Рандеву для трех сестер

День второй

Звонок будильника въедливо проник в сонное сознание, порушил только-только образовавшееся цветное видение – что-то зеленое, звонко-желтое, красиво-осеннее. То ли лес это был, то ли город такой, Инга понять не успела. Заснуть ей удалось только под утро. Тревога-бессонница напала сразу, как только она легла в постель, окутала холодным одеялом, и никаких сил не хватило, чтоб сбросить ее с себя вовремя. Ее, тревогу, если не сбросишь сразу, до утра она будет мозги твои жрать. Пока не насытится, не отпустит. И дела ей нет до того, что вставать человеку утром рано надо. А после ночной бессонницы это смертной казни подобно. Вытаскивать себя из ласковой, под утро пришедшей дремы, как в самоубийство нырять. Тем более если живешь свою жизнь отнюдь не жаворонком, а совой, самой что ни на есть классической, и спать по утрам тебе природным биологическим законом положено. А тут, вместо этого сна, нате вам – жизнерадостная утренняя песня будильника. Знаменует начало дня. И потянулась, как говорится, сплошная цепь биологических беззаконий…

К мерзкой электронной мелодии будильника тут же присоединился голос Светланы Ивановны. Хоть и человеческий, но такой же противный, на высочайшей визгливой ноте звучащий:

– Инга! Инга! Иди сюда, Инга! Мне плохо, Инга! Я умираю! Ты слышишь или нет?

Поборов желание сунуть голову под подушку и поглубже зарыться в постельное тепло, Инга заставила тело напрячься и выскочить одним прыжком в жизнь. Куда от нее денешься-то? Вон она, тут как тут, вопит-призывает…

– Иду, Светлана Ивановна, иду! – пробормотала она тихо, скорее для самой себя. – Сейчас, умоюсь только! Сейчас все будет! И хорошо будет, и чай будет, и еда будет. И жизнь. И никакого такого умирания…

Светлана Ивановна «умирала» каждое утро, вот уже три года кряду. Хотя для умирания как такового особых предпосылок и не было. Инсульт, приключившийся три года назад, обошелся со Светланой Ивановной довольно вежливо, совсем уж стопроцентно в движениях не ограничил. Могла она и на постели самостоятельно сесть, и ночной памперс с себя стащить, и до судна спасительного дотянуться. И диабет тоже в крови Светланы Ивановны не особо злобствовал. То есть разрешал жить и без инсулина, держался себе в допустимых сахарных пределах. Жить можно. То есть тихо доживать то, что остается человеку после его семидесяти. Вот только не была по складу своего характера Светлана Ивановна из тех, кто тихо и спокойно свою жизнь доживает. По складу характера яростно протестующая, неспокойная и нервно-злобная, в отместку за свою немощь другим людям жизнь портящая.

Слегла она с инсультом за год еще до Толикова предательства. И никак со своим лежачим положением смириться не могла. Привыкла быть в доме хозяйкой, привыкла все на себя взваливать. И Инга тоже быстро к этому обстоятельству привыкла – и к чистоте в доме, которая, казалось, сама собой, ниоткуда будто, берется, и к обедам-ужинам вкусным, и к стопочкам чистого белья, разложенного аккуратно по полкам. Может, потому Светлана Ивановна и приняла Ингу так приветливо, что та на хозяйство ее домашнее не притязала. И на кухне свое место не отвоевывала, принимала заботу о себе тихо и с равнодушной благодарностью. Пришла в семью соплюшка студенточка, сын доволен и счастлив, смотрит на нее с обожанием… Чего еще хорошей матери нужно? Только вот худа студенточка больно, подкормить бы надо получше. А что молчит все время, смотрит огромными равнодушными глазищами куда-то мимо, так это и хорошо. Молчит – не спорит. Уважает, значит. И образованная опять же, из хорошей семьи. Светлана Ивановна очень хотела, чтоб сын на образованной девушке женился, а не на халде какой крикливой. Зачем ей в доме крикунья-спорщица? Спорить со Светланой Ивановной было нельзя. Ее деспотичной заботе можно было только отдаться со всеми потрохами. И ребеночка народившегося – тоже туда, в бабушкину заботу отдать, в обстирывание и полезное питание, в походы по развивающим мероприятиям – танцам, шахматам, английским репетиторам…

Напавший на Светлану Ивановну инсульт застал их благополучное семейство врасплох. Все с ног на голову перевернул, все у них отобрал. А самое главное – деятельности бедную Светлану Ивановну лишил, одну только деспотичность оставил. А когда деспотичность места приложения лишена, тут уж и злоба появляется, и ненависть, и капризность. И делается все из ряда вон плохо, и раздражает до ужаса. И сын уже плох, и невестка неумеха, и внучка вредная… Самое страшное наказание для деспотичной женщины – инсульт. Какое уж тут достойное своей жизни доживание при таком внутреннем конфликте властности и бессилия…

Поначалу Толик все взял на себя. Вскакивал утром, с мамой своей, как мог, управлялся, Ингу от этой скорбной и неприятной обязанности полностью освободил. Терпел, как мог. Целый год терпел, будто по инерции жил. Так же Ингу на работу отвозил, так же Аньку – в садик. Оградил жену от неприятностей. В общем, вел себя так, как и обещал, когда предложение руки и сердца делал. Не дам, говорил, волоску с головы упасть, на руках всю жизнь носить буду. И в самом деле – носил. И волоски с головы Ингиной не падали. И смотрел на нее с обожанием, как преданный дворовый пес смотрит на изысканной породы собачку. И никакого ответного к себе отношения не требовал. Впрочем, он и это ей обещал тоже – ответного отношения не требовать. Знал, что она другого любит. Она ж, наивная такая, тогда, сразу после предложения руки и сердца, ему так и заявила – хочешь, женись, мол, но я другого люблю и всю жизнь любить буду…

Толик был из простых. Из тех, которые книжек не читают, но по натуре добрые. Автослесарь с широкой и мягкой, как подушка, душой. И мама его, Светлана Ивановна, была из простых. Добрая такая мама-деспот, если ей не перечить. Мужа своего, отца Толика, мама еще в молодости извела на корню, поскольку с характером попался мужчина, тоже из простых, но из буйных. Уволила из мужей одним махом после первых же полученных за женскую непокорность синяков. А Толик ни в мать, ни в отца характером не пошел – спокойным был, большим, теплым, веселым и покладистым…

Познакомились они на улице. Тем как раз летом, когда Инга приехала в тот город в институт поступать. Толик просто шел себе, радуясь, просто обернулся на проходящую мимо Ингу, просто пошел за ней, как телок на веревочке. Случается такое с людьми непритязательными, влюбляются вот так, с ходу, ныряют с головой в омут – в сложное, непонятным трагизмом волнующее, красивым языком говорящее, болезненной хрупкостью за собой манящее. И бредут потом по своей жизни с этим тяжким грузом, работают на него, лелеют, ублажают… Зачем? Да бог его знает.

Инга и дня думать не стала, выходить ей за Толика замуж или нет. Пошла, не оглядываясь. Главное – она его насчет чувств, отношения к нему не имеющих, честно предупредила. Зато верность мужу обещала блюсти на веки вечные. Значит, и совесть была чиста. К тому же как раз восемнадцать ей исполнилось, и душа вовсю горела-пепелилась той еще любовью, первой, которая якобы не ржавеет никогда. Любовью, сначала отцом осмеянной, а потом и самим объектом любви, Севкой Вольским, вероломно отвергнутой. Свадьбу сыграли сразу после зимней сессии, на каникулах – Инга в институт поступила легко, особо не напрягаясь. Послали, как и полагается, приглашения всем родным в ее город, в «запретную зону» с красивым снежным названием. Обычный текст, обычные трафаретные строчки с переплетенными кольцами в конце. А между строчками – обида. Вот вам – московский институт! Вот вам – школьная любовь! Ничего мне такого не надо, я, мол, сама, сама со своей жизнью разобралась! Раз обсмеяли мою любовь, вот и получите теперь. Вот вам мой муж, знакомьтесь, пожалуйста. Ничем не примечательный серенький Толик-автослесарь…

Так и жила потом, как в сером тягучем тумане. Как трава на болоте. На втором курсе Аньку родила, потом диплом получила, потом на работу устроилась. Приходила, ела борщи да котлеты свекровкины, отправлялась в свою комнату книжки читать. Толик ходил вокруг нее на цыпочках – гордился культурной женой. Жизнь как жизнь. Все как у всех. Только в голове – Севка Вольский. И правда, значит, она не ржавеет, первая любовь. Только ярче еще становится. Образ Севки на фоне Толика расцветал в Ингиной душе все новыми и новыми красками, переливался всеми оттенками неизжитой боли – чистое страдание, ни дать ни взять. Муки, глазу невидимые. И никакой костер Толиковой любви не согревал. Женой Толику она, однако, старалась быть хорошей, потому что без Толика было бы еще хуже. Он был надежным, как та самая каменная стена. Хоть и защищать ее особо было не от кого, а все равно – атрибут надежности. Да и приятно, знаете ли, даже пусть и на подсознательном уровне, когда вокруг тебя на цыпочках ходят и с тупым обожанием в глаза заглядывают. К этому быстро привыкаешь, как к данности какой природной…

Правда, хватило Толика ненадолго. Только год сумел он прожить новой трудной жизнью, крутясь между больной мамой и молчуньей женой. А потом ему как-то резко надоело все. И мама со своим лежаче-вопящим деспотизмом надоела, и Инга со своим будто перепуганным равнодушием. Загулял он сразу и основательно – как ушел утром из дому, так и вернулся только через неделю. После мучительных бессонных ночей, после поисков сына и мужа по моргам и больницам Светлана Ивановна с Ингой, увидев его в дверях, разрыдались от радости. Только недолго та их радость продлилась. Практически с порога Толик заявил – ухожу, мол. Другую бабу себе нашел, извините. Настоящую бабу, а не ботву вялую, как эта… Инга из небрежного жеста его руки в ее сторону сразу и поняла, кто она есть для него с сегодняшнего дня – ботва вялая. И сразу поверила, не обиделась даже. Что ж, пусть будет теперь у нее новый статус. И правда – ботва вялая. Прожила десять лет рядом с мужем трава травой, теперь вот ботвой стала. А чего она хотела другого? Ну, не получилось из нее плода. Мужика, его и впрямь по-настоящему любить надо. Без обману. И на обмане долго не протянешь, а уж на правде и тем более. Это ж надо – выдала тогда ему перед свадьбой – другого люблю… Та, видно, женщина, с которой он прожил всю неделю, ни о матери, ни о жене не вспомнив, наверняка настоящим плодом для него и оказалась. По крайней мере, уж точно про нелюбовь свою не талдычила, как Инга десять лет назад. Вот же дура была молодая…