Рабыня Вавилона

Глава 13. ПОМОЛВКА

Разве кончиться может такое?

То, что все называют реальностью — да.

Теплый снег, голубые глаза дракона,

И следы на снегу — в никуда.

Дом Сумукан-иддина был залит светом. Даже в передней, где стоял глиняный кувшин для омовения рук и пол был устлан циновками, горели светильники.

Шли последние приготовления к помолвке. Рабы с озабоченным видом бегали по комнатам, на заднем дворике потрошили баранов, ощипывали гусей, уток, кур, павлинов. Сильный теплый юго-западный ветер поднимал пух и перья. Они кружили, точно бабочки над цветущим гранатом. В кухне чадил очаг. Женщины пекли хлеб во дворе.

Общая суета подействовала на Сумукан-иддина возбуждающе. Он волновался. Покинул комнаты и вышел в открытый внутренний двор, где на ветру раскачивались тонкие деревья, и трепетала молодая листва. Черное небо склонилось над Вавилоном, черное, как сажа, серебряное от россыпей алмазных копий Игигов — мерцающих мокрых звезд. Звезды пахли колодезной водой, студеной до зубной оскомины.

Он посмотрел в небо. Голова его закружилась. Через открытую дверь он видел светильники в передней, мерцающие от дуновений, ветра.

Заложив руки за спину, Сумукан-иддин ходил по двору, в который уже раз обдумывая брачный договор. И вдруг остановился, как вкопанный. Со второго этажа, из спальни дочери, послышался ее рассерженный голос. Она за что-то распекала служанок. И он снова вспомнил то, что видел сегодня утром.

Он был занят делами, торопился на базар, быстро проходил комнаты, завязывая на ходу пояс. Слышались женские голоса, смех, плеск воды. Он повернул голову, и в это сумасшедшее мгновение тонкая ткань откинулась. Мимо пронеслась молодая рабыня, обдав его запахом лаванды. Только тогда он осознал, что стоит около купальни. Во рту пересохло. В ванне, во весь рост, обнаженная, блестящая от воды, стояла Иштар-умми. Полог задернулся, но ему все казалось, что он опадает, как перо, наполняясь воздухом.

Весь день Сумукан-иддин провел, как в бреду. Распаленный жарой и своими мыслями, он страдал. В квартале Рука небес, увидев богатого господина с двумя приказчиками, к нему подошла уличная женщина с непокрытой головой и ровными подчерненными бровями. Он едва не допустил ее до себя, потом, сдерживая гнев, приказал выдать денег и пошел прочь, все больше ускоряя шаг.

Он злился на себя. Перед глазами стояла соблазнительная грудь Иштар-умми с крупными сосками, похожими на розовые бутоны. А вечером предстояло принимать гостей. Жениха, которому он представит свою дочь.

Внутри зубчатых стен бурлила жизнь. Прямые широкие улицы связывали восемь главных городских ворот, соединяясь со Старым городом в его центре, сердце Вавилона. Шум не смолкал и теперь, хотя время шло к закату, разве что стал сдавленнее, с длинным шлейфом послезвучия, похожим на эхо, в сладком вечернем воздухе, густом и тяжелом, как груди кормящей богини.

По главной улице квартала Обитель жизни в галдящем потоке двигалась колесница, изукрашенная цветами и лентами. Юноше, стоящему за спиной возницы, казалось, что все встречные глазеют на его наряд, праздничный головной убор. Стук копыт тройки бурых статных лошадей тонул в общем шуме, теплый ветер поднимал их гривы, переплетенные подвижными стеблями.

Юноша стиснул зубы, и только когда колесо попадало в выбоину мостовой, болезненно, раздраженно морщился. Он дорого дал бы за то, чтобы повернуть назад, и непременно сделал бы это, имей он такую возможность.

Сзади катились повозки отца и приглашенных родственников, от дома пекаря донесся аромат свежего хлеба, это в сочетании с розовыми отдаленными фасадами без окон что-то напомнило юноше, но мысль тут же ускользнула, и он ни разу не обернулся.

Он толком не знал, куда они едут: хватило и того, что в дом его невесты. Спрашивать об этом не хотел, полагаясь на возницу — видимо, тот был осведомлен отлично.

Они нагнали еле плетущийся караван с поклажей и никак не могли обогнать его. Возница бранился и щелкал кнутом. Верблюд, замыкающий вереницу, оборачивался, на ходу качая маленькой головой на гибкой шее, и грустно дергал отвислой губой. Наконец один из караванщиков в пыльном балахоне развернулся на горе тюков и, широко раскинув ноги с сильными голенями, перетянутыми пряжками сандалий, вывел гортанную руладу в ответ на выкрики возницы. Тот на миг опешил, потом радостно икнул и на том же наречии звонко ответил, видимо, что-то нелицеприятное. Они переругивались, пока между этим и встречным потоком не образовался просвет. Процессия, возглавляемая Адапой, полетела дальше.

Юноша зажмурился. Глупость происходящего ужасала тем, что это не сон, который можно прервать по желанию, это — грубая реальность, и придется терпеть до конца.

Адапа раскрыл глаза, только когда колесница остановилась, и его резко бросило вперед, на мягкую спину возницы. Раб показал профиль с тяжелым носом и пробормотал что-то успокаивающее. От его платья несло кожаной упряжью.

Юноша спрыгнул с колесницы, его окружили, рядом солидно выступал отец. Высились гладкие оштукатуренные стены большого дома. Их встречали в дверях, и шумные гости, слегка подогретые пивом, стали спускаться с высокого тротуара по узким каменным ступеням с вырубленным орнаментом.

Миновали внутренний двор и очутились в передней, где Адапа лицом к лицу столкнулся с Сумукан-иддином, его сумрачным лихорадочным взглядом.

— Здравствуй, Адапа, — холодно сказал купец. — Будь гостем в моем доме. — И тут же, обращаясь ко всем, повторил:

— Будьте гостями в моем доме.

Купец приветствовал по очереди судью Набу-лишира, отца будущего зятя, и всех прибывших родственников, коим полагалось быть на церемонии бракосочетания в первые дни после новогодних празднеств и подписывать брачный договор.

Адапа был точно в тумане. Следуя по незнакомым комнатам за твердой рукой хозяина, он примечал рельефы и росписи стен, где Мардук бьется с Тиамат, а Гильгамеш — со львами и быками, заключая их в смертельные объятия. В одном из залов играли арфисты.

Певец с длинной завитой бородой пел мальчишеским голосом, так не идущим к его годам:

В большом зале для гостей на низких треножниках стояли столики, красиво и со знанием дела сервированные. На полулежали яркие циновки. Гости расположились на них, скрестив ноги, — Сумукан-иддин хотел показать, что он человек простой. Эта простота в мире роскоши ценилась такими людьми, как Набу-лишир. Судья проглотил наживку — Адапа видел это ясно.

«Здесь и решится моя судьба, — невесело подумал Адапа. — Вы оба, старые кроты, хорошо поработали».

Раб возвестил о приходе невесты. Она вошла, и Адапа с замиранием сердца поднял взгляд. У дверей в ярком свете стояла девушка в длинном платье, ожерельях, завитках волос, обрамлявших лицо.

Она спокойно скользила от одного гостя к другому, точно нарочно не замечая Адапу. Мужчины восхищенно перешептывались, кивали головами. Она все видела, все понимала. Наконец посмотрела прямо на Адапу. Он испугался. Ему показалось, что она зла, насмехается над ним, и во всем происходящем есть что-то постыдное, какой-то намек, о чем все знают, но предпочитают не говорить, точно эта девушка — животное, которому нужен хозяин. Он сам, Адапа, животное, а она еще улыбается!

Она была хороша. Белая мягкая кожа, глаза, как миндаль, широкие вместительные бедра. Она станет его женой. Скоро. Эти руки и ноги будут его обнимать, этот живот, не слишком упругий, будет носить его детей. Красивое имя. Она чужая, чужая навсегда.

Их представили. Адапа поднялся и поклонился невесте. Следом шумно поднимались гости, некоторые уже наступали на свои одежды. Наперебой предлагали вином скрепить будущий союз, и она была, как розовый бутон, она улыбалась всем. Вскоре Иштар-умми ушла, и Адапе стало легче, пропало чувство неловкости. Он уже теперь знал, что не сможет ее любить.

Музыканты, игравшие за дверью, ввалились в зал, веселье шло полным ходом. Адапа посматривал на отца. Набу-лишир был доволен. В сторонке, как раз под окном у самого потолка, он беседовал с Сумукан-иддином и его поверенным. Купец вдруг обернулся. Адапа закусил губу. Интересно, когда они успели сговориться? Быть может, в тот час, когда он впервые увидел Ламассатум…

В-этот момент Адапа услыхал ее имя. Сердце зачастило. Он облизал сухие губы. Рассказывали историю, почти анекдот об одной неунывающей вдовушке, которая полквартала. Это была не его Ламассатум, другая, другая. Он глубоко вздохнул. Очень хотелось ее увидеть, ее гибкий стан, легкую грудь, темные глаза, почти лишенные блеска, — радужка сливается с широким зрачком в золотом ободке.

Иштар-умми совсем непохожа на Ламассатум. Она уже созрела для замужества и родов, а в Ламассатум присутствует какая-то недоговоренность, смешанная с очарованием ребенка.

Он снова видел желтое платье, просвеченное солнцем, очертания ног, которых мучительно хотелось коснуться, пусть даже через ткань. Бедняжка Иштар-умми. Он не станет ее обижать, и, быть может, потом она все ему простит.

Домой возвращались за полночь. Адапа дремал, обхватив возницу за туловище, положив голову на его широкие лопатки. Стучали копыта лошадей. Колесница казалась баркой — одной из тех, что ходят по Евфрату. Плыла бурая луна, и алая звезда, предвестник несчастья, светилась как глаз дракона. Но Адапа ничего этого не видел.

Время от времени он вскидывал голову, потом, точно в яму, соскальзывал в сон. Иштар-умми танцевала, качая бедрами, ее большая грудь жила отдельно от хозяйки. Иштар-умми соблазняла его. Ламассатум смеялась и лила воду из кувшина, мерцающую и густую, как смола. Он любовался девушками, трогал себя за мочки уха, в груди разлилось тепло.

Рабы на руках отнесли его в постель. Сквозь сон Адапа слышал, как далеко перекликается стража.