Расколовшаяся Луна

Глава 1 Предчувствия

— В этот раз все по-другому.

Хотя я лежала без сна в течение нескольких часов и слышала каждый из маминых шагов, и уже давно ждала эти слова, страх прокрался до самых костей. Мое сердце вдруг начало очень сильно биться, и внезапная тошнота свела живот судорогой. Для этого момента я разработала стратегии, придумала умные аргументы, работала над уверенным выражением лица. Но пережить это было чем-то совершенно иным, чем я думала.

Я осталась неподвижно лежать, глаза закрыты. Папы не было. Он исчез. И уже довольно давно. Пару недель — да, так случалось время от времени. Но сейчас мы с самого Нового года от него ничего не слышали. Единственное, что мы знали о его местонахождении, было его последнее место пребывания. Рим. Предположительно Рим.

Рим звучал безобидно. Но ситуация не была безобидной. Мама и я знали об этом. Так как папа из Рима хотел отправиться на юг страны, чтобы «выяснить вещи». На юге жила Тесса. А Тесса была абсолютной противоположностью безобидного.

Но до этой штормовой ночи никто из нас не отважился сказать это вслух. В первые дни после папиного последнего сообщения я думала об этом, но потом отклонила эту идею: как бы разговоры помогли? Никак. Мы не могли дозвониться до него. То, что теперь мама нарушила молчание, казалось мне пренебрежением негласным соглашением. Это чувствовалось почти как предательство.

— Эли, я знаю, что ты не спишь.

Раздраженно я поднялась.

— Черт, мама, мы оба это знаем. Иногда он исчезает. И возвращается, как правило, как раз тогда, когда мы этого не ожидаем. Не так ли?

Буря заставила дребезжать жалюзи и послала яростный шквал ветра по крыше, как раз над моею кроватью. Загремело в стропилах.

Автоматически мы подняли глаза и посмотрели на потолок. Мама тихо вздохнула:

— Может быть, раньше так всегда и было. Но это в первый раз, когда он исчез на такое долгое время, с тех пор…

— Помолчи, пожалуйста! — прервала я маму, подошла к окну и посмотрела на улицу в глубокую темноту февральскую ночь.

— Эли, мы должны…

— Нет! — на мгновение я зажала уши руками, прежде чем поняла: какой, наверное, казалось я глупой и ребячливой. — Я не хочу об этом ничего слышать, — добавила я немного мягче, но избегала при этом смотреть на маму. Я чувствовала ее растерянный, вопрошающий взгляд и не смогла бы выдержать его.

Я боялась того, что она могла сказать. «Это первый раз, как его так долго нет, с тех пор…» — с каких пор? Услышу ли я версию, которую я знаю или думаю, что знаю? Или выясню, что все только вообразила себе?

То, что я думала, что знаю, казалось мне теперь настолько абсурдным, что в некоторые мои бессонные ночи я сомневалась в своем рассудке. Я влюбилась в Демона Мара. Колина. Колина Иеремию Бликберна. Я никогда не умела выбирать парней. Но Демон Мара — стоп.

Я прислонилась лбом к ледяному стеклу окна и попыталась воспроизвести в памяти то, что узнала и пережила летом. Окей, там был Колин. Колин, которому нельзя было влюбляться и становиться счастливым, потому что тогда появится Тесса, тот Мар, который создал его. И не из-за кого другого, а только из-за меня она действительно пришла. Он сражался с ней, но не мог победить. Я отвела его в папину клинику, потому что там он был в безопасности. В безопасности, но больной из-за голода. А потом он просто удрал.

Ах, да — мой отец тоже был наполовину Мар — это нельзя не упомянуть. И потому что он хотел сделать из чего-то плохого что-то хорошее, то решил также и спасти мир.

Я покачала незаметно головой. Если что-то было, во что я во всем это фокус-покусе верила, так это тот факт, что я любила Колина. Остальное в течение недель и месяцев казалось все более нереальным. Включая тот день, когда я начала сомневаться, что все это пережила. Потому что не было никаких реальных доказательств. Да, у меня на ноге был шрам, который сделал бы честь даже монстру Франкенштейна. Но в медицинском заключении стояло: нападение дикого кабана.

Загонная охота. И так оно и было, если исключить незначительный факт, что как раз по близости сражались два Мара не на жизнь, а на смерть, и что Мар-мужчина сломал Мару-женщине где-то от трех до пяти раз шею. Я все еще просыпалась от страха, от сухого хруста, который раздавался, когда сломанные кости Тессы снова срастались, прерываемые только удовлетворенным причмокиванием, когда позвонки становились на место. Но мой шрам происходил от разъяренного кабана.

Так же и Мистер Икс был только уликой, а не доказательством. Колин не доставил мне его лично. Кот сам прибежал ко мне, прежде чем он решил остаться со мной. С исчезновением Колина в нем не осталось ничего мистического. Два раза в день он выкладывал зверски вонючие сосиски в туалете для кошек и пытался затем, дико скребя, из впитывающего наполнителя построить замок Нойшвайштаин. Безуспешно. Он съедал, хрустя, как и любой совершенно нормальный домашний кот, свой сухой корм, позволял хозяйке почесать ему за ушками и строил пещеры под всеми коврами и одеялами этого слишком большого дома. Нет, Мистера Икс нельзя было принимать в расчет, хотя меня снова и снова утешало его черно-пушистое присутствие.

Возможно, Тильман был бы своего рода доказательством. В конце концов, мы ведь пережили это приключение вместе. Он видел Тессу, даже почти был ею атакован. Он отвез меня в лес, к битве, даже если саму битву он не видел.

Это досталось мне одной — опыт, от которого я бы с удовольствием отказалась. Только я знала, какая жестокая сила дремала в Тессе. Исключая Колина. Колин тоже знал это, но он плавал где-то в океанах.

Да, Тильман мог бы помочь мне отличить сон от яви. Но он предпочитал притвориться, будто бы мы знакомы только мимолетно. Даже хуже: последние недели он даже не ходил в нашу школу. Перед Рождеством я видела его в последний раз. Мы встретились на перемене, вблизи мусорных контейнеров. На том месте, где я вызволила его из беды в начале лета.

— Привет, Эли, — сказал он, чтобы потом, не глядя на меня, пройти мимо. Он приветствовал меня; я не могла обвинить его в том, что он меня игнорировал. Но мои попытки поговорить с ним о том, что нас связывало — свидание с Тессой — каждый раз с треском проваливалось. Он блокировал разговор. Почему — я не знала. И когда после бегства Колина прошло несколько недель, мне стало ясно, что Тильман и я в действительности не знали друг друга. Мы пережили вместе экстремальную ситуацию. Тем не менее, этого было мало, чтобы можно было говорить о дружбе. Это было как раз то, что теперь он мне демонстрировал: мы были всего лишь случайными знакомыми. Ничего больше.

С нового года я даже больше не знала, куда он делся. Господина Шютц, который оказался отцом Тильмана, я не решалась спросить. Почему-то мне было стыдно расспрашивать моего учителя биологии о его сыне. Кроме того, оба почти не общались друг с другом. Может быть, этим я только потревожу старые раны.

Нет, не было никакого доказательства, не считая две записки и два письма, которые написал мне Колин. Четыре листка бумаги, которые я вскоре после его исчезновения положила в маленький металлический ящичек. Ящик я поставила на шифоньер и сдвинула его подальше в угол, так далеко, что я не могла его больше видеть, так как я не была уверена, что смогу прочитать эти строчки снова. Я хотела подождать, пока мое сердце больше не будет таким израненным и все трещины и порезы не начнут заживать. Но они не заживали. Они только зарубцовывались, и хватит лишь одного потрясения моей души, чтобы они открылись и начали кровоточить.

А теперь, теперь у меня появилось опасение, что никакого ящика на шифоньере нет. Что эти письма были только еще одним блуждающим огоньком сознания, моего полного галлюцинаций лета.

Открытый, честный разговор с мамой, вероятно, будет лучшим доказательством, которое я вообще смогла бы найти, так как мама ничего себе не воображала. Это я точно знала.

Тем не менее, я этого не хотела, так как существовало два варианта объяснения, из которых один был возможен, как и другой: или я узнаю из нашего разговора, что Колина никогда не существовало, во всяком случае, он был не Колином, а простым психопатом, что Тесса была кошмаром, а я на была грани того, что сойду с ума. Другой вариант тоже не придавал мне мужества. Он означал, что весь этот вздор о Марах был правдой, Тесса существовала, а папа из-за нее исчез. Нет, не из-за нее. А из-за меня. Потому что я пошла против моих родителей, чтобы снова и снова видеть Колина, вопреки их запрету, и этим привлечь Тессу. После чего мой папа посчитал своим долгом предать Тессу. Он сказал Колину, что она на пути сюда. Я и никто другой устроила все это. Мысль об этой вине я так же не могла вынести, как и представление о том, что мое лето с Колином было фантазией.

Даже моя любовь к нему не была доказательством. Я и в Гришу была влюблена при том, что он никогда не существовал. Был мальчик с его именем, который ходил со мной в одну школу, это да. Но он не имел ничего общего с тем парнем, который посещал меня во снах и сновидениях. Тем не менее, я любила его. Я думаю, я способна на это, влюбиться во второй раз в выдумку. На это у меня, очевидно, был талант.

— Ладно, ты не хочешь говорить. Но я собираюсь кое-что предпринять, — вырвал меня спокойный голос мамы из терзающих меня размышлений.

— И что же ты собираешься предпринять? — зашипела я.

— Если сказать честно, мне все равно. Главное, что я дальше не буду пассивно ждать. Во всем этом я ненавидела ожидание больше всего, и я все еще продолжаю ненавидеть его. Завтра я сообщу обо всем в полицию.

— Полиция…, - я сухо рассмеялась. Мучительно медленно я повернулась к маме. Она сидела бодрая с выпрямленной спиной на краю моей кровати и внимательно на меня смотрела. Ее мягкие каре-зеленые миндалевидные глаза слегка светились в полутьме. Она выглядела отдохнувшей. Я никогда не видела ее такой отдохнувшей, и, из-за неожиданного порыва, мне захотелось обвинить ее в этом. За то, что она спит, в то время, когда нас должен беспокоить вопрос о том, жив ли еще папа. Я с трудом поборола гнев. Мама всю мою жизнь не могла спать должным образом, потому что подсознательно боялась, что папа украдет ее сны. Она никогда не говорила об этом, но я и так знала. И это было естественно, что ее тело теперь наверстывало упущенное то, в чем восемнадцать лет ночь за ночью ему было отказано.

— Да, полицию. Может, он попал в аварию, при которой все его документы потерялись. Теперь беспомощно лежит в какой-нибудь итальянской больнице и только и ждет того, что кто-то справится о нем.

Я остановилась, и кровь бросилась мне в голову. В больнице? Из-за аварии? Это звучало слишком нормально. Тогда мне действительно только все пригрезилось.

— Или может быть, — мама откашлялась, и у меня тоже внезапно появилось такое чувство, что я не могла больше говорить, не говоря уже о том, чтобы дышать, — Они похитили его из мести.

— Они, — повторила я хрипло.

Мама кивнула.

— Нам нужно все остальное вычеркнуть, прежде чем мы сами что-то предпримем. И я прошу тебя поддержать меня в этом. Мы остались вдвоем, Эли. Не бросай меня одну в разговоре с полицией.

Мама была, как всегда, собрана, но в первый раз я услышала голый страх в ее голосе. Я отошла от окна и села на безопасном расстоянии от нее, в изголовье кровати. Я не хотела, чтобы ей пришла в голову идея обнять меня. Любое прикосновение было бы слишком. Мою кожу покалывало от напряжения, и было чувство, будто кто-то дергает за до отказа натянутые веревки, исходящие от моего сердца.

— Елизавета, — сказала мягко мама. — Я позволила тебе спокойно закончить гимназию. Я не хотела обременять тебя. Ты была больной перед Рождеством, и я горжусь тем, что, несмотря на это, ты справилась и все выучила для письменных экзаменов. Но мы должны действовать. Ты понимаешь это?

Я снова кивнула, не в силах ответить ей. Значит, все зашло уже слишком далеко. Теперь мы с мамой официально решили, что с папой что-то случилось. И это только вопрос времени, пока кто-то не станет утверждать, что эта была моя вина… Я мельком взглянула на нее. Я не смогла обнаружить в ее взгляде какие-то скрытые упреки. Но во мне они кипели постоянно.

В одном она определенно была права: мы остались только вдвоем. Мой брат Пауль уже давно покончил с этим и решил, что эта история с Демонами Мара его отца была вздором и симптомом начинающегося безумия. Он не верил ему. Сам папа пропал. Остались только мама и я. Мама знала о папиных шрамах на спине и она яснее всех ощутила произошедшие с ним изменения, чем любой другой. Она наблюдала за тем, как из человека он стал полукровкой.

Но я, я спала в объятиях Камбиона и своими губами касалась его прохладной кожи. Я прислушивалась к рокоту в его теле, потеряла себя в его воспоминаниях и позволила ему целовать — нет, съедать слезы с моих щек. Я последовала за ним в битве и наблюдала за тем, как он пытался победить Мара, который был пугающе сильнее и коварнее, чем я когда-либо считала возможным. И этот Мар был его собственной матерью.

Только я знала, что действительно означало мамино решение.

Глава 2 Прекращение расследования

— Значит, вы хотите сказать, что ваш муж в прошлом иногда пропадал неделями? Регулярно? И тогда тоже не давал о себе знать?

Полицейский перенес вес на правую сторону своего широкого зада, и поношенная обшивка его рабочего стула угрожающего заскрипела. Меня удивляло, что стул под его весом еще не рухнул. Все в этой убогой комнате полицейского участка казалось маленьким для него. Дряхлый стол с тремя наполовину выпитыми чашками кофе, тонкий ноутбук перед его носом, который он совсем игнорировал, маленькое запотевшее окно позади его тучной шеи и даже металлически-серые шкафы для хранения документов с правой стороны от нас. Но больше всего меня добивали вонь застарелого пота и заволакивающий дым, исходивший от полной пепельницы, из-за которых было тяжело дышать.

До этого я никогда не видела такого толстого мужчину, по крайней мере, не воочию. Поэтому мне было сложно следить за его словами. Я уставилась на него, как на редкое насекомое, и в то же время я должна была снова и снова отворачиваться, потому что это насекомое мне казалось не аппетитным. Тем не менее, до меня дошло, что он хотел дать нам понять своими словами. И это меня разозлило.

— Да, — ответила мама, с трудом сдерживаясь, — Да, это я и сказала. Но он еще никогда не пропадал настолько долго, как теперь.

Полицейский громко прочистил горло и сделал несколько заметок в крошечном блокноте, который он до этого вытащил из кармана своих брюк, вместо того, чтобы использовать клавиатуру своего ноутбука (наверное, он даже не мог им пользоваться). Так, значит, выглядели современные методы расследования в Вестервальде. Каракули на блокноте формата А6. Когда он закончил свои записи, к сожалению, я не смогла ничего разобрать, он глубоко вздохнул и положил свою мясистую лапу на мамины судорожно сжатые пальцы.

— Я не хочу вас обидеть, госпожа Штурм. Но…

— Вы уже это делаете — ответила мама коротко и убрала свою руку. Полицейский усмехнулся.

— Во всяком случае, вы когда-нибудь думали о том, что ваш муж ведет двойную жизнь?

— Ха! — вырвалось у меня, а мама бросила на меня странный взгляд. Двойная жизнь. Сто очков! Только, к сожалению, мы не сможем ему объяснить эту двойную жизнь в деталях.

— У моего мужа нет романа, если вы намекаете на это.

— Уважаемая госпожа Штурм, — полицейский взялся за самую полную из трех чашек с кофе, нам он не предложил кофе, что, может быть, было и к лучшему, и сделал большой глоток. Его шея затряслась. — Я знаю, что этого не хочется признавать. Но как вы думаете, как часто мы такое выясняем? Девяносто пять процентов пропавших мужей чувствуют себя прекрасно. Они лежат где-нибудь на пляже в обнимку с молоденькой девушкой и наслаждаются своей новой…

— Теперь вы послушайте меня внимательно! — Мама встала и ударила руками по столу. Несколько бумаг упали на пол. — Мой муж исчез 31 декабря, и мы не получили от него никаких признаков жизни. Я ожидаю от вас, что вы тщательно проведете следствие: лежит ли Леонид Штурм или Леопольд Фюрхтегот в одной из итальянских больниц и была ли найдена его машина. Обнимает ли он молодую женщину или нет, меня не заботит. Вы поняли меня?

— Конечно, госпожа Штурм, — ответил полицейский, но на его лице снова появилась дурацкая улыбочка. Он засунул блокнот в карман своих брюк, ударил себя по лбу, переваливаясь, прошел мимо нас и вышел из комнаты. Он просто оставил нас сидеть! Мама и я растеряно переглянулись, потом мы тоже встали и вышли на улицу. Последние шаги я бежала. Только когда я была уверена, что полностью скрылась от испарений толстяка и мы сидели в машине, я решилась глубоко вздохнуть. Запах пота все еще стоял у меня в носу. Испытывая отвращение, я прижала шарф ко рту и сглотнула, в то время как мама завела своего жука, и рев двигателя сделал любой разговор невозможным.

Мой шарф пах хорошо. Совсем немного мятой, как почти всегда, так как мое японское масло из лекарственных растений, как и раньше, принадлежало к моим самым важным аксессуарам, за которым сразу следовали Labello[1], духи и дом.

Но наш дом теперь тоже не был местом, где я с удовольствием находилась. Летом Вестервальд преподнес себя мне (и Колину) во всей своей красе. Прежде чем появилась Тесса и все разрушила. Но сейчас, скорее всего, даже какая-нибудь северо-сибирская территория в тундре была бы более миловидной, чем это. Наш сад представлял собой картину абсолютного запустения. Газон лежал коричневым и заболоченным под твердым слоем старого снега, а земля на грядках превратилась в замерзшую грязь. Февраль даже в Кельне был самым скучным месяцем. Но зима в Вестервальде превзошла все самые паршивые зимы, которые я до этого переживала. Большую часть времени деревня лежала перед нами тихая и заснеженная, что мне казалось, будто мы единственные живые существа на много-много миль вокруг. И я вздыхала почти с облегчением, если видела, как из трубы выходит дым, или горит свет в одном из окон.

Через несколько дней после того, как Колин бежал, а Тесса исчезла — я предполагала, что она исчезла, чего-то другого я даже не хотела себя представлять — в соседнем поселении вспыхнула болезнь гепатита А. Никто не знал, кто занес возбудителя. Предполагали, что это туристы. Туристы?

Никогда. Я сразу же заподозрила Тессу. Колин наслал на меня ветрянку. Гепатит для Тессы, вероятно, был сущим пустяком.

Но эпидемия утихла прежде, чем вспыхнула паника. Это взял на себя свиной грипп. В конце октября он настиг и меня, а вирусная инфекция за каких-то пару дней расчистила себе путь для всяких бактериальных осложнений. Четыре недели я лежала с высокой температурой в кровати, с бронхитом, ангиной, воспалением третьего уха, и ненавидела саму себя. Я ненавидела себя за то, что болела, что не могла больше есть. Я ненавидела свои глаза, которые лежали так глубоко и безжизненно в глазницах. Я ненавидела свое тощее тело. Первый антибиотик не помог вообще. Второй показал лишь небольшой эффект. От третьего папа отказался. Он боялся, что у меня снизиться резистентность. Почти каждый день папа грозился положить меня в больницу, а я настойчиво спрашивала и приводила аргументы против, пока он, в конце концов, не стал дома ставить мне капельницы. Моя правая рука все еще выглядела как у наркомана.

Незадолго до Рождества в деревне мы уже больше никого не знали, кто бы ни заболел. Наша соседка умерла из-за воспаления легких, а старая женщина в двух кварталах от нас стала жертвой ракового заболевания. Газета кишела известиями о смерти. Один лишь только папа оставался здоровым, как всегда.

Потом пошел снег. Он шел почти каждый день, пока не наступила оттепель и улицы не превратились в отвратительное коричнево-серое месиво, которое ночь за ночью замерзало, а днем снова оттаивало, чтобы снова быть снегом. Мне ничего другого не оставалось, как углубиться в свои школьные учебники и всю свою энергию вложить в окончание гимназии. Потому что в основном мало что было в моей жизни. Иногда я встречалась с Майке и Бенни для вечерних мероприятий, но всегда наступал момент, когда я посреди веселой суматохи вспоминала Колина так ясно и ярко, что мне приходилось все эти образы насильно вытеснять из головы, чтобы не упасть на пол и не начать безудержно рыдать.

Весны не было видно еще и в помине. Но и она ничего не изменит в бессмысленности моего существования. В середине марта были мои устные экзамены, а что потом? Что мне потом делать?

У меня не было никакой цели. Я не знала, в какой университет мне поступать. У меня не было никаких амбиций, того, чего бы я хотела достичь в своей жизни, хотя мои оценки, скорее всего, не установили бы мне никаких границ. Я даже не выписала никаких информационных брошюр из университетов. Мама терпела мою преднамеренную бесперспективность молча. Нам обеим было ясно, что я не начну учебу в летнем семестре, хотя в принципе ничего этому не мешало.

Как только мама и я вернулись из полицейского участка в Коуленфелде и вышли из машины, я сняла и бросила свое пальто и, тяжело шагая, поднялась наверх, в свою мансарду, чтобы накормить своих животных. На самом деле слово «животные» было милым описанием для этих нелепостей природы. После того, как Тильман оставил паука, который сопровождал его и меня в сражении, просто перед нашей входной дверью — еще одна причина, почему я на него обиделась, я неохотно предоставила ему убежище. В конце концов, он мог, возможно, дать мне информацию о местонахождении Тессы, так как делал это летом. Но он вел себя так обычно и непримечательно, что я перестала его бояться. Я назвала его Бертой и была благодарна, что мне приходилось давать ему сверчка для потребления всего один раз в неделю, потому что не хотела, чтобы моя ванная стала логовом убийцы. Я закончила свой реферат, получила за него единицу и поощрила этим господина Шюту, к моему несчастью, давать мне регулярно другие уродливые задания.

Так что уже как несколько недель я была счастливым обладателем не только паука Берты, но также радовалась компании альбиноса-саламандры, которая днем и ночью прозябала в темноте под грязным камнем (я назвала ее просто Хаинц), серо-зеленой лестовидки (Генриетты) и двух бычков Ханни и Нанни. Креативность никогда не была моей сильной стороной, даже при выборе имен.

— Эли, я не знаю, как ты можешь жить и спать рядом с этими монстрами, — сказала мама, которая последовала за мной и с отвращением наблюдала, как я открываю витрину Генриетты и падаю ей барахтающегося сверчка. Так что моя ванная все-таки превратилась в логово убийцы. Подоконник предназначался исключительно для хранения подходящего живого корма, и когда я принимала душ, сверчки начинали стрекотать, не подозревая, что ожидает их в ближайшие дни. А именно: быстрая, сосредоточенная, безупречная смерть. Генриетта и Берта работали удивительно эффективно.

Я насыпала немного еды в аквариум Ханица, Ханни и Нанни и повернулась к маме. Она все еще злилась из-за толстяка и из-за этого выглядела еще более решительно.

— Я думаю, время настало.

— Какое время? — спросила я, ничего не понимая.

Беззвучно схватив свою вкуснятину, Хаинц проглотил ее. Боже, каким же он был уродливым.

— Пойдем со мной. Я покажу тебе.

Мама прошла вперед и провела меня в папин кабинет. Мне пришлось сглотнуть, когда я переступила порог. Мое горло сжалось. Черт, папа, почему тебя здесь нет, подумала я в отчаянии и крепко схватилась за книжную полку. В его рабочий кабинет я больше не заходила с того времени, как он пропал.

Его письменный стол был совершенно пуст — не считая конверта, который лежал точно в центре рабочего стола.

— Он всегда оставлял его там лежать, когда отправлялся на одну из своих конференций, — прошептала мама. — И я уверена в том, что он предназначен для нас. Что мы должны открыть его.

— Он определено для тебя, — сказала я быстро и хотела сбежать, но мама удержала меня за запястье.

— Нет, Эли, останься здесь. Оно для нас обеих, — я вырвала свою руку из ее, но не убежала. Какое-то время мы просто стояли молча и разглядывали конверт.

— Кто его откроет? — спросила, наконец, мама испуганно. Вздохнув, я подошла к столу, взяла его в руки и хотела просунуть папин серебряный нож для бумаги в щель конверта. Но этого не понадобилось, потому что конверт был не запечатан. Письмо немного выскользнуло, когда я переворачивала его, и коснулось, щекоча, кончиков моих пальцев. Я уронила конверт на стол, как будто он порезал мою кожу. Мама застонала.

— Это сделать мне?

— Нет! — выкрикнула я быстро и снова взяла его в руки, чтобы высвободить лист письма из его убежища и развернуть его. Тихое тиканье старомодных часов отозвалось у меня в ушах, пока я, наконец, не смогла заставить себя посмотреть вниз. Да, это был почерк папы.

— Читай, — попросила меня мама и сделала шаг в мою сторону.

Оборонительно я отступила к окну. Я не хотела отдавать это письмо, пока не прочитаю его и, тем не менее, я боялась того, о чем оно расскажет. Я несколько раз зажмурилась, пока буквы не стали выглядеть более четко.

— Теперь это случилось, — начала я читать дрожащим голосом. — Я не вернулся, и вы открыли конверт. Это хорошо. У меня есть два поручения — по одному для каждой из вас, — мама тихо фыркнула. Я не знала, из-за протеста или скорби. Я заморгала, смахивая слезы с ресниц, чтобы можно было читать дальше.

— Так как я точно знаю, что вы не потерпите какие-либо приказы, потому что одна упрямее другой, то я назвал мои приказы поручениями. И я был бы очень рад, если вы последуете им. Эли: верни Пауля назад. В его стенах ты найдешь ключ от сейфа. Мия: держи позицию. Не продавай дом. Не переезжай.

Я люблю вас. И я с вами. Никогда не забывайте об этом, — мама опустилась на зеленый кожаный диван, в то время как я читала папины строчки, и я тоже почти больше не могла стоять.

— Что этот сумасшедший собственно себе вообразил? — прорычала мама после короткого молчания, во время которого она несколько раз напряженно сглотнула и высморкалась, — Останься здесь. Держи позицию. Мы что, на войне, или как это понимать?

— Я не могу этого сделать, — ответила я беззвучно и как бы самой себе. — Я не могу сейчас уехать, — в то же время, глубоко внутри себя я знала, что ничего не желала больше, чем какое-то задание, даже если оно казалось таким невозможным и недостижимым как это.

Мы снова замолчали. Потом мама набрала побольше воздуха в легкие, выпрямилась и повернулась ко мне.

— Нет. Мы должны поехать. Если мой муж предпочитает исчезнуть в мире Демонов Мара, я хочу, по крайней мере, чтобы мой сын был со мной рядом. Лео прав. Нам нужно вернуть Пауля. Кроме того, у него мы найдем ключ к сейфу. А я чертовски хочу знать, что находится в этом сейфе.

— Мама. Он имеет в виду не нас. Он имеет в виду меня. Ты должна остаться здесь, пишет он, — запротестовала я слабо. Вдруг мне стало ясно, что мама вообще только что сказала. Мир Демонов Мара. Теперь она это произнесла. Демоны Мара. Они существовали. А если существовали они, то, возможно, также существовал и Колин.

— Так, значит, он пишет, да? — мама сердито уперлась руками в бока, — Мне наплевать, что господин пишет и приказывает. Я не позволю тебе поехать одной в Гамбург, никогда! Это исключено!

— Но папа не просто так написал об этом, и я думаю, что Пауль едва ли посчитает классным, если мы появимся там у него вдвоем и начнем его убеждать. — Я почувствовала, как мой нерешительный протест умножился, стал прочным — несгибаемым. Идея отца не была такой уж плохой. Да, мне нужно было задание, чтобы не сойти с ума, чтобы, наконец, быть чем-то занятой. И, в конце концов, я использовала эту страшную зиму, чтобы получить права. Но сначала я должна выяснить: действительно ли папа пропал без вести, а не лежал где-то в больнице, надеясь получить от нас какие-то известия.

— Мы подождем, пока не получим известия от полиции, — предложила я маме, которая все еще выглядела так, как будто в следующий момент разломает в кабинете все на куски, а потом подожжет. — Хорошо? Если они ничего не выяснят, то я поеду.

— Эли, я потеряла своего сына, и я не хочу еще потерять и свою дочь.

— Ты не потеряешь меня. И я верну Пауля. Если поеду. Обещаю тебе. Он больше послушает меня, чем тебя, не так ли?

Мама убрала руки с боков и скрестила их на груди. Если она принимала эту позу, с ней становилось трудно разговаривать, я точно знала это. Но я так же хорошо знала, что не хотела ехать в Гамбург вместе с ней. Я хотела сделать это одна. Также потому, что боялась, что этот дом окончательно потеряет теплоту и безопасность, если моя мама его покинет. Что приедет Тесса и заберет его себе, как она забрала дом Колина. Нам был нужен домашний очаг.

Мама возьмет и снимет квартиру в Гамбурге, если Пауль будет упорствовать. И как бы сильно я не отвергала Вестервалд в начале — это была моя и Колина территория. Ей нельзя было снова вырывать меня из этой среды, пока у меня еще была надежда, что Колин и я в один прекрасный день сможем вернуться в лес.

— Мама, есть кое-что еще, — я держала его все это время в руке. Тонкий, сложенный листок письма, который тоже находился в конверте. На нем было написано только одно слово: «Миа». И он был лучшим отвлекающим маневром, который у меня как раз был наготове. — Оно для тебя, а не для меня.

Я протянула ей его, убежала из кабинета и промчалась по ступенькам на чердак. Еще до того, как я смогла закрыть дверь, по моим щекам потекли слезы.

— Ах, папа, — рыдала я, в то время как Мистер Икс терся о мои ноги. — Почему одно для мамы? Ты не мог и для меня написать одно письмо? Всего лишь несколько строчек только для меня?

Плача, я зарылась под одеяло. Мистер Икс свернулся клубочком, согревая меня, на моих ногах.

Дал мне папа это задание, потому что хотел, чтобы я заплатила за то, что выступила против него и своей любовью к Колину, завлекла сюда Тессу? Это была первая часть моего искупления?

Или я получила его, потому что он только мне и больше никому не доверял убедить Пауля? И что находилось в сейфе?

Как всегда, я боялась, что встречусь с Колином во сне. Но я все равно уже плакала. Какая теперь была разница в том, заснуть плача, плача увидеть о нем сон или плача проснуться?

Мой сон принадлежал моим слезам, а мои слезы принадлежали ему. Где бы он ни находился.

Глава 3 Меры принятые для выживания

Неделю спустя папина машина снова стояла у нас во дворе. Без папы. Volvo был найден в аэропорту, в Риме, образцово припаркованный в подземном гараже и с оплаченным паковочным билетом на первые три дня. За остальное время теперь должны были заплатить мы, также и за стоимость перевозки машины. Последний полет папы привёл его в Неаполь. Там след обрывался. Никакая больница не принимала его ни на материке, ни на Сицилии. Сам автомобиль был цел. Авария была исключена.

Полиция всё ещё предполагала любовную двойную жизнь, но мама и я знали, что в этой двойной жизни мало чего было связано с любовью. Теперь мы стояли в зимнем саду и подозрительно разглядывали через густой плющ перед окнами стоящий внизу квадратный тёмно-синий Volvo, как будто в следующий момент он выплеснет разъедающую кислоту.

Уведомление полиции — «местонахождение неизвестно» — было не единственным сообщением, которое достигло нас на этой недели. Я получила любезно сформулированное согласие на работу уборщицей в одной из клиник Гамбурга, которое, учитывая среднее число моих оценок, которое, по всей вероятности, будет лежать между 1,0 и 1,3, я посчитала не очень смешным. «Мы будем рады приветствовать вас в вашу первую смену 19 февраля в 8 часов вечера». Там, должно быть, что-то перепутали, и у меня появилось искушение порвать письмо и выбросить его в мусор, но я не сделала этого. Также моя попытка позвонить туда закончилось тем, что я положила трубку, прежде чем кто-то смог ответить и таким образом разъяснить недоразумение. Так как клиника находилась в Гамбурге, а в Гамбурге жил Пауль. Так что я могла появиться в клинике лично и объяснить всё уполномоченному лицу. То, что я была не той, кто хотел там мыть пол. И то, что этим я, возможно, украду у какой-нибудь бедняжки работу, которую она не получит из-за этого недоразумения.

Таким образом, у меня был двойной повод поехать в Гамбург. Это было то, что я делала последние дни: искала причины, чтобы поехать в Гамбург. Этот был смешным, потому что я просто могла написать на EMail клиники сообщение, вместо того, чтобы звонить. Но чем больше я находила причин появиться в Гамбурге лично, тем лучше и надёжнее я себя. Это письмо казалось мне знаком судьбы — да, как будто оно имело особое значение. Хотя его вовсе нельзя было раскрыть из содержания, но каждый раз, когда я читала его, то строчки вызывали тихое гудение в моём животе.

Кроме того, этот красочный спектр причин был нужен не только для меня. Они были нужны мне также для мамы. Потому что она всё ещё сопротивлялась идеи позволить мне одной поехать на север. Зима никак не прекращалась. Снова выпал снег, и дороги были постоянно заледеневшими. Поэтому во мне ещё сильнее горело желание покинуть этот гнетущий дом и выполнить моё задание. Не в последнюю очередь к Паулю меня подгоняло любопытство и тоска по моему старшему брату, которого мне так мучительно не доставало все эти годы.

Теперь подходящая машина стояла внизу. Сесть в мамин «жук» было бы равноценно негласному самоубийству. Я боялась садиться в него, даже когда мама была за рулём. Я же сама за рулём этой тарахтящей торпеды? Невообразимо. Машина папы казалась мне комфортнее и гораздо безопаснее в движении. Тем не менее, я не отваживалась подойти к ней ближе.

— Я обыщу её, — решила мама после нескольких минут молчания. — Может быть, что-то и найду.

— Хм, — пробормотала я в знак согласия и была рада, что она эту задачу взяла на себя. Тогда хотя бы ещё один знакомый человек после папы карабкался по изношенным сидениям. В настоящее время для меня это всё ещё была папина машина, и возможно внутри неё был его запах… Возможно, в CD-плеере находился его любимый компактный диск «Pink-Floyd»… Возможно, в бардачке лежали его мятные таблетки, которые он так любил сосать. Это было и так достаточно тяжело — смотреть на машину снаружи.

Мама завязала свои дикие кудри на затылке, как будто хотела навести порядок на голове и в голове и подняла высоко подбородок.

— Теперь у меня есть два варианта, Эли. Либо я надеюсь на то, что он жив и вернётся, и всё своё время провожу в ожидании. В ожидании события, которое, может, никогда не наступит. Либо я считаю, что… что с ним что-то случилось, тогда у меня будет шанс горевать, и я буду ещё больше радоваться, если в один прекрасный день он снова вернётся.

— И что ты выберешь? — Я даже не потрудилась заглушить укоризненный тон в голосе. Потому что уже догадывалась, каким будет её ответ.

— Прошедшие восемнадцать лет я снова и снова проводила в ожидании и бдении. И я снова и снова ожидала этого момента. Я хочу оплакать его, Эли. Было чудом то, что до сих пор ничего не случилось.

— Значит, ты думаешь, что он мёртв, — сказала я жёстко.

— Нет, я так не думаю. Я думаю, что он находится в такой ситуации, в которой мы больше не можем достигнуть его. И что это рано или поздно будет стоить ему жизни.

— Это ведь то же самое! — Я резко повернулась в мамину сторону, но она по-прежнему смотрела на Volvo.

— Лео полукровка, Эли. Ты и я — мы люди. Это разные категории. У нас есть предел. И ты не должна забывать, что эти… эти Мары имеют бесконечное количество времени в своём распоряжение. Они не торопятся. Если они его поймали, то не вынуждены действовать быстро…

Мамина прямота приводила меня в ярость. Я переплела свои руки между собой, чтобы не ударить ими в стекло зимнего сада.

— Прекрасно. Может быть, ты и можешь сесть и погоревать, чтобы потом начать новую жизнь. Но я так не могу. Я выясню, что случилось с папой…

— Елизавета! — прервала меня мама и оторвала свой взгляд от Volvo. В ужасе она посмотрела на меня. — Ты этого не сделаешь! Ты что, сошла с ума? Хочешь, чтобы я и тебя тоже потеряла? У тебя нет никаких шансов! Ни малейших!

Я хотела противоречить ей, сказать ей, что, по крайней мере, смогла выманить Колина из сражения с Тессой без того, чтобы она учуяла меня. Но мама ничего об этом не знала. Я даже папе не рассказала все подробности. Он только знал, что я пыталась замаскироваться, но не то, что точно я пережила в лесу и что видела. Кроме того, мама была права.

В одиночестве у меня действительно не было никаких шансов. А я была одна. Мысль о том, чтобы поехать в Гамбург без моего по-отцовски терпеливого инструктора по вождению, пухленького усатика по имени Боммель, который даже тогда был спокойным, когда я со скоростью 80 км/ч пронеслась мимо придорожной закусочной, итак заставляла безудержно подскакивать мой адреналин в крови. Отправиться самостоятельно в Италию, чтобы искать папу, было совершенным безумием.

— Хорошо, не сейчас, — вздохнув, уступила я, — Когда-нибудь, когда-нибудь я найду папу. И я не буду горевать по нему. — Потому что больше горя, чем сейчас, невозможно перенести, — подумала я, но чего не хотела говорить вслух. Я уже горевала о Колине — и это тогда, когда знала, что он может умереть только с большим трудом. Он существовал. Но его не было в моей жизни. — Может быть, содержимое сейфа даст нам разъяснения, куда его могло занести, — добавила я, вздыхая.

Мама закатила глаза, подняв, вздыхая, их к небу, а ее локоны затанцевали, когда она замотала головой.

— С каких это пор ты стала таким авантюрным человеком?

— Я не авантюрный человек. Я хочу знать, что случилось. Но я подчиняюсь твоему диктату и сначала верну Пауля. Согласна?

Теперь ей придется сказать «да». По-другому было невозможно. У нее был выбор: Гамбург или Италия. Мама на одну секунду сжала губы:

— Когда ты поедешь?

— Завтра утром, — спонтанно решила я. Мне нужно было воспользоваться этой возможностью, — Я пойду сейчас паковать свои вещи. Ты позаботишься о машине?

Мамины всхлипывания и ярость, и брань доносились до меня наверху, когда я тоже ругалась, без какой-либо системы вытаскивала из моего шкафа вещи и запихивала их в свой чемодан на колесиках.

В то же время мама, причитая, осматривала папину машину, при этом привлекая внимание соседей. Ей это было так же безразлично, как и мне. Так и так уже ходили первые сплетни об исчезновении папы, а из клиники пришло неприятное письмо, за которым последовало немедленное увольнение. Папа порядком все себе здесь испортил.

Я не имела ни малейшего понятия, сколько мне понадобится времени, чтобы уговорить Пауля вернуться домой. Мне было ясно, что мама не ожидала, чтобы он обосновался здесь навсегда. Он учился на врача, и у него была квартира в Гамбурге. Здесь речь шла больше о том, вообще свести его снова с остальной семьей, даже если это продлится всего один или два часа, что-то, что в прошедшие семь лет не удавалось ни разу, потому что Пауль с упрямством, как у осла, притворялся, что нас не существует.

Так что я запаковала то, что вмещалось в чемодан, добавила наверх пару компакт-дисков и наслаждалась сердитым усилием, которое мне понадобилось, чтобы застегнуть замки. Задыхаясь, я поволокла чемодан к двери и огляделась.

— Что мне делать с вами? — спросила я озадаченно и посмотрела на моих милых животных. Генриетта сложила щупальца как в молитве и выглядела при этом более безбожно, чем сатана во плоти. Берта сидела неподвижно под корнем, насыщенная и ленивая из-за сверчка, которого она съела сегодня утром. Хайну, как всегда, сбежал от дневного света и прятался от меня и всего мира под своим камнем. Только Ханни и Нанни спокойно валялись в песке.

Теоретически, папина машина была достаточна большой, чтобы они там поместились вместе со своими жилищами, и я с удивлением поняла, что мне будет трудно расстаться с ними. Кроме того, я просто не была уверена, что мама сможет дать им живой корм. Она предпочтет высадить их в саду. А это никто не переживет при таком холоде.

Ладно, значит, я возьму их с собой. У Пауля, в конце концов, была слабость к уродливым животным.

— А ты, мой зайчик? — я плюхнулась рядом с Мистером Икс на диван и погладила его обеими руками по потрескивающему меху. На одну секунду я увидела не свои, а руки Колина, которые всегда так небрежно и в то же время нежно ласкали его, так, как только мог делать это он… С тех пор Мистер Икс уже множественное количество раз почти невротически основательно умывался и все-таки: Колин касался его. Я оставила лежать ладони на его животе. Гортанное мурлыканье кота мягко под ними вибрировало.

Это утешало меня. А мама решила горевать. Я все еще хотела обвинить ее во всех возможных вещах, но в первую очередь за ее трезвую безысходность, хотя в то же время мне было ее так жалко, что у меня сжалось горло. Но она будет нуждаться в утешении. Не говоря уже о том, что я не знала, переживу ли я то, если Мистер Икс последует своим животным потребностям, да возьмет просто во время поездки, и выложит свою вонючую сосиску в багажнике. До Гамбурга нужно добираться несколько часов.

— Ты присмотришь за моей глупой мамой, хорошо?

Мистер Икс высунул когти и начал, восторженно пинаясь, раздирать обивку моего дивана. Когда мы ужинали, мама уже снова успокоилась. Она не нашла ничего подозрительного в папиной машине, но почистила ее, проверила аптечку, положила мне в бардачок инструкции по эксплуатации и ящик воды, плюс одеяло и две упаковки печенья в багажник. Значит, она предполагала, что я самое позднее на полпути окажусь в канаве и никогда оттуда больше не выберусь. Признаюсь, мои навыки вождения были не особо хороши. Но я хотела выбраться отсюда и при этом оставаться независимой. Мамины попытки побудить меня поехать на поезде были напрасны.

После ужина я надела мое пальто, обмотала плотно шарф вокруг шеи и прошла по темной, тихой деревне.

Как всегда, при этих вечерних прогулках я не встретила никаких других людей. Иногда мою дорогу пересекала кошка, а овцы на пастбище рядом со старым дубом блеяли доверчиво, когда чуяли меня. До сих пор я избегала вершины грунтовой дороги. Но сегодня я пошла, с бешено стучащим сердцем, ей на встречу.

Две из корявых яблонь не устояли в последнюю бурю. Как скрученный скелет, они упирались в мокрую землю. От них исходил затхлый запах. Не та многообещающая и в то же время испорченная сладость, как во время прощания Колина и меня, о котором я не знала, было ли оно на самом деле или всего лишь было сном. Позволил ли Колин увидеть мне его в сновидении, или я была здесь по-настоящему? В своей тонкой ночной рубашке и босиком, не чувствуя холода и моих ранений?

И играло ли вообще большую роль то, видела ли я все это во сне или нет? Нет, для моих чувств это не имело значения. Однако это имело значение для моего задания. Я могла быть убедительной по отношению к Паулю только тогда, когда сама была убеждена. Может, он сомневался в папином рассудке. Но в моем нет.

С гулкими шагами я побежала вниз к дому, твердо решив сделать то, чего я боялась в течение всей зимы. Я открою ящик, содержащий письма.

Глава 4 Колебания температуры

В последнюю минуту я передумала, но было уже слишком поздно. Мои пальцы передвинули ящик так, что он выпал немного за край. Об остальном позаботилось притяжение Земли. Хотя я отпустила его и в тоже время отпрянула, как будто обожглась, упала сначала я, а потом и ящик на пол — и, к сожалению, так злополучно, что острый металлический край попал мне в висок.

Я оставалась лежать в течение нескольких минут, будто мертвая, и ждала, пока колющая боль, которая пульсировала, как метроном, у меня в голове, перейдет в терпимую пульсацию. С закрытыми веками я вытянула руку и опустила ее на ковер.

Что-то зашуршало. Да, под моими пальцами была бумага. Одна из двух записок, которые торчали в ошейнике Мистера Икса. Я знала обе наизусть, также, как и письма.

— Ты ведь знаешь, он любит рыбу. А я люблю тебя.

Воображение? Пустая, неисписанная бумага? Или буквы?

— Буквы, — прошептала я после того, как наконец нашла мужество открыть глаза, подняться и посмотреть вокруг. — Буквы…

Они были там. Аристократический подчерк Колина. Чернила немного выцвели и были почти коричневого цвета, но достаточно интенсивные, чтобы его строчки чуть ли не засветились. Два письма, две записки. Доказательства. У меня были доказательства.

Поспешно я снова их сложила, убрала назад в металлический ящик, заперла и отнесла их на законное место на шифоньере. Внезапную мысль о том, что я сама сочинила эти строчки в своем летнем безумии — в семье Штурм было возможно все — я настойчиво отметала в сторону. У меня не было ни бумаги Верже, ни чернил каракатицы. Нет, все это было доказательством, и покончим с этим. Скверно уже то, что я полночи сидела перед шифоньером и боролась сама с собой.

Теперь я выиграла и могла отправляться в дорогу. Так тихо, как только было возможно с тяжелым чемоданом в руке, я прокатилась по лестнице вниз и на улицу во двор. Я не хотела будить маму. Заботливо я включила в машине отопление, чтобы мои уродливые твари не умерли от холода, когда я оставлю их в багажнике машины. Затем я оттащила аквариумы и террариумы вниз.

Во время моей второй вылазки по лестнице вверх и вниз проснулась мама, несмотря на то, что я старалась быть тихой. Молчаливо скрестив руки на груди, она мерзла или не одобряла то, что я делала? Она наблюдала, как я несла одно чудовище за другим на рассвете в прозрачных ящиках для перевозки, которые я купила еще вчера, размещала почти нежно между ящиком с водой, террариумами и аптечкой. В багажнике теперь было достаточно тепло. Все же Берта раздраженно прыгала на стенку ящика, когда я принесла этот последний, чувствительный груз в машину, и на одну страшную секунду моего носа достиг затхлый запах Тессы. Я замерла и сделала глубокий вдох и выдох. Мама выжидательно наблюдала за мной.

— Завтракать не будешь? — немногословно спросила она. Я повернулась к ней и увидела, что она плакала. Я только покачала головой. Во рту пересохло, а язык, казалось, прилип к небу. Я не хотела есть, и говорить тоже не могла. Мы нехотя обнялись, не особо при этом приблизившись друг к другу.

— Береги себя, Эли, — сказала мама, но казалось, она не верила в то, что я приму ее совет во внимание после того, как полностью проигнорировала его летом.

Прежде чем я опустила ручной тормоз и включила скорость передач, я вставила новый Моби-диск в магнитолу. Он помог пережить мне зиму, и я горячо надеялась, что он сделает поездку в Гамбург терпимее. У меня не было навигационной системы, только карта, которую я не смогла бы нормально посмотреть во время езды. Мама записала мне адрес Пауля, но я не заглядывала так далеко в будущее. Когда я буду уже в Гамбурге, был мой девиз, то и остальное решится само.

То, что само по себе ничего не решается, стало ясно на автостраде. Асфальт был гладким и скользким, как лед. Колеса как-то странно вибрировали, а медленный, как черепаха, трактор передо мной сводил меня с ума. Раздраженно я начала свой самый первый обгон. Встречная полоса, в конце концов, была свободна.

Я нажала на газ, а все остальное уже не зависело от меня. Внезапный рывок сдвинул зад Volvo в сторону. Колеса пронзительно завизжали, когда я в панике надавила ногой на тормоз. Почти элегантно универсал покрутился вокруг своей оси, в то время как трактор чудом проехал мимо хвостовой части машины, а морда машины заехала на проселочную дорогу, ответвляющуюся от шоссе. Там заглох двигатель. Затем произошел короткий, но неожиданный удар, из-за которого я ударилась лбом о руль.

— И снова на несколько клеток головного мозга стало меньше, — поставила я диагноз, прежде чем мое тело поняло, что случило. Мое сердце подпрыгнуло до самого горла и отчаянно попыталось разорвать его.

— О, Боже, — застонала я.

Внезапно мне стало так жарко, что я трясущимися пальцами отстегнула ремень и сняла куртку. Затем мой мозг пережил смерть своих клеток и в тот же момент объяснил мне, где я нахожусь. Это была не просто какая-то проселочная дорога. Это была проселочная дорога, которая приведет меня к дому Колина в лесу.

Я больше ни разу не была в его доме. Когда Тильман и я унеслись на Луисе, мы оставили Тессу, с ее дикой жадностью, на покрытом гравием дворе. Я не придавалась иллюзиям о том, что она не зашла еще раз в дом и не взяла все, что могла схватить в свои ненормально маленькие, волосатые руки. В то время как происходила битва, Тильману в руки попали вещи Колина, которые она до этого украла и затолкала в свою одежду. Также машина Колина была покрыта царапинами от ее когтей. Я хотела запомнить дом таким, каким я его увидела впервые и полюбила. Это очаровательное, стильное сочетание старого и нового. Шикарная кровать Колина с бархатным красным покрывалом. Его ванная комната, которая напоминала мне каюту роскошного парусного судна. Его поношенный килт на стене. Кто знал, как все выглядело там сейчас.

У меня почти не было сомнений, что Тесса ушла. Но я не хотела видеть оставленные ею слезы, не хотела признавать их. Не в то время, когда мне нужно было еще жить здесь.

За моей спиной по дороге проехал школьный автобус. Volvo задрожал. Его задние колеса прокручивались, когда я завела двигатель и хотела сдать задом с проселочной дороги. Он сопротивлялся, а чтобы развернуться было не достаточно места. Но во дворе Колина было как раз столько места, чтобы я без дальнейших опасных маневров могла направить автомобиль на правильный путь. Кроме того, улица расширялась недалеко от домика лесника.

Это были объективные аргументы. Что ж, хорошо. Но они производили на меня мало впечатления. Намного сильнее было подсознательное гложущее желание хотя бы ещё раз посидеть под крышей рядом с домом и посмотреть на опушку леса, даже если я сделаю это одна при минусовой температуре и со снегом. Но посидеть там, только несколько тихих моментов, может быть, это даст мне силу для всего того, что я намеревалась сделать. Я ведь не хотела заходить в дом, а только посидеть там снаружи. И ничего больше.

С другой стороны, разве я этим не разбережу старые раны? Не станет ли тоска ещё сильнее, чем она уже была? Или я обнаружу дом не только пустым, но и полностью изменённым, таким, как в моих изнурительных, длительных, плохих снах, в которых он пришёл в упадок и стал тёмной, затхлой дырой, наполненный мокрицами и тараканами, с заплесневелыми стенами и давяще низкими потолками.

Но он был моим убежищем. Он казался мне почти крепостью, которая защищала меня, защищала нас. Пока не появилась Тесса. И к чёрту, она не должна быть последней, кто был там. Только не она.

Не веря, я смотрела на саму себя, как я переключила скорость на первую передачу и заехала в лес. Машина ползла. Чем ближе я подъезжала к дому и чем темнее становились заросли вокруг меня, тем больше я замедляла и без того уже медленный темп. Дышать я могла теперь только порывисто, как в ночи лихорадки с бронхитом, когда, кашляя и задыхаясь, я думала, что пробил мой последний час. Что-то давило мне на грудь…

При следующем затруднённом вдохе я снова нажала на тормоз. В этот раз немного более аккуратно, чем раньше. Volvo остановился без вращений. Со щелчком я повернула ключ, и двигатель заглох. Тишина капала, как расплавленный свинец в моих ушах. На один момент я подумала, что оглохла. Но, к сожалению, у меня осталось моё зрение. Я заморгала, зажмурила глаза, снова открыла их — старая песня. Я всё ещё не привыкла, что существуют вещи, которые нещадно расширяют мой кругозор.

И это была одна из них. Липкая и смертельная, и совершенно нелогичная. Паутина. Везде: между кустами и деревьями, даже камни на гравийной дороге были покрыты ею. Она покрывала пеньки, листья и стволы елей. Тянулась в перепутанном, но пугающе эстетическом узоре от куста к кусту, а именно до высоты одного метра сорок пять сантиметров. Высоты Тессы.

В отдаление от дороги не было никакой возможности сделать хотя бы шаг в лес, без того, чтобы не касаться паутины и не спровоцировать её жителей. «Каких жителей?» — спросила я себя со слабой насмешкой. Это, должно быть, осталось с осени, при первом морозе было заморожено и законсервировано, и потому, что сюда не проникала ни одна человеческая душа, они остались. Причуда природы, ничего больше. Но я знала, что это не так. Дичь, которая бродила здесь ночью по зарослям, должна была порвать её. Или здесь не было никакой другой жизни?

Может, мне стоит ближе взглянуть на паутину. Лишь мимоходом, чтобы убедиться, что это было так, как я думала. Зимняя спячка. Но если быть честной, то я только искала причину, чтобы покинуть безопасное место в машине. Потому что это были не только тысячи паутинок, которые сбивали меня с толку и вызывали моё любопытство, но так же и тонкий столб дыма, который поднимался за следующим поворотом в бледное небо, то есть всего в нескольких шагах от дома Колина.

Я попыталась проигнорировать жуткую тишину и мимолётное соображение, сколько Берт, вероятно, живет в паутине, в шоковом ли они состоянии из-за мороза или нет, и открыла дверь. Подозрительно я принюхалась. Нет, никакого затхлого запаха, никакого удушливого, животного запаха мускуса. Пахло горячими камнями и — шалфеем? Я, принюхиваясь, втянула в себя воздух. Да, шалфей, очевидно.

Ну, это точно была не Тесса, кто поджаривал себе в утреннем барбекю свиное бедро в пряных травах. Демонам Мара не нужна была человеческая еда. Тем не менее, я открыла багажник и посмотрела испытывающе на Берту. Она производила впечатление, словно была обиженна, но не находилась ни в брачном безумии, ни прыгала на стекло. Она просто сидела и ждала.

Замок машины я закрыла. Потом снова открыла. При случае бегства это было лучшим условием. Я направилась навстречу столба дыма и должна была следить за тем, чтобы мои гладкие подошвы не поскользнулись на обледенелом гравии. Время от времени я бросала взгляд на паутину слева и справа от меня, но я была не достаточно смелая, чтобы всмотреться в неё сознательно или даже дотронуться до неё. Сначала я хотела увидеть, что происходило возле дома. Со стучащим, как барабан, сердцем я направилась к облаку дыма. И мне понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что я увидела.

Это не было барбекю. Это была палатка, состоящая из нескольких тентов, которые были натянуты на основу из веток. Пар пробивался через щели и терялся между ветками голых деревьев. Запах шалфея был теперь настолько сильным, что щекотал у меня в носу. Перед палаткой горел маленький костёр, в котором лежали толстые, круглые камни, накалившиеся от жара.

— Что ты тут делаешь? — Тильман не повернулся в мою сторону. Неподвижно он сидел, скрестив ноги, перед входом в палатку, взгляд направлен на извивающееся пламя. Его лицо отсвечивало красным, и всё же я заметила, что его волосы стали светлее. Они больше не были такого огненного тиоцианового цвета, из-за которого он везде выделялся. Так же и его кожа изменилась. Веснушки остались, но они почти не выделялись на молочного цвета основе его щёк.

— Я спросила тебя, что ты тут делаешь! — прошипела я, хотя было совершенно ясно, если посмотреть поверхностно, что он делал. Он сидел перед домом Колина и возвеличивал индийскую сауну. Тоже хороший способ скоротать зиму. И такой духовный.

— Я больше не потею, Эли. — Его голос стал ниже. При том, что для его возраста он и так был низким. Я невольно вздрогнула и не знала, что мне ответить. Почему он не смотрит на меня? И что это значило — он больше не потел?

— Я рыжий, — продолжил Тильман, казалось бы, равнодушно говорить дальше, но я увидела, что мышцы его челюсти свело судорогой. Он беззвучно рассмеялся. — Исправлю. Я был рыжим. Но у меня всё ещё светлая кожа. Раньше я не мог хорошо переносить ни жару, ни солнце. Я должен был бы погибнуть там внутри. В палатке почти сто градусов. Но ничего не случилось. Ничего.

— Так. И вместо того, чтобы рассказать мне об этом, ты сидишь здесь в этом чёртовом лесу и поджариваешь себя? Может быть, ты ждёшь, что она вернётся?

Тильман не позволил мне вывести его из равновесия, но его губы сжались. Встреча с Тессой не сделала его уродливее. Совсем наоборот.

— Я жду того, что пойму, что случилось. — Нет. Пусть он так ценит свою зимнюю сауну, но так не пойдёт. Ему нельзя оставаться сидеть здесь. Обосновать это убеждение я не могла, а приказы он ненавидел, но одно я точно чувствовала: то, что он делал, было не решением. Здесь станет всё ещё намного хуже. Он погрузился прямо в её яд и верил, что найдёт в нём своё исцеление. Так мне казалось. Это было нелепо.

Кроме того, мне был нужен друг. Мне очень хотелось кого-то иметь, кто бы мне помог. Кто-то, кто мог понять, почему я должна уехать и сверял бы направление по карте?

— Поедем со мной, Тильман. Я еду в Гамбург, к моему брату… Тебе нельзя оставаться здесь. Пожалуйста!

Но он продолжал смотреть на огонь, не дав мне ответа или даже не бросив на меня один взгляд. Я не могла достучаться до него.

— Мой отец пропал, — сказала я в направление потрескивающего костра. Потом я развернулась и пошла, нет, побежала назад к машине, села за руль и выполнила поворот через рвущуюся паутину, поднимающийся в воздух гравий и хрустящие ветки, который привёл бы в ужас господина Боммель.

Только когда я оставила лес далеко позади себя и доехала до автомагистрали, я смогла снова свободно дышать.

Глава 5 На Север

Во время третьего объезда трущоб большого города моя поездка начала напоминать блуждающий корабль в море без рулевого. Я начала сдержанно реветь, пока из носа не потекли сопли, а я не начала захлебываться своими собственными слезами. Но плач был ошибкой.

Также как было ошибкой чрезвычайно расточительно использовать стеклоочистительную жидкость на автомагистрали. Это проклятая моющая жидкость уже десять минут как закончилась, а мое лобовое стекло из-за брызг от рассыпанной на дорогах соли было покрыто слоем грязи. Я почти ничего не видела, не могла разобрать больше ни одного знака, а задние фонари автомобилей передо мной превратились в огромные расплывчатые пятна света. Утонув в соленых слезах, ко всему этому капитулировали и мои контактные линзы: и без того полностью высохнув от печки в машине, они тоже сильно запотели. Можно было сказать, что я ехала вслепую.

В панике я протянула руку и нажала на несколько рычагов, чтобы направить горячий воздух на лобовое стекло, а из системы стеклоочистителя извлечь последние капли воды. Но она лишь со свистом выпустила воздух в тоннель, по которому я проезжала в четвертый раз. Вместо этого, из-за моего неразборчивого нажимания на кнопки включилось радио, и Цара Леандер продекларировала:

— Это не катастрофа…

Я не отрывала взгляд своих затуманенных глаз от задних фар автомобиля передо мной и следовала за ним, насколько это было возможным. Моргая, я пыталась расшифровать знаки, хотя бы большие.

Нет, угадывать. После двух светофоров, которые я использовала для того, чтобы заткнуть рот Цары Леандер, справа от меня появилось зияющее жерло подземного гаража-отеля. Я свернула на полосу рядом, не обращая внимания на возмущенные гудки машины, и прогромыхала вниз. Бампер уперся о шлагбаум, потому что я поздно затормозила, но после нескольких выкрутасов мне удалось извлечь билет. В дальнем углу я нашла место для парковки и припарковала машину там.

Что теперь? Я была вся мокрая от пота, голодная, как волк, чуть не умерла от жажды, к тому же слепая. А в багажнике у меня находилось четыре населенных тварями пластиковых контейнера, которым нельзя было оставаться здесь. Не в этом холодном, бедным кислородом, пропитанным выхлопными газами воздухе.

Шатаясь, я обошла вокруг машины, чтобы открыть багажник. Мои дорогие животные все находились в состоянии шока. Я могла понять их, я бы с удовольствием присоединилась к ним. Кроме того, я не могла перестать реветь, и этого я не хотела больше, потому что точно знала, что потом случится. Покрытые корочкой соли линзы прилипнут к моей сухой роговице. Так что мне лучше позаботиться о постоянном увлажнении. Поэтому я продолжала старательно реветь, когда с четырьмя ящиками на ноющих от боли руках, мне пришлось сложить один на другой, и я шла, широко расставив ноги, как моряк в шторм, чтобы не лишить травмированного Ханица его сдвигающегося камня. Затем я врезалась в колесо такси.

Открыть дверь я не могла, а махнуть рукой тем более. Водитель открыл окно и уже хотел начать ругаться, когда заметил мое заплаканное лицо и сразу после этого длинные, блестяще черные ноги Берты, которые были в гневе прижаты к стенке ее жилища. Сострадание в его глазах тут же сменилось страхом.

— Пожалуйста, — пробормотала я. — Пожалуйста, пожалуйста, возьмите меня с собой. Пожалуйста. Я отдам вам все свои деньги. Но довезите меня до моего брата.

Я знала, что это прозвучало ужасно драматично, но я говорила на полном серьезе. И это подействовало. Мужчина помог мне закрепить ящики для перевозки в багажнике (о Ханице я серьезно беспокоилась, он выглядел еще более подавленным, чем обычно), и включил счетчик лишь тогда, когда мы снова находились в этом чертовом туннеле.

Я прочитала ему адрес квартиры Пауля.

— В Шпайхерштат? Вы уверены? На острове Вандрам?

— Да, вообще-то уверена, — или это был фальшивый адрес?

Пауль что, даже не дал нам своего правильного адреса? Мама ведь каждый год на Рождество посылала ему посылку, и они никогда не возвращались.

— В этой части Шпайхерштата есть только офисы и склады, и коммерческие помещения. В это время там вообще-то никого больше нет. Может быть, мне сначала лучше отвести вас в ваш отель?

— Нет, спасибо, — я тяжело вздохнула. — Я не зарезервировала отель. И мне нужно попасть туда. Старый Вандрам, 10.

Если Пауль действительно живет там, подумала я в новом порыве паники. Но другого адреса у меня не было.

— Вот оно, — сказал водитель, когда мы остановились по прошествии десяти минут. Он выключил двигатель. Я посмотрела через боковое окно, проследив глазами по высокому, темному, кирпичному зданию наверх. На самом верху горел свет. Все другие окна были черными дырами. Как крепость, дома стояли близко друг к другу, между ними протягивались прямые водные пути, чья черная, блестящая поверхность освещалась только желтоватыми кругами света, которые бросали старомодные фонари. Крыса быстро пробежала по тротуару и исчезла в темноте. Вскоре после этого я услышала всплеск. Она поплыла.

— Давайте я отвезу вас в отель. Что-то мне всё это не нравится. Может быть, вы ошиблись во времени… — Таксист обеспокоенно втянул шею, как будто бы боялся и как можно быстрее хотел уехать.

— Нет, — ответила я твёрдо. — Как я уже сказала, я не зарезервировала отель. А с моими тварями меня всё равно никакой не примет.

Без того, чтобы я сознательно заботилась об этом, мой плач утих. У меня кружилась голова от жажды и голода, но по сравнению с моим переполненным мочевым пузырём, это было лишь шуткой. С сегодняшнего утра я не посещала туалета, и когда я открыла дверь машины и встала, то испугалась, что в первый раз в своей жизни описаю штаны.

Быстро я сунула водителю деньги в руки и взяла животных из багажника. Теперь всё случится в считанные секунды.

— Спасибо! — крикнула я и навалилась на тяжёлую входную дверь дома. Тихо скрипнув, она открылась, чтобы впустить меня в тёмный, затхлый коридор. Я слышала, как о внешнюю стену ударяется вода; маленькие, твёрдые волны, которые непрестанно размывают кирпичи.

Свет не включился, но в углу я смутно различила древний, чудовищный лифт, монстра из чёрной стали, но видимо работающий, в котором достаточно места для моего отряда животных. Я выбрала самый верхний этаж. Здесь, внизу, казалось, что не было квартир и только наверху горел свет. И с пугающим рёвом металлическая клетка пришла в движение.

— Быстрее, быстрее, — упрашивала я, прыгая на месте и твёрдо сосредоточившись на том, чтобы не думать ни о плещущейся воде, ни о туалете. Самое большее я смогу сдержаться ещё одну минуту. Не больше. Разве я недавно не читала, что мочевой пузырь может лопнуть? И что это неизбежно вело к неминуемой смерти?

Внезапно Ханиц и Ко стали мне безразличны. Я оставила стоять их в лифте, когда он, покачиваясь, остановился, и бросилась к ближайшей двери. После трёх неглубоких вдохов, глубоко дышать я больше не могла, и постоянно звоня, она наконец-то открылась.

— Мне нужно в туалет, — объявила я торопливо и бросилась вслепую вперёд. Ванные находились обычно в конце коридора… И да, там была дверь… Я возбуждённо затрясла дверной ручкой.

— Это кладовая. Справа, — донёсся голос из коридора.

Я свернула, снимая в то же время джинсы. Успела. Я плюхнулась. Керамический унитаз подо мной жалобно задребезжал. С блаженной улыбкой я откинулась головой на плитку сзади меня. Такое, пожалуй, называли «в последнюю секунду».

Я оставалась ещё некоторое время сидеть на ледяной крышке, просто радуясь, что больше не нахожусь в Volvo и в вечернем потоке машин Гамбурга, а в настоящей квартире у моего брата. Но был ли вообще мужчина, который открыл мне, моим братом? Я не прочитала имени на дверном звонке, для этого не осталось времени. Я думала, что узнала его голос, но на мужчину я не посмотрела.

О, Боже мой. Неужели я сидела у незнакомца в туалете? Встревожено я огляделась. Могла ли это быть ванная комната Пауля? Всё выглядело очень дорого. Она напоминала мне ванную комнату отеля.

На стеклянной полочке, рядом с раковиной, стояло почти столько же много духов, как и у Колина, только они, казалось, были более новыми. Рядом дневной крем для лица, ночной крем для лица. Ночной крем? Пауль и ночной крем? Раньше Пауль предпочитал мазать лицо слизью улитки. Или у него есть подруга, и эти вещи принадлежали ей? Нет, это были продукты для мужчин.

— Это, по меньшей мере, журчало целую минуту. Моё почтение, — раздалось из коридора. Я невольно захихикала, но всё ещё была не уверенна в том, был ли это голос Пауля. Если это был его, то можно посмеяться. Если же нет, то мне немедленно нужно смываться. Пауль и я раньше иногда устраивали соревнования, в которых мы измеряли время, кто мог дольше писать. Но с незнакомцем я не хотела устраивать таких соревнований.

— Ты не хочешь потихоньку уже оттуда выйти? Люпочка? — Мои глаза снова наполнились слезами. Только Пауль называл меня Люпочкой, когда я была маленькой. И в основном тогда, когда я не могла заснуть. Он был Люпо, волк, я была Люпочкой. А волк защищал своего волчонка всегда, когда тот видел плохие сны.

— Ведь это ты, не так ли?

— Да, — сказала я обессилено, подтянула брюки, смыла и проковыляла на шатких ногах в коридор. Пауль стоял возле входной двери. Вопросительно он указал на ящики для транспортировки.

— Твои новые друзья?

— Что-то вроде этого, — ответила я и улыбнулась. Но Пауль не ответил на мою улыбку.

— Эли, ты ненавидишь пауков и насекомых. Ты раньше ревела, если в твоей комнате был паук, и не спала всю ночь, а теперь ты носишь их с собой?

Я не ответила. Вместо этого я медленно подошла к нему, разглядывая его. Он делал то же самое со мной.

— Ты растолстел, — установила я и ущипнула его за бок, зная, что крайне преувеличила. Но раньше Пауль был такой же скелет, как я, а теперь у него явно появился маленький животик. Так же и его плечи стали более массивными.

Мускулы его верхних частей рук сильно выделялись из-под его чёрной футболки с длинным рукавом. На нём были надеты необыкновенно сконструированные часы, которые очень дорого выглядели, и свободные джинсы. Сразу же мне в глаза бросились широкие серебреные кольца у него на руках, его больших, красивых руках, три справа и два слева. Раньше их тоже не было. Длинных волос тоже.

Его серо-голубого цвета орлиные глаза искали мой взгляд, и как всегда, когда я смотрела на Пауля, я не могла не улыбнуться. По-другому было просто невозможно. Наследство от отца. Только взгляд Пауля был более острым, его улыбка, однако, обезоруживающей и озорной. Тем не менее, он стал тревожным образом чужим для меня. Его широкий, изогнутый рот изменился. И его улыбка не могла уменьшить меланхолическое, да почти болезненное выражение, которое запечатлелось в уголках его губ.

На всё это ещё ложилась пелена, находящаяся на моих контактных линзах, что придавало ситуации нереальную атмосферу. Казалось, будто Пауль смотрит на меня из глубокого, холодного тумана.

— А ты стала довольно красивой.

— Значит, раньше я не была такой? — спросила я воинственно, хотя я была уверенна, что Пауль по привычке очаровательно лгал. Я не могла выглядеть красиво, не сейчас, после такого адского путешествия и получасового рёва.

— Почему ты здесь, Эли? — Мой желудок громко заурчал, прежде чем я могла ответить. В квартире Пауля пахло запечённым в сыре хлебом, и у меня потекли слюнки.

— Я хочу пить. И я голодна. Мне нужно что-нибудь поесть. А потом нужно поспать. Может быть, перед этим принять душ.

— Ладно, я понял. Ты хочешь остаться. — Пауль посмотрел на меня с сомнением. Он ведь не собирался снова отослать меня? Я молча кивнула.

Он какое-то время подумал.

— Ну, ладно, тогда заноси своё барахло.

— У меня нет барахла. Только твари. Машина, — я инстинктивно сказала машина, а не папина машина, — стоит в подземном гараже… — Чёрт… Только где? Я просто больше не знала, где находилась… — В каком-то отеле. А там внутри мой чемодан.

Пауль закатил глаза. Качая головой, он смотрел на меня, немного насмешливо и в то же время раздражённо. И, к сожалению, так же он держался прохладно-отстранёно.

— Это ведь не сложно, найти Шпвйхерштадт. Как ты могла только так заблудиться?

— Я же не знала, что эта улица находится в Шпайхерштадте. Это всё в новинку для меня и мои водительские права, кстати, тоже! — защищалась я торопливо. — Я подумала, я посмотрю на карту, как только окажусь здесь, но мои контактные линзы…

Пауль снова покачал головой.

— Ты поехала в Гамбург, не узнав сначала точно в какой части города я живу? Ладно, не смотри так на меня, всё нормально. Ты можешь пройтись немного?

— Я не знаю, — пробормотала я жалобно. Честно говоря, у меня не было настроения куда-то идти.

— Значит, ты сможешь. Давай сначала что-нибудь поедим. А потом посмотрим дальше.

И Люпо взял Люпочку за руку, чтобы проводить её в новый мир.

Глава 6 Разногласия

— Итак, почему ты здесь?

Я неохотно оторвалась от миски с картофелем фри, которая покоилась передо мной на жирной стойке закусочной и ждала того, чтобы её съели. Я выбрала еду быстрого приготовления, но не Пауль. Вообще-то он хотел потащить меня в шикарный, благородный ресторан. Но я не хотела придерживаться предписаний, не сегодня вечером. Так что он впереди меня промаршировал к пристани, где одна закусочная для туристов примыкала к другой и где можно было купить что-то иное, кроме бутерброда с рыбой. Но сейчас мы были здесь почти одни. Ледяной ветер обдувал мои щиколотки, и у меня не было никакого настроения для морской открытой атмосферы, которой Пауль только что восторгался. Я хотела как можно быстрее оказаться в тепле и растянуться где-нибудь, существовала ли там «великая свобода» или нет. Ещё раз я понюхала картофель фри, потом подняла взгляд. Пауль смотрел на меня спокойно, но с той железной настойчивостью, которая всегда была ему присуще.

— Где твоя колбаса? — спросила я в замешательстве. Пауль провёл салфеткой по рту и выбросил её в мусорное ведро. Улыбаясь, он указал на свой живот.

— Ты уже съел её? Так быстро? Она ведь была такой горячей! Ты бы мог обжечься. Блин, Пауль, можно заработать рак горла, если так быстро впихивать в себя горячие вещи!

— Эли, — прервал он меня, и его улыбка отступила к уголкам глаз, где постепенно исчезла. — Всё в порядке. Я не обжёгся, и я был голоден. Почему ты здесь?

Я съела несколько палочек картофеля, пока не поняла, что чем дольше меня мучил вопрос Пауля, остававшийся без ответа, тем меньше они мне нравились. Так что я лучше буду говорить, чем есть. Я отодвинула картошку фри от себя.

— Папа пропал.

— О, снова, — холодный сарказм в голосе Пауля испортил мне и тот аппетит, который ещё оставался. — Расскажи мне что-нибудь новенькое.

— Это новое, — выпалила я. Неопрятный мужчина, который до этого молча пил своё пиво на другом конце стойки, посмотрел в нашу сторону. Но Пауль равнодушно пожал плечами.

— Я только надеюсь, что в этот раз он действительно останется в стороне и у мамы появится шанс найти кого-нибудь, у кого ясная голова и кто будет относиться к ней серьёзно.

— Папа относился к ней серьёзно! — Теперь я повысила голос. Любопытство типа, пьющего пиво, было полностью разбужено. Подчёркнуто незаметно, он придвинулся к нам немного ближе. — Как ты можешь такое говорить? Может быть, его уже нет в живых! Мама сидит дома, и она выплакала себе уже все глаза, а ты находишь в этом что-то хорошее?

— Эли, я думал, ты знаешь, что папа… Мы ведь говорили об этом… Он…, - Пауль подбирал слова. — У него не все дома. И он ей постоянно изменяет. — Теперь и женщина за стойкой прекратила мыть фритюрницу и навострила уши. Я попыталась собраться. Точно, летом я сделала вид, будто придерживаюсь взглядов Пауля и мимоходом попросила его о том, чтобы он никому не рассказывал о папиных «диких теориях» (ха-ха). Я сделала это, чтобы защитить своего брата, потому что Мары не любили, когда люди узнавали об их существование, и лучше было перестраховаться. Но я была так же уверенна, что ни продавщица картофеля фри, ни толстоватый алкоголик, который составлял нам компанию, не принадлежали к народу Демонов Мара. Тем не менее, я должна взять себя в руки.

— Он оставил мне задание.

— Да неужели? — горькие складки в уголках губ Пауля углубились, а его взгляд стал настолько стальным, что я отвернулась. На его лице не осталось даже следа от улыбки. Так он никогда раньше не смотрел на меня. На одну секунду всё перепуталось и мне показалось, что я сижу напротив совершенно незнакомого человека.

— Да, он сделал это, — ответила я язвительно. — Я должна вернуть тебя домой. Вот почему я здесь. — Эту вещь насчёт Демонов Мара мы могли решить и позже, без падких на сенсации слушателей.

— Гениальный план, — усмехнулся Пауль. — В очередной раз он классно всё устроил. Его любимая доченька возвращает потерянного сына, чтобы он мог облегчить свою совесть и успокоиться. Ты будешь выполнять его грязную работу, а он сможет вообразить себе, что его исчезновение, в конце концов, даже принесло что-то хорошее. Забудь об этом, Эли. Я в этом участвовать не собираюсь.

— Я не выполняю здесь никаких грязных работ! — прогремела я разгневанно. Я схватила палочки картошки фри и прижала их ко рту Пауля. Ошеломлённо он открыл его, несколько штук упали на его дорогое пальто, остальные оказались на мокром асфальте. Свою руку, однако, он стремительно протянул вперёд и схватил меня за запястье. Я забыла, какая быстрая реакция была у него. Но мне удалось вырваться. Разъярённая я смела его пиво со стойки. Шипя, кружка разлетелась на куски.

— Не таращьте так глупо глаза! — закричала я на официантку и снова повернулась в сторону Пауля. — Папа не сумасшедший. Он полукровка, а ты давай лучше возвращайся домой!

— Эли, пожалуйста… говори немного тише… и я не вернусь домой.

— О, тогда нажирай себе ещё немного жира и убеждай себя в том, что твой отец потерял разум, чтобы не нужно было смотреть правде в глаза. Вот, пожалуйста. — Я придвинула ему оставшуюся картошку фри и выдавила на неё кетчуп, так что под ним её больше не было видно. Бутылка, пропердев, закончилась. — Приятного аппетита, толстяк.

Я повернулась на каблуках и побежала в Шпайхерштадт. Это было не сложно: просто вперёд. Но как только порт остался позади и устойчивые, кирпичные здания окружили меня, я снова потеряла всё чувство ориентации.

Когда мы шли в сторону закусочной, я не обращала внимания, какие улицы мы выбирали. Я просто шагала рядом с Паулем, слишком усталая и задумчивая, чтобы смотреть на дорожные знаки.

Но это был город, а не лес. В лесу, этому я научилась летом, когда-нибудь всегда находишь место, благодаря которому можешь сориентироваться; как правило, возвышенность или вышка. Но здесь не было вышек, и тем более возвышенностей. Я была в районе Шпайхерштадта Гамбурга; бесконечные ряды домов, бесчисленное количество мостов и на много миль вокруг никакой возможности найти смотровую площадку. Но даже это мне не помогло бы. Я больше не могла вспомнить, как выглядел дом, в котором находилась квартира Пауля. Все здания с одной стороны граничили с водой, а с другой стороны — с улицей. Для меня все выглядели одинаково, громоздкие и неприступные. И где же были дорожные знаки? Я их не видела. Ремонтные работы — да, на улице Пауля они были, но деревья? Чтобы там были деревья, я не помнила. Но здесь были деревья.

Может, это был ряд домов вон там? С закруглёнными балконами? Я пересекла, тяжело дыша, ещё один мост. По дороге с пристани в Шпайхерштадт мне приходилось отпихивать людей на тротуаре в сторону, чтобы можно было пройти мимо. Теперь же я была одна. Вдалеке я слышала шум машин, и в первый раз моего носа коснулось дуновение удушливого, затхлого запаха.

Когда я облокотилась на стальные перила моста, чтобы немного отдохнуть, до меня снова донёсся усердный животный всплеск. Крысы. Я зачарованно смотрела на воду, которая, казалось, не двигалась. Тёмная, круглая тень, извиваясь, двигалась в сторону берега и поднялась там жутко быстро на стену склада, чтобы потом найти убежище в бреши, похожей на амбразуру, в области подвала. Ещё две тени, которые так внезапно появились, будто выросли из мокрого, блестящего кирпича, последовали за ней.

— Сюда!

Я вздрогнула и огляделась. Пауль стоял в конце моста и, махая рукой, звал меня к себе. Я с благодарностью послушалась его и подошла к нему, не смотря в лицо. Молча, мы прошли несколько метров по улице к Вандрам 10.

— Тебя нужно отшлёпать, — сказал Пауль, когда мы в полутьме лифта загромыхали наверх. Я чувствовала, что он улыбался. Я всё ещё сердилась, но в то же время чувствовала себя совершенно одинокой, и поэтому я решилась встретиться с ним взглядом. Его улыбка не могла заглушить глубокое сомнение в его глазах. Это будет очень тяжело, исполнить папино задание, и на сегодня я достаточно надрывалась.

— Завтра первым делом мы найдём твою машину, — решил Пауль, как будто нашей ссоры никогда не было.

— Разве тебе не надо в университет? — спросила я, зевая. Но Пауль уже открыл входную дверь и мягко толкнул меня в коридор.

— Как ты думаешь, ты сможешь спать здесь? Это моя игровая комната. — Он открыл одну из дверей.

— Твоя игровая комната, — повторила я. Да, это была его игровая комната, даже если для любого нормального человека желание играть из-за неё навсегда бы пропало. Передо мной протянулась узкая комната с высокими потолками, на стены которой Пауль повесил полочки, одна над другой, до самого потолка. Они почти ломились под своей причудливой ношей: старые микроскопы, его сумка врача со времён детства, выпуклая банка с лягушкой, законсервированной в спирте, у которой всё тело обесцветилось, рядом целый набор пробирок, травяных бочонков, минералов с острыми краями, модель парового двигателя, два стетоскопа, шприцы, историческая пила для ампутации (я купила её на одной из норвежских курьёзных барахолок и подарила ему к двадцатому дню рождения), в смолу заключённый скорпион и респектабельная коллекция медицинского оборудования, и бывшие живые существа, которые я предпочла бы разглядеть поближе при дневном свете, так же и череп кошки, чьи глазницы Пауль украсил высушенными жуками-оленями. Без вопросов, мои животные будут чувствовать себя здесь распрекрасно. Буду ли я спать спокойно в этой «игровой комнате» было уже другим вопросом.

— Как-нибудь смогу, — пробормотала я и потёрла влажные ладони друг о друга. Кроме полочек, были ещё всего одна кровать и крошечный письменный стол. Как раз достаточно места, чтобы…

— О, нет. Нет! Я забыла про сверчков.

— Сверчков?

— Для Берты и Генриетты. Их живой корм. — Для мамы, наверное, был праздник, освободить их из их тюрьмы в ванной комнате, и отпустить в сад, после того, как она заметила, что я не взяла их с собой. Так что они были уже мертвы. Для сверчков зима означала смерть. Я вздохнула. Сверчкам я не могла больше помочь, но Берта и Генриетта только сегодня утром получили свою порцию. Так быстро они не умрут.

Я подвинула бесцветную лягушку и микроскоп в сторону и подняла ящики для транспортировки на полочку над кроватью. Свои настоящие жилища мои животные получат только завтра, если конечно Пауль отыщет Volvo. Так как террариумы и аквариумы всё ещё находились в багажнике. До тех пор мои монстры должны будут довольствоваться тем, что у них было. Так же, как и я игровой комнатой Пауля.

В то время как я разговаривала с Ханицем и Ко, Пауль, не переставая, наблюдал за мной и при этом заталкивал себе в рот плитку чёрного шоколада. Она исчезла так же быстро, как и сосиска.

После того, как мой брат, окинув меня критическим взглядом, оставил меня одну и сел перед телевизором, я открыла окно и посмотрела вниз, на воду. Нигде не было видно ни одного дерева, а постоянный рёв двигателей города, как бы приглушённо он сюда не доносился, действовал мне на нервы.

Да, я находилась рядом с морем, а Колин находился где-то там на воде, но я ещё никогда не чувствовала себя настолько от него отрезанной, как сейчас. Здесь не было места, которое мы разделяли, ничего, что бы мы вмести видели. Всё было холодным и чужим.

Я поискала луну, но не нашла её. Луна — это единственное, что могло связать меня и Колина. Я знала, что он любил смотреть на луну, и иногда у меня было ощущение, что наши души встречались там, наверху, в бесконечном холоде космоса — в течение короткого момента, когда я была настолько близко к нему, что чувствовала его холодную ауру и чёрный пыл его взгляда, который навсегда проник в моё сердце.

Я закрыла окно, разделась и неловко легла на узкую, скрипучую кровать. Этой ночью я первый раз после его исчезновения видела сон о моём отце. Мы нашли его, и мы вернули его назад.

Мы сидели вчетвером, в нашем старом доме в Кёльне, мама, папа, Пауль и я. Между Паулем и папой никогда не было ссоры или об этом никто больше не говорил. Мама и Пауль были невероятно счастливы, что папа вернулся. Они чуть ли не светились от гордости.

Но папа выглядел усталым, настолько глубоко усталым и обессиленным, как только выглядят люди, которые лучше хотят умереть, чем оставаться хотя бы ещё одну минуту на ногах. Да, он был смертельно уставшим. Он смотрел на меня, мягко улыбаясь, и с тихим покорным судьбе пожатием плеч, жестом, который никто, кроме меня не увидел, и я поняла, что он вовсе не хотел быть здесь. Что мы должны были отпустить его. Что это было эгоистично с нашей стороны возвращать его. Он был здесь только ради нас, потому что мы так сильно по нему скучали.

Но я не хотела позволить ему освободиться от своей жизни, от своего существования. Он вернулся. А тот, кто вернулся, тому нельзя снова уходить. Потому что мы не вынесем этого во второй раз. Теперь он должен остаться с нами. Навсегда.

Глава 7 Рататуй

Приглушённый кашель, мягкий плеск небольших волн и звонкий стук двигателя «вытащили» меня медленно, но неуклонно из моего хаотичного утреннего сна. Мне понадобилась несколько минут, чтобы определить все звуки по возможности рационально.

Кашель принадлежал моему брату (и это меня не удивило, так как вчера он стоял с открытой шеей и не застёгнутым пальто на ледяном морском ветре), плеск раздавался от воды внизу, а стук двигателя, вероятно, принадлежал лодке, которая как раз проезжала мимо дома. Я была в Гамбурге, у Пауля. И если я открою глаза, то как раз увижу блестяще-чёрное тело Берты и её расставленные ноги.

Я тоже почувствовала желание закашлять, но у меня болело горло. Я провела кончиком пальца по векам и нащупала кристаллики соли, которые прилипли к уголкам. Это было не началом болезни, нет, я всего лишь плакала во сне. Как часто бывало после побега Колина.

Я откатилась в сторону, вставала с кровати и удостоила Берту коротким взглядом лишь тогда, когда перестала кружиться голова, а мои колени не стали больше подгибаться подо мной. Как бы мои отношения не наладились с ядовитым пауком, когда я просыпалась утром, я не хотела видеть его. Не сразу. И конечно, не после того, когда я снова видела сон, что как-то ночью нашла Колина. На вершине холма, на поле возле яблонь, убитым и разорванным на куски, уложенным на мокрую от росы траву рядом с трупом Луиса. И я поочерёдно целовала и била его холодное, неподвижное лицо, чтобы вдохнуть в него жизнь, в то время как в ветвях дерева скрывалась Тесса и только и ждала возможности, чтобы напасть на меня. И всё же у меня не было страха в этих снах. Я была такой же печальной, как до этого во сне о папе. Такой печальной, что почти желала, чтобы она наконец-то забрала меня.

— Сны не имеют никакого значения, — попыталась я прислушаться к голосу разума. — Колин жив, он сбежал от неё. — Мои слова были заглушены ещё одним приступом кашля из соседней комнаты.

— Так тебе и надо, Пауль, — добавила я хрипло, но очень злобно, и почувствовала себя немного лучше. Теперь я могла обратить внимание на Берту. Она выглядела раздражённо, хотя не настолько странной и с нарушенным поведением, как после прибытия Тессы. И она явно была голодна. Ханиц погрузился в тихую апатию и подкреплял свою депрессию в тени камня. Генриетта молилась. Только Ханни и Нанни близость моря, казалось, повергла в эйфорию. Ревностно они барахтались в песке и выпускали крошечные пузырьки воздуха.

Когда я зашла к Паулю на кухню, прежде приняв душ и откашлявшись, пробилось солнце сквозь низко висящие тучи и как раз освятило меня. Ослеплённая я остановилась. Состояние, которым я некоторое время наслаждалась, чтобы можно было спокойно оглядеться, как только я снова смогу что-нибудь разглядеть. Впечатление от ванной комнаты возобновилось. Кухня Пауля казалась не такой консервативной, как у Колина, а более весёлой и красочной, но дорогой она выглядела точно. Чего у Пауля только не было: миксер из нержавеющей стали, соковыжималка, индукционная плита, американский кухонный комбайн, машина для приготовления эспрессо, баночка для сахара от «Alessi» и много других приспособлений.

— Доброе утро, — пробормотал Пауль, не опуская вниз свою газету, и при этом он мне так напомнил отца, что я резко втянула в себя воздух. Его голубые глаза поднялись вопрошающе от заголовка. — Всё в порядке?

— Лучше не бывает, — сказала я холодно и села рядом с ним. Он положил газету рядом со своей тарелкой, поставил мне перед носом корзинку с хлебом и намазал свою оставшуюся половинку булочки толстым слоем масла и нутеллы. В три укуса он перепоручил её своему желудочному соку и с не менее пугающей скоростью за ней последовал хлеб с ветчиной. Только смотря на него, у меня появилось чувство, будто мой холестерин в крови опасно быстро повысился.

— Разве тебе не нужно идти в университет? Или у вас каникулы? — Пауль ответил таким звуком, который я не могла истолковать ни как «да», ни как «нет». Он сделал большой глоток кофе и посмотрел задумчиво на улицу, где проплывала красочно разукрашенная баржа по сверкающей голубой воде.

— Знаешь, это для меня любимое время дня, сидеть возле окна, поочерёдно смотреть на небо и происходящее там внизу и завтракать.

— Хм, — согласилась я с Паулем, хотя этот приём пищи только при большом желании можно было назвать завтраком, как я выяснила, взглянув на часы на запястье Пауля (Armani). Время приближалось к обеду. Это был поздний завтрак.

Я не могла поверить в то, что спала так долго. С того времени как Колин сбежал, я стала вставать очень рано. Самое позднее — когда начинало светать, я вылезала из постели. С другой стороны, вчера я пережила изнурительный день. Скорее всего, мне был крайне необходим этот отдых.

— Когда я завтракаю, у меня появляется такое чувство, будто я начинаю новую жизнь, — продолжил Пауль мечтательно, не глядя на меня. Его глаза были устремлены на воду, которая под широким корпусом баржи мягко расступалась и заставляла святиться ирис его глаз ещё голубей. Теперь я была полностью сбита с толку. Пауль любил завтракать? Как и меня, раньше его надо было заставлять что-то съесть, пока не пробьёт шесть часов вечера. А музыка, которая раздавалась из минималистского CD-плеера, ещё больше позаботилась о том, чтобы я спрашивала себя, может ли мне всё это сниться.

— Я спрашиваю, что со мной может случиться — пел женский голос с подкупающим весельем. — Поверь мне, я люблю жизнь…, - Пауль фальшиво подпевал, снова спрятавшись за своей газетой.

«Это Пауль, а не папа, Пауль, Пауль, Пауль», — уговаривала я себя в мыслях. Не смотря на то, что меня немного подташнивало, я проглотила кусочек сладкой булочки.

— Что это за музыка? — Я не знала этой песни, хотя должна была признать, что она нравилась мне больше, чем беспорядочный рёв, который раньше звучал из CD-плеера Пауля. Metallica и Motörhead были ещё самыми милыми группами, которые нашли своё место на его полочке для дисков.

— Я сам точно не знаю, — ответил Пауль весело. — Мне подарил её один из моих, хм, коллег. Почему-то она напоминает мне моё детство, тебе нет?

— Нет. — Нет, она действительно этого не делала.

— Я думаю, мама слушала её, когда я был маленьким ребёнком…

Я в этом сомневалась, но не стала разубеждать Пауля. Скорее всего, это был папа, который иногда слушал старомодные шлягеры, а тему о нём я сейчас хотела по возможности элегантно избежать. Сначала я должна разработать стратегию, чтобы убедить Пауля, а её у меня ещё не было.

— Значит, каникулы? — перевела я разговор снова на другую тему.

— Эли…, - Пауль раздражённо опустил газету. — Я пытаюсь прочитать сообщение.

— Только что ты ведь разговаривал.

— Но теперь я читаю. Хорошо?

— Хорошо, — пробормотала я. — А что за коллега? — Я прикусила язык. Вопрос просто вылетел из моего рта. Пауль застонал и забросил газету себе за спину, где она, шурша, распласталась на мраморном полу кухни.

— Блин, какой ты можешь быть навязчивой. Коллега, с которым мне всё равно нужно позже встретиться. Заодно я поищу твою машину. Тебе не обязательно идти со мной.

— Ну ладно, хорошо. Спасибо, — сдалась я. Потому что это «Тебе не обязательно идти со мной» прозвучало, как: «Для меня было бы лучше, если бы ты осталась здесь». Я ничего не имела против. Это даст мне достаточно времени и тишины, чтобы придумать план и по возможности много аргументов, и между этим перерыть квартиру в поисках ключа для сейфа. Скорее всего, Пауль даже не знал, что ключ спрятан в его четырёх стенах.

Купить Паулю эту квартиру в Гамбурге и отремонтировать её, была папина последняя попытка, чтобы помириться, и он очень старался. Спрятал ли он ключ уже тогда? Должно быть, так оно и было, потому что мне было неизвестно, чтобы он после этого ещё раз навещал Пауля. Разве только это было сделано тайно. Первый раз мне на ум пришёл вопрос, откуда вообще у папы были все эти деньги. Эта квартира здесь, должно быть, стоила целое состояние. В самом центре Шпайхерштадта Гамбурга, где только какие-нибудь богатенькие бизнесмены имели свои офисы или мультимиллионеры хранили свои товары. Это пахло специальным разрешением, но прежде всего это пахло папиными сомнительными дополнительными занятиями, которые нам теперь нужно благодарить за то, что он пропал без вести.

Обстановка, однако, не могла быть от папы. Он вручил тогда Паулю щедрый купон для Ikea, как и при его первом переезде из дома в коммунальную квартиру в Кёльне. Но я ещё не видела здесь никакой мебели, которая хотя бы немного напоминала мне мебель из Ikea.

Я не нашла ничего такого и тогда, когда Пауль, съев ещё одну нездоровую половинку булочки и долго просидев на туалете, отправился искать мою машину. Сильно помочь я ему не могла, потому что даже парковочный билет пропал без вести.

Скорее всего, он выпал у меня из рук, когда я складывала ящики для транспортировки себе на предплечья. Тем не менее, я надеялась на то, что Пауль вернёт мне Volvo вместе с чемоданом, аквариумами и террариумами.

После двух часов самого внимательного осмотра квартиры, а квартира была не особо большой, для меня стало определённо очевидно, что мужчины семьи Штурм имели склонность к скрытности. Папин ключ я нигде не смогла найти, а ещё меньше я обнаружила свидетельств того, чем вообще занимался Пауль изо дня в день. Я боялась, что он забросил медицинское образование. Хотя в его комнате стояли книги и папки с записями лекций, но они выглядели неиспользованными, а последние записи были старше, чем один год. Почему он отказался от учёбы, оставалось для меня загадкой, так же и то, как он зарабатывал деньги, на которые он накупил себе все эти роскошные вещи, которые скапливались в его спальне и гостиной. В первую очередь, по крайней мере, тридцать часов от известных производителей, а так же зловещая коллекция Чил-аут дисков (Чил-аут! Пауль и Чил-аут!). Ключ от порше в серебряной чаше, которую он использовал для хранения всякой всячины и некоторых монет, так же не ускользнул от моего внимания. К этому некоторые ювелирные изделия, дорогие электроприборы, новый Apple-компьютер, игровые консоли, фотоаппараты, видеокамеры (для чего ему нужно несколько штук?). Только от продажи этих вещей я смогла бы прожить несколько месяцев.

Но самыми выделяющимися в квартире были картины. И они тоже фатальным образом напоминали мне об отце, потому что он всегда с удовольствием украшал наши стены произведениями искусств, которые он привозил из своих путешествий. Импрессионизмы с Карибских островов были похожи на картины Пауля только в том, что касалось их размера, но не в стиле.

Это были крупномасштабные, просто выполненные картины. На многих находился только своего рода символ, который был нарисован на полотне короткими штрихами или маленькими точками и в основном одним цветом. Необычно красивыми выглядели, однако, рамки. Простые, но элегантные и только они придавали этим художественным произведениям (были ли это вообще художественные произведения?) оттенок роскоши. Где-то я уже видела такой тип картин, но где? Я не мгла вспомнить.

Во всяком случае, раньше Пауль никогда не интересовался искусством. Почему он тогда обклеил картинами свои стены? Хотя на них, в общем-то, было не так много нарисовано, самое большее змея или геккон, они приводили меня в странное восторженное состояние. Если я смотрела на них, то у меня появлялась усталость, и я становилась рассеянной. Я сама себя ругала за это, потому что любой ребёнок смог бы маленькими штрихами кисточки нарисовать оранжевый круг. В них не было ничего особенного. Или всё-таки было?

Я склонила голову в сторону, зевнула и поняла сонно, что забыла про одну комнату.

— Блин, госпожа Штурм, — зарычала я на саму себя.

Это была та дверь, в сторону которой я пошла при моей острой слабости мочевого пузыря, в самом конце коридора. Кладовая, сказал тогда Пауль. Ладно. Я, по крайней мере, могу взглянуть на неё разок.

Но, как и при моём приезде, я сначала завернула в туалет. У меня было желание помыть руки, после того, как я без разрешения покопалась в вещах Пауля.

В то время как я намыливала руки, я приподняла кончиками пальцев ног тяжёлый коврик. Хотя я не верила, что существует секретный ящик под плитками, но никогда не знаешь…

— Фу! — ахнула я и отпрыгнула на один шаг в сторону. Неестественно большой рой чешуйниц, удивительно большого размера, выбежали на свет, чтобы бесцельно быстро начать метаться между моих ног. Они не любили свет и вели себя так, будто лизнули листочки с ЛСД.

— Пошли вон, — прошипела я, преодолев первоначальный страх, и попыталась накрыть их снова ковром. Но потом у меня появилась идея: может, я смогу ими успокоить Берту. Неохотно я затащила пару особенно жирных экземпляров в стакан для чистки зубов Пауля, зашла в его игровую комнату и вывалила мою добычу рядом с вздрагивающей Бертой.

— Вкуснятина! — прошептала я. Берта, ощупывая, передвинула ногу вперёд и положила её, уверенная в своей победе, на одну из чешуйниц.

За ногой последовало её блестящее тело.

— Приятного аппетита, — пожелала я вежливо. Когда я вернулась в ванную, я должна была срочно вымыть руки во второй раз, коллеги, приговорённых к смерти чешуйниц, снова спрятались под пушистым укрытием, и я с трудом противостояла желанию потопать по ковру, пока их бодрому брачному танцу на все времена не придёт конец. Но, может быть, они понадобятся мне ещё для Берты и Генриетты. Пауль выглядел не особо воодушевленным, когда я попросила его принести мне живых сверчков.

Теперь, значит, осмотрим кладовую, которая была вовсе не кладовой, как я тут же установила, после того, как, наконец, нашла выключатель. Это была каморка, хорошо, но в ней не хранилось никакой еды. В углу были сложены деревянные доски различного качества и текстуры, пахло лаком и краской, на полочках над столом, который занимал почти всё пространство, находился целый арсенал гвоздей, винтов, молотков, кисточек и пил. С изучением медицины это не имело ничего общего.

Я шагнула вперёд, чтобы можно было рассмотреть, что лежало на столе, хотя я уже догадывалась. Да, эта была одна из этих странных картин, которая ожидала своей рамки. Пауль изготовлял эти рамы! Он мастерил рамы для картин и вешал их потом в своей квартире?

Шуршание развеяло мои мысли в долю секунды. Моя голова была совершенно пуста, сделав минимальное движение головой, и всё-таки так резко, что заболела моя шея, когда я последовала взглядом за шуршанием и посмотрела в два светящихся красным, с булавочную головку глаза. При следующем вдохе, который я сделала с трудом, моего носа достиг затхлый рыбный запах, смешанный с пронзительным ароматом мокрой шкуры. Крыса уставилась на меня, как завороженная. Только её нос двигался, принюхиваясь, туда-сюда.

— Всё в порядке, я тебе ничего не сделаю, не шевелись…, - Я подняла свою левую ногу и сделала неловко шаг назад. И уже я начала терять равновесие и попятилась назад. С пронзительным визгом крыса прыгнула на меня, чтобы вцепиться в мою грудь всеми четырьмя лапами. Её острые, гибкие когти сразу же воткнулись через тонкую ткань моего свитера и расцарапали мне кожу. Хотя от отвращения мне стало почти плохо, я мужественно схватила её за шерсть на спине. Она снова запищала, в этот раз, однако, намного агрессивнее, проскользнула через мою руку, и продвинулась наверх к моей голой шее.

У меня не было чрезмерного страха перед крысами, но я не хотела также, чтобы она сидела на моём лице. В отчаяние я ударила её кулаком в зад и теперь мы визжали обе, она от ярости, а я от отвращения и паники, потому что она всё ещё не хотела от меня отрываться. Я оступилась и ударилась плечом о стол.

Картина начала скатываться и мягко соскользнула по нам на пол. В один момент я и крыса были ей накрыты, душный, тёмный шатёр для меня и бестии. Я запыхтела, чтобы можно было набрать воздуха, так как мокрая, вонючая шерсть прижалась к моему рту. Ещё раз я попыталась схватить её и оторвать от себя, всё напрасно…

— Что здесь происходит? — Внезапно стало светло. Пауль убрал тяжёлую картину. Крыса, упав вниз, пробежала, обиженно пища мимо него в коридор.

— Чёрт, опять одна из этих грязных тварей! — Ругаясь, Пауль погнался за ней. Раздался гул и грохот, потом входная дверь распахнулась и тут же захлопнулась. — Проклятые, дерьмовые, грязные твари, — бранился Пауль, и вдруг я вспомнила, кто так превосходно научил меня ругаться.

Кашляя, я вытерла лицо. Моя кожа горела, а мой свитер украшало несколько дырок. Под моей нижней рубашкой просачивались тёплые, тонкие полосы, протекая вниз по рёбрам. У меня шла кровь.

— Она укусила тебя?

— Нет, только поцарапала, — ответила я слабо. Пауль снял мне через голову свитер, потянул меня в ванную и подставил корзину для белья мне под зад. Он подробно оглядел моё тело, прежде чем взять свою медицинскую сумку и опытными движениями нанести йод на отчётливо выделяющиеся царапины от когтей, прямо над моей грудью.

— Тебе делали прививку от столбняка?

— Да. — И ещё как. Эту инъекцию я получила несколько месяцев назад, после того как папа после сражения снова залатывал меня. Но об этом Пауль ничего не знал. Я пыталась подавить плачь из-за испуга, в то время как Пауль твёрдой рукой обрабатывал мои порезы и рассказывал мне, что крысы в этом доме являются частью повседневной жизни, и он уже предпринял всё возможное, чтобы избавиться от них навсегда. Так оно было, если живёшь возле воды. Несмотря на это, он не хотел переезжать. Кроме того, они, как правило, не заходили в квартиру. Только в исключительных случаях.

«Только в исключительных случаях». Как обнадёживает. Я подождала, пока он закроет бутылочку с йодом, и посмотрела на него в упор. Он смотрел на меня в ответ с непостижимой глубиной.

— Мне нужно поговорить с тобой, — сказали мы одновременно.

Глава 8 Разговор в темноте

— Хорошо, — взяла я на себя тяжёлое начало. — Кто начнёт первый?

Уже наступила ночь. После инцидента с крысой, Пауль поставил мои чемодан, аквариумы и террариумы в комнату. Volvo, после непродолжительного поиска, он нашёл в подземном гараже четырёхзвёздочного отеля. В то время как я переселяла моих животных, он приготовил мне немного поесть. Я с жадностью начала поглощать еду, чтобы избавиться от затхлого запаха меха, оставшегося во рту. В это время Пауль убирался на кухне, проглотив при этом примерно семь кусков чёрного шоколада.

Теперь он протянул руку за палочками с солью и небрежно засунул горсть в рот. Постепенно я начала спрашивать себя, как ему удаётся оставаться таким стройным. Стройным, с животиком. Пауль жадно жевал и подавился при этом. Закашляв, он стал поддувать себе воздуха руками.

— Ты что, до того глуп, что не можешь даже нормально поесть? — спросила я раздражённо.

Пауль постучал себе по груди. Потом он откашливался так долго, что мне захотелось присоединиться, так как мне казалось, будто у меня в горле тоже застряла палочка с солью. Из-за этого он заставлял меня нервничать. Может, он перестанет кашлять, если я начну первой.

— Ладно, тогда давай начну я…

— Нет, Эли. Я… Я хочу начать.

— Только тогда, если до этого ты ответишь на пару моих вопросов. Не страшных вопросов. Самых обыкновенных. Они ничего общего не имеют с папой.

Пауль колебался. Прежде чем он успел подумать, я воспользовалась своим шансом.

— Почему ты больше не учишься в университете? — Он недовольно от меня отвернулся и запихал остаток палочек с солью себе в рот. — Пауль, пожалуйста, я ведь не дура. Ты не учишься. Изучение медицины выглядит по-другому, там стресса не оберёшься. И я этого не понимаю. Когда ты лечил мои царапины, я очень хорошо видела, что это твоё…

— Нет, не моё, — ответил Пауль сурово. Агрессивным движением он схватил свой бокал вина и сделал большой глоток. Он всё ещё смотрел мимо меня.

— Почему нет? Это всегда было твоей мечтой — лечить других людей. — Раньше я могла только истерическим криком, удержать его от того, чтобы он мои ссадины не зашил мамиными иголками. А его глаза светились, если я позволяла ему приклеить на коленку пластырь, после того, как мама или папа спасли меня от него, его иголки и его сумки врача.

— Я не хочу говорить об этом, Эли. Хорошо? — Как упрямый подросток, он скрестил руки на груди.

Вообще-то я не хотела позволить ему так быстро от меня избавиться. Но были ещё и другие темы, и может было дипломатичнее эту отложить на более позднее время. Если я сильно рассержу его и если Пауль не хочет говорить, то тогда уменьшаться мои шансы правдоподобно объяснить ему, что его отец был полукровкой. Поэтому я молча ждала.

Пауль снова повернулся в мою сторону, и его лицо немного расслабилось. Он встал передо мной на колени и опёрся руками о мои коленки. С почти не заметной улыбкой — обеспокоенной улыбкой, которая казалась мне зловещей — он посмотрел на меня вверх.

— Я поговорил с одним из моих бывших коллег, который учился вместе со мной. Теперь он имеет свою собственную врачебную практику. У него есть место для тебя, как раз освободилось, ты могла бы уже завтра пойти к нему. Я уверен, что он сможет тебе помочь.

— Помочь в чём? — спросила я сбитая с толку.

— Эли. Сестрёнка. — Пауль вздохнул и похлопал меня по колену. — Это было, пожалуй, действительно чересчур для тебя, и я боюсь что… что никто ничего не предпримет и ты станешь такой же, как он. А ведь можно что-то предпринять, даже довольно много, существуют хорошие медикаменты…

Я оттолкнула его руку.

— Что именно ты хочешь сказать мне, Пауль? — воскликнула я в негодовании. Стыд из-за того, что он обо мне думал, заставил покраснеть меня до корней волос. — То, что я того?

— Честно, Эли, ты ведёшь себя странно. Внезапно ты появляешься перед моей дверью, бес всякого предупреждения, с собой диковинные животные, хотя ты боялась их раньше до смерти. Свою машину ты оставила просто в каком-то гараже, с чемоданом внутри, но проковочного билета у тебя больше нет, больше не можешь вспомнить, где находится этот подземный гараж, но прежде всего, веришь в то, что говорит папа, это чёртово дерьмо, о котором он и мне тоже рассказал. Я увидел это в твоих глазах, что ты действительно в это веришь, что ты даже не сомневаешься в этом…

— Потому что я видела их! — Я толкнула кресло спиной, так что смогла отодвинуться от Пауля, чья рука всё ещё лежала тяжестью на моём колене. — Я видела их, своими собственными глазами!

— Кого?

— Камбиона и Мара. Одного из самых старших. Тессу. Она крошечная, самое большее метр сорок пять, у неё длинные рыжие волосы, в которых так и кишат пауки и тараканы, а её тыльные стороны ладоней все волосатые. Она создала Колина, атаковав его мать, ещё тогда, в Шотландии, сто шестьдесят лет назад, а позже она завершила метаморфозу. Она зло во плоти, женский демон, она… Оба сражались друг с другом, а она снова и снова оживала, хотя он сломал ей шею, я была там… я даже сама была ранена…

Я замолчала. О, Боже мой. Это действительно прозвучало как продвинутый психоз. А мои аргументы, которые я придумала при обыске квартиры, как будто унесло ветром. Пауль застал меня полностью врасплох, со своим неожиданным психоанализом, и теперь я сама себя дисквалифицировала.

— Пауль, пожалуйста, ты должен мне поверить, пожалуйста… — Я подняла штанину вверх и показала ему шрам. Красная полоса всё ещё тянулась от лодыжки до колена, а когда менялась погода, казалось, что она словно горит и пульсирует изнутри. Пауль посмотрел на неё, не особо впечатленный.

— Да, я знаю об этом. Мама написала мне, что при загонной охоте на тебя напал кабан. И что дальше?

Я застонала и провела рассерженно обеими руками по моим разлохмаченным волосам. О, нет. Нет. Стоп! Проводить рассерженно обеими руками по разлохмаченным волосам было не хорошо, если тебя как раз хотят объявить сумасшедшей. Потому что это точно было очень ненормальное поведение. Мне нужно вернуть присутствие духа, и сделать это сейчас же. Я сделала глубокий вдох и выпрямилась.

— Ладно. Ещё раз с самого начала. Летом я познакомилась с Колином, моим парнем.

— Твоим парнем?

— Не перебивай меня. Да, он мой парень. Хотя в настоящее время он исчез, куда, я не знаю, но…это всё равно. Когда папа увидел его в первый раз, он чуть не взорвался. Он накричал на него и вышвырнул из дома…

— Так делают все отцы, когда их дочь приводит в дом своего первого парня, Эли. И тем более, если они любят свою дочь так, как он тебя.

— Но он не был моим первым парнем Пауль, ясно? Папа сорвался, он вёл себя как… как… сумасшедший, — закончила я удручённо. Мне действительно не пришло на ум другого слова. Я сама загнала себя в ловушку.

— Это ведь как раз то, что я пытаюсь тебе сказать, Эли. Папа сумасшедший. Это, между прочим, не такая уж редкость для психотерапевтов. И это может быть наследственным. Но если поставить диагноз достаточно рано и…

— Позволь мне, пожалуйста, сначала закончить! — закричала я на Пауля. С психически здоровым положением тела было покончено. — Во всяком случае, благодаря всему этому я выясняла, что папа полукровка. Я обнаружила это. Я прочитала об этом в его записной книжке, его атаковали, в то время, на Карибских островах…

— Да, я знаю эту историю. Он мне тоже показал свои заметки. Ну и что? Разве это доказательство? Нет. Люди, страдающие шизофренией, удивительно изобретательны, когда речь идёт о том, чтобы доказать существование их демонов. Но они ведь и видят этих демонов. У тебя есть доказательства, Эли?

Я измученно откинула голову назад и закрыла на мгновение глаза.

— Что за доказательства? — спросила я вяло. Письма Колина точно не считались, потому что в глазах Пауля я давно была настолько безумна, что так же сочинила их сама. Как папа свои записи.

Кроме того, они лежали дома на шифоньере.

— У тебя есть фотография этого Колина или этой Тессы? Запись на видео?

— Ты действительно думаешь, что у меня было время фотографировать Тессу, когда она пыталась убить Колина? Нет, у меня нет фотографий. И фильмов тоже. — А при этом я бы так хотела иметь хотя бы маленькую, плохую, чёрно-белую фотографию Колина. Очень сильно.

— Вас кто-то видел вместе и пережил это с вами? Кто-то видел это сражение, из которого якобы происходит твоя рана? Может, кто-то это подтвердить?

— Нет, — ответила я глухо. — Только я могу сделать это. Я была там. Я видела, как он ломал ей кости, а они, в течение нескольких минут снова срастались, одна за другой… Я это видела, Пауль, и мне снится это каждую ночь. — Теперь я заплакала. Как я только могла решить, что он поверит этому? Это звучало нелепо. Почему, собственно, у сумасшедших всегда лохматые волосы? — спрашивала я себя. С того времени, как я познакомилась с Колином, свои я никак не могла укротить. И я ещё не видела ни одного фильма, в котором сумасшедший имел бы аккуратные волосы. Для Пауля, должно быть, всё как раз подходило, образовывая полностью логичную схему. Рассказать ли мне ему о Тильмане? Он видел меня и Колина и пережил Тессу.

Но он молчал насчёт неё, так же как мама и папа не упоминала о ней, после того, как Колин сбежал. Даже я молчала о ней. Обо всём том, что случилось летом, они не проронили больше не слова, а я поначалу была даже благодарна им за это.

Пауль взял мои безвольно свисающие руки в свои и притянул меня к себе на пол. Я позволила ему безвольно сделать это со мной. Моя голова тяжело скользнула ему на плечо, когда он обнял меня.

— Не отсылай меня назад, Пауль, пожалуйста, — попросила я его, задыхаясь. — Я не сумасшедшая, — добавила я, и в тот же момент могла бы за это придушить себя. «Я не сумасшедшая» — была самой популярной фразой в любом закрытом отделение психиатрии, за которой сразу следовало «Я здесь по ошибке» и «Меня скоро выпишут». Это я знала от папы. Никакой психотерапевт ни в малейшей степени не был впечатлён этими тремя мантрами.

— Всё хорошо, — пробормотал Пауль мне в волосы и раскачивал меня туда-сюда, как ребёнка. — Я же говорю, всё это было чересчур для тебя. Переезд, новая обстановка, а потом ещё и папа сбежал. Этого может быть достаточно, чтобы вызвать первую вспышку.

Я прикусила язык, чтобы не противоречить ему, и почувствовала вкус крови. Любое противоречие было только ещё одним признаком моего только что сертифицированного расстройства личности.

Через некоторое время я оттолкнула руки Пауля прочь, поднялась и постаралась вести себя так нормально, как только возможно.

— Я хотела бы побыть немного одной. Не возражаешь?

Пауль кивнул и ласково хлопнул меня по коленям.

— Посмотри, как красиво, — сказал он, улыбаясь и указывая на окно.

Да, искусное освещение Шпайхерштадта я заметила уже вчера. Но сейчас для этого у меня не было никакого настроения. Кроме того, я находила это угрожающим. Тёмные углы высоких зданий казались мне из-за блеска света на крышах и фасадах ещё темнее, а вода ещё глубже.

— Да, красиво, — подтвердила я с чувством беспокойства и поспешила через коридор в игровую комнату Пауля.

— Античная пила для ампутации на день рождения, — прошипела я сердито, после того как закрыла за собой дверь. — Черепа мёртвых кошек с высушенными Жуками-оленями в глазницах. И ко всему этому лягушка в спирте. Кто здесь сумасшедший? Ты или я, братец?

Пыхтя, я вытащила чемодан из-под кровати. Я сложу все вещи и уеду завтра.

— Извини, папа. Задание провалилось.

Я открыла замки и начала в тот же момент безумно хихикать.

— Ха-ха. Чемодан-то ещё полный. Доказательство по номеру пять тысяч для начинающегося безумия Елизаветы Штурм: пациентка хочет упаковывать полный чемодан. Вопрос на засыпку: чем?

Ханни и Нанни прижали с любопытством свои большие рты к стеклу аквариума и уставились на меня пустым взглядом.

— Блуб, — сказала я и высунула им язык. Класс. Мой чемодан был уже сложен. Мне нужно только поспать здесь одну ночь, а завтра я поеду домой. По крайней мере, был ещё один человек в семье, который не считал меня помешенной. Мама.

Но когда я плюхнулась на кровать рядом с чемоданом, мне в глаза бросилось письмо, которое я засунула в боковое отделение. Согласие взять меня уборщицей… Я развернула его. Время было назначено на послезавтра.

Что же, может быть, нужно всё-таки подождать. Кроме того, сегодня звонила мама и сказала, что для меня пришла почта и она перешлёт её мне сюда. Что-то из ведомства, сказала она. Это могло быть что-то важное. Может, господин Шютц исполнил свою угрозу и организовал мне место учёбы в университете? От него можно ожидать всего. Он всё-таки был отцом Тильмана.

И, может быть, я буду казаться ещё большим шизофреником, если уеду завтра так поспешно. Но прежде всего, я ещё не нашла ключ от сейфа. А его я хотела найти не ради папы, нет, его я хотела найти, потому что горячо надеялась заполучить в руки те доказательства из сейфа, которые могли бы убедить Пауля, что Колин и Тесса действительно существуют.

Или, по крайней мере, самой себе.

Глава 9 Пируэт

— Ладно. Пусть будет так, я сумасшедшая, — пролепетала я невнятно, как только почувствовала, что могу говорить. С моим нерешительным пробуждением возвращалась также и жажда знаний, прихватив с собой слабый, пылающий гнев, который, как маленький, но постоянный огонь, заставлял кипеть мою кровь.

Настоящего, успокаивающего отдыха я так и не смогла найти всю ночь, но физическое истощение было настолько велико, что я провела в постели, по крайней мере, десять часов. Как настоящий псих. Поэтому я спокойно могла поговорить с тем, кого здесь не было.

— Я притворюсь сумасшедшей, Пауль. Пожалуйста. Но я хочу знать, что ты делаешь и как ты зарабатываешь свои деньги. По крайней мере, я хочу снова с тобой познакомиться.

Когда я наконец открыла глаза, Берта предстала передо мной такой же недовольной, как и вчера. Она сидела наверху в углу террариума, подняв щупальца вверх, но в целом была спокойна. Конечно, она была голодна, но я всё равно пойду сейчас в ванную и заодно наскребу для неё порцию чешуйниц. А потом я спрошу Пауля, почему он мастерит рамки для всех этих странных картин. Он точно еще завтракает, чтобы при устаревших шлягерах и обилующих от жира холестериновых бомб наслаждаться жизнью.

Но я ошиблась. Пауль уже позавтракал и бегал по своей спальне полуголый туда-сюда. На кровати лежали костюм и галстук, рядом с небольшим, но прекрасным ассортиментом часов, по которому можно было предположить, что у него была проблема с выбором. В этот момент на нём были надеты шорты от Bruno-Banani и ужасная, потрёпанная ребристая майка. Пережиток старых времён.

— Я проспал, — пробормотал он рассеянно и начал искать два подходящих друг другу носка.

— Тебе нужно куда-то идти? Куда ты вообще собираешься? Пауль, пожалуйста, скажи мне, что ты делаешь. Ты действительно зарабатываешь на жизнь, делая рамки для картин?

— Крепления, — исправил он меня невозмутимо. — Нет, я не зарабатываю этим на жизнь. Это только часть.

— Часть чего?

— О, Эли. — Пауль уселся с двумя разноцветными носками в руках рядом со своим костюмом на край кровати.

Я подошла к комоду, чтобы найти два одинаковых носка, и быстро поняла, что это как в пословице, поиск иголки в стоге сена, такое «обещающее успех» дело.

— Что это за картины? Они мне кажутся какими-то знакомыми.

— Это искусство аборигенов. Я партнер одной галереи. Я устраиваю выставки и изготовляю крепления для картин. Теперь довольна?

— Ты вешаешь картины? — Озадаченно я повернулась к Паулю. По крайней мере, я нашла два носка, чья структура и серый цвет до некоторой степени совпадают. Я бросила их ему, а он ловко поймал их. Потом он наклонился вниз, чтобы надеть их. При этом он казался непривычно неповоротливым. — Ты отказался от медицинского образования, чтобы вешать картины на стены?

Глубоко дыша, Пауль выпрямился и схватился за грудь.

— Блин, я надеваю мои носки и едва могу при этом дышать.

— И это в двадцать четыре года, — закончила я сухо его мысль. Пауль выглядит моложе своих лет. Его черты мягкие и ребяческие. Конечно, существовали женщины, которые находили его милым. И всё-таки я видела выражение на этом лице, которое не соответствовало его возрасту. Которое было старше — намного старше. Не было видно ни морщин, ни теней под глазами, никаких типичных следов истощения. Возраст был виден в его глазах и в уголках его губ. Но его тело казалось мне крепким и мускулистым, хотя создавалось впечатление, будто Пауль мучился с ним.

— Откуда ты берёшь эти картины? Прямо из Австралии? — спросила я. Но Пауль уже был на пути в ванную и бормотал что-то про «срочно» и «туалет».

Мой брат, значит, стал владельцем галереи. Он кому-то помогал, не своей головой, а своим ремесленническим мастерством. Потому что об искусстве Пауль, вероятно, всё ещё не имел ни малейшего представления.

У меня не осталось времени, чтобы подумать о новых противоречиях, так как раздался пронзительный звонок в дверь, и буквально за короткое время произошло несколько событий, которые так же могли бы происходить в каком-нибудь фильме.

— Можешь открыть, пожалуйста? — крикнул Пауль из ванной.

Прежде чем я смогла открыть дверь полностью, её грубо распахнули и вдавили мне в лицо. Белая тень, достающая мне до колен, проскочила мимо меня в коридор, поскользнулась и, заскулив, врезалась в стену. За ней последовала ещё одна, гораздо больше и темнее, которая так же проигнорировала меня, как и первая. Я отвоевала себе дверь назад и слегка надавила на неё.

Щёлкнув, она закрылась. Передо мной стоял высокий, худой мужчина в пальто до лодыжек, с белыми обесцвеченными прядями и мешками под глазами. Его взгляд упал на меня, и волна холодной надменности и неприязни обрушилась на меня. Невольно я затрясла головой, чтобы избавиться от чувства суеты и напряжения, которое меня при этом охватило.

Немного наморщив нос, он решил, что меня не существует, и промаршировал вглубь коридора. Его пальто раздувалось за его спиной, как шлейф свадебного платья. Он выглядел так глупо, что я захихикала.

— Пауль! — заорал он. — Пауль, ты где? Мы должны идти! Я не смог найти парковку, с этим здесь просто ужасно… Пауль? — Он бросился в кухню, потом в спальню и назад в коридор. — Пауль!

Белая тень тем временем, оказавшаяся тощей длинноносой борзой, взяла какой-то след и пылесосила мордой пол кухни. Снова и снова она скользила на гладких плитках и могла спасти себя от шпагата только тормозя голым задом о пол.

— Пауль, ты где? — Голос мужчины въедался, как скальпель, под кожу. Его чистоту было трудно выносить, как будто он заставлял вибрировать все нервы, находящиеся вокруг моего сердца.

— Пауль, зайчик? — протянул он. Зайчик?

— Блин, я как раз сру! — раздалось раздражённо из ванной.

— Ох, почему ты всегда такой вульгарный? — протрубил мужчина и нервно загремел огромной связкой ключей. — Ты всегда ужасно вульгарный, Пауль! Пауль? Нам надо идтиии!

Я не пыталась подавить мою насмешливую улыбку и усмехалась мужчине прямо в лицо. Но его взгляд состоял из чистого презрения. С чувством отвращения он осмотрел меня с головы до ног, чтобы потом сразу отвернуться и начать постукивать пальцами по двери ванной.

— Мой Jaguar припаркован во втором ряду! Ты подумал о новых рамках? Тебе нужно также установить новое освящение… и распечатать в типографии списки цен… Пауль, время идёт!

Слив зажурчал.

— Ах, ему всегда нужно столько времени! Делает всё так долго! — закричал мужчина, не смотря на меня при этом. — А его спальня снова выглядит так… Где красивое покрывало, которое я тебе подарил, Пауль?

Бесцеремонно я посмотрела на него. Покрывало? В спальне?

— Розини, нет! — пролаял он в направлении кухни, откуда донёсся приглушённый визг. — Нет, фу, фу!

— Кто ты вообще такой? — спросила я и встала прямо перед ним. Кто игнорировал меня, не мог ожидать, что я буду обращаться к нему на ты. Облако сладко-горьких духов достигло моего носа, когда я разглядывала его. Его кожа выглядела обожжённой соляриумом и жёсткой, а мизинец украшал уродливый перстень. Он был владельцем галереи, обесцвечивал себе волосы и имел борзую. Я слишком долго прожила в Кёльне, чтобы игнорировать эти приметы. Но прежде всего он назвал Пауля зайчиком и подарил ему покрывало для кровати в спальне. Добро пожаловать в Тунтенхаузен (первая гей-пара в Германии именно поженилась там)!

— Францёз Лейтер, — ответил вместо него Пауль и протиснулся между нами в коридор. — Мой партнер. Францёз, это моя сестра Елизавета. Я тебе рассказывал о ней.

— Надеюсь, только хорошее, — прокомментировала я холодно, но по взгляду Францёза я видела, что и это ничего бы не спасло. Я отказалась от мысли пожать ему руку. Я не хотела до него дотрагиваться. Мои нервы и так были достаточно напряжены, и я предположила, что с пожатием руки ничего не изменится. Но теперь он протянул мне с манерным вздохом свою правую руку. Я заставила себя взять её в свою. Она была тёплой и потной. Он коротко, но сильно сдавил мои пальцы, так что мне пришлось подавить стон. С чувством отвращения я вырвала свою руку.

В тот же момент снова разразилась суета. Пауль и Францёз бросились, выполняя авантюрную хореографию, при которой они чуть не сбили друг друга с ног, в спальню, в мастерскую, в кухню, в ванную и, в конце концов, мимо меня из квартиры.

— Вернусь сегодня ночью! — прокричал мне Пауль. Потом дверь захлопнулась.

Что это только что было? Ошарашено я облокотилась на стену, смотря пустыми глазами в коридор, чтобы понять, что эти сцены имели общего с Паулем. Паулем из прошлого. Поэтому прошло какое-то время, прежде чем я увидела белую тень, которая с поджатым хвостом и склонённой набок головой сидела перед мастерской и испуганно скулила.

Францёз действительно забыл свою собственную собаку.

— Привет, Розини, — сказала я. — Я Эли. И я не любитель собак. — Может быть потому, что собаки не любят Маров, подумала я с болезненным напряжением в животе.

После того, как собака оправилась от паники и удерживала равновесие, не садясь на шпагат как на гладких кухонных плитках, так и на паркете, выяснялось, что у неё довольно сносный характер. Она была типичной трусливой забиякой: если я двигалась слишком быстро, то она, рыча, отступал. Но как только я садилась спокойно на пол и ждала, не смотря на неё, она приближалась и прижимала, быстро дыша, свою мягкую голову к моей щеке. Можно ли её научить ловить крыс? Или ещё лучше, кусать Францёза за икры ног? Найти ключ от сейфа?

Не прошло много времени, как зазвонил мой мобильный. Это был Пауль. Возле него я слышала, как тараторит Францез, и связь была ужасной, но конечный итог означал:

— Мы забыли собаку, но не можем вернуться. Пожалуйста, позаботься о ней.

Розини, скуля, прижался к входной двери, я боялась, что ему срочно нужно погулять. Поэтому я смастерила из верёвки и карабинного крючка, который я украла из мастерской Пауля, поводок и отнесла дрожащую собаку вниз по лестнице, так как он отказывался заходить в грузовой лифт.

Полчаса я, задыхаясь, бегала за ним, потом он постепенно перешёл на менее торопливый темп, и я могла хотя бы иногда представлять себе, что это я виду его, а не наоборот. Я начала наслаждаться прогулкой. При дневном свете я находила Шпайхерштадт всё ещё странным, но приятно приветливым местечком.

Классы учеников ждали перед Подземельем (шоу об истории Гамбурга) и миниатюрной Страны чудес, когда начнут запускать, туристы фотографировали до изнеможения, баржи возили желающих посмотреть через каналы. Даже постоянный шум, исходящий от стройки, казался мне освежающе живым. На балконах офисов и складов стояли сильно занятые предприниматели, курили и разговаривали по телефону. Теперь я могла понять, почему Пауль хотел жить здесь. Такой атмосферы, вероятно, не найдёшь нигде в мире. Во всём этом был стиль. Но я точно знала, что буду думать по-другому, как только наступят сумерки. Тогда морская сказка превращалась в мрачную легенду, которую я не могла истолковать. А сумерки наступали всё ещё очень рано.

Розини и я дошли до набережной Зандтор вдоль и поперёк по мостам. Было холодно, но светило солнце, а воздух так интенсивно пах морем, что вдруг вспыхнувшая страсть к путешествиям заставила меня вздохнуть. Мне на ум пришли мрачные фьорды и ледяные пейзажи, где мы уже были, наши тёмные отпуска в занесённых снегом хижинах, далеко от следующих населённых пунктов, а для Пауля и меня это всегда были огромные приключения. Но открытое море, с видом до самого горизонта, я ещё никогда не видела.

Но и тут мне было в этом отказано. Специально ли папа избегал всего, что очень сильно напоминало ему круизы и таким образом то, что его атаковали? Или в этом таилось слишком много света? Как, должно быть, это выглядит, когда океан начинает сверкать на солнце, а его лучи преломляются в тысячи волн?

Во второй половине дня поднялся настойчивый ветер и погнал меня и Розини назад к квартире на улице Вандрам. В этот раз квартиру Пауля я нашла сразу. Я удивлялась тому, как я могла тут заблудиться, на самом деле здесь всё было очень просто. Я провела остаток дня, обучая Розини брать с полок в ванной духи и бросать их в унитаз. За каждую успешную попытку он получал кусочек докторской колбасы и много-много похвалы.

Оставалось надеяться только на то, что Францёз оставлял крышку от унитаза открытой, а свои духи хранил не в закрытых шкафах. И что мой брат не делал с ним то, чего я весь день боялась.

Глава 10 Фридайвинг

Недолго думая, я прыгнула вниз, и как только вода окружила меня, я вытянула руки, наклонила голову и напрягла своё тело. Я тут же стала погружаться, не чувствуя ни прохлады воды, ни соли в моих открытых глазах.

Я должна найти Пауля. Я знаю, он здесь, на дне моря, даже если другие давно сдались и не верят в это. Только я могу спасти его. Не давая сбить себя с толку, я поплыла навстречу тьме, которая распространялась вокруг меня.

Вон! Он там! Да, это Пауль, но что же он делает? Не смотря в мою сторону, он проплыл мимо меня. Я подняла голову и увидела, как его тело вырвалось на поверхность воды. Он был спасён. Он будет жить. Я должна последовать за ним, если тоже хочу жить, так как мне стало не хватать воздуха.

Но проблеск чего-то белого подо мной тянул меня дальше вниз. Это был кусок бумаги, который колыхался над взбудораженным песком на дне моря. Бумага, исписанная почерком Колина, строчка за строчкой, которые составлены из его размашистых элегантных букв, которые я так любила. Письмо для меня…

Я хотела схватить его, но оно снова и снова выскальзывало из моих пальцев. Забурлив, из моих лёгких вышел последний воздух. Слабо оттолкнувшись онемевшими ногами, я попыталась поплыть за письмом, но подо мной разверзлась зияющая дыра, и письмо полетело в черноту океана, без того, что я смогла прочитать хотя бы одно слово.

Так я больше не хочу, решила я. В этом нет никакого смысла. А утонуть — это совсем не больно. Это даже приятно. Я поборола свои инстинкты и глубоко вдохнула. Прохладная вода потекла мне в горло, и я терпеливо стала ждать смерти. Как это будет? Мои мысли уже начали угасать, стали вялыми и запутанными. Ещё раз я вдохнула воду. Мой пульс замедлился. Один удар… и ещё один удар… один вдох воды… Неужели это так долго длиться, приход смерти?

— Нет, чёрт, нет, нет, это было ещё не всё! Не могло такого быть, чтобы это было всё!

В панике я выпрямила моё безвольное тело и вытянула руки наверх к поверхности воды. Так далеко, она была слишком далеко… Уже темнота охватила меня, забрала моё зрение, хотя я слышала, как моё сердце глухо стучит, оно боролось, мои ноги дико барахтались. Где же солнце? Где воздух? Я не справлюсь — я утону. Сейчас.

— Нет! Тише! Замолчи!

Злая, я подскочила и прижала руки к ушам. Они гудели, как будто кто-то надавал мне пощёчин с обеих сторон, а шум моего безумно колотящегося сердца заставил болеть барабанные перепонки. Я была жива. Я находилась в игровой комнате Пауля. Всё хорошо. Это был всего лишь сон. Но у меня всё ещё было такое чувство, что я не могла свободно дышать. Я распахнула окно и наклонилась вперёд. Ветер успокоился. Больше не пахло морем, но зато пахло тухлятиной и гнилью, как будто отходы мясника сбросили в каналы. Вязкая и со стекловидной поверхностью вода протекала подо мной. Луна спряталась за низко свисающим туманом, который поглощал все звуки. Ночная мёртвая тишина опустилась, как всё отравляющий смог, на Шпайхерштадт.

Но что меня разбудило? Дрожа, я вздохнула и инстинктивно подняла руки, чтобы снова прижать их к ушам, когда голос Францёза разнёсся по квартире. Я беззвучно рассмеялась. Ответ на вопрос был получен.

— Ты ведь не наложишь в штаны из-за какого-то педика, Эли, — упрекнула я себя шёпотом. Тянущий голос Францёзе умолк, потом заскулила собака и Пауль что-то сказал.

Правильно, собака — она исчезла! Где-то около полуночи я не смогла больше выносить её скулёж, взяла её к себе и позволила заснуть у себя в ногах. Неужели Францёз сам забрал её из моей комнаты? Был ли он у меня только что? Охваченная внезапной холодной дрожью, я схватилась за моё одеяло и крепко обернула им плечи. Так как я истолковала беспокойство в коридоре, должно быть, Пауль и Францёз только что вернулись домой.

Я заползла назад в свою кровать. Окно я оставила открытым. Иррациональный страх, что не смогу дышать, заставил меня сделать это, хотя я уже нормально дышала. Сразу же в мою комнату заполз дымчатый влажный туман, из-за которого контуры мерзостей на полочках Пауля размылись. Ещё раз Розини заскулил, и входная дверь захлопнулась. Теперь либо должен был заскрипеть лифт, либо раздаться на лестнице шаги. Но я ничего не услышала.

Францёз что, остался сегодня ночью здесь? И спал у Пауля в комнате под красивым покрывалом, которое он ему подарил?

— Фу, — пробормотала я с отвращением. Значит, это было окончательным доказательством того, что Пауль пристал к другому берегу. Почему так случилось, я могла понять всё меньше. Нет, я не могла ни понять этого, ни поверить в это. Такого не могло быть. Вообще-то я была не против, каждый живёт, как он хочет. Но что меня в этом деле так сильно сбивало с толку — была глубоко сидящая уверенность, что это была колоссальная ошибка.

Я попыталась рассмотреть ситуацию так логично, насколько возможно. Францёз вместе с Паулем содержали галерею, хорошо. Само по себе это ничего не значило. Ему просто требовалось ремесленническое мастерство Пауля — это из двух человек ещё не делало любовной пары. Он подарил ему покрывало на кровать (которому Пауль, правда, не придавал большого значения, и я тоже не должна этого делать). Он назвал его зайчиком… Нет, мне нужны доказательства.

— Тогда давай посмотрим, — пробормотала я, встала и неуклюже на цыпочках прошла к двери. Я не хотела поймать обоих на месте преступления, потому что это не было той картиной, которая помогла бы мне видеть более хорошие сны. Но бросить короткий взгляд в спальню, было единственной возможностью проверить мою теорию, и, я надеюсь, опровергнуть её.

Я по-прежнему могла хорошо красться, и мне удалось надавить на ручку двери спальни Пауля, не издавая при этом никаких звуков. Как и я, Пауль оставил обе створки своего окна настежь открытыми, и движение поверхности воды отражались на светлом потолке комнаты. Почему, собственно, вода двигалась? Когда я недавно смотрела вниз, она медленно перемещалась, так что я почти не могла различить течение. И почему в комнату проникал лунный свет? Недоверчиво я посмотрела мимо кровати на улицу. Действительно, туман рассеялся, а бледная луна накрыла Шпайхерштадт беловато-молочным мерцанием.

Пронизывающий храп с кровати заставил меня вздрогнуть. Быстро я скользнула в тень двери, но в этом не было необходимости. Пауль спал, и он был один. Францёза с ним рядом не было. Тем не менее я не испытала облегчения, когда рассматривала Пауля.

Одеяло он откинул, так что оно доставало ему только до пупка. Его верхняя часть тела полностью была открытой, хотя в этой комнате было ещё холоднее, чем в моей. Голова Пауля была откинута немного назад, его рот был открыт, а дыхание звучало ужасно.

— Полипы, — установила я. — Приблизительно размером с цветную капусту. — Пауль не шевелился. Булькающий храп вылетел из его трясущегося горла. Как только оно мог так крепко спать? Францёз ведь только что убрался восвояси, максимум пять минут назад. Или случилось то, чего я боялась, с того момента, как вошла в эту комнату — что я снова потеряла всякий счёт времени?

Это случалось не в первый раз, но летом в этом виноват был Колин. А здесь не было никакого Колина. Здесь были только я и мой брат, который храпел, как строитель, а свою сестру считал шизофреником. Нарушение восприятия времени, конечно, замечательно дополняло другие симптомы, которые он приписывал мне.

Я подошла к кровати, опустила руки на его широкие плечи и осторожно перевернула его на бок. Снова он не отреагировал на меня. Я серьёзно задумалась, почему он не просыпается от своего собственного храпа. Мне, во всяком случае, придётся провести неспокойную ночь, так как комната Пауля находилась как раз рядом с моей, а стенка была тонкой. Тем больше меня успокаивала мысль, что Францёз спал не в его кровати. Или не с ним.

— Уф, — прошептала я, качая головой, и осторожно накрыла Паулю одеялом голые плечи. Раздражённым движением он освободился от него и повернулся назад на спину, без того, чтобы даже частично проснуться.

Несмотря на храп Пауля, я вдруг услышала тихий всплеск, за которым последовал топот маленьких быстрых ножек по кирпичной стене дома. Звук не переставал приближаться. Крысы! Одним прыжком я оказалась возле окна и закрыла створки, но они не вставали на место, а выскользнули, скрепя, из петель и потянули меня за собой, так что я потеряла равновесие и стала падать вперёд. У меня даже не было времени закричать. Ещё в воздухе я повернулась в сторону, вцепилась пальцами за край карниза и упёрлась своими голыми ногами в мокрую стену дома.

— О Боже…, ахнула я. Надо мной висели окна как два паруса в воздухе. Обе створки держались только на нижних петлях. Я выдавила окно наружу. Как могло такое, к чёрту, случиться? Это меня чуть не убило.

Любопытный нос начал нюхать пальцы моих ног, но это может стоить мне жизни, если я попытаюсь её пнуть, какое бы отвращение я между тем не испытывала бы к крысам в Шпайхерштадте. Я висела как минимум десять метров над водой и не знала, был ли канал достаточно глубоким, чтобы я могла пережить прыжок. Некоторое время я не двигалась и лихорадочно размышляла.

Что заберёт у меня больше энергии — позвать на помощь Пауля или попытаться с помощью своей силы подтянуться наверх?

Нет, звать Пауля было не хорошей идеей. Это слишком хорошо подойдёт к моему предполагаемому каталогу симптомов, если он найдёт меня в ночной сорочке, прилипшей к стене дома ниже его комнаты. Попытка самоубийства. Это приводило как минимум к трём дням в закрытом отделении.

Крысы стали удивительно нежно грызть мой мизинец, и, несмотря на мою щекотливую ситуацию, я захихикала. Я ужасно боялась щекотки на подошвах ног. Потом я сделала глубокий вдох, переставила правую ногу немного наверх, подтянула левую и перевалила тело через подоконник на пол комнаты Пауля. Мой брат всё это время напряжённо храпел.

На четвереньках и дрожа всем телом, я выползла из его комнаты, закрыла дверь и распласталась на холодных досках коридора. Я знала, что не могу тут оставаться, не так долго, чтобы проснулся Пауль. Но на этот момент я была рада, что ещё жива, а не буду завтра утром раздутым трупом, найденным в воде Вандрам-канала.

Чтобы успокоить бешеный стук сердца, я перевернулась на спину, скрестила руки за головой и стала смотреть на картину, которая весела напротив меня на стене. Простая, нарисованная точками спираль тёмно-оранжевого цвета, которая в полутьме коридора сверкала, как высохшая кровь. Мои глаза лениво следовали за изгибами спирали, и когда они доходили до середины, то начинали заново, пока мой ум не стал приятно уставшим и спокойным.

— Тебе нужно достать ее из рамки наружу, — услышала я, как сама прошептала, и смотрела на себя, как я встала, сняла картину со стены, перевернула её и открыла маленькие шарниры, которые Пауль прикрепил, чтобы усмирить её, и вытащила картину почти ласково из-под тяжёлого крепления.

Потом я отнесла её в свою комнату, положила под подушку, опустила голову и сразу же заснула.

Глава 11 Осколки приносят удачу

— Ну, хорошо, — сказала я газете, которая была развёрнута перед моим носом. — Вполне возможно, что я и папа немного того. И может быть, вешать картины — это твоё новое предназначение, и оно приносит столько денег, что ты можешь позволить себе всю эту роскошь, но одно я знаю точно: ты не гей.

Хотя Францёз не ночевал у нас, вопрос, были ли Пауль и он любовниками, не отпускал меня. И когда я только что намекнула, и Пауль не возразил, — речь шла о совместных отпусках, да, даже о договоре наследования (и это в двадцать четыре года!) — мне стало ясно, что моё подозрение имело под собой реальную почву.

— С этих картин очень большая прибыль, — донеслось через тонкую бумагу газеты. — А Porsche принадлежит нам обоим.

И это, значит, тоже. Руку хирурга Пауль целенаправленно продвинул к стакану со свежевыжатым апельсиновым соком. Я услышала, как он выпил его залпом и тут же закашлял. Почему он так часто давился? «Неужели рак горла?» — спросила я себя цинично.

— Высокая прибыль? Почему? Потому что вы покупаете у коренных жителей картины за яблоко и яйцо, мастерите им красивые рамочки и после этого за, не знаю сколько, тысяч евро сбываете их каким-нибудь богатеньким снобам?

— Люди готовы за них платить большие деньги. Этно Арт пользуется спросом.

— Ах, — ответила я саркастически. — А так же пользуется спросом у пьяных и травмированных аборигенов забирать всё до последней нитки…

— О, Эли, не изображай из себя благодетельницу, пожалуйста! Времена тяжёлые, а я должен как-то жить. Если ты думаешь, что в наше время можно, будучи врачом, прожить без гор долгов, то ты заблуждаешься.

— Но это не та причина, по которой ты бросил учёбу, не так ли? — расспрашивала я дольше.

Наконец-то Пауль опустил газету. Его глаза были сужены, а голубой цвет приобрёл режущую жёсткость. Бык разозлился. Я знала, что была права с моим предположением. Ещё вчера вечером я заглянула в интернет на компьютере Пауля и нашла сайт галереи Францёза (Пауль нигде не был упомянут, даже в выходных сведениях.). Самая дешевая картина стоила около четырёх тысяч. На сайте правозащитной организации, однако, было отмечено, что картины у аборигенов часто покупали за смешные цены и сразу партиями. В сущности, инвестиции содержателей галерей состояли из стоимости транспортировки. Но и они не были слишком высокими. Я могла себе представить, что Францёз заказывал картины сразу целыми контейнерами и сам лично забирал их в порту. Но из-за этого я сейчас не хотела спорить.

— Кроме того, ты не гей, — вернулась я к основному вопросу.

— Я не знаю, гей я или нет, — ответил Пауль явно раздражённо. — Но он, в любом случае, мой друг и мой партнёр, мы работаем вместе и…

— И?

— Эли, хватит. Перестань приставать ко мне.

— Явно это делает кто-то другой, — ответила я ядовито.

— Предрассудки? — спросил Пауль с безошибочным триумфом в голосе.

— О, Пауль, я прошу тебя! Я провела свою юность в Кёльне, в моей компании было сразу два гея, и я прекрасно с ними ладила. — Вообще-то даже лучше, чем с Дженни и Николь. Может быть, Даниэль и Джим даже приняли бы меня, если бы я сняла свою маску и была бы такой, какая есть. Но с этим я начала лишь в Вестервальде, с тем результатом, что мой собственный брат предпочёл бы определить меня в психиатрическую больницу, а моё сердце было растерзанно на куски, потому что я влюбилась в Камбиона.

— Да, да, каждый знает какого-нибудь гея и считает его милым, но если это вдруг случается в семье, то этого всё же не хотят, — сказал Пауль упрямо.

— Не в этом причина, Пауль, честно. Я просто очень хорошо знаю, что…, что ты его не любишь. Ты не любишь Францёза. И ты не гей…

— Эли. — Своё спокойствие Пауль теперь сдерживал с трудом, но я чувствовала, что не могу остановиться. Я должна была это сейчас выяснить, чтобы избавиться от жала в животе, которое постоянно сверлило и кололо. — Я не хочу говорить об этом. Прими всё как есть.

— Нет, — ответила я твёрдо. — Я видела тебя вместе с Лили, Пауль. Я редко встречала пару, которая была бы так влюблена друг в друга. Она обожала тебя, и, прежде всего, ты обожал её, ты чуть ли ей не поклонялся…

— Елизавета, я не хочу говорить! — заорал Пауль и треснул ножом со всей силы по тарелке, так что та разбилась. Я вздрогнула. Его пальцы дёргались, и на одну секунду я подумала, он хочет взять нож и воткнуть мне в грудь. — Чёрт! — рявкнул он на меня, как будто это я ударила ножом по столу, а не он. — Эту серию больше не производят, а теперь еще одна тарелка разбилась…

— Это всего лишь посуда, — попыталась я его успокоить. Он пугал меня. Нервно Пауль смахнул осколки в сторону, и снова казалось, что его пальцы хотят схватить нож.

— Это не «всего лишь посуда». Это Versace, — возразил он сердито.

— И она донельзя уродлива, — сказала я холодно, взяла свою тарелку и бросила её в кухонный шкаф. При ударе тонкий фарфор разлетелся на несчётное количество осколков. Пауль вскочил на ноги. Его вытянутая рука метнулась в мою сторону.

— Ты…, - выдохнул он глухо. Испуганно я вскочила со стула и отступила назад. — Оставь меня в покое. Я предупреждаю тебя…, - выдавил он и поднял свою руку. Другая его рука врезалась мне в грудь и отбросила меня грубо назад. Я потеряла равновесие и попыталась удержаться за край стола. Но толчок Пауля был сильнее. Я упала и сильно проехала спиной вдоль стены, прежде чем удариться затылком о плитки. Инстинктивно я поджала ноги, чтобы защитить своё тело.

Правая рука Пауля всё ещё была поднята вверх, как будто он в любой момент готов ударить. Его рот исказился, а его глаза были такими тёмными, что в них не могло отразиться даже светлое утреннее небо. Его длинные волосы коснулись моего лица, когда он склонился надо мной.

Застонав, я отползла назад. Пауль как по принуждению замахнулся ещё раз, но незадолго до моей щеки его рука застыла в воздухе. Я не смела ни дышать, ни двигаться, хотя всё во мне кричало «беги».

— Я буду молчать, ничего больше не скажу, обещаю, я ничего не скажу! — попыталась я его утихомирить и почувствовала, как мой рот исказился, но не от ненависти и злости, как у Пауля, а из-за чистой паники. — Пауль, пожалуйста…

С глубоким стоном он отдёрнул свою руку. Казалось, это стоило ему огромных усилий. Потом он запрокинул голову назад и испустил крик, из-за которого у меня чуть не остановилось сердце. В тот же миг мне стало плохо.

— Ты… не… мой брат. Ты не мой брат! — прошептала я и прижала обе руки к лицу, чтобы не смотреть на него, так как закрыть я их не могла. Они закостенели.

Я подождала, пока тень его тяжёлой фигуры освободило моё тело, а его шаги удалились. Потом я свернулась на полу и несдержанно зарыдала.

— О Боже, папа… Почему тебя здесь нет…? Ты ведь так мне нужен…, - рыдала я вслух, как будто мой отец мог это услышать и всё исправить.

Что с Паулем случилось? Он чуть не избил свою собственную сестру. Избил? Нет, не только это. Я боялась за свою жизнь.

Никогда прежде Пауль не трогал даже одного моего волоска. Если не считать те попытки, когда он в моём полном сознании хотел с помощью кухонного ножа и вилки сделать мне операцию (По крайней мере, до этого он продезинфицировал мою кожу). Напротив, Пауль был настоящим защитником. Если кто-то досаждал мне, то мог быть уверен, что он отомстит. А теперь? Он сам напал на меня. Без всякого повода. Из-за какой-то дурацкой, уродливой тарелки.

Хотя я должна была признать, что крайне его раздразнила. Но раньше, это случилось не в первый раз, в таких ситуациях он просто уходил в свою комнату и игнорировал меня.

И потом этот крик — страдальческий и полный боли. Он прозвучал так, будто он собрал всю свою последнюю энергию, чтобы выкрикнуть, и потом никогда больше не дышать, никогда больше не чувствовать…

Было ли это всё следствием потери Лили? Лишь летом я узнала, почему Пауль так рано уехал от нас. Его девушка Лили влюбилась в папу. А Пауль был убеждён, что папа отвечает взаимностью на эту влюблённость, да, что он дал ей для этого повод. В конце концов, к тому времени он уже давно думал, что папа оставляет маму так часто одну, чтобы заводить романы.

Я попыталась представить себе, как бы я себя чувствовала, если бы Колин бросил меня, потому что влюбился в маму. Даже представить себе это было ужасно. И скорее всего, я бы тоже сваливала вину на маму. Но хватило бы этого, чтобы забросить все мои прежние желания и планы и стать лесбиянкой?

Эта мысль так сильно сбила меня с толку, что я перестала плакать. Нет. Точно я не стала бы лесбиянкой. Но ручаюсь, стала бы очень несчастной. Хотя ещё несчастнее, чем в этот момент, едва было возможно.

Измученно я оставалась лежать. Тошнота не отступала, так что я теперь только поверхностно дышала, потому что не могла переносить запахи, доходящие со стола. Если я правильно идентифицировала дверь, которая до этого захлопнулась, то Пауль закрылся в своей спальне. Лежал ли он там на кровати? Или хотел подышать свежим воздухом?

Черт, окно… Створки сегодня ночью, которые были на полу, я вернула на место, но лишь прижала их, потому что у меня не оставалось сил.

И как бы сильно он меня только что не напугал, он был моим братом, и с ним что-то случилось, за что он, возможно, не был в ответе. Раздражать его, во всяком случае, мне больше ни в коем случае нельзя, но я должна была посмотреть, всё ли с ним в порядке.

Я подтянулась с помощью моего стула вверх и, шатаясь, подошла к двери Пауля. Я открыла её, не постучавшись. Со вздохом облегчения я поняла, что Пауль лежал на животе на своей кровати, голова вжата глубоко в подушку, и дышал. Медленно, но регулярно.

— Убирайся, Эли. — Его голос был хриплым. Он что, плакал? Или это утомление делало звук его голос таким слабым?

— Твои окна сломаны. Хотела только предупредить тебя.

— Я знаю. — Я пожала плечами, это было всё, что я могла сделать, а утешать его я даже не собиралась, и ушла к себе в комнату. Мой чемодан я всё ещё не распаковала; во-первых, из-за отсутствия полочек в шкафу, во-вторых, потому что я ещё точно не знала, оставаться мне здесь или нет.

Я не чувствовала себя больше в безопасности у Пауля. В этот момент он казался мне сумасшедшим, и по сравнению с ним я чувствовала себя почти нормальной. И всё-таки: хотя у меня на правой щеке был отпечаток, шишка на затылке и я чувствовала себя совершенно несчастной, но… он в самый последний момент сдержался, восстановил над собой контроль. Что-то мне мешало сейчас просто взять и сбежать. В конце концов, я осталась невредимой. И я хотела знать, что с ним происходит. Если я сейчас сбегу, он никогда больше не подпустит меня так близко к себе.

Я была в Гамбурге только три дня, и пока я посмотрела только Шпайхерштадт. Я хотела выбраться отсюда, увидеть что-то другое, не только кирпичные стены домов напротив, узкий кусочек неба надо мной или мутную воду подо мной. Предложение работы в клинике показалось мне ещё раз как знак судьбы. Конечно, ошибка разъяснилась бы даже тогда, если я там не появилась бы лично. Но клиника находилась вблизи Альстера, где якобы Гамбург был самым красивым. Я могла встречу объединить с прогулкой и в это время спокойно обо всём подумать. И если потом захочу, то скажу позже дамам и господам, что не являюсь их ожидаемой уборщицей.

После того, как я разработала этот план, я немного успокоилась. До раннего вечера Пауль и я оставались лежать, молча, на наших кроватях. Иногда у меня из горла ещё вырывался испуганный всхлип, но по прошествии нескольких часов спазм в моём желудке расслабился, и мне захотелось есть и пить. Я выбрала себе приличную одежду, пошла в ванную, приняла душ и нанесла макияж, чем уже долгое время пренебрегала. Хотя это было совершенно абсурдно, так как не я имелась в виду, у меня было такое чувство, что мне нужно появиться в презентабельном виде в мою первую смену работы.

Когда Пауль внезапно появился в полуоткрытой двери ванной, моя рука начала так сильно дрожать, что выскользнула тушь. Теперь моё лицо украшали две полосы: одна — на левой, другая — на правой щеке. Чёрная и красная.

— Эли, малышка. — Слова Пауля прозвучали устало. Так ужасно устало и измученно. — Я этого не хотел. Это не приносит мне удовольствия. И это убивает меня… Тебя нельзя раздражать меня, пожалуйста, не делай этого…

Я нерешительно повернулась к нему. О Боже, его взгляд… Тут же я отвернулась. Но короткой встречи наших глаз хватило, чтобы на моих появились слёзы. Быстро я схватила бумажную салфетку, и в самой лучшей манере тёлки снова и снова прикладывала её к моим векам, чтобы не потекла тушь.

— Хорошо, — пробормотала я, задыхаясь.

— Для чего ты приводишь себя в порядок? — спросил Пауль удивлённо.

— У меня назначена встреча.

— Встреча? Ты уверенна, что ты в таком состоянии…?

— Да, — соврала я. Я совсем не была уверенна. На данный момент мне хватит дружелюбной улыбки, чтобы наверх поднялось то, кем я в этот момент была: жалким кусочком плоти. Я расправила плечи и взяла ещё одну салфетку, чтобы вытереть полосу от туши со щеки. Другой придётся остаться. Для более обстоятельного макияжа у меня всё равно больше не было времени, а для прогулки тем более. Я разучилась краситься и потратила для этого слишком много времени.

Я намочила свои руки, попыталась пригладить свои волосы и протиснулась мимо Пауля в коридор.

— Куда ты сейчас идёшь, Эли?

— Мыть полы.

— Мыть полы? — спросил Пауль в ужасе. — Ты идёшь мыть полы?

— Точно, — ответила я сухо. Я посмотрела на него и почувствовала, что уголки моих губ, как и его, дёрнулись во внезапной вспышке веселья. — Ты вбиваешь гвозди в стену, а я иду мыть полы. Брат и сестра Штурм делают карьеру.

Я исчезла, не сказав «до свидания», махнула такси возле набережной Зандтор и позволила отвезти себя с пустым желудком и гудящей головой к моему первому официальному месту работы.

Глава 12 Песочный человек

На такси я доехала до нужного адреса. Дом выглядел не как клиника, а скорее как роскошный отель. У него были острая двускатная крыша и бросающийся в глаза красно-коричневый кирпичный фасад, который прерывался на нижнем этаже круглыми, а на верхних этажах квадратными окнами с перемычками.

— Этого не может быть, — сказала я безнадёжно. — Должно быть, вы ошиблись.

— Вам нужна была Иерусалимская больница, не так ли? Это Иерусалимская больница, юная леди, — возразил водители такси вежливо, но немного раздражённо. — Другой Иерусалимской больницы в Гамбурге нет.

Я заплатила и вышла из машины. Ещё пять минут до моей первой смены. В большинстве окон уже не горел свет, но в фойе было светло. На самом деле, это было совершенно глупо, то, что я собралась сделать. Я могла бы позвонить. Хотя номера телефона у меня с собой не было, и в письме стоял только адрес электронной почты, но это было дело трёх минут: вытащить мой мобильный из сумки, позвонить в справочное бюро, попросить, чтобы меня соединили и сообщить, что произошла путаница.

Почему тогда я этого не делала? Я прочитала письмо в свете фонаря в последний раз. Что-то в этом письме заставило меня посчитать, что оно важно, но я не могу сказать, что именно. Я невольно выпрямила плечи, когда подумала о Пауле и его быстром диагнозе. Я была полна решимости не верить в моё предполагаемое психическое расстройство.

Если то, что думал Пауль, было правдой, то меня и так когда-нибудь мужчины в белом заберут и запрут. Тогда я всё равно не могла ничего с этим поделать. Так что было лучше не сводить себя с ума этой мыслью, что возможно я сумасшедшая. Потому что это казалось ещё более сумасшедшим, чем всё остальное. И конечно, мне нельзя думать о безумной теории, которая появилась у меня по дороге сюда, что это письмо послал Пауль и он уже давно планировал отправить меня в психиатрическую больницу.

Может быть, как раз именно в это заведение. Внезапно улица передо мной освободилась. Я воспользовалась возможностью и перешла её, не смотря ни вправо, ни влево. Две минуты до восьми. Неторопливо я шла мимо деревьев, навстречу к входу. Одна минута до восьми. Теперь я ничего не могла поделать с этим. Мои ноги двигались сами по себе, и как только я зашла в клинику, то направилась прямо к стойке регистрации.

Сразу же мне в глаза бросился стройный, почти лысый мужчина в белом докторском халате и со стетоскопом вокруг шеи, который шатался за дамой с телефоном. Да, иначе это нельзя было назвать — он там шатался, хотя собственно ему здесь было нечего делать. Он заглянул в несколько ящиков и просмотрел пачку писем, но его внимание было направлено в другое место. Оно было направлено на меня.

— Добрый вечер, я могу вам помочь? — приветливо спросила дама за стеклом.

— Я… э-э, — начала я, заикаясь, и подняла письмо вверх.

— Ах, а вот и вы, госпожа Шмидт. Пойдёмте, пойдёмте со мной! — бодро воскликнул мужчина и выскочил из-за угла. Прежде чем я смогла среагировать, он схватил меня за рукав и затолкал в лифт.

— Я не госпожа Шмидт, — прошипела я и попыталась вырвать мой локоть из его руки. Сразу же он отпустил меня и поднял, извиняясь, руки вверх.

— Простите меня, барышня Штурм, — прошептал он. — Но сейчас вы должны пройти со мной, и, пожалуйста, держите рот на замке, пока мы не окажемся наверху.

К нам присоединилась медсестра с пузатым чайником в руке, и мужчина начал непринуждённую беседу, в хорошем настроении и обычное бла-бла. Погода, скорей бы настала весна, чтобы наконец можно было снова посидеть на улице. Как дела у детей? Я попыталась сделать ни к чему не обязывающее выражение лица и сделать вид, что это совершенно нормально и правильно, что я была здесь. Но во мне всё кипело. Если этот тип хотел «наверху» засунуть меня в смирительную рубашку, то его кое-что ожидало.

Он знал моё имя… За всем этим должен стоять Пауль.

— Я убью тебя, клянусь, — прорычала я между стиснутыми зубами, когда медсестра наконец оставила нас одних.

— Что? — спросил мужчина, сбитый с толку, и повернулся, улыбаясь, ко мне. Его серые глаза лукаво засверкали.

— Ничего, — ответила я, вздыхая. — Ну, давайте. Расскажите мне, что со мной не так. Потом напичкайте меня валиумом, и скоро я буду чувствовать себя гораздо лучше. Или это не так?

Его улыбка превратилась в широкую усмешку.

— Только одно вы должны мне объяснить, — продолжила я пылко. — Почему вы, являясь врачом, подыгрываете мне в этом глупом дерьме? Место уборщицы, ха…

— Я боюсь, что здесь случилось недоразумение. Кто считает вас сумасшедшей, барышня Штурм? Или мне лучше сказать: барышня Фюрхтегот?

Я остановилась.

— Мой брат.

— Ах да. Пауль, не так ли? — Я кивнула. — Что же, на меня вы производите разгневанное и, к сожалению, немного несчастное впечатление, но с вашим сознанием, мне кажется, всё в порядке, если вы это имеете в виду.

— Это так, — ответила я и засмеялась с облегчением. — Тогда Пауль ничего общего не имеет с этой глупой вещью, с уборщицей? Но что я тогда здесь делаю? И кто вы такой?

Врач толкнул меня в уютный рабочий кабинет. На письменном столе не было ни одного сантиметра свободного места. Он был заполнен папками и опасно высоко наложенными книгами: замечательный научный хаос, который сразу успокоил меня.

— Я хочу показать вам своих пациентов.

— Почему? — Его озорная улыбка, которая была настолько симпатичной, что я автоматически расслабилась, осталась, но что-то в этой улыбке было не так — и это бросилось мне в глаза не в первый раз. Она выглядела не фальшиво или искусственно. Но мне казалось, что ему пришлось долго и упорно тренироваться, чтобы она снова не сошла так быстро с его лица. Когда она сходила с его лица, как только что, только на долю секунды, его серые глаза становились такими серьёзными и грустными, что они пробуждали во мне желание отвести от них свой взгляд.

— Вы согласитесь с тем, что я объясню вам все позже? — спросил он меня, не ожидая от меня реального ответа. — Мне бы хотелось, чтобы вы посмотрели на пациентов беспристрастно.

— Но вы ведь знаете, что я не ваша, э-э, уборщица? — Вместо того чтобы ответить, он встал и протянул мне свою руку. Хотя я не любила касаться чужих людей, я доверчиво взяла его под руку. В коридоре он снова отпустил меня, чтобы открыть первую дверь.

— Пожалуйста, — сказал он. — Посмотрите.

— Но я ведь не могу… Почему?

— Сделайте мне одолжение, барышня Штурм, и не будьте так упрямы. Посмотрите на это, я прошу вас.

Я неохотно подчинилась. Для меня было неприятно смотреть на чужих пациентов, а это, очевидно, была палата пациента. Через стекло, перед которым находилась узкая панель с измерительными приборами и разными инструментами, я могла видеть кровать, в которой спала женщина. Ну, должна была спать. Но то, что она делала, ничего общего не имело с тем, что я понимала под сном. Её глаза были закрыты, а её лицо, как и у любого спящего, слегка расслабленно. Она была где-то в другом месте, не здесь, она не замечала нас. Но её тело почти насильственно противилось сну. Она сидела на коленях посередине своей помятой постели и ритмично качала верхнюю часть тела туда-сюда. Иногда она при этом наклонялась так сильно вперёд, что её лоб касался простыни. Только смотря на неё, у меня участилось дыхание.

Постоянное покачивание должно быть изнурительным, и оно отнимает много сил. Я медленно выдохнула, чтобы избавиться от головокружения в голове, которое охватило меня при виде этой женщины. Её лицо напоминала мне фотографии в папиных документах об историях болезней пациентов. Это было разрушенное лицо, и я не могла представить себе, что она не чувствовала, что происходило. Она просто не могла ничего с этим поделать. Она была беспомощна. И я, смотря на это, становилась такой же беспомощной.

— Она делает это половину ночи, уже в течение многих лет, — объяснил врач объективно, но не без сострадания. — Два брака распались, её третий муж привёз её ко мне. Он больше не знает, как ей помочь. Он пытался спать рядом с ней, но она не находит покоя. Да и она сама много лет постоянно истощена и не в состоянии работать. Утром она себя чувствует так, будто пробежала марафон.

— Что с ней такое? — Хотя стекло точно было звуконепроницаемым, я понизила голос. Он прозвучал слабо и с дрожью.

— Хороший вопрос, — похвалил меня врач. — Как раз правильный. И как раз тот, на который я уже многие годы ищу ответа. Мы называем это сомнамбулизм. Как часто: понятие, но без способа исцеления. Давайте пойдём дальше…

Я оставалась стоять пару секунд, прежде чем не взяла себя в руки и последовала за ним. Этого зрелища только что, в сущности, мне хватило. Когда я шла, то оглядывалась в поисках окна, возле которого я могла бы подышать немного свежим воздухом, так как головокружение усилилось. Но оно находилось в самом конце длинного коридора, а врач энергично сигнализировал мне уже подойти к нему.

В следующей палате сидел молодой человек за письменным столом, перед ноутбуком. Я предположила, что ему тридцать лет, самое большое тридцать пять. Когда он повернулся к нам и, приветствуя врача, поднял руку, я испугалась. Его глаза были как мёртвые. Бледно-голубые, повисшие, полные теней, и если я могла в них различить какие-нибудь остатки чувств, то это было эхо такой печали, которая была настолько уничтожающей, что её ни какой человек в этом мире не смог бы вынести. Мужчина коротко улыбнулся мне, дерзкая, чуть ли не заигрывающая улыбка, и склонился снова к своей клавиатуре, чтобы печатать дальше.

— Это Марко, мой проблемный пациент. Он из Боснии, потерял в гражданской войне своего лучшего друга, его мать изнасиловали, он был вынужден смотреть на это… Потом он сбежал, чтобы в течение многих лет каждый день принимать наркотики, с целью уничтожить свои чувства и забыть всё то, с чем он не мог справиться.

— А теперь? — спросила я, не отрывая глаз от Марко. Он печатал так, будто ведёт давно закончившуюся войну против своих букв. Но он не выглядел так, будто находился под действием наркотиков. Людей под воздействием наркотиков я представляла себе по-другому.

— Попытка самоубийства. Он заперся в гостиничном номере, нарисовал на стене чёрный крест и проглотил сорок две таблетки. Реанимация, затем полный коллапс. Вся система перестала действовать. Его тело знало, что душа не сможет справиться с реальностью, и отказывало ему в жизни. В конечном итоге, они всё-таки смогли его спасти.

— Можно ли вообще называть это спасением? — спросила я резче, чем намеревалась. — Если он не может вынести жизнь и хочет умереть, почему вы тогда не позволите ему сделать это? — Я пыталась найти руками опору, потому что теперь перед моим полем зрения мелькали чёрные пятна. Я думала, что слышу стук клавиатуры через толстое пуленепробиваемое стекло. Тук-тук-тук-тук. В моей голове это умножалось с большой скоростью.

— Мы ведь подчиняемся клятве Гиппократа, госпожа Штурм. Закон запрещает ему убивать себя, а нам клятва — позволить ему умереть, — голос врача смешался со стуком в моих жилах. — Мы смогли с помощью медикаментов до некоторой степени стабилизировать его, но его время от времени настигают воспоминания и возвращают его назад на войну. Чаще всего, когда он переходит через мост. Он хочет спрыгнуть, и несколько раз он уже пытался это сделать. Тот, кто хочет его удержать, подвергается опасности, что он увлечёт его за собой. Его глаза во время этих воспоминаний полностью белые. Он смотрит в себя. Он видит то, с чем не может справиться в настоящее время. И это должно быть ужасно. Марко не в состоянии развивать отношение с людьми, не может работать на регулярном рабочем месте, но он пишет, как молодой бог. Это удерживает его в живых. Только то, что он пишет.

Я провела языком по моим сухим губам.

— А если он найдёт друзей, настоящих друзей, построит семью, может, у него будет хорошая профессия, которая его действительно будет удовлетворять… Может быть, у него получится стать автором? Он ведь точно не дурак и не урод, и… — Почему я вообще ещё могла думать и говорить? Я уже почти больше ничего не видела и почти не слышала свой собственный голос.

— Поверьте мне, барышня Штурм, не в этом проблема. Было много женщин, а потенциальных друзей тем более. Но Марко не может позволить себе любить, потому что он презирает себя и не разрешает своей душе ничего, что смог бы снова потерять. А людей можно потерять. Его врачебный диагноз называется, между прочим, Посттравматическое стрессовое расстройство. Он сам называет это просто безумием. — Врач короткое время колебался. — Пойдёмте, продолжим дальше.

Неуверенно я обернулась и не смогла предотвратить, что, шатаясь, врезалась в плечо доктора. Он сделал вид, будто не заметил этого, а так же моё усилие снова восстановить равновесие. Мёртвые, пустые глаза Марко не отпускали меня. Огромные, они смотрели на меня из круговорота чёрных пятен. Лишь неохотно я последовала за доктором к следующей и последней палате в коридоре.

Пуленепробиваемое стекло не могло сдержать оглушительные крики и вопли — плачь ребёнка, которого кажущейся измученной медсестра положила на маленькую кроватку, бережно погладила и после нескольких секунд снова подняла на руки. Качая его, она ходила туда-сюда.

— Вы уже когда-нибудь слышали диагноз Младенческая колика? — спросил врач. Я тревожно покачала головой. Медленно чёрные пятна закачались туда-сюда, чтобы потом ещё сильнее сгустится.

— Некоторые дети спят слишком мало и плачут часами. Есть множество теорий, которые предполагают, почему это так, но родителям они приносят мало пользы, потому что они почти ничего не могут против этого сделать — или для этого. Для сна своего ребёнка. Посмотрите сами…

Медсестра снова положила ребёнка в кровать, и сразу же он начал брыкать ножками и орать во всю глотку. Это звучало панически. Я вспомнила мои сны в пошедшую весну — мои сны о Колине. Колине, когда он был ребёнком. Крошечное, никем не любимое существо, которое никогда не плакало, не единого раза. И которое своей собственной матерью было оставлено на холодном чердаке, потому что она не хотела держать его рядом с собой. Она боялась его, как самого дьявола.

— Где его мать? — спросила я и невольно закрыла уши руками, в которых удары по клавиатуре перемешались теперь с отчаянным криком ребёнка.

— Прошлой ночью она перенесла нервный срыв. Её силы были на исходе, с самого рождения она не спала ни одной ночи. Она думает, что делает что-то неправильно, чувствует огромную вину…

— Чёрт, что медсестра там делает? — Мои пальцы стали искать ручку двери, но она не поддавалась. Больше всего мне хотелось ворваться в комнату и вырвать у неё из рук ребёнка, хотя она обращалась с ним ласково. Но разве она не видела, что он боялся кровати? Он не хотел лежать в ней, разве она этого не понимала? А мать Колина не чувствовала, каким он был одиноким? Она что, не замечала, что он всё понимал, с самой первой секунды — что он всё осознавал, каким он был одиноким? Он не только терпел это. Он это понимал.

— Она учит его спать, — Я пыталась избавиться от голоса врача, как от надоедливых комаров. — Любому человеку нужен сон, понимаете? Ребёнок должен научиться спать. Это единственное, что мы можем сделать, и иногда это срабатывает — при условии, что она с ним рядом всё время. Трудная работа. Когда заканчивается рабочий день, она знает, что сделала.

— Почему же он не хочет спать? — спросила я в отчаяние.

— Он боится, — ответил врач. — Вы уже когда-нибудь задумывались над тем, какие у младенцев сны? Они могут быть деликатесом. — Его серые глаза засверкали, когда он посмотрел на меня. В один миг чёрные пятна исчезли. Мои кончики пальцев онемели. Я не стала избегать взгляда доктора, хотя по спине у меня пробежала дрожь. — Подумайте, Елизавета. Почему ребёнок не хочет спать? Почему? Чего он боится? Я советую молодым родителям класть ребёнка спать рядом с собой. Это, кажется, помогает. Возможно, это удерживает их… Кто знает, что они могут сделать?

Он провёл рукой по своей лысине, как будто хотел этим движением изгнать свои собственные тёмные мысли. Мои колени подкосились, и я заскользила вдоль стеклянной стены вниз, сильно прижавшись спиной к холодному стеклу.

— Представьте себе, какая трагедия: мать заходит утром в комнату, а ребёнок…

— Нет, замолчите, пожалуйста, пожалуйста! Я не хочу этого слышать! — Я отошла от стены и, пошатываясь, побрела, слепая от слёз, в сторону окна. Я чувствовала это сама… Я чувствовала это необузданное горе, всё сметающий на своём пути яркий, кошмарный момент, который невозможно никогда забыть… И внезапно увидела Колина, который крошечным свёртком лежал на ледяном ветре на вершине холма, на много миль вокруг не души, его лицо покрыто ледяными кристаллами. Рождён демоном, и с самого начала ненавидимый всеми. Выброшенный, чтобы умереть? Я хотела утешить его, исцелить его, забрать у него это, и в то же время он принадлежал к тем существам, которые похищали сны людей.

Вы уже когда-нибудь задумывались над тем, какие у младенцев сны? Они могут быть деликатесом.

Врач поймал меня, прежде чем я упала, и поддерживал мне, так, что я могла сопроводить его в кабинет, больше спотыкаясь, чем идя. Там он опустил меня на удобное кресло для посетителей, и взял мои дрожащие руки в свои.

— Вы не хотите слушать это, потому что не хотите чувствовать, барышня Штурм? — Я ничего не ответила. Эмоции, которые настигли меня перед лицом панически кричащего ребёнка, уходили медленно. Один момент я хотела скорее упасть замертво, чем предстать перед чувствами, которые могут в этой жизни выбить меня из колеи, принадлежат они мне или нет. И моих собственных хватало мне полностью.

— Итак, это так, как я подозреваю…, - сказал тихо доктор. — Высокая чувствительность.

Я подозрительно подняла голову.

— Что всё это значит? — спросила я едко, хотя головокружение отступало медленно. — Вы хотели проверить меня? Поиграть? Речь шла вовсе не о пациентах, не так ли? Они были только средством для достижения цели.

— Вам будет нелегко в жизни, Елизавета. У вас высокая чувствительность, вы знали об этом? Человек с повышенной чувствительностью. Вы чувствуете даже то, что не касается вас лично, как будто это происходит непосредственно с вами. Это усложняет вам жизнь. И поэтому я не знаю, стоит ли вам следовать по тому же пути, что и ваш отец.

Мой отец… Он знал моего отца?

— Вы знаете, где он находится? Может быть вы сами… полукровка? — высказала я без предупреждения и взволнованно то, что уже всё время как смутное подозрение мелькало у меня в голове. Врач весело рассмеялся. Так же и это, казалась, он хорошо отрепетировал.

— Нет. Нет, я не полукровка. Слава Богу. Можно я представлюсь? Доктор Занд (песок), специалист по сну. Вы можете называть меня Зандманн (песочный человек). Иногда я забываю, что на самом деле меня зовут Занд. Все здесь называют меня Зандманн.

— Елизавета Штурм, — ответила я вяло, хотя это было лишним, как зоб. Он ведь уже разузнал, как меня зовут. И не так, как я сначала думала через моего брата. — Значит, вы знаете моего отца.

— Да, очень хорошо. Он доверился мне. И я ему верю.

— Вы ему верите…, - всхлипнула я и почувствовала себя на мгновение свободной. Доктор Занд протянул мне бумажную салфетку. Я хорошо высморкалась. Почему-то все с трудом подавленные слёзы собрались у меня в носу. Как только я освободилась от них, остаток решил побежать из моих глаз.

— Да. Я ему верю. Через регулярные промежутки времени он давал мне знать, что с ним всё в порядке. Но теперь… — Он посмотрел на меня вопрошающе.

— Он пропал без вести, — закончила я хрипло его мысль. — С Нового года. Значит, вы не знаете, где он может быть?

Доктор Занд покачал головой.

— Нет, мне очень жаль, Елизавета. Я не знаю. Всё, что я знал, что у него есть дочь, которая тоже во всё посвящена. Которая… да, которая даже связалась с одним из них. Вы храбрая, Елизавета. Если не сказать, совершенно легкомысленная. — Улыбка промелькнула на его губах, и в этот раз у меня не появилось чувства, что она натренирована.

— Это, наверное, зависит от того, с какой стороны посмотреть, — ответила я вызывающе. — Хорошо, вы хотите знать, кто это сумасшедшая, которая влюбилась в Мара. Вуаля, вот я и здесь. Но почему вы просто не позвонили мне? Зачем трюк с предложением работы уборщицы? И для чего это посещение пациентов? Я не ваш экспериментальный кролик.

Его улыбка стала ещё шире.

— Я хотел проверить ваш инстинкт. Очевидно, он работает превосходно.

— Вы бы могли просто позвонить мне.

— Я не хотел в телефонном разговоре употреблять слово Мар или похищение снов, — ответил господин Занд безучастно. — Береженного…

— … Бог бережёт. Я знаю. Это одна из моих любимых поговорок. — Я хрипло выдохнула. — Но что, по-вашему мнению, заставило меня прийти сюда, вместо того, чтобы позвонить или написать сообщение на электронную почту? Я ведь не ясновидящая. Это было глупой случайностью, потому что мне как раз больше не чем было заняться, — сказала я, и почувствовала всем телом, что я соврала.

— Вы сомневаетесь в силе интуиции, барышня Штурм?

— Я не предрасположена к эзотеризму, — ответила я холодно. Доктор Занд звонко рассмеялся, но тут же снова успокоился.

— Посмотрите ещё раз на письмо. Не читая его. Рассмотрите картину в целом.

Вздохнув, я развернула его.

— И что общего это имеет с моей интуицией?

— Интуиция не подчиняется эзотерики. Она слушается логики. Она руководствуется приметами. Это я говорю в буквальном смысле. Приметы…

Я не стала фокусировать свои глаза, как тогда, когда я стояла с Колином рядом с Луисом. О. Теперь я это тоже увидела — и внезапно поняла, что имел в виду доктор Занд. Это были первые буквы первых трёх предложений, каждое из которых было помещено на значительном расстоянии друг под другом. Л, E, O. Лео. Мой отец.

Несмотря на внезапно нахлынувшие на меня чувства, я засунула письмо небрежно в карман брюк и скрестила руки на груди. Мне всё ещё не нравилось, что со мной проводились эксперименты. И это не менял даже тот факт, что мне нравился доктор Занд.

— И что вы теперь от меня хотите? — спросила я резко.

— На данный момент ничего, — ответил он весело и слишком непринуждённо. Я ему не поверила. — Просто вы должны знать, что у вас есть с кем поговорить, кто существование демонов Мара, по крайней мере, считает возможным. Не считая этого, мне нужен в будущем приёмник. С удовольствием я возьму и женщину. Я уже не так молод, знаете.

— Ах, — сказала я сухо и посмотрела на его лысину. — Значит, вот откуда дует ветер.

Он весело усмехнулся. Могла ли я действительно доверять ему? Теперь я должна была узнать некоторые вещи. Всё это могло быть и ловушкой. Он мне нравился — это точно. И вообще-то он казался мне достойным доверия. Но какова была его мотивация?

— Почему вы собственно верите моему отцу? Вы ведь учёный, — спросила я твёрдым голосом. — Они верят только в то, что видят.

В тот же момент его улыбка погасла.

— Справедливый вопрос, барышня Штурм.

— Тогда ответьте на этот вопрос. Я последовала за вами в ваш замок призраков людей без сна, а теперь я хочу получить ответы. Почему, во имя Бога, я должна вам доверять? Что вы имеете общего с Демонами Мара?

Когда я сказала слова «Демоны Мара», его выражение лица стало изнурённым, и он посмотрел на меня так горько, что у меня появилось искушение утешить его, положив руку ему на плечо.

— Хорошо, барышня Штурм. Тогда я расскажу вам это, — начал он тихо. Внезапно его тело стало выглядеть старым и изношенным. — У меня была дочь в вашем возрасте, весёлая живая девочка, полная сумасшедших идей и планов и наделенная красочным воображением.

— Красочное воображение у меня есть тоже, но весёлой и живой я никогда не была, — прервала я его мягко. Меня подгоняло желание вернуть снова улыбку на его серое выражение лица, и мне это почти удалось. После небольшой паузы он продолжил.

— В определённый момент она изменилась… Стала меньше смеяться, больше не писала рассказов, почти не выходила из дома, пряталась, перестала заниматься спортом. И в одно прекрасное утро она лежала со сломанной шеей на тротуаре. Я был в клинике в эту ночь, но моя тогдашняя жена обнаружила её, как она стояла на козырьке крыши, в тонкой ночной сорочке, посреди зимы, голова запрокинута назад, руки вытянуты в стороны. Моя жена сделала ошибку и заговорила с ней… Она упала и тут же умерла. По крайней мере, ей не пришлось страдать. По меньшей мере, в агонии.

— Она была лунатиком, — прошептала я поражённо. Он склонился вперёд и снова взял мои руки в свои.

— Нет. До этого она ни разу не бродила во сне, Елизавета. Что-то заманило её. И она также не хотела убивать себя, как утверждают некоторые. Почему люди встают во сне и занимаются невозможными вещами? Почему?

Он отпустил меня, схватился обеими руками за край стола и так сильно сдавил его, что костяшки пальцев побелели. Медленно он наклонялся ко мне, чтобы твёрдо на меня посмотреть. Я не могла произнести ни звука. Мы всё равно думали об одном и том же. Это было Мар. Это было то, что мы подозревали. Кроме того, у меня было такое впечатление, что доктор Занд нуждался в разговоре, чтобы побороть свою боль, которая в этот момент снова вернулась к нему. Так что я позволила ему говорить — быстро и нетерпеливо, как будто он был в бегах.

— Возьмем, к примеру, Марко. Причина его душевной травмы понятна. В этом нет никаких сомнений. Это были люди. Но представьте себе, мы могли бы убедить Мара освободить его от его травмы. Он смог бы вести более-менее нормальную жизнь, может быть, даже основать семью! Это то, что намеревался сделать ваш отец, не так ли?

— Намеревается, — поправила я его.

— Это только трое моих пациентов. Могу я вам кое-что сказать, Елизавета? Наука не имеет ни малейшего представления о сне и сновидениях. Мы находимся в темноте, в прямом смысле этих слов. И я верю, как и ваш отец, что Мары могут помочь нам, но так же, что они являются самым большим бедствием, которое Бог когда-либо посылал нам.

Что же, существовали ещё чума, и СПИД и цунами и землетрясения и Эд Харди, и Modern Talking, но я не хотела сейчас противоречить ему, хотя он снова успокоился, а его глаза начали опять блестеть.

— Я знаю, — сказала я вместо этого. — Колин рассказывал мне об этом. Но он так же сказал, что это практически невозможно, осуществить эти планы. С одной стороны, мы должны бороться с ним, с другой, использовать в наших целях, и как мы будем решить, кто для чего хорош? Так как все Мары голодны, не так ли? Никто не хочет добровольно отравить себя плохими чувствами. Кроме того, что скажут ваши уважаемые коллеги о ваших новых методах?

— Вы правы. Время ещё не пришло. — Вздохнув, доктор Занд сел на край стола, который теперь выделялся глубокими вмятинами его ладоней. Задумавшись, он проводил по нему рукой. — Но я надеюсь, этот день придёт. И я надеюсь, что вы будите играть в этом роль, Елизавета. Хорошую роль. Вы первый человек, который влюбился в Камбиона и пережил это. Вы умны, любопытны, можете отлично думать логически. Вам просто нужна соответствующая учёба, вы должны научиться немного лучше контролировать вашу чувствительность…

— … что невозможно…, - добавила я колко.

— О, это не так уж и невозможно, — возразил доктор Занд, улыбаясь. Значит, она снова появилась. — Во всяком случае, вы несёте в себе восемьдесят процентов предпосылок, и я не могу принять ту мысль, что после меня никто не подхватит идею с Демонами Мара, как бы абсурдно она не звучала для большинства учёных. Как вы думаете? Вы ведь, конечно, собираетесь поступить в университет, не так ли? И меня сильно удивит, если вы будете изучать литературу или музыку. Вы учёный, Елизавета! — воскликнул он так убедительно, что мне было сложно разочаровывать его.

— Честно говоря, мне сейчас хватает забот о том, чтобы не быть упечённой моим собственным братом в психушку.

— Он вам не верит?

— Ни капельки.

— Тогда оставьте эту тему в покое. Больше не говорите об этом, вы делаете всё ещё хуже. Нельзя заставить людей во что-то верить, чего они не хотят видеть. Это ещё никогда не работало.

Слова доктора Занд всё ещё раздавались у меня в голове, когда я в этот раз позволила отвезти себя автобусу назад в Шпайхерштадт. Неохотно я должна была с ним согласиться. Я не могла заставить Пауля поверить в это. Но так же я не могла заставить себя поверить в определённые вещи, касающиеся его. Например, его истории с Фрацёзом.

В первый момент тот факт, что доктор Занд считал меня в своём уме и существование Демонов Мара возможным, принесло мне огромное облегчение. Здесь, в этом городе, не так далеко, был кто-то, с кем я могла поговорить об этом, в придачу ещё и учёный, чьему суждению можно было доверять. Эта мысль помогла мне заставить замолчать сомнения. Но у него был так же очень сильный мотив: смерть его собственной дочери. Если бы он объявил моего отца сумасшедшим и меня в придачу, он должен был бы этот удар судьбы принять просто так, а именно так, что в нём видели другие: трагический несчастный случай при сомнамбулизме или же самоубийство. Он имел с этого выгоду, что не держал меня и папу сумасшедшими. С этой точки зрения было неудивительно, что он прямо-таки вцепился в его план, с небольшой, но существенной разницей, что он сам не находился в мире Демонов Мара. Он находился на твёрдой почве и избегал того, чтобы его теории проникли наружу. Ведь, так же как и у нас, у него не было никаких доказательств.

И всё-таки. Во мне находилась непоколебимая и твёрдая уверенность, что я не потеряла рассудка. Я была в здравом уме. И теперь я сделаю тоже, что и Пауль со мной. Я буду за ним наблюдать. В наблюдение я действительно набралась достаточно опыта в прошедшие годы. И выясню, что у него за чёртова проблема.

И потом мы могли бы обсудить, кто из нас двоих является безумцем.