во двор:

— Никита, а почему ты не берешь с собой Катю?

Когда мама обращалась к Никите, тот забывал, что уже давно вырос, что заканчивает первый курс института. Он моментально становился маленьким мальчиком. И вот этот «маленький мальчик» растерялся.

— Ее что, не принимают в вашу компанию?

— Почему не принимают? — оскорбленно отозвался брат. — Очень даже принимают и зовут всегда. Она сама не хочет.

Я исподтишка показала Никите кулак. Никита за маминой спиной демонстративно пожал плечами, скорчил непонятную гримасу и быстренько выскочил за дверь. Оставил без поддержки, свинтус!

— Катя, что-нибудь случилось? — спросила мама. Спросила мягко. Но при этом пристально смотрела мне в глаза.

— Ничего.

— Но я же вижу! С тобой что-то происходит.

— Тебе показалось. Мне всего-навсего не нравятся пошлые песенки и сальные анекдоты.

— Никита не пойдет туда, где рассказывают сальные анекдоты, — спокойно возразила мама. — Ты ничего не хочешь мне рассказать?

Ответа она не дождалась. Я не собиралась с ней откровенничать. Даже в малом. А в таком серьезном вопросе и подавно. Мама давно по-настоящему перестала интересоваться, о чем мы с Никитой думаем и что чувствуем. Она была поглощена своими собственными мыслями. С годами становилась все молчаливей, уходила в себя. Бабушка ругалась с ней, обвиняла в том, что мама оставила всякую заботу о нас. Нет, мама заботилась изо всех сил. Заботилась о чистоте, уюте, еде. О нашем образовании тоже заботилась, о настроении. Но душой отдалялась. Как будто мы оставались на берегу, а она медленно уплывала, уплывала в туманные дали. Для задушевных разговоров и честных признаний существовали бабушка и Лидуся. На крайний случай — Никита. Но не мама. Сейчас мне не хотелось делиться своей болью ни с бабушкой, ни с Лидусей. Про маму и говорить не стоит.

Я ушла в ванную и закрылась там. Это единственное место дома, где можно побыть в одиночестве. В ванной долго смотрелась в зеркало, не замечая собственного отражения. Наступил момент, когда стало ясно: я хочу еще одного поцелуя от Ивана в темном подъезде.

— Ну ты и дрянь! — сказала вслух самой себе и отвернулась от зеркала. Неприятно было видеть свои пламенеющие щеки.

— Ты просто маленькая распутная пакость!

Но сколько бы я ни твердила гадости о самой себе, вернуться к прежней, чистой и ясной жизни не получалось. Иногда гасить в душе раздражение не хватало сил. Внезапно отказалась отмечать свой день рождения. Никаких объяснений по этому поводу не давала. Крысилась. Друзья и знакомые теперь старались обходить меня стороной. За глаза называли «сибирской язвой». Из-за того, что язык у меня вдруг оказался весьма острым и ядовитым.

— Знаешь, что? — сказала как-то Лидуся, по-видимому, не собиравшаяся больше терпеть перепады моего настроения. — Я думаю, ты просто влюбилась. И должна в этом честно себе признаться, а не изводить окружающих.

Мы валялись на травке в овраге. Возле их погреба для картошки. Почти каждый день ходили туда. Надевали купальники и шли в овраг. Там быстренько обливали друг друга желто-коричневой водой из Чертановки. И по несколько часов загорали, лениво переговариваясь время от времени.

— Угу, — промычала я в траву, даже не подняв головы. Откровенничать не хотелось. И причин тому было множество.

Лидуся повернулась ко мне лицом. Сорвала горсть травы и неторопливо посыпала ею мою голову. Вместо пепла, надо полагать. Совсем недавно я читала в одной книге, что на Востоке женщины в знак горя посыпали свою голову пеплом. Меня это так поразило! Я не преминула поделиться с подружкой. И теперь за неимением пепла она посыпала мою голову травкой.

— Влюбилась, влюбилась, — поддразнила Лидуся. — И невзаимно, между прочим. Поэтому ты так бесишься.

— Угу, — опять промычала я. Пусть Лидуся думает себе, что хочет. Правды я ей все равно не открою. Слишком стыдно.

— Ох, Катюсик, до чего же ты скрытная!

Она вскочила и с криком: «Признавайся!» — повалилась на меня. Мы покатились по склону, барахтаясь и кувыркаясь. Щекотались, возились, визжали маленькими поросятами. Наконец, задыхаясь, шлепнулись друг против друга.

— Хорошо, — я перевела дух, отплевываясь от травы, попавшей в рот. — Хорошо. Признаюсь. Влюбилась.

— А я и знала, — до ушей заулыбалась Лидуся.

— Ну, если ты все знаешь, — съехидничала я, — тогда сообщи мне, в кого я влюбилась? А то для меня это тайна, покрытая мраком.

— А правда, в кого? — задумалась Лидуся.

Она еще долго перебирала знакомых мальчишек. Выслушивала мои едкие замечания по поводу их внешности, ума или характера, от восторга болтала в воздухе ногами. И только одно единственное имя не пришло ей в голову. Имя ее брата.